Елена заехала домой, убрала подарок Квамбинги подальше с глаз, сменила вечерний наряд на уютные и привычные джинсы и свитер и поехала в редакцию, где не была целую вечность. Когда Елена вошла в кабинет главного редактора, где уже началась летучка, повисла странная тишина, от которой у нее покраснели и стали горячими уши. И опять напомнила о себе бабочка. Такого уже давно с ней не случалось. Собственно, такого с ней вообще никогда не случалось. Елена непроизвольно облизнула губы:

– И чего вы все на меня так уставились?

– Елена, ты выглядишь на миллион крон, – покачал головой Ботеж. – Ты что, влюбилась?

– Что?!

– Точно влюбилась, – вздохнула Бьянка. – Я ее знаю сто лет, ребята, у нее же бабочка под сердцем, вы посмотрите только! И кто же этот герой?

– Бьянка, заткнись.

– Да ладно! Ленка, ну же! Имя – в студию! Тарам-пам-пам!

– Ребята. Пожалуйста. Перестаньте.

– Я знаю, – вдруг тихо сказала Полина, и ее печальные глаза газели наполнились слезами. – Да, Ленушка?

– Да, – выдохнула Елена, и ей стало легче. Она повернулась к главному: – Иржи, я не могу больше у нас... у тебя... Я сейчас напишу заявление об уходе.

Все потрясенно молчали.

– Елена, не дури, – Ботеж тяжело поднялся из-за стола, подошел к окну и выглянул на улицу с таким видом, как будто там притаился какой-нибудь выход из ситуации. – Это что, правда?

– Иржи, мне очень неловко, что я тебя подвела. Но...

Ботеж вздохнул и как-то странно посмотрел на Елену:

– Подвела? Как ты могла меня подвести? Возьми отпуск.

– Какой... отпуск?!

Молчание в кабинете сделалось совершенно непереносимым.

– Творческий. Насколько потребуется. И знаете что? – Ботеж обвел всех взглядом. – Идите-ка вы погуляйте, друзья мои. И сделайте вид, что ничего не слышали. И если кто-нибудь из вас – даже случайно – откроет рот... Бьянка, тебя это касается больше всех и прежде всех... отправлю в бессрочный творческий отпуск под Карлов мост! Давайте, по местам!

Когда коллеги покинули кабинет, Елена опустилась на стул у редакторского стола и уронила руки на колени:

– Иржи, прости.

– Я не должен был разрешать тебе эту авантюру.

– Я никого не спрашивала, если ты помнишь.

– Он просто проглотил тебя.

– Ох, Иржи... Нет.

– Нет?

– Нет. Если бы он меня проглотил, мне за что было бы извиняться перед тобой. Просто все изменилось. Очень сильно изменилось, Иржи. Во мне. Внутри. Я поняла то, чего раньше не видела – или не хотела видеть. Я увидела человека, который пытается вобрать в себя все зло и все страхи этого мира, чтобы мир мог перевести дух.

– Боже, Елена, что ты говоришь?!

– Я знаю, что я говорю, Иржи. Это, в общем-то, единственное, что я умею делать по-настоящему хорошо. Я увидела то, что никому не показывают. Потому что никому не следует это знать. Узнав это, уже невозможно жить, как прежде, до того, как это знание стало твоим. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом так, чтобы остальные поняли. Не испугать, не удивить, – объяснить. Я не знаю. Я знаю лишь, что прежней жизни уже нет. Именно поэтому я хочу оставить журнал.

– Ты будешь... с ним?

– Я ничего не знаю, Иржи. Как он говорит, – бой покажет. Я не могу больше обсуждать его действия в прежнем тоне. Это единственное, что я точно знаю сейчас. Я понимаю, есть другие темы... Но эта всегда была главной. Именно поэтому я была на ней. А теперь я не могу. Не должна. И дело вовсе не в моих чувствах. Хоть я и не настолько глупа, чтобы отрицать очевидное. Поэтому я и прошу прощения. Разреши мне уйти, Иржи.

– Нет.

– Что значит «нет»?!

– Нет – значит нет, Еленка. И ты сама говоришь, что есть другие темы. Есть университет, есть программа. Но это потом. А пока ты в отпуске.

– О Боже. Наверное, ты прав. Конечно, ты прав. Я просто рехнулась. Прости.

– Ну, Ленушка, что ты?! Разве можно извиняться за чувства? Я старый, конечно, но я же не маразматик. Я знаю тебя. И я доверяю тебе. Всегда доверял тебе. Ты вольна делать так, как считаешь нужным. И я надеюсь, что он на самом деле тебя достоин. Вот, именно так, и никак иначе, – он – тебя. Я же понимаю. Я хочу только, чтобы ты была счастлива.

– Не будет никакого счастья, Иржичку, – Елена подняла на Ботежа полные слез глаза. – Иржи, я так хочу ребенка... Я все-все чувствую, как настоящая женщина, а ребенка не будет, понимаешь, Иржи?! Господи, да что же это такое...

Господи, да что же это такое, мысленно завопил Майзель, и, судорожно вырвав динамик из уха, с остервенением швырнул его на стол и расплющил ударом кулака. Ты что же творишь-то такое, Господи, а, твою мать?!?

В сумочке у Елены вдруг залился соловьиной трелью мобильный телефон. Она быстро вытерла тыльной стороной ладони глаза, последний раз всхлипнула, достала аппарат, раскрыла и поднесла к уху:

– Томанова.

– Это я, ежичек. Тебя уже выгнали с работы?

– Данек... Что... Ты откуда...

– Я немножко умный. Еврей, однако. Приезжай, пожалуйста. Хочешь, дай трубу Ботежу, я с ним пошушукаюсь.

– Не смей пугать моего редактора, ты, мелкий шантажист! Я сейчас приеду. Пока!

Не дожидаясь, пока Майзель даст отбой, Елена с треском захлопнула ракушку телефона и умоляюще посмотрела на Ботежа.

– Иржи...

– Ни слова, Елена. Поезжай. Уладится как-нибудь. Я знаю. Давай.

Она вышла из здания. Села в «машинчика», завела двигатель. И вспомнила всех своих мужчин. Всех до единого. Сразу. И тех, с кем у нее было то, что она называла про себя обтекаемым словом «отношения». И тех, с кем не было ничего. И первого своего мальчика, еще в последнем классе гимназии, с которым отважно доэкспериментировалась до того, что стала женщиной, и целых две недели ходила, переполненная новыми ощущениями, боясь пролить их, такая гордая – оттого, что и у нее все это случилось. И Машукова, что отозвалось мгновенным и острым, как укол, в мозгу и в печени где-то, чувством, – не боли, нет, боль давно сгорела, ушла, но неуютом, таким неуютом, что едва не застонала она. И коллегу-телеоператора, с которым вместе едва не захлебнулись в мутном горячем ручье в Перу, вспомнила, как, едва они вырвались из этой жидкой бурлящей глины, их швырнуло друг к другу этой жадной жизненной силой, – спаслись! спаслись! – как они сорвали с себя грязные липкие тряпки и соединились прямо там, на земле. И мальчика в Чечне, питерского студента, взятого в армию со второго курса журфака, потому что родителям нечем было заплатить взятку в военкомате, совсем обалдевшего от ее русского, читавшего ей стихи всю ночь напролет на блокпосту у костра, с нежным, совсем еще детским лицом, державшего ее руку, смотревшего на нее таким взглядом! Она чувствовала, – что там, она знала, что его убьют, и позволила ему, и он, дрожа от ужаса, влюбленности и желания, расплескался, едва лишь войдя в нее. И Елена испытала тогда мгновенное и острое, похожее на оргазм, не наслаждение, нет, – она даже не знала, каким словом это назвать. И он плакал от стыда и любви у нее на груди, и она тихо говорила какие-то слова, утешая его. А утром их обстреляли, и взяли, и оттащили его от Елены, раненого, с перебитой кистью и продырявленным легким, и перерезали ему, живому, горло так, чтобы он не умер сразу и не истек быстро кровью. Его голова, конвульсивно вздрагивая, шевелилась, открывая страшный, булькающий разрез трахеи. Чеченцы что-то говорили и смеялись. А Елена смотрела. Увидев ее взгляд, они замолчали. И, чтобы избавиться от этого ее взгляда, столкнули, наконец, тело солдата в мокрый овраг, выстрелив ему в затылок. А она смотрела, не отводя взгляда. Они в самом деле испугались этого ее взгляда и не тронули ее даже пальцем. Они уже знали, что бывает с теми, кто поднимает руку на подданных Вацлава Пятого. Хорошо знали, – имели опыт. Потом, когда ее доставили к Масхадову, она сказала ему все. Много правильных, гневных, отчаянных слов, – про одичание с обеих сторон, про суверенитет, который так легко учинить в каждом ауле, который не сможет ничего ни исправить, ни оправдать, про то, что свобода – это долг и ответственность, сострадание и милость, про то, что он должен спасти свой народ и остановиться, что их всех уничтожат, потому что они все сами загнали друг друга в угол... Вы ведь были христианами, Аслан, горько сказала ему Елена, всего каких-то триста лет прошло, один миг! Это не могло пропасть никуда, вспомните это, умоляю вас, Аслан! Так вышло, что не она его слушала, а он ее. Потом Масхадов, повышая и повышая голос, заговорил о том, что король, продавшись сионистам, поддерживает молчаливо «вечно пьяных от крови и водки» русских, что они не палестинцы, они не такие, они воины, что «русские сами виноваты», почему задурили людям головы баснями про свободу, зачем ушли?! И вдруг замолчал, почернев лицом. Он все понимал, конечно. Но он тоже был заложник, – своих озверевших абреков, и арабских наемников с вонючими саудовскими деньгами, заложник долга, – другого долга, неправильного, страшного, смертельного долга умереть ни за что. А может, и не понимал. Но выслушал. И поцеловал ей руку, прощаясь. Как человек.

И Елена вдруг поняла. Господи, подумала она, Господи, да что же это со мной, этого не может быть со мной, я не могу, не хочу... Нет. Хочу. Конечно. Только его. И никого больше. Больше никого, – никогда. Да что же это такое, Господи?!

Пока Елена ехала, бабочка у нее под сердцем так и не сложила крыльев ни на минуту. Если бы не великолепные тормоза, прецизионная система курсовой устойчивости и точнейший руль новой машины, она, наверное, угодила бы в аварию.

Она влетела в кабинет и с разбега повисла на шее у Майзеля. Пока он нес Елену в постель, раздевая ее и лихорадочно освобождаясь сам от одежды, она чуть не съела его лицо поцелуями. И она была снова такая жаркая и шелковисто-податливая, что он окончательно утратил чувство реальности происходящего.

Крышу сорвало, вспомнил он потом выражение, принесенное Корабельщиковым. Надо же, какое точное. Действительно, он так себя чувствовал, – как дом, у которого вихрем сорвало крышу.

Немного остыв, они снова любили друг друга, но беззвучно и нежно, – как бы в полкасания. Потом Майзель перевернулся на спину, и Елена вскарабкалась на него, обняла руками, прижалась сильным, тугим, как тетива, телом, щекоча ему шею мягкими, тонкими волосами. Он чувствовал ее теплую кожу, чувствовал, как плещется в нем маслянистой волной желание.

– Я тебе нравлюсь, похоже, – Елена приподняла голову, и он увидел совсем близко ее влажно сверкающие, пронзительно синие глаза. – Ну давай, попробуй сказать мне это. Ты ведь хочешь сказать мне это, Дракон?

– Да.

– Что «да»?!

– Ты очень красивая, щучка-колючка. Ты очень-очень красивая. Ты красивая, как ангел. У тебя восхитительное тело. Ты такая живая и теплая, что я не могу от тебя оторваться. Ты мой размер. Ты – мой размер везде, понимаешь, елочка-иголочка? Я обожаю твое тело, твои волосы. У тебя чудесные глаза, такого изумительного синего цвета, что я не могу дышать, когда смотрю в них. Я обожаю твой горячий рот, твои губы, твой язык. Твоя улыбка сводит меня с ума. Я люблю твой вкус и твой запах. В тебе так тесно и жарко, что я просто теряю голову. Нет ничего лучше на этом свете, чем заниматься с тобой любовью. Нет ничего важнее, чем заниматься с тобой любовью.

– Господи, кто бы мог подумать, что ты знаешь эти слова... Что ты можешь эти слова...

– Прости меня, Елена.

– Что?!

– Прости меня. Я не мог поступить иначе.

– Скажи еще, что ты больше не будешь.

– Я больше не смогу. Не плачь, Елена. Не плачь. А то Дракон умрет, обожженный твоими слезами. Я хочу тебя!

Он и в самом деле не мог остановиться, – такого с ним еще не бывало, пожалуй что, никогда. Он просто не помнил, чтобы женщина когда-нибудь вызывала в нем такой шквал эмоций. Даже в юности, когда чуть не каждая вторая юбка представляется верхом совершенства и воплощением идеала. И ему впервые за много лет стало по-настоящему тревожно. Да-да, подумал Майзель с неожиданной на себя злостью. Именно так все и должно было случиться. Именно так. А я-то, дурак, уже возомнил, что научился контролировать все и всех на свете. И себя в первую очередь. Я уже так себя убедил, что этого со мной никогда не случится. Выучил, как молитву, и сам в это поверил. И так гордился, что это все не про меня, что меня на это не купишь. Эй, Ты! Ты это специально так все устроил, да?! Вот так решил меня устряпать?! А мне плевать. Понял?! Мне нравится. И не просто нравится, а... Господи. Как же это?! Елена, небесноглазый мой ангел. Славянка с капелькой скандинавских и балтийских кровей. И крещеная по католическому обряду. Просто полный абзац по индивидуальному заказу. И что же мне теперь Ты прикажешь со всем этим делать, а?!

Оставив Елену, сладко посапывающую во сне, как ребенок, Майзель забрался под холодный душ, который слегка остудил его. Осторожно, чтобы не разбудить Елену, Майзель оделся и вышел в кабинет, заказал еду и включил связь – совещание должно было начаться с минуты на минуту. И не было в этом мире ничего, что заставило бы его хоть на миллиметр отступить от заведенного порядка. Ничего.

Закончив работу, он вернулся в спальню. Елена сидела с ногами в кресле, закутавшись в давешний голубой халат, и с явным удовольствием смаковала тонкую и длинную венесуэльскую сигару из его запасов, которые он держал на случай прихода гостей, таких, как Вацлав и Квамбинга.

– Привет, елочка-иголочка. Тебе не холодно?

– Не сердись, Данек. Во-первых, у меня кончились сигареты, а во-вторых, это обалденно вкусная штуковина, я никогда ничего подобного не пробовала. Я догадываюсь, ты терпеть не можешь курящих женщин.

– Я многое могу вытерпеть, Елена. В том числе и то, что мне не нравится или не хочется терпеть.

– Да?

– Да.

– Почему?!

– Когда-нибудь объясню. Если тебе так уж непременно хочется курить, кури, пожалуйста. Я тебе целую коробку выдам, пятьсот штук. Но не натощак и не часто. Лишь бы не этот мерзкий сигаретный табак, все равно, что порох курить, как вы можете вообще вдыхать эту мерзость?!

– Написать тебе расписку, что я прослушала лекцию о вреде курения? – светски улыбнулась Елена.

– В другой раз, – вздохнул Майзель. – Пойдем, нужно перекусить, чем там нам Бог послал.

Он опять сидел и смотрел, как она ест, как вонзаются ее зубы в половинку абрикоса, как мелькает во рту ее острый розовый язычок, умеющий доставлять ему такое наслаждение, и улыбался.

Она такая живая, подумал Майзель, чувствуя, как все обрывается у него внутри. Так невероятно хороша, и так непохожа на пластмассовых гламурных овец с фарфоровым оскалом, что таращатся на нас со всех обложек, заставляя живых женщин мучить себя. И зубки у нее едва заметно желтоватые, как у живой женщины, и носик такой смешной, с маленькой раздвоинкой внизу, и веснушки эти, и родинки, и складочки на шее, и там, где в детстве были ямочки на щеках – мимические морщинки теперь, и крошечная оспинка на лбу, и трещинка на нижней губе. Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты... Елена. Ангел мой. А глаза... Господи, где же ты нашел для нее такие глаза?! Да что же это такое?! Я просто свихнулся совсем!

Елена, наконец, не выдержала:

– Что?!

– Ты такая живая, Елена, – снова улыбнулся Майзель.

– Глядя на тебя, можно подумать, что ты и вправду рад.

– Я рад.

– Чему?!

– Кому. Тебе, елочка-иголочка.

– О, Боже. Да перестань же пялиться на меня, как на картину! И вообще, мы что, так и будем жить у тебя в кабинете?

– У меня есть хижина в Градчанах, но я там редко бываю. Я строил дом по собственным эскизам, но вот жить там почему-то никак не случается. Лень уезжать из офиса. Да и нет там ничего, к чему стоило бы спешить.

– По собственным эскизам?! – Елена даже прекратила жевать. – Ты не перестаешь меня удивлять. Я думала... Я хочу на это посмотреть. И немедленно. Поедем?

– Да ради Бога.

Они спустились в гараж. Майзель усадил Елену и сел на водительское место. Подстраивая под себя кресло, Елена проворчала:

– У тебя что, нет другой машины, попроще, чем этот монструозный бронетемкин поносец?

– Нет.

– Ты что, серьезно?!

– Вполне. Первое поколение этого бронетемкина, как ты выразилась, мне и Вацлаву, между прочим, не раз и не два жизнь спасал. Есть еще два точь-в-точь таких же экземпляра, на подмену, а больше ничего нет.

– Нет, в самом деле?! Господи, никак не могу это осознать.

– У меня нет ни времени, ни желания покупать игрушки, – усмехнулся Майзель, выруливая на выезд из «Golem Interworld Plaza». – Я тебе уже говорил, что у меня мало общего с завсегдатаями «Харродс». А ты все никак не уймешься.

– Это профессиональная деформация, – вздохнула Елена. – Не обращай внимания. Нет роллс-ройсов, нет матиссов с ван гогами... Какой ты скучный тип все-таки. От чего ты кайфуешь? От спасения человечества?

– От тебя, – он посмотрел на Елену и озорно подмигнул ей, одной рукой легко управляя автомобилем. – Иногда я копаюсь в UNIXe, чтобы тряхнуть стариной и не утратить квалификацию совсем уж бесповоротно. Я руковожу огромной, сложнейшей системой, которая требует неусыпного внимания. Но я не гламурчик, это не мое, я это не умею и не хочу.

– Не оправдывайся. А еще?

– Не знаю. Музыка... Живопись, – я это не понимаю и не люблю поэтому, особенно современную. Бесит меня эта невротическая пачкотня. Зато я реву, как белуга, когда смотрю «Касабланку» или «Вест-Сайдскую историю». Или «Летят журавли».

– Как?! Данек, ты что?!

– Правда, правда. Обожаю смотреть старые советские фильмы шестидесятых и семидесятых, особенно редкие, они напоминают мне детство. У меня такая коллекция, какой в русском кинофонде нет, оцифровано по первому классу.

– А русские уверены, что ты ненавидишь Россию.

– Это комплексы. Я родился в Северо-западном крае... В Беларуси. Это не Россия, Елена, хотя местами похоже. Это ведь тоже было – СССР. А Россия слишком сложна и огромна, чтобы просто любить ее или просто ненавидеть. Я мечтаю увидеть в России царя, Елена. Такого, как Вацлав. Тогда они будут с нами. В нашем полку. Я вовсе не жажду воевать со всеми подряд. Да, мы довольно жестко указали им их место. Они это заслужили. За то, что натворили в мире, за шашни с чучмеками, за шестьдесят восьмой хотя бы. Но ненависти к ним нет у меня. И у тебя ведь тоже нет?

– Нет. Я же тоже немножечко, совсем капельку русская. И потом... Они все-таки вышли на площадь ^[57] .

– Да, – Майзель кивнул и улыбнулся, – такой улыбкой, какой Елена еще ни разу не видела у него. – Семеро смелых. Четверо русских и трое евреев.

– Вот как. Я... Я не знала. Для нас ведь все, кто там, – русские.

– Конечно, – он снова улыбнулся. – Как-то много мистики во всем этом, ты не находишь? Семеро – и трое из них.

– Какой кошмар, Данек. Никто о тебе ничегошеньки не знает, на самом деле.

– Мне некогда рефлексировать на эту тему. Что выросло, то выросло. Помнишь, когда началась заваруха в Югославии в начале девяностых, и мы вместе с сербами показали албанцам небо в алмазах, – русские просто обалдели. Не ожидали от нас такого.

– Никто не ожидал. Особенно штурма Тираны, – Елена нахмурила брови.

– Ну, ежичек. Не начинай. Пожалуйста. Нет ни малейшего настроения, обсуждать с тобой сейчас это. Правда.

– Что-то ты еще про русских хотел сказать.

– Я знаю, после этого у нас там появились друзья. Ну, может, не совсем друзья... Сочувствующие. Они не очень сильны пока, и у нас нет сил к ним тянуться. Мы начали здесь, потому что здесь легче. А русские... Они столько лет не видели настоящей свободы. Они даже не знают, что это такое, как этим пользоваться. Нам было некогда. И коммунизм рухнул так неожиданно и мгновенно, что все растерялись. Не растерялись только корпорации. И вместо учителей и помощников туда рванулись жулики и авантюристы. Вместо плана Маршалла – грабеж и хаос, либертарианский эксперимент над целым народом, черт знает, какой уже по счету. Вместо порядка и народного образования – развал и голодные учителя и врачи. Это мы виноваты. Но мы ведь всего лишь люди. И такое там началось... Ну, ничего. Мы придем и туда тоже. Дотянемся.

– Ты и их хочешь во все это втравить?

– Обязательно. Они будут с нами, Елена.

– Почему ты так уверен?

– Я скажу тебе, почему, – Майзель посмотрел на нее и вдруг, улыбнувшись, заговорил по-русски: – Язык, Елена. Дело в языке. Они будут с нами, потому что на русском языке так мерзко, а то и просто дико звучат имена наших врагов. И Арафата зовут «я сер». И жену его зовут «сука». И помощники его, как на подбор – «махмуд ибал курей», «набил украл», «насралла». И даже Масхадов, и тот, – не «орлан», а «аслан», – и снова перешел на чешский: – Ты понимаешь, Елена?

– У тебя мифологическое сознание. Ты дикарь. Не просто дикарь, а еще и сентиментальный. Действительно ящер. Динозавр. Реликт. Невероятно, как тебе удалось...

– Не знаю. Мы приехали.