12
Саше больше всего на свете хотелось рухнуть на постель прямо так, не раздеваясь, закрыть глаза и провалиться в блаженную нирвану, но он переборол себя, позволив лишь присесть на краешек табурета… И опустить веки, на обратной стороне которых вновь замелькали эпизоды прошедшего… А проказник Морфей тут же воспользовался и этой уступкой, чтобы мигом заключить измотанного до полусмерти юношу в свои могучие объятия…
Поручик пришел в себя, лишь приложившись со всего маху затылком о стену, и понял, что задремал. Наручные часы либо безбожно врали, либо проспал он вот так, сидя, чуть ли не час.
«Скоро стоя спать научусь, – обозлился он на себя. – Как лошадь…»
Ощущая тупую боль во всех мышцах, он принялся стаскивать с себя пропотевший насквозь камуфляж, словно весенняя линяющая змея – шкуру, остервенело дергая заедающие молнии, распутывать просоленные и спаявшиеся намертво шнурки ботинок… В голове крутилась одна и та же картинка: как он в костюме Адама встает под душ и смывает, смывает, смывает с себя всю грязь, усталость и ужас минувших дней. Под мощный водопад ледяной воды… Пусть даже не совсем ледяной… Пусть даже не мощный… Тонкую струйку тепловатой, отдающей железом и химией мутной жидкости…
Бежецкий поймал себя на том, что опять спит с полуснятым ботинком в руках. Спит с открытыми глазами, видя сквозь ставшую вдруг полупрозрачной стену мелькающие за бортом вертолета скалы, беззвучно разевающих рты солдат, дробно прыгающий в руках автомат, горца с кровавым месивом вместо лица, обгорелые остовы грузовиков…
«Нет, так не пойдет…»
Пересилив себя, молодой человек потряс головой, последним усилием воли разделся и только собирался пройти в душ, как в шаткую дверь за его плечом кто-то негромко, но требовательно постучал.
«Кого это черт принес по мою душу?..»
– Да, – с трудом разлепил он пересохшие губы, не узнавая своего голоса, и с изумлением вспомнил, что так и не исполнил главную мечту последних часов – не выпил ведра воды. Даже стакана не выпил – сон оказался более мощным фактором, чем жажда, не говоря уже о голоде. – Войдите!
– Не спите? – просунул голову в комнату прапорщик Деревянко. – Я тут полчаса назад долбил-долбил, а вы ни гу-гу. Я уж думал, что спит поручик Бежецкий без задних ног. Намаялись, граф?
– Есть такое дело, – зевнул Саша, прикрыв рот ладонью. – А что за пожар, Матвей Опанасович?
– Да не пожар… – вздохнул прапорщик, отводя глаза. – Из госпиталя тут солдатик приковылял… Из выздоравливающих… Его полковник Седых прислал…
– Не тяните, Матвей Опанасович. Что за манера, право?
– Иннокентий Порфириевич просил вас прийти.
– Зачем?
– Поручик Еланцев совсем плох, но пришел в сознание и зовет вас.
– Меня?!!
Александр не верил собственным ушам. Он мог представить себе все, что угодно, вплоть до принятия всеми афганцами православия с последующим пострижением в монахи, но такое не укладывалось в мозгу. Поручик Еланцев, его злейший враг, желает его видеть! Подумать только! Остальные слова прапорщика как-то сами собой проскользнули мимо.
– Поверьте, Матвей Опанасович, на слово, но ваше известие совсем меня не обрадовало. Передайте вестовому, что…
– Вы меня не поняли, поручик, – прапорщик вошел в комнату и присел на табурет. – Еланцев СОВСЕМ плох.
– И что с ним произошло? – саркастически улыбнулся юноша. – Поскользнулся в бане? Перемудрил с очередной пассией? Отравился шаропом?[28]
– Его привезли вчера под вечер, – буркнул, осуждающе глядя на него, прапорщик. – Вездеход подорвался на мине…
– Но при чем тут я? – несколько растерялся Александр: Еланцев, конечно, сволочь редкостная, но… – Я не батюшка, чтобы отпускать ему грехи… И вообще…
– Сходите, Александр Павлович. Особого труда для вас это не составит, а поручику, возможно, это принесет облегчение. Пусть не телесное, но хотя бы душевное.
«Какого черта?..» – подумал Саша и буркнул:
– Ну, хорошо, хорошо… Приведу себя в порядок и вечерком…
– Иннокентий Порфириевич просил вас зайти срочно.
– Но душ я хотя бы могу принять?
– Увы, – развел руками Деревянко. – Вот этого-то вы как раз сделать не сможете. Там что-то с водокачкой приключилось, и все краны в околотке сухие.
– Ч-ч-черт!.. – с сердцем пробормотал поручик, понимая, что мечтам его сбыться не суждено.
– Ничего, – утешил его сосед. – Я уже послал солдат с бидонами за водой, и через пару часов можно будет принять вполне сносную ванну. Как раз когда вы вернетесь…
Александр шагал за ковыляющим с костылем в двух шагах впереди тощим, бритым наголо солдатиком и с неудовольствием думал, что «благоухает» на пол-Кабула. Согласитесь, что обтирание влажным полотенцем совсем не в полной мере заменяет для человека, две недели не вылезавшего из тяжелой амуниции, полноценного душа. А патентованные дезодоранты и великолепный, по словам прапорщика Деревянко, французский парфюм лишь подчеркивают общее амбре ломовой лошади, исходящее от усталого поручика.
«Может, хоть в госпитале вода есть? – тоскливо думал он, хмурясь на постоянно озирающегося провожатого. – Хотя откуда… Два шага от нашей развалюхи – наверняка одна и та же водокачка…»
Настроение у Бежецкого было не самое приподнятое, и христианское милосердие к страждущему в него никак не вписывалось. Особенно если этот страждущий – мерзавец, каких поискать. Если бы не настоятельная просьба медика, изложенная в записке, которую солдатик принес с собой, Саша с огромным удовольствием плюнул бы на всех ближних и дальних, а заодно на христианское, магометанское, иудейское и языческое милосердие и завалился бы спать. Но просьба старшего по чину – пусть и иной епархии – равносильна приказу. Да и обижать добрейшего человека не хотелось…
– Иннокентий Порфириевич на срочной операции, – сурово поджав губы, встретила офицера старшая сестра милосердия – дебелая матрона лет сорока, смутно знакомая. – Что у вас за дело, юноша? Предупреждаю сразу, что никаких лекарств, тем более освобождения от службы выписывать не буду!
– Я не по этому поводу… – промямлил Бежецкий, от души надеясь на то, что цербериня прогонит его в шею, а следовательно, неприятного свидания удастся избежать. – Меня просили навестить поручика Еланцева из Шестнадцатого пехотного…
– Еланцева? Из Сибирского? Так бы сразу и сказали… – Матрона водрузила на монументальный нос очки в тонкой золотой оправе и пробежала пухлым пальцем с коротко, по-мужски, остриженным ногтем по странице открытого вроде бы наугад «гроссбуха». – Вот – Еланцев Гэ Вэ, поручик, Шестнадцатый пехотный полк… Палата… э-э-э… двести седьмая…
По мере того, как она читала строчку в списке, тон голоса у нее снижался. На последнем слове она сняла очки, повертела их в красных, как у прачки, руках и снова водрузила на переносицу.
– Знаете… – тихо произнесла она, – поручик… как бы вам это сказать… в общем, он в очень тяжелом состоянии. Я бы даже сказала – в безнадежном…
– Значит, я зайду потом? – сделал движение к двери Саша, еще не до конца осознав смысл последних слов.
– Куда? – неожиданно взъярилась сестра. – Когда «потом»? Ему этого «потом» осталось… – Она отвела глаза. – В общем, ступайте, поручик, по коридору до конца, потом – по лестнице на второй этаж… Там спросите у дежурной. Если не будет на месте – подождите пару минут… И все, все!.. Идите!..
Растерянный Бежецкий направился по указанному маршруту: он готов был поклясться, что у женщины, только что раздраженно махавшей на него рукой, в глазах стояли слезы.
– И вообще, – добавила вслед ему совершенно ни к селу ни к городу сестра, – следите за личной гигиеной, поручик! От вас разит, как… не знаю… от скаковой лошади! Здесь вам не Россия: подхватите ненароком…
Окончание фразы Саша уже не расслышал, повернув к лестнице, ведущей на второй этаж.
Дежурная по этажу, к счастью (или несчастью), оказалась на месте – в своем прозрачном «аквариуме» перед входом на этаж. Окруженная десятками помаргивающих экранов, она напоминала авиадиспетчера за работой и не сразу обратила внимание на мнущегося перед стеклом молодого офицера.
– В двести седьмую? Четвертая дверь налево по коридору, – не отрывая глаз от какого-то дисплея, сообщила симпатичная молодая женщина, из-под белоснежной накидки которой выбивался непослушный медный локон, – Александр и ее узнал, только никак не мог вспомнить имени. – Там номер на двери – не ошибетесь. Только недолго, пожалуйста. И постарайтесь не волновать больного…
«Может, он без сознания? – Ноги решительно не хотели идти к проклятой двери. – Постою минутку и уйду. Приличия соблюдены, а там…»
Поручика он не узнал.
Перед Александром на больничной койке, укрытая до середины груди простыней, лежала почти сплошь укутанная бинтами кукла. Открытым оставался лишь участок лица с одним глазом, неузнаваемо заострившимся восковым носом и синеватыми, покрытыми черными струпьями губами. Под покрывалом, из-под которого по полу змеились многочисленные трубки разного сечения, провода и даже кабель в блестящей рубчатой «броне», угадывались контуры тела, и Бежецкий сперва даже не понял, что в нем не так. Только минуту спустя, трудно сглотнув, он сообразил, что тело под простыней необычно короткое, заканчивающееся там, где у обычных людей…
– Приветствую… поручик… – вывел его из ступора незнакомый механический голос, похожий на те, которыми разговаривают в кинофильмах роботы и инопланетные пришельцы. – Красавец, а?..
– Здравствуйте, поручик, – снова сглотнул подступающую к горлу тошноту Александр. – Вы хотели меня видеть?
– Еще как… хотел… – продребезжал едва слышно Еланцев, по-прежнему не открывая глаз. – Думал… не успею…
– Вот. Я пришел.
Эта фраза звучала глупо, но промолчать было еще глупее, и Саша это чувствовал. Идя сюда, он знал, что поручику плохо. Но чтобы ТАК плохо… Он не знал что говорить. Однако Еланцеву этого и не требовалось.
– Молодец… что пришел… – лихорадочно бормотал Герман. – Я думал… Ты вот что… ты прости меня… слышишь… это я виноват…
– Конечно, конечно… – смутился поручик, понимая, что перечить умирающему нельзя. – Я… это… прощаю вас…
– Прости… – не слушал его поручик. – Я думал… хотел, чтобы лучше тебе… ты молодой, зеленый… восторженный, как телок… таких сразу… долго не… я розовые очки хотел… потому что…
Он внезапно распахнул глаз с огромным, во всю радужку, зрачком и зашарил им, пытаясь отыскать Сашино лицо.
– Ты где?.. Подойди…
Поручик приблизился, чувствуя, что от ужасной картины и еще более ужасного запаха, исходящего от лежащего перед ним обрубка человека, его сейчас вырвет прямо здесь – на сверкающий кафель пола, на белоснежную простыню…
– А-а-а… ты… прости меня…
– Я прощаю, прощаю… Может, врача позвать? Или священника?..
Губы умирающего тронула судорога, от которой черные струпья лопнули, пропуская алые дрожащие капли крови. Саша с ужасом понял, что тот смеется.
– Врача?.. не… а в Бога…
Фразы становились все короче и неразборчивее, а паузы между ними – все длиннее. Юноша подумал, что ничего связного уже не услышит, но Герман был сильным человеком и смог собраться.
– Я бы потом… мы же друзьями были… а тебе лучше… прости… за Варвару тоже… я подлец…
– Молчи, Герман, молчи! – испугался Саша при виде крови, которая медленной струйкой скатилась с кровоточащих губ на подушку и тут же начала расплываться пунцовым пятном. – Тебе нельзя…
– Нельзя… можно… ты знаешь, какие женщины тут есть? – внезапно оживился Еланцев. – Какие женщины… м-м-м… Мы с тобой еще… ты бы знал, какие есть женщины…
Он знакомо и томно закатил непривычно цыганистый глаз и сделал паузу.
«Ну вот! – недовольно подумал Александр. – Только что умирал, а про б… пардон, дам вспомнил и ожил. Дон-Жуан Кабульский!.. А я ведь его почти простил…»
Пауза затягивалась.
Дверь позади Бежецкого открылась, и в палату вошла незнакомая пожилая сестра милосердия. Не обращая внимания на офицера, она приблизилась к постели Еланцева, заглянула близоруко в широко открытый глаз, прищурилась на экран прибора в изголовье и вытерла кусочком ваты почти уже высохшую кровь. Щека Германа, примятая этим движением, разглаживалась медленно и неохотно. Все это было так просто и буднично, что Сашу даже несколько покоробило такое поведение.
«Наверняка из мещан, – сердито подумал он. – Или вообще крестьянка… Ни такта, ни уважения… Вошла без стука, прервала на полуслове беседу двух офицеров. Сейчас еще судно примется менять или утку… Деревня неумытая…»
Он нетерпеливо ждал, пока старуха (лет за пятьдесят, наверное!) оставит их с Германом одних. Тот тоже молчал, не собираясь, видно, при обслуге откровенничать.
Но совсем вышел из себя поручик, когда сестра милосердия принялась деловито щелкать на пульте прибора какими-то тумблерами, отсоединять провода, выдвинула из-под кровати ногой какую-то металлическую емкость и направила туда струйку мутно-розоватой жидкости из перерезанной медицинским ножичком (скальпелем, кажется) трубки, уходящей одним концом под простыню, а другим – куда-то за ширму.
– Может быть, вы займетесь своими процедурами после того, как мы с поручиком закончим… э-э-э… беседу, уважаемая? – не выдержал он подобной бестактности. – Извините, не знаю, как вас по имени-отчеству…
– Беседу? – повернула к Саше простое деревенское лицо женщина, удивленно подняв куцые бровки. – Какую беседу? С кем беседу?
– С поручиком Еланцевым. С ним, – кивнул юноша на все еще державшего паузу поручика.
– Так преставился поручик. Отмучился, бедный.
– Как преставился? – опешил офицер, пожирая глазами кусочек изжелта-бледного спокойного лица в «окошечке» повязки. – Умер? Не может быть! Вы что-то путаете…
– Умер, сердешный, умер. Отлетела душа его в чертоги ангельские, – словоохотливо пояснила сестра, не прекращая своего малоаппетитного занятия. – А как же иначе? За Отечество пал раб Божий Герман, значит, сто грехов ему долой. Да и какие у вас, мальчиков, грехи еще… О-хо-хо… Вот вечером вернется батюшка наш госпитальный, отпоет бедняжечку… Да чего ж ты стоишь, касатик? На тебе лица нет! Ты присядь, присядь! А лучше – иди на воздух. Чего тебе тут на страсти этакие глядеть? Ночью еще, не ровен час, приснится… Приберут твоего друга, обмоют, тогда и приходи – простишься по-человечески… Эх, молодежь, молодежь… Вам еще в солдатики да мячики играть, а вас сюда, под басурманские пули посылают…
На негнущихся ногах Саша прошел по коридору и уже на лестнице столкнулся с запыхавшимся полковником Седых, так, видимо, спешившим сюда, что не успел снять сине-зеленого хирургического облачения, обильно покрытого спереди темными пятнами, о происхождении которых не хотелось даже задумываться.
– Прекратите, прекратите! – замахал на попытавшегося вяло отдать честь Александра медик. – Какие политесы, право… Да я и не в мундире… Извините, Саша, что я опоздал. Понимаете, срочно доставили тяжелого, и пришлось… Ассистенты там его сейчас штопают, а я прямо сюда…
– Он умер, Иннокентий Порфириевич, – выдавил из себя Бежецкий, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. – При мне умер…
– Я знаю, знаю, Саша.
– Попросил прощения и умер, – не слушая его, продолжал поручик. – Я даже не заметил, когда он умер. Стоял и ждал, что он скажет. А сестра…
– Знаете что, – решительно сказал полковник, – пойдемте ко мне в кабинет. Я вам там накапаю сердечного, успокоитесь… А потом на моем авто – домой, спать.
И под руку, словно тряпичную марионетку, утащил безвольного Александра на свой этаж, где, в роли «сердечного» его ждала объемистая мензурка, до половины наполненная чистейшим медицинским спиртом…