Глава одиннадцатая

В начале сентября 2004 года поздним солнечным утром у облезлого здания НИИ, в котором работал профессор Мельник, остановилась такая машина, что даже вахтёр впервые за многие годы проснулся, вылез из будки и чуть не свалился, перегнувшись через турникет.

Наверное, это был «Мерседес». Но какой-то особенный, яйцеобразный, тёмно-изумрудный и весь гладенький, блестящий, словно облизанный.

Когда человек, вылезший из машины, направился прямо к проходной института, вахтёр даже не спросил, куда, к кому, вытянулся по стойке смирно, взял под козырёк и застыл с открытым ртом, памятником самому себе.

«Не может быть! Наконец-то! Я знал, знал!» — повторял про себя Борис Иванович, пока гость, неудобно примостившись на подоконнике в конуре, именуемой кабинетом профессора, рассказывал, что исследования Бориса Ивановича заинтересовали руководство некоего крупного концерна.

— Мы никогда не занимались ни медициной, ни биологией, но недавно к нам поступило предложение о совместных инвестициях. Одна немецкая фармацевтическая фирма предложила нам вложить деньги в научно-исследовательский проект. Проект пока строго засекречен, нам не нужна шумиха в СМИ.

«Как назло, именно вчера сломался последний приличный стул, — думал Бим, — может, уступить ему моё кресло? Неудобно, что он в таком костюме сидит на грязном подоконнике».

— В нашей структуре нет специалистов в этой области. Немецкая сторона, конечно, предлагает нам своих экспертов, врачей, биологов, биофизиков, однако для моего руководства этого недостаточно, — продолжал гость. — Речь идёт об огромных суммах, и нам бы хотелось…

«Предложить ему кофе? Но у меня есть только растворимый, самый дешёвый, к тому же просроченный, и чашки жуткие».

— Мы долго искали, наводили справки и остановились на вашей кандидатуре.

Гость обаятельно улыбался. У него было приятное крепкое рукопожатие.

Уже через два дня изумрудное яйцо подкатило непосредственно к подъезду дома в Сокольниках, где жил Бим. За час до этого сам Борис Иванович, его жена Кира и их пожилая кошка Авдотья носились по маленькой захламлённой квартире, все трое кричали, и никто никого не слышал. Борис Иванович метался из ванной в спальню с охапками тряпок. Кира бегала за мужем, подбирала с пола то рваный носок, то подтяжки. Кошка Авдотья энергично крутилась у них под ногами, просто за компанию.

— Штопка совершенно не видна! — кричала Кира и трясла перед лицом мужа серыми носками, скрученными в шарик. — Ты же не будешь там разуваться!

— Я должен одеться прилично! — кричал профессор. — Ты что, не понимаешь, как это важно?! Хорошо, чёрт с ней, со штопкой. Но эта рубашка никуда не годится!

Кира соглашалась, предлагала другую рубашку, натирала обмылком заедающую молнию на брюках, колола пальцы, спешно пришивая пуговицу. Борис Иванович в ванной скоблил щеки лезвием, резался, ронял на кафельный пол бутылку одеколона. У него дрожали руки. Он нервничал. Беготня с носками и рубашками была для него разрядкой, он орал на жену и срывался по пустякам.

Морочить головы профанам, сочинять для них наукообразные сказки, скрывать свои истинные намерения под личиной заманчивой полуправды было чем-то похоже на производство золота из свинца. Но алхимики производили свои трансмутации в тиши лабораторий, без суеты и спешки. А Борису Ивановичу приходилось постоянно бегать, звонить, договариваться, трепать языком. Он уставал, нервничал, люди все больше раздражали его.

— Надо раскручиваться, раскручиваться! — повторял он.

Если раньше он делил своих знакомых на умных и глупых, добрых и злых, талантливых и бездарных, то теперь главной характеристикой стала «раскрученность».

— Конечно, его раскрутили! — говорил Бим о молодом учёном, который получал гранд за границей.

— Смотри, как она лихо раскручивается! — замечал он вечером у телевизора, увидев свою бывшую аспирантку на экране, в научно-популярном фильме о жизни водорослей.

— Надо раскручиваться! — объяснял он коллегам после первых своих интервью, когда ему тактично намекали, что он говорил ерунду.

В результате этого кручения у него рябило в глазах, все краски сливались, растекались границы предметов.

В голове постоянно ревел миксер, смешивая ложь с правдой, науку с мистикой, цель со средствами и размалывая все это в серое пюре.

Туповатые денежные люди внимательно слушали его, говорили: да, очень интересно, мы с вами обязательно свяжемся, все обсудим. И вручали визитки. Этих визиток скопилась полная жестянка из-под английского чая. Иногда кто-нибудь, правда, связывался, обсуждал, обещал, но потом не перезванивал и не появлялся.

— На этот раз всё очень серьёзно, — сказал Бим жене после визита хозяина изумрудного яйца в институт.

— Ты всегда так говоришь, — заметила Кира.

— Всегда говорю, но сейчас чувствую. Это судьба.

Кира смотрела в окно, пока странная зелёная машина, увозившая её взволнованного мужа, не скрылась из вида.

— Как вы относитесь к французской кухне? — спросил Зубов.

— Замечательно отношусь.

— Омаров любите?

— Обожаю!

Тёмное дерево, белые скатерти, медь подсвечников, запах сигар, портреты каких-то усатых французов в толстых рамах, женщины и мужчины за столиками, безусловно, раскрученные люди, вкус белого вина и розового омара — всё это заставило забыть о штопаных носках и жестянке с визитками. Даже врождённый аскетизм не помешал Борису Ивановичу почувствовать прелесть этого тихого места.

Зубов был приятным собеседником. Он умел слушать, не перебивал, в нём чувствовался искренний интерес к биологии вообще и к Биму в частности. О проекте не говорили. Борис Иванович решил, что это правильно, ведь проект засекречен и в первом же разговоре касаться его нельзя.

Впрочем, чужой проект его мало интересовал. Он уже выстроил в голове чёткий план: пусть они используют его как научного эксперта, консультанта, а уж он постарается, чтобы сотрудничество продолжилось в нужном ему направлении.

За десертом Зубов сказал:

— Да, кстати, все забываю вас спросить. Эти западные биологи постоянно ссылаются на какого-то русского учёного, который якобы занимался подобными исследованиями ещё в двадцатых годах прошлого века, во время революции, Гражданской войны. Фамилия его то ли Сверчков, то ли Свечников.

— Свешников! Удивительно, что они его знают. Это совершенно нераскрученное имя. Зачем он им понадобился?

— Да, действительно, зачем? — улыбнулся Зубов. — Понятно, что за девяносто лет наука ушла так далеко, что, если этот Свешников и открыл нечто важное, всё равно оно уже устарело.

Бим положил в рот ломтик ананаса.

— Совершенно верно. К тому же никто до сих пор и не знает, что именно он открыл.

— Даже вы?

— Ну, я догадываюсь, конечно, в чём там фокус, я всё-таки немного разбираюсь в биологии.

— Западные учёные считают, что исследования продвигались бы значительно быстрей и успешней, если бы удалось найти какие-то записи Свешникова, разобраться в его методе.

Ананас вдруг показался кислым. Наверное, Биму попался неудачный кусок. Он сморщился и стал объяснять, что никакого метода Свешникова не существует, это миф. Конечно, история с омоложёнными крысами и морскими свинками забавна, но если она и представляет интерес, то исключительно с исторической, а не практической точки зрения. Пусть лучше эти западные эксперты обратят внимание на то, что актуально сегодня, сейчас, и станет в сто раз актуальнее завтра. Пусть они заботятся о живой науке, о перспективе, а не выдумывают сказки о загадочных гениях прошлого.

Зубов вежливо слушал. Бим заводился все больше. Уже не в первый раз ему тыкали в нос Свешниковым, поистине верно говорят, что в России ценят только мёртвых гениев, а живых в упор не видят.

Принесли кофе. Зубов закурил.

— Если это миф, то надо покончить с ним раз и навсегда, разоблачить, уничтожить, — сказал он и одарил Бима своей обаятельной улыбкой, — но для этого необходимы факты, документы, хоть какая-то конкретная информация. Разве не приятно будет доказать этим западным снобам, что они заблуждаются и делают неправильные ставки? Пусть они прозреют и увидят наконец настоящих гениев сегодняшней российской науки.

Биму не понравился этот иронический тон. Он почувствовал, что Зубов ускользает, глаза гаснут, интерес тает, и испугался: вдруг этот туповатый денежный человек тоже возьмёт и исчезнет, как все они исчезают, и даже визитки не останется.

Бим нахмурился, долго, сосредоточенно молчал, обдумывая нечто весьма важное, наконец произнёс:

— Разоблачить миф? Уничтожить? — Он заставил себя улыбнуться, так же широко и весело, как улыбался его собеседник. — А что, давайте попробуем.