Глава одиннадцатая,

Следующие дни и все выходные Гретхен, следуя бабушкиному «рецепту борьбы с житейскими горестями», трудилась не покладая рук. Ближе к вечеру она отправлялась к Хинцелю в мастерскую и проводила там по нескольку часов, отрабатывая по списку все его долги. Скоро уже она разгребла образовавшийся завал и даже самостоятельно выполнила несколько новых небольших заказов. Она вела учет выдачам, получала деньги, складывала их дома в жестяную коробку, которую приспособила под кассу, пересчитывала каждый день выручку и думала про себя: «Вот что бы он без меня делал?! Вернется – увидит! За несколько дней я заработала для него больше, чем он за две недели зарабатывал!»

А еще Гретхен занималась с Гансиком математикой. Каждый вечер, часа по два. Головокружительных успехов эти занятия, конечно, не принесли. Гением математики Гансик не стал, но по крайней мере иногда – так, во всяком случае, казалось Гретхен – ему все же удавалось активизировать свое серое вещество, чтобы понять логику математических ходов.

Кроме того, Гретхен произвела у себя в комнате генеральную уборку – настоящую и основательную. Она так расстаралась, что Магда, зайдя к ней в комнату с надраенными полами, с непривычки грохнулась и растянула ногу.

Гретхен даже сподобилась за это время довязать свитер – тот самый, разноцветный. Она подарила его маме. Самой красоваться в этом шедевре вязального искусства ей не хотелось – настроение было не то.

Бывая в «Ваксельбергере», Гретхен помогала Икси – мыла посуду и проходилась тряпкой по мраморным столешницам. Они, правда, были настолько замызганы, что Гретхен с ними было не справиться – усилиями трех поколений не слишком опрятных посетителей этого заведения столы были доведены до такого состояния, что никакой тряпкой эту вековую грязь было уже не извести.

Не считая этого трудового энтузиазма, можно было сказать, что в целом никаких отклонений в поведении Гретхен не наблюдалось – она вела себя совершенно нормально. Даже самые тонкие наблюдатели не обнаруживали в ней никаких признаков, которые могли бы свидетельствовать о нечеловеческих внутренних переживаниях. Сама Гретхен, признаться, тоже не чувствовала себя какой-то особо несчастной. Особо несчастной она себя чувствовала только один раз – когда читала письма Хинцеля у него дома. Теперь же она скорее испытывала какие-то странные чувства. Она чувствовала себя так, будто ей вырвали два коренных зуба. И на том месте, где у нее были эти зубы, теперь образовались две неприятные дырки. Впрочем, одна «дырка», от «зуба-Флориана», уже болела не так сильно, хотя изрядно досаждала, вызывая неприятные ощущения. Досаждала эта «дырка» потому, что Кальб вел себя как трудный подросток переходного возраста или даже как малый ребенок. Более или менее зрелый молодой человек, полагала Гретхен, в состоянии справиться даже с самым тяжелым разрывом отношений, не теряя при этом достоинства. Флориан, по ее мнению, утратил полное представление о приличиях. С тем, что он не выдержал приличествующей паузы и сразу, с места в карьер, как последний петух, пустился во все тяжкие, не пропуская ни одной девицы, – с этим еще как-то можно было смириться. Даже в самые безоблачные времена их романа он время от времени отвлекался «на сторону». Он завоевывал девичьи сердца просто так, из спортивного азарта, чтобы потешить свое самолюбие.

Хуже было другое: теперь в разговорах с друзьями и одноклассниками он неизменно поносил Гретхен последними словами, называя ее «негодницей», «ревнивой козой» и «подлой тварью». На каждой перемене находился кто-нибудь, кто сообщал Гретхен свежие новости о том, как Флориан прохаживался на ее счет. Его ненависть была столь велика, что распространилась на все семейство Закмайеров! Он никого не пощадил! Рассказывал всякие гадости о «папаше-обжоре», который только и занят тем, чтобы набить себе пузо, и вообще «лопух». А уж какие истории сочинял о Магде – в кошмарном сне такие не привидятся! Послушать его, так Магда с утра до ночи вопит как резаная, грубит, брюзжит и всякое такое. И писается в постель по ночам. Что вообще полное вранье! Магда могла не удержаться, только если ее сильно щекотать! Иногда, конечно, случались «приключения» – когда у папы бывало хорошее настроение, он забывался и начинал щекотать Магду, та принималась верещать и хохотать и еле успевала добежать до туалета.

Но больше всех доставалось от Флориана маме Гретхен. Она, дескать, «оторва-эмансипе», «дамочка свободных нравов», распространялся Флориан на переменах, дети и муж ей «пофигу», гуляет направо и налево и каждые три месяца заводит себе нового «хахаля»! А папаша такой тупица, что ничего не замечает!

Габриэлу поведение Флориана возмущало гораздо больше, чем Гретхен.

– Нет, ну какой подлец! – говорила она. – Сколько ты будешь терпеть? Пойди и врежь ему как следует!

Гретхен ничего подобного делать не собиралась. Она просто перестала замечать Флориана и только с грустью думала про себя: «Наверное, он никогда не испытывал ко мне настоящих чувств, если сейчас так обо мне говорит! Похоже, он вообще не способен на добрые чувства. Ведь мама с папой ему ничего плохого не сделали! Они не заслужили того, чтобы он их так поносил!» Вместе с тем Гретхен вынуждена была честно признать, что и ее любовь к Флориану, похоже, не была очень уж глубокой, если потеря этого «зуба» оказалась для нее не такой чувствительной – по ночам она из-за него не рыдала, спала хорошо, ела с аппетитом и цвет лица сохранила здоровый.

А вот вторая «дырка», от «зуба-Хинцеля», действительно доставляла Гретхен мучения. Она никак не затягивалась и саднила с каждым днем все больше и больше, потому что надежды на то, что Хинцель все же вернется и явится с повинной головой просить прощения, практически не осталось.

Самое плохое было то, что и мама, и Габриэла отнеслись к ее страданиям без особого понимания. У Габриэлы на все был один ответ.

– Чего страдать? Ты только свистни, к тебе сразу десять других прибегут! – говорила она, демонстрируя полное отсутствие чуткости.

А мама – та вообще дудела совсем не в ту дуду! У нее была своя песня.

– Это все следствие того, что ты не в состоянии принимать решения! – твердила она.

Абсолютная чушь! Так считала Гретхен. Все было как раз наоборот: стоило ей принять решение, она в одночасье лишилась и того и другого! «Один раз в жизни, один-единственный раз, – думала Гретхен не без жалости к себе, – я заявила о своих личных желаниях – и меня сразу заткнули! В сущности, – говорила она себе с горечью, – между Хинцелем, изображающим из себя пай-мальчика, и Флорианом, ведущим себя как мачо, нет никакой разницы. Каждый по-своему хотел привязать меня к себе, то есть посадить на привязь! Мне предлагалось сделать выбор между желаниями одного и желаниями другого, иного решения от меня никто не ждал! А когда у меня появилась мечта, оказалось, что это вообще не заслуживает никакого обсуждения! Один приписал мне несуществующую ревность, другой – несуществующую любовь!»

На Кальба Гретхен уже не обижалась, но мысль о том, что и Хинцель оказался таким же черствым эгоистом, доставляла ей немалые страдания. И даже его письма, которые растрогали ее до слез, ничего здесь не меняли! Написанные в тяжелую минуту жизни, они, конечно, воспринимались как крик души, но в еще большей степени, с точки зрения Гретхен, сумевшей отрешиться от первой умиленной реакции, они свидетельствовали о полном непонимании со стороны Хинцеля и отсутствии доверия к ней. Как он мог подумать, что она вдруг, с бухты-барахты, воспылает пламенной любовью к соседу Конни? Ведь она практически все дни проводила с Хинцелем! Как он себе это представляет, дурья башка? Что Гретхен, придя от него, быстренько так шмыг в соседскую квартиру на свиданье?! Это надо такое придумать! Ей и так приходилось выворачиваться, чтобы более или менее равномерно распределить свое свободное время между Хинцелем и Флорианом. Встроить сюда еще один роман на свою голову ей бы уже никак не удалось, при всех ее организаторских способностях! И вообще! Она всегда вела себя как честный человек! Она не скрывала от Хинцеля свои отношения с Флорианом! И точно так же не скрывала от Флориана свои отношения с Хинцелем! Она только о своих летних планах ничего не говорила обоим. Но это вполне объяснимо!

И правильно делала, что не говорила, считала Гретхен. Ведь в конечном счете она приняла решение в пользу дома своей мечты, а потому не было никакой нужды делать заранее выбор между поездкой по Европе и отдыхом на безлюдном острове. И то, что мама не понимала этого и все только твердила, что Гретхен сама виновата во всем – не смогла, дескать, вовремя принять решение и вела «двойную бухгалтерию» при планировании летнего отдыха, – это повергало Гретхен в дикую ярость.

В среду, когда Гретхен, как всегда, встретилась с мамой в итальянском ресторане, мама опять завела разговор на эту тему и в очередной раз повторила свою точку зрения.

– Сколько можно! Отстань ты от меня со своей «двойной бухгалтерией»! – злобно прошипела Гретхен, выскочила из-за стола, опрокинув стакан с колой, и бросилась к выходу.

Уже на улице Гретхен пожалела, что так вышло, но пристыженно возвращаться назад ей тоже не хотелось – это было бы дурным тоном, подумала она. К тому же обеденный перерыв у мамы все равно заканчивался.

Гретхен решила поехать домой, чтобы зайти к Конни. Пора было наконец обсудить с ним, сколько ей придется платить за дом. До сих пор Конни отделывался фразочками типа «там посмотрим!», «уж как-нибудь договоримся!» и так далее. Но папе все же нужно было знать, во что обойдется ее поездка.

Гретхен пришлось довольно долго звонить, прежде чем Конни открыл дверь. Он вышел в одних трусах, с растрепанными волосами, и теперь смотрел на Гретхен совершенно заспанными глазами.

– Батюшки мои! – проговорил он, громко зевая. – Неужто я проспал полдня?

– Уж скоро вечер, дорогой сосед! – сообщила Гретхен и пошагала прямиком в гостиную.

– Я только под утро домой приплелся! Ночка выдалась бурная! – сказал Конни, приглаживая пятерней волосы.

Гретхен уселась в уже знакомое ей кресло под люстрой-колесом.

– Пойдем лучше ко мне в комнату, – предложил Конни. – Я эти матушкины хоромы не перевариваю, особенно на голодный желудок!

– А мне нравится! Такое не каждый день увидишь! – сказала Гретхен, не собираясь двигаться с места.

– Жестокая! – Конни уселся рядом на диван. – Ты по делу или просто так зашла?

– Хотела узнать, сколько мне нужно будет платить за дом, – ответила Гретхен. – Пора определиться, папе нужно планировать бюджет.

– Не парься! – сказал Конни и широко зевнул. – Сколько дадите, столько и хорошо! А не дадите – тоже хорошо, живи так, без всяких денег!

– Ты чего?! – удивилась Гретхен. – Я думала, ты на мели, полный банкрот и потому ищешь людей, кто взял бы на себя часть расходов!

– Так то было вчера, а с тех пор уже много воды утекло! – сказал Конни с довольной ухмылкой. – Я и сам не думал, что получение аттестата может оказаться таким выгодным мероприятием. У меня столько деньжищ за последнюю неделю образовалось, что хоть стены ими оклеивай! Две премии от двух дедушек, две премии от двух бабушек, в дополнение к этому – денежные подарки от трех тетушек и трех дядюшек. А все мои сбережения я тоже теперь могу спустить на что хочу, потому что маменька дарит мне занятия в автошколе, а папенька отдает мне с барского плеча свою старую колымагу, потому что покупает себе новую тачку! Так что нет проблем, дорогая соседушка!

– Это все, конечно, замечательно, но мне все равно нужно знать, сколько, по твоим представлениям, я должна заплатить за дом, – ответила на это Гретхен.

– Будешь угощать меня каждый вечер кампари, и дело с концом! – сказал Конни.

– Нет, так дело не пойдет! – возразила Гретхен.

Конни поднялся с дивана.

– Мне нужно заправиться кофе, иначе сейчас засну! – сообщил он и направился в кухню.

Гретхен последовала за ним. Кухня была выдержана в том же антикварном духе, что и гостиная, – страсть к собирательству хозяйки дома проявилась и тут. Все стены были украшены старинной утварью: медной, латунной, деревянной, фарфоровой. Массивная деревенская мебель с трудом помещалась в тесной комнате. Гретхен уселась на подоконник.

– Будешь кофе? – спросил Конни.

Гретхен кивнула.

– Эспрессо или обычный? – уточнил Конни.

– Все равно, – ответила Гретхен.

– Тогда будем пить обычный, – решил Конни. – Мне, чтобы взбодриться, не меньше литра нужно! А литр эспрессо – это перебор, для сердца вредно.

Конни налил воду в кофемашину и засыпал кофе в бумажный фильтр.

– Ну так сколько мне нужно будет заплатить за два месяца проживания? – Гретхен решила все-таки дожать Конни.

– А сколько ты думала? – спросил Конни.

– Нисколько! – сердито ответила Гретхен.

– Ну вот и хорошо, значит, ничего и не будешь платить, – сказал Конни.

– Я имела в виду не то, что я не собираюсь ничего платить, – воскликнула Гретхен, – а то, что я просто ничего не знаю…

– Дорогая моя соседка, – перебил ее Конни. – ты уже сама запуталась в своих «чего-ничего»!

– Это ты меня запутал! – возмутилась Гретхен. – А главное, что я никого не нашла, кто мог бы поехать вместе со мной, так что все расходы придется нам делить на двоих!

– Ну и чего ты так беспокоишься? Подумаешь! – ответил Конни. – Скажи мне лучше, почему ты такая смурная? Как будто совсем не радуешься поездке!

– Неправда! – Гретхен засопела. – Я радуюсь. Честное слово! Я даже, можно сказать, безумно рада!

Конни взял со стола мамины очки, нацепил их себе на нос и, подойдя к Гретхен, стал внимательно разглядывать ее лицо, как будто изучая карту неизвестной местности со множеством тропинок и дорожек.

– Никогда не знал, что человек, который безумно радуется, может иметь такую хмурую физиономию, как у тебя! Это что-то новенькое! – подвел он итог своим наблюдениям.

Гретхен отвернула лицо.

– Это к делу не имеет отношения! Просто у меня образовались некоторые неприятные сопутствующие обстоятельства! – буркнула Гретхен.

– У меня вот тоже образовались, – сказал Конни и снял очки.

– В каком смысле? – спросила Гретхен.

– В том смысле, что с точки зрения моей дражайшей подруги ты слишком хороша собой. Сначала она меня спокойно отпустила ехать одного. Но с тех пор как она узнала, что ты тоже едешь, она рвет и мечет. Считает, что я не устою перед твоими прелестями!

Конни выключил кофемашину и достал из серванта две чашки.

– Глупости! – выпалила Гретхен.

– Ну не такие уж и глупости! – отозвался Конни. Он налил кофе и подал одну чашку Гретхен. – Прелестей у тебя вагон и маленькая тележка, а я, признаться, большой ценитель красоты!

Гретхен стало как-то не по себе. Она непроизвольно почесала живот.

– Молоко? Сахар? – спросил Конни.

– Нет, спасибо! – ответила Гретхен.

– Если так подумать, то с моей стороны это чистое безумие – заводить себе подругу где-то там на стороне, когда у меня под носом живет такая шикарная красотка! – сказал Конни, усаживаясь за стол. Он сидел и пил кофе большими глотками.

– Что ты несешь?! – возмутилась Гретхен. – Это нечестно по отношению к твоей подруге!

Конни рассмеялся.

– Вот это я понимаю – женская солидарность! Только ты не ту поддерживаешь! У нее-то солидарности ноль! Потому что она считает тебя мажорной прохиндейкой, способной на что угодно!

– Я с ней сама поговорю! – сказала Гретхен и засопела.

– Дело твое, – сказал Конни и пожал плечами.

– А когда она сегодня придет? – спросила Гретхен.

– Никогда, – ответил Конни и поднялся, чтобы налить себе еще кофе.

– Ну, тогда завтра, – сказала Гретхен.

– Соседушка! Моя дражайшая подруга больше не придет никогда! – сообщил Конни. – Она отправила меня в отставку! Вчера, в полночь, на трамвайной остановке! Все, конец, финиш!

– Из-за меня? – Гретхен так впечатлило это сообщение, что она перестала сопеть.

– Из-за меня! – объявил Конни. – Просто я сказал, что ты мне нравишься. И что ты суперская. И не только внешне, потому что ты вообще очень симпатичный человек! – Конни с такой силой швырнул ложку на стол, что кофе расплескался. – Сама все время говорила, что она за открытые честные отношения. А когда я честно и открыто высказал свое мнение – в рев! Я, дескать, оскорбил ее в лучших чувствах!

– Просто у нее нервы сейчас на пределе, – сказала Гретхен. – Ты сам подумай: переэкзаменовка, лето без отдыха, все планы насмарку, тут любой может сорваться! Надо же понимать!

Конни обмакнул палец в кофейную лужицу и написал на столе: «Дерьмо!»

– Да я много чего понимаю, – проговорил он совершенно серьезно, оставив шутливый тон. – Но вчера моя любезная мне такого наговорила, что я до сих пор в себя прийти не могу! Это выше моего понимания! Правда! Кое-что, конечно, было по делу, но в целом… Началось все с тебя, а потом пошло-поехало. – Конни горестно покачал головой, вспоминая ссору. – Нда, скажу я тебе… – он замолчал.

– Что ты хочешь сказать мне? – попыталась вывести его из задумчивости Гретхен.

– Да так, ничего! – Конни небрежно махнул рукой. – Чего тут говорить! Можно только сказать «прощай навек» и разбежаться.

– Ну, может, еще как-то все образуется! – попыталась подбодрить его Гретхен.

Конни покачал головой.

– Она сказала, что со мной скука смертная. И что ей никогда не было хорошо со мной, никогда! И вообще я неотесанный мужлан и манеры у меня дурные! И никакой тяги к прекрасному у меня нет, потому что в оперу я не хожу и в театр меня не затащить. И друзья-то у меня все придурки, и уровень общения у нас ниже плинтуса. Короче говоря, ни на что не гожусь по всем статьям!

– Ну, в запале чего только не скажешь! – Ничего более вдохновляющего Гретхен на ум не пришло.

Надпись на столе уже высохла. Конни попытался ее отреставрировать. Но остатков кофейной лужи хватило только на то, чтобы освежить первые три буквы. «Дер…» – можно было прочитать теперь.

– А у тебя что за «сопутствующие обстоятельства», из-за которых я лишен счастья лицезреть твою прелестную улыбку? – шутливо поинтересовался Конни.

Гретхен не видела причин скрывать от Конни свои «сопутствующие обстоятельства», связанные с потерей двух «зубов». Наоборот, она рассчитывала встретить понимание у человека, только что отправленного в отставку. И не ошиблась. Конни не видел никакой ее вины в том, что она лишилась своих «зубов». Он подсел к ней на подоконник, положил ей руку на плечо и сказал ободряющим тоном:

– Ничего, соседушка, все перемелется, мука будет. Не вечно же тебе страдать! Пройдет два года, и забудешь свои «зубные проблемы».

– Почему два? – удивилась Гретхен.

– Так моя матушка всегда говорит, – ответил Конни. – А она специалист по этой части, настрадалась за жизнь.

Гретхен положила голову Конни на плечо.

– С тобой хорошо, – проговорила она тихонько.

– Рад стараться, – ответил Конни.

Так они сидели в обнимку, пока из коридора не донесся легкий шум, возвестивший о том, что кто-то вошел в квартиру.

– Матушка пришла, – сказал Конни и убрал руку с плеча Гретхен. – Наши объятия ей видеть не обязательно. – Он соскочил с подоконника. – А то раструбит на весь свет, что мы теперь парочка, можно сказать, жених и невеста. – Конни попытался изобразить на своем лице веселую улыбку, но улыбка у него получилась довольно кислой. – Хотя лично я против такого поворота событий не возражаю!

Гретхен покачала головой, вежливо, но совершенно недвусмысленно.

– Да это я так, в порядке предложения! – сказал Конни.

– Спасибо, Конни! – ответила Гретхен без тени язвительности в голосе. – Очень мило с твоей стороны. Но в настоящий момент мне не до «поворотов»!

– Я так и думал, – ответил Конни и налил себе третью чашку кофе. – Но ничего! Мы с тобой еще молоды, у нас всё впереди! А главное, у нас впереди – каникулы! Синее небо, солнце, песок! Будем наслаждаться красотой, заботиться друг о друге и зализывать раны!

Гретхен невольно рассмеялась.

Конни тоже рассмеялся.

– Ну, вот видишь, соседушка, – проговорил он, – если сложить твои печали с моими и разделить на двоих, то все выглядит уже не так страшно! Верно?

Гретхен не успела ответить, потому что тут в кухню вошла мама Конни и принялась с порога рассказывать о своих неприятностях. Она ходила в мясную лавку и там схлестнулась с мясником. С возмущением она развернула бумагу, в которую был завернут кусок говядины, и сунула покупку под нос Гретхен и Конни, требуя, чтобы они подтвердили: тут один сплошной жир и жилы! И что мясник – настоящий разбойник, если продает такую дрянь по цене высшего сорта! И что ведет он себя так нахально только потому, что у него единственная мясная лавка на всю округу! Монополист проклятый!