ГЛАВА 13

К маминому дому вела узкая и ухабистая грунтовка. Ее белый пикап объезжал самые глубокие рытвины, но поездка все равно была еще та. Ехала она быстро, и, оглянувшись, я увидела поднятые нами клубы пыли.

Она оставила эту дорогу и свернула на совсем узкую. Ее повороты отмечались маленькими белыми огоньками. Наконец она остановилась у высокого алюминиевого забора, протянувшегося в обе стороны.

— Уродливо, да? Но порой необходимо.

Она отперла ворота, въехала внутрь и заперла их снова.

Я не могла оторвать от нее глаз и, когда она вернулась к фургону, сказала:

— Пожалуйста, скажи, как мне называть тебя.

Она улыбнулась.

— Зови меня «мае». Это по-португальски «мама» и приятнее, чем «мать», правда?

— Мае. — Я растянула эти два слога: май-йе.

Она кивнула.

— А я буду звать тебя Ариэлла. Мне всегда нравилось это имя.

Высокие деревья образовали навес над дорогой. Здесь были увешанные испанским мхом дубы, а другие, как я узнала потом, назывались манграми.

— С западной стороны у нас река, а на востоке мы граничим с природным заповедником. Мы владеем сорока акрами.

— Мы?

— Дашай, звери и я. А теперь и ты.

Я собиралась спросить, кто такой Дашай, но тут мы очередной раз свернули, и моему взору открылся дом. В жизни не видела ничего подобного. Центральная часть была прямоугольная, но к ней было пристроено больше дюжины комнат и балконов. Световые люки и круглые окна располагались под разными углами и на разной высоте. Дом был выстроен из голубовато-серого камня. Впоследствии я выяснила, что позднейшие пристройки покрасили штукатуркой под цвет основного здания. В сиянии позднего утра (более ярком, чем обычно, может, из-за затмения, а может, потому, что я нашла маму?) стены, казалось, светились.

Мы вышли из машины. Мае несла мой рюкзак. Я остановилась потрогать стену возле входной двери. С близкого расстояния можно было различить на камне серебряные, грифельно-серые и полуночно-синие прожилки.

— Красиво, — сказала я.

— Это известняк, — сказала мае. — Дом построен в пятидесятых годах девятнадцатого века. От изначального строения осталась только эта часть, остальное разрушили солдаты-янки.

Возле парадной двери высилась каменная статуя женщины верхом на лошади, рядом с ней стоял вазон с розами.

— Кто это? — спросила я.

Ты ее не узнаешь? — Мае, казалось, была удивлена. — Это Эпона, богиня лошадей. В любой приличной конюшне имеется ее святилище. — Она открыла тяжелую деревянную дверь и поманила меня внутрь. — Добро пожаловать домой, Ариэлла.

Дом пах деревом, отполированным лимонным маслом, розами, чаберовым^[25] супом, варящимся где-то, лавандой, тимьяном, белой геранью и, едва уловимо, — лошадьми. Мае скинула туфли, и я последовала ее примеру, смущенная видом моих носков, на одном оказалась дырка на пятке. Она заметила, но ничего не сказала.

Первое зрительное впечатление от места — беспорядочная смесь множества вещей: на каждой стене (выкрашенной в свой оттенок синего) имелись фреска или картины в рамах, книжные полки или ниша (а то и не одна) со статуей, цветами и травами. Мебель была современная, простая и низкая, в основном обитая белой тканью. Повсюду были разбросаны ковры и подушки. Она провела меня по коридору в комнату со стенами цвета барвинка, просторной белой кроватью и шезлонгом цвета слоновой кости под торшером с перламутровым абажуром.

Это разительно отличалось от викторианской обстановки отцовского дома. Я всегда считала, что его украшала мама, но теперь терялась в догадках. И эта мысль привела меня к той, которая мешала мне ощутить счастье полностью: почему она покинула нас?

Она смотрела на меня, и я попыталась прочесть ее мысли, но не смогла.

— Наверняка у тебя много вопросов, Ариэлла. Я отвечу на них, как сумею. Но сначала позволь переодеть тебя в чистую одежду и накормить. Ладно?

— Ладно, — сказала я. — Извини за носки.

Она положила мне руку на плечо и заглянула в глаза, и мне снова захотелось растаять в ее объятиях.

— Передо мной тебе извиняться не надо.

Мама (мае) приготовила мне ванну с розовыми лепестками. «Чтобы кожу смягчить», — она сказала. Ее собственная кожа была как бархат. И хотя свойственный уроженцам Саванны акцент у нее был такой же, как у Софи, тембр и ритм речи больше напоминали мистера Уинтерса. Голос у нее был нежный и легкий, такой же завораживающий, как у отца, но по-другому.

— Ты выглядишь, как на свадебной фотографии.

— Я думала, твой отец убрал все подобные вещи подальше.

— Софи мне показала. Она отдала мне альбом.

— Значит, ты была у Софи? — Мае покачала головой. — Удивительно, как это она тебя не пристрелила. Ты обязательно расскажешь мне о ней после ванны.

Она оставила меня в ванной — шестиугольной комнате с васильково-синими стенами и большим витражным окном, изображающим белую лошадь на кобальтовом фоне. Я разделась и скользнула в воду, покрытую розовыми лепестками, лежала и смотрела в окно на лазурное небо, обрамленное листвой покрыто го лианами дерева. Над ванной располагались полки с мелкими зелеными растениями в перламутровых горшочках.

Выйдя из ванной, завернутая в благоухающее полотенце (как я потом обнаружила, она добавляла в воду для полоскания белья гераниевое или тимьяновое масло), я увидела разложенную на кровати новую одежду: блузку, штаны и белье, все из мягкого хлопка, цвета чищеного миндаля. Удобная на вид одежда, но она не защитит меня, как наряд из метаматериалов. А может, мне и не нужно быть невидимой здесь?

Я оделась, нанесла солнцезащитный крем — действие, ставшее таким же рефлекторным, как дыхание. И людям, и вампирам требуется постоянная защита от солнца. Надеюсь, вы будете об этом помнить. Если бы люди это осознали, они бы не старели так ужасно, как сегодня.

На столике рядом с кроватью лежала деревянная расческа. Я попыталась распутать волосы, но абсолютно безуспешно.

Мае постучала и вошла с бутылочкой-пульверизатором в руках.

— Сядь, — велела она.

Я повиновалась, она распылила что-то мне на волосы и расчесала колтуны.

— Узнаешь запах?

Я не узнавала.

— Это же розмарин. Смешанный с небольшим количеством белого уксуса.

— Про уксус я знаю, — сказала я. — А слово «розмарин» мне попадалось, но я никогда его раньше не нюхала.

Она бережно расчесывала мне волосы.

— Чему же он учил тебя?

— Он учил меня множеству вещей. История, естественные и точные науки, литература, философия. Латынь, французский, испанский. Немного греческий.

— Классическое образование, — кивнула она. — Но про Эпону и запах розмарина речи не заходило?

— Некоторым вещам он меня не учил, — медленно проговорила я. — Я не очень разбираюсь в дорожных картах. И имею смутное представление о богинях.

— Он не учил тебя мифологии, — решительно сказала она. — Ну вот, волосы как шелк. А теперь давай пообедаем.

Кухня тоже оказалась просторной и с высокими потолками, пол покрывали каменные плиты различных оттенков синего, а стены были выложены бирюзовым кафелем. С потолка свисали медные тазы, а на выкрашенной синей эмалью плите пыхтел сотейник. Вдоль длинного, видавшего виды дубового стола выстроились восемь стульев.

Я прикидывала, как сообщить маме о моей диете, за неимением лучшего термина.

— Я не ем ту же еду, что большинство людей, — сказала я. — То есть я могу, но только некоторые продукты питания придают мне сил.

Она разлила суп в две большие синие миски и поставила их на стол.

— Попробуй, — сказала она.

Бульон был темно-красный с золотистым отливом. Я осторожно сунула в рот ложку, потом еще одну.

— Ух ты, он такой вкусный! — воскликнула я. В бульоне присутствовали овощи: морковка, свекла, картошка, но прочие ингредиенты распознать не удалось. Суп был густой, наваристый, и меня это радовало.

— Это красный суп мисо. — Мама сама съела ложку. — С фасолью, чечевицей, шафраном и еще кое-чем; пажитником, люцерной и так далее, для аромата, плюс кое-какие витамины и минеральные добавки. Не ела такого раньше?

Я помотала головой.

— Вот и ешь. Ты очень худенькая. Чем он кормил тебя?

Осуждения в ее тоне не было, но постоянные упоминания «он» меня нервировали.

— Папа нанял кухарку специально для меня. Я была на вегетарианской диете. А они с Деннисом следили за состоянием моей крови и давали специальный тоник, когда у меня проявлялась анемия.

— Деннис. Как он?

— Хорошо, — вежливо ответила я и добавила уже честнее; — Переживает, что толстеет и стареет.

— Бедняга. — Она встала и забрала у меня миску, чтобы налить добавки. — А Мэри Эллис Рут… она-то как?

«Она противная», — подумала я, но вслух сказала;

— Она всегда одинаковая. Она не меняется.

Мама поставила миску передо мной.

— Да уж, не меняется, — довольно произнесла она.

Она сложила руки на столе и смотрела, как я ем. Я чувствовала ее удовольствие — наверное, она испытывала не меньшее удовольствие, чем я, поглощая чудесный красный суп.

— Тебя кто-нибудь учил готовить? — спросила она.

— Нет.

Я потянулась за высоким голубым стаканом с водой, которую она налила мне. Ее вкус тоже оказался сюрпризом, насыщенный минералами и с ледяным металлическим послевкусием.

— Вода из минерального источника на заднем дворе, — сказала она. — После обеда я тебе все покажу.

— Я немножко умею готовить, — сказала я, припомнив печальную попытку соорудить вегетарианскую лазанью. — А еще я умею кататься на велосипеде и плавать.

— А в лодке грести умеешь?

— Нет.

— Знаешь, как вырастить сад без химических удобрений? Умеешь чинить собственную одежду? А машину водить?

— Нет. — Мне хотелось произвести на нее впечатление хоть чем-то. «Я умею становиться невидимкой, — подумала я. — И читать чужие мысли».

Она убрала со стола, бросив через плечо:

— Смотрю, мне тут работы непочатый край.

В кухню неторопливо вошла дымчатая кошечка со светло-зелеными глазами. Она понюхала мою ногу и потерлась о нее мордочкой.

— Можно ее погладить?

Мае подняла голову от раковины.

— Привет, Грейс, — сказала она кошке, — Разумеется. — Это уже относилось ко мне. — Разве у тебя не было домашних животных?

— Нет.

— Ну, здесь у тебя их будет несколько.

Грейс лениво подошла и понюхала мою руку. Затем повернулась ко мне спиной. Мне явно предстояло доказать, что я чего-то стою.

Втроем мы — я, мама и Грейс за ней по пятам — обходили конюшни: длинное синее строение позади дома. Все стойла были пусты и пахли сладким сеном.

У мае было четверо лошадей, они паслись в загоне. Она позвала их по именам: Оцеола, Абиака, Билли и Джонни Кипарис. Кони подошли, и она представила их мне.

— Можно их потрогать?

Я никогда не подходила так близко к лошадям в Саратога-Спрингс.

— Конечно.

Она погладила по шее Оцеолу, а я — Джонни Кипариса. Он был самым маленьким из четверых, светло-серой масти и с голубыми глазами. У остальных масть варьировалась от чисто белой до оттенка слоновой кости и сливок.

Я спросила об их именах, и она сказала, что их назвали в честь вождей племени семинолов.

— Полагаю, про них ты тоже не учила?

Я помотала головой.

— Коренные американцы, которых так и не завоевали. Оцеола вел их на бой против Соединенных Штатов. И о лошадях ты тоже знаешь немного?

— Иногда я смотрела на лошадей на ипподроме. Мы приходили рано утром, когда их выводили на тренировку.

— «Мы» означает тебя и твоего отца?

— Нет. У меня была подруга. Ее звали Кэтлин. Ее убили.

Я рассказала ей все, что знала о гибели Кэтлин. Когда я закончила, она обняла меня.

— Убийцу поймали?

— Насколько я знаю, нет. — Впервые за эти месяцы мне захотелось позвонить домой.

— Рафаэль не знает, что ты здесь. — Она произнесла это так утвердительно, как будто знала наверняка.

— Я оставила записку. — Мне не хотелось встречаться с ней глазами. — Хотя довольно расплывчатую. Он как раз уехал в Балтимор на какую-то конференцию, и я почувствовала… Я хотела разыскать тебя.

— В Балтимор? Он уехал в январе?

Я кивнула.

— Некоторые вещи не меняются.

Оцеола заржал, и она сказала ему:

— Все в порядке.

— А можно мне как-нибудь покататься на ком-нибудь из них?

— Конечно. — Она взяла мои ладони в свои и рассмотрела их. — Ты когда-нибудь ездила верхом?

— Нет.

— Хорошо, добавим верховую езду в список наук, которые тебе предстоит освоить.

Затем она повела меня к ульям: ряды деревянных ящичков, похожих на те, что содержал мистер Уинтерс возле рощи апельсиновых и лимонных деревьев.

— Здешний мед имеет цитрусовый привкус, — заметила она.

— Он отличается по вкусу от лавандового? — Я подумала о ее кулинарной книге, оставшейся в Сарасоте.

Она остановилась.

— Да. — Голос ее звучал мягко. — По-моему, с лавандовым медом ничто не сравнится. Но здесь лаванда не растет. Сколько я ни пробовала, рассада всегда погибала.

Тропинка огибала участок с огородом, и мае называла мне растения: арахис, сладкий картофель, помидоры, салат, тыква-горлянка, тыква столовая и всевозможные бобовые. На краю сада стоял маленький коттедж, выкрашенный голубой краской. Мае назвала его гостевым домиком.

— Мы разводим лошадей, и это дает нам достаточно денег на спасательные операции, — сказала она.

«Спасательные операции?» Но у меня имелись более насущные вопросы.

— «Мы» — это ты и… забыла имя?

— Дашай. Она сегодня на конском аукционе. Завтра вернется.

— Вы с Дашай пара?

Едва обретя мать, я уже испытывала ревность. Я жаждала ее безраздельного внимания. Она рассмеялась.

— Мы пара идиоток. Дашай моя близкая подруга. Я встретила ее, когда убегала, как ты. Она помогла мне купить здесь землю, и мы делим работу и прибыли.

Я смотрела на маму. В волосах ее сверкало солнце, глаза мерцали как топазы.

— Ты влюблена в кого-нибудь?

— Я влюблена в этот мир, — улыбнулась она. — А ты, Ариэлла?

— Не знаю, — ответила я.

Май во Флориде — интересное время. Мама называла его месяцем последнего шанса: с первого июня пойдут жаркие влажные дни, и начнется сезон ураганов.

В ту ночь температура упала ниже тридцати градусов, после ужина мы накинули свитера и вышли на прогулку вдоль реки. Там я увидела небольшой деревянный пирс, к которому были привязаны каноэ, моторка и водный велосипед.

— Хочешь, прокатимся? — сказала мае.

— На чем?

— Начнем с самого легкого, — решила она.

Я неловко взобралась на водный велосипед, а она отвязала конец и запрыгнула следом, причем так ловко, что велосипед едва шелохнулся. Мы поставили ноги на педали и отчалили.

Полная луна то показывалась, то снова ныряла в облака, ночной ветерок был сладок и пах апельсиновым цветом.

— Ты живешь в чудесном мире, — сказала я.

Она рассмеялась, и звук ее смеха, казалось, искрился в темном воздухе.

— Я старательно его выстроила, — сказала она. — В Саратоге я оставила свое сердце. — Лицо ее не было печально, просто задумчиво. — Нам столько нужно рассказать друг другу — за один день не управишься.

Лодка вышла на открытую воду, и впереди я увидела огни гостиницы, где провела предыдущую ночь, и тонкий луч маяка на Обезьяньем острове.

— Бедные обезьяны, — вздохнула я и рассказала ей, как смотрела на них из гостиницы.

Глаза у матери вспыхнули.

— Знаешь их историю? Первые обезьяны были выпущены на остров после того, как их использовали для разработки вакцины против полиомиелита. Это были уцелевшие — кто не умер и кого не парализовало. Так что в награду их сделали аттракционом для туристов.

Мы подплыли ближе. Боб сидел на камне, глядя в никуда. Другая обезьяна, помельче, висела на ветке дерева и наблюдала за нашим приближением. Мае издала языком странный цокающий звук, и Боб встал. Он подошел к камням на краю острова. Вторая обезьяна спрыгнула со своего дерева и заковыляла следом.

То, что произошло дальше, описать трудно. Мама с Бобом как будто побеседовали через разделяющую их полоску воды, хотя не было произнесено ни слова. Вторая обезьяна в беседе не участвовала, как и я.

— Хорошо, — сказала мае спустя несколько минут и снова посмотрела на Боба.

Затем она направила велосипед к невидимому со стороны гостиницы краю острова. Мы коснулись дна в нескольких метрах от берега. Она дошла до суши вброд, двигаясь так изящно, что вода даже не плеснула. Я сидела и смотрела, мне очень хотелось крикнуть что-нибудь ободряющее, но я не издала ни звука.

Когда мае добралась до берега, Боб уже ждал ее. Он обхватил ее руками за шею, а ногами за талию. Вторая обезьяна взобралась ей на плечи и тоже уцепилась за шею. Она двинулась по воде обратно, на сей раз медленнее. Обезьяны таращились на меня своими яркими любопытными глазками. Мне хотелось поприветствовать их, но, пока они забирались в лодку, я помалкивала. Они уселись на полу в кормовой части.

Мы покинули заводь так же тихо, как и прибыли сюда.

Меня охватил невыразимый трепет. Я обрела не только мать — я нашла героиню и двух обезьян в придачу.

Оказалось, на самом деле его звали не Боб, а Харрис.

Позже в тот же вечер мама с Харрисом сидели в гостиной, дорабатывая детали. Вторая обезьяна, Джоуи, перекусила яблоками и подсолнечными семечками и отправилась спать в гостевой домик.

Мае с Харрисом общались жестами, движениями глаз, хрюканьем и кивками. Закончив обсуждение, они обнялись, и Харрис кивнул мне, направляясь в гостевой домик.

— Как ты научилась разговаривать с обезьянами? — спросила я.

— Ну, у нас здесь и раньше бывали обезьяны. — Она поднялась и потянулась. — Одни — брошенные домашние питомцы, другие — с Обезьяньего острова. Ты же понимаешь, гостиница пришлет Харрису и Джоуи замену. Всегда присылает.

Об этом я не думала.

— Тогда мы сможем спасти и новых?

— Смотря от чего это зависит. — Она потерла глаза. — Некоторым на острове нравится. Джоуи мог бы быть там совершенно счастлив. Но Харрис ненавидел остров, а Джоуи не хотел оставаться один.

— Ты научишь меня разговаривать с ними?

— Конечно. Это займет некоторое время, но не столько, сколько требуется, чтобы выучить французский или испанский.

— Я хочу, чтобы Харрис был моим другом. — Я представила, как бы мы прогуливались, держась за руки и беседуя, может, даже катались на водном велосипеде.

— Он обязательно будет — некоторое время. — Мае пристально посмотрела на меня. — Ты же понимаешь, что он не может здесь остаться.

— Почему?

— Во-первых, это небезопасно. Кто-нибудь может их увидеть, и тогда нам придется разбираться с гостиницей. Ты еще не знаешь, насколько маленький этот город. — Она прошла по комнате, выключая лампы. — А главное, Харрису и Джоуи будет лучше в заказнике для приматов. В Панаме существует заповедник, куда мы посылали обезьян и раньше. Там они проходят реабилитацию и обучаются снова жить в дикой природе.

Я обдумала услышанное. Как ни печально, это имело смысл.

— Я правда хотела, чтоб он был моим питомцем.

— Может, однажды и появится обезьяна, которая захочет остаться, — мама зевнула, — но не Харрис. Он совершенно не выносит Флориду.

«Как можно не выносить Флориду?» — удивлялась я позже. Я лежала в своей мягкой белой кровати, глядя, как напоенный ароматом апельсиновых цветов ветерок колышет белые занавески, и прислушивалась к ритмичной песне трех лягушек, оттеняемой перкуссией стукающихся друг о друга бамбуковых стеблей, И более чем когда-либо чувствовала себя близкой к полному счастью.

Наутро, покончив с дневниковыми записями, я вышла на кухню, но там никого не оказалось. Я уселась за большой дубовый стол, не зная, чем заняться. На краю стола лежала газета из Тампы, и я принялась снизу вверх читать заголовки на первой странице. Затем взяла газету и пролистала ее, статью за статьей. Войны. Наводнения. Глобальное потепление.

В нижнем правом углу внутренней страницы я прочла: «В деле убийцы-вампира никаких зацепок». В статье подводилась единая база под убийство Роберта Риди в Эшвилле и некоего Эндрю Паркера в Саванне. Полиция просила общественность сообщать по телефону любую информацию об убийствах. Семья Паркера обещала вознаграждение за сведения. Я старательно сложила газету, не представляя себе, как рассказать матери о том, что я убила человека.

Она вошла спустя несколько минут, разговаривая с высокой женщиной, у которой была самая необычная прическа из всех мною виденных: волосы были скручены, уложены и заколоты в замысловатые узелки наподобие махровой розы. И у нее были огромные глаза цвета карамели.

— Дашай, это Ариэлла.

Я застенчиво поздоровалась. Раньше я не представляла, насколько красивыми и живыми могут быть женщины. В Саратога-Спрингс не водилось женщин, подобных этим двоим. Я уставилась в стол, прислушиваясь к их голосам.

Дашай рассказывала о виденных на аукционе лошадях, об их продавцах и покупателях. Искушения поучаствовать в торгах у нее не возникло, но она познакомилась с несколькими заводчиками, заинтересованными в скрещивании своих кобыл с Оцеолой.

Стоя у плиты и готовя овсянку, мае подробно расспрашивала ее об этих заводчиках. Она поставила перед нами дымящиеся миски, и Дашай передала мне стеклянную банку с медом в форме улья.

— Накапай в кашу, — посоветовала она.

Мы ели, и я наслаждалась каждой ложкой. Мед имел вкус цветов и весеннего воздуха, а овсянка была такая нежная и совсем без комочков. Вчерашний ужин — печеный махи-махи^[26] с цитрусовым соусом и пюре из сладкого картофеля — был такой же вкусный. Я совершенно не скучала по своему тонику и протеиновым батончикам, но гадала, когда мне снова понадобится кровь.

Мама вопросительно посмотрела на меня.

— Ага, значит, ты спозаранку возилась с пчелами, — сказала Дашай. — Думаю, я после обеда покопаюсь в саду, а потом свезу немного меда в магазин.

Мае продолжала смотреть на меня.

— Две коробки апельсинового цвета готовы к отправке, — сказала она. — А я тем временем собираюсь дать Ариэлле урок верховой езды.

В скором времени я узнала, как подтянуть седло, подогнать стремена, как садиться и спешиваться, как держать поводья. Я попросила покататься на Джонни Кипарисе, и мае согласилась.

— Он самый ласковый из всей компании, — сказала она. — Наверное, потому, что так благодарен нам. Его прежний владелец обращался с ним плохо. Видела бы ты Джонни, когда мы его только взяли к себе, бедный малыш.

Мы направились по тропинке к реке, кони ступали резво, наслаждаясь прогулкой. Я быстро приспособилась к ритму и позволила себе расслабиться.

— Ты хорошо держишься в седле, — сказала мама. Это была ее первая похвала в мой адрес, и я широко улыбнулась. — Но езда не всегда такая мягкая. Потом мы наберем скорость.

Утоптанная тропа вела сквозь мангровые заросли, мимо маленьких прудов и заболоченных лужков к реке, широкой и синей, пахнущей солью. Здесь мы спешились и уселись на большом плоском камне в тени мангровых деревьев.

— Здесь мы устраиваем пикники, — сказала мае.

Некоторое время мы обе молчали. Ветер играл нашими волосами, а мы смотрели на пасущихся лошадей. Оцеола был истинным красавцем: высокий, мускулистый и прекрасный во всех отношениях. Джонни Кипарис был маленький и веселый, как раз для меня.

— Я хочу кататься на нем каждый день, — прошептала я, не сознавая, что говорю вслух, пока мае не откликнулась:

— Разумеется, так и будет.

— Мае, мне надо рассказать тебе кое-что. — И снова я не собиралась этого говорить. А затем слова хлынули потоком.

— Я убила одного человека, я не хотела, ты не знаешь, кто я, все произошло так внезапно… — Неуклюжие слова, но каким облегчением было их произнести.

Она подняла ладонь — жест, заставивший меня умолкнуть и вспомнить о папе.

Взгляд ее голубых глаз был ясен и безмятежен.

— Не торопись и расскажи все по порядку.

Я поведала ей историю безвременной гибели Роберта Риди в лесах близ Эшвилла. Она перебила меня дважды, чтобы спросить, видел ли кто-нибудь, как я садилась в машину (этого я не знала), и оставила ли я какие-нибудь улики (не оставила, к тому же я была в перчатках).

— Тогда, по-моему, беспокоиться не о чем, — сказала она, когда я закончила.

— Но это же убийство.

— Скорее самооборона, — возразила она. — Он бы изнасиловал тебя.

— Тогда почему мне так плохо? — Я обхватила себя руками за плечи. — Почему я все время об этом думаю?

— Потому что у тебя есть совесть. То, чего он, по всей видимости, был лишен. Ариэлла, судя по тому, что ты мне рассказала, я сильно сомневаюсь, что ты была первой девушкой, которую он отвез туда. Радуйся, что ты последняя.

Я помотала головой.

— Тебя даже не шокировало, что я… что я…

Она рассмеялась.

— Ты так похожа на своего отца, — сказала она. — Вся эта озабоченность вещами, с которыми ничего не поделать. Нет, я не шокирована. С чего бы? Я знала, что ты вампир — хотя не люблю употреблять это слово, — с самого начала.

Если быть точной, сказала она, она с первого триместра поняла, что беременность у нее не «нормальная».

— Я чувствовала себя ужасно. — Она потерла лоб и запустила пятерню в волосы. — Меня все время рвало, а по отношению к твоему отцу я вела себя отвратительно. Я во всем винила его. Но на самом деле беременность была моей затеей.

— Для этого обычно требуются двое. — Это прозвучало так чопорно, что она снова рассмеялась, и я наконец улыбнулась.

— В нашем случае движущей силой была я, — сухо сказала она. — Он тебе ничего об этом не рассказывал?

— Кое-что. Он сказал, что беременность протекала тяжело. И он сказал, что это ты хотела меня. — Я смотрела на реку.

— И это тоже не совсем верно. Посмотри на меня. Ты уверена, что хочешь это услышать?

Я больше не была в этом уверена, но сказала:

— Я должна знать. Такое ощущение, будто от моего знания зависит все.

Она кивнула и рассказала мне свою историю.

Вообразите, что вы нашли любовь своей жизни, а потом потеряли ее. Да, люди постоянно теряют любимых во время войн или эпидемий, в результате аварий или убийств. Но представьте, каково смотреть, как любимый меняется у вас на глазах, превращаясь в некое иное существо, и вы бессильны его вернуть.

Мама рассказала мне, как она встретила Рафаэля, об их первых неделях вместе, о том, как собиралась в Англию словно на медовый месяц. Она описала их воссоединение: ужас видеть, что в теле Рафаэля поселился совсем другой человек, и тщетное желание восстановить того, кем он был прежде.

— Он был потрясающе умный, — сказала она. — И веселый. Он умел танцевать, и рассказывать анекдоты, и, разумеется, был красив…

— Он до сих пор красивый, — вставила я.

— Но кое-чего ему не хватает, — сказала мама. — Того, что делало его моим Рафаэлем.

Она надеялась, что время и любовь помогут ему стать прежним.

— Самое странное, это то, что он сам навязал себе новую личность. Это не было результатом его так называемого «недуга». Он был охвачен чувством вины. Сделался в некотором роде монахом, настолько озабоченным тем, чтобы не совершать ошибок, что казался застывшим, запрограммированным.

— Когда-нибудь ты узнаешь меня как следует, — сказала она мне, — но ты уже видела достаточно, чтобы понимать, что я импульсивна и порой даже глуповата.

— Мне нравится.

— И отцу твоему тоже нравилось когда-то. В любом случае, пожениться была моя идея. Он считал, что неэтично вампиру жениться на смертной. А я заявила, что любовь не есть предмет этических построений!

С минуту мы молчали. Вдруг по воде пробежала рябь, и у меня на глазах серо-белая масса поднялась к поверхности и обрела форму. Я тронула маму за плечо и одними губами спросила: «Ламантин?»

Она кивнула. Ламантин отвернул от нас свою морщинистую морду и медленно ушел обратно в глубину.

— Подумать только, они и вправду существуют, — выдохнула я.

Мае протянула ко мне руки и крепко обняла.

Слушать маму в тот день было все равно что слушать, как дошкольникам на прогулке читают ужастик. Ничто в окружавшем меня пейзаже и живых существах не перекликалось с рассказываемой историей.

— Я заманила его в ловушку, — говорила она. Рядом на цветущий куст садились бабочки. — Он не хотел ребенка. Я говорила ему, что пользуюсь двумя способами контрацепции, так что ему не надо. Я солгала ему.

Впервые у меня возникло ощущение, что я и впрямь слышу больше, чем хочу знать.

Казалось, она почувствовала мою неловкость.

— Поэтому, когда я узнала, что беременна, я почувствовала себя победителем — ненадолго. Потом мне сделалось плохо.

О беременности она узнала в ноябре — пиковый сезон депрессий в Саратога-Спрингс.

— Погода стояла ужасная, и я сидела дома. Он ненавидел себя за то, что уступил мне, и поэтому старался быть безупречным. То есть изображал идеального мужа — нет, скорее сиделку, — заботился обо мне, изучал вопросы ведения беременности и приема родов на дому, следил за моим питанием, брал анализы крови. Они с Деннисом кудахтали надо мной, будто две наседки. Мне из-за них хотелось визжать.

Две сойки — самцы, хвосты и крылья у них были ярко-синие — опустились на камни у реки и уставились на нас. Внезапно, совершенно неожиданно мне стало жаль папу. Он старался делать то, что считал правильным, учитывая обстоятельства. А мама жадничала.

Она наблюдала за мной и теперь кивнула.

— Он старался поступать правильно. И думал, что иметь нам ребенка — неправильно. Что ж, Ариэлла, хотя бы в этом я победила.

Я набрала побольше воздуха.

— Мама… Мае, я хочу знать, почему ты нас бросила.

— Это просто, — сказала она. — Я хотела стать такой же, как вы. Я устала оставаться за бортом.

По мере развития беременности мама отмечала все больше признаков того, что ребенок внутри нее — то есть я — не является обычным человеком. Жуткая тошнота и крайняя степень анемии считались необычными, но не ненормальными — к такому выводу пришли отец с Деннисом и недавно присоединившаяся к ним Рут.

— Я возненавидела эту женщину с первого взгляда, — сказала мае. — И она меня явно терпеть не могла.

Кошмары тоже не считались чем-то из ряда вон выходящим.

— Но мне снились не просто страшные сны. Проснувшись, я не могла их вспомнить, и это само по себе было ужасно для того, кто всегда уделял большое внимание сновидениям. Я просыпалась с разинутым от крика ртом на мокрых простынях, обоняние у меля обострилось настолько, что я чувствовала вкус крахмала на наволочках. Я слышала голоса — совершенно незнакомые и определенно не принадлежавшие ни тебе, ни твоему отцу, — твердившие мне, что я проклята. Я хотела крикнуть в ответ: «Кто проклинает меня?!» Но крик умирал у меня в горле. У меня постоянно подскакивала температура. Я слышала, как они говорили, что у меня горячка.

Налетел ветерок и погнал по воде косые полосы ряби. Воздух проходил прямо сквозь меня. Я сомневалась, стоило ли мне вообще появляться на свет.

— Ариэлла, я рассказываю тебе все это, поскольку хочу, чтобы ты поняла, почему я ушла.

Она наклонилась ко мне, между нами оставалось только крохотное пространство на теплом камне, но я не подалась ей навстречу.

— Расскажи мне остальное, — произнесла я напряженно.

— Я просила его сделать меня «иной». Такой, как он. Как ты. А он отказался.

И она рассказала мне об их спорах, о которых я не люблю думать, а писать здесь и того меньше. Слушать родительские ссоры… есть ли что-нибудь хуже для ребенка, за исключением варианта услышать о них спустя годы и знать, что он сам был их причиной?

Отец не собирался никого делать вампиром. Мама, чувствуя, что я (еще в утробе) уже вампир, не собиралась оставаться единственным стареющим смертным в семье.

— Подумай об этом, — сказала она мне. — Стареть, болеть. Утрачивать силу и интеллектуальную мощь в компании других, которые все это сохраняют. Крайняя степень унижения.

Я глубоко вздохнула.

— Вы оба были слишком гордые.

В итоге, или вначале, я родилась. И мама ушла.

Отец осматривал меня в подвальной лаборатории. Что он делал помимо того, что пересчитал пальчики у меня на ногах? Я не знала. Должно быть, провел анализы крови, но что еще?

Мама спала наверху. Она помнила, как ее укрыли желтым кашемировым одеялом.

Она проснулась, когда ее, по-прежнему завернутую в одеяло, поднимали в автомобиль. Она слышала шум двигателя и запах выхлопа. За закрывающейся дверью мелькнуло лицо Денниса.

— Кто вел машину? — Мне не хватало терпения. — Это был папа?

Мае сидела, наклонившись вперед и водила пальцем по узорам на камне. Потом выпрямилась и посмотрела на меня.

— Твой отец? Разумеется, нет. Это был его лучший друг. По имени Малкольм.

Мама знала Малкольма много лет, с тех пор как встретила отца в Саванне, и когда он сказал, что Рафаэль попросил его отвезти ее в реанимацию, она не стала его расспрашивать. Она была слаба и измучена. Всю дорогу в машине проспала.

Проснувшись, она обнаружила, что лежит в кровати — но не в больнице, а в доме.

— Большой такой дом, где-то в Катскильских горах, — сказала она. — В комнате были высокие окна в свинцовых переплетах. Это я помню лучше всего: лежишь и смотришь в окна алмазной прозрачности, а там ничего, кроме пустых зеленых полей и холмов.

Малкольм принес ей еду, а потом сел рядом с кроватью.

— Он сказал мне, что ты родилась с уродствами, — негромко продолжала она, — что ты, скорее всего, не выживешь. Что Рафаэль страшно подавлен и в глубине души винит меня. Ненавидит. Малкольм излагал все это спокойно и разумно. Он сказал, что мне предстоит сделать кое-какой выбор, первый из которых очевиден: вернуться и встретить ужас лицом к лицу — «держать ответ», как он выразился, — или жить своей жизнью и позволить Рафаэлю жить его собственной. Твой отец, по его словам, весьма предпочитал последнее.

Я встала. Меня колотило.

— Это неправда! Отец рассказывал мне совсем другое.

Мае посмотрела на меня снизу вверх. Она плакала. Но голос ее оставался ясным и ровным.

— Ты не можешь знать, как я себя чувствовала: гнилой изнутри, слабой и глупой. Он часами разговаривал со мной об этической стороне ситуация. Как я ненавижу это слово! Этика — всего лишь оправдание поведения.

Я была не согласна, но сейчас было не время для споров.

— Почему ты не позвонила папе?

— Он не хотел со мной разговаривать. Малкольм сказал мне, что для всех будет лучше, если я уеду, начну новую жизнь, забуду о причиненных мной «страданиях», как он выразился.

По ее лицу текли слезы, мне хотелось утешить ее, но что-то не пускало.

— И он сделал мне предложение. В обмен на то, что я оставлю Рафаэля в покое, он даст мне то, чего я хотела.

— Что именно?

— Жить вечно. Быть как вы.

— То есть ты оставила нас — бросила — ради этого?

Она выглядела так жалобно, что утешить ее мне хотелось не меньше, чем ударить или сломать что-нибудь. Я подняла камень и швырнула его в реку, а потом вспомнила про ламантина, метнулась к краю и заглянула вниз.

— Все в порядке. — Она подошла и встала у меня за спиной. — Смотри. — Она указала вниз по течению, водовороты углублялись, а потом расступались, когда ламантин выныривал на поверхность. Мы некоторое время наблюдали за ним.

— Не знаю, что и думать, — хрипло произнесла я.

Она кивнула. Мы вернулись на камень и сели. Солнце пекло, и я передвинулась в отбрасываемую деревом тень. Где-то спел замысловатую песенку пересмешник, а потом повторил еще шесть раз. Высоко в небе парила кругами большая птица.

— Кто это?

— Короткохвостый ястреб. Разве не здорово было бы уметь летать? — мечтательно произнесла она.

— Папа тоже мечтал летать. — Я мысленно перенеслась в гостиную, в тот вечер, когда слушала его рассказ. — Знание правды не делает человека свободным.

— А по-моему, делает, если вовремя. — Слез больше не было.

Солнце начало клониться к западу, и я заметила, что она не отбрасывает тени.

— Стало быть, ты одна из нас?

— Если ты имеешь в виду то, что я думаю, то да.

Она рассказала, что Малкольм выполнил свою часть соглашения. После чего ухаживал за ней в течение месяца, пока она не окрепла достаточно, чтобы самой о себе позаботиться.

— Это был худший месяц в моей жизни, — произнесла она без всяких эмоций. — Иногда мне казалось, что я слышу твой плач, и груди у меня болели. Мне хотелось умереть.

— Но ты не пришла за мной.

— Я не пришла за тобой. Малкольм сказал, что я не должна… что тебе нужен особый уход. А Рафаэлю была бы ненавистна мысль, что я стала вампиром. Малкольм твердил, что я и так причинила достаточно горя, если стану вмешиваться и дальше, то окончательно сломаю Рафаэля. Он убедил меня в своей правоте: в конечном итоге значение имели только Рафаэль и его исследования. Будь мы счастливее вместе, все могло бы сложиться иначе. Малкольм сказал, что, если ты выживешь, в чем он сомневался, он будет приглядывать за тобой, станет твоим невидимым стражем. Он хотел, чтобы твой отец сосредоточился на работе, и не доверял Деннису присматривать за тобой. Он полагал, что тот каким-то образом все испортит.

И я согласилась. Но я никогда не забывала о тебе. Мои друзья время от времени забегали взглянуть на тебя и рассказывали мне, что с тобой все в порядке, что ты постепенно крепнешь.

— К нам крайне редко кто-нибудь заходил.

Я смотрела на расхаживавшую по воде неподалеку птицу с невозможно плоской головой, янтарным клювом и длинными ногами, которые гнулись назад, а потом вперед. Вид у нее был совершенно мультяшный.

— Эти посетители были невидимы, — буднично пояснила она.

— Почему ты не пришла сама?

— Это было бы слишком больно. — Она протянула ко мне руки. Я не шелохнулась. — Я пыталась посылать тебе весточки. Посылала тебе сны.

Я вспомнила кроссворды и песню.

— «Синева».

— Значит, получилось! — Она просияла.

— Песня дошла, — сказала я. — А кроссворды были совсем перепутаны.

— Но они привели тебя ко мне.

Вообще-то не они. Но для мамы они были невидимой ниточкой, что привела меня домой.

— На самом деле разыскать Хомосасса-Спрингс мне помогла буква «С», — сказала я. — Отец и Софи говорили, что ты считала букву «С» счастливой.

— Так и есть. — Она сорвала с ближайшего куста листик и сунула в рот. — Форма латинского «С» символизирует прибывание и убывание луны. Но я полюбила ее задолго до того, как узнала об этом. С тех пор как я научилась писать буквы, форма и звук «С» казались мне особенными.

Мимо проплыла змея, и я застыла.

— Это птица, — сказала мае. — Смотри.

Под поверхностью воды виднелось тело птицы — это ее длинная шея создавала иллюзию змеи.

— Она называется змеешейка. Ты и про птиц не учила?

— Немножко. Мы больше занимались насекомыми. — Я напряженно обдумывала все рассказанное ею. — По-моему, Малкольм — тайная пружина всей этой истории.

— В общем и целом, он обошелся со мной по-доброму.

— Он похитил тебя. Он лгал тебе. — Я все больше и больше убеждалась в этом. — Отец не рассказывал тебе, как обошелся Малкольм с ним?

— Малкольм был его другом.

— Он не рассказывал тебе, кто сделал его вампиром?

Взгляд ее сделался настороженным.

— Никогда. Я полагала, что это был кто-то из его преподавателей.

«Почему отец рассказал мне, но не рассказал ей?» — недоумевала я.

— Как это похоже на него, такая осмотрительность. — В голосе ее звучала горечь.

— Ты слышишь мои мысли?

Она кивнула.

— Я не все время слушаю, честно.

— Почему я не слышу твои?

— Я привыкла их блокировать.

Затем она убрала защиту, и я услышала, как она думает: «Я люблю тебя. Я всегда любила тебя».

Я подумала: «Он до сих пор любит тебя. И никогда не переставал».

Она покачала головой. «Он разлюбил в тот день, когда я солгала, когда соблазнила его. Когда он после смотрел на меня, я видела стыд в его глазах».

— Я видела его глаза, когда он говорит о тебе, — сказала я. — Он тоскует по тебе. Он так одинок.

— Он предпочитает свое одиночество, — возразила она. — В конечном итоге Малкольм был прав. Так лучше для всех.

Я скрестила руки на груди.

— Позволь рассказать тебе о Малкольме.

И я рассказала маме о том, как отец «изменил статус» и что за этим последовало. Я пересказала ей все, что он говорил мне. Когда я закончила, она не проронила ни слова.

Мы поехали обратно в конюшни — сначала шагом, потом перешли на рысь, потом в галоп. Я вцепилась в седло, боясь оказаться сброшенной, но мне удалось усидеть. Мае на Оцеоле летела впереди.

Вернувшись в стойла, мы обиходили и накормили коней. Когда мае отвернулась, я чмокнула Джонни Кипариса в шею на ночь.

Наконец она произнесла:

— Я собираюсь прогуляться. Хочешь со мной?