7. Взрыв

У меня до сих пор стоит в ушах клокотание воды, хлещущей из водосточной трубы, перед домом Марко ди Дио, подле незажженного еще фонаря, в переулке, где было темно даже днем; и я вижу пришедших поглазеть на выселение, которые жмутся к стенам домов, чтобы не промокнуть, и других, под зонтиками, которые остана­вливаются из любопытства, привлеченные видом толпы и мокнущей под дождем кучи жалких пожитков, вышвы­риваемых из дома под вопли госпожи Диаманте; время от времени она, вся растрепанная, подбегает к окну и вы­крикивает в толпу свои странные ругательства, которые встречают свистом и прочими непристойными звуками босоногие мальчишки, пляшущие, несмотря на дождь, вокруг ее жалкого скарба и окатывающие водой из луж самых любопытных, а те в ответ осыпают их прокля­тиями.

И комментарии.

   — Хуже отца!

   — Подумать только — под дождем! даже до утра не мог подождать!

   — Привязался к несчастному сумасшедшему!

   — Ростовщик! Ростовщик!

А я улыбаюсь. Может быть, правда, немного бледный, но ощущая наслаждение, от которого у меня холодеет в животе и пересыхает во рту, так что хочется сглотнуть слюну. Правда, время от времени я чувствую, что мне необходимо зацепиться за что-нибудь взглядом, и я в беспамятном равнодушии разглядываю карниз над дверями этого жалкого дома, как бы отделяя себя в этом созерцании ото всех; ибо кому же придет в голову в та­кую минуту поднимать глаза только для того, чтобы убедиться, что это всего-навсего унылый карниз, которо­му нет никакого дела до того, что творится на улице; серая облупившаяся известка, вся в трещинах, которая не краснеет подобно мне от оскорбленной стыдливости при виде старого ночного горшка, вышвырнутого из дома вместе с другими пожитками и красующегося сейчас на комоде посреди улицы.

Но еще бы немного, и мне бы дорого обошлось это удовольствие — чувствовать себя ото всех отчужденным. Когда с принудительным выселением было покончено, Марко ди Дио, выйдя из дома вместе с женой Диаманте, заметил меня в переулке — как стою я между судебным исполнителем и двумя полицейскими и разглядываю дверной карниз — и, заметив, не удержался и швырнул в меня свой старый молоток каменотеса. И он, конечно, уложил бы меня на месте, если бы судебный исполнитель резким движением не притянул меня к себе. Под вопли всеобщего возмущения полицейские бросились было, чтобы задержать беднягу, которого мой вид привел в та­кую ярость, но толпа, сделавшаяся к тому времени уже очень густой, встала на его защиту и неминуемо обруши­лась бы на меня, если бы какой-то неряшливо одетый, свирепого вида маленький черный человечек — юноша из числа помощников Стампы — не взобрался бы вдруг на столик, выставленный посреди переулка и, яростно же­стикулируя, почти прыгая посреди кучи сваленных там вещей, не принялся бы кричать:

   — Стойте! Да стойте же! Послушайте! Я говорю от имени нотариуса Стампы. Послушайте! Марко ди Дио... Где Марко ди Дио? От имени нотариуса Стампы за­являю вам, что на вас оформлен акт дарения... Ростов­щик Москарда...

Не знаю, как это выразить, но я был весь трепет в ожидании чуда, то есть преображения, которое должно было произойти со мной на глазах у всех с минуты на минуту. Но внезапно этот мой трепет превратился про­сто в дрожь, потому что меня как будто вдруг разметало взрывом пронзительного свиста, неразборчивых выкри­ков и ругательств, которыми разразилась толпа, видев­шая всю жестокую бесцеремонность принудительного выселения и не поверившая, что акт дарения мог совер­шить тоже я.

   — Смерть ему! Долой его! — вопила толпа. — Ростов­щик! Ростовщик!

Инстинктивным движением я поднял было руку, как бы делая знак подождать, но мне показалось, что этот жест выглядит как жест мольбы, и я сразу ее опустил; между тем юноша из конторы Стампы, стоя на столике и жестами призывая всех к молчанию, продолжал кри­чать:

   — Да нет же, нет! Вы послушайте меня! Акт дарения тоже оформил он, он, у нотариуса Стампы! Он дарит Марко ди Дио дом!

И только тут вся толпа замерла в изумлении. Но ме­ня здесь уже как бы не было: я был унижен, разочаро­ван. Хотя эта внезапно установившаяся тишина меня и притягивала. А потом было так, как бывает, когда за­нимается огнем куча сушняка: сначала ничего не видно и не слышно, потом тут загорается сухая ветка, там вспыхивает сухой кукурузный початок — и вот уже пы­лает вся куча, показывая языки пламени среди клубов дыма.

   — Он? Дом? Как? Что? Тише! Что он говорит?

Эти и другие вопросы тут и там пробегали по толпе,

порождая слухи все более темные и смутные, покуда юноша из конторы Стампа не прояснил наконец суть де­ла, сказав:

   — Да-да, дом! Дом на улице Санти, 15. И мало того, он еще дарит ему десять тысяч лир на оборудование и приборы для лаборатории.

Что за этим последовало, я не видел. Я лишил себя этого удовольствия, потому что в этот момент хотел уже только одного — куда-нибудь убежать. Но очень скоро я узнал, какого рода удовольствие ждало бы меня тут.

Я отправился на улицу Санти и, спрятавшись в подъ­езде того самого дома, стал ждать, когда Марко ди Дио придет вступить во владение им. Свет с лестницы сюда едва проникал. Когда, по-прежнему сопровождаемый гу­стой толпою, Марко ди Дио открыл дверь со стороны улицы ключом, присланным ему нотариусом, и заметил, как я, словно привидение, стою у стены, он сначала попя­тился, потом бросил на меня яростный взгляд, которого я никогда не забуду, а потом с каким-то звериным во­плем — не то смехом, не то рыданием — ринулся, весь дрожа, на меня; то ли он хотел выразить мне свой вос­торг, то ли расколотить меня об стену.

   — Сумасшедший! — кричал он. — Сумасшедший! Су­масшедший!

А за дверью — тот же вопль из уст толпы:

   — Сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший!

И все потому, что я захотел доказать, что могу — и в глазах окружающих тоже — стать другим, то есть не тем, за кого они меня принимали.