10

Сейчас она на меня не смотрит. Она отвернула голову в сторону и так и лежит. В профиль она еще красивей. У нее совсем маленькие ушки. Одни такие ушки способны свести с ума…

— Вот так-то, — говорю я. — That's the whole story[73]. В течение тринадцати лет моя любимая тетя Лиззи все прибрала к рукам. Сегодня она королева. Она лупит моего предка. Она решает что и как. А папаша всего лишь марионетка. Что он из себя представляет как человек, видно из того, как он обращается со своими сотрудниками. Жестоко. Абсолютно безжалостно. За малейшую провинность: You are fired![74] Это типично для таких людей. Безвольное послушание женщине, а в своем окружении тиран. Но подлинный хозяин фирмы «Мансфельд» на сегодняшний день — впрочем, почему на сегодняшний? Уже давно — Лиззи Штальман. Кстати, неплохая фамильица для дамы[75]? Я уверен, что она еще тогда здорово приложила руку к махинациям с налогами. Из-за нее они не взяли меня с собой в Люксембург. Ясно тебе? Из моей матери она уже сделала развалину. Моего отца она уже полностью подчинила. И только я ей еще мешал.

— Бедняжка Оливер, — говорит Верена и смотрит на меня.

— Бедняжка Верена, — говорю я. — Бедняжка Эвелин. Бедняжка мама. Бедняжки все люди.

— Это ужасно.

— Что?

— То, что мы на самом деле так похожи.

— Что же тут ужасного? Я сейчас скажу нечто смешное, нечто абсурдное. Сказать?

— Да.

— Ты — это все, что у меня есть на свете, и все, во что я верю, и все, что я люблю, и все, ради чего я хотел бы быть порядочным, если смогу. Я знаю, мы с тобой могли бы быть страшно счастливы вдвоем. Мы…

— Перестань!

— Твой ребенок стал бы и моим…

— Прекрати!

— И никогда, никогда, никогда один из нас не стал бы обманывать другого. Мы все бы делали вместе: ели, путешествовали, ходили на концерты, засыпали, просыпались. Завтра тебя выпишут. Ты придешь в воскресенье в три на нашу башню?

— Если смогу.

— Если не сможешь, то дай мне знать в субботу сигналом. В одиннадцать часов. Три коротких. Если не сможешь. И три длинных, если сможешь.

— О Боже.

— Что значит «о Боже»?

— Ведь я же на двенадцать лет старше! — Она долго и пристально смотрит на меня. — Оливер… Оливер… знаешь, что странно?

— Что?

— Что я, несмотря на все, счастлива.

— И я, и я тоже!

— Да, но у меня это впервые в жизни. — Она выдвигает ящик тумбочки. — Посмотри, — говорит она, — до чего я уже докатилась. До какой степени рехнулась!

Я заглядываю в ящик. Там лежит фонарь и маленькая брошюрка. Я читаю надпись на обложке:

АЗБУКА МОРЗЕ.

— Мы оба сумасшедшие, Оливер!

— Конечно.

— И мы горько заплатим за то, что делаем.

— Конечно.

— Счастливых судеб не бывает.

— Конечно, конечно, конечно, — говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать ее чудесные губы, но как раз в этот момент раздается стук в дверь, и тут же в комнату входит сестра Ангелика, улыбающаяся, фальшивая и похотливая.

— Вам пора идти, сударь. Ваша сестра еще очень слаба.

— Да, — соглашаюсь я, — правильно, мне пора уходить. (Хотя бы из-за уговора с господином Хертерихом.) Сейчас уже половина двенадцатого. Я встаю, целую Верену по-братски в щечку и говорю:

— Пока, малышка!

— Пока, малыш!

— Чему вы улыбаетесь, сестра Ангелика? — спрашиваю я.

— Ах, — отвечает она с улыбкой мадонны, за которую я ей с удовольствием дал бы в зубы, — я всегда бываю так растрогана, когда вижу, что братья и сестры так привязаны друг к другу.

Я иду к дверям. И еще раз оборачиваюсь.

— Всего хорошего, — говорит Верена, — и спасибо за цветы.

При этом она делает рукой движение, которое окаянная сестра не замечает. Но я знаю, что это за движение. Таким движением Верена положила мне на губы ладонь еще в тот вечер, когда мы искали браслет и я хотел поцеловать ее в своей машине.

Я тоже коротким движением прикасаюсь рукой к губам. Сестра Ангелика и этого не заметила. Она уставилась на свою пациентку, как питон на кролика. Верена задвигает ящик тумбочки.

Не смешно ли, что карманный фонарик и брошюрка с азбукой Морзе способны чуть ли не свести человека с ума от счастья?

— Бывайте, сестричка, — говорю я. И выхожу из комнаты, как человек, принявший пять двойных порций виски.