II

Когда дом Рихтеров стала навещать Юлия Мерцалова, она сделалась терпеливым слушателем стариковских пророчеств. Юлия Мерцалова заезжала к старикам по дороге на работу, приносила яркие коробки конфет Татьяне Ивановне. Татьяна Ивановна не притрагивалась к подаркам, не произносила ни слова; сжав тонкие губы, уходила в свою комнату и плотно закрывала дверь. Заботу о гостье брал на себя Соломон Моисеевич — он приглашал Юлию в кабинет, усаживал на стул, принимался излагать основные проблемы мироздания. Ему казалось, что всякий человек (в особенности красивая женщина с высокой грудью) должен быть увлечен глобальными замыслами истории. Склонив красивую голову к плечу, сложив гладкие руки на коленях, Юлия слушала внимательно и особо яростные пассажи речи озаряла улыбкой. Ее ждали в редакции, график работы был таков, что всякая минута дорога, но Юлия не прерывала старика и улыбкой одобряла пафос. Я понимаю ваше волнение, говорила эта улыбка. Иному может показаться, что вы неадекватны. Кто-то считает, что вы не замечаете реальности. Но я-то знаю, как вы правы. Она ласково улыбалась старику, а Рихтер объяснял, как устроен мир.

— В начале было Слово Завета. Это зерно, из которого растет история. Видите, как все просто. Люди совершают глупые поступки — и затрудняют процесс роста, но История исправляет ошибки социокультурной эволюции. Вам понятно, Юленька?

— Я редактор, и каждый день исправляю ошибки других.

— Тогда вам должно быть ясно.

— Людям свойственно совершать ошибки, — говорила Юлия, и улыбка понимания, немного печальная улыбка, появлялась на ее аккуратных губах, — к счастью, их возможно поправить.

Она так говорит, думал Павел, потому что не сразу встретила меня, потому что совершала ошибки в жизни, но теперь наша история отменила прошлое.

— Бог, — говорил Юлии старик Рихтер, — он вроде главного редактора газеты — придумывает общую концепцию. Вам это знакомо, не правда ли? Кто у вас там главный редактор?

— Баринов. — Улыбкой Мерцалова показала, что упоминать такое ничтожество, как Баринов, в присутствии великого философа — смешно. Но если хочется говорить о пустяках — извольте. Рихтер оценил эту улыбку снисхождения к Баринову.

— Потап Баринов, — Рихтер пожевал губами, — это партийный функционер? Я слышал о нем — мерзавец. Вы с ним работаете? — Соломон Моисеевич обеспокоился. — Боретесь за свободное слово?

Когда-то он слышал это имя, что-то мелькнуло в памяти старика, но воспоминания были нечеткими. То были либеральные годы оттепели, когда молодые и резвые активисты — Баринов, Середавкин, Бештау, Миртов — получили отмашку от начальства, им велено было создать в Праге либеральный журнал «Проблемы мира и социализма». Возбужденные перспективами, либералы новой волны приглашали Соломона Моисеевича к сотрудничеству. Ведь возможности-то какие, а? Время-то дерзновенное! Уже разрешили не любить Маяковского, и цитировать Ленина можно реже. Погодите, шумел Середавкин, я вот еще и цитату из Бердяева протащу! Ну-ну, успокаивал буяна осторожный Баринов, не все сразу, главное — вектор! Вектор! Потап Баринов был энтузиастом — и карьера его сложилась затем удачно: посол, советник, академик. Рихтер в те годы остался в стороне — как обычно. Слушая пылких друзей, он презрительно кривил губы — и ему этого никто не простил: как можно стоять в стороне, когда свобода стучит в дверь? Спустя годы — никому и в голову бы не пришло приглашать сумасшедшего Рихтера: либерализм ценит верных.

— Потап Баринов? — попытался сосредоточиться Рихтер. — Это такой молодой пролаза?

— Василий Баринов — сын партийного чиновника Баринова, — пояснила Юлия, — как и все чиновники, он интересуется деньгами, а не словами. Что касается свободы слова, то, поверьте, в редакциях газет не рассматривают слово в его ветхозаветном значении.

Рихтер поглядел умиленно: как точно и просто она выразила его мысль. Павел поглядел недоуменно: что знает она про иудаизм? Юлия рассказывала Павлу, что в годы бедной юности читала много, потом утратила интерес к чтению. Честное слово, говорила она, журнал Vogue содержательнее, чем современные писатели. Она читала журналы мод — и многие принимали это за изысканный снобизм; с годами сложилась репутация умной женщины, которая не афиширует знаний, говорит немного, но точно. Молодые люди в редакции газеты готовились к разговору с ней заранее, копили цитаты из классики и подходящие остроты — а она смотрела на фанфаронов и снисходительно улыбалась.

Замечание об иудаизме было уместным.

— Ветхий Завет, — Рихтер пожевал губами, — это первый проект истории.

— Вы верующий?

Рихтер безусловно верующим не был. Соломон Моисеевич чувствовал себя ветхозаветным евреем потому, что Ветхий Завет воплощал закон истории. Ветхозаветным фанатизмом объяснялось и бытовое равнодушие Рихтера. Он не замечал потребностей иных людей, но равным образом и сам не испытывал потребностей. Исполнить завет, поесть сладкое, побеседовать об истории с хорошенькой женщиной — этим желания ограничивались. Жена пеняла ему за интерес к молодым девицам, но Рихтер упреков не принимал. Объяснить даме, как устроен мир, — что в этом плохого?

— Представьте себе, Юленька, — сказал Рихтер, — вот, скажем, у Баринова есть план, как делать газету. А другой план будет у вас, а третий — у кого-нибудь еще.

— У собственника газеты, — подсказала Мерцалова.

— У собственника, — поморщился Рихтер, — у его конкурента, у политика, и у всех разные планы. Получится у вас газета? Нет, результатом будет хаос. Однако верный план все-таки существует, хотя он забыт. Проект истории можно исказить, но отменить нельзя.

Нет ни эллина, ни иудея — это сказано апостолом Павлом не для того, чтобы уравнять евреев в правах с греками (так стало казаться века спустя из-за антисемитской практики), но, напротив, чтобы смирить гордыню еврейского народа, и всякую гордыню вообще. Есть помимо евреев и другие народы — они тоже имеют свою логику существования. Однако следует отказаться от любых исторических амбиций — следует пожертвовать ими ради христианской любви. Хотя исторический проект иудаизма ставит наличие иных историй под сомнение, хотя тоска по эллинизму сталкивает греческую историю с иудейской — есть нечто, что растворит в себе обе эти истории.

Согласиться с этим в полной мере иудей не может: историческое сознание заставляет его считать любое изменение — развитием генерального плана. Существует единая история, и традиционно иудей рассматривает личные неприятности как беду, случившуюся с миром. Во многом это верно: деспотические режимы столь часто устраивали гонения на евреев, что антисемитизм сделался тестом, по которому легко проверить степень озверения режима. Данное правило должно бы распространяться на любой народ, на любое существо. Закон первого проекта (или проект истории, что в данном случае, едино) так не считает. Если субъект в истории не находится, то его просто нет — и сострадать некому. Разменянное на мещанство, чувство исторической избранности породило наивный бытовой эгоизм. Директор ателье (дантист, парикмахер, банкир) не понимает смысла своего избранничества — но оттого не менее горделив. Родовое сознание подсказывает ему: именно он является оселком истории, а русский сосед, тот — просто живет. Спор о субботе и человеке для иудея не имеет смысла. Отмени субботу, говорит закон, и человека — т. е. «другого» — не будет тоже, он попросту перестанет существовать. Вот ответ, который должны были бы произнести фарисеи, в сущности, они и произнесли его, осудив Иисуса на распятие.

Позиция настолько сильная, что практически любое деспотическое государство воспроизводит эту логику — прежде всего в антисемитских кампаниях. Говоря проще, всякий тоталитарный режим сталкивается с тем, что должен подменить собой иудаизм — коль скоро настаивает на единой логике развития; иудаизм ему прямой соперник. Если первый, главный закон отменить нельзя — значит, тиран должен его носителей уничтожить. Соперничество между тоталитарными порядками и Заветом привело к геноциду, погромам и Холокосту. Кровь, добавленная к исторической идее, сообщила ей небывалую крепость. Кто не с нами, тот против нас, — старый, надежный лозунг сгодился многим. Логика рассуждения сталкивала фашистов прежде всего с евреями: как с конкурентами на обладание исторической истиной. С изумлением следует констатировать, что так называемые исторические проекты (парадигмы, как выражался Рихтер) обретали жизнеспособность, лишь вооружившись логикой иудаизма. С иудейским фанатизмом испанские инквизиторы, фашистские легионеры, консервативные лидеры, плутоватые демократы кроили мир по своему сценарию.

Глядя на амбициозных политиков, Рихтер испытывал раздражение: ворюги пользовались его терминологией.

— Понимаете, Юленька? — спрашивал Рихтер. — История в опасности, понимаете? Я вам объясню. Сначала был один план — его не сумели исполнить, потом не справились с другим, потом с третьим — но не следует отказываться от общего замысла!

Все, что происходило с миром, определялось борьбой хаоса с Заветом, желанием хаоса вернуть утраченные права. Произвол обучился говорить на языке исторических законов. Хаос стал выдавать себя за порядок и историю. Борьба с хаосом требовала от истории новых пророков и новых проектов, уточняющих направление; новые концепции вели человечество вперед и одна за другой выходили из строя: хаос настигал их тоже. Так знаменосца убивает вражеская пуля, и другой знаменосец подхватывает знамя. Нельзя допустить, чтобы знамя упало, — и поэтому человечество всегда производит над собой усилие и создает новый проект истории, когда прежний знаменосец упал.

Так возникли три проекта всемирной истории (три павших знаменосца): христианство, Возрождение и марксизм соответственно. Каждый проект сулил человечеству свободу — однако ни один к свободе не привел. Параллельный истории процесс — социокультурная эволюция, то есть власть вещей, — поглотил их. Власть вещей, та власть, что часто именует себя «новым порядком», подменила собой историю. Рихтер смотрел на неудачи спокойно, без сожаления, как полководец глядит на поле боя. Бойцы должны были сражаться, они сражались хорошо. Они пали — что ж, битва была суровой. Он только знал, что теперь, когда знамя упало опять, надо поднять его и нести — иначе беда.

Рихтер охотно объяснил Юлии Мерцаловой содержание трех проектов всемирной истории, стриженая девушка слушала его с улыбкой понимания.

Первый проект развития человечества — религиозный. Воплотился проект в институте церкви — и, когда церковь пережила кризис, пришло время следующего проекта. Второй проект — эстетический. Воплощается он в свободных искусствах, Ренессанс был ярким выражением этой идеи. Когда капиталистический расчет вытеснил Ренессанс, был придуман новый план развития. Третий проект — научный. Воплощается он в теории Маркса. Этот путь тоже привел к кризису — мы знаем к какому. Вот чем объясняется сегодняшнее состояние мира — последовательным крахом всех трех исторических проектов, подменой проекта — социальным прогрессом, порядком вещей. Социокультурная эволюция возомнила о себе слишком много: ей, суетной, померещилось, что она значима сама по себе, — и правители земли отказались от великих целей. Им довольно того, что вещи им подчиняются, им мнится, что идеи, содержащиеся в вещах, покорены также. Некоторые философы рассуждают о конце истории. Не история кончилась, очередной проект истории вышел из строя.

— Понимаете, Юленька? Было всего три проекта — и ни один не выжил, — говорил Рихтер, а сам думал о четвертом проекте. Пора, нельзя медлить.

Знаменосец убит. Надо подхватить знамя и самому стать знаменосцем. Юлия Мерцалова видела перед собой забавного старика, растрепанного и избыточно взволнованного. Соломон Моисеевич, как это часто бывало с ним, продолжал говорить, но сам отвлекся от беседы и видел перед собой не кресла и книжные полки, но холодное, пустое небо истории, в котором свистел ветер, и, разрывая облака, в небе летел самолет. И Рихтер чувствовал себя вдавленным в кресло пилота, он сжимал штурвал, и самолет уходил в вираж. Сейчас, ждал Рихтер, сейчас внутри него ветер запоет победную песню, и он возьмет штурвал на себя и пойдет на таран. Нет иного способа — не придумано. Когда имперская сила вещей — в Египте, Вавилоне, Риме, Москве — торжествует, когда новый порядок гнетет, следует принять вызов. Из газет, улиц, взглядов толпы — на него несся враг, неосмысленный, все заволакивающий хаос. История дробилась и крошилась, знамя истории лежало в пыли — и некому было нести его. И находились люди, пустые, вздорные люди, которые делали вид, что управляют процессом истории, но на деле их несло вместе с толпой — в никуда.

Они празднуют победу, но что же это за победа? Кого вы победили, господа? Деспота? Или смысл существования? По телевизору шли программы — вручения призов в Кремлевском дворце: политик года (Кротов), человек года (М. 3. Дупель), красавица года (Миранда Балабос). Публика, одетая в вечерние туалеты, аплодировала кумирам, а зрители России, приникнув к экранам, наслаждались их цветущим видом. В малиновых ли пиджаках, в смокингах ли — пританцовывающая толпа клоунов приводила Соломона Моисеевича в ярость.

Соломон Рихтер произнес:

— Золотой телец вырос.

Он прибавил:

— Жаль, что для быка не найдется матадора.

Фраза была характерной для Соломона Моисеевича — в ней смешалось все: необъяснимая страсть к Испании, презрение иудея к языческим идолам, революционный пафос марксиста.

— Скажите, — спросила стриженая девушка, — вы не хотите выступить в парламенте? Вы могли бы стать депутатом, стоит лишь захотеть. Вы могли бы войти в комитет по геополитике.

— Геополитика? — переспросил Рихтер. — Зачем так мелко? Отчего не гелиополитика, галактикополитика? Пророк Исайя мечтал о новых небесах и новой земле — ему уже тогда было мало! А мы — удовлетворимся приватизированной конурой? Краденой скважиной? Мы прячемся в окоп времени — и не видим целого.

— Сейчас таких людей, как вы, нет, — сказала Юлия Мерцалова, дотрагиваясь красивой рукой с аккуратным маникюром до руки старика. — Вы обязаны говорить! Скажите им!

На журналистов, редакторов, ньюсмейкеров газеты нежное прикосновение действовало безотказно — вдохновленные сотрудники отдавались работе с удвоенным энтузиазмом, бизнесмены раскрывали секреты.

Рихтер распрямил спину, застегнул пуговицы на старой рубашке, пригладил редкие волосы. Что ж, он и сам знал: кроме него, сказать некому. Если приятная женщина подтверждает его правоту — сомнений не остается. Да, сегодня многие норовят высказаться, всякие тушинские, кротовы, кузины лезут с советами. Болтать они мастера, но истину знает лишь он один. Уж он им скажет, он их поставит на место! Он спросит их: что знаете о будущем вы, которые мерят время среднесрочными инвестициями? Что понимаете в истории вы, для которых слово «благо» означает украденный бюджет? Вы, пляшущие подле кумира, вы, сделавшие наживу целью, вы, рабы идолов прогресса и капитала, — что знаете вы об истории? Вы служите смешным и жалким человечкам в мундирах и дорогих костюмах, но вы убеждаете себя, что служите идеалам. Вы склонились перед силой вещей, но говорите себе, что это закон разума. Вы угождаете жестоким, вы пресмыкаетесь перед богатыми, вы льстите сильным, вы хотите понравиться подлым — и вы думаете, что можете говорить от имени истории? Вот как он скажет им, служителям золотого быка.

— Вы смогли бы наметить перспективы для России — сегодня никто не смотрит так далеко. Вы должны занимать государственный пост. Вы дадите людям надежду.

— Надежду? — Это не входило в планы Рихтера. Мерзость запустения — вот что ждет народ, впавший в корыстолюбие, в пороки языческие и грехи содомские. Думаете избежать кары? Льстите себя надеждой, что прохвост в оранжевом галстуке и жирный врун в дорогих перстнях посулят вам манну небесную и прощение? Не будет вам прощения, отступники.