11
Георгий Влычков, больше известный как Жора Патлака. Я начал искать его в девять часов. В это время его мать была на работе, а он еще не просыпался: ночные птицы спят.
Их дом выглядел скомканным спичечным коробком среди домов-новостроек. Только такая развалюха и могла стать местом сборища крыс, но об этом пусть другие подумают, по крайней мере сейчас.
Перед входом сооружена была какая-то конструкция, чтобы дверь не заваливал снег, стекла были потрескавшиеся, не мытые, верно, лет сто.
Не найдя кнопки звонка, я постучал в дверь. Никто не ответил. Постучал сильнее. Хриплый, доносящийся точно из подземелья, голос спросил:
— Кто там?
Я ответил в том же тоне:
— Выходи, увидишь.
Где-то заскрипели половицы, дверь открылась, и передо мной предстал Жора — босиком, в трусах и майке, взлохмаченный. Он сейчас же меня узнал, но не смутился, как бывало во время моих первых посещений.
— Добрый день. Мы можем поговорить?
— Я к вашим услугам, товарищ Хантов, только я... — Он показал руками на свои босые ступни и извинился. — Думал, кто-то из соседей, и поэтому так...
— Я подожду.
Жора колебался — подумал, верно, что я пришел его арестовать, и не пригласил войти. Пробормотал только:
— Я сейчас... минутку...
Помещение, в котором я оказался, напоминало старую деревенскую кухню, только без очага. В одном углу стояла кушетка с провисшим матрацем, рядом — стол, покрытый скатертью, электрическая плитка, обшарпанный буфет. Пол был застлан потертыми дорожками. Две двери вели в соседние комнаты, я их тоже хорошо знал: несколько лет назад делал там обыск.
Я сел к столу, не снимая куртки.
Жора наконец появился — в импортном костюме, без галстука. На улице было тепло, но он натянул толстый свитер.
— Можем идти, товарищ Хантов.
— Здесь поговорим.
— А я подумал, вы меня брать будете.
— Такая готовность с твоей стороны необычна.
— Потому что понял: ловчить перед вами — себе дороже.
— Хорошо, что ты это понял. Хоть ты здесь и хозяин, но приглашаю я: проходи, присаживайся.
— В таком случае — выпьем что-нибудь?
— Не сейчас.
Он сел, положив ногу на ногу, достал сигареты и взглядом спросил, можно ли закурить. Я, кивнув, вытащил свою трубку.
— Где ты был последние дни?
— Прогулялся на Солнечный берег.
— Это в октябре-то?
— Человек, который из тюрьмы вышел, и зимой туда поехать не откажется.
— Был там один?
— Один.
— Может, с девушкой все-таки?
— Зачем везти отсюда? Там всегда богатый выбор.
— Жора, ты вроде убедился, что с нами бесполезно юлить? Если я задаю подобные вопросы, значит, мы кое-что выяснили.
— Но что... почему?
— Где Данка Шанова?
— О ком вы это?!
Казалось, он искренне недоумевал.
— Да-а, в тюрьме у тебя бесспорно окрепло актерское мастерство, ничего не скажешь, — отметил я. — Однако не демонстрируй его передо мной, бога ради, мы хорошо друг друга знаем.
— Честно вам говорю: не имею понятия, о ком идет речь.
— О той, с которой ты на такси поехал в аэропорт.
— А, Данка! Так бы и говорили... Хотел переспать с ней, да кошка перебежала дорогу.
— Давно ты с ней знаком?
— Почти неделю.
— Она сперва согласилась с тобой поехать, а потом отказала, так?
— Ну да. Так получается.
— Сколько времени вы были вместе?
— Только сутки. Но ночью я ушел к себе в гостиницу.
— А она куда?
— Какой-то иностранец крутился возле нее еще с вечера, а утром я уже не увидел ни иностранца, ни ее.
— И ты — с разбитым сердцем, бедный! — решил вернуться в Софию?
— Как видите.
— Вижу. Но как же кошечки, которые в изобилии водятся на море?
— Я не говорю, что остался один, но мне-то хотелось побыть с Дашкой... Кукла она, вот кто.
— Рассказывала она тебе что-нибудь о смерти своей подруги? — спросил я.
— Я спрашивал, да она не хотела на эту тему...
— Ни слова не сказала?
— Ни слова.
Я встал.
— Не пришлось бы нам снова беседовать на эту тему?
— Я вам все сказал, товарищ Хантов.
— Нет. И самое главное: где Дашка?
— Что я ей — муж, надсмотрщик?!
Вот он, Жора Патлака тех времен, еще до тюрьмы. Он огрызался тогда, как волк, и мне казалось, что он вот-вот прыгнет на меня, оскалив зубы...
Сейчас он сидел, положив ногу на ногу, словно в кафе, и отвечал, щурясь сквозь дым сигареты. В голосе и взгляде была насмешка. Что это — самообладание человека, который ничем не нарушил закона? Или уверенность, что мне не по силам такой крепкий орешек. А может, его беззаботная поза скрывала пренебрежительное отношение к моему ведомству и к его представителям.
Я еще раз убедился: что тюрьма — это серьезный вуз. Весь вопрос только в том, кто и с какими оценками его заканчивает.
Я ничего не ответил Жоре. Не стоило ему возражать.
Мы вышли во двор. На скамейке, рядом с застекленным крыльцом сидела толстая женщина, держа на коленях сетку с хлебом и пакетом сахара. Это была мать Жоры, уборщица. В это утро она раньше, чем я предполагал, возвратилась с работы. Хорошо помню, как она пыталась выставить меня из своего дома — еще тогда, в первое мое посещение, когда я пришел, чтобы арестовать ее сына.
— Вот это кто, — сказала она. — Слышу, знакомый голос, а понять не могу, кто это Жору песочит.
— Доброе утро.
— Добрутро, товарищ начальник. Опять занялся моим сыном? Я уж объяснила участковому, что деньги не мои. Которые у меня есть, те на сберкнижке. Двор-то у нас старый, вокруг полно мусора, в мусоре крысы живут, вот, значит, крысы и притащили деньги откуда-то... Крысы — они такие, увидят что-нибудь пестрое, так в гнездо и тащат, совсем как сороки...
— Не пойму, о чем вы.
— Мама, не вмешивайся, — сказал Жора.
— Как это не вмешивайся? Он тебя обвиняет, а я, мать, — не вмешивайся? В чем вы его обвиняете? — приступила она ко мне.
— Да есть вопросы, на которые он не отвечает. Я его спрашиваю о девушке — он ездил на море, — а не о крысах. О крысах скажете участковому.
— Мама, иди в дом, мы сами разберемся.
Она пошла к дому, волоча ноги, точно старуха, продолжая протестовать:
— Господи, за что ты наказал нас? Рожаем, растим детей, а после страдаем за них... За что, господи, ты нас наказал, за что?!
— Не обращайте внимания, ведь мать, — сказал мне Жора.
Я в общем-то и не обращал на нее внимания, но задумался об истоках материнской боли. Упреки ее не мне адресованы были, а сыну.