29

Хвойные леса Карабайи

1860 год

Когда Рафаэль закончил свой рассказ, я протянул ему маленькую флягу, которую взял из Бедлама. Он нахмурился, но затем почувствовал запах – я украл немного рома из церкви, – и рассмеялся.

– Спасибо.

Я тоже глотнул рома и застыл на месте, чувствуя, как он обжигает горло, словно огонь. Я не знал, что сказать. Теперь я чувствовал себя незнакомцем и не мог признаться в этом. Все это время меня оберегал призрак Гарри. Я не имел к этому никакого отношения.

– Нам лучше уходить.

– Да, – согласился Рафаэль, но затем нахмурился. – Я устал, – растерянно признался он.

Я тоже с трудом стоял на ногах. Было уже больше одиннадцати часов, и я едва верил, что этим утром мы были на острове с Мартелем. Но я понимал, что имел в виду Рафаэль. Он всегда ходил и всегда работал. Расстояние и тревога не должны были утомить его.

– Неудивительно, – сказал я.

– Что? Мы сидим здесь уже несколько часов.

– Что ж… Ты не просто меняешься, ты меняешься во что-то гораздо более тяжелое. Каждый раз тебе тяжелее идти, потому что твой вес растет, – заключил я. В тот момент я понял, что то же самое сказал бы Гарри. Возможно, дома на лестнице висел мой портрет.

– Я не думал об этом.

Я снова выглянул в окно. Было темно. Анка стояла на прежнем месте – вокруг нее сияла пыльца.

– Нет причин спешить, раз она не может войти в дом.

Рафаэль не ответил. Он остановился, словно часовой механизм. В комнате повисла странная абсолютная тишина. Я долго смотрел на него, молясь, чтобы это не продлилось годы. Я чувствовал, что не ошибался. Оба долгих приступа, о которых я знал, происходили, когда Рафаэль был один, вдалеке от людей, и я был готов поспорить, что остальные тоже, иначе его бы случайно похоронили. Короткие приступы, которые я видел сам, происходили, когда другие люди спали или отвлекались на собственные мысли. Каждый раз Рафаэль чувствовал себя уставшим и сидел.

Я решил поесть. В наших сумках лежал виноград, яблоки и несколько яиц фениксов, обернутых в носовой платок. Я приготовил два на огне, не спуская глаз с маркайюк, но она ни разу не пошевелилась. Неожиданно меня осенило. Я должен был сразу догадаться, как только Рафаэль рассказал мне о маркайюк, или даже раньше, поэтому озарение было вялым. Годами рядом с моей оранжереей стоял живой каменный человек, следивший за могилой моего отца и прятавшийся в оранжерее от дождя.

Я заснул в мыслях об этом, разложив одеяла у камина. Я не знал, сколько проспал. Резко проснувшись, я прислушался, не зная, что могло меня разбудить. Рафаэль так и не пришел в себя. Огонь по-прежнему горел.

Я подскочил, увидев Анку в окне. Она стояла у двери. Не желая спускать с нее глаз, я тряхнул Рафаэля за плечо, но он не очнулся. Дверь медленно распахнулась. Вот почему я проснулся – меня разбудил звон щеколды. Маркайюк держала плеть свечного плюща с сияющими коробочками семян – каждая светила не хуже лампы. Я успел убедить себя в том, что она пришла не за Рафаэлем, схватил его ружье и скрылся в комнате с ткацкими станками. Маркайюк бросила в меня плеть плюща. Пыльца поднялась в воздух и осветила мой силуэт на стене. Другая маркайюк по-прежнему стояла у окна. Я прикрыл дверь, чтобы она не щелкнула. Я не видел Анку сквозь щель, но слышал шорох ее одеяния.

Я распахнул окно и спрыгнул. Дом был высотой в полтора этажа, потому что в комнату со станками вела небольшая лестница, и от падения ногу пронзило болью. Я зажал рот руками, чтобы не вскрикнуть, и пополз к связке дров. Редкие частички пыльцы начинали сиять, когда я двигался слишком резко. Я пошевелил рукой, все медленнее и медленнее, пытаясь определить скорость, при которой мог двигаться почти незаметно. Я с трудом поднялся, зато идти было не сложно. Сложнее было идти медленно – гораздо медленнее, чем маркайюк. Я вздрогнул, осознав, что обычный человек легко увидел бы меня из окна, но за мной никто не шел. Отойдя как можно дальше от дома, я остановился рядом с кустарниками, в которых сновали мелкие зверьки, и выстрелил из ружья в сторону самой расчищенной тропы, которую только смог найти. След, который оставила пуля в пыльце, был очень ярким, и поскольку в глубине леса было безветренно, он повис в воздухе почти ровной полосой. Я быстро подошел к другому дереву, чтобы оставить человеческий след, и затем заставил себя замереть. Когда маркайюк вышла, я побрел к дому. Даже медленная ходьба оставляла след в пыльце, пусть и почти незаметный. Я остановился перед статуей. Она прошла так близко, что почти задела меня. Четверть дюйма влево, и она толкнула бы меня плечом.

Я долго стоял на месте после того, как она ушла. Маркайюк направилась по следу пули. Я досчитал до пятидесяти, прежде чем пойти. В воздухе вспыхивали мелкие искры, но не мой силуэт целиком. Статуя оставила дверь открытой, и меня охватило нелепое возмущение из-за того, что она выпустила тепло. В доме снова стало холодно. Частички пыльцы, которую оставила маркайюк, осели на полу.

Рафаэль резко схватил меня за запястье и втащил в дом.

– Боже, я думал, она… – воскликнул я.

– Она не тронула меня. – Рафаэль накинул мне на плечи одеяло. – Она искала тебя. Я видел, что произошло. Ты мог схватить сюртук, прежде чем уходить?

– Как они видят нас?

– Они видят тебя, если ты движешься.

Рафаэль окинул взглядом лес. След от пули по-прежнему висел в воздухе, как и след маркайюк, который был гораздо слабее. Больше ничего не было, но я поделил лес на воображаемые квадраты и на всякий случай внимательно изучил каждый.

– Если маркайюк не идет за нами, я должен переодеться, – наконец сказал Рафаэль. – Если я застыну где-нибудь в этой одежде, она долго не продержится.

Я закрыл ставни, чтобы сияние ламп не выходил наружу. Рафаэль переоделся в тяжелое кожаное одеяние, которое сшил сам. Я с трудом застегнул его: оно было плотным, как броня. Теперь цвет кожи Рафаэля отличался от кожи маркайюк лишь на несколько оттенков. Я шагнул назад, когда все было готово. Две недели – слишком мало времени, чтобы привыкнуть к маркайюк, но мне это удалось. Я чувствовал себя неловко, стоя рядом с Рафаэлем без пузырька с солью или щетки. Это ощущение длилось, пока он неподвижно стоял. Как только он опустился на корточки, чтобы найти воск в кармане своего старого жилета и натереть им веревку, я узнал в нем прежнего Рафаэля.

– Почему остальные маркайюк высокие, а ты не отличаешься от обычного человека? – спросил я, не в силах вынести тишину.

– Белое дерево, – ответил Рафаэль. Он провел рукой по ребрам, словно показывая кости в корсете своего одеяния. – Надень это на здорового человека, и они вырастут высокими, как маркайюк. Мы перестали носить их, когда прибыли иезуиты. Местные священники не должны были выделяться. Хорошо, теперь пойдем. Ты согрелся? От тебя не будет пользы, если ты протянешь ноги.

– Да… Умолкни, дурацкое ископаемое.

Рафаэль легонько толкнул меня в стену. Я попытался толкнуть его в ответ, но не смог.

Пока мы шли, лес становился гуще. Мы вернулись на стеклянную дорогу. В плотной пыльце не было смысла блуждать по лесу: если бы Анка хотела найти нас, она бы увидела следы, какой бы путь мы ни выбрали. Но я ее не видел. Лишь скрученные полосы света оставались там, где птицы и летучие мыши летали между ветвей. Извилистая дорога шла вверх, медленно уводя нас в новые горы, которых пока что не было видно. Мороз усилился, и стеклянная дорога покрылась инеем. Все растения умеренных широт, которые росли под деревьями, завяли. Корни исполинских деревьев переплелись между собой, образуя то непроходимые узлы шириной в фут, выходившие на дорогу, то узоры, возвышавшиеся над ней. Возможно, когда-то лесники ухаживали за ними и стригли корни. Деревья создавали живые туннели, в которых было теплее и по-прежнему цвел свечной плющ – так обильно, что сияние в воздухе казалось странным солнечным светом, в котором исчезали все тени. Иногда на глаза попадались каменные обломки или безнадежно разрушенная резьба, но было невозможно определить, насколько старыми они были.

Иногда мы входили в участки без пыльцы. Причины тому были непонятны: в воздухе словно появлялась бездна, клочок темноты, на который не обрушивался звездный свет, и каждый раз Рафаэль колебался. Он не просил помощи, но я продолжал говорить и направлял его в центр дороги.

Мне тоже пришлось остановиться, когда мы подошли к месту, в котором что-то свалило деревья. В кроне зияла огромная дыра, через которую падал звездный свет. На дороге лежал огромный обломок древнего арочного прохода.

– Боже… Что это? Как это здесь оказалось? Катапульта или?.. Люди строили дома в деревьях?

– Не знаю. Я не был здесь с детства. То есть… уже больше ста лет, – нервно ответил Рафаэль. Он словно боялся, что мог замедлиться и никогда не очнуться вновь, если будет думать об этом слишком много.

– Дай руку, – сказал я, пытаясь вернуть его в реальность. Я взобрался на камень. – Да… Обломок упал с высоты, потому что разбил стекло.

Стеклянная кладка дороги покрылись сеткой трещин. Некоторые камни разрушились много лет назад, и дожди обточили их острые края.

– Осторожнее, – предупредил Рафаэль.

– Что? – переспросил я и затем ударился головой о что-то. Удар не был сильным, и я почувствовал, как предмет отлетел в сторону. – Что это было?

Рафаэль поднялся на камень, потянулся и что-то схватил. Я ударился головой о бревно, парившее в воздухе. Когда Рафаэль отпустил его, оно начало медленно вращаться. Бревно поросло мхом по краям. Я поднял голову. В воздухе висело много бревен: некоторые замерли на одном месте, другие очень медленно вращались. Дыра, пробитая в кроне, была ровной. Примятые ветки и хвоя уже выпрямились, столкнулись со сломанными ветвями и начали закрывать брешь. Ветра не было, поэтому пыльца не могла подняться в воздух. В отверстии было очень темно. На землю, как солнечный свет, падал столп темноты. Я вытянулся и дотронулся до бревна. Мне пришлось надавить на него, чтобы оно опустилось. Древесина была достаточно прочной, чтобы выдержать ребенка.

– Пойдем. Нам лучше идти, – сказал Рафаэль.

Я обернулся.

– Я не видел ее.

– Я беспокоюсь не из-за нее. Я чувствую себя немного… – Рафаэль тряхнул головой. – Ворота здесь. Можешь оставить меня. Меня кто-нибудь увидит.

– Хорошо. Мы найдем кого-нибудь, и тогда я пойду.

Рафаэль спрыгнул на землю. Я замешкался, потому что камень, на котором мы стояли, был отвесным с другой стороны. Рафаэль спустил меня. Теперь я не почувствовал напряжения в его руках. Он словно поставил на землю куклу.

– Спасибо.

Он отпустил меня.

– Ты вернешься в Бедлам, когда… закончишь? – спросил я.

– Нет. У них есть маркайюк и Акила. Я мог бы вернуться, но мне кажется, что я сойду с ума и сброшусь со скалы. Я хочу остаться в монастыре.

– Я смогу приезжать к тебе?

– Они могут выписать разрешение, – медленно сказал Рафаэль. – Но я сомневаюсь, что ты захочешь вернуться через двадцать или тридцать лет.

– Откуда ты знаешь, что это продлится так долго? Ты только что потерял семьдесят лет и провел в сознании всего несколько. С чего ты взял, что…

– На превращение уйдет сто лет. Примерно. – После недолгого молчания Рафаэль продолжил: – Если бы я был в безопасности, а не в глухом лесу в последний раз – тогда, с Гарри, – я бы не проснулся так быстро. Я не должен был очнуться. Последние годы… Это как проснуться посреди ночи.

– Значит, в следующий раз…

– Я не знаю. Возможно, полчаса, как сегодня. Возможно, дольше. Это похоже на сон. Ты спишь урывками, продолжаешь просыпаться и, наконец, перестаешь.

– А потом? – спросил я, не в силах объяснить, что конкретно имел в виду. Если я просыпался посреди ночи, я бродил по дому, разговаривал со своей собакой и открывал окна. Но я никогда не помнил об этом на следующий день и всегда испытывал странные чувства, увидев окна, распахнутые настежь.

– А потом, если мне повезет, я буду как Томас. Жить. Думать, говорить. Медленно. – Рафаэль потер запястье, обвязанное веревкой.

Я не стал объяснять, что имел в виду другое. Было глупо спрашивать, забудет ли он меня, раз я появился в этом крошечном промежутке бодрствования. Рафаэль не расстроился бы, забыв меня. Признаться, я подозревал, что он был бы этому рад. Приехав сюда, я лишь напомнил ему о навсегда потерянном друге.

– И что потом? – спросил я.

– Ты засыпаешь на несколько месяцев. Потом снова просыпаешься. И так на протяжении шестисот лет. Потом ты спишь все дольше и дольше, а затем засыпаешь навсегда, но ты не совсем умираешь. В конце маркайюк становятся горными породами. Мертвые маркайюк не похожи на людей.

– Вот почему люди селятся вокруг гор.

Рафаэль кивнул.

– Ты бы видел, что здесь творилось, когда в Куско строили собор. Они швыряли камни, рыли в горах огромные траншеи. Я побывал там, когда строительство почти закончилось. У меня мурашки побежали по коже.

Я рассмеялся.

– Никто не объяснил все это испанцам?

– Конечно, объяснили, но строители велели не поклоняться идолам и убираться. Единственный разумный ответ. Я не могу представить никого, кто относился бы к маркайюк с огромной сдержанностью или не по-индейски.

– Почему ты ненавидишь индейцев? Знаешь, белые люди гораздо хуже. Мы ужасны во всем. Живем дольше сорока пяти лет. Учим больше одного языка. На самом деле это чудо: больные, быстро стареющие, беспокойные, неуклюжие от рождения идиоты смогли убедить всех, что они лучше лишь из-за своих манер и тактичного распределения флагов. Не могу поверить, что никто до сих пор не раскрыл наш обман.

Рафаэль рассмеялся. Его смех всегда заставал меня врасплох, и мне пришлось сдержать себя, чтобы не выглядеть слишком довольным.

– Я не люблю плохой перевод, – признался он. – Я не люблю идиотов, которые рассказывают белым людям, что гора живая и умеет думать, а деревни охраняют особые люди, превратившиеся в камень.

– Но так оно и есть.

– Нет, – возразил Рафаэль и толкнул меня в грудь. Для него этот удар был почти легким касанием, но я почувствовал всю тяжесть его руки. Еще немного, и я упал бы на землю. – Это ужасно. В Испании или Англии вы ведь скажете это по-другому, верно? Вы скажете: «В Андском высокогорье отмечена особенная наследственная болезнь, которая вызывает окаменение и погружает пациентов в состояние долговременной каталепсии. Возможно, окаменевшие пациенты являются частью окружающих гор. Это повлияло на религию и привело к появлению культурной тенденции уделять огромное внимание камням». Это одно и то же, только на твоем языке, а не на кечуа с добавлением испанских слов. Чертов кеспанский. Говори на одном или на другом, иначе не жалуйся, если кто-то ударит тебя по голове Библией и обзовет болваном.

Я все еще смеялся, когда мы повернули и вышли к высокому акведуку. Четыре маркайюк на пьедесталах стояли по обеим сторонам колонн, возвышавшихся над дорогой. Они повернули головы в нашу сторону. Эти статуи гораздо больше напоминали стражей, чем святыни из Бедлама. Их одеяния тоже были сделаны из кожи, но каждая была одета в броню и поножи. Маркайюк держали копья – золотые, потому что золото не ржавеет. Они были в сознании и почти ничем не отличались от нас. Мое сердце ухнуло куда-то в пропасть. Если статуи следили, кто и когда входил и выходил из монастыря, то они знали, что за последние сто лет лишь одного мальчика отправили в Бедлам, и ему было всего двенадцать. Возможно, я сошел бы за священника, собиравшегося окаменеть, но сроки не сходились.

Но нас никто не остановил. Ближайшая маркайюк лишь слегка кивнула. Мне показалось, она смотрела на нас с грустью.

– Когда они менялись, их сопровождала целая свита из Куско, – тихо пояснил Рафаэль, когда мы проходили мимо. – Вряд ли им нравится, что людям пришлось идти из Бедлама в одиночку. Я помню… с ними возникли проблемы, когда я покидал монастырь. Они остановили нас, потому что у нас не было еды в дорогу.

– Какой стыд, что Анка ведет себя иначе.

– Анка превратилась в Бедламе. Насколько мне известно. Никто ей не помогал. Я понимаю, почему она невзлюбила человека, к которому в подходящий момент приехал внук иностранного друга. Это несправедливо.

– Почему никто отсюда не поймает ее? Почему они не пришли за тобой?

– Нельзя точно определить, когда мы превратимся. По крайней мере без доктора. Можно предугадать это, но тогда, с Гарри, я не превращался в маркайюк. Как только мы засыпаем, закон запрещает нас трогать. Даже если бы кто-то нашел Анку, он бы не смог ничего поделать.

– Глупый закон.

– Место, где стоит маркайюк, очень важно. Все думают, что они сами его выбрали. Это как передвинуть алтарь в церкви или… не знаю. Это глупо, ты прав.

Очевидно, под дорогой шли каналы с водой. Краны распыляли влагу на деревья, из-за чего дорога впереди покрылась черным льдом. Мы предусмотрительно обошли этот участок, перебравшись через корни деревьев. Дорога проходила под одной из арок акведука, под которой любой звук разносился тихим эхо. На другой стороне деревья казались более старыми. Очевидно, влажность не давала лесным пожарам перекинуться на самые старые растения. Туман окутал деревья. Воздух был разреженным, и я чувствовал, что мы поднялись очень высоко, но лес по-прежнему оставался лесом – слишком дремучим, чтобы увидеть что-то даже без тумана.

– Меррик…

Жизнь оставила Рафаэля, хотя он все еще стоял. Я сел в корнях дерева и стал ждать. Но прошло полчаса, затем час, и я уставился на секундную стрелку своих часов, не зная, стоит ли ждать еще. Я начал писать записку, прежде чем подумал, сможет ли Рафаэль прочесть ее. Я не знал, как оставить даже простейшее послание на веревке. В конце концов я связал наши веревки, обмотав один конец вокруг руки Рафаэля, а другой конец – вокруг корней, и нацарапал ножом на коре дерева: «Ушел за подмогой, 8:15 утра». Я оставил свои часы на корнях. Мне хотелось, чтобы, очнувшись, Рафаэль также узнал дату, но мои часы не показывали ее. По крайней мере он бы понял, если бы прошло больше одного дня. К тому времени часы бы остановились.

– Я скоро вернусь, – сказал я на случай, если он мог слышать меня. – Но это не оживленная дорога. Я не хочу оставлять тебя одного. Вдруг никто не придет? Скоро вернусь.

Было глупо говорить с Рафаэлем. Его здесь не было. Я словно говорил не со спящим человеком, а с его сюртуком.

Я пошел по дороге, осторожно минуя скользкие участки. Я надеялся увидеть дома или стены, но здесь не было ничего, кроме руин по левую сторону. Они полностью поросли плющом, а камни разрушил какой-то местный сорт камнеломки. Дорога резко заканчивалась у скалы. Камни нависали над долиной, и внезапно передо мной открылся живописный вид. Лес уходил за горизонт во впадине, подернутой туманом. Здесь не было ни городов, ни людей. Я видел то, что когда-то было городом – разрушенные каменные башни. Что-то блеснуло в обломках: стекло, обсидиановый поток, который спускался с горы. Пар повис клочьями над камнями. Здесь уже долгие годы никто не жил. Целые десятилетия. Вдалеке я увидел озеро. Там стояла тишина, и лишь изредка порхали птицы.

У меня пересохло в горле. Я начал спускаться в долину. Спуск не был крутым. Деревья корней формировали ступени, по которым было удобно идти. Я неуклюже спустился, прислушиваясь к своему дыханию и скрипу ремня сумки. Валуны указывали путь. Поначалу я ничего не увидел в них, но потом заметил изгибы плеч и рук. Если бы я не знал, на что смотрел, я бы не догадался. Маркайюк смешались с камнями. Если бы они проснулись снова, им пришлось бы разбить камни изнутри.

Я надеялся, что в долине до сих пор жили люди, и дома разрушились случайно, но я ошибался. В стекле, как мухи в янтаре, застыли мертвые люди. Должно быть, обсидиановый поток внезапно обрушился на них. Маркайюк тоже попала в него: стекло доходило ей до пояса. Я не знал, мертва ли она, или спит, или задумалась. Ударив по ней, стекло разбрызгалось, и со стороны казалось, что статуя входила в море и застыла навечно.

На поверхности обсидиана росли деревья, корни которых пробили стекло, но я не знал, как быстро они растут, и не мог сказать, сколько лет прошло с катастрофы – тысяча или пятьдесят. Срубать дерево было бесполезно. У белых деревьев не было колец: древесина под корой имела форму крошечных пчелиных сот и никак не отражала возраст. Наверное, был какой-то способ определить его – Инти должна была знать, – но я никогда не интересовался этим.

В последний раз Рафаэль был здесь более ста лет назад. Я сел около пересохшего ручья и попытался определить возраст этого места. Я не имел ни малейшего представления, что носили люди сто или двести лет назад и изменилась ли их одежда за это время. Недалеко от меня в озере лежали обломки башни. Огромные глыбы с маленькими лестницами и арками, ведущими в никуда, создавали архипелаг каменных островов. Там плавали утки-фениксы, а землю рядом со мной усыпали перья цвета нефти. Что и когда бы ни произошло, теперь здесь никого не осталось. Я отошел подальше от людей в стекле.

Краем глаза я заметил движение и обернулся. На меня смотрела Анка. Она словно возникла из ниоткуда.

– Вы говорите по-испански? – спросил я.

Она не двигалась.

– Я не посягаю на вашу землю. Я здесь с Рафаэлем. Он меняется. Я пытаюсь найти кого-нибудь, чтобы помочь ему. Здесь есть кто-нибудь?

Анка подобрала камень, и я решил, что она бросит его в меня, но она начала выводить слова на стеклянном валуне.

«Священная земля».

– Я знаю. Но я не могу оставить его в глуши одного, зная, что никто не поможет.

«Уходи».

– Здесь кто-нибудь есть?

«Не знаю. Слишком долго спала».

– Когда вы проснулись?

Я сомневался, что она ответит, но Анка задумалась. Разумеется, времени у нее было предостаточно.

«Неделя».

– Из… какого вы времени?

«Родилась в 1579».

– И вы проснулись полностью лишь сейчас.

«Ртуть. Превратилась после похорон шахтера на кладбище». Последние слова Анка вывела дрожащей рукой, и от скрежета у меня заныли зубы.

– Прошло почти триста лет, – ответил я. Меня охватило ужасное чувство, когда я понял, что никто до сих пор не сказал ей об этом.

На этот раз Анка не ответила. Неудивительно, что она не хотела ни с кем говорить в свои недели бодрствования. Очевидно, она, как и Рафаэль, знала, что ее сон продолжится, но все было гораздо хуже. Анка не хотела говорить, потому что ее собеседники будут мертвы к тому времени, как она проснется в следующий раз.

– Мне нужно дождаться. Кого-нибудь, – повторил я. – Рафаэля нужно перенести. Он не может оставаться здесь.

«Ты должен уйти. Кости не могут тревожить камень».

Казалось, эти слова были бы хорошо знакомы мне, будь я местным жителем, но я уловил суть. Я был обычным человеком – или чуть менее обычным из-за больной ноги. Было оскорблением пытаться передвинуть спящую маркайюк. Я чувствовал, что Анка злилась, и мое сердце забилось быстрее, когда я понял, что, возможно, сама мысль о том, чтобы передвинуть статую, была незаконна. Как разговор о смерти короля.

– Нет, – возразил я, прежде чем она закончила писать. Я никогда не представлял, что такой медленный спор, в котором мне приходилось ждать, пока каменная женщина напишет ответ обломком каменной скалы по стеклу, может быть таким безотлагательным. Но так оно и было. Жар тревоги нарастал в моей груди, когда Анка впервые ответила мне, а теперь я чувствовал необходимость сражаться или бежать. Она выводила камнем буквы, и скрежет был невыносим.

«Кощунство».

– Мне все равно.

Она отложила камень в сторону. Долгую секунду я смотрел на нее сквозь пар собственного дыхания, белый от мороза. Нога уже болела после спуска с горы.

Анка направилась ко мне. Я встал и пошел как можно быстрее. Она, не торопясь, следовала за мной. Подниматься было сложнее, чем спускаться, и когда я посмотрел вниз, то увидел, что она все еще шла за мной. В середине долины деревья заканчивались, и пыльца ярко сияла в воздухе. Я остановился на вершине горы, ожидая, пока пыльца осядет. Сердце выпрыгивало из груди. Я знал, что пыльца не угаснет полностью.

Я собирался вернуться к Рафаэлю. Мне оставалось надеяться лишь на сказочный шанс его пробуждения, но когда я вернулся, Рафаэля не было.

Я окинул взглядом дорогу, пытаясь найти след в пыльце, в котором можно было спрятаться, но, очевидно, звери не любили это место. Я направился к акведуку. Стеклянная дорога тянулась дальше, чем я думал. Анка была все ближе. Вскоре она догнала меня. Поравнявшись со мной, она потянулась к моей руке.

Рафаэль, неожиданно выбежавший из-за дерева, оттолкнул меня в сторону и ударил статую в грудь. Звук был нечеловеческим: камень обрушился на камень. Он был меньше и наверняка с самого начал знал, что обречен на поражение.

Анка оттолкнула его и ударила по лицу. Если бы на месте Рафаэля был я, кости моего черепа отлетели бы в ближайшее дерево, но он достаточно изменился, чтобы выстоять под таким ударом. До акведука все еще было далеко. Четыре маркайюк-стража молча наблюдали за происходящим. Они были настолько оторваны от мира, что схватка была для них лишь интересной вспышкой в бесконечной череде сменяющихся времен года. Но Анка отстала от меня. Рафаэль ударил ее по ногам и прижал к земле, но у нее что-то мелькнуло в руках. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я понял, что она держала мои спички.

Пыльца моментально вспыхнула, и древние деревья загорелись. Взрывы были такими оглушительными, словно целая армия одновременно выстрелила из ружей. Я побежал к акведуку, упал на лед и проскользил последние несколько ярдов. Пламя разошлось настолько, что влажный воздух не мог остановить его. Деревья разгорались, взрывы сотрясали землю и снова сбили меня с ног. Кора дерева, словно шрапнель, вонзилась мне в руку.

Рафаэль крикнул что-то – не на английском.

Кто-то схватил меня за плечо и толкнул к земле. Когда я опустился на колени, то перестал чувствовать пламя. Было по-прежнему жарко, но взрывы и отлетающая кора деревьев не задевали меня. Подняв голову, я увидел, что четыре стража стояли вокруг меня, склонившись. Они держались за руки и закрывали меня от всего. Они не горели. Их одеяния подпалило огнем, но не сильно или по крайней мере не с моей стороны. Но маркайюк не могли закрыть меня от химического дыма. Я закашлялся, и через несколько секунд в глазах потемнело.