Глава седьмая. СУД АРТУРА ДЕ РИШМОНА

Полагая, что присутствие в Париже графини де Монсальви может заставить рассерженных овернцев выйти из их убежища, Тристан Эрмит поспешил сообщить им эту новость.

Покинув гостиницу Орла, он прямиком отправился в кабачок Большого Стакана, рядом с Гревской площадью, где больше не подавали жаркое из ежа, коровье вымя или «лесного угря в желе», как во времена великого голода. Но стол оставался скудным. Однако белое сухое вино было несравненным, и оба Рокмореля в сопровождении неразлучного Гонтрана де Фабрефора быстро оценили его по достоинству.

Поступая таким образом, прево учитывал как интересы своего хозяина, надеясь вынудить мятежников покинуть их нору, так и интересы своих друзей Монсальви, снабжая Катрин мощной охраной на случай, если придется столкнуться с Ришмоном.

Встреча была короткой. Советы, которые дал Тристан, были достойно приняты, как и подобает среди дворян, И, когда он собрался уходить, все стали дружески хлопать его по спине — от Рено Рокмореля до длинного, пахнущего вином Фабрефора, который на мгновение сжал его в объятиях и назвал своим «добрым братом». Договорились о встрече на следующее утро.

Нанеся этот визит, Тристан отправился в Турнельский отель^[108], изысканную резиденцию герцогов Орлеанских, и увиделся с высоким лицом, на поддержку которого рассчитывал в сложившихся обстоятельствах. Он вышел через полчаса и, фальшиво напевая какую-то застольную песню, повернул лошадь к отелю Дикобраза, в то время еще владение герцога Бургундского, но этот отель Филипп Добрый подарил коннетаблю взамен его отеля де Ришмон, находившегося на улице Отфей, вблизи от Кордельеров, который был у него конфискован в 1425 году и от которого почти ничего не осталось.

Его активные действия имели на следующее утро весьма серьезные последствия. Когда колокола Сент-Катрин-дю-Валдез-Эколье прозвонили терцию^[109], мэтр Ренодо спросил себя, не пора ли забаррикадировать окна и двери и приготовиться к осаде. Дело в том, что эскадрон мощных першеронов высадил у порога трактира группу молодых дворян с румяными и загорелыми лицами, в высшей степени шумных.

Они говорили все разом, голосами, которые могли заглушить грозу в горах или рев медведя. По их акценту трактирщик понял, что они — овернцы. Некоторые из них впервые покинули свои земли ради освобождения Парижа и говорили только на местном диалекте — старом овернском языке, в котором так хорошо перемешались гранит и солнце.

Но речь двух блондинов-гигантов была столь же правильна, сколь безапелляционна. С легкостью, как будто это была простая корзина, Амори де Рокморель схватил Ренодо и аккуратно внес в помещение его трактира доверительным тоном внушая немедленно предупредить де Монсальви в том, что ее эскорт готов проводить ее к коннетаблю.

Трактирщик и не собирался протестовать и, не желая продолжения этого по меньшей мере болезненного обращения со своей особой, спрыгнул со стола, куда его посадил рыцарь, с мокрым от слез лицом бросился к лестнице, не заметил ступеньки, растянулся, принеся ущерб своему носу, и, плача, исчез на верхнем этаже. Но ему не пришлось исполнить свое поручение, так как он встретился с молодой женщиной уже на пороге лестницы. Она улыбнулась ему:

— Скажите им, что я спускаюсь, мэтр Ренодо. Было совершенно бессмысленно вас посылать: они производят такой шум, что только глухому в целом квартале не стало в этот час известно, что я должка отправиться к монсеньеру, де Ришмону. Но я прошу простить рыцарям их грубое поведение.

Ренодо сквозь слезы улыбнулся ей, к улыбке его примешивалось искреннее восхищение, так как представшая перед ним женщина совершенно не была похожа на вчерашнюю измученную путешественницу.

Предупрежденная на рассвете запиской Тристана, оставленной накануне вечером, что Ришмон примет ее в обеденный час^[110], она долго занималась туалетом и оделась в одно из двух платьев, привезенных в своем тощем багаже. Она слишком хорошо знала свет, чтобы допустить ошибку и явиться в жалком одеянии просительницы, только что покинувшей провинцию.

Во все времена ее удивительная красота служила ей лучшим оружием. В свои тридцать пять лет она не стала менее красивой. Суровая жизнь, полная испытаний, пошла ей на пользу. Наблюдая за многими женщинами, она испытывала жалость к их расплывшимся из-за многократного материнства формам, поблекшим лицам. Катрин благословляла свое пребывание в Гранаде в доме толстой эфиопки, которую звали Фатима Купальщица. От нее она почерпнула строгие принципы и ценные рецепты, благодаря которым ее совершенно не пугало убегающее время.

Этим утром она приняла как совершенно естественную дань восторженный взгляд, подаренный трактирщиком. Стерев следы усталости, Катрин осознавала, насколько она красива и элегантна в длинном платье из черного бархата, высоко подпоясанном под грудью, с узкими и длинными рукавами и длинным, тянувшимся на три фута шлейфом. Снежная горностаевая оторочка окаймляла заостренный вырез, идущий на спине до пояса.

Ее золотые косы были уложены короной. С небольшого кеннена из белого атласа низвергался поток снежных кружев — подарок Жака Кера.

На руке сиял изумруд королевы Иоланды, другой, более массивный изумруд, висел у нее на груди на тонкой цепочке. Ее лицо отливало золотистым оттенком, а черный бархат облегал ее красивый бюст, плечи и руки.

Восхищенный, очарованный Ренодо отступил назад к лестнице. Он, без сомнения, свалился бы снова, если бы Катрин не остановила его вопросом:

— Вы не видели моего пажа?

— Молодого мессира Беранже? Нет, благородная госпожа! Я видел, как он утром выходил из дома, на рассвете, но не видел, чтобы он возвращался.

— Где он может быть?

— Клянусь честью, мадам, я ничего не знаю. Но мне показалось, что он очень спешил…

Катрин недовольно вздохнула. Нести шлейф дамы, когда она отправляется на торжественную церемонию, входило в обязанности пажа. До сих пор это был род услуг, которые Катрин не требовала от Беранже, так как в Монсальви не было необходимости соблюдать светский этикет. Но именно, сейчас, когда ей понадобился паж, он нашел способ улизнуть. И одному Богу известно, когда он вернется и не потеряется ли он в Париже, который был ему совершенно не знаком.

Решив обойтись без спутника, чье общество она уже научилась ценить, Катрин собралась выйти к своему шумному эскорту. Ее немного беспокоило, как она будет выглядеть в окружении сорвавшихся с цепи дьяволов, крикливых и недовольных.

Ришмону может не понравиться этот шумный кортеж. Но, с другой стороны, эскорт, состоящий из Рокморелей, Фабрефора, Ладинака, Сермюра и других овернцев, придавал ей уверенность. Может быть, Ришмон еще несколько раз подумает, прежде чем вынудить этих людей поднять мятеж, который никому не принесет пользы.

Перед тем как покинуть комнату, Катрин прочитала длинную молитву Богоматери из Пюи — ан — Велей, к которой со времени своего отбытия в Сантьяго-де-Компостелу в Галисии она сохранила самое нежное почитание и полное доверие. Укрепленная молитвой, она спустилась по, скрипучей лестнице и оказалась в зале, где ее встретило молчание.

Будто от прикосновения волшебной палочки, рыцари застыли в позах, в которых находились в момент появления молодой женщины: один с открытым ртом, другой с полным стаканом на полпути к губам, но все окаменевшие, завороженные ее красотой, которую декорация трактира делала еще более ослепительной.

Ей было больно видеть их такими — здоровыми и веселыми, тех, кого она провожала вместе с Арно, но она улыбнулась каждому, заменив таким образом общее, адресованное им приветствие.

— Я рада вас всех приветствовать, господа, и выразить чувство признательности, которое я испытываю от того, что вы явились сюда все вместе защищать мое дело…

— Ваше дело, госпожа Катрин, это и наше дело! — прогремел Рено де Рокморель. — Я бы даже сказал, что сначала наше, так как если несчастной судьбе было угодно, чтобы Монсальви причинил вред, кто из нас согласится впредь служить принцу, отказавшему вам в праве на справедливость? К тому же он мало платит.

— Каким бы он ни был, я благодарю вас, Рено! Но кто предупредил вас о моем прибытии?

— Эта длинная фламандская жердь, которая служит сторожевым псом коннетаблю, — бросил сир де Ладинас с презрением, которое не понравилось Катрин.

— Мессир Эрмит — наш давний друг, — сухо сказала она. — Ваше присутствие здесь тому доказательство. И я хочу вам посоветовать, мессир Альбан, уважительно относиться к человеку, который выполняет функции командующего артиллерией.

— Вот еще! Артиллерия! Велика важность: бронзовые глотки, из которых ядра падают куда попало! Это не стоит сильного эскадрона…

Не желая вступать в полемику о сравнительных достоинствах пушек и всадников, Катрин, отчаявшись увидеть Беранже, обвела всех присутствующих взглядом и спросила:

— Час аудиенции близится, господа! Кто из вас предложит мне руку, чтобы пройти к коннетаблю?

Началась страшная суматоха. Каждый предлагал себя, и спор мог вылиться в драку, если бы громкий голос не перекрыл общего шума:

— С вашего разрешения, мессиры, это буду я!

В одну секунду воцарилось молчание. И подобно волнам Красного моря, отступившим по зову Моисея, людской водоворот разделился надвое, и в проходе появился человек без доспехов и сделал шаг вперед.

Он был одет в великолепную короткую куртку из зеленого бархата и туго обтягивающие ноги черные штаны-чулки. Сквозь прорези широкого черного бархатного плаща, Расшитого золотом, виднелась подкладка из зеленой тафты, па шее висела тяжелая золотая цепь. И наконец, шаперон — Широкая шляпа в форме тюрбана, чей длинный, опускавшийся на плечи хвост поддерживал золотой грифон, довершала костюм, на которым все эти провинциалы, одетые в стальные доспехи и грязную кожу, смотрели с восхищением.

И в самом деле все уважали и любили того, кого в армии с суровой нежностью называли просто Бастардом, как будто он был единственным в своем роде. Его настоящее имя было Жан Орлеанский, история назовет его по имени графства Дюнуа^[111]. Но для женщин, которых он весьма жаловал своим вниманием, он был прежде всего одним из самых обольстительных мужчин, полный очарования, доблести и благородства… И хотя на его почти королевском гербе серебряная полоса шла наискось из левого верхнего угла в правый нижний^[112], сын Людовика Орлеанского, убитого у потерны Бар-бет в Париже, и прекрасной Мариетты Энгиенской был на положении принца. В отсутствие своего сводного брата Карла, титулованного герцога, все еще находившегося в английской тюрьме, именно он управлял городом и землями Орлеанского дома, ко всеобщему удовлетворению.

Катрин де Монсальви, уже давно знавшая брата по оружию своего мужа, была прекрасно осведомлена о положении Бастарда, и реверанс, который она ему подарила, удовлетворил бы самого короля.

Тем временем Дюнуа приблизился к ней, наклонился, протянул руку, помогая встать, и запечатлел на ее руке галантный поцелуй:

— Час близится, Катрин, — произнес он так просто, как будто они расстались накануне. — Мы должны идти, если не хотим опоздать.

Так вот кто подведет ее к грозному бретонскому принцу! Радуясь внезапной поддержке, которой она никогда не решилась бы просить, она наградила принца взглядом, полным благодарности.

— Вы оказываете мне такую честь, монсеньор, что я не нахожу слов. Скажите, как вы узнали о моем приезде?

— Так же, как и эти господа, — от Тристана Эрмита. Он, я уверен в этом, повсюду восхваляет вас. Этот человек непреклонно исполняет свой долг, даже если этот долг разрывает ему сердце. Он надежный друг. Что же касается чести, любезный друг, то я давно отношусь к Арно как к брату.

— И все-таки ваша поддержка придает мне силы. И я уверена…

— Не стройте слишком много иллюзий, Катрин. С момента драмы у Бастилии я не раз пытался обжаловать дело Монсальви. Но пока безрезультатно. И поэтому я рассматриваю ваш приезд как дар Небес, ведь ваша красота и обходительность имеют безграничную власть и, может быть, смягчат упрямое сердце нашего командира. А теперь идемте, не надо заставлять его ждать…

Высоко подняв ее руку, которую не отпустил, и упершись кулаком в бедро, как будто собирался танцевать. Бастард повел Катрин на улицу.

— Следуйте за нами, мессиры! — бросил он на ходу.

От гостиницы Орла до отеля Дикобраза, чьи укрепленные ворота выходили на боковую стену бывшего королевского отеля Сен-Поль, путь был недолгий. Надо было только перейти улицу Сент — Антуан.

Погода стояла великолепная. Высокое солнце сияло на чисто вымытом небе и посылало свои лучи на землю. Даже небольшие грязные лужицы, оставшиеся между камней грубых капетингских мостовых, сверкали золотыми блестками. На улице, достаточно широкой в этом месте, отвыкшие от хорошей погоды парижане делали первые робкие шаги, словно выздоравливающие; мелкие торговцы-ремесленники шумно предлагали свой товар, зазывая хозяек купить воду, дрова или горчицу.

Но это было жалкое подобие прежней веселой сутолоки на улице, заполненной спешащими людьми: торговцами в дорогих, подбитых мехом платьях, озабоченными монахами, упрямыми нищими, благородными дамами, осторожно шагающими на своих высоких деревянных туфлях — «котурнах», предохраняющих платья от пыли, или уличные девицы с кокетливыми воротничками. Сегодняшняя улица, жестоко опустошенная столькими годами войны, пыталась ожить и била крыльями, проверяя свои силы.

Все с удивлением смотрели на странный кортеж людей, обожженных и потрепанных войной, сопровождающих красивую как картинка пару. Это было похоже на необычную свадебную процессию. Все узнавали Бастарда, которого приветствовали с дружеской симпатией, а красота его спутницы вызывала всеобщее восхищение. Им вослед раздававшись аплодисменты и приветственные возгласы. Но Катрин ничего не замечала и не слышала.

Дойдя до середины улицы Сент-Антуан, они увидели черные башни Бастилии, возвышавшейся темной громадой над пустотой величественных руин, которые были когда-то королевским отелем Сен-Поль. Сердце Катрин сжалось от тоски по мужу, спрятанному где-то в этой гигантской каменной массе. И ей пришла на ум мысль, что все, может быть, вновь повторится, как раньше, и на том же месте…

Катрин вспомнила, как давно девочкой с косичками она затерялась в толпе кричащих мятежников в одной из комнат этого дворца, отныне разоренного, и смотрела недоверчивым взглядом на мясника, который перепачканными кровью руками вырывал из рук заплаканной принцессы мальчика, красивого, как архангел, но обреченного. Ее жизнь и началась с этой минуты. Ее глаза тринадцатилетнего ребенка были устремлены на лицо Мишеля, все ее существо содрогнулось от внезапно проснувшейся страсти…

И теперь ради брата этого убитого ангела, ради человека, любовь к которому заслонила все, она шла в другое жилище, тоже королевское и находящееся по соседству с тем другим, умолять Артура Ришмона так же, как той трагической парижской осенью умоляла молодая герцогиня Гийенская своего собственного отца, беспощадного Жана Бесстрашного, подарить жизнь Мишелю де Монсальви. И герцогиня просила напрасно… Повезет ли Катрин? Прецедент был не обнадеживающим…

Переступив порог, над которым был высечен коронованный дикобраз, молодая женщина не могла сдержать дрожи, что не ускользнуло от внимания ее спутника. Он посмотрел, на нее с беспокойством:

— Вам холодно? Мне кажется, вы дрожите…

— Нет, монсеньер. Мне не холодно. Мне страшно.

— Вам? Бояться? Были времена, Катрин, когда вы не боялись ни пытки, ни даже виселицы… вы шли на нее достаточно гордо, когда Дева Жанна вас спасла…

— Тогда опасность грозила мне одной. Но у меня нет никакого мужества, когда речь идет о том, кого я люблю. А я люблю монсеньера Арно больше самой себя, вы это хорошо знаете.

— Я знаю, — подтвердил он серьезно. — И я также знаю, что любовь способна сделать невозможное. И все же успокойтесь: здесь вам придется встретиться не с врагом, а с принцем, который желает вам добра.

— Именно поэтому я и боюсь. Я меньше бы боялась худшего из моих врагов, чем обиженного друга. И потом, я не люблю этот дом: он приносит несчастье.

Растерявшись от этого неожиданного утверждения. Бастард широко раскрыл глаза:

— Несчастье? Вы, смеетесь? Что вы имеете в виду?

— Ничего, кроме того, что уже сказала. Я родилась недалеко от этого места, монсеньер, и знаю, что все владельцы этого отеля умирали трагически.

— Неужели?

— Вы это не знали? Вспомните: Губо Обрио, который его построил и умер на Монфоконе; Жан де Монтэгю, подвергшийся публичному позору и повешенный; Пьер де Жиак, человек, который отдал руку Дьяволу и которого коннетабль велел зашить в мешок и бросить в Орон после того, как отрезал ему кисть руки; ваш собственный отец, герцог Людовик Орлеанский, который ему дал название — дикобраз, убит; принц Баварский, чья смерть была подозрительной; герцог Жан Бургундский убит…

— Небеса! Не говорите таких вещей! Вспомните, что Ришмон бретонец, а значит, суеверен. И потом, это угрожает только ему, а вы, насколько я знаю, не хозяйка этого дома.

— Нет. Но трагедии оставляют следы… Здесь не дом милосердия.

Бастард достал платок, вытер лоб и вздохнул:

— Да, моя дорогая, вы можете смело считать себя человеком, отнимающим всякое мужество. Я пытался вас ободрить, а получилось так, что вы меня взволновали этими историями с привидениями… А! Мессир дю Пан!

К ним приближался дворецкий коннетабля, спускаясь по лестнице, ведущей в зал для приемов. Дюнуа встретил его с явным облегчением.

— Пожалуйста, мессир, доложите о нас. Кажется, наверху большое собрание?

Слышны были многочисленные голоса, и весь этаж жужжал, как летний улей. Но дворецкий с улыбкой поклонился:

— Действительно, слишком большое собрание. Монсеньор приказал проводить мадам в сад, куда он удалился со своим Советом.

Катрин удержала вздох облегчения. Она боялась, что Ришмон вынудит ее к публичному объяснению, как перед королевским судом, где при большом скоплении народа она Услышит свой приговор, но не сможет ничего объяснить.

Шум, заполнявший отель, испугал ее с самого начала. Поэтому она любезно улыбнулась сиру дю Пану, собравшемуся показать ей дорогу. Но дело осложнилось, когда он захотел увести Катрин без ее эскорта, сделав знак овернским сеньорам оставаться на месте.

— Монсеньор коннетабль желал бы выслушать графиню де Монсальви в узком кругу, мессиры. Он хочет, чтобы это несчастное дело сохраняло по возможности оттенок семейного из-за тесных связей его с домом Монсальви.

Амори де Рокморель вышел из ряда, сделав шаг вперед.

— Мы — братья по оружию Арно де Монсальви, а значит, его семья, сир дворецкий. Поэтому мы войдем, нравится вам это или нет! Нам определенно не по душе, как при Дворе решаются семейные дела: госпожа де Монсальви и мы имеем одно общее сердце, и она в нас нуждается.

— Дайте им войти, дю Пан! — вмешался Дюнуа. — Они будут держаться в глубине сада и подойдут только в случае крайней необходимости. Я это беру на себя…

— Тогда я склоняюсь. Итак, соблаговолите следовать за мной.

Сад, затопленный солнцем, плавно спускался к Сене. Это было очаровательное место, где под старыми вишнями, которые запоздалая весна украсила белыми цветами, зеленый ковер свежей травы был усыпан фиалками, примулами и анемонами. Над длинными каменными, позеленевшими от времени скамьями нависали мягкой спасительной тенью густые кусты сирени, а сквозь ее ветви блестели ленивые воды реки.

Ришмон ждал ее. Одетый в темно-серый бархат без малейшего украшения, он сидел на скамье и беседовал с окружавшими его дворянами.

Кроме Тристана, который держался несколько в стороне и с интересом следил за дроздом, там был бургиньонский вождь Жан де Виллье де л'Иль Адан, новый парижский прево мессир Филипп де Тернан, другой хозяин города — Мишель де Лаллье, и один из известнейших бретонских капитанов Жан де Ротренан.

Овернцы послушно остались у входа в сад, а Катрин в сопровождении Жана Орлеанского приблизилась к коннетаблю, и как если бы он был самим королем, преклонила перед ним колено.

При ее приближении разговор прервался. И хотя ее голова оставалась скромно опущенной, молодая женщина была уверена, что все взгляды устремлены на нее. На мгновение воцарилось молчание, быстро нарушенное радостной, совершенно не подходящей к этому моменту трелью сидящей на ветке птицы. Потом раздался хриплый и неприятный голос коннетабля:

— Итак, вы здесь, мадам де Монсальви? Я вас не ждал, и, чтобы быть полностью откровенным, ваш визит не доставляет мне никакого удовольствия. Добавлю, что это впервые.

Во вступлении не было ничего ободряющего. Однако Ришмон встал, чтобы встретить гостью как подобает, и любезно предложил ей место рядом с собой на скамье.

Но Катрин пренебрегла этим приглашением, стараясь набраться мужества. По тону коннетабля она поняла, что сражение будет суровым. Речь не шла о светской беседе. Поэтому лучше сражаться лицом к лицу и с открытым забралом.

Пользуясь привилегией женщины и знатной дамы; она ответила так же резко:

— Мне тоже не доставляет никакой радости вам его отдавать, монсеньор! Я не рассчитывала, что сразу по прибытии в Париж мне придется явиться к вам и умолять о милосердии, в то время как я собиралась жаловаться на зло, мне причиненное. Но, явившись к вам в качестве просительницы, я странным образом превратилась в обвиняемую.

— Я вас ни в чем не обвиняю.

— Тот, кто обвиняет моего господина Арно, обвиняет меня.

— Ну хорошо, тогда скажем, что вы обвиняетесь в попытке вырвать у меня помилование, которое у меня нет ни малейшего желания даровать. Что же касается ваших жалоб… могу я знать, в чем они?

— Не делайте вид, что не знаете о них, монсеньор. Я вижу здесь мессира Эрмита, который наверняка не забыл упомянуть об обстоятельствах моего приезда. Но если вы настаиваете, чтобы я назвала их сама, то извольте. Я заявляю, что моим близким, моей земле, моему городу и мне самой причинили зло! Я жалуюсь на то, что, пользуясь отсутствием моего супруга и его лучших рыцарей, Беро Д'Апшье и его сыновья осадили Монсальви, который, быть может, в этот час уже пал и вопиет о своих страданиях Небу. Я жалуюсь на то, что не добилась никакой помощи ни от магистратов Орийяка, ни от епископа, поскольку они боятся нападения Вилла — Андрадо, находящегося в настоящее время в Сен-Пурсене, ни от вашего бальи из Монтаня, который предпочитает совершать паломничество в компании своей супруги вместо того, чтобы заниматься делом, как ему велит Долг! Я также жалуюсь на то, что наш хозяин брошен в тюрьму, тот, без которого я и мои люди обречены на несчастья и безвозвратно погибнут!

Голос Катрин, в котором дрожал гнев, наполнил сравнительно небольшой сад. Едва только новость об опасности угрожающей городу Монсальви достигла ушей Рокморелей и их друзей, они немедленно покинули свое укромное место где явно чувствовали себя непривычно.

Это было похоже на настоящее нашествие. В одно мгновение фруктовый сад наполнился страшным шумом и гамом. Катрин и Бастарду, находившемуся рядом с ней как бы в подтверждение своего покровительства, казалось, что их окружило грозное огнедышащее полчище.

Жан Орлеанский изо всех сил старался их удержать, но овернские рыцари не были расположены оставаться в тени.

— Совершено нападение на Монсальви! Вы это знаете, со вчерашнего дня, монсеньор, а мы, сыновья этой земли, до сих пор ничего не знали! — возмутился Рено де Рокморель. — Чем мы здесь занимаемся? Сокрушаемся по поводу заслуженной смерти одного подлеца, когда сотни мужчин, женщин и детей находятся в смертельной опасности! И стоило ли вырывать Париж у англичан, если одновременно вы отдаете на разграбление остальную часть страны? Верните нам Монсальви, сир коннетабль! Верните нам нашего командира и дайте нам уехать! Мы слишком много потеряли времени!

Коннетабль поднял руку, чтобы унять шум.

— Спокойствие, господа! Все не так просто, как вам кажется. Поверьте мне, что я с болью и гневом узнал о том, что происходит в Верхней Оверни, и, как только будет возможно, пошлю помощь…

— Как только будет возможно? — переспросил Фабрефор. — Другими словами, тогда, когда люди найдут свою смерть в стенах Монсальви и Беро д'Апшье успеет там надежно обосноваться! Кроме того, вы слышали, что сказала госпожа Катрин? Кастилец в Сен-Пурсане и люди Орийяка, боятся его появления. Какое нам дело до Парижа, если по возвращении мы найдем наши замки занятыми, деревни сожженными, а нашил женщин подвергшихся насилию? Мы не останемся здесь ни на минуту!

— Тогда уезжайте! Я вас не держу.

— Мы так и сделаем, — быстро ответил Рокморель, — но уедем не одни. Нам нужен Арно де Монсальви, и если нужно силой вырвать его из вашей Бастилии, мы пойдем и на это! Вам придется идти врукопашную против ваших отрядов, сир коннетабль!

— Вы болеете только за ваши собственные интересы! — крикнул Ришмон. — Вы забываете, что в завоеванном городе правосудие должно быть более жестким и непримиримым, чем где бы то ни было. Я отдал приказ и четко сказал, какие последуют санкции в случае неповиновения! Сир де Монсальви это знал и, тем не менее, не принял к сведению…

— А как можно стоять, сложив руки, когда мимо вас проходит убийца вашего брата? — бросил Дюнуа. — Все мы поступили бы так же!

— Не говорите так, сир Бастард, — ответил Ришмон. — Никто лучше вас не умеет уважать приказы. Как парижане смогут доверять мне, если я не покажу, что я здесь хозяин и несу ответственность от имени короля? Если я закрываю глаза на первое же серьезное неповиновение? Вы что же, забыли, что я дал слово?

— Ваше слово не стоит головы Арно де Монсальви, — бросила Катрин в бешенстве.

Потом, видя, как Ришмон побледнел и отступил, как от удара, она бросилась на колени.

— Простите меня! — воскликнула она. — И не сердитесь на резкие слова! Я как безумная с тех пор, как узнала об опасности, которой подвергается мой муж… и из — за чего!

— Был убит пленник, — упрямо ответил бретонец, — которому я пообещал жизнь. Неужели вы думаете, что мне самому не хотелось бы повесить повыше и поскорее эту толстую свинью Кошона, чье идиотское неистовство предало Деву Жанну смерти? Однако я сдержался. Не…ет! Я не знал в начале переговоров, но даже если бы я знал, это ничего бы не изменило: я должен был дать им уйти всем — или никому! Встаньте, госпожа Катрин, мне не нравится видеть вас у моих ног.

— Это место подходит тому, кто молит о пощаде! Я поднимусь, когда получу то, что я у вас прошу. Все, что вы мне сказали, я уже знала. Я знаю, как серьезен проступок моего мужа, поскольку он осмелился пренебречь вашим словом… словом принца и самого честного, верного человека!

Тут вмешался прево торговцев. Легко поклонившись и, которой он собирался возразить, Мишель де Лаллье вздохнул:

— К несчастью, мадам, парижский народ еще не знает монсеньора коннетабля де Ришмона. Воспоминания, которые парижане сохранили об Арманьяках, и особенно о коннетабле Д'Арманьяке, не очень приятны. Именно поэтому город сдался своему настоящему хозяину — Карлу Французскому, да хранит его Господь в добром здравии. Но как он будет реагировать, если представляющий короля человек сразу же начинает обходить законы? Слово принца было дано мне прево торговцев и моим эшевенам. Я не имею права его возвращать.

— Почему? Но почему же? — простонала Катрин, готовая расплакаться.

— Потому что я должен реагировать на жалобу вдовы Легуа. Люди из ее квартала разграбили ее дом и грубо с ней обошлись, но она должна была уйти со своим мужем и у нее больше ничего не осталось.

— Станет ли она богаче и счастливей; если убьют моего мужа?

— Госпожа, — проговорил старик, — вы не можете понять: вы знатная и благородная дама, и для вас маленькие люди так мало значат…

— Гийом Легуа не принадлежал к маленьким людям. Это был крупный буржуа и богатый человек!

— Возможно, но это был все же только буржуа, как я сам и большинство людей в нашем городе. В Париже живут в основном простые люди и буржуа, а дворян очень мало. Знатные сеньоры, занятые войной и турнирами, достаточно далеки от нас. Конечно, Гийом Легуа убил брата сеньора де Монсальви, но это было во время войны, мадам…

Катрин встала и оказалась лицом к лицу с прево.

— Войны? Нет, мессир, не войны! А во время восстания, если позволите! Кабош никогда не был военным командиром, насколько мне известно!

— Вы играете словами. Я должен был сказать — во время гражданской войны, но вы не можете знать, что это такое, потому что тогда вас, должно быть, нежно воспитывали за стенами какого-нибудь отдаленного благородного замка, куда не доходили ужасы Парижа! Вы не знаете, что было здесь, когда люди, устав от фаворитов Изабо, злодеев дворян, непосильных поборов, поднялись на защиту свободы. И, рискуя усилить вашу боль, добавлю, что убийством молодого сеньора де Монсальви, если оно и было, не вызвало ни в ком сожаления. Париж сочтет правильным, если монсеньер коннетабль заставит упасть голову какого-нибудь дворянина, виновного в убийстве буржуа, даже если этот буржуа служил врагу. Все мы ему служили в той или другой мере, по принуждению или доброй воле, но служили! Процесс, который монсеньер слишком задержал из-за политических событий, должен состояться. Вы понимаете?

Катрин посмотрела на старика, потом на всех присутствующих. Она увидела встревоженного Тристана, уже отчаявшегося Бастарда, коннетабля, укрепившегося в своих позициях, на что указывал его сжатый рот и нахмуренные брови.

Она увидела также дрожащих от гнева овернцев, чьи суки уже нащупывали на боку эфесы шпаг и кинжалов. Она поняла, что через секунду все решится. Эти храбрые люди овернской земли, которую она теперь любила больше всего, были готовы на убийство ради спасения друга и утверждения своих сеньориальных прав.

Если Арно будет принесен в жертву душам предков Гийома Легуа, этот сад обагрится кровью, а там, в Оверни, поднимется восстание, которое охватит горы со стремительностью лесного пожара. Она не могла избежать этой драмы и спасти Арно, не пренебрегая своей гордостью и не признавшись, кто она на самом деле. Старый прево не вернет слово Ришмону и госпоже де Монсальви, но он вернет его, возможно, Катрин Легуа.

Одним жестом она заставила замолчать своих друзей, громко выражавших свой гнев и неодобрение, и повернулась к Мишелю де Лаллье:

— Нет, мессир, я не понимаю! Напротив, это вам следует кое-что понять, поскольку вам неизвестна одна вещь. Ведь в ту эпоху, о которой вы говорили, я, как вы изволили выразиться, не «получала нежное воспитание»в каком-нибудь замке. Я была в Париже, мессир, в страшные времена Кабоша, я даже была на Мосту Менял в ту ночь, когда Гийом Легуа убивал Мишеля де Монсальви, и его кровь забрызгала мое детское платье…

— Но, позвольте, это невозможно!..

— Невозможно? Всем моим друзьям, присутствующим здесь, которые меня хорошо знают, известно, что Арно Де Монсальви в моем лице взял в жены вдову Гарэна де Брази, сюринтенданта финансов Бургундии, но в Бургундии знают, что Гарэн де Брази женился по приказу герцога Филиппа на племяннице дижонского нотабля, который был простым буржуа. Не правда ли, мессир де Тернан, вам это известно?

Услышав прямое обращение к себе, бургундский сеньор вышел из своего безмятежного состояния и посмотрел на молодую женщину.

— Да, действительно, я слышал об этом. Герцог Филипп, мой повелитель, воспылав страстью к молодой девушке… и это легко поймет каждый, увидев вас, мадам, вынудил, как говорили, интенданта финансов жениться на племяннице суконщика, если не ошибаюсь?

— Ваша память вам не изменила, мессир. Мой дядя Матье Готрэн, действительно и поныне занимается торговлей тканями на улице Грифона под вывеской Гран-Сен-Бонавентур. Он принял мою мать, сестру и меня, когда нам пришлось бежать из Парижа от Кабоша. Таким образом, я не прибыла из благородного, затерянного в деревенской глуши замка, мессир де Лаллье: я родилась в Париже, на Мосту Менял, и вы, может быть, помните моего отца, золотых дел мастера Гоше Легуа, делавшего вам такие красивые кувшины…

Старый прево и коннетабль вздрогнули одновременно.

— Легуа? — проговорил последний. — Что это значит?

— А то, что перед тем как назваться Катрин де Брази, — сказала молодая женщина, — а потом — Катрин де Монсальви, я звалась Катрин Легуа, и я — кузина человека, за которого вы хотите отомстить. Его кузина и его жертва, так как я сама бы попросила у вас его голову, если бы мой супруг его не убил.

— Как это может быть? Монсальви, я готов поручиться, были никем для семьи золотых дел мастера, только, может быть… клиентами?

Презрительный оттенок не ускользнул от Катрин, которая не решалась смотреть на Тристана, помня его предостережения о том, что не стоит обнаруживать свое происхождение. Но она не собиралась стыдиться своего простого происхождения. Она решила объявить об этом и сделать его спасением для своего благородного мужа.

Поэтому, когда она посмотрела прямо на Ришмона, в ее больших фиалковых глазах не было ни тени смущения, ее взгляд был полон высокомерной гордости.

— Нет, они не были клиентами, они были совсем неизвестными нам людьми, и я просила бы у вас виселицы для Легуа не за убийство Мишеля Монсальви, а за убийство своего брата, которого он повесил на вывеске лавки перед тем, как поджечь наш дом. Действительно, когда истерзанного Мишеля приволокли на скотобойню, он еще мог спастись и найти убежище в нашем жилище, где я его спрятала, Его выдало предательство служанки. И, несмотря на мои слезы и мольбы, я видела своими собственными глазами — тогда мне было только тринадцать лет, — как Гийом Легуа поднял тесак мясника, чтобы опустить его на семнадцатилетилетнего мальчика, у которого не было оружия и которого добила толпа…

Вдохновленная ропотом ужаса и возмущения, поднятым ее словами, она перестала обращаться только к Мишелю де Лаллье и резко обернулась к коннетаблю:

— В тот день, монсеньор, в отеле Сен-Поль, наводненном чернью, я увидела ту, которая теперь является вашей супругой. Но тогда она была герцогиней Гийенской, я видела ее в слезах, на коленях умоляющей своего отца и эту толпу пощадить мальчика, который был ее пажом и которого она любила. Пажа, которого я, девочка, чуть не спасла. Если бы она была здесь, мадам де Ришмон первая бы просила вас помиловать брата ее убитого слуги и со все? Любовью, на какую она способна, молила бы смягчит! вашу суровость.

Бретонский принц отвел взгляд.

— Моя жена… — прошептал он.

— Да, ваша жена! Или вы забыли дуэль в Аррасе, где под королевским гербом Франции Арно де Монсальви принял Божий суд, сражаясь за честь своего принца? Герцогиня Гийенская, которая только что стала вашей невестой разве она не надела собственноручно свои цвета на копы моего мужа? Вспомните, монсеньор! Ее дружба к нашем дому более давняя, чем ваша!

Ришмон потряс головой, желая прогнать надоедливую мысль…

— Более давняя? Ничего подобного, я впервые встретил Монсальви в Азенкуре и видел его в сражении.

При этих воспоминаниях в душе Ришмона явно разыгралась борьба, которую, Катрин это чувствовала, он желал бы проиграть, но не мог себе этого позволить. Право решать принадлежало этому старику в бархатном одеянии гранатового цвета, который задумчиво на нее смотрел.

Она обратила к нему свой призыв и свои мольбы.

— Сир прево, — взмолилась она, — я, Катрин Легуг прошу вашего правосудия для Гийома Легуа, убийцы моего отца и своего гостя, человеку, чье преступление долг и тяжелым грузом лежало на моей жизни и от которого я когда-то чуть не умерла! И поскольку правосудие уж свершилось, я смиренно прошу у вас милости для человека, который стал его орудием, ослепленный столькими годам ненависти…

Ответом было глубокое молчание. Каждый старался сдержать дыхание, осознавая серьезность момента… и, возможно, под воздействием волнующей красоты этой женщины, в чьих глазах блестели слезы и чьи тонкие белы руки умоляли старого прево торговцев.

Он тоже смотрел на нее, и в глубине его старческих глаз засветилось что-то похожее на гордость с оттенком нежности.

— Так, значит, — произнес он тихо, — вы и есть та маленькая Катрин, которая играла при мне со своими куклами в магазине этого добряка Гоше в старые времена? Простите меня за то, что я не знал о его жестокой гибели. В эти мрачные дни меня не было в Париже, я ничего не знал об обстоятельствах его смерти. С тех пор было столько смертей, самых разных…

— Тогда, мессир… умоляю вас… не просите еще одной! Бургундские сеньоры также смотрели на молодую женщину. Она, казалось, приковала их внимание, и, не отрывая от нее глаз, Виллье де л'Иль Адан как бы машинально пробормотал:

— Надо простить, сир коннетабль! Я громко заявляю здесь просьбу от имени моего хозяина Филиппа Бургундского, который, будь он с нами, потребовал бы ее во имя справедливости… и рыцарства.

Каменное лицо Ришмона, казалось, оживилось; он явно заинтересовался.

— Вы говорите, рыцарства?

—  — Конечно же!

С тонкой улыбкой, не отрывая взгляда от Катрин, Виллье де л'Иль Адан поддел пальцами тяжелую золотую цепь, украшавшую его суровый черный пурпуэн^[113], и поиграл геральдическим барашком.

— Ни для кого не является тайной при Дворе Бургундии, что побудило… чьи золотые локоны вдохновили герцога Филиппа на основание этого ордена, который все мы, его верные слуги, почитаем за честь носить, потому что он — символ высшего благородства. Вот почему я прошу о помиловании во имя рыцарства… и потому еще, что уважаю высшее право со стороны госпожи де Монсальви. — Нахмурив брови, Ришмон размышлял. Катрин с трудом пыталась сдержать биение сердца. Ее пальцы судорожно сжимали руку Бастарда, который, почувствовав, как ей нужна опора, сжал ее руку в своей. И именно к нему неожиданно и обратился Ришмон:

— Ваш совет, сир Бастард?

Дюнуа смело бросил ему широкую улыбку.

— Конечно же — помиловать! Я пришел только для этого!

— Ваш, Тернан?

Прево Парижа пожал плечами:

— Естественно, помиловать, сир коннетабль!

— А ты, Ротренан?

— Помиловать, монсеньор! Это — по справедливости! — подтвердил бретонский капитан.

Ришмон даже и вида не подавал, что собирался спросить мнение рыцарей Оверни, но они и не собирались оставаться в тени. Их решение выразилось грозным ревом:

— Помиловать! Помиловать!

— Освободить Монсальви, — пробасил Рено де Рокморель, — и в путь! Нас ждут дома!

Этот светловолосый гигант не сомневался, что суд окончен и решение принято, оставалось только бежать к Бастилии, чтобы вывести оттуда заключенного.

Но Ришмон был другого мнения.

— Минуту, сир рыцарь! Не все еще сказали. Мэтр Мишель де Лаллье еще не вынес свой вердикт, а вы знаете, что заключение зависит только от него, каким бы ни было наше общее мнение! Итак, сир прево, — добавил он живо, видя угрожающие взгляды, которыми Рокморели пронзили старика, — что вы решили? Капитан де Монсальви должен жить или умереть?

— Жить; монсеньер, с вашего разрешения. Я не признаю ни за кем в подобных условиях права на приговор смертный. Но я бы, тем не менее, желал довести до сведения графа де Монсальви, что помилование он получил не по праву сеньора, не из-за сознания благородной мести, но благодаря тени замученного славного человека, золотых дел мастера, на которого, возможно, будь этот человек жив, он и не посмотрел бы, хотя Гоше Легуа — его тесть!

— Он узнает, — пообещал Ришмон. — Обещаю вам…

— В этом случае я попрошу у вас разрешения удалиться, так как мне нужно немедленно отправиться в Дом с Колоннами, чтобы дать отчет о моем решении нашим эшевенам. Я уверен, что они полностью с ним согласятся.

— Думаете ли вы, что народ поступит так же? Старик пожал плечами, и добродушие разлилось по его лицу.

— Я обращусь к народу сегодня же вечером и скажу, что сам предложил освободить вас от вашего слова, монсеньер, и прошу милости виновному.

— Объявите ли вы о причине этого помилования? — смущенно спросила Катрин.

— Естественно, мадам! Народ, от имени которого я действую, должен понять. Он согласится с тем, что жизнь одного их человека была оплачена жизнью другого их человека. Перед тем как вас покинуть и если вы мне разрешите, я бы хотел сказать, мадам, что я счастлив тем, что узнал вас… и горд, что парижская девочка стала такой знатной и прекрасной дамой! Могу я попросить вашу руку?

Поддавшись внезапному порыву, Катрин подставила щеку и горячо обняла старика.

— Спасибо, сеньор прево! Спасибо от всего сердца! Я вас не забуду и буду молить за вас Бога.

Мишель де Лаллье удалился по тенистой аллее сада, сопровождаемый овернцами, Жаром де Ротренаном и двумя бургундскими сеньорами, приветствовавшими ее столь же почтительно, как если бы она еще царила в сердце великого герцога Запада. Ришмон осторожно оторвал руку Катрин от руки Бастарда и привлек к себе на каменную скамью.

— А теперь сядьте подле меня, теперь, когда вы победили, моя прекрасная воительница, и дайте мне на вас насмотреться. Боже, как вы красивы, Катрин! Более блистательны, чем дроки моей Бретани, когда под ласковыми лучами солнца они усеивают равнину. Честное слово, если бы я не любил так сильно мою нежную супругу, я бы влюбился в вас!

И он чистосердечно улыбнулся ей. Его светлые голубые глаза без гнева и затаенной злобы смотрели на нее. Он был искренне счастлив от того, что может наконец поддаться чистому дружескому чувству.

Но у Катрин еще остались в памяти слова о «клиентах» Монсальви, и ей хотелось воспользоваться этим для маленькой мести.

— Как же это, монсеньер? Вы усаживаете подле себя дочь золотых дел мастера… чьими клиентами, возможно, были члены и вашей семьи?

Он разразился смехом.

— Попали! Я это заслужил! Простите меня, Катрин, но я был так раздражен. Вы прекрасно знаете, что вы из тех достаточно редко встречающихся людей, для которых происхождение мало значит. Вы были достойны родиться на ступенях трона, и, поднимая вас до ранга, который вы теперь занимаете, судьба оказала вам небольшую милость. Расскажите теперь о себе, о моей крестнице Изабелле и о вашей прекрасной стране, для помощи и освобождения которой, боюсь, не хватит вашего дикого эскорта…

— Я пойду, если хотите! — предложил Дюнуа. — Монсальви и я быстро научим уму-разуму банду сеньоров-грабителей!

— Об этом вопрос не стоит. Вы мне нужны, сир Бастард! Не отнимайте у меня всех моих людей. И потом, пролить кровь Орлеана, чтобы проучить горстку грязных разбойников, это было бы слишком. Я улажу это в самом скором времени, как только к нам присоединится сир де Монсальви.

— Он скоро будет здесь? — вскричала Катрин, внезапно залившись краской, которая вызвала улыбку бретонского принца.

— Естественно. Ротренан ушел за ним, а Бастилия недалеко. Бедняжка, да у меня не хватило бы духа вас здесь удерживать, заставлять терпеть мои ухаживания, когда я знаю, что вы дрожите от нетерпения видеть «его». Но я хочу доставить себе удовольствие соединить вас. Мне кажется, у меня есть полное право на вознаграждение…

— На все возможные вознаграждения и на всю нашу благодарность! Благодаря вам я наконец снова обрету мир, счастье и спокойствие души…

— Но по-настоящему вы их обретете только с появлением вашего супруга, — проговорил коннетабль, заметив, что взгляд Катрин скользил уже в глубинах сада, высматривая знакомую высокую фигуру.

Она улыбнулась ему немного сконфуженно. — Да, правда! Мне не терпится его увидеть.

— Наберитесь терпения! Он скоро появится здесь. И в самом деле через минуту появился Ротренан, но один и такой взволнованный, что, пока он бегом пересекал сад, Катрин встала, охваченная зловещим предчувствием.

За ней следом поднялся и Ришмон, удивленный ее внезапной бледностью.

— Ну и где же Монсальви? — бросил он с раздражением.

— Сбежал… Скрылся! — бросил ему в ответ Ротренан, переводя дух, так как бежал от самой Бастилии. — Ему помог неизвестный монах… и они убили пятерых людей.

Цветущий сад и весеннее солнце померкло, Катрин охватила волна отчаяния. Боль, которую она испытала, была почти физической, и у нее перехватило дыхание. Она закрыла глаза, страстно желая умереть в следующую минуту, но Небо не снизошло и не подарило даже жалкого обморока. Ей надо было все вынести до конца…