Комаринщина — Курско-Орловский край — была той «давно погибшей» землей, где издавна селились «воры». Поле принимало ссыльных, давало им коня, пищаль и нарекало стрельцами. «Быль молодцу не укор, — говорили там, — людям у нас вольным воля». Никто не спрашивал беглеца, кто он, какие его вины. Не чуя беды, сама готовила себе грозу Москва. Бродяги-бездомовники ютились в чужих избах по каморам (комарам). Вся волость — сердце Северской земли — называлась Комаринской; она бурлила и кипела, как овраг в половодье. Боярских дворов было мало, холопов держали на них с опаской. Вотчинник боялся владеть непокорным мужиком-севрюком… Под самым Севском, в полуверсте от села Доброводья, — лес. Перистолистый ясень и могучие стволы сосен-старух укрыли залегший на опушке табор. Белые от осенних жаров, лоснятся жнивья и севский большак. Алатырские, белогородские стрельцы, комаринские бобыли[57] и казаки выходят из лесу и подолгу смотрят на дорогу. — Очи все проглядел! — Не видать! — Должно, придут завтра, — перекликаются они. Медленно уходят в лес. На опушке — треск раздираемых ветром костров, голосистый паводок толпы. Стоят распряженные возки, станки осадных пищалей. Синит кругом землю частым колокольчиком горечавка. — За каждую пядь землицы — посулы, — несется от сосны к сосне. — Вестимо дело: не купи села — купи приказчика… — А обоброчили как! С дуги — по лошади, с шапки — по человеку. А и без смеху сказать — с кузни-то берут, с бани, водопоя тож! Где рыбишка есть — рыбу, где ягодка — и ту приметят. — А ты ведай свое: на столе недосол, а на спине пересол. Да и осыпайся спиной, што рожью. — Я те осыплюсь! У меня от дворянских плетей хребет гудёт. Грамоте знаю, а челобитья писать не смею — письмо-то у приказчика на откупу.[58] Как мне на него челом бить?.. Густая синяя хвоя глушила голоса. Нарезанное кусками мясо прыгало в котлах. На земле, подобрав ноги и закинув вверх голову, сидел татарин. — Истомка Башка… — говорил он, летая глазами по верхам дерёв, — Истомка Башка приходил под самый город Коломну. Царь Василья мало-мало жив-здоров. Степь наша встала. Мордва встала. Большая с Москвой травля будет! — А Шуйский-то, — кричал какой-то вихрастый под черной, усохшей сосной, — выход у крестьян вовсе отнять замыслил! Сказывают, кто годов за пятнадцать перед сим бежал, тех станут сыскивать и отдавать прежним господарям. — Эх ты, Соломенные Кудри, а не все ль едино нам? Ну дадут тебе выход, а где грошей возьмешь, коль взыщут пожилое?[59] — А верно ль бают, што царь на Москве шубами заторговал? — С него станется! — Скаредный, черт! — Шу-у-убник!.. — Эй, браты, идем к большаку, глянем-ка еще разок!.. Курил духовитою смолкой ровно и густо лес. — Иде-о-ом! Сходились комаринцы, из края в край перекликались на поляне. В конце села, на отшибе, был господский двор. Вдовая боярыня зимой и летом ходила в куньей телегрее — берегла от «прострела» старую свою плоть, — холила борзых кобелей да терзала и увечила своих холопов. В полдень крепостного Сеньку Порошу позвали на крыльцо. — Пошто собаки не кормлены?! — закричала боярыня. — Сечь тебя надобно, пересечь! Эй, подайте-ка мне плеть потяжеле! Сенька не стал дожидаться. Он сверкнул пятками и побежал. — Лю-у-ди! — ударил ему вдогонку крик. — Эй! Вора имайте!.. Борзых!.. Слушайте свору! Он стал на кровлю земляного погреба, оглянулся, увидел бегущих по двору людей. Прыгнул — прямо в глухую крапиву, липучки и облепиху. Борзые залились. Он выхватил из плетня жердину и побежал. Впереди было гумно. Сбоку мелькнула пара огненношерстных псов. Псы настигали. Сенька закружил над головою жердь. Воздух обернулся крутым гудом… Стоялая вода блеснула перед ним. Он уперся жердиной в землю, перемахнул и дальше уже не бежал, а только упирался жердью и, высоко взлетая, скакал кузнечиком по жниву. Погонщики не очень старались. Скоро и борзые стали отставать. Он бросил жердь. Жниво кончилось. Синяя сумеречная хвоя дохнула прохладою в лицо. Потом гул голосов ударил в уши. Он остановился на поляне… Комаринцы глядели на него. Весь табор на мгновение затих. Старый бобыль Пепелыш окликнул Сеньку: — Кто тебя, брат, так загонял? Или проведал што? Наши идут? — Да не! — сказал холоп. — От боярыни едва ушел… Псов спустила… «Вора имайте!» — вопит… А все оттого, что не дал с себя спустить шкуру. — Вона што! Смех долго, раскатисто гудел в лесу. Смеялся и Сенька, славно уставший, радостный, перебиравший ногами, как перед плясом. Комаринец Ложкомой подошел к нему, медленно разминаясь на месте, сказал: — «Эх, рассукин сын, вор, комаринский мужик!..» Сенька, уперши руки в бока и поводя бровями, быстро ответил: — «А не хочет, не желает он боярыне служить!» Кто-то крикнул: — «Сняв кафтанишко, по улице бежит!» Ложкомой заложил ногу за ногу. Сенька замесил пятками навыверт:
Он бежит, бежит, Повертывает! Ево судорга подергивает!.. Складывалась песня. Лес стонал. Тут и там ломали коленца взад и вперед, валяли скоком и Загребом:
Ох, боярыня ты Марковна! У тебя-то плеть не бархатна. У меня ль да сердце шелковое, Инда зуб о зуб пощелкивает… Комаринцы грянули вприсядку. Гудел лес. Загасли костры, сизо, горьковато дымя. Никла под коваными сапогами колокольчатая синь горечавок… — Идут! Идут! — вдруг звонко прокричали в стороне. Оборвав пляс, треща валежником, комаринцы гурьбой устремились на дорогу. Растянувшись на версты, завивая белую, жаркую пыль, шел обоз. За ним неровным строем подвигалось ополчение. Подъехали конные. — Юшка! Беззубцев! — окликнули комаринцы молодого стрельца. — Куда, черт, правишь? Своих не приметил? — Здорово! — Не по летам тучный, с серым, отеклым лицом казак спешился. — Заждались?.. Зато боле двух тысяч нас. А большой воевода один тыщи стоит. — Он-то где ж? — А в обозе. Болотников Иван Исаич — вона он. Я-то с ним ведь с одного села. Бывалый человек: в турском плену был, папаримские земли прошел и за правду нашу стоит твердо. — Чего долгое время не шли? — А в пути дела много, — лениво протянул казак. — Да заходил воевода в села — искал Телятевских князей. Он-то на них издавна в обиде… Прошло ополчение, и снова тянулся и скрипел обоз. Но уже кое-где зачернели котлы и бледно выметывался из дымных костровых шапок лепест-огонь. Кони, телеги, пыльные станки пушек стали табором от села до леса… Болотников вышел к комаринцам без шапки, тихий, простой. На нем был прямой — со сборами по бокам — серого цвета кафтан. Он отстегнул саблю, положил на землю и поглядел ввысь — там кружились ястребы. Желтое жниво полнил трескучий, сухой звон кузнечиков. Кони топали, бесясь от оводов и зноя. — Браты! — негромко сказал он. — Брел я с Веницеи-города на Русь, и довелось мне пройти Самбор литовский. Видел я там нашего государя и говорил с ним. Поставил он меня большим воеводой. Не ведаю, как на деле будет, а в речах высказывался царем прямым крестьянским. Обещался я служить ему, и то мое слово верно, да мыслю, и, кроме той службы, забота есть! — Как не быть? — отозвались в толпе. — Людей своих посылают бояре в вотчины и велят им с крестьян брать жалованье и поборы, чем бы им было поживиться. А мы с того голодом помираем, скитаемся меж дворов! — А царь-то выход отнять замыслил! — Юрьев день воротить бы! Вот што! — Не, браты! — твердо сказал Болотников. — Иное надобно. Саблю свою кинул, не возьму, коли не станете меня слушать. Малая искра велик родит пламень!.. Зову вас: бояр, дворянство, приказных, неправду их силой порушить! Москва — што доска: спать — широка, да гнетет всюду. О Юрьеве дне забудьте! Вот моя дума: боярство — холопство, крестьянство — господство! Ей, браты, крестьянской кабале на Руси не бывать!.. Круг вольницы развернулся, радостно, буйно плеснув гулом. Люди, тесня друг друга, пробирались вперед, кричали, опрокидывали котлы: — Слово твое — што рогатина! — Возьми саблю, веди Иван Исаич! — Ну-те, ребята, промыслы водить — замки колотить, наших приказных бить!.. Засветло комаринцы пришли в Севск. Городские казаки, ямщики и ремесленники встретили их. Стоя на деревянной стене, они размахивали шапками и орали во все свое степное горло. Овражистый, кишевший беглыми городок наполнился скрипом обозов, деловитой суетой ратного волнения. Болотников вошел в приказную избу. Под окнами стоял народ. Юшка Беззубцев и седой, в отрепьях бобыль Пепелыш стали выносить из избы и складывать у порога бумаги и книги. Болотников стал в дверях. — Ну-ка! — звонко сказал он. — Как мы землю сами себе приберем, то подайте сюда книги государевой десятинной пашни.[60] Он схватился за саблю. Из ножен выкинулся короткий блеск. В несколько крутых взмахов изрубил книгу и разметал ногой бумажные лохмотья. — А как нынче мы сами себе суд и расспрос, — сказал он еще громче и звончей, — подайте сюда и книги всяких судных дел!.. Народ двинулся к нему; с криком хватал хрустевшие связки, топтал, жег в стороне на кострах, разрывал в клочья. — Чуйте! — говорил Болотников, отступая от книг. — Идите к нам, все воры, шпыни и безымянные люди, и мы будем вам давать окольничество, дьячество и боярство!.. Ну, где ваши проклятые кабалы? Где листы обыскные о беглых? Под ветер спустили, под дым! То ли еще будет! Комаринцы привели скрученных людей. — В чем повинны? — спросил Болотников. — Да, вишь, воевода, из тех, што сосланы сюда, многие люди во приставы порядились. А жалованье брали себе пожелезное: кого в железа посадят, с того за день и за ночь — три деньги. А нынче просят пощады, хотят быть с нами вместе. Болотников махнул рукой: — Открутить!.. Приставы — што? Многие дворяне и боярские дети к нам пристать мыслят. — То зря, — сказал бобыль Пепелыш. — Путь ли нам с ними? «Поссорь бог народ — накорми воевод!» — или того не знаешь? — Знаю, — ответил Болотников, — да мне Шаховской для почину невеликую рать дал. А придут к нам на помочь дворяне Ляпуновы да Истомка Пашков, всё — сила… Бояре с Москвы пошли на Кромы. Надобно посадским на выручку поспешать… А кто из вас, — быстро спросил он вдруг, — в Путивль поедет? То — к спеху! — Меня бы послал!.. Или меня! — раздались голоса. — Ладно, — сказал Болотников. — Поезжайте хотя оба. Молвите вы Шаховскому: пущай пишет государю в Литву — ему и войско не для чего набирать, приходил бы один, дела скоро поправятся!.. Тянуло свежестью полевых трав. Поникшая листва ракит зажглась и померкла над избой. Городок затихал, горбато уходя в смуглый августовский вечер… На рассвете выросший за сутки обоз пошел севским большаком вспять. В селе Доброводье комаринцы задержались. Громко бранясь, они двинулись к боярскому двору. Сенька Пороша первый залепил в ворота топор. В хоромах закричали. За тыном показался и тотчас пропал приказчик-немец. Комаринцы ворвались. Слились: треск разносимых клетей и заливистый лай борзых, хриплый женский крик и крепкое холопье слово. Там волокли верещавшую свинью, здесь выбегал из стойла конь; над ригою сизою скирдой вспухал дым; он то тяжелел, мутно, дочерна клубясь, то становился легок и багровел. В хоромах бранились. Кого-то били по щекам. А на дворе Сенька с товарищами шли вприсядку:
Как у той боярыни, У нашей ли, бравой ли… Боярыня, боярыня! Государыня, государыня!.. Частый топот ног не мешал слагать песню:
На боярыне ль салоп. Бьет боярыню холоп! На Марковне ль чепчик, За Марковной — немчик! Эй, боярыня, проснись! Государыня, первернись! Сделай милость, не срамись!.. — Мар-р-ковна-а-а!.. Весело, озорно покрикивал Сенька. Ломали комаринцы коленца, валяли скоком и Загребом…2