Старость Людовика XV. — Он делается скучным и печальным. — Маршал д'Армантьер. — Маркиз Шовелен. — Предсказание на праздник Лож. — Маркиз Шовелен на ужине у графини дю Барри. — Игра в вист с королем. — Смерть Шевелена. — Печаль Людовика XV. — Поездки короля. — Графиня дю Барри. — Бомарше. — Композиторы Глюк и Пуччини. — Новые развлечения. — Скачки. — Жокеи. — Придворные дамы. — Воспоминание о маркизе Шовелене. — Аббат Вове.. — Опасения короля. — Заметки об апреле месяце. — Скоропостижная кончина некоторых лиц. — Болезнь короля. — Парижский архиепископ. — Шуазели. — Графиня дю Барри, — Герцог Ришелье.
Одно только обстоятельство отнимало от вышеописанных нами событий всю важность и значение, которые они должны были иметь на самом деле, это — старость короля.
Людовик XV, которому было только шестьдесят три года от роду, казался десятью годами старее герцога Ришелье, которому было семьдесят семь лет. Людовик XV, некогда красивый мужчина, с голубыми выразительными глазами, с прекрасной осанкой, лишался зрения; Людовик XV делался глухим; Людовик XV делался дряхлым; он не иначе мог сесть на лошадь, как с помощью скамейки, которую ему подставляли под ноги. Скука, которая подобно невидимой фее парила над ним в дни его молодости, сдружилась с ним в его старости; она мучила, терзала его! Сверх того, кругом его совершались те печальные, трогательные события, которые сопровождают людей, долженствующих в скором времени сойти в могилу. Все то, что он истинно любил, к чему сердечно был привязан, пало около него.., исчезло с лица земли! Госпожа де Вентимиль, герцогиня Шатору, маркиза Помпадур: все, кого он любил из своих родных, — сыновья, внуки, жена , невестка и даже друзья.., всех их уже не стало, все они уже навеки с ним расстались. Маршал д'Армантьер, его дядька, родившийся в один год вместе с ним, также умер; оставались только маркиз Шовелен и герцог Ришелье.
Маркиз Шовелен в особенности был со стороны короля предметом особенного внимания. Король особенно как-то интересовался его здоровьем; он беспрестанно у всех спрашивал о маркизе и всегда, казалось, был доволен, когда ему говорили, что маркиз Шовелен, слава Богу, здоров. Такая внимательность тем более удивляла всех, что всякий знал тот эгоизм и ту холодность, которые король обыкновенно выказывал к своим подданным. Итак, повторяем, такая внимательность к Шовелену была большой загадкой для придворных; но им недолго пришлось оставаться в недоумении: в скором времени представился случай узнать причину такого благорасположения к маркизу.
На празднике, данном в масонской Ложе, маркиз Шовелен попросил одного колдуна-шарлатана погадать ему в карты; колдун разложил карты и предсказал ему, что он умрет шестью месяцами ранее короля.
Это предсказание дошло до ушей короля; оттого-то он так и интересовался здоровьем маркиза Шевелена.
То, что было предсказано Шовелену, действительно случилось, и даже в скором времени.
23 ноября 1773 года король ужинал у графини дю Барри, своей фаворитки, и пригласил от имени ее на этот ужин также маркиза Шевелена. Шовелен приехал и, перед тем как сесть за стол, просил короля не заставлять его насильно кушать, так как он чувствовал себя не совсем хорошо. Действительно, за ужином маркиз Шовелен, начавший перед сим играть в вист с его величеством, съел только два печеных яблока и по выходе из-за стола сел с королем продолжать игру. Окончив партию, Шовелен встал и подошел к госпоже де Мирпуа, которая играла также в вист за другим столом. В то время как он отпускал некоторые любезности этой даме, король, стоявший против маркиза, заметил большую перемену в его лице.
— Что с вами, Шовелен? — спросил его король.
Шовелен открыл рот, чтобы отвечать, вероятно, королю; но он не мог произнести ни одного слова и упал навзничь.
Тотчас послали за докторами; но когда они приехали, маркиз был уже мертв.
Со дня смерти маркиза редко видели, чтобы король когда-либо улыбнулся. Можно было бы думать, что тень маркиза безотлучно находилась при нем, что она следила за ним всюду, где бы он ни находился. Людовик XV сделался еще более, чем прежде, мрачен и печален. Если что и могло несколько его развлечь, так это прогулки в карете; вследствие сего король стал часто совершать поездки: сначала он поехал из Рамбуйе в Компьен, из Компьена в Фонтенбло, из Фонтенбло в Версаль; он только не ездил в Париж, который опротивел ему своими беспорядками и волнениями по случаю изгнания Шуазеля.
Но все эти прекрасные резиденции, вместо того чтобы развлекать короля, напоминали ему о прошедшем, пробуждали в нем воспоминания о минувших днях молодости, и сколько труда, сколько усилий стоило бедной дю Баррю — этому свежему и хорошенькому цветку — отвлекать его от этих печальных мыслей, которые такой громадной вереницей проносились в его памяти!
В продолжение этого времени общество так же опускалось в своих правах, как и король в своих силах. Вслед за философскими поучениями Вольтера, д'Аламбера и Дидро появились безнравственные сочинения Бомарше , направленные против правительства.
Между тем как все это происходило, при дворе образовались две враждебные музыкальные партии — партия глюкистов и партия пуччинистов.
Дофина, молодая принцесса, с поэтической душою, с прекрасными музыкальными способностями и, кроме того, воспитанница известного Глюка, не находила ничего музыкального во французских операх; для нее французские оперы были только собранием более или менее грандиозных ариеток. Видя несколько раз в театре представление трагедий Расина, она возымела желание послать одну из его пьес — а именно «Ифигению в Авлиде» (Iphigenie en Aulide) — своему знаменитому учителю, прося его сочинить для этой пьесы музыку. Через шесть месяцев музыка для «Ифигении» была написана, и Глюк сам привез свою партитуру в Париж.
По прибытии своем в столицу знаменитый маэстро сделался любимцем ее высочества дофины и в течение дня во всякое время имел право входить к ней без доклада.
Вообще ко всему надобно привыкнуть, в особенности к тому, что величественно и грандиозно; а так как парижане не успели еще приучить свой слух к новым звукам, то это и было причиной, что музыка Глюка не произвела сначала того эффекта, которого можно было от нее ожидать. У кого в сердце нет огня, нет страсти, у кого чувства омертвели, тем не надобно в музыке мысли.., идеи, для них достаточно будет одного шуму; а так как музыкальные произведения Глюка отличались всегда особенной нежностью звуков, меланхолией, то понятно, что они и не могли нравиться, при этих условиях, тогдашнему обществу, которому, как мы сказали, надобно было в музыке как можно более шума и грома.
Итак, старое общество отдало преимущество итальянской музыке, т.е. громким аккордам, шумным ариям и торжественным хорам.
Графиня дю Барри, вследствие привычки своей вообще во всем упрямиться и не желая быть на стороне дофины, объявила, что ей лучше нравится итальянская музыка. Пуччини, итальянскому маэстро, посланы были либретто. Пуччини написал по ним музыку, прислал партитуры в Париж, и таким образом молодое и старое общество разделились на две партии — партии, враждебные одна другой.
В то же время, как бы в параллель с музыкальной распрей, начали проявляться в парижском обществе новые идеи, идеи чисто английские, — страсть к гуляньям по обширным садам, обильным растениями и цветами, езда на лошадях, на лошадях молодых, горячих, и непременно в сопровождении жокеев в черных фуражках, черных куртках и лосинах с маленькими ботфортами; прогулки в фаэтонах о четырех колесах или кабриолетах о двух колесах, с соломенной шляпой на голове, которая нарочно делалась с широкими полями, дабы защитить лицо от солнца, — и все это в простых, сельских костюмах, как у дам, так и у мужчин, с букетом цветов в руках или, за поясом, или на голове, без всяких лишних прикрас и нарядов, как бы наперекор самим себе: ибо в то время, как Дюте, Гимар, Софья Арну, ла Перри, ла Клеофиль и другие камелии той эпохи надевали на себя бриллианты и разряжались, как говорится, в пух и в прах, принцессы крови, как-то: дофина, принцесса Аделаида, принцесса Ламбалль, госпожи де Полиньяк, де Ланжак и многие другие, украшали себя исключительно только цветами.
И при виде всего этого общества, общества с новыми идеями, с новыми нравами и обычаями, Людовик XV все более и более склонял голову! Тщетно ветреная дю Барри увивалась около него; король изредка, и то с немалым трудом, приподнимал голову, слушал ее, шутил с нею.., но, увы, на челе его уже ясно была видна печать смерти, а это потому, что время шло, шло незаметно, своей обычной чередой, унося каждую минуту, каждый час в вечность; это потому, что наступил уже шестой месяц со времени смерти маркиза Шевелена; это потому, что было уже 5-е число мая и что 23-го числа этого же месяца должно было исполниться ровно полгода, как умер фаворит короля.
— 23 мая будет полгода, как умер Шовелен! — говорил король своим приближенными) Теперь четырнадцатое апреля… Ах, как мне хочется, чтобы эти сорок дней прошли скорее!
Король со дня на день делался все более и более мрачным и печальным; грусть и тоска его еще более увеличились, когда в Льежском альманахе он прочитал про апрель месяц следующее:
«В апреле сего года одна из любимейших женщин будет играть свою последнюю роль».
Это предсказание об апреле невольно как-то заставляло графиню дю Барри разделять грусть и опасения короля и говорить об этом месяце то же, что он говорил про остающиеся до 23 мая сорок дней:
— Ах, как бы я хотела, чтобы этот апрель скорее прошел! В продолжение этого месяца, который наводил такой страх на графиню дю Барри, и в продолжение этих сорока дней, остающихся до 23 мая, которые заставляли короля так за себя опасаться, зловещие предзнаменования сделались очень частыми: генуэзский посланник при Французском дворе, граф Сорба, которого король видел у себя почти каждый день, скоропостижно умер. Аббат Лавиль, представившись королю утром, при его вставании, чтобы благодарить за место директора комитета иностранных дел, которое король ему дал, упал у его ног, пораженный апоплексическим ударом. Наконец, и сам король чуть было не был поражен смертью: в то время, как он находился на охоте, сделалась буря, и молния ударила в дерево, около которого он стоял.
Все это делало короля еще более мрачным и печальным.
Думали, что с возвращением весны король оживет вместе с природой, что чувства его воспрянут вместе с цветами и растениями; но не так вышло, как думали: на исходе апреля король заболел, и заболел опасно, — у него сделалась оспа.
Людовик XV имел уже оспу в своей молодости, но эта болезнь была худо вылечена.
29 апреля (1774 г.) у короля показалась сыпь на теле; при дворе сделалась тревога, и Парижский архиепископ Христофор Бомон немедленно поехал в Версаль.
На этот раз положение было довольно странное; совершение таинства причащения и миропамазания, если бы необходимость того требовала, могло быть не иначе, как после изгнания фаворитки; но эта фаворитка, принадлежавшая к иезуитской партии, начальником которой был архиепископ Христофор Бомон, — эта фаворитка, по словам самого архиепископа, оказала чрез ниспровержение министерства Шуазеля и уничтожение парламента столь великие услуги религии, что ей, согласно с правилами церкви, нельзя было нанести какого-либо оскорбления.
Начальниками партии, покровительствовавшей фаворитке дю Барри, были герцог д'Егильон, герцог Ришелье, герцог Фронсак. Мопеу и аббат Терре.
Партия Шуазеля, напротив, партия столь же сильная и могущественная, требовала удаления от двора фаворитки и немедленную исповедь короля.
Таково было настроение умов, когда 1 мая, в одиннадцать с половиной часов утра, архиепископ явился навестить больного короля.
Узнав о его приезде, дю Барри нашла нужным на всякий случай от него скрыться.
Первым, кто вышел встретить прелата, был герцог Ришелье.
— Ваше преосвященство, — сказал ему герцог, — умоляю вас, не пугайте короля тем предложением, которое сводило в могилу столько больных!.. Не исповедуйте его, позвольте лучше мне исповедаться вам вместо короля. Если вы не согласны принять мое предложение, если вы непременно желаете исповедовать короля и тем самым возобновить в Версале сцены, которые происходили с епископом Суассонским в Меце.., если вы хотите удалить от двора графиню дю Барри с шумом и скандалом, то подумайте о последствиях и о ваших собственных интересах; вы желаете, чтоб восторжествовал герцог Шуазель, ваш злейший враг, от которого графиня дю Барри старалась так вас избавить, и вы намерены преследовать ее, вашего друга… Да, ваше преосвященство, вашего друга графиню, которая вчера еще мне сказала: «Пусть г. архиепископ оставит нас в покое, за это он получит кардинальское достоинство: я берусь выхлопотать ему кардинальство.., и даю слово, что преуспею в этом».
Бомон дал полную свободу говорить герцогу Ришелье, ибо хотя мысленно он и был одного с ним мнения, но ему надобно было делать вид, что он принимает делаемое ему предложение. По счастью, герцог д'Омон, принцесса Аделаида и епископ Санлис присоединились в это время к Ришелье и дали ему еще более силы уговаривать прелата.
Прелат сделал вид, что соглашается на их просьбы, обещал ничего не говорить и вошел к королю, которому действительно ни слова не сказал об исповеди; это так обрадовало августейшего больного, что он тотчас велел позвать к себе дю Барри, у которой, плача от радости, стал целовать руки.