Бирдекели

(из сборника «Неизвестным для меня способом»)

Увидел его на другой стороне улицы, такого длинного поди не заметь, в кошмарном голубом пиджаке с разноцветными рыбами и широких штанах цвета переспевшей малины; ничего удивительного, Отто всегда одевался как псих.

Заорал, замахал руками, чтобы привлечь внимание, не преуспел и побежал, лавируя между потоками, слава богу, едва ползущих машин. Догнал, посмотрел в лицо – точно Отто! – заключил в объятия и тогда наконец вспомнил, что они же поссорились, разругались так страшно, что после этого только убить.

Ну, правда, давно дело было. Четырнадцать лет назад. С тех пор об Отто ни слуху, ни духу; впрочем, сам нарочно старался даже случайно ничего о нём не узнать. Почти сразу после ссоры уехал. И ни с кем, кроме родителей, не созванивался, даже в соцсетях старых друзей тайком не искал. И очень долго не возвращался; собственно, сейчас – в первый раз.

Но уже догнал и обнял, и обрадовался, что теперь делать. Не убегать же. Поэтому только сказал: учти, я тебя всё равно ненавижу. А Отто безмятежно ответил: потому что дурак. И поспешно добавил: но я тоже дурак, даже хуже, так что всё честно. Пошли, что ли, зальём это горе. У тебя вообще время есть?

Это была так себе идея. Отто пить не умел, всегда напивался почти мгновенно, как подросток, и как подросток же потом себя вёл. Правда, даже это получалось у него обаятельно. Но всё-таки не настолько, чтобы хотелось вот прямо сейчас повторить.

Но чёрт с ним, пусть напивается, если хочет. Всё-таки Отто есть Отто. Когда-то думал, он лучше всех в мире. И ужасно соскучился – не столько по самому Отто, сколько по тому молодому дурному себе, который думал всякие глупости. Надо же, совершенно забыл, как здорово таким быть. Сказал себе: ладно, если мне не понравится, в любой момент можно будет встать и уйти.

Засели в ближайшем уличном баре на площади, где под тёмно-зелёными тентами стояли пластиковые столы. Было довольно пусто, потому что вторая майская пятница, погода отличная, все поехали на природу, ищи дураков сейчас в центре города пить. И ждать не пришлось ни минуты, татуированная бритая девица в фирменном фартуке сразу же к ним подошла.

Отто, не заглядывая в меню, сразу попросил бутылку сидра и полный стакан льда. Ухмыльнулся, заметив его удивление: ужраться, если что, и без тебя не проблема, мне бы нормально поговорить. Очень соскучился. Ты не представляешь, как.

И это признание было даже удивительней, чем бутылка яблочного сидра, безобидного, как лимонад в его загребущих лапах. Прежний Отто ни за что не сказал бы вслух: «я соскучился», в жизни никому ничего подобного не говорил. Считал, что чувства никого не касаются, их следует молча испытывать, а не проявлять.

Однако сейчас Отто что-то расслабился. Не просто улыбался, сиял. Повторял то и дело: «Я так рад». Даже сел не напротив, а рядом, придвинулся близко, чтобы касаться плечом, как будто не особенно верил, что он настоящий. Это было приятно, хотя, если посмотреть отстранённо, конечно, просто смешно.

Спросил: как ты вообще? Дурацкий вопрос, но ёлки, а как и о чём ещё его спрашивать, если не виделись четырнадцать лет. Отто неопределённо пожал плечами: ай, да хрен меня знает. Предсказуемый ответ. На иной и не особо рассчитывал. Чего ещё ждать от человека, который даже своё настоящее имя тебе не сказал – за десять, что ли, с лишним лет дружбы, наверное близкой, хотя, конечно, хрен поймёшь, что сам Отто об этом думал. Ладно, теперь-то какая разница, кто кого кем для себя считал.

Отто ни о чём его не расспрашивал, даже не начинал. Говорил, не умолкая, но всё больше о пустяках, как будто буквально на днях расстались, и с тех пор ничего особо интересного не успело случиться, только студенты художки тайком пробрались в троллейбусный парк и разрисовали почти половину городских троллейбусов цветными скелетами, так и ездят теперь; с голубями напротив рынка всю весну тусует здоровенный красный попугай, улетел от хозяев и отлично прижился на улице; а ещё был концерт какой-то крутой голландской девчонки – ну этой, бритой, как её, да ты точно знаешь – в клубе – ну, в этом, который открылся на месте мебельного магазина; ай, ладно, какая разница, потом нагуглишь. У Отто всегда была отличная память на события, музыку, запахи, телефонные номера и картины, но он никогда, даже после множества повторений, не запоминал имена собственные, хоть стреляй.

Ладно, какая разница, что за клуб и какая девчонка там выступала, лишь бы Отто продолжал говорить. Это было так здорово – сидеть вместе в уличном баре и болтать о ерунде – так невероятно и одновременно привычно, обыденно, что он постепенно перестал понимать, какой вообще год на дворе. Может, они с Отто, и правда, вчера расстались, а всё остальное, что успело потом случиться – ну, просто такой вот подробный, убедительный сон, как в китайской легенде, где, пока у монаха варилась каша, его гость задремал и прожил во сне целую долгую жизнь ^[1].

Отто не прикасался к стакану с сидром, держал в руках нераскуренную сигарету, эффектно ею размахивал, как дирижёрской палочкой, и это тоже было знакомо: он всегда, увлекаясь беседой, жестикулировал так, что разговор становился похож на эстрадный номер. Даже прохожие специально останавливались посмотреть.

Вдруг замолчал буквально на полуслове и рассмеялся: надо же, я всё-таки встретил тебя на улице, как загадывал, ну и дела! Не дожидаясь вопросов, объяснил: когда мы с тобой поругались, я очень скучал, но дал себе слово, что не полезу первым мириться, пока случайно не встречу тебя на улице. Вот тогда будет можно, потому что – ну как бы не я сам так решил, а судьба. Был уверен, буквально на днях тебя встречу, город-то, в сущности, маленький, и тропы у нас примерно одни и те же. Но вышло – сам видишь, как вышло. Вот тебе и судьба.

Подумал: да хрен бы ты со мной тогда помирился. Добром бы эта встреча не кончилась, ты меня страшно достал. Я даже Монику не хотел больше видеть, только потому, что ты когда-то нас познакомил; об остальных уже и не говорю. Повезло, что было куда уехать, а то бы, наверное, чокнулся. И четырнадцать лет нарочно не возвращался в город, не мог простить ему, что ты здесь живёшь. Глупо звучит, когда говоришь такое словами, это я и сам понимаю, зато чистая правда – вот настолько я на тебя разозлился тогда.

Но вслух, конечно, ничего не сказал. Что толку обсуждать, к чему бы привела наша встреча, которой всё равно уже не случилось. И это к лучшему. По крайней мере, сейчас-то я тебе действительно рад.

Отто собрал в стопку разбросанные круглые пивные картонки. Бирдекели, так они называются. Тогда, четырнадцать лет назад, мы даже слова такого не знали. Зато теперь знаем; то есть, как минимум, я теперь знаю. Специально однажды в словаре посмотрел.

Картонок на столе было довольно много, но Отто сгрёб ещё и с соседнего, благо за ним никто не сидел. Пересчитал, объявил: двадцать девять. Хорошее число. В нашей книге было бы двадцать девять глав.

В глазах натурально потемнело от гнева: он что, издевается? Снова завёл эту песню? Но Отто примирительно сказал: я теперь и сам понимаю, что это была плохая идея – сочинять роман про пивные картонки. И ещё худшая – уговаривать тебя это делать. Самому припекло, сам бы его и писал.

Хотел сказать: беда не в том, что ты меня уговаривал, а в том, какие были у тебя аргументы. Но промолчал. Сам факт, что Отто, всегда считавший себя непогрешимым, практически извинился, был чудом. А чудеса следует уважать.

Просто, – добавил Отто, – без тебя не было никакого смысла писать эту книжку. И не только писать. Без тебя вообще ничего не имело смысла. Сколько лет мы знакомы, всегда так было. Что бы ни делали вместе, всё выходило круто, хоть сочинять песни, хоть клеить девчонок, хоть дождь вызывать, сами над собой смеялись, не верили, но у нас всё равно получалось, легко, как кнопку нажать. Даже посуду мыть в ресторане – помнишь, мы однажды нанялись подработать на каком-то банкете? У меня наутро впервые в жизни живот от смеха болел, хуже, чем от любого спорта. Но и посуду при этом отлично вымыли, даже ничего не разбили, хозяин, когда расплачивался, отдельно за аккуратность благодарил. Неважно; я не о том. А о том, что с тобой у меня всегда отлично всё получалось, а без тебя – как-то не очень. Кайф совершенно не тот. Даже группа без тебя сразу же развалилась, хотя ты почти не умел играть. И меня это страшно злило. Я привык, что это я всем вокруг нужен, а мне – особо никто. Я поэтому вечно тебя задирал. Нарочно. Назло. Но не тебе, а себе назло, хотя со стороны это… ну, понятно, как выглядело. Ровно наоборот.

Слушал его и не знал, что – ладно, сказать, не знал даже, что думать. Подозревал, что это какой-то розыгрыш, Отто сейчас ему подмигнёт: «Что, поверил?» – и засмеётся, то есть, заржёт так громко, как только он умеет, аж пустые бокалы подпрыгнут на соседних столах, а во всех окрестных кварталах дружно заревут перепуганные младенцы. Но Отто не подмигивал и не ржал, сидел рядом, серьёзный и бледный, тень былого себя, молчал, тасуя, как карты, толстые пивные картонки с надписью «Heineken». Наконец сказал: а давай мы всё-таки это сделаем? Не книгу, конечно, только пророчества на картонках напишем. Было бы круто. У меня давным-давно руки чешутся, но без тебя не хотел.

Это была одна из великого множества прекрасных, но, по большому счёту, бесмысленных идей Отто – написать роман о том, что на обратной стороне обычных пивных картонок в одном из городских баров записаны пророчества. На какую картонку случайно кружку поставишь, то и сбудется для тебя. Даже если не прочитал, что написано, вообще ничего не заметил, всё равно судьба изменится в полном соответствии с пророчеством, а они там совсем не сахар, одно другого мрачней. И как эти картонки попадаются разным людям, и что потом происходит; наконец, главный герой начинает расследование, чтобы выручить друга, ну или девушку, для сюжета баба, наверное, лучше, и что-то очень интересное выяснит про эти картонки; пока допишем до этого места, как раз успеем придумать, что именно он узнал, откуда взялись пророчества, почему так действуют, и зачем это вообще было надо, – легкомысленно сказал тогда Отто, а он только плечами пожал, потому что сама по себе идея дурацкая, притянута за уши. С чего вдруг какие-то «пророчества» на картонках должны изменять чьи-то судьбы? И что вообще такое «судьба»? Совокупность всех событий и обстоятельств человеческой жизни, вот прям заранее предопределённая, и ни шагу в сторону, ты серьёзно? Полная ерунда. Обсуждать её весело, но этого недостаточно, чтобы написать книгу. Книги вообще очень непросто писать.

Он это точно знал, потому что как раз незадолго до того разговора закончил писать роман, который начинался, как детектив, развивался, как волшебная сказка, а заканчивался, как условно научная фантастика, где герои обнаруживают себя игроками, а некоторые – нарисованными персонажами компьютерной игры; в общем, звучит так себе, но тогда он был ужасно доволен тем, как всё получилось. И, конечно, мечтал эту книжку опубликовать. Разослал её во все известные издательства в надежде, что хоть где-нибудь да читают присланное самотёком. И Отто тоже дал почитать, единственному из знакомых; на самом деле, зря это сделал, потому что Отто ни слова ему не сказал о романе, ничего не стал обсуждать, зато обрадовался: о, так ты теперь книжки умеешь писать? Круто, вот мы развернёмся!

«Развернёмся» в его устах означало, что теперь Отто будет придумывать сюжеты новых романов, а он – как заведённый писать. Он вообще-то не собирался, зато Отто взялся за дело со свойственным ему избыточным энтузиазмом. Буквально за неделю сочинил сотню сюжетов, один другого нелепее. Ладно, положа руку на сердце, попадались среди них совсем неплохие, некоторые – отличные. Просто никому неинтересно тратить время и силы на чужие идеи, когда своих в голове уже столько, что жизни не хватит, даже если бросить работу и с утра до ночи, ни на что не отвлекаясь, писать.

С Отто, в принципе, было легко – в том смысле, что остывал он обычно так же быстро, как загорался. Всё, что требовалось от собеседника – выслушать и в нужных местах покивать. Но с книжкой о пророчествах, записанных на пивных картонках, Отто натурально заклинило. Сочинял эти пророчества пачками, постоянно добавлял новые, даже, вопреки обыкновению, записывал их в старую телефонную книжку, чтобы не забыть, каждый день спрашивал: ну когда мы уже начнём? – и так достал его этими разговорами, что пришлось наконец сказать прямо: мне это сейчас неинтересно, я хочу совсем другую книжку писать. И тогда Отто, конечно, взвился. Как говорится, вышел из берегов. Какую такую «другую книжку»? Ещё одну фантастическую хероту для упоротых пэтэушников? Ничего другого всё равно не получится без меня!

Это, конечно, был удар – нет, не ниже пояса, выше. Прямо в сердце, куда же ещё. Потому что ему и так тогда было хреново из-за этой проклятой книжки, которая, с одной стороны, казалась не просто крутой, а лучшим, на что он способен – не только в литературе, а в жизни, в целом, вообще. А с другой стороны, книжка оказалась никому не нужна, хоть в Интернете её выкладывай, среди адовых мегатонн такого же никому не нужного самиздатовского говна, но он и на это уже был готов, так хотел, чтобы книгу читали; даже не столько хотел, сколько явственно, до телесной физической боли ощущал, что книга этого хочет, ей очень надо, срочно, чем скорее, тем лучше, для книги быть никем не прочитанной – всё равно что для человека не дышать. Но всё тянул, откладывал, надеясь на ответ из какого-нибудь издательства, и это было так муторно, что, честное слово, лучше бы вообще никогда ничего не писал.

Отдельный ужас заключался в том, что ему очень хотелось писать дальше. Даже начал было новую книгу, но писать, заранее зная, что девать это будет некуда, оказалось невыносимо мучительно, как будто добровольно скармливаешь себя пустоте.

Словом, на смену тайной эйфорической радости, сопровождавшей его три года, пока писал свой первый роман, пришли скверные времена, и это, конечно, была ещё та подстава. Такого он совершенно не ожидал.

Вся надежда была на Отто, потому что – ну, ёлки, всё-таки лучший друг. Единственный, кому всегда нравилось ровно то же, что и ему самому, только Отто обычно понимал гораздо лучше и глубже. Изредка, под настроение, начинал объяснять, что именно его зацепило в книжке или в кино, как это сделано, как работает, почему так сильно воздействует и что за этим эффектом стоит. И это было ужасно круто – когда тебе подробно объясняют словами, почему ты чувствуешь то, что чувствуешь. Вдруг выясняется, что твоё впечатление вместе с автором создавал весь остальной мир, вся совокупность накопленного культурного опыта, все особенности человеческой биохимии старались, работали, доводили тебя до катарсиса, такие удивительные молодцы.

В общем, Отто, как ни крути, был для него тогда огромным авторитетом. И он решил, что один такой читатель стоит нескольких тысяч. Пока у книги нет этих тысяч, пусть будет лучший из лучших, хоть и всего один.

И вдруг этот «лучший из лучших» говорит: «фантастическая херота».