на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



14

На лестничной клетке было четыре двери, но даже не вглядываясь в номера квартир я сразу понял, куда мне надо звонить — кожано-коричневая, пухло-набивная, узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей с немигающим зрачком смотрового глазка в центре дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современные городские воротища в маленькую крепость на третьем этаже панельного дома.

Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома, или изоляция хорошая. Еще раз на всякий случаи позвонил и уже собрался уходить, как дверь вдруг распахнулась и женский голос выкрикнул:

— Да не трезвонь ты, слышу я, слышу!

Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и, видно, сразу догадалась, кто я, точно так же, как я опознал ее, хоть и не приходилось мне видеть ее.

— Ах это вы, оказывается, что ж, заходите, коль пришли. — Посторонилась, пропуская меня в прихожую и на лице ее стыло неприязненное выражение.

— Здравствуйте, Клавдия Сергеевна. Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами.

— Да знаю я, — сердито кинула она.

Я обернулся в поисках вешалки — оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная, вся коробка — стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб.

Не замечая ее информированности о желании повидаться, я сказал:

— Дверь у вас хорошая. Надежная.

— А у меня все хорошее, — серьезно ответила она. — Я вообще люблю так — чтобы получше и подешевле. По доходам по нашим по скромным.

Я засмеялся.

— Насчет получше — это понятно, а как подешевле выходит?

— Калькулировать надо уметь, — туманно сказала она, а потом великодушно пояснила: — В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят, некоторые из-за границы везут, а мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам понадобится, могу помочь.

Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне, в манере говорить со мной, проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе, как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем, не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.

— Спасибо, Клавдия Сергеевна, за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу.

Она осуждающе покачала головой.

— Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ, чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности — так вас нету.

Она проводила меня в большую комнату — гостиную, столовую да и кабинет, наверное, ее домашний.

— Ко мне в дом, Клавдия Сергеевна, воры не полезут. Вы не волнуйтесь — я им потачки не дам.

— Что так — уважают они вас? Или красть нечего?

— Уважают, наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность, как вы говорите, я другим способом укрепляю.

Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана.

— Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат. С утра — отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили, в четверг снятие остатков…

Она мягко выговаривала — «четьверг».

Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать — место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.

Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры — нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил — ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице…

Проснулся как в тяжелом похмелье, — с испугом за себя, а Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой «Пума», смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:

— Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?

— Я вас о многом хотел расспросить.

— Хотеть никому не запрещено, — сурово усмехнулась она.

Лицо у нее было тяжело — красивое, и существовал в нем трудноуловимый перелив, как на цветных календариках, где рисунок меняется в зависимости от освещенности и угла зрения. Вот так же ее лицо ежесекундно меняло свой возраст — только что это была двадцатилетняя красавица девка, и вдруг безо всякого перехода смотрела на меня немолодая баба с запечатанным жестокостью сердцем.

— Так чего вам там про меня нарассказали? — спросила она равнодушно.

— А почему вы решили, что про вас должны были мне нарассказать? — поинтересовался я.

— Да городишко у нас такой, языки без костей. Им главная радость в жизни — о других посудачить, чужое бельишко перемыть…

— А вы не любите о других говорить, Клавдия Сергеевна?

— Я? — удивилась она. — Да по мне пропади они пропадом, мое какое дело. Я вообще о других говорю только то, что меня просили передать.

Она сказала это серьезно, и я понял, что это правда. Клавдия Салтыкова была непохожа на человека, тратящего время на сплетни.

Из спальни, оттолкнув неплотно прикрытую дверь, вышла маленькая кривоногая собачонка, пучеглазая, с лохматым хвостом, похожая на декоративную аквариумную рыбу. Деликатно процокав когтями по паркету, собака подошла к Салтыковой и трудно вспрыгнула к ней на колени. Клавдия потрепала ее ласково по спине и душевно поведала мне:

— Людям бы у нее поучиться не помешало. Это собачка «ши-пу», ей тыщи лет несчетные, а выжила такая мелкая тварь благодаря характеру — жадная, умная, трусливая и злая…

— А на кой вам, Клавдия Сергеевна, злая собачонка? — спросил я, вспомнив огромного Барса.

— Так это она с чужими злая, а со мной она ласковая. — Салтыкова сбросила ее с колен, и собачонка, отряхнувшись, покосилась на меня своими выпученными коричнево-кровавыми глазами и недовольно зарычала густым нутряным хрипом.

Салтыкова встала и пошла на кухню, а я принялся рассматривать небольшую картину в старой раме, висевшую на стене над сервантом. Хозяйка принесла кувшин и два стакана, налила в них сок, и стекло мигом вспотело холодной испариной.

Перехватив мой взгляд, Клавдия заметила:

— Это хорошая картина. «Деревенский праздник» называется. Художник Кустодоев. Слыхали, небось?

— Кустодиев? — удивился я.

— Может, Кустодиев. Вроде бабка эта говорила — Кустодоев. В прошлом году у старухи тут одной купила. Из «бывших» бабка. Сохранились у ней кой-какие вещички.

Зазвонил телефон. Салтыкова сняла трубку, недовольно ответила:

— Слушаю… Ну, я. Я, говорю… И что?.. Нет… Ничем тебе помочь не могу… Не могу… У меня и так проверка за проверкой… Не знаю… — Она неожиданно усмехнулась, сказала зло-весело: — А у меня и сейчас такой проверяющий сидит… Да, дома, а, что такого — у меня время безразмерное, как гэдээровские колготки… Да ладно тебе!.. Если можешь — прости, а не можешь — не надо… Пока…

Бросила на рычаг трубку, походя ткнула кнопку выключателя телевизора, и в комнату влетел с экрана дельтаплан — лохматый стройный парень, гибкий и нежный, высоким страстным голосом пел о любви к своему дельтаплану, с которым они где-то под облаками летают.

Салтыкова сердито хмыкнула:

— Вот, елки-палки, времена настали — жены мужей кормят, мужики поют бабьими голосами. Странные дела… Так чего вы хотели спросить?

— Я знаю, что у вас были с покойным Николаем Ивановичем Коростылевым неважные отношения. Вот я и хотел у вас выяснить — почему?

Она выключила телевизор, нажала на крышку блестящей сигаретницы, стоящей посреди журнального столика рядом с большой хрустальной пепельницей, ловко ухватила выскочившую сигарету, чиркнула не спеша зажигалкой, затянулась со вкусом, щуря левый глаз от тоненькой струйки дыма, и я обратил внимание на то, какие у нее маленькие руки — короткие пухлые пальчики с длинными полированными ногтями. Странно было видеть у такой крупной женщины эти жирные когтистые лапки.

— Я вам все охотно расскажу, но перед тем как ответить на все ваши вопросы, хотела бы и вам задать всего один…

— Прошу вас.

— А вы кто такой? Вы откуда взялись?

— Взялся я из Москвы, сюда приехал на похороны своего старого учителя, зовут меня Станислав Павлович Тихонов, работаю я в Московском уголовном розыске, по званию я майор милиции. И все это вы, Клавдия Сергеевна, прекрасно знаете…

— Это-то я все знаю, — махнула она рукой. — Неведомо мне только — в каком вы-то значении здесь сидите и вопросы мне задаете? У вас задание есть? Или самоуправничаете?

Молодец, Клавдия Сергеевна! Бой-баба. Большую жизнь прожила в торговле. Я засмеялся и ответил:

— У меня есть задание. Я его сам себе дал. Самоуправно…

— Да-а? — зловеще протянула Клавдия. — Очень интересно! Думаю, что правильно будет к вам письмо официальное на работу прислать — начальству вашему и в парторганизацию! Пусть они поинтересуются, как вы тут своими правами и красной книжечкой фигурируете, выгораживаете дружков своих. Или родственников, точно не знаю.

Я жалобно перебил ее:

— Окститесь, Клавдия Сергеевна! Мой дружок и родственник, которого я выгораживаю, на кладбище лежит. Поздно мне его выгораживать…

— Его-то поздно, а меня срамить — по городу ходить с вопросами — не поздно! Я-то еще не померла! Да вам меня не очернить — меня здесь знают, слава богу, не один год! Я завтра вам такое письмо организую и от властей, и от городской общественности. Вам разобъяснят, как себе самому давать задания по личным делам на государственной службе…

Ну, что же, пожалуй, пора дать этой зарвавшейся девушке укорот, она и так далековато забралась от сознания своей безнаказанности.

Усмехнулся и сказал ласково:

— Мне кажется, что у вас, Клавдия Сергеевна, это становится хобби — загружать работой службы Министерства связи…

Она побледнела, желваки на щеках зачугунели:

— Вы что хотите этим сказать?

— Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы — это мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим делом, а поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати, возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут вас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня понимаете — допрашивать, а не разговаривать…

— О чем же это вы хотите меня допрашивать, интересно знать? — подбоченилась Салтыкова.

— Обо всем, что вы можете знать по поводу такого из ряда вон выходящего случая. О несчастье, взволновавшем весь город! Каждый честный человек, которому хоть крупица малая известна, должен был бы не «права качать», а постараться помочь разобраться со всей этой печальной историей.

— Так, по-вашему, выходит, что я не честный человек? — с вызовом спросила она.

— Я ничего подобного не говорил, — твердо отрезал я. — Я пришел к вам за ответом на несколько вопросов, а вы решили меня пугануть. Вы напрягитесь, подумайте маленько — вам ли меня стращать?

— Ну, и вы меня не напугаете, — поехала она потихоньку на попятную.

— А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный вопрос — что произошло между вами и покойным Коростылевым?

— Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик был, прости господи! Вы-то думаете — вам тут все вздыхают горько, слезы рукавами натирают, — что все в трауре глубоком, а я человек прямой и врать не стану — всем он тут надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему — и не честные, и не совестливые, и не такие, и не сякие! Один он праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел.

Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить. Только крепче сжимал ладони, одну в другой, чтобы не так заметно тряслись руки. И спросил ее негромко:

— Что вам лично плохого сделал Коростылев?

— Мне? Да мне он и не мог ничего сделать — руки коротки! На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем счеты сводить!

— За что же он с Настей мог счеты сводить?

— А за все! Что молода, да хороша, да красиво одета! И его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей поперек жизни хотел стать, отомстить за свою песью старость!

— А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев, чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку «ши-пу»? Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел, чтобы стала Настя большая, щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи лет не нужно, а хватит нормального человеческого века?

— Ага! Конечно! Он хотел ей добра, а я зла? Это правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как волчок кручусь — за уроки на пианино четвертак подай, по-французски отстает — учительшу держу, одеть, обуть девку надо? Копейкой никто не поможет, а нотации читать — каждый горазд! Да ребенка баламутить разговорами.

— Чего ж ее баламутить — она ведь не маленькая уже, думать начинает сама.

— Как же — думает она! Вчера уселась реветь: если не дашь пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит, мне-то не у кого было на духи просить! Дала, конечно, что ж мне — деньги ее слез дороже?! Для нее только и стараюсь, и она уже знает — к отцу-то не пойдет деньги требовать.

— А почему к отцу не пойдет?

— Да чего с него спрашивать! Серый дурень городской колхозан, село неумытое.

— Простите, Настя какого мнения о своем отце?

— Не знаю, не спрашивала я ее. Так ведь не без глаз она, видит это сокровище. Я и так скрипя сердцем соглашаюсь на их свидания.

— А чем же вам так не нравятся их встречи?

— А тем, что незачем это! Не хочу, чтобы девчонка выросла небесной козой. Скрипя сердцем дозволяю.

Она так и говорила — «скрипя сердцем». Она правильно говорила — я слышал пронзительный душе раздирающий скрип этого ожесточенного сердца. Оно не было смазано ни одним добрым чувством.

— А где сейчас Настя?

— На танцы убежала. У них это быстро: с понтом под зонтом и помчались на танцульки, а зачем она вам?

— Хотел познакомиться, поговорить, спросить.

— О чем?

— О многом. Например, жалко ей Коростылева?

— А я вам за нее отвечу — ей жалко. Так себе и пометьте, где это нужно. Очень жалко. Вообще всех жалко, а себя — особенно.


предыдущая глава | Сборник "Криминальные романы и повести". Компиляция. кн. 1-14 | cледующая глава