X

— Для нас, русских, — сказал Кузин рассудительно, — справедливость и беззаконие — синонимы. От власти добра не ждем — решаем дело насилием. Зададимся вопросом: куда это приведет?

— Недурно бы дождаться Нюрнбергского процесса — так ведь не дождемся никогда, — сказал Струев, — придется своими силами.

— Вне закона, — сказал Кузин устало, — справедливости быть не может. Соблазн великий, но это тупик. И Библия, и Платон — в основу общества кладут законы. Необходима скрепа цивилизации.

— А если закон меняется каждый год, если власть и закон — одно и то же?

— Существует мораль, — сказал Кузин, — это внутренний закон, который ни игра на бирже, ни игры комитетчиков не отменят.

— Скажем, если банкир Щукин — вор, значит, руководствуясь моралью, его следует наказать. Как быть, если закон этого не делает?

— Мне неизвестно, вор он или нет, — сказал Борис Кириллович и покачал головой: уж коли стоять на стороне закона, то приходится соблюдать его букву — не видел, как брал, стало быть, не могу знать, брал или нет.

— Отчего же неизвестно? Известно. Он не добывал руду, не строил заводы — ему просто отписали уже существующее добро. Люди сообща строили дом, а потом его отдали десятку прохвостов. Если нечто принадлежало сразу всем, а один человек это забрал себе — он вор или нет?

— Кому — всем? О каких людях ты говоришь? Надо еще суметь стать человеком, не так это просто! Надо суметь подняться над природой варварства, над стихией! Не будем, — сказал Кузин, значительно погрозив пальцем, — не будем уподобляться большевикам. Да, говорят, что олигархи взяли народную собственность. Однако народу все равно ничего не принадлежало. Зададимся вопросом: разве плохо, что у так называемой народной собственности появился хозяин? Я предпочитаю, чтобы за нефтью и газом присматривал рачительный хозяин — а не безликое государство.

— Почему безликое? — удивился Струев. — Наше государство — с человеческим лицом. Рожи Щукина, Кротова, Левкоева — чем не лики? Вот был завод — государство задаром его отдало в собственность Щукину, а спустя пять лет государство выкупает этот завод у Щукина за пять миллиардов. Получается, что государство само у себя купило завод за пять миллиардов (правда, на те деньги, что были изъяты у населения) — и деньги эти ушли за границу, на частные счета. Схема проста — народные средства конвертируются в собственность узкого круга лиц, который представляет государство.

— Я историк культуры, — сказал Кузин грустно, — и склонен допустить, что у государства были основания так поступить. Требовалась радикальная ломка традиций. Вероятно, это не вполне честно, не берусь судить. Важно общее направление. Петр Первый не был ангелом, но следует различать личность Петра — и ничтожество Брежнева. Интересы у них разные.

— Государство имеет один интерес: банальный интерес управления людьми. Иногда этот интерес называют властным, а иногда — цивилизаторским. В первый раз, что ли? Устроено просто: в России сто сорок миллионов человек, из которых сто тридцать миллионов обслуживает десять миллионов, вот и все. Они, эти сто тридцать миллионов, и есть недра России, ее энергетические ресурсы, ее топливо. И расходуются они, как нефть и уголь — сгорают, чтобы обогреть десять миллионов начальников. Что будет с этими ста миллионами — неинтересно; всегда будет одно и то же — повкалывают, да и сдохнут от пьянства и холода. Интересно, что будет с десятью миллионами привилегированных, вот где проблема российской истории: по-французски они будут говорить — или по-английски? На «Чайках» будут кататься — или на «Мерседесах»? В церковь станут ходить — или в партком? Инсталляции будут покупать — или иконы в красный угол вешать? И оправдания такого порядка придумывают сообразно ситуации: то монархия, то коммунизм, а сегодня — путь в цивилизацию. Оправдать такой порядок — задача идеологии, вот ты и стараешься, про цивилизацию пишешь. Раньше из Ленина цитаты вставлял? Не отмахивайся — помню. А теперь кого цитируешь? Платят нормально? На конференции зовут?

— На конференции, — сухо сказал Кузин в ответ, — меня приглашают отнюдь не правительственные чиновники, но западные ученые. И платят до обидного мало. Унизительно положение российского профессора! Зовут меня те, кому небезразличен конфликт цивилизации и варварства в нашей стране. Существуют люди, которым важно мое мнение! Вот Клауке, например!

— Еще бы, — сказал Струев, не взглянув в сторону Клауке, — проблема важная! У нас главный варвар — российский народ, его надо на место поставить, а на это денег не жалко. Банкир Щукин, человек цивилизованный, тебе зарплату за это и платит. Из тех средств, что изъял у варваров.

— Щукин мне ни копейки не заплатил! — резко сказал Кузин. — Ты посчитай лучше, что тебе разные богачи платили! Знаю про твои зарубежные счета!

— Щукин тебе не платил. Платило Открытое общество, которому платил Ричард Рейли, который брал у Щукина нефть и месторождения, а ему давал власть над мужичками в Тюмени, — вот и все. Твои деньги не пахнут, правда, Боря? Тебе профессор в Бостоне аккуратные купюры платил, тебе чистенький мальчик деньги в окошко выдавал, а мальчик ведь не виноват, не так ли? Щукин — вор, понятно. А милые мальчики, что сидят в его офисе, — они кто? Менеджер, которому Щукин платит официальную зарплату за то, чтобы менеджер приумножал награбленное, этот человек — вор или нет? На нем есть вина или он не виноват? Менеджер сам не крал, он только получал ворованные деньги в качестве вознаграждения за то, что стерег ворованное добро, — вот и ответь мне, поборник закона: является менеджер соучастником кражи? Банкир принимает на хранение ворованное — так скажи: хранитель награбленного — он виноват или нет? Как в законе прописано: соучастник преступления — преступник? А западные просвещенные учителя наши, честные скупщики краденного, — они виноваты или не очень? А те идеологи, которые это воровство узаконили, — они виноваты или не сильно?

— А ты свои деньги откуда брал? — спросил Кузин зло, и даже вздрогнул от ярости — он представил себе размеры гонораров Струева. Рассказывали люди осведомленные, какими суммами оперирует Семен Струев. Даже Гриша Гузкин, хоть и отмечал свое финансовое первенство, но говорил о струевских сбережениях. Гузкин намекал, что Струев пользуется советами банкира, порекомендованного ему Гузкиным. Откладывает, копит, хитрец, и квартиру, небось, присмотрел себе в цивилизованном мире. Кузин побурел лицом, обида плеснулась в его мясистой груди. Ишь, лицемер, корит деньгами его, нищего профессора, а сам купается в банкнотах. — У тебя что, деньги чище?

— Оттуда же и я брал, — сказал Струев. — Откуда же еще? Грязные деньги. Других денег нет, не придумали. Правда, я не писал оправданий для подлецов, не подводил под воровство теоретическую базу. Правда, я не радовался тому, что ввели новый закон, как обирать мужика. Правда, я не говорил себе, что заслужил ворованное честным трудом. Правда, я не гордился тем, что попал в число избранных, тех, кто берет деньги по праву цивилизованного. А в остальном ты, Боря, верно говоришь — и я такой же вор, как ты. Хотел набрать побольше — и смыться. А потом понял: не очень это здорово получается. За свои деньги я отвечу. А ты — за свои — ответишь?

— Перед кем я должен отвечать? — крикнул бурый от ярости Кузин. — Перед тобой, что ли? Праведник! Набрал капиталов, а мне за три копейки отвечать?

— А ведь ты просто трус, Боря. Вот в чем дело. Всегда был трусом.

— Я — трус?! — И Кузин сделал шаг вперед. — Я сказал и написал такое, за что славянофилы меня распнут! Я — трус?!

— Неужели ты что-то храброе в жизни сделал? Ленина пинал, когда разрешили. Сталина хаял, когда можно стало. А раньше тихо сидел, зарплату институтскую берег. Всегда будешь с тем, кто сильнее — лишь бы не ошибиться, кто сегодня главный. Сначала ты растерялся — никуда служить не зовут, опасливо тебе стало. А поманили на службу — ты и пошел. Помнишь, раньше ты от иностранных корреспондентов убегал: думал, в профкоме узнают, выговор влепят. Это уже потом ты не от них, а за ними бегал: боялся, не догонишь. А теперь — ты погляди, Боря, — они уже у себя чистку проводят. Расчищают рабочие места для верных. Отработанный материал — в расход. Розу Кранц посадили — ты за нее бороться пошел? Ну, плакатик бы нарисовал, — да и на улицу вышел, хоть какое-то дело.

— Почему я должен вмешиваться в отвратительную историю? Меня криминальные истории не касаются! Речь идет о мошенничестве!

— Но мошенничество и есть главный двигатель государственного строительства — иного двигателя нет. Если все развитие осуществляется путем мошенничества в особо крупных размерах — зачем же от мелкого мошенничества нос воротить?

— Демагогия!

— Ты мужчиной, Боря, никогда не пробовал быть? Конечно, трудно. Зато интересно.

— Требуется строить правовое государство, — сказал Кузин, цедя слова, — и работа эта не простая. Кто-то крадет. Кто-то впадает в соблазн. Мы движемся к цивилизации, идем быстро, потери неизбежны. Общими усилиями строим правовое государство — это я считаю единственным мужским поступком в России. А бандитизм и бесовщину — отвергаю.

— Правовое государство или не правовое — какая разница? Государственное право к людям не относится.

— Нет уж, извини! Строить внутренний Рим в окружении варваров — непростая задача! Что касается меня, я предпочитаю радикулит демократии — раку тоталитаризма. — Кузин сам почувствовал, что высказался несколько высокопарно, но, впрочем, и момент был ответственный — требовалось пафосное высказывание.

— А я думаю, — сказал Струев, — что разницы никакой нет. Один врач ставит один диагноз, а другой врач — другой диагноз. Бывают такие случаи: думают, что боли от радикулита, а это уже метастазы.

— Метастазы! — сказал бурый Кузин. — Я занят тем, что выжигаю метастазы из сознания людей. Я — врач, спасающий общество.

— И кого же ты спас? Бабок, у которых сторговали квартиры по пять рублей, чтобы продать за тридцать тысяч? Областных следователей, которых областные бандиты запугали и купили? Кооператоров, которых пустили в расход? Они все твоего вранья начитались, Боря, — про средний класс и благородную наживу. Ты их спасал? А может быть, ты спасал комсомольских активистов, которые теперь живут на Багамах? Впрочем, — добавил жестокий Струев, — разумный врач должен разумно выбирать пациентов: ниже секретаря райкома ты, думаю, не практикуешь.

— Ты лжешь! — ответил Кузин. — Тебе надо найти виноватого, и легче будет, если виноватым окажусь я. Но ты сам знаешь, что соврал, — медалей от государства я не получал. Я обличал несправедливость, где мог! Мы оба увидели раковую опухоль — тогда, давно. Только ты решил убить пациента, чтобы уничтожить рак, а я — врач: я стараюсь больного лечить.

— Рак есть всегда, — сказал Струев. — Государство живет за счет общества, как рак живет за счет организма, — другой пищи не имеет. Штука в том, что как только сдохнет организм — и рак тоже сдохнет. Поэтому государство вынуждено поддерживать общество, рак не спешит, ест народ медленно. Так государство и расширяло Россию — толкало ее вправо и влево: ему же на ней, толстомясой, надо жить, оно себе пищу готовило. А сейчас понятно стало — не спасти уже общество, отмерен срок, а раз так, то и рак стесняться перестал: жрет в три горла, торопится. Жрет — и переживает: ведь и сам он умрет, когда до костей проест народ; закопают общество, и его закопают. И что же раку остается делать? А только одно — растащить организм на части, продлить агонию. Распадется это государство на два, на три, на десять, лишь бы хоть на день, да пережить поганое варварское общество. Раньше мы с тобой кормили рак тем, что служили обществу, — а теперь должны служить непосредственно раку: ничего другого не осталось. Ты на это рассчитываешь, Боря?

— Нет, — ответил ему Кузин, — я рассчитываю на другое. Я рассчитываю на то, что мои статьи, книги, выступления — рано или поздно сформируют в России свободную личность. Я рассчитываю на то, что неустанное учительство — а именно учителями народа и были Чернышевский, Герцен, Достоевский; я и себя причисляю к учителям, — когда-нибудь себя оправдает. Не бесплодные одноразовые подвиги, а ежедневное кропотливое образование — вот на что я рассчитываю. Я рассчитываю на то, что если я буду на стороне закона и права (пусть даже этот закон извращается подлыми правителями), то и мои читатели приучатся уважать закон. Тогда Россия встанет на исторический путь развития. И ничего важнее для будущего России я не знаю.

— Что ты, Боря, — сказал Струев, — о какой России ты говоришь? Ты Подмосковья толком не знаешь, при чем тут Россия. В Одинцовском районе, в сорока километрах от города, в деревне Грязь застрелили мужика — и нет надежды на закон. Какой закон, если все разумно распродано в рамках личного обогащения? Следователю надо кормиться, и прокурору детей на каникулы надо слать. Застрелили парня, как собаку, и бросили в канаву — во имя логики первоначального накопления, к вящему торжеству морали Запада.

— При чем здесь Запад! — сказал Кузин. — На Западе как раз мужик бы уцелел. Всегда так в России было, и западные идеи тут ни при чем. Сам виноват — связался с ворами.

— Верно. И дела до него истории нет: не диссидент, не интеллигент, не банкир, не еврей — сам виноват в своей судьбе, пьяная скотина.

— Бесправная страна, — согласился Кузин и кстати вспомнил свои беседы с депутатом Середавкиным: тот тоже сетовал на криминогенную среду. Кузин скорбно развел крепкими руками. — Такая у нас страна. Тебе до этого алкоголика какое дело? — спросил он.

— Дело простое. Его смерть я вам не прощу. Не прощу ни тебе, ни Луговому, ни Тушинскому — не прощу вам деревню Грязь и этого мужика, сдохшего в канаве. Не прощу того, что вы двадцать лет ему врали, что он свободен, а сами лебезили перед его начальством — перед префектами, директорами и банкирами, — они полезнее в деле образования. Вы знали прекрасно: случись что — мужик окажется крайним, ему никто не поможет. Внушили мужику, что он освободится, если будет ишачить на новое начальство, — точно так же, как когда-то сделали большевики. Вы повторили то же самое, но циничнее, без пафоса. Сами не убивали, нет, и мужику все одно — подыхать. Но вы его смерть узаконили и назвали победой прогресса, а с его убийцами шампанского тяпнули на конгрессе в защиту культуры. И этого я вам не прощу, сволочи.

— Я ничего про эту смерть не знаю и в деревне Грязь не бывал. А ты в этой деревне, подозреваю, оказался случайно, — сухо ответил Кузин. — Вероятно, поехал на пикник с девочками и ужаснулся мерзости русского быта. Так часто бывает с художниками.

— Верно, — сказал ему Струев, — бывает. И со мной было именно так. И вот что я решил. В стране, где выдумывают теории, чтобы оправдать то, что десять миллионов живут за счет ста тридцати миллионов, я буду на стороне большинства. Не потому, что большинство право. А потому что надо быть со слабыми. Не потому, что теории глупые. А потому, что быть паразитом и трусом — противно. Потому что теории выдумывают здесь для того, чтобы пролезть в число управляющих. Любая цивилизаторская теория здесь — это оправдание паразитизма и разрешение начальству дальше гробить народ. Русский европеец — это опричник.

И Борис Кириллович Кузин, прекрасный полемист и оратор, Кузин, который мог бы сказать, что его «Прорыв в цивилизацию» написан именно против произвола и опричнины, — Кузин ничего не ответил.