1

Рамы были сдвинуты в сторону, окна открыты настежь. Истоме был нужен свет.

В простом черном кафтане, с узким ремешком на лбу, чтобы волосы не падали на глаза, Истома был похож на мальчика, несмелого и застенчивого.

- Это вапы мои, - показывал он на глиняные горшочки, кувшинчики и миски с краской. - Это ярь зеленая, бакан багровый, бычья кровь пунцовая, вохра желтая да вохра жженая, вишневая. А еще сурьма, ею же детинские жонки да девки брови чернят.

- Где краски достаете, Истома?

- Сам делаю. Коричневая - выварки лука, желтая - из березовых листьев, зеленая - из осоки иль конского щавеля. Вохра - из глины жирной, черная - из ореховой скорлупы. А еще жженая кость, настой гвоздики, ольховой коры и чебреца. Живые и голосистые! На масле натираю, а которые на яйце.

Он взял кисть, помял ее пальцами, готовясь писать, и снова отложил.

В застенчивых глазах его появилась умная сосредоточенность.

- Я так мыслю, что не в вапах суть. Худог душой должен писать, а не вапой.

Виктор посмотрел удивленно на Истому, потом перевел глаза на иконы, написанные им. Их было много, и разных: больших, церковных, выше человеческого роста, и домашних, маленьких. И были все эти святые и угодники не по-иконному живы, человечны, на всех ликах не святость полоумная, а мирская, звонкая радость.

- Вы большой художник, Истома! - искренне сказал летчик. - Это вот кто, что за святой?

- Святой целитель Пантелеймон, кроткий угодник божий, - откликнулся Истома, не отрываясь от доски.Онтоненькой, как игла, кистью выписывал волос в бороде Христа.

- Какой же это целитель кроткий? Не святой, а русский мужичок. Ему бы не ладан да молитвы, а чарочку винца да огурец соленый!

- Мужичище-деревенщина и есть, - улыбнулся тихо Истома. - Дрова нам из тайги привозит. Стоял перед глазами, сатана, когда я святого Пантелеймона писал. Ошибку я дал.

- Ошибка ли? А это, кажется, сам бог-господь Саваоф? Ишь какой! Морда красная, бородища пышная, а губы злые, жадные. На облаках сидит, а облака - словно мешки с мукой. Мельник, что ли? (Истома не отвечал, хитро посмеиваясь.) А это кто-то знакомый. Кто это?

- Николай Мирликийский, угодник и чудотворец.

- Шутите, Истома. Это не угодник, а негодник! Где-то я его видел. Постойте-ка!.. Плешивый, борода рыжая до глаз… Не борода, а собачья шерсть! А глаза-то какие подлые! Такой никого, кроме себя, не любит. Так… так… так… Сейчас припомню… Вспомнил! Вчера мы его на улицах и на толчке видели. За сидней кричал, против дырников. Призывал народ нас, мирских, бить. А ему самому бока наломали.

- Он и есть, Патрикей Душан. Холуй детинский, главный посадничий подглядчик и наушник.

- Чудесник вы, Истома! - засмеялся Косаговский. - Начальника ново-китежского гестапо святым сделали. А это что за красавица? - взял летчик в руки крошечную, со спичечный коробок, иконку.

Это было тончайшее, вдохновенное произведение. Милое девичье лицо, печальное, о чем-то умоляющее, несмело смотрело на Виктора. Голубая жилка на виске придавала лицу трогательную нежность.

- Великомученица Екатерина это, - ответил Истома и начал бурно краснеть.

- Это Анфиса, - с тихим удивлением и прорвавшейся радостью сказал Косаговский.

Рука его, державшая иконку, дрогнула. Он долго, словно не желая расставаться, ставил иконку на полочку и поднял глаза на Истому. Их взгляды встретились, и Виктор тоже стал медленно и густо краснеть. А когда отвели глаза, оба почувствовали, что узнали тайну друг друга, хранимую от окружающих.

- Настоящий и большой вы художник, Истома, - услышал свой голос Виктор как-то со стороны и смутился, вспомнив, что он уже говорил Истоме эти. слова. Поэтому поспешил добавить: - К нам, на Русь, надо вам выбираться.

Истома, отвернувшись, глядел через открытое окно на Ново-Китеж. Поповская изба стояла на взлобке, и город был весь перед глазами.

- Во сне я вижу Русь и на яву вижу, - грустно сказал юноша. - Зело омерзело мне здесь. Жизнь аки бы паутиной затянуло… Тишина безысходная. Плетутся годы, а света все нет. Столетние сумерки…

«Неспокойной души человек», - подумал любовно Виктор, но молчал, боясь нарушить мысли юноши. В раскрытое окно прилетели удары по футбольному мячу и крики ребят. Истома закрыл глаза и снова медленно раскрыл их, будто просыпаясь.

- Знаешь, о чем я думал? Где правду искать? Всюду правду терзают и мучают. У Степанушки Разина правда была, с нею мои пращуры сюда пришли. А где она теперь? Где? Попы говорят: у бога правда. Искал я ту правду. Молился, бил в половицы лбом, от молитв на лбу шишки были. Не нашел правды и у бога.

Истома встал и поднял с пола острый топор. Взявшись обеими руками за обух, начал осторожно стесывать с ясеневой доски ему одному заметные неровности.

- А теперь не знаю, - сказал он растерянно и опустил топор. - Теперь не знаю, что делать. То ли в монахи постричься, схиму принять, то ли на всех богов с топором идти?..

Он подошел к иконе Саваофа, положив топор на плечо.

- Вседержитель всемогущий и всемилостивый! Тыщи свечей тебе люди спалили, пуды ладана сожгли, ниц перед тобой падали, а ты протянул свою всемогущую руку в их защиту?

Саваоф, дородный, сытый, красномордый, смотрел на Истому в упор, сердито выкатив голубые глаза и крепко поставив босые ножищи на облака, похожие на мучные кули.

- Народ перед тобой в землю лбами бьет, а ты ему кнут, плаху да гнилые ямы на Ободранном Ложке даешь. Народ без соли изнывает, а ты всю соль детинским верховникам отдал. Остались народу соленые слезы. Расселся моленый, хваленый, с иконы слезать не хочешь! Не бог ты, а обманщик! - закричал Истома, замахиваясь топором. - Расшибу! В щепки тебя!

По лику бога-отца запрыгали тени, будто он сморщился от страха.

- Истома, не надо! - схватил Виктор юношу за руку. - Узнают…

- Узнают, так сёдни же на толчке удавят. Он измученно улыбнулся. Глаза его потухли, в них опять была печаль. Косаговский смотрел на него удивленно. Он не ожидал такого взрыва страстных чувств от мягкого, нешумливого со всеми, кроме деда, ласкового юноши.