5. Пленница

Покуда графиню одолевали все эти волнения и мечты, на улице Сен-Клод, напротив того дома, в котором жила Жанна, разыгралась сцена совершенно иного характера.

Как мы помним, г-н Калиостро поселил в бывшем особняке Бальзамо беглянку Оливу, преследуемую полицией г-на де Крона.

М-ль Олива, изрядно напуганная, с радостью уцепилась за эту возможность спастись одновременно от полиции и от Босира; теперь она, никому не ведомая, от всех скрытая, дрожащая, жила в этом таинственном доме, в стенах которого разыгрались в свое время драмы, увы, куда более страшные, чем трагикомические похождения Николь Леге.

Калиостро окружил ее предупредительной заботой: молодой женщине пришлось по душе покровительство этого важного вельможи, который ни о чем не просил, но, казалось, на многое надеялся. Но на что же он надеялся? Вот о чем тщетно гадала затворница.

Г-н Калиостро, человек, победивший Босира и восторжествовавший над полицейскими агентами, был для м-ль Оливы спасителем небесным. Кроме того, он, по-видимому, был без памяти влюблен в нее, потому что обращался с ней почтительно.

Тщеславная Олива не допускала даже мысли, что Калиостро может иметь на нее другие виды и не собирается рано или поздно сделать ее своей любовницей.

Со стороны женщин, утративших добродетель, весьма добродетельно верить, что мужчины могут любить их почтительной любовью. Сердце, которое более не надеется встретить любовь и почтительность, спутницу любви, воистину бесплодно, дрябло и мертво.

Итак, в тиши своего убежища на улице Сен-Клод Олива принялась строить воздушные замки, призрачные замки, в которых, надо признаться, очень редко находилось местечко для бедняги Босира.

Когда по утрам она, украшая себя при помощи всех тех ухищрений, которыми Калиостро снабдил ее туалетную комнату, разыгрывала из себя важную даму и репетировала во всех нюансах роль Селимены^[132], ей хотелось только одного: дождаться Калиостро, который дважды в неделю в один и тот же час приходил справиться о том, не слишком ли тягостна ее жизнь.

И тогда, сидя в своей нарядной гостиной, упиваясь роскошью, радующей глаз и дающей пищу уму, малютка признавалась себе, что вся ее минувшая жизнь была полна ошибок и заблуждений и что вопреки утверждению моралиста о том, что добродетель приводит к счастью, на самом деле именно счастье с неизбежностью приводит к добродетели.

К сожалению, счастью м-ль Оливы многого недоставало, чтобы быть прочным.

Она была счастлива, но она скучала.

Ей мало было развлечений, доставляемых книгами, картинами, музыкальными инструментами. Книги были недостаточно фривольны, а те, что полегкомысленней, она слишком быстро прочла. На картины посмотришь разок, и все, они не меняются – это мнение Оливы, а не наше, – а музыкальные инструменты в неумелых руках не столько поют, сколько визжат.

Надо признать, что очень скоро Олива жестоко заскучала посреди своего счастья и нередко предавалась сожалениям и даже проливала слезы, вспоминая, как посиживала поутру у окошка на улице Дофины и гипнотизировала своими взглядами всю улицу, так что все, идущие мимо, задирали головы.

А как славно было прогуливаться по кварталу Сен-Жермен в кокетливых туфельках на каблучках в два пальца вышиной, придававших ступне такой соблазнительный изгиб, что каждый шаг гуляющей красотки приносил ей новые победы и исторгал у поклонников охи и ахи, не то из страха, как бы она не оступилась, не то от вожделения, поскольку над туфелькой из-под юбки подчас выглядывала и ножка.

Такие мысли посещали Николь в ее заточении. С другой стороны, агенты начальника полиции были опасные люди, а приют, где в позорном заключении угасают женщины, не шел ни в какое сравнение с роскошным и необременительным пленом на улице Сен-Клод. Но все-таки женщина имеет право на прихоти – и что толку быть женщиной, если нельзя подчас возроптать на самое блаженство и сменить его, хотя бы в мечтах, на иную, пусть худшую участь?

И потом, тем, кто скучает, все предстает в мрачном свете. Сперва Николь пожалела о свободе, а там и о Босире.

Признаем, что женщины ни в чем не меняются с тех самых времен, как дщери Иудеи накануне свадьбы с любимым удалялись на гору оплакивать свое девство.

И вот наконец наступил день, когда горе и ярость м-ль Оливы достигли предела; лишенная вот уже две недели всякого общества, всяких надежд, она впала в жестокую тоску.

Перепробовав все, что возможно, не смея ни выглянуть в окно, ни выйти за порог, она потеряла аппетит, но отнюдь не утратила мечтательности; напротив, духовный голод точил ее тем сильнее, чем реже посещал голод телесный.

В таком смятении она и пребывала, когда ее в неурочный день и час посетил Калиостро.

Вошел он, как обычно, через калитку, пересек небольшой сад, недавно разбитый позади особняка, и постучался в ставни комнат, где жила Олива.

Между ними было условлено, что он стучится четыре раза через определенные промежутки времени, и тогда Олива отпирает засов, который был поставлен на дверь по ее просьбе, чтобы служить преградой для посетителя, располагавшего ключом.

Молодая женщина не задумывалась над тем, что подобные предосторожности вовсе не нужны ей для того, чтобы сохранить добродетель, которая подчас бывала для нее лишней обузой.

По сигналу Калиостро Олива отперла засов с поспешностью, свидетельствовавшей о том, до какой степени она нуждается в собеседнике.

Проворно, как парижская гризетка, она ринулась навстречу своему благородному тюремщику и сердито, отрывисто, с хрипотцой в голосе воскликнула:

– Сударь, знайте: мне скучно.

Калиостро взглянул на нее и слегка покачал головой.

– Вам скучно? – произнес он, затворяя за собой дверь. – Увы! Бедное дитя, скука – несносный бич.

– Я сама себе постыла. Уж лучше умереть.

– Неужели?

– Да, я на грани отчаяния.

– Ну, ну, будет вам, – возразил граф, успокаивая ее, как собачку, – не сетуйте на меня чрезмерно, если вам плохо в моем доме. Приберегите ярость для вашего врага, начальника полиции.

– Вы меня выводите из терпения своим равнодушием, сударь, – промолвила Олива. – По мне уж лучше любая ярость, чем подобная кротость; вы всегда найдете, как меня успокоить, это-то меня и бесит.

– Сознайтесь, мадемуазель, что вы несправедливы, – произнес Калиостро, присаживаясь на изрядном расстоянии от нее с тем подчеркнутым почтением или безразличием, которое так удавалось ему в присутствии Оливы.

– Вам-то хорошо говорить, – возразила она. – Вы ходите куда угодно, вы ничего не боитесь. Ваша жизнь состоит из удовольствий, которые вы сами себе выбираете; а я прозябаю в тех пределах, в каких вы меня заточили, я не дышу, я трепещу. Предупреждаю вас, сударь: ваши посещения бесполезны, они не помешают мне умереть здесь.

– Умереть? Вам умереть? – с улыбкой переспросил граф. – Полноте!

– Уверяю вас, вы очень дурно со мной обращаетесь, вы забыли, что есть человек, которого я глубоко и страстно люблю.

– Господин де Босир?

– Да, Босир. Поймите, я его люблю. Сдается мне, я этого никогда от вас не скрывала. Не вообразили же вы, будто я забуду моего дорогого Босира?

– Я не только не вообразил ничего подобного, но, напротив, из кожи вон лез, чтобы о нем разузнать, и явился к вам с новостями.

– Вот как! – отозвалась Олива.

– Господин де Босир, – продолжал Калиостро, – очаровательный молодой человек.

– Черт побери! – отвечала Олива, не понимаю, куда клонит граф.

– Молод, хорош собой.

– Не правда ли?

– И с пылким воображением.

– Он полон страсти. По мне, так чересчур несдержан. Но… любовь снисходительна.

– Золотые слова. Ваша доброта не уступает уму, а ум красоте; я это знаю; а поскольку в этом мире я всегда с участием отношусь к любви – такая уж у меня причуда, – то мне захотелось соединить вас с господином де Босиром.

– Месяц тому назад вы об этом не думали, – с вымученной улыбкой заметила Олива.

– Послушайте, дитя мое, всякий галантный человек, если он, подобно мне, ничем не связан, жаждет понравиться красивой женщине, попавшейся ему на глаза. И все же вы не станете отрицать, что я хоть и приволокнулся за вами, но это продолжалось совсем недолго.

– Ваша правда, – отвечала Олива с той же притворной беззаботностью, – четверть часика, не больше.

– Само собой разумеется, что я не стал упорствовать, видя, как вы любите господина де Босира.

– Ах, не насмехайтесь надо мной.

– Да нет же, клянусь честью! Вы держались так неприступно!

– Не правда ли? – подхватила Олива, которой весьма польстило, что ее уличили в неприступности. – Сознайтесь, я дала вам отпор.

– Оно и понятно: вы любите другого, – невозмутимо заметил Калиостро.

– Но и вы, сударь, были не слишком настойчивы, – парировала Олива.

– Мадемуазель, я не так стар, не так безобразен, не так глуп, не так беден, чтобы нарываться на отказы и терпеть поражения; вы все равно предпочли бы мне господина де Босира, я это понял и принял решение.

– Ах, нет, не говорите, – возразила кокетка. – Не говорите! А то, что вы предложили мне заключить союз, что выговорили себе право подавать мне руку, посещать меня, оказывать мне невинные знаки внимания, – разве все это не означало остатков надежды?

И с этими словами коварная девица бросила на посетителя, не замечавшего, что вот-вот угодит в ловушку, один из тех жгучих взглядов, которые целую вечность ей некому было расточать.

– Не стану спорить, – отвечал Калиостро, – вы так проницательны, что от вас ничего не скроешь.

И он притворно потупился, словно не в силах вынести огонь, которым опаляли его взоры м-ль Оливы.

– Вернемся к Босиру, – предложила она, уязвленная бездеятельностью графа. – Что с ним? Где он, мой милый друг?

Тут Калиостро глянул на нее не без робости.

– Я говорил, что хочу соединить вас с ним, – продолжал он.

– Нет, вы этого не говорили, – с презрением в голосе бросила Олива, – но, поскольку сейчас вы это сказали, я принимаю это к сведению. Продолжайте. Почему вы не привели его сюда? Это было бы милосердно с вашей стороны. Он-то свободен в своих чувствах…

– Потому что, – отвечал Калиостро, не обращая внимания на ее иронию, – господин де Босир, подобно вам, человек весьма хитроумный и у него тоже возникли некоторые неприятности с полицией.

– И у него тоже! – побледнев, воскликнула Олива. Она почувствовала, что на сей раз граф ее не морочит.

– И у него тоже! – вежливо подтвердил Калиостро.

– Что он натворил? – пролепетала молодая женщина.

– Очаровательную шалость, необычайно изобретательный фокус! По-моему, это просто шутка, но, между прочим, строгие подчиненные господина де Крона – а вы же знаете, господин де Крон шуток не понимает! – называют это кражей.

– Кражей! – ужаснулась Олива. – Боже мой!

– Это была бесподобная кража: она доказывает, что у бедняги Босира отменный вкус.

– Сударь… Сударь, он арестован?

– Нет, но его ищут.

– Вы клянетесь мне, что он не арестован, что ему ничто не грозит?

– Я могу поклясться, что он никоим образом не арестован, но что до второй части вашего вопроса, за это я поручиться не могу. Сами понимаете, дитя мое, если его разыскивают, выслеживают или, во всяком случае, стремятся его задержать, то такой человек, как господин де Босир, с его внешностью, с его манерами, с его всем известными достоинствами, окажись он на виду, немедленно будет обнаружен полицейскими ищейками. Вы только представьте себе, какую облаву устроит господин де Крон. Он будет ловить вас на господина де Босира, а господина де Босира на вас.

– О да, да, ему нужно скрываться! Бедный он, бедный! Я тоже буду скрываться. Помогите мне бежать из Франции, сударь. Попытайтесь мне в этом пособить, а не то, поймите, я так задыхаюсь здесь взаперти, что могу совершить какую-нибудь неосторожность.

– Что вы называете неосторожностью, моя дорогая?

– Ну… показаться на люди, погулять на свежем воздухе.

– Вы чрезмерно осмотрительны, милая моя: вы уже и теперь слишком бледны, как бы вам не расхвораться! Господин де Босир вас разлюбит. Гуляйте на свежем воздухе, сколько вам угодно, и не лишайте себя удовольствия поглазеть на прохожих.

– Вот так так! – воскликнула Олива. – Значит, вы затаили на меня недоброе, значит, вы тоже готовы меня покинуть? Может быть, я вам мешаю?

– Вы мне? Право, вы с ума сошли! С какой стати вы можете мне мешать? – с ледяной невозмутимостью осведомился Калиостро.

– Потому что… Если мужчине приглянулась женщина, то мужчина, коль скоро это столь важное лицо, столь блестящий вельможа, как вы, вполне может рассердиться и даже проникнуться к ней отвращением, когда она, эта безумная, его отвергнет. Ах, не покидайте меня, не губите меня, не гневайтесь на меня, сударь!

И молодая женщина в ужасе, к которому примешивалась изрядная доля кокетства, обвила рукой шею Калиостро.

– Бедняжка, – произнес граф, запечатлевая невинный поцелуй на лбу Оливы, – как вы напуганы. Не думайте обо мне так дурно, дочь моя. Вы подвергались опасности, я оказал вам услугу; у меня были на вас виды, я от них отказался – вот и все: мне не за что на вас гневаться, а вам не за что меня благодарить. Я поступил так, как мне хотелось, а вы – так, как хотелось вам; мы в расчете.

– Ах, сударь, до чего вы добры, до чего великодушны!

И Олива теперь уже обеими руками уцепилась за плечи Калиостро.

Но он, глядя на нее с прежней невозмутимостью, произнес:

– Вот видите, Олива, теперь вы предложите мне свою любовь, и я…

– И вы?.. – зардевшись, прошептала она.

– Вы предложите мне свое очарование, но я отвергну его, потому что мне приятны только искренние чувства, чистые и совершенно бескорыстные. Вы предположили во мне корысть и угодили ко мне в кабалу. Теперь вы думаете, будто вы мне обязаны; а мне теперь будет казаться, что признательности в вас больше, чем нежности, а страха больше, чем любви; давайте лучше оставим все как есть. Я заранее благодарю вас за ваши чувства.

Олива уронила свои красивые руки и отпрянула от Калиостро, пристыженная, униженная, сбитая с толку великодушием графа, на которое не рассчитывала.

– Итак, – продолжал тот, – итак, дорогая Олива, мы условились: вы видите во мне друга и во всем мне доверяете; мой дом, кошелек и влияние к вашим услугам, и…

И я твержу себе, – подхватила Олива, – что есть на свете люди, превосходящие всех, кого я доныне знала.

Она вымолвила эти слова с таким очаровательным достоинством, которое не оставило бесчувственной даже отлитую из бронзы душу, что была прежде заключена в груди человека, звавшегося Бальзамо.

«Любая женщина становится добра и мила, – подумал он, – если затронуть струну, на которую откликнется ее сердце».

Потом, приблизившись к Николь, он сказал:

– С нынешнего дня вы переселитесь в верхний этаж особняка. Там есть три комнаты, обращенные на бульвар и на улицу Сен-Клод. Из окон открывается вид на Мениль-монтан и Бельвиль. Там вас могут заметить соседи, но люди они безобидные, не бойтесь их. Это мирный народ, у них нет связей в обществе, им и в голову не придет, кто вы такая. Не прячьтесь от них, но и не старайтесь нарочно, чтобы они вас заметили, а главное, никогда не попадайтесь на глаза прохожим, потому что по улице Сен-Клод прогуливаются иногда агенты господина де Крона; в этих комнатах вы по крайней мере не будете лишены солнечного света.

Олива радостно захлопала в ладоши.

– Хотите, я сам провожу вас туда?

– Нынче вечером?

– Ну, разумеется, нынче. Вас это смущает?

Олива устремила на Калиостро долгий взгляд. Зыбкая надежда затеплилась у нее в сердце, а вернее, в ее суетном и развращенном уме.

– Пойдемте.

Граф взял в передней фонарь и, собственноручно отворив несколько дверей, поднялся впереди Оливы по лестнице на четвертый этаж, в те комнаты, о которых говорил.

Олива обнаружила, что покои полностью обставлены, убраны цветами и вполне пригодны для жилья.

– Можно подумать, что меня здесь ждали, – заметила она.

– Не вас, а меня, – возразил граф. – Я люблю эту надстройку и часто здесь ночую.

Во взгляде Оливы зажглись хищные огоньки, какими сверкают порой кошачьи глаза.

С губ ее уже готовы были сорваться какие-то слова, но Калиостро опередил ее:

– Здесь вы найдете все, что нужно: ваша горничная придет через четверть часа. Доброй ночи, мадемуазель.

И он исчез, отвесив ей почтительный поклон, смягченный ласковой улыбкой.

Бедная затворница без сил и почти без чувств присела на расстеленную кровать, стоявшую в нарядном алькове.

– Я ровным счетом ничего не понимаю в том, что со мной происходит, – прошептала она, провожая глазами человека, понять которого было ей и в самом деле не по силам.