4

Ло Цзунци сидел на крыше, оседлав конек. Он строил летнюю кухню.

— Сто лет тебя знаю, а ты все такой же наивный. Миллион раз говорил: нельзя зарекаться, нельзя слишком надеяться. — Он приставил гвоздь и поднял молоток. — Вот меня реабилитировали, на работу пристроился — даже руководить доверили. Не бог весть чем, но все-таки. Но я тебе снова скажу — разве я могу поменять землю и небо местами?

Тук, тук, тук! Похоже, он был раздосадован. До его хозяйства было добрых сорок ли, и я добрался сюда лишь к полудню. Я пришел для того, чтобы он объяснил мне значение долетающих к нам по радио «таинственных символов». Ло мог ввести меня в лабиринт. Но он предпочитал останавливаться в первой же галерее.

Я пил чай, очень крепкий, горячий. Целую вечность не пил такого чая. Казалось, кровь насыщалась энергией и разносила по всему телу бодрость и хорошее настроение.

На самом-то деле здесь просто нормальная жизнь. У меня возникло чувство, будто я вернулся домой, хотя давно отвык от такой жизни. Я лежал на раскладушке, блаженно вытянувшись, но потребность выговориться прогоняла сон.

Говорил Ло Цзунци:

— Я здесь, в хозяйстве, начальник. Но ты погляди, каких людей мне дали... Я у тебя что ни спрошу — ты в курсе. А возьми, например, ту тетку, которая раньше была партийным секретарем в Циньляне. Всем, что касается «великой культурной», она набита до отказа. Сейчас она и у нас секретарь парткома. Я говорю: пускай крестьяне сажают на своих участочках овощи. Земля здесь дикая, сил требует много, что они там в свободное время ни вырастят — все хорошо. И вот появляются на огородах всходы, и она тут же посылает трактор и все сравнивает с землей. Я говорю: в Китае девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров, и каждый баклажан, огурец, каждый помидор все идет в общую социалистическую копилку. Почему же их не выращивать? Она отвечает: материальные блага социализма могут производиться только на государственных предприятиях. А частное хозяйство по закону ведет к капитализму. И лепит мне цитату за цитатой, разве ее переспоришь? Потом мы с ней даже разговаривать перестали при встречах, как говорится, идем в разные стороны — я на запад, она на восток. И ты сам подумай, может ли хорошо вестись работа, когда у начальника с партийным секретарем такие отношения. Ведь у нас с ней права практически равные. Мы взаимоисключаем друг друга, и в результате — нуль.

Он пристукнул молотком, который держал в руке, и посмотрел на меня сверху вниз. Я опять невольно подумал об овце, только о старой, в глазах которой усталость и пессимизм, и скептически усмехнулся.

— Эх! — Я лениво потянулся. — Дорогой Ло, у меня уже очень давно такое чувство, что этот спектакль затянулся. Он идет больше десяти лет. Не знаю, какие ощущения у публики, но мне как актеру все это смертельно надоело.

— В Китае нет публики, здесь все актеры, — перебил он меня. — Только одни играют с удовольствием, а других заставляют играть. В один прекрасный день ситуация перевернется. Ты всего лишь человек, которого заставляют играть и который от этого устал. Правильно? Или ты думаешь, что можешь играть по-своему?..

Ло Цзунци — тощий, длинный, с худым и вытянутым лицом. Если бы ему можно было округлить глаза да вытянуть нос — вполне сошел бы за англичанина. В семидесятом мы вместе сидели в тюрьме, укрывались моим ватным одеялом, ели из моей миски: ему нельзя было ничего получать с воли. Время тогда словно сгустилось, смерзлось и превратилось в лед. И я ему тогда сказал, что Линь Бяо умрет злой смертью. Он спросил, почему я так думаю. Я ответил, что оснований у меня никаких, что Линь Бяо просто напоминает мне одного заключенного, которого расстреляли. Этого зека звали «лампочка на 400 ватт», он был очень похож на Линь Бяо: такой же лысый, морщинистый, с таким же подбородком. Ло тогда здорово смеялся, но сказал, что он на такие мрачные предчувствия не способен. Он каждый день говорил о своих прошлых грехах, но это вовсе не означало, что он сломлен, наоборот, я видел, что он даже гордится собой. Из многих его рассказов я узнал, что еще в сорок втором году в Янъани он уже подвергался критике. В пятьдесят седьмом был, естественно, объявлен «правым», в пятьдесят девятом — «правым оппортунистом», а в шестьдесят шестом выяснилось, что он, оказывается, был членом «капиталистического штаба Лю и Дэна^[10]». Ясно, что Ло и понятия не имел, где такой штаб существует и кем он командует, чем страшно сердил ревкомовцев, которые его допрашивали. В тюрьме же все знали, что если бы не прошлые прегрешения, Ло работал бы на самых крупных постах.

Сейчас ему перевалило за пятьдесят, но он был все так же крепок.

— Ну как? Я не растолстел? — спросил он, когда слез с крыши. — Человек должен обязательно пару раз побывать в тюрьме. Первый раз полезно для здоровья. Но лишь во второй раз сможешь понять, что товарищ — это не тот, кто заседает с тобой на собраниях.

Мы прошли в комнату и сели на диван, который он смастерил сам.

— Видишь ли, — начал я, — у меня такое чувство, что наша трагедия разворачивается не потому, что ограничены и оборваны отношения между людьми, а потому, что порок в самой существующей системе.

— Это-то ясно. Только учти, что для перестройки системы нужно сначала перестроить как раз отношения между людьми. — Он отхлебнул чаю. — Нужно сделать так, чтобы я мог спокойно работать вместе с этой теткой — нашим партийным секретарем. Иначе говоря — ликвидировать систему, при которой я не могу принять самостоятельного решения даже насчет строительства отхожего места.

— А в теории? — Я развеселился. — Похоже, что мы проводим в жизнь вовсе не марксизм. Это какой-то дюрингизм... бухаринизм и... линьбяоизм! У Гоминьдана было «три демократических принципа», а у нас — три «изма».

— Что ты имеешь в виду? — Он сморщил нос.

— Ну, что здесь непонятного? От Дюринга — волюнтаризм, культ насилия. Теперь Бухарин. Ты ведь знаешь его точку зрения: задача физического истребления главного врага пролетариата — буржуазии — несложна. Однако буржуазная культура гораздо сильнее пролетарской, и, если ее не искоренить, она может стать причиной будущего поражения рабочих. Пролетариат поэтому должен не только завоевать и удержать политическую власть, но еще обязательно осуществить культурную революцию. И скажи мне теперь, дружище, разве наш великий вождь, когда развязал «культурную революцию», не следовал тезису, давным-давно выдвинутому Бухариным для Коминтерна? Про линьбяоизм и говорить нечего — культ личности.

— Да-а, — он довольно засмеялся. — Неудивительно, что тебя так давно заставляют играть в нашем спектакле. Я думаю, что «контрреволюционер» — для тебя еще слишком мягко.

В этот момент в комнату вошла с миской Чжу Шуцзюнь, распространяя одуряющий запах горячих пельменей.

— Ну-ка, контрики и правоуклонисты, марш за стол обедать! — Она смеялась, прищурившись. — Чжан, дорогой, ты у нас больше года не был, и я уж теперь насильно, а накормлю тебя до отвала!

Она проворно двигалась, колыхались рукава платья, открывая красивые полные руки. Появилась их дочь, поправила занавеску на двери. Комната словно по волшебству превратилась в парадный зал. Неожиданно для себя я почувствовал, что возбужден. Как давно я не вел интеллектуальных бесед. Мне доводилось лишь день за днем изливать свою душу овцам.

— Так вот насчет теории. В ней у нас полнейшая путаница. — Я сидел в самой обычной комнате, в руке у меня были палочки, и я вылавливал из миски пельмени, но чувствовал себя при этом докладчиком на солидной конференции. — Наша сегодняшняя задача — вернуться к настоящему, подлинному марксизму. Допустим, эта твоя тетка атакует тебя при помощи «Цитатника Председателя Мао», а ты спокойно отражаешь ее атаки словами Ленина. Ленин-то как раз говорил о том, что попытки уничтожить, начисто ликвидировать частную торговлю и остановить развитие капитализма — это глупость, это невежество и самоубийство. Видишь, Ленин даже частнокапиталистическую торговлю полностью не отвергал. А у вас-то спор о том, чтобы в свободное время люди могли овощи выращивать.

— Э, Ленин это когда говорил... — Ло Цзунци хмыкнул.

— Да, — усмехнулся я, — мы сейчас только и делаем, что повторяем некогда сказанное. Разве нет? Ты — чтобы убедить меня, я — чтобы убедить тебя. Ты вспоминаешь слова одного, я — другого. Как раз об этом Маркс говорил: мертвые хватают живых. Основной чертой нашей теории сегодня является полное отсутствие развития. Поэтому нужно находить такие цитаты, которые хотя бы способствовали ее развитию. Ведь у нас и мозги, наверное, уже устроены так, что мы можем только выбирать из созданного, а не создавать новое сами. Вот в чем наша трагедия. И ее последний акт: теория заводит всех в полный тупик.

Ло усердно поглощал пельмени, но с не меньшим вниманием слушал. Наконец он опустил голову — как в то далекое время, когда вспоминал грехи прошлого, — и спросил:

— Ну, и что же, по-твоему, нужно сейчас делать?

— Сейчас? Да сейчас все рассуждения — пустой звук! Могу только снова напомнить слова Ленина, что в стране, переживающей экономический кризис, первая задача — это спасение трудящихся. — Перед моими глазами прошли эти самые трудящиеся: Немой, тетушка Ма, Хэй Цзы, Хэ Лифан... — Нужно заставить их поверить, что они достойны лучшей жизни. Мы сможем перевернуть систему, только если начнем с фундамента. Во втором томе «Капитала» на восемнадцатой странице...

— Во! Во!.. — Ло засмеялся. — Подкован ты просто здорово! Но задумывался ли ты когда-нибудь над тем, чтобы, — голос его зазвучал строже, — чтобы записать все то, что выносил в своем сердце, статью, наконец. Сейчас не пригодится, но когда-нибудь обязательно придет время...

— Мне писать? — Я даже не усмехнулся, а сморщился. — Ты что, забыл про Чжоу Жуйчэна? Ведь я с ним в одной комнате. Он и раньше стукачом был, а теперь ему еще больше выслуживаться надо. Если он до меня доберется, я даже к вам на пельмени не смогу выбраться. А пойди дела совсем плохо, накормят меня орехом за тридцать два фэня^[11].

— Дорогой Чжан, — Чжу Шуцзюнь стояла возле меня и подкладывала в мою тарелку пельмени, — тебе надо жениться. Будет семья, все наладится...

— Точно! — Ло бросил палочки на стол. — Тебе лучше всего завести семью. Будет своя комната, и кто тогда тебе помешает писать? Сейчас вроде стало немножко полегче, могут и разрешить...

— Жениться, чтобы писать статьи? — Я засмеялся. Дочка Ло тоже улыбнулась.

— Да не для статей, а просто для себя! — сказала Чжу. — Если материально трудно, мы поможем.

— Не в этом дело. Проблема — жену найти!

Но в глубине души я знал, что такая женщина есть.

Цепочка облаков на горизонте незаметно захватила вершины гряды гор. Над пустым темно-зеленым пшеничным полем носились тучи ласточек, беспокойно и резко кричавших. В воздухе разливался запах сырой земли. Невысокие, недавно проклюнувшиеся побеги пшеницы раскачивались, волнуясь в ожидании дождя.

Я торопливо шагал по дороге. Вот упала первая капля.

Холодный дождь падал мне на лицо, струйки стекали вниз. Но мне все было нипочем, я словно нашел убежище от дождя. А слова Ло Цзунци освещали это убежище. Жениться... Ничего себе! Даже слово это в голове не укладывается! Сколько видений и фантазий посещало меня, но я никогда не мог представить, что в нынешнем своем положении могу жениться на женщине, такой же несвободной, как и я... Прекрасно... Голова моей феи украсилась белой кисеей. И я тут же понял, что фея — это Она! Все было так неожиданно. А я вообще-то раньше представлял себе хоть как-нибудь свою жену? Нет. Ничего определенного, кроме белой кисеи. Образ невесты вольно менялся в моем воображении. Но когда свадебный наряд заслонила черная лагерная форма, в мои сны стала приходить реальная женщина... Ведь любая женщина может быть женой. Но для меня обыкновенная жизнь без той внутренней свободы, к которой я привык, немыслима. Зачем же тогда предаваться мечтам о каком-то уникальном счастье? Опять тот же тезис: не возлагай больших надежд — не будет больших разочарований.

Но если смотреть реально, женитьба — это женитьба только на Ней. После свадьбы мы будем жить втроем в одной комнате — или с Чжоу Жуйчэнем, или с тетушкой Ма. Хуан станет моей женой! Меня начнут обволакивать невидимые путы, пустяковый быт, мелочи будут мерно капать мне на голову, как сейчас падают с высоты крупные холодные капли дождя. И я постепенно стану более рациональным, приземленным, незаметно утрачу те качества, которые так долго воспитывал в себе. Я сам уподоблюсь вот такой холодной дождевой капле — свалюсь с заоблачных высей на матушку-землю. Расползусь по ней, впитаюсь в нее, стану частью какой-нибудь лужи.

Впрочем, семья — это убежище, место, где человек может сохранить себя в трудные времена. Семья — это гнездо, где продолжается род, где жизнь получает стабильную основу, а сам ты чувствуешь себя полновластным правителем. Но для меня семья — это свой собственный маленький мир, окруженный миллионами квадратных километров. Ло прав. Нужно выгородить из этих миллионов несколько метров для себя. И там, наверное, я буду свободен. Я стану повелителем княжества в несколько квадратных метров! И на этом клочке смогу обдумать, что же будет дальше с тем огромным пространством, которое называется нашей родиной.

Трагедия не может длиться вечно...

Мне пришлось перебираться через одну из канав вброд, и я так завяз в липкой грязи, что насилу выбрался. Однако один ботинок утонул, и спасти его не удалось. Я проклинал погоду. А может, Она достанет мне новые ботинки?! Размышляя об этом, я добрел до общежития.

— Ого! Что ж ты в лесу не переждал? — Чжоу поднял голову от лежащего перед ним листа бумаги.

Опять пишет прошение. Пускай пишет. Ты строчи, строчи, спектакль все еще продолжается...

— Ты погляди на себя! На тебе сухого места нет.

Он засмеялся своим добродушным и одновременно ехидным смешком. Сегодня его смех меня ужасно раздражал. Я вдруг особенно остро почувствовал, как «приятно» жить в одной комнате с доносчиком.

— Да черт с ним! Разве это дождь? Вот когда я с овцами в горах сидел, так там были...

— Эй! — Он выглядывал в окно, на лице его было написано откровенное злорадство. — Погляди-ка, солнце!

Действительно, стена напротив сверкала под желтыми лучами солнца. Оказывается, ливень был совсем коротким.

— Проклятье! Небо, видно, тоже против меня. Послушай, старина Чжоу. Когда, по-твоему, нашу жизнь можно считать конченой?

В его лице моментально что-то изменилось, он весь обратился в слух. Небось рассчитывал услышать что-нибудь «контрреволюционное». Но задачка перед ним стояла не такая уж простая. Доносить? Или лучше не надо? А если я откажусь от своих слов, как быть тогда?

— Думаю, что, когда мы заведем себе жен, жизнь наша и будет кончена. — Решив избавить его от тяжких раздумий, я сказал то, что было у меня на сердце.

Я лежал, разглядывая темные балки под потолком. Интересно, нельзя ли привести этот дом в порядок?