XV
Апрель
Умберто Эко. Баудолино
Роман / Пер. с итальянского и послесловие Елены Костюкович. – СПб.: Симпозиум, 2003.
Говорят, Умберто Эко в Европе даже более знаменит, чем Б. Акунин в Москве.
То есть каждый его роман (это – четвертый) – просто праздник для всех, кто пишет о романах.
Они слетаются – ученые рецензенты всех стран, – как морские хищные птицы на тушу всплывшего дельфина, и пируют, громко ссорясь из-за каждого куска. Синьор профессор Эко разбирается в теории прозы лучше, чем они все (см. вышедшие в «Симпозиуме» же в 2003-м же «Шесть прогулок в литературных лесах» и «Поэтики Джойса», а также изданную в 2004-м «Отсутствующую структуру»), – и сочиняет художественные произведения с таким расчетом, чтобы раздвинуть горизонт научного дискурса. В смысле – чтобы другим профессорам было нетрудно и приятно изобретать темы для аспирантов.
У прочей элиты и богемы вошло в моду развлекаться на толковищах, словно шарадой: ну а на этот раз – что он хотел сказать? И многие, предлагая свои отгадки, блещут умом.
Поскольку Эко всякий раз исхитряется написать о чем-нибудь таком, про что давно – или никогда – никто не думал; о чем-нибудь таком, что никого не касается.
А написано хорошо (по-видимому, и перевод отличный), событий много, картинка яркая – плюс пища глубокомыслию: философствуй до отвала. Что же удивительного, если этот европейский бестселлер 2000-го года стал в 2003-м чемпионом и у нас?
Мы тоже, знаете ли, обожаем помечтать о том, что нас не касается. Вникнуть в интересы гвельфов и гибеллинов, поразузнать про семейную жизнь Фридриха Барбароссы и как зверствовали крестоносцы в Константинополе.
А также хлебом нас не корми, но дайте парадокс широкого профиля – такой, чтобы не было мучительно стыдно за изъяны образования. Такой, чтобы отменял не пройденные нами курсы и целые дисциплины.
Расскажите, например, что по крайней мере половину культуры выдумала в Париже – вот совершенно как луну выделывают в Гамбурге – в XII веке группа студентов-иностранцев. Напиваясь, играли, так сказать, в Швамбранию: кто складней соврет про Земной Рай далеко-далеко на Востоке: какие сокровища там да какие чудовища их охраняют, – и по ходу игры насочиняли уйму мотивов, которые впоследствии сплелись в романы, а те образовали миф. Тут вам и мистическая любовь, и святой Грааль, и царство пресвитера Иоанна.
А не то что какие-то там народные сказания срастались, подобно кораллам, и понемножку поднимались из коллективной памяти – в литературу.
Народам – не до фольклора, они вполне обходятся религией. Народы живут трудом и грабежом. Нескончаемое торжество грабежа над трудом называется историей. Она вращается, как повторяющийся сон, переменяются только места сражений да имена властителей. Царства гибнут поочередно – кроме царства фантазии, в котором хозяйничают интеллектуалы, – хорошо если дюжина на столетие, но и этого достаточно, чтобы человечество ни на минуту не оставалось в отдельно взятой точке A, но продвигалось к какой-нибудь точке B – не важно, что воображаемой.
Важно, что из нее точку A тоже можно вообразить.
Потому что у событий, как сказано, смысла нет. Его только и можно внести задним числом в текст о событиях. Текст создается вымыслом автора и домыслом читателя. Культура – верой в получающийся смысл.
Реальностью становится – и остается – только то, что удачно сочинено, красиво изложено.
Как, допустим, каменная река Самбатион, опоясывающая Земной Рай:
«Это было грандиозное движение валунов и грунта, неостановимое, и в нем переваливались грудами огромных бесформенных жерновов угловатые плиты, с гранями, режущими, как железо, крупные, наподобие надгробий, а между плитами шелестели гравий, щебенка, дресва, битыши и голыши.
Пролетая с одинаковой скоростью, будто брошенные шквалом, осколки травертина колотились друг о друга, по ним скользили крупные отпадыши скал, замедляясь в местах, где они попадали на каменную крошку; в промежутках круглые булыжники, отполированные, как водой, постоянным скольжением по камням и через камни, подлетали высоко в воздух, сталкивались между собой с сухими щелчками и засасывались теми же воронками, которые сами образовывали, когда летели вместе. Посередине коловратных вихрей и над водоворотами формировались выхлопы песка, пузыри гипса, облака брызг, пена из пемзы, ручьи мальты…»
Не правда ли – свистнуто ничего себе? В средневековой сказке – этакий инопланетный пейзаж, кольцо Сатурна.
Да, этот роман вслед за героем уходит в сказку, возвращается из нее, опять уходит… Тщательно сохраняя меру правдоподобия – одну и ту же. Как если бы истина повествования заключалась в его занимательности – притом что вне повествования никакой истины нет вообще.
Если вдуматься – что, кроме жалкого телесного опыта, содержится в нашем знании о Вселенной? в нашем досье на Бога, в так называемом культурном багаже? Только мемуары лжецов. Таких, как Баудолино, сын Гальяудо, пьемонтец, 1141-го якобы года рождения.
Ольга Орлова. Гайто Газданов
М.: Молодая гвардия, 2003.
Дела советские: нафталин, ДДТ, «Роман-газета», портвейн «Три семерки», «Блокнот агитатора»… В этом же благовонном ряду – обложки книжной серии «Жизнь замечательных людей». (А была, говорят, и другая: «Пионер – значит первый!») Пятьдесят лет на контртитуле писали: серия основана М. Горьким. Теперь вспомнили, что Павленковым. А остальное – все такое же, точней – то же самое.
Главное – голос такой почтительно-ласковый, точно дальний, бедный родственник покойного втирается в семью.
«Полупорнографические романы Гайто в свое время, разумеется, прочтет, но скорее из любопытства. Благодаря хорошему вкусу, сформированному матерью, они не нанесут ему большого ущерба».
Собственно, тут бы книжку и закрыть – полет ума отражен в этих двух фразах, как солнце в малой капле вод, – но ведь биография Газданова! Вдруг автор нашел факты или, там, обстоятельства, которые что-то объяснят? Мы так мало знаем о Газданове. И страшно не хотим признаваться себе, что разочарованы. Что писатель, показавшийся в первом романе чуть ли не гением, впоследствии впал в посредственность. Мы скорей готовы допустить, что остальные восемь книг пока что выше нашего понимания, – лишь бы кто-нибудь взялся это доказать. Нет, в случае чего хватит с нас и «Вечеров у Клэр». (Как это у Достоевского: Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?) Но все-таки, согласитесь, прелесть этой книжки до сих пор овеяна иллюзией какого-то обещания. Оно не исполнено. И сердце требует разгадки: был волшебный дар, да, как часто бывает, весь вышел, – или с Газдановым случилась какая-то беда?
Не надейтесь: ничего про это не будет. Г-жа Орлова таких вопросов себе не задает, сочинений Газданова не разбирает, знай раскрашивает помаленьку анкету.
Можно так понять, что Георгий Иванович (для г-жи Орловой – просто Гайто) был человек хороший. Мужчина положительный. Аккуратный. Умеренный. Осторожный. Практически не пил, а любил размышлять о добродетели, вообще рассуждать о высоких предметах в узком кругу, для чего регулярно посещал масонскую ложу. О страстях и трагедиях г-же Орловой ничего не известно. Юность, изъязвленная Гражданской войной, и молодость, съеденная бедностью, по-видимому, необычайно укрепили в Газданове инстинкт самосохранения. Мне мерещится, что тут ключ к его литературной судьбе, да и к стилю – рука всегда на тормозе. Но мало ли что мне мерещится.
Все главные биографические даты перечислены в хронологическом порядке на последних страницах. А остальной текст как бы дает фактам – историческую обстановку, а герою – окружение. Как бы воздух. Составленный, естественно, из цитат – в кавычках и без. О самом Газданове цитат набралось немного, зато есть кое-что про Михаила Осоргина, про Бориса Поплавского, Бориса Вильде. Про дореволюционный Харьков, про довоенный Париж, про передачи радио «Свобода»… На каждую каверну – свой заполнитель.
Короче, нормальная «ЖЗЛ», бумажный, лоскутный саван. Ровно ничего ужасного, за исключением тех случаев, когда к самой г-же Орловой подступает грозная вьюга вдохновенья. Типа:
«Сквозь множество дат свершилось его превращение в настоящего художника, ибо только в этом случае неразделенная любовь приносит вдохновение, а затем успех».
Странно, что из-за такой скучной книжки взрослые люди ссорятся и оскорбляют друг друга. И не в том смысле, что как, дескать, вы посмели мне приписать подобное сочинение. Совсем наоборот. Г-н Станислав Никоненко (которому на обороте титульного листа изъявлена благодарность «за консультации и предоставленные материалы») употребляет по этому поводу в интернете какие-то рыночные слова: «украденный бумажник» и проч. Г-жа Орлова, в свою очередь, проклинает «зловещую дату» – 11 сентября 2002-го. Видите ли, в этот день произошли два роковых события – в Нью-Йорке и в Москве: террористы разрушили Всемирный торговый центр, а г-жа Орлова и г-н Никоненко подписали договор с «Молодой гвардией».
Александр Кабаков. Все поправимо. Хроники частной жизни
Знамя. 2003. № 10.
Это было так давно – в 1957-м и так далее. Понятно, что кто-то и тогда был молод, несчастлив, счастлив, – но чтобы такое невзрачное время запомнить в подробностях, от гребенок до дыр? С тех пор столько всего случилось интересного, а память удерживает – кто бы мог подумать – фасоны тряпья.
Именно память. Это сеансы секса можно пересочинить, и кто кого любил, и кто что сказал. А что купил, надел, носил, снял – такого не вообразишь и ни в каком справочнике не сыщешь. То-то нам и не представить – еще Набоков сетовал, – что конкретно происходило, допустим, под пресловутым обрывом, куда нигилист Волохов уволок романтичную Веру; и у них так скоро все разладилось тоже недаром.
Теперь, ежели кто вздумает писать, скажем, об Иосифе Бродском в «ЖЗЛ», при желании сумеет по ходу сюжета одевать и раздевать его, точно куклу. В этом смысле роман Александра Кабакова – бесценное пособие: текст буквально набит тряпками; в нем душно, как в платяном шкафу.
«…таких, настоящих дакроновых Brooks Brothers с узенькими манжетами, без складок у пояса и с правым задним карманом вместо пуговицы, в Москве было по пальцам пересчитать…»
«…чешский длинный рыжий мутон с поясом и белым воротником мехом наружу…»
«…но джинсы Lee, в палец толщиной брезентовые штаны, с медными молниями в ширинках и заклепками по углам карманов, синие с лицевой и непонятным образом белые с внутренней стороны!»
«…новенькое американское пальто, мягкая бежевая верблюжья шерсть, разрез сзади на пуговичку застегивается, под воротником петелька, рукава спереди реглан, а сзади вшитые…»
Не иронизирую нисколько. Прекрасно понимаю, что все это нарочно, умышленно. И что герою полагается знать толк в таких вещах, раз уж он понемножку фарцует. И что в них, в этих вещах, воплотилась эпоха. И что была такая жизнь, когда обладание брезентовыми штанами с медной ширинкой доставляло человеку гордую радость. Оттого и духота.
Хотя тогдашние старики убедили нынешних стариков, что было не только тепло, но и ветрено. Как же: джаз, Аксенов, Эренбург – без риска для жизни! Плюс продукты из-под прилавка:
«Витька принес полный чешский кожаный портфель всего – три бутылки „Столичной“, большой пакет нарезанной тонкими ломтями языковой, давно исчезнувшей из магазинов колбасы, половину небольшого окорока, кусок швейцарского сыра с дырками, свежего хлеба – заехал к одному из своих клиентов, зашел в Елисеевский со служебного».
Такие натюрморты обеспечивают роману Александра Кабакова жизнь практически бесконечную – по крайней мере, доколь в подлунном мире жив будет хоть один человек, интересующийся бытом социализма.
Тут передано и то чувство, по которому все вокруг тоскуют в наши дни, – отчетливая, безотрадная, отвратительная уверенность в завтрашнем дне:
«После университета светила работа в секретном подмосковном КБ, сто десять рублей и полтора часа езды в одну сторону, и это был еще лучший вариант, а в худшем – школа или техникум, преподавание математики и физики за восемьдесят или девяносто… Профессиональная карьера, даже если она удастся, не обещала настоящего благополучия: в лучшем случае через пару лет можно получить старшего инженера и сто сорок, еще года через три защитить диссертацию, стать кандидатом, вступить в партию – а на это очереди можно ждать и пять лет – и сделаться начальником группы, еще через пять – сектора… Годам к тридцати пяти, если все будет идеально, можно получать рублей триста – триста пятьдесят, начать писать докторскую… От такого будущего его пробивал озноб, а другого, он понимал, быть не может…»
Одна загвоздка. Видно, – не правда ли? – что автор возлюбил героя, как самого себя. И эта любовь, а вернее – страстная жалость, эта странная способность вышеозначенного поколения принимать себя совершенно всерьез, и восхищаться собой, и оплакивать свою участь и неосуществленные таланты, – извините, чуточку смешна.
И потом, беспощадная искренность, неслыханная простота – все это, разумеется, хорошо. Но, в конце концов, охватывает неловкость – ну с какой такой стати мне сообщают, что сорок лет тому назад «в ее трусах лопнула резинка, и он стряхнул их на пол», и что «она помогла ему, он застонал – ее волосок попал и резал»? Пожилые, черт возьми, люди – неужто нечего больше припомнить вслух, порадовать потомков?
Вот про пуговицы – совсем другое дело.
Между прочим, в журнале – только полромана. Весь – печатается в издательстве «Вагриус». Жду с нетерпением.
Уильям Тревор. История Люси Голт
Пер. с английского В.Михайлина. – М.: ООО «Издательство „РОСМЭН-ПРЕСС“», 2003. —
(Премия Букера: избранное).
Бросить, что ли, все, уехать, в самом деле, в Ирландию? Такие красивые ландшафты. И роман замечательный, хотя и награжден Букером. Такая в нем тишина – почти что слышно, как растет трава. Во всяком случае – видно.
Простой, но необычайный сюжет. Как в день отъезда девочка потерялась, а родители решили, что утонула. И уехали на континент, не оставив адреса, – девочка же нашлась, да так и выросла в опустевшем доме на попечении преданных слуг и добросердечных соседей. А мать девочки, об этом не зная, от горя умерла, и вот отец однажды решился навестить свое бедное поместье, – а дочке уже под сорок, и та детская вина и одиночество перековали ей характер, вбили в голову, что нет у нее права на счастье, – а был шанс, был…
А потом действующие лица, одно за другим, уходят, все друг другу простив.
Девятнадцатый, скажете, век? Ничего подобного – двадцатые годы двадцатого (в Ирландии – партизанская война, как у нас в Чечне, и злополучный отъезд был – вынужденное бегство) – и тридцатые – и сороковые – даже пятидесятые.
Это именно роман о том, как идет время. Оно идет с огромной скоростью. Разбивая сердца. Потом отнимая боль. Потом возвращая – как тайну, как никому не слышную музыку.
«Она проходит по гостиной, дотрагиваясь кончиками пальцев до поверхностей предметов – стеклянная дверь горки, край столешницы, письменный стол под портретом неведомого Голта, голова пастушка. И опять пахнет духами от маминого платка; и снова отец называет ее леди.
Она ставит стул у окна, чтобы посмотреть на мерцающий сквозь сумерки синий цвет гортензий…»
Роман об осанке, об улыбке, о прямом взгляде. О людях, живущих молча.
Настоящий английский. Про настоящую Ирландию. Про любовь, вообще-то.