5

Ещё не открыв глаза, Гринька понял, что влип. Значит, заснул-таки… Разиня! Мог незаметно доехать до самого Светлогорска. А теперь что будет?

Он лежал, стараясь дышать ровно и не двигаться, хотя у него вся кожа болела, будто исколотая горячими иголками. В избе было жарко, гудели голоса.

— А ну, товарищи, за стол! — услыхал Гринька. — Уха, по-моему, дошла.

— В самый раз, Геннадий Яковлевич! — отозвался Проворов.

«Нарымский здесь!» — сообразил Гринька. На миг приоткрыл глаза и сразу накололся на взгляд толстячка, сидевшего посреди чумазых, промасленных, заросших шофёров и рабочих. Гринька зажмурился. «Выгонит! Выгонит из колонны!» — засвербило в мозгу.

— И найдёныша тащите! — сказал Нарымский.

— Так он же спит, Геннадий Яковлевич.

— Ещё выспится! — проворчал Нарымский.

Кто-то потрогал Гриньку за плечо, и он, не притворяясь больше, поднялся. Нарымский глядел на него узенькими глазами.

— Так-так, — сказал Нарымский. — Стало быть, путешественник? Миклухо-Маклай?

Гринька усмехнулся.

— Ну, садись, давай знакомиться. Геннадий Яковлевич Нарымский.

— Гринька.

— Григорий, стало быть. А фамилия есть?

Гринька не ответил — он загляделся на стол, где на тарелках лежали горы солёных грибов, желтела мороженая стерлядь «с душком» — лакомство для местных жителей и наказание для новичков: есть её с непривычки почти невозможно, обижать хозяев отказом нельзя, вот и выкручивайся как знаешь. Было тут и мороженое сало, и катыши мороженой сметаны… Нарымский перехватил Гринькин взгляд.

— Действительно, что ж это я? Накорми, напои, а потом задавай наводящие вопросы.

Гости с шумом сдвигали скамейки, рассаживались вокруг длинного стола. Незнакомый шофёр устроился рядом с Гринькой, шепнул по-приятельски:

— Не бойся, с Нарымским договориться можно.

Это был Саша Крапивин.

— А я не боюсь, — ответил Гринька тоже шёпотом. — Не бросите же на дороге.

Саша весело хмыкнул.

— А нахал ты, братец! Ладно, ешь.

Гриньку не надо было уговаривать. Да и все остальные трудились до поту. Особенно когда хозяйка поставила на стол огромный чугун, полный пламенной ухи из свежих налимов. Раздавался только стук деревянных и лязг металлических ложек.

Когда обед кончился, Геннадий Яковлевич разложил на столе большую, напечатанную на синьке карту и ткнул толстым коричневым пальцем в сплетение синих линий.

— Первый участок ледовой дороги кончается здесь. — Крепким жёлтым ногтем он провёл на бумаге короткую чёрточку поперёк синей жилки Олима. — Мы решили миновать излучину и воспользоваться старой дорогой, которую местные жители называют Волоком. Вот он, Волок. Дорога езженая, санная, но… видите, какая крутизна. Что можно — сделано. Бульдозер впереди прошёл. Однако предвижу трудности…

Гринька не стал слушать — на кухне он нашарил в груде сваленной одежды шапку и вышел на крыльцо. Карат был здесь. Радостный, он кинулся навстречу и лизнул Гриньку в нос. Гринька погладил Карата по спине:

— Ладно, лопай…

Карат послушно вернулся к горе рыбных костей. В это время на крыльцо вышел Саша Крапивин.

— Что, романтика заела? — спросил он.

— Ага, романтика, — неохотно ответил Гринька.

— Вот я им и толкую. Пускай поездит, похлебает наших щей, авось больше не захочет. У меня место в кабине есть…

— А ваша машина которая? — спросил Гринька.

— Да ты же ехал в ней, чудак!

— Вон та, что ли?

— Та самая… А из Светлогорска, говорю я им, отправили бы тебя самолётом за счёт родителей. Или со встречной колонной. Правильно?

— Правильно, — согласился Гринька. — А они что?

— Хотят тебя оставить в Дондугоне. Встречные машины придут — увезут в Ангодинск. Ну ладно, пошли в дом, чего мёрзнуть.

Саша пропустил Гриньку вперёд. Из комнаты слышался голос Нарымского:

— Прошу учесть: синоптики обещают значительное понижение температуры…