Глава 14

Одиссей никому не рассказал о появлении в ахейском лагере троянского царя, которого он тайно привел к Ахиллу. Но вскоре все и так поняли, что либо Приам, либо его послы были у мирмидонского базилевса. Старый Нестор по поручению Ахилла сообщил Агамемнону, что тело Гектора за немалый выкуп возвращено троянцам, и что сам Ахилл просит на двенадцать дней отложить всякие военные советы и, тем более, не планировать сражений.

– Его скорбь о Патрокле слишком велика и неутешна, и эти дни нужны ему не только для приличествующего траура, но и для того, чтобы просто немного прийти в себя, – сказал мудрый возничий. – Он сейчас проводит все дни и ночи либо у кургана своего друга, либо в лесу, отдаваясь охоте и простому созерцанию. К тому же, эти двенадцать дней просил у него и Приам для того, чтобы, в свою очередь, справить тризну и соблюсти траур по Гектору. Какие бы чувства мы ни испытывали к погибшему, это был величайший из троянских воинов и величайший из наших врагов.

Агамемнону нечего было возразить на это. Спустя два дня и сам Ахилл появился в его шатре и подтвердил свою просьбу, причем говорил он так почтительно и выглядел таким подавленным, что у Атридастаршего не хватило духа проявить нетерпение. Он не мог предположить, что угнетенное состояние Ахилла вызвано не только и не столько его горем, сколько невыносимым смущением, которое испытывал герой, вынужденный впервые в своей жизни лгать...

Агамемнон дал обещание и утешался тем, что караульные каждый день говорили ему о доносящихся со стороны Трои многоголосых рыданиях. Троянцы не просто оплакивали славного героя, они оплакивали и страшную участь своего города, потерявшего могучего защитника. Атрид думал об этом и улыбался про себя – ему уже виделось, как он катит на боевой колеснице по горящей разрушенной Трое... Нетерпение его росло, и на третий день после разговора с Ахиллом он зашел в шатер к своему брату, чтобы для начала обсудить будущее с ним вдвоем.

Шатер Менелая стоял, как полагалось, посреди спартанского лагеря. Он был раза в два меньше шатра Агамемнона, но выглядел куда наряднее. Менелай любил удобства и блеск, и даже здесь, среди сурового походного быта, не отказывал себе в этом.

Шатры базилевсов обычно отличались от шатров простых воинов только размерами, да еще тем, что воины жили по десять-двенадцать человек вместе. Сшиты были все эти жилища из самой толстой и плотной ткани, пропитанной воском, чтобы не пропускала влаги.

«Походный дворец Менелая» (как величали его воины с легкой руки Терсита) был сработан из отлично выделанных бычьих шкур. Снаружи его украшали вклепанные по швам медные бляхи и свисающие с верхней части опор конские хвосты, вроде тех, какие крепились на шлемах. Внутри шатер и в самом деле напоминал уменьшенный дворец, по крайней мере, убран и обставлен был со всей возможной роскошью.

Земляной пол, тщательно выровненный, был посыпан светлым речным песком и устлан двойным слоем ковров персидской и фиванской работы, частью трофейных, частью привезенных из Спарты. Такие же ковры висели по всем четырем стенам, увешанным поверх них кинжалами, луками, колчанами и щитами, как ахейскими, так и троянскими.

Постель базилевса находилась не у стены, как обычно, но почти в центре жилища и представляла собою солидное возвышение, покрытое толстыми волосяными тюфяками и застеленное не плащами, шкурами либо грубыми шерстяными одеялами, как в других шатрах, но драгоценной фиванской тканью, с богатым и изысканным цветочным узором. В изголовье лежала шкура черной пантеры – подарок Агамемнона, а в ногах – шкура белого волка, которого еще в начале войны застрелил сам Менелай. Четыре кресла из драгоценного сандала располагались по углам шатра, и рядом с каждым из них возвышался светильник. Четыре почти одинаковых сундука, тоже из дорогих и редких сортов дерева, отделанные бронзой, костью и перламутром, стояли возле каждой стены, и по ним были прихотливо разбросаны кожаные и меховые подушки.

Войдя к брату, Атрид Агамемнон застал того полулежащим на ложе, возле накрытого стола. В еде Менелай тоже позволял себе несвойственные походным правилам излишества, доставляя своим рабам и рабыням немало хлопот. Было утро, но и легкая утренняя трапеза спартанского царя занимала половину стола: солидный кусок кабаньего окорока с каким-то ароматным соусом, тушенная в золе рыба, несколько изжаренных на вертеле голубей, виноград, оливки, апельсины, мед и свежайшие лепешки, еще почти горячие. И, конечно, высокий кувшин вина.

Это изобилие отчасти объяснялось и тем, что в то утро Менелай завтракал не один. Против него расположился в кресле афинянин Идоменей (который и принес вино, хотя у Атрида-младшего хватало своего). Они с царем Спарты не были близкими приятелями, но нередко беседовали, вместе трапезничали, либо играли в кости. Менелай, один из немногих, мог выносить бесконечное недовольство и жалобы Идоменея, и тот, видимо, это ценил, хотя едва ли представлял себе до конца, как трудно бывает с ним общаться.

– Ничего хорошего не выйдет из этого штурма, если он произойдет! – говорил Идоменей в тот момент, когда Атрид-старший откинул полу шатра. – Ну, сам посуди, даже если троянцы сразу не заметят, что мы лезем на стену, если на другой ее стороне удастся отвлечь их внимание... Все равно почти сразу туда кинутся воины, и много ли нас успеет взобраться наверх? Будет такая свалка, что трупов потом не сосчитаешь! И я, вот посмотришь, буду среди них... Ни с кем не бывает такого невезения, как со мною...

– Ты говоришь это перед каждым сражением, Идоменей! – воскликнул Менелай, смеясь и от смеха едва не подавившись виноградиной – Но ведь ты же жив! Ну признайся, что ты жив, несмотря на всю свою невезучесть. Значит были и более невезучие: ведь живы за эти годы остались далеко не все.

– Ну, многим из погибших повезло все равно больше! – Идоменей отпил вина и вздохнул. – Для них эта маята уже закончена. Другим еще престоит слава, почести, добыча... А я, вот посмотришь, перед самым возвращением домой и погибну! Вот будет несправедливость-то!

Агамемнон, слушая эти сетования, задержался при входе и, покуда его не заметили, забавлялся контрастом, который являли собою его брат и богатый афинянин.

Менелай, несмотря на всю свою любовь к роскоши и богатству, во всем остальном был настоящий спартанец. И сейчас он возлежал за столом в одной набедренной повязке, белой с красной оторочкой, позволявшей видеть красивые линии его торса и стройных обнаженных ног. Пышную массу густых каштановых волос подхватывал сложенный узкой полосой кусок тонкой белой ткани, повязанный на троянский манер – длинный ее конец опускался на плечо базилевса, и на нем болталось крупное золотое кольцо с изумрудом. В здешнем жарком климате Менелай не стал, подобно Ахиллу или Патроклу, брить начисто бороду, но все же подстригал ее как можно короче, так, что она лишь чуть выступала на щеках, не скрывая мужественной формы его подбродка и резкой тяжелой линии щек. От этой крохотной бороды, равно, как и от его волос, исходил запах дорогого масла – это было еще одно «дворцовое» излишество, которое спартанский царь позволял себе среди походной жизни.

Что до Идоменея, то он был облачен в длинный, почти до земли, пурпурный хитон, поверх которого была наброшена широченная светло-коричневая хламида. На ногах вместо сандалий – высокие кожаные чулки с подшитой к ним толстой подошвой – троянцы носили такую обувь, путешествуя по горам, либо во время самых суровых зим, которые для большинства ахейцев все равно казались мягкими. Афинянин объяснял свое странное для жарких мест пристрастие обилием змей и абсолютной уверенностью, что именно его змея в конце концов и ужалит, и ему никто не сможет помочь. (Хотя за все годы войны от змеиных укусов пострадало не более тридцати-сорока человек, и из них никто не умер: у лекаря Махаона были припасены на этот случай нужные травы, и сами воины хорошо знали, что следует делать в случае укуса...).

Наряд Идоменея, при всей его необъятности, не скрывал массивности и неуклюжей полноты великого ворчуна, а обилие золотых колец и браслетов на открытых по локоть руках, подчеркивало массу жестких черных волос, которых на предплечьях и пальцах афинянина было почти столько же, сколько на его голове.

– Благородный Идоменей, боги не допустят твоей гибели! – воскликнул Агамемнон, кивая брату и обмениваясь с ним насмешливым взглядом. – Ты вернешься в Афины и непременно с богатейшей добычей!

– О, непременно! – возопил афинянин, воздевая руки к своду шатра. – Я так и жду этих великих сокровищ! Только скажи мне, славнейший из царей, знаменитый Атрид Агамемнон, откуда эти сокровища на меня свалятся? При штурме меня убьют обязательно, а если проторчим тут дольше, боги, вот увидите, пошлют нам вновь какую-нибудь болезнь, вроде той, которая поразила четыре сотни воинов этой зимой, и уж я-то заболею, с моим-то везением!

– За твое везение, Идоменей! – захлебываясь смехом, воскликнул Менелай, опрокидывая кубок вина и знаком приглашая старшего брата сесть рядом с собою. – Агамемнон, пей с нами! Выпьем за славного нашего Идоменея, который обладает редчайшим свойством в мире: он умирает вот уже двенадцать лет всеми возможными смертями и до сих пор жив и в здравии!

– О да! Хорошо, что у наших врагов нет таких свойств! – подхватил Атрид-старший, наполняя поданный братом кубок. – Не то не слыхать бы нам нынешних стенаний из-за Скейских ворот...

– Да, эти вопли ласкают слух лучше струн кифары! – согласился Менелай. – Вот я бываю зол на Ахилла из-за всех его сумасшедших замашек, а как его не боготворить, когда он одним ударом своего копья открывает нам путь к победе, к сокровищам Трои, к возвращению домой!.. Пускай-пускай троянцы воют! Так ли еще им придется взвыть в скором времени!

Агамемнон залпом выпил вино и налил себе новый кубок, другой рукой отгоняя пчелу, с жужжанием вившуюся возле горлышка ароматного кувшина.

– Только бы на Ахилла снова не «нашло»! – проговорил он, хмурясь. Не нравится мне его нынешнее нежелание даже говорить о сражениях... Ведь Патрокл умер, а клятвой с нами был связан только он, а не Ахилл... Правда, когда Патрокла убили, наш герой в ярости кричал, что останется здесь до окончания войны, но кричал, а не клялся, да к тому же и война может закончится по всякому...

– Но он же убил Гектора! – пожал плечами Менелай.

– Убил, – кивнул Агамемнон. – И тело его проволок за колесницей. Признаюсь, даже меня дрожь прошибла, когда он это сделал. Но прошло два дня, и великий воин размягчился и отдал труп старику Приаму. Говорит, что за богатый выкуп, только никто не видел этого выкупа...

– А вот я думаю, ЧТО он вообще мог отдать? – проговорил Идоменей, между своими жалобами успевший уничтожить солидный кусок окорока и уминавший сочную голубиную тушку, которую обильно запивал вином и заедал виноградом. – Если он, по его же словам, бросил тело прямо на равнине, то спустя два дня шакалы оставили бы от него только кости, да, возможно, клочья одежды...

– И поэтому, – подхватил Менелай, – Приам и Гекуба не устроили публичного оплакивания тела и сожжения его в присутствии всех троянцев.

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Атрид-старший.

– Болтают в моем лагере, – пожал плечами Менелай. – Наши воины ведь нет-нет, да общаются со здешними пастухами, которых встречают на холмах, и с варварами, которые преспокойно торгуют и с троянцами, и с нами. Да, старик-царь заплатил, видно, только за косточки своего сына. И уж этого троянцы никогда не простят Ахиллу и будут призывать на него проклятия всех богов. Значит, ему выгоднее как можно скорее уничтожить их всех или почти всех...

– Сильнее всех его, вероятно, проклинает твоя Елена! – сказал афинянин, кидая птичьи кости в медный тазик и вновь отрезая себе свинины. – Я слышал, что троянцы давно в злобе на нее, а Гектор один защищал ее от их нападок...

– Тем более славно, что больше нет Гектора! – произнес Менелай с великолепным спокойствием. Только алые пятна, разом вспыхнувшие на щеках, выдали его гнев.

Агамемнон хотел было осадить Идоменея за дурацкую шутку, но тут послышался удар гонга.

– Кто идет? – спросил Менелай резко.

В шатер заглянул молодой воин.

– Ты здесь, царь Агамемнон? – спросил он, – Я так и думал... К тебе явился жрец.

– Что? Какой еще жрец? – в недоумении спросил верховный базилевс.

– Жрец Аполлона Хрис.

– О, боги! И что ему надо теперь? – царь поднялся, недовольным движением откладывая кусок лепешки, – Ну, веди же его сюда... Сто лет бы не видел этого старого негодяя, из-за которого приключилась ссора с Ахиллом и случилось столько бед. Давай-давай, Каст, приведи его! Чем раньше он придет, тем скорее, надо надеяться, и уберется...

Жрец Аполлона появился, действительно, очень скоро. Он был не в обычном белом облачении, а в темно-синем длинном хитоне. Кусок ткани того же цвета покрывал его голову, подхваченный вдоль лба полоской темной кожи.

Войдя, Хрис низко склонился перед верховным базилевсом и его братом.

– Да пошлют тебе боги свою милость и покровительство, великий царь! – произнес он негромким, но необычайно звучным голосом.

Хрису чуть перевалило за шестьдесят, но он был крепок и силен. Высокая фигура и широкие плечи, твердая походка, гордая посадка головы говорили о крепком здоровье и твердости духа. Худощавое, волевое лицо покрывал густой загар, на фоне которого были особенно выразительны голубые, светлые глаза, пронзительные и ясные, живые, как у юноши.

– Приветствую тебя, мудрый жрец! – отозвался Агамемнон, не меняя позы (он полулежал на ложе брата, свесив лишь ноги в пыльных сандалиях). – Что привело тебя на этот раз? Надеюсь, тебя никто больше не обидел? И отчего ты не в жреческой одежде, а в этом синем мраке?

– Никто не наносил мне обиды, о Агамемнон! – ответил Хрис спокойно. – А моя одежда – знак траура по величайшему из героев Трои за все время ее существования. Но к тебе я пришел с доброй вестью.

– Вот как! – проговорил царь, глаза которого налились злостью при упоминании о Гекторе. – Что же это за весть?

Хрис вновь поклонился.

– Помнишь ли ты, славный Агамемнон, что когда мне, по твоему повелению, вернули мою внучку, я пообещал тебе поведать первое же предсказание сребролукого бога, которое сможет вселить радость в твою душу? Так вот, все эти дни, все дни после гибели нашего Гектора, я каждый день приносил жертвы на алтаре и молил Аполлона смилостивиться над нашим злосчастным народом... Сегодня, сразу, как рассвело, я тоже принес жертву, и вдруг огонь на алтаре возгорелся так ярко, что едва не опалил мне лицо. Я отступил перед пламенем, и тут услыхал голос – я говорил тебе, что иногда слышу это... Голос сказал мне, что война вскоре закончится.

– Вот как! – с невольным возбуждением Агамемнон привстал на ложе. Он знал, что Хрис действительно наделен даром пророчества, об этом в Троаде говорили все, хотя сам старик пророчествовал очень редко и твердил, что боится делать это.

– Вот как! И бог света сказал тебе, КАК она закончится?

– Он сказал только, что ее конец близок. Вернее, два конца.

– Как это понимать? Что означает «два»? – вместо брата спросил Менелай, тоже пораженный и заинтересованный словами жреца.

– Мне так было сказано, – твердо ответил Хрис. – Я не знаю, что это значит. Голос сказал: «Ожидай двух концов войны, и это будет скоро». И еще: «Если будет нарушено слово, тот, кто его нарушит, умрет. Прямо в своем доме».

– И это что значит? – спросил Агамемнон, – Что ты пугаешь нас, старик? Мы-то здесь, в любом случае, не у себя дома!

– Я сказал лишь то, что слышал, стоя перед алтарем бога Аполлона, – тихо произнес Хрис, медленно отступая к выходу из шатра, – Я поклялся поведать тебе добрую весть: вот она. В любом случае, конец войны ДЛЯ ТЕБЯ – весть добрая. Думаю, ты, великий царь, никогда не нарушаешь своего слова! А теперь, прощай. Я должен рассказать о своем видении и царю Трои, даже если он сочтет эту весть дурной ДЛЯ СЕБЯ. А, быть может, и нет...

Он повернулся и ушел, спокойный и таинственный, как обычно, и ни у кого не возникло даже мысли задержать его. Но слова пророчества будто еще звучали, и слышавшие их долго молча смотрели друг на друга, пытаясь понять, угроза или надежда была в этих словах.