Цвета

Квитни-алхимик, вернувшись с Другой Стороны, стал парфюмером; другие этой профессии годами учатся, а он всего на несколько месяцев заперся в своей домашней лаборатории, и вдруг в бутике Ехиэля, у которого феноменальное чутье на сенсационные новинки, появились его духи. Экспериментальная партия, крошечные пробирки, шесть штук в коробке с почти неприлично конкретными, в лоб названиями: «Смех», «Река», «Фонарь», что-то еще и «Крик». И запахи странные, не то чтобы очень приятные, скорее, увлекательные, как хорошая книга, попробовать любопытно, но не на себе же такое носить. Сперва никто их не покупал, нюхали и уходили задумчивые, но в конце лета вдруг смели всю партию разом, практически в один день и оставили кучу заказов; Квитни, как положено настоящему гению, пожелания публики проигнорировал, в больших флаконах выставил на продажу только наименее популярный «Крик»; впрочем, и его раскупили мгновенно. А в самом конце осени появилась новинка под названием «Другая Сторона» – горький дым, сырая земля, подгнившие листья и что-то еще невнятное, от чего сперва содрогаешься, но после хочешь еще – и вот она мгновенно стала сенсацией, вошла, по словам Ехиэля, в историю парфюмерии на все времена. Рассказывали о старом контрабандисте, который, понюхав новинку, как младенец рыдал от счастья и ужаса, вспомнив свой первый переход; впрочем, имена называли разные, кандидаты в плаксы все с возмущением отрицали, так что, видимо, это была просто байка. Небось Квитни сам ее и придумал, он же в рекламе работал, когда жил на Другой Стороне.

Цвете духи не понравились, ушла, почти негодуя, словно вместо наслаждения ароматом ей навязали чужую мучительную проблему, которую надо решать. Но потом обнаружила, что каждый день, куда бы ни шла, выстраивает маршрут так, чтобы пройти мимо бутика Ехиэля, взять флакон «Другой Стороны», брызнуть чуть-чуть на руку, заново возмутиться – он сбрендил, таких духов не должно быть на свете, на Другой Стороне пахнет совсем не так! – а потом весь день тыкаться носом в запястье и… ну нет, не плакать. Для этого Цвета недостаточно старый контрабандист.

В итоге купила, конечно. Поставила эксперимент: перед выступлением надушилась так, что самой тошно стало. Решила проверить: как я буду вот с этим играть? Но чуда не вышло, играла как обычно, не хуже, но и не лучше, духи просто никак не повлияли на игру. Только все в тот вечер почему-то ей говорили: «не сердись», «не волнуйся», – хотя Цвета была спокойна, а старый друг прямо спросил, что случилось, и с облегчением рассмеялся, услышав честный ответ: «Сменила духи».

Потом оказалось, у модных духов есть одно удивительное свойство. Это Цвета не сама обнаружила, ей Эдгар сказал, а ему – кто-то из приятелей-контрабандистов, которому на Другой Стороне бросилась на шею совершенно незнакомая девчонка, почуяв в нем своего. Но это как раз обычное дело, многие новички теряют голову от радости, встретив на Другой Стороне земляка. Удивительно другое: девчонка в нем земляка опознала, а он в ней – нет, хотя человек, по словам Эдгара, опытный; впрочем, тут и опыта никакого не надо, на Другой Стороне сразу чувствуешь, кто тут свой. В итоге оказалось, что девчонка пошла на Другую Сторону, надушившись «Другой Стороной»; вроде даже не специально так выпендрилась, а просто очень эти духи полюбила и использовала каждый день. Ну, на самом деле неважно, почему она надушилась. Важно, что Эдгар, услышав историю от приятеля, решил проверить, так оно, или не так. Попросил Цвету ему помочь: взять флакон с собой и при нем, уже на Другой Стороне надушиться. Хотел почувствовать разницу. И действительно ее ощутил. Сказал: «Чокнуться можно, я же тебя сам только что сюда привел, но все органы чувств мне сейчас говорят, что ты – не наша, а обычная девчонка Другой Стороны».

Цвета тогда почти по-настоящему испугалась, как будто духи и правда могли превратить ее в человека Другой Стороны. В тот день гуляла без удовольствия, через силу, постоянно возвращалась на набережную убедиться, что по-прежнему видит свет Маяка. Но удостоверившись, что никакой опасной побочки у запаха нет, поняла, что теперь сможет сделать то, чего ей давно хотелось: попасть на концерт Симона так, чтобы он ее не узнал. Понятно же, что как ни переодевайся, ни гримируйся, каких ни заказывай париков, Симон сразу вычислит в зале землячку. И догадается, кто она. А Цвета этого не хотела. Ей было трудно с Симоном. Знала, что он на нее не сердится, но сама не могла простить – Симона за то, что стал свидетелем ее слабости, и себя за то, что так его подвела. Понимала, что это глупо, неправильно, и ей же от этого хуже, Симон верный друг и крутой музыкант. Очень хотела послушать, как они с ребятами там играют, и одновременно все внутри на дыбы вставало: не хочу смотреть, как они распрекрасно обходятся без меня! Но если Симон меня не узнает, то как бы и не считается, – думала Цвета. – И ребят наконец-то послушаю, и одновременно это буду как бы не я.

В общем, она решилась, спасибо духам. Полдня бегала по магазинам Другой Стороны, выбирая наряд. Что-то такое, чего бы она сама в здравом уме никогда не надела. И одновременно, чтобы выглядеть здесь, на Другой Стороне, нормальной. Такой, каких много тут.

Сперва хотела купить какой-нибудь дешевый аккуратный костюмчик, как будто офисная секретарша сразу после работы пришла, но в последний момент пожалела – не себя, а девочку с Другой Стороны, которой собиралась прикинуться, нарядила ее в черную кожу и джинсовое рванье, решила, пусть будет дерзкая, независимая, альтернативная, такая, с которой я бы могла подружиться, если бы судьба нас свела. К костюму добавила черноволосый парик, специально сама его уложила так, чтобы волосы дыбом стояли, и неожиданно очень себе понравилась – ай, хороша! Хоть всегда так ходи. В смысле, дома. И выступать теперь в таком виде буду, – весело думала Цвета. – Вот все охренеют, когда я выйду на сцену в драных штанах с Другой Стороны!

Формат выступления был не особо удачный. Ну или напротив, удачный, с какой стороны посмотреть. Симон с ребятами играли в Центре Современного Искусства, в рамках не то открытия, не то закрытия выставки, этого Цвета не поняла, да и разбираться особо не стала. Какая разница, по какому поводу у Симона концерт. Плохо тут было, что мало сыграли, всего пару вещей, и слушать их пришлось не сидя в концертном зале, а стоя в выставочном, в толпе, среди каких-то странных конструкций, вероятно – если уж как-то сюда попали – абстрактных скульптур. Но для Цветы недостатки оказались скорее достоинствами. Потому что Симон есть Симон, за пятнадцать минут выступления душу из нее вынул. Так что, может, и хорошо, что недолго, для счастья вполне хватило, больше – был бы уже перебор. И что за спинами пришедших раньше и вставших поближе ей почти не было видно Симона и его музыкантов, тоже отлично. Духи духами, а все равно нам с Симоном, – думала Цвета, – лучше не смотреть друг другу в глаза.

Убежала, как только умолкла музыка. Все-таки трудно поверить, что старый друг тебя не узнает, хоть с ног до головы чудесными духами облейся и десяток париков нацепи. А сейчас она с ним говорить еще не была готова. Знала, что разревется. Но не как раньше от стыда и досады, что сама все испортила, и теперь никогда не будет играть с Симоном, а просто от счастья – что Симон и его музыканты есть. Ей больше не было ни обидно, ни завидно, а если и было – чуть-чуть, по привычке – это не имело значения. Нас, крутых музыкантов, должно быть много, – думала Цвета. – Чем больше, тем лучше. Везде, и дома, и на Другой Стороне. Им здесь, на самом деле, даже нужнее. Вон как лица у людей разглаживались, пока слушали. И глаза сияли. Как будто они тоже наши. Никакой разницы не было в тот момент. Вот о чем обязательно надо сказать Симону, – думала Цвета, пока бежала вприпрыжку к большой реке, не потому что спешила вернуться домой – не спешила! – а просто так, от избытка, как в детстве, ей сейчас очень нравилось не идти, а бежать.