Открывая книгу «ЭЙМИ», читатель может быть под впечатлением, что он попал в какой-то фантастический роман, где «Товарищ Джойс» (Comrade Joyce) и «Товарищ Данте» (Comrade Dante) встречаются в Советской России. Но он оказывается там в преломлении лукавого взгляда поэта-авангардиста, который излагает свои путевые заметки в смешанной, гибридной форме, балансирующей между дантовским воображаемым травелогом и джойсовской прозой. «Божественная комедия» не случайно оказывается в основе каммингсовского нарратива. Как и ранее для У. Блейка, открывшего английской литературе и живописи силу дантовского текста, для многих англо-американских писателей-модернистов поэма знаменитого флорентийца стала путеводной в их собственной писательской технике — в частности, для близких Каммингсу Т. С. Элиота, Дж. Джойса, Э. Паунда. Если ранее, в первом своем романе «Громадная камера» он опирался на такой аллегорический травелог, как «Путешествие пилигрима в небесную страну» английского писателя и религиозного проповедника XVI века Джона Беньяна, то теперь он ищет вдохновения в еще более каноническом тексте мировой литературы.

Дж. Джойс. Фотография 1926 г.

Итак, в основу структуры каммингсовского текста кладется «Божественная комедия» Данте, а Советский Союз выступает в роли ада, в который попадает путешественник и по которому передвигается при помощи своих Вергилия и Беатриче (герои так и называются в романе). Пересекая границу Советского Союза, лирический герой (он же — автор дневника) описывает свой вход в «страну Былья» (a land of Was) — «недочеловеческое коммунистическое государство, где мужчины — тени, а женщины — немужчины; доиндивидуальный марксистский немир». Этот «немир» и становится для него Адом. Каммингс проводит 5 недель в советском инферно, чтобы выбраться из него на корабле через Стамбул обратно — в Мир.

Сандро Боттичелли. Портрет Данте Алигьери. Темпера. 1495

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу» — эти начальные строки «Божественной комедии» стали пророческими и для Каммингса — он отправился в Советскую преисподнюю в возрасте тридцати семи лет, т.е. почти в середине своей жизни, и — подобно флорентийскому страннику — оказался в «сумраке» социалистического заповедника. Книга «ЭЙМИ» не следует строго за схемой дантовского «Инферно», но, поскольку Советская Россия представляется современным, усовершенствованным Адом двадцатого столетия, дантовский прототип остается только порождающей моделью каммингсовского текста, сама же сборка модели тут весьма оригинальна. Так, Вергилием в романе называется знакомый Каммингса Генри Дана, американский журналист, «ежегодно зимующий по полгода в России и сочиняющий между делом труд о театре». Беатриче же здесь — дочь Джека Лондона, также прокоммунистически настроенная знакомая Каммингса. Туристическое бюро, с которым путешественнику приходится иметь дело, именуется ИНТУРИСТ, что в сознании автора прозрачно связывается с ИНФЕРНО (This diabolic INTOURIST — «Этот дьявольский ИНТУРИСТ»), В. Ленин, в свою очередь, фигурирует в романе как главный советский бог — аналог Люцифера и одновременно пародия на него. Если встреча с Сатаной знаменует собой кульминацию дантовского схождения в Инферно, то визит в Ленинский мавзолей завершает пребывание американского пилигрима в Москве. А выездная виза ассоциируется с билетом в рай^[30].

Г. Клуцис. Под знаменем Ленина. За Социалистическое Строительство. Плакат. 1930. В декабре 1929 г. вся страна праздновала 50-летие Сталина; последующие четверть века пройдут под знаком сталинского культа

Роман-травелог начинается с символического слова SHUT («закрыто»), а заканчивается столь же символически его антонимом OPEN («открыто»). Метафора запертости пространства становится сюжетопорождающей в повествовании. Уже в вагоне поезда, следующего в советскую столицу, рассказчик ощущает приступ клаустрофобии, предвещающий его дальнейшие странствия по замкнутому миру зла. Двери и окна вагона, который уподобляется гробу, везущему его в загробный мир, то и дело оказываются запертыми, вызывая переживания удушения от Затвора, преграждающего путь пилигрима на каждом шагу. Затвор (Shutness) окружает и огораживает героя везде, как только он въезжает в «страну Былья». Спертый воздух внутри и снаружи, сжатые кулаки советских людей, засовы на дверях и шлагбаумы на дорогах, огороженные территории и по-паучьи сжатые люди, запреты на передвижение и переговоры — все это нагнетает атмосферу застывшего вне времени и пространства неживого мира^[31]. Путешественник попадет в призрачный кладбищенский край, в котором все говорит о безжизненности и запустении, где «все кажутся никакими иными как одинокими; мерзостно одинокими в мерзости замерзания, в захудалости, в нищенстве, в запущенности, в сугубо вездесущей какойностикаковости».

Г. Клуцис. Выполним план великих работ. Плакат. 1930. Плакатное искусство в СССР стало мощным средством политической пропаганды и способом мобилизации на трудовые свершения

Оппозиция живого-неживого пронизывает авторское отношение к созерцаемому и переживаемому. Советское общество видится как ограничение для всего живого и живущего. Поэтому все, что встречается на пути, утрачивает признаки реальности, становится фальшивым и притворным (Pretend). Люди превращаются в «нелюдей» — не то «немужчин» (поптеп), не то «неженщин» (nonwomen), «быльевщиков» (wasmen), утративших черты человечности. Реальность «разлагается» подобно любой мертвечине. Все становится мнимым, кажущимся, отрицающим бытие. Подобно «стране нетов» из рассказа Сигизмунда Кржижановского 1922 года^[32], Страна Советов зиждется на вездесущем отрицании существования. Повсюду рассказчику слышатся приказующие и угнетающие советские лозунги «нет» и «долой». Повсюду надписи «ХОДА НЕТ» и «ЗАКРЫТО». Само слово НЕТ («это адское слово») многократно обыгрывается на страницах «ЭЙМИ», являясь маркером всеобщего запрета и затвора в советском социуме. Подчас игра приобретает авангардную словесную форму, как в этих строках, анаграммирующих заветное ключевое слово:

then thennow thennowthen thennowthennow noW

no N NOWT NOWTH NOWTHEnowTHENthenNOWing

it there therehere thereherethere thereheretherehere

here her he H HERET HERETH HERETHE

HERETHER hereTHERE-there HEREing it wel

Так невольно русское написание «НЕТ» входит в противоположный резонанс с английским написанием артикля THE. Безликое, неопределенное множество, выражающее свое отношение к жизни категорическим НЕТ, противополагается определенному и едино-личному идентификатору THE. На всем протяжении романа неопределенный артикль в английском тексте, вместе со всем арсеналом неопределенно-безличных местоимений сигнализирует об аморфной массе безликих персонажей и недоперсонажей, населяющих советское «бесцарство привидений».

А. Шарый [Ю. Анненков]. Апокалипсис. Карикатура из журнала «Сатирикон» (1931, апрель, №1). Десятилетием ранее, еще до эмиграции, Анненков успел создать целую галерею портретов советских вождей

Отрицание управляет всем в этом «космосе бесчейного нет и безнастоящего не-». И даже самого мира здесь нет — Каммингс утрирует эту метафору противопоставлением отрицательного нечеловеческого isn’t («нет», «не есть», «несть») и утвердительного человеческого is («есть»). Эта форма глагола «быть» (наряду с «есмь») для него принципиальна — она выражает творческий акт личности, призывающей вещи к существованию. Об этом позднее он напишет в своих лекциях, рассуждая о своей философии «глагольности»: «Есть некоторые вещи, в которые невозможно поверить по той простой причине, что никогда нельзя прекратить чувствовать их. Вещи такого рода — вещи, которые всегда внутри нас и на самом деле суть мы сами и которые, стало быть, нельзя отстранить или отбросить в момент когда мы начинаем думать о них — уже больше суть не вещи; они и мы, кто суть они, равны Глаголу; глаголу ЕСТЬ». Увиденное в Советской России все более утверждает его в мысли о главенстве жизненности художника перед лицом коллективного безличного небытия.

MAD [М. Дризо]. Советская культура. Карикатура из парижского журнала «Иллюстрированная Россия» (1930, июнь, №24) демонстрирует проникновение культа Ленина в науку, литературу, живопись, скульптуру и другие сферы советского общества

Символичными становятся даты дневника, положенного в основу романа. Книга начинается и заканчивается в воскресенье (10 мая и 14 июня). Воскресенье — символ воскрешения и перерождения автора-героя, оказавшегося в загробном «немире», в котором отсутствует понятие воскресенья (выходные дни в СССР в то время не были связаны с воскресным днем). Каммингс также имеет в виду, что он родился в воскресенье, и на протяжении «ЭЙМИ» он перерождается заново. Эти перерождения часто связываются с переходом из запертых, замкнутых пространств и помещений (как поезд в Москву или Мавзолей Ленина) на свежий (открытый) воздух. Главы книги следуют циклической модели:

1 (воскресенье) — 6 (остальные дни недели) —

1 — 6 — 1 — 6 — 1 — 6 — 1 — 6 — 1

Всего — шесть воскресений и шесть дней между ними, в итоге составляющие пять недель или 36 дней. Итого: 10 мая + 6 + 17 мая + 6 + 24 мая + 6 + 31 мая + 6 + 7 июня + 6 + 14 июня = 36. Поскольку перерождения (и символизирующее их перемещение на «свежий (открытый) воздух») случаются и не в воскресенье, модель 1—6—1—6—1—6—1—6—1—6—1 указывает на то, что перерождение носит циклический характер, повторяясь на протяжении книги и на протяжении жизни. Таким образом, существование Каммингса как автора и героя по воскресеньям (и остальным шести дням недели) символизирует его протест против советской арифметики пятидневной недели и пятилетнего плана, перевыполняемого за четыре года.

 Табель-календарь на май 1931 г. — именно в эти дни Э. Э. Каммингс находился в Москве

Табель-календарь 5-дневной недели на май 1931 г. Все дни месяца маркированы пятью знаками: серп и молот, книга, буденовка, сноп, звезда. Для каждого работающего гражданина один из этих знаков обозначал все выходные дни месяца 

Ведомый своими проводниками, повествователь «товарищ К.» ищет «воскрешения» из этого мира мертвых и возвращения в настоящий «мир». Этот переход связан композиционно в романе с возвращением автором-героем собственного Я из ада коллективного советского Мы. Получив выездную визу, он идет прощаться с «немиром» не куда-нибудь, а в главный храм советской «нежизни» — гробницу советского божества Ульянова-Ленина (кульминационная сцена романа). Перед встречей с самим Люцифером он погружается в скопление бесчисленной массы «безгласных лиц», неподвижно двигающихся к вратам усыпальницы. Кого же они находят там? «Глупого нецаря царства НЕ-»! «Банального идола, царствующего в гнилье»! Бесплотного бога — более безжизненного, чем куклы и восковые фигуры в музее. Но не только — инфернальный мавзолей в сознании американского «нетоварища» не просто склеп для поклонения. Он — смертоносный символ застывшего разложения тела и духа для каждого из «онемелых товарищей», бездвижно двигающихся в бесконечной и бессмысленной (ad infin. и ad absurdum — в этих излюбленных словечках Каммингса ясно просвечивает русское «ад») нечеловеческой жиже. Боготворя гробницу вождя, они хоронят и саму могилу, и самих себя: «Все туда, к могиле) его самого ее самой (все к могиле самих себя) все к могиле Себя». Выходя из мавзолея, герою остается лишь вдохнуть Свежего Воздуха и воззвать за спасением к Данте, «товарищу поэту», который приветствовал Рай воззванием к звездному небу:

во имя любви к любви, удивись нам самим: кому величайше повезло во все времена, кто посетил места недосуществующие (или с таким как некоего флорентийца грандиозным сном невозможно сравни) только мы; только те, кто потерпел крах от полушария этого мира, кто через Не безумно должны спускаясь пронзить сердечно ад; после всего, поприветствуем звезды…

 Мавзолей. Орнаментальный форзац третьего издания Собрания сочинений В. И. Ленина в 30 томах (М.; Л., 1928-1935). Тираж этого издания превысил полмиллиона экземпляров

Отплывающий от берегов Советского Стикса «корабль-призрак» оставляет за спиной «капитоварищенка Кем-мин-кза» «странную нестрану», в которой было все кроме него самого («кроме моего не-я»). Обретение своего Я знаменуется высадкой на «берег Мира», открытием всего пережитого как страшного кошмара, утратой страха и провозглашением искомого «Да! Я есмь!». После «месяца ада», наш герой вступает в Небесную Твердь и многократно провозглашает: «Я. Я есмь. Я стою» и «Я // (вскоре // буду) // живым». Повествование переходит в форму молитвы-пророчества во славу того «единственного», «неделимого» и «отдельного» существа, каковым является только Poietes — Сам Художник, «гражданин чудесного Глагола», «чья воля — мечта» и «чей язык — молчание». Это воззвание напоминает по своей риторике манифест художника-авангардиста, вкрапленный в ткань романа. Каммингс устами своего протагониста-путешественника бросает вызов всем «смертопоклонникам» от политики и искусства, всем «ангелам причинности, всем богам безличности» и «порабощающим божествам совершенства». Только несовершенство и авантюризм человеческого Я признается мерилом истинного искусства. И только любовь — движущая его сила. В «ЭЙМИ» Каммингс снова и снова, как и в лирических своих стихах, поет гимн созидательному началу Любви: «и Любовь, что Любовь для вас? ничто! вы не создатели; значит не можете Любить, а поскольку не можете Любить, вы бессоздательны». К концу романа эти гимны складываются уже в молитву:

Услышь меня, О игрушка на колесиках! сопроводи боязненнейше среди твоих сколь искупительных заповедей блаженства грешного дарителя однородно целомудренной сложности любви; собственного ребенка светящегося навек — сжалившегося строго неизмеримого Да.

М. Доброковский. Обложка журнала «Безбожник у станка» (1931, №8). Красный пароход под названием «3-й решающий год пятилетки» топит врагов Мировой революции: оппортунистов, кулаков, вредителей и попов

Последние строки романа венчают восхождение из советского инферно голосом освободившегося поэта и художника, возвещающего свое вызволение из «затворенной» преисподней четырьмя глаголами. Характерно, что они употреблены в третьей форме единственного числа, в которой, наряду с первой формой, только и возможно, согласно Каммингсу, высказывание свободного художника: «любит», «создает», «воображает», «отворяет». Хотя английское слово open включает в себя всевозможные смыслы «открытия», «отпирания», «отмыкания», в русском варианте, принятом нами в настоящем переводе, особенно высвечиваются две главные идеи каммингсовской эпопеи — «отворение» как антипод «затворению» и «отворение» как «творческий, освобождающий акт».

Г. Клуцис. Рабочие и работницы всех стран и угнетенные колонии, выше знамя Ленина. Плакат. 1932

Идея свободы в противовес несвободе художника в обществе заставила Каммингса совершить рискованный вояж в социалистическую страну и изложить впоследствии свою «одиссею» и «божественную комедию» в форме путевого романа. Ему уже казалась слишком «художественно тесной» тема военной тюрьмы, которой посвящена «Громадная камера». Его манил соблазн испытать на себе еще более несвободные условия существования. Он смутно чувствовал иронию мировой истории, согласно которой для многих Советская Россия в те годы казалась действительно «самой свободной страной». Именно поэтому, чтобы не попадать в сети идеологических установок, он отказался ехать туда представителем какой-либо организации (за что его немало попрекали как друзья-товарищи с Запада, так и принимающие его в Москве приятели). Цель его поездки никому не представлялась понятной.

Обложка отдельного издания памфлета Поля Морана «Я жгу Москву» (Париж, 1934). Памфлет был написан по результатам поездки в Москву в 1924 г. Обложка является пародией на многочисленные конструктивистские плакаты тех лет, наводнявшие СССР и ставшие зримым элементом культа Ленина и Сталина

Еще в Америке один его знакомый отговаривал ехать в Россию: «Не ездите в Россию, сказал американский издатель: во-первых, она слишком велика для понимания одним человеком; а во-вторых, вы просто-напросто не вооружены достаточно социологическими и экономическими знаниями, чтобы понять ее». Но Каммингс едет сам по себе, «без гордости и предубеждения», его задача — открыть для себя (и только для себя!) другую цивилизацию. И в то же время он отправляется в паломничество — но сам пока не знает за какими святынями. В эпизоде с посещением музея в Москве, после неожиданной встречи со своими парижскими знакомыми в виде их картин, вывешенных в зале, он делает откровение: «у меня ощущение — “вдруг”=слово — почему бестоварищ Кем-мин-кз совершил паломничество в советскую социалистическую Россию». И тут же иронически оборачивает ситуацию: «У меня (“ощущение”=слово) вдруг, почему советская социалистическая Россия совершила паломничество в Есть». Ровно по той «беспричинной» причине, по какой в пролетарской стране почему-то выставляют напоказ шедевры буржуазно-модернистского искусства, Каммингс оказывается сам экспонатом буржуазно-капиталистического Запада — и созерцает сквозь изломанные призмы художника-кубиста собирающуюся вокруг него публику.

Обложка книги стихов С. Третьякова «Рычи, Китай!» (М., 1926). Одноименная пьеса была поставлена в Театре имени Мейерхольда в 1926 г. В течение десяти лет с успехом шла в разных странах, переведена на 14 языков. В 1937-м С. Третьяков будет расстрелян

В сценке на границе при выезде за пределы России на вопрос таможенника о цели его визита «товарищ К.» отвечает: «Любопытство». Никто не мог понять, что интерес к «величайшему эксперименту в истории» был вызван всего лишь желанием художника-поэта. Его допрашивают в гостинице — он снова отвечает «еду, потому что никогда там не был». И добавляет, что его интересует только его творчество — литература и живопись. — «Значит, Вы едете в Россию как писатель и художник? Так?» — «нет; я еду сам по себе». В гостях у Лили Брик он и вовсе пресекает вопросы о причинах приезда: «Я Вас прошу, Мадам, не спрашивайте, почему я приехал в Россию; я и сам не знаю почему». Подобно маркизу де Кюстину, посещавшему царскую Россию столетием ранее, Каммингс не намерен давать других объяснений, кроме «простого откровенного и чистого любопытства, этой величайшей из величайших благодетелей»^[33]. Причинной логике советского сознания он противопоставляет свое беспричинное творческое молчание. Его самого терзают вопросы, где он оказался и кто он такой.

Заметка из парижского журнала «Иллюстрированная Россия» (1930, октябрь, №43) с насмешкой над конструктивистской сценографией «советского шута Мейерхольда». На фото — сцена повешения буржуя. Финал заметки таков: «Вот до чего доведен театр на 12-й год большевистского владычества»

Но, конечно, втайне американский писатель хочет увидеть плоды «великой революции», ту «весну», о которой ему прошептала на ухо художница-эмигрантка Н. Гончарова в Париже. И, конечно, его искренне интересует русский театр, памятный еще по «дягилевским сезонам», завсегдатаем которых он был в свой первый парижский период. Но все походы в театры и писательские клубы, разговоры о театре и литературе в Москве оборачиваются для него не чем иным, как конфузом и жалким доктринерством. Ближе ко второй половине книги приходит осознание:

все, что было до сих пор сказано и спето <…> о революции в России, равно вздору. <…> И то, что было неверно названо Русской революцией, — это ведь <…> пытка, вызванная низостью и завистью и ненавистью и желанием раба заменить царственное инкогнито смиренности плебейским показным равенством…

Итак, революция в глазах ошеломленного американского визитера предстает совсем не так, как ее описывали ему его друзья. А культ рабочего заставляет его поискать в словаре происхождение самого слова «работа». Выясняется, что оно происходит от другого русского слова — «раб». Писателю-художнику остается теперь только отлить свое впечатление от увиденного и услышанного в достойную форму — испепеляющей антисоветской сатиры и саркастического бурлеска. Так, для революции подыскивается метафора «поливальной машины», которую Каммингс видит на улицах Москвы брызжущей беспорядочным потоком воды во все стороны:

И вот я чувствую (в тот самый момент), сколь совершенно прославленная революция всех революций напоминает эту буйствующую поливальную машину, обыкновенно благородный механизм, добивающийся здесь — вследствие (быть может) какого-то дефекта в своей конструкции или (может быть) безграмотности или (вероятно) игривости ее водителя — явной, хоть и иллюзорной утраты своей незначимости; некой внезапной способности к неумело бесшабашному поведению <…> вполне естественно вследствие которого случаются обыкновенные безобидные бедствия.

Советская монета выпуска 1931 г.

Э. Э. Каммингс присматривался к мельчайшим деталям советского быта и советской идеологии: не прошло мимо его внимания и тотальное засилье большевистской символики, в том числе на банкнотах и монетах

А Храм Василия Блаженного предстает в его ироничном воображении как двигатель «перманентной революции» — по форме своих спиралей, устремляющихся в вечность; и по функции — как новый музей революции, выросший в лоне православного собора. И все это — революция? Для Каммингса все это просто комедия, пусть не божественная, но нечеловеческая — комедия марионеток, «безыгровая игра, чье несведущее начало четко предопределяет свой сведущий конец, или которая может просто быть по отношению к жизни, как уравнение по отношению к улыбке». А революция… Истинная революция осуществляется в Я — в «дарящих стенах» одного «единственного дома», которым является поэт и которым является личность: «“Революции” повсюду должны сгинуть, а не эти стены: только эти стены и есть Революция».

Братья Стенберги. Рекламный плакат к фильму «Шестая часть мира» Дзиги Вертова. 1926. Фильм смонтирован из документального материала, отснятого в разных регионах СССР. Кадры хроники «захватывают жизнь врасплох», а монтаж превращает документалистику в панораму символов, нагруженных пафосом преобразования мира

Иронический градус повествования в «ЭЙМИ» подогревается и мастерским утрированием религиозной метафорики применительно к описанию советского «немира». Изображая Советскую Россию как ад, он описывает ее как «рай наоборот». Ведь для советского человека СССР и есть райская земля, только избавленная от религиозных атрибутов. Неназванный персонаж в романе оглашает одну из «заповедей» советских реформ и их отношение к религии: «Так же и со всеми другими успешными реформами: всякий раз царство небесное становится все менее необходимым». Сочувствующий этим реформам персонаж по имени Ассириец (знакомый Каммингса) видит это небесное царство здесь, в Стране Советов. В ответ на сомнения «товарища К.» в том, сможет ли тот спокойно уехать домой, он утешает: «“Иностранец” (успокаивает Ассириец) «может быть не допустим в этот рай на земле, но удерживать его тут уж точно никто не станет». В одной из приватных бесед сам «товарищ К.» признается, что никак не может ужиться в этом земном раю социалистического режима: «В сущности, ничто так быстро не приводит меня в дрожь, как мысль о том, что, спустя десять-двенадцать лет пребывания в раю-на-земле, я буду размахивать красным флагом в триумфе над адом». Его убеждают, что Советская Россия — «рай для писателей». Но лучше уж один мир в голове, чем два «немира» в руке, отшучивается он от предложений остаться в этой стране — «этом кусочке Райка на Земельке, Марксландии».

Г. Клуцис. [Карл Маркс]. Плакат. 1933. Выдающийся плакатист, мастер цветного фотомонтажа, Клуцис чрезвычайно много сделал для создания культа советских вождей. Расстрелян в 1938-м по сфабрикованному делу «латышских националистов»

Образ Карла Маркса — одного из «богов» коммунистического пантеона — обретает в «ЭЙМИ» гротескные черты. Его портреты, бюсты, изречения призраками гуляют по советскому «немиру». Каммингса склоняет его имя на разный лад, то представляет его «надмирным богом», к которому взывает поэт-рассказчик (поминая о светлом марксистском прошлом автора книги), то цитирует его в пародийно-возвышенных контекстах («И сказал Маркс»), то комически отождествляет его с фигурой Санта-Клауса («Карла Санта Клаус Маркс»), Последний часто становился героем других произведений Каммингса, в частности, абсурдистской драмы «Санта-Клаус: Моралите» (Santa Claus: A Morality). В сходстве внешнего вида обоих образов (борода, красная символика) сквозит бурлескное уподобление характера двух персонажей — оба приносят «добро» в этот мир, изменяя его «к лучшему»; оба окружены ореолом таинственности и почти святости. В комическом скетче Каммингса «Мылигия» (отсылка к лозунгу Маркса «Религия — опиум для народа» и советской мы-идеологии), написанном вскоре после поездки в СССР, немецкий проповедник коммунизма предстает в облачении нищенствующего картавого старика, являющегося к мавзолею Ленина и представляющегося караулу «товамищем Санта-Клаусом». Он просит аудиенции «товамища Сталина», который, как сообщается, находится то ли в кабинете Ленина, то ли в гробнице, а то и в утробе самого «товамища Ленина». Сталин, выходящий из дверей мавзолея, узнает в старике своего идола и в истерике и ужасе от явления призрака пред его очами, вскрикивает: «Маркс!» Этот скетч по мотивам посещения Каммингсом России замечательно дополняет бурлескные образы коммунистических вождей в «ЭЙМИ».

Э. Э. Каммингс. Чарли Чаплин. Рисунок пером. 1924

Бурлеск как разновидность развлекательной литературы и театра интересовал Э. Э. Каммингса особо. Он восторгался мастерством Чарли Чаплина, сам сочинял пьесы с элементами бурлеска, создавал бурлескные комиксы и зарисовки по мотивам «Krazy Kat»^[34], написал о бурлескном искусстве несколько журнальных статей. В одной из таких статей в защиту бурлеска как новой формы современного искусства он объясняет, что бурлеск сталкивает «противоположности» друг с другом, позволяя нам узнавать о вещи или человеке во всем объеме их материальности, подобно кубизму в изобразительном искусстве: «Это качество объемного знания, или невообразимости, составляет суть бурлеска»^[35]. Непреложная житейская достоверность бурлеска соотносится им с «его даром бесстрашия, его опустошающим обыкновением внезапного развенчания всего священного и высокопарного». Автор бурлескного сочинения может при этом имитировать какой-либо из известных стилей речи или искусства, перенося стилистические признаки пародируемого стиля на несоответствующий ему материал при построении комического образа^[36]. Как раз в рамках такой эстетики обыгрываются и многие сцены «ЭЙМИ»: Мавзолей Ленина изображается как пирамида с членистоногим существом внутри; стиль пролетарской агитации представлен как проповедь; речь персонажей сопровождается иронически снижающим или возвышающим комментарием рассказчика, а отдельные персонажи выступают в не свойственных им обличиях (Маркс — Дед Мороз; американский театрал, отдающий поэта в руки других спутников посередине его пути в ад — Вергилий; туристическое бюро Интурист — Инферно для иностранцев и т.д.). Сама идея Страны Советов как рая для одних и ада для других — бурлескна вдвойне: она не только травестийно изображает «мир» и «немир» глазами по-разному настроенных к ним действующих лиц, но и беспощадно пародирует стиль «Божественной комедии» как свой прецедентный текст.

Д. Буланов. Вл. Дуров, клоун-дрессировщик. Линогравюра из журнала «Жизнь искусства». 1923

Отдельные сцены «ЭЙМИ» посвящены посещению Каммингсом в Москве бурлескного музыкального шоу и советского цирка. Одной из его затаенных грез было увидеть воочию цирк в пролетарской стране и узнать, есть ли в России бурлеск. Особенно его интересовало, как выглядит «социалистический клоун» и будут ли в цирке слоны — слон был своеобразным талисманом Каммингса, а цирк завораживал его с самого детства и всю жизнь. Многие его рисунки пестрят разнообразными сценками из цирковых представлений. О цирке ему приходилось писать и как журналисту. И вот — возможность увидеть цирк в стране рабочих и крестьян ему представилась. Одна из главок романа посвящена визиту в цирк Дурова, снискавший к тому моменту мировую известность своими гастролями за рубежом. Однако вместо циркового зрелища, столь лелеемого иностранным писателем-художником, перед ним развернулась лишь «ужасающая доза пропаганды» на сцене. Представление заключалось в инсценированных агитационных номерах, демонстрировавших победу социализма над капитализмом и было, по мнению американского посетителя, жалким, «безжизненным» действом. Публика реагировала на шутки протокольными аплодисментами, как будто на партийном заседании.

Д. Буланов. Был ли ты в Зоологическом саду? Плакат. 1930 (?)

В очередной раз испытав разочарование, Каммингс и здесь не преминул описать происходящее как бурлеск — в шутливом стиле высмеяв нешуточность «социалистического цирка». Он с сожалением отмечает, что «русским никогда не над чем было смеяться», в Советской России смеха нет. Какие уж тут шутки, в загробном мире!! Вся Марксландия — «бескорыстная игра человеческих узников, нецирк несуществ, называющий себя “Россия”», беспощадно бросает он в отступлении. Ему остается только одно — смеяться самому, исполинским смехом независимого художника и непричастного наблюдателя. Как было сказано еще в «Громадной камере», по крайней мере, «он удовлетворил свой врожденный вкус к смешному». Страна Советов как объект сатиры Каммингса становится для поэта театром его любимого жанра — бурлеском. И, в соответствии с законами жанра, о самом несмешном он смеется наиболее неистово, а для описания адского «немира» использует далеко не самый «райски»-прозрачный и конвенциональный язык. И для этого были разные основания, отнюдь не только художественные.

Цирк Дурова в Москве. Фотография 1950-х