IV
Апрель
Петербург в поэзии русской эмиграции
Сборник / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Р.Тименчика и В.Хазана. – СПб.: Академический проект, ДНК, 2006.
Конечно, это было неправильно – что не было такой книги. В высшей степени правильно – что теперь она есть.
Здание т. н. петербургского текста наконец-то, можно сказать, достроено. Соответственно, заиграет новыми интересными цитатами т. н. петербургский миф.
Ведь многие очень умные люди совершенно всерьез полагают – и это даже целому свету известно, – что постоянное проживание в этом городе не проходит человеку даром. Что Петербург с необычайной силой воздействует на ум и характер своего обитателя и чуть ли не предписывает ему образ действий и судьбу.
Некоторые иногородние вообще до сих пор верят, что каждый из нас по первому требованию в любой момент, аккуратно придерживая за пазухой топор, переведет старушку через Невский.
Кроме того, данное издание окажет неоценимую помощь составителям всяческих викторин.
И любителям т. н. краеведения: столько прелестных реалий досоветского городского быта в этих стихах, и как щедро разъяснены они в примечаниях. Подсвеченные сосуды с какими-то цветными растворами в окнах аптек, адреса колбасных магазинов и винных погребов, маршруты конки, наряды извозчиков и швейцаров.
По-настоящему потрясающее чтение – биобиблиографические справки о представленных в этой антологии стихотворцах. Практически за каждой фамилией – сюжет невозможного авантюрного романа, часто с кругосветным путешествием. Война, революция, эмиграция, опять война – опасности, лишения, трагические утраты. Но каждый, прежде чем погибнуть и стать забытым, успел что-то написать, имел читателей, а то и почитателей, так что эти 152 (если я верно сосчитал) имени образуют огромный как бы остров литературы – ушедший в бездну.
Участвуют, впрочем, и сколько-то знаменитостей: Зинаида Гиппиус, Игорь Северянин, Саша Черный, Иван Бунин, – но так участвуют, чтобы не особенно выделяться, почему и выглядят довольно странно.
А основная масса – планктон, обладатели талантов некрупных. Искренности не отнимешь, техника не хуже ничьей, – а набор идей один на всех. Стихи, траченные, как молью, тривиальностью.
Вот и Петербург у большинства состоит целиком из объектов, упоминающихся в обзорной автобусной экскурсии, с прибавлением дежурных эпитетов (скажем, вода в каналах – всегда либо черная, либо тяжелая) и классических реминисценций. Все тут прогуливаются по гранитным набережным, вдоль чудных садовых оград, поглядывая то на царственную, например, Неву, то на (проставьте прилагательное) шпиль Адмиралтейства, при случае и к месту припоминая то роль императора Петра в русской истории, то арию Лизы в опере Чайковского. Если прогуливаются вдвоем, далеко не безразличен покрой чьей-нибудь кофточки, но самое главное – что вообще все это осталось в невозвратимом прошлом и жизнь пропала.
Главная тональность – элегический восторг.
Остальное зависит от личной изобретательности.
Где небосвод давно распорот
Адмиралтейскою иглой.
Где сшиты саваны тумана
Адмиралтейскою иглой.
Раскидано размытое величие.
Иголочкой игла и шило – шпиль…
Туда, туда, где Питер четкий
Вонзил в луну блестящий штык…
Как постоянно восхищал
Меня – пред летнею грозою —
Пронзенный облаков опал
Адмиралтейскою иглою…
…в салюте шпагой замер
Адмиралтейства шпиль…
Чтобы сочинять такие стихи, совсем не обязательно иметь местную прописку. Какой-нибудь Юрий Трубецкой (настоящая фамилия – Нольден-Меншиков) родился в Варшаве, детство и юность провел в Киеве – не исключено, что и не бывал никогда в Петербурге – или побывал однажды, проездом, – а тексты как у всех:
Ни одного человека не встретив,
Невский мы не узнали.
Летний Сад простирался,
Усыпанный желтой листвою.
Исаакиевский храм изменился,
И только
Игла Адмиралтейства,
Как прежде, вонзалась в небо…
Похоже, что собственными глазами этот город можно увидеть разве что в детстве. Тогда есть шанс, что какой-нибудь яркий атом памяти прорвет бумагу:
Мощность Петропавловской твердыни,
Шпиль Адмиралтейства в облаках,
И у Елисеева в витрине
Пара неуклюжих черепах!
И таких вещей в этом томе довольно много. Мелькнет какая-нибудь коробка спичек фабрики Лапшина, шарик мороженого; игрушка на Пасху, елка на Рождество.
Тогда Петербург забывает о своей метафизике и становится просто другим названием счастья.
Владимир Сорокин. День опричника
Роман. – М.: Захаров, 2006.
От первого действующего лица рассказанный рабочий день руководящего сотрудника кремлевской силовой структуры, наделенной чрезвычайными полномочиями.
Соучастие в убийстве, потом в коллективном изнасиловании, потом вымогательство, после обеда организация еще одного убийства, после ужина – легкое соучастие в третьем.
В паузах – несколько деловых совещаний, разные секретные переговоры, просмотр телепрограмм, а также двух концертов и одного кинофильма, прием сильной наркотической дозы с последующей галлюцинацией в духе патриотического садизма, выпивка, закуска. Под конец, на десерт, – коллективное совокупление с товарищами по службе.
Плюс разъезды, перелеты, городские пейзажи – вид из «мерседеса» (он же «мерин») с притороченной на капоте натуральной собачьей головой.
Плюс поток, так сказать, сознания этого самого Комяги, отразивший фрагменты укрепляемого им государственного строя.
Поскольку все это происходит где-то лет через тридцать тому вперед. С Белой Смутой покончено, предшествовавшая ей Красная практически забыта. На западе воздвигнута Русская Стена с отверстиями для труб газопровода, с воротами для ультратрассы Гуанчжоу – Париж. Такая же Стена, естественно, на юге.
«С тех пор, как все мировое производство всех главных вещей-товаров потихоньку в Китай великий перетекло, построили эту Дорогу, связующую Европу с Китаем. Десятиполосная она, а под землею – четыре линии для скоростных поездов. Круглые сутки по Дороге ползут тяжелые трейлеры с товарами, свистят подземные поезда серебристые. Смотреть на это – загляденье».
Такая, значит, экономика. Насчет внешней политики тоже не сомневайтесь: союзник один и враг – люто ненавидимый, заокеанский, – тоже один.
В общем, сценарий как сценарий, в меру правдоподобный, ничего неожиданного.
Личная же интуиция, фантазия и прочие лит. ресурсы автора потрачены на древнерусский колорит этого золотого века. Номенклатура чинов и титулов, стилистика процедур-обрядов – ни дать ни взять «Князь Серебряный» графа Алексея Константиновича. Ну и прилагательное, само собой, норовит забежать существительному за спину, отчего знакомая пошлость всего происходящего как бы возводится в квадрат, а то и в куб.
«Сидим в пустом зале. Справа от меня – постановщик. Слева – смотрящий из Тайного Приказа. Спереди – князь Собакин из Внутреннего Круга. Сзади – столоначальник из Культурной Палаты. Серьезные люди, государственные. Смотрим концерт праздничный, предстоящий. Мощно начинается он, раскатисто: песня о Государе сотрясает полутемный зал. Хорошо поет хор Кремлевский. Умеют у нас на Руси петь. Особенно, если песня – от души.
Кончается песня, кланяются молодцы в расписных рубахах, кланяются девицы в сарафанах да кокошниках. Склоняются снопы пшеницы, радугой переливающиеся, склоняются ивы над рекой застывшей. Сияет солнце натуральное, аж глаза слепит. Хорошо. Одобряю. И все остальные одобряют. Доволен постановщик длинноволосый».
Душная, короче сказать, вещица. Мерзкая взаимосвязь отвратительных объектов описана как последовательность гнусных событий порочного сознания. Пародия на пародию. Политическая сатира в стиле мягкого порно.
Можно было бы не обратить внимания – пролистать сочинение, плюнуть и забыть, – а оно почему-то запоминается. Разумеется, не как прогноз – что нам за дело до будущего, – а как диагноз.
Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре
R'egime nouveau: Россия в 1998–2006 годы. 2006. № 6.
Сборник исключительно толковых статей, написанных умными специалистами. Такими умными, что даже представляется загадкой: зачем они так тщательно формулируют то, чего все равно нельзя изменить?
Впрочем, это издание вашему рецензенту вообще не по зубам. Так что отделаемся выписками – из какого-нибудь такого текста, в котором понятны все слова.
Вот, скажем, очерк Леонида Косалса «Клановый капитализм в России».
«Главное противоречие клановой системы заключается в конфликте политики и экономики. И если экономическая система со всеми ее дефектами и ограничениями все же является рыночной и во многом работает относительно рационально, то качество политической системы, измеряемое степенью обратной связи между народом и властью, является катастрофически низким. Это противоречие выражается в принятии неэффективных и даже абсурдных политически мотивированных решений, навязываемых экономике и провоцирующих кризисные ситуации…
Ограничения, имеющиеся в нынешней системе, вместе с указанным противоречием в относительно близкой перспективе (шесть-восемь лет) могут привести к системному кризису даже при сохранении благоприятной внешнеэкономической ситуации. Можно говорить о двух непосредственных и основных источниках этого кризиса. Первый – это постепенное накопление до критического уровня ошибочных политических решений… Второй – разложение правящего клана…»
Автор (он, между прочим, профессор Высшей школы экономики) предсказывает, что случится после кризиса. Одно из трех, знаете ли:
«Вариант первый – создание капиталистического общества подобно существующему сейчас в Восточной Европе. Для этого при сохранении основных элементов клановой структуры будут необходимы демонтаж системы конвертации ресурсов, а также масштабная демонополизация и разделение сформировавшихся сверхкрупных государственно-частных компаний.
Вариант второй – создание агрессивного политического режима на базе идей радикального национализма и православного фундаментализма при дальнейшем ограничении экономических свобод и огосударствлении большей части экономики. Тогда можно будет ожидать попыток восстановления империи с помощью военной силы на территории той или иной части бывшего СССР.
Вариант третий – распад России на ряд более мелких (хотя и достаточно больших по территории) государств. В этом случае можно ожидать нескольких локальных гражданских войн…»
В числе авторов этого «Неприкосновенного запаса» – Борис Дубин, Евгений Сабуров, Николай Митрохин, Андрей Левкин, Ольга Серебряная. Все буквально всю окружающую реальность видят насквозь – это плюс. Однако, судя по всему, не очень-то надеются уцелеть, – и это минус.
А наше дело, само собой, – сторона. Наша линия совпадает с названием работы Бориса Дубина: всеобщая адаптация как тактика слабых.
К. К. Гершельман. «Я почему-то должен рассказать о том…»
Избранное / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и примеч. проф. С.Г.Исакова. – Таллин: INGRI, 2006.
Думаете – еврей, про холокост? Я тоже, раскрывая, преодолевал предчувствие очередного ужаса. Но ничего подобного, и даже почти наоборот. Из прибалтийских немцев, сын тайного советника, белогвардейский офицер, эмигрировал после Гражданской войны в Эстонию, а в начале Второй мировой – в Германию. Жил скучно, добропорядочным мелким служащим, но в свободное время сочинял. Даже печатался, изредка и понемногу, в эмигрантской прессе. Славы никакой не стяжал, более полувека назад умер и напрочь забыт, – спасибо, дочь и сын, тоже уже не молодые, решили собрать тексты, выбрать, издать.
И по-моему, они это сделали не напрасно. Не то чтобы Карл Гершельман был писатель с блестящим дарованием. Но он располагал – или чувствовал, что располагает, – чем-то вроде ответа на один вопрос, от которого все мы инстинктивно отворачиваемся, а этот человек, защищенный своим неизвестно откуда пришедшим знанием, только в ту сторону и смотрел.
Он всю жизнь размышлял о смысле смерти.
То есть именно размышлять получалось не очень: в прозе, будь то фантастический рассказ или философский мини-трактат, Гершельман слишком напряженно серьезен и от этого впадает в наивность – обыкновенный провинциальный резонер, и больше ничего.
«Всякое зло поправимо, кроме смерти. Надо и смерть сделать поправимой – это воскресение».
Совсем другое дело – стихи. Угловатые и бедные, они настойчиво пытаются выговорить – и все-таки недоговаривают – какую-то тайну. Благодаря которой пишущий их человек переносит свою участь явно легче, чем человек, их читающий. То есть у него имеется для нас с вами очень важное и радостное сообщение.
В сущности, даже понятно – какое. Очень простое: что смерть – не то, что мы воображаем. Во всяком случае, точно не конец. Конца не будет.
Но откуда это известно какому-то Гершельману и с какой такой стати я ему поверю?
Ни с какой. И он вас ни в чем не уверяет, а только старается изо всех сил (которых у него немного) передать вам, как он видит вещи. Как ему хорошо оттого, что он видит их именно так.
Я почему-то должен рассказать о том,
Что за окном – хорошая погода,
Что светло-сер сегодня за окном
Покатый купол небосвода.
Что косо освещен соседний дом,
На крыше кот уселся рыжий.
Мне почему-то надо рассказать о том,
Что я живу и крышу эту вижу.
У него, по-видимому, бывало переживание вечности настоящего. Резко повышавшее ценность данности – все равно какой. Это редкий духовный опыт. Не поделиться им с другими, полагал Карл Гершельман, было бы нечестно и бессердечно. Вероятно также, что силу, принуждавшую его создавать тексты, он принимал за литературный талант.
Так или иначе, он сделал что мог, остальное его не касается.