Серебристый кораблик

Барабанщики надели черные рубашки.

Вообще-то эти рубашки носили в "Эспаде" в холодную пору – от осеннего до весеннего равноденствия. Летом в них было жарко. Но для нынешней поездки в Октябрьское они годились больше, чем оранжевые.

Словко тоже надел черную рубашку. И Кирилл Инаков. А Равиль Сегаев, который обычно ходил во флагманской синей куртке, сейчас пришел черной футболке. Они – Словко, Кирилл и Равиль решили ехать с барабанщиками. Вместе с ребятами поехали Корнеич, Кинтель и Салазкин.

Автобус из Октябрьского пришел к штабу на Профсоюзной улице к часу дня, как условились накануне. Кроме пожилого молчаливого шофера в нем была еще молоденькая воспитательница детдома с напряженным (и похоже, что заплаканным) лицом. Она объяснила, что сейчас Тёму отпевают в поселковой церкви.

– Приедем как раз, когда это закончится…

Восемь барабанщиков бесшумной цепочкой вошли в автобус, сели на жесткие клеенчатые сиденья, положили на колени большие, как бочонки барабаны с оранжевыми корабликами на черных лакированных боках, кто-то уперся в них подбородком, кто-то стал смотреть в окно. Молчали. Корнеич, Кинтель и Салазкин сели на заднее сиденье. Словко оказался впереди. Рядом – то ли случайно, то ли так подгадал – устроился Рыжик.

Воспитательница села рядом с водителем. Оглянулась, вполголоса спросила:

– Можно ехать?

– Да, пожалуйста… – откликнулся Корнеич.

Это "пожалуйста" сейчас показалось Словко странным, как из другого языка.

Поехали.

Автобус был очень старый, непонятно какой марки. Дребезжащий и тесный. Мест едва хватило на каждого. Пахло бензином. Словко и Рыжику дали венок из еловой хвои – у них впереди было чуть просторнее. Венок поставили на пол, прислонили к ногам. Иголки мягко покалывали кожу. Рыжик мизинцем тронул веточку и сказал шепотом:

– Пахнет лесом…

– Да… – шепнул Словко. И подумал, что конечно же Рыжик вспоминает ночной путь в лесу.

Рыжик сидел, упираясь подбородком в круглый бок барабана. Смотрел вперед, на стеклянную перегородку, за которой был виден морщинистый затылок водителя. Потом, не поворачиваясь к Словко, тихонько спросил:

– А почему нас не позвали на отпевание?

– Не знаю… Может, побоялись, что ребята устанут. Это ведь, наверно, долго… А может, не захотели, потому что в форме. Вдруг старушки в церкви зашипят…

– Почему?

– Мало ли… Скажут: вот пионеров принесло. Они ведь не разбираются…

Рыжик подумал.

– Я заходил в церковь в форме несколько раз. Никто не шипел…

– Ну, это где как…

День был хороший, без вчерашней жары, но солнечный. Ветерок влетал в полуоткрытые и скоро выдул бензинный запах. Барабанщики слегка оживились, негромко переговаривались, кто-то даже осторожно посмеялся… Было странно думать, что в такой вот ясный час, когда синеет небо и пролетает за стеклами густая зелень, где-то под темными сводами, среди огоньков-свечек лежит ничего не чувствующий мальчик и над ним творят скорбное песнопение…

– Словко… – осторожно сказал Рыжик. – А я еще никогда не видел… человека, который… неживой…

– Это не страшно, Рыжик. Просто… будто человек уснул, вот и все… – Словко помнил, как пять лет назад умерла бабушка и как ее хоронили.

– Ты не думай, я не боюсь…

– Я и не думаю. Уж если ты тогда в лесу не испугался…

Рыжик быстро повернул лицо к Словко, лег на барабан щекой.

– Как это не испугался? Я там знаешь как трясся…

– Ну и что? Все равно ведь шел…

– А что было делать… – Рыжик почесал щеку о натянутый шнур барабана.

Словко вспомнил слова из какой-то книжки – то ли о партизанах, то ли о полярниках:

– Рыжик, я где-то читал, что это и есть храбрость. Когда человек боится, но все равно идет… Во время шторма тоже бывает страшно. Ну и пусть. Главное, не бросать руль и шкоты…

Рыжик шевельнул головой, вроде бы кивнул. И не ответил. Казалось, что прислушивается к гулу внутри барабана…

Ехали недолго. Октябрьское было в двадцати километрах от Преображенска. Автобус миновал широкие, почти пустые улицы и выкатил на дорогу, ведущую к темной массе разлапистых сосен и вековых берез. Над макушками деревьев золотился церковный крест. Раньше Октябрьское называлось Вахрамеевкой, это было старое заводское поселение. И кладбище было старое…

Автобус остановился у каменных сводчатых ворот. За ними, в глубине, виднелось церковное кольцо. Вокруг него стояло немало людей: взрослых и ребят. Может быть, не поместились в церкви, ждали…

Все вышли из автобуса. Игорь Нессонов тихо скомандовал барабанщикам, те выстроились в затылок друг другу. Приемы у них были давно отработаны.

– Ребятки, пойдемте туда… – просительно заговорила воспитательница. – Я покажу, где встать. И когда Тёму понесут… – Она вдруг всхлипнула.

Барабанщики встали редкой шеренгой недалеко от крыльца. Шестеро мальчишек и две девочки: Ксеня и Полинка Верховская… Поправили береты. Ступни на ширине плеч, левая ладонь на верхнем ободе барабана, правая рука опущена, ярко-желтые палочки прижаты к исцарапанной коричневой ноге. Все как всегда… как на отрядной линейке… только вот в душе что-то звенит, печально так и замирающе. По крайней мере, у него, у Словко.

Словко, Кирилл, Равиль стояли позади шеренги, в двух шагах. Корнеич, Салазкин и Кинтель – здесь же, рядом. Кричали кладбищенские вороны. Они кричали весело, нахально, будто были главными на всем белом свете… Потом они перестали кричать. Из раскрытых церковных дверей вышли на крыльцо несколько человек, заоглядывались… Потом вынесли Тёму.

Маленький и, видимо, совсем не тяжелый гроб держали на уровне плеч Московкин, водитель автобуса и еще двое мужчин. Стенка гроба была древесно-коричневого цвета. "Будто кораблик из сосновой коры", – подумал Словко. Остренькое, повернутое к небу лицо Темы было бледным и спокойным. Он словно и в самом деле спал…

Словко подумал – отрешенно, будто не он, а кто-то другой, со стороны: "Кажется здесь нарушение правил. В церкви после отпевания гроб закрывают, а сейчас вынесли открытым… – Это он вспомнил, как хоронили бабушку. – Наверно, для того, чтобы попрощались те, кто в церковь не попал…"

Игорь что-то тихо сказал барабанщикам. Те перехватили палочки в две руки, развели острые локти. Игорь вполголоса отдал новую команду.

"Р-рах… – негромко и сурово сказали барабаны. – Р-рах… Р-рах…" – Это был тот же прощальный марш, который играли на мысу, когда сжигали "Томика"…

"Р-рах… Р-рах…" Иногда редкий равномерный ритм восьми барабанов пробивались более частые и, казалось бы беспорядочные удары какого-то одного барабанщика. Но в этой беспорядочности тоже был смысл – печальный и сдержанно-нервный…

Люди из церкви все шли, шли. Видимо, это были жители поселка. А были и ребята – и совсем небольшие, и старшеклассники. Наверно, воспитанники детдома. Но не очень много их было. И Словко вспомнил, как Московкин говорил вчера: больше половины детдомовцев сейчас в летних лагерях…

Последним показался в дверях старый священник в очках. Стоял на пороге, держал перед собой большой медный крест…

Дребезжаще ударил на церкви колокол. Раз… второй… Тему уносили в глубину кладбище, люди растянувшейся толпой шли следом. Барабанщики опустили палочки, сломали строй. Сняли береты, затолкали их под погончики с якорями. И пошли за остальными – уже не цепочкой, а беспорядочной стайкой, похожие на тонконогих черных галчат. И Словко за ними, и Равиль, и Кирилл. И Корнеич с Кинтелем и Салазкиным. А колокол посылал им в спину жалобные медные сигналы…

Могила была вырыта на плоском, свободном от деревьев бугре, среди высоких желтых соцветий и лилового кипрея. Опустили коричневый кораблик с Тёмой на краю узкой ямы. Обступили широким и плотным кольцом. Но потом вдруг расступились в одном месте. Это Московкин что-то сказал взрослым и ребятам, и они заоглядывались, пропуская вперед барабанщиков и тех, кто был с ними.

И барабанщики снова встали шеренгой, недалеко от могилы. Не там, где лежал Тёма, а на другом краю. Опять надели береты. А к Тёме вышел Олег Петрович. И тихо стало, даже листья не шелестели. И колокол… то ли он уже не звонил, то ли Словко перестал слышать его.

Олег Петрович смотрел на Тёму и так, не поднимая головы, стал говорить – негромко и будто для себя:

– Этот мальчик был с нами совсем недолго. Но мы успели полюбить его. У Тёмы была ужасно горькая, несправедливая судьба, сиротское бездомное детство. Но он сумел сохранить светлую душу. Он был добрым, славным. Талантливым был… Он вырос бы замечательным человеком. Но его убили… Да, убили мальчика – те, кто оскверняет жизнь своей жадностью, равнодушием к людям, своим неискоренимым желанием богатеть, грести под себя, наживаться, строить свои многоэтажные дачи, делать из страны личное поместье для себя и себе подобных… Скорее всего, они не знали именно про него, про Тёму Ромейкина, и все же он – их жертва. На их совести тысячи и тысячи таких жертв. На совести нелюдей, которые топчут, презирают, отдают на съедение преступному миру, болезням, голоду детство нашей земли… А детство сопротивляется. И Тёма погиб в войне добра со злом, погиб, как один из маленьких барабанщиков, которые в былые времена шагали впереди борцов за справедливость… О таких барабанщиках есть старая песня и в ней слова:

Мелкие тучки наскакивали на солнце, и по Тёминому лицу пролетали быстрые тени. Казалось, что он прислушивается и даже чуть шевелит редкими белесыми бровями.

"Не может быть, чтобы он ничего не слышал", – подумал Словко. И еще подумал о звездных мирах, которые скоро окутают этого мальчишку, унесут в свою глубину. "Господи, пусть ему там будет хорошо…"

А Олег Петрович Московкин продолжал:

– Здесь не место говорить про отмщение, но я надеюсь все же, что оно придет, надеюсь на высшую справедливость… А Тёму мы будем помнить. Будем помнить его милую улыбку, его умение сказать каждому добрые слова, его стихи… Да, он сочинял очень славные стихи, и сейчас я скажу на память несколько строк… Вот…

Пусть ему звенят голоса звездных птиц… Тёма, прощай, мой мальчик…

"Больше ни за что не буду сочинять своих дурацких стишков, – сказал себе Словко. – Ни-ко-гда…"

Олег Петрович опустился на колени, поцеловал Тёму в лоб. Потом коричневый кораблик накрыли такой же коричневой крышкой. Щелкнули, как на футляре со скрипкой медные зажимы. Легонький узкий ящик подняли на длинные полотенца, стали медленно опускать в глубину…

"Р-рах…" – опять сказали барабаны. И на этот раз совсем негромко. И снова в редкий прощальный ритм вплелась рассыпчатая дробь одинокого барабанщика. Это играл Рыжик. Игра была уже не такая, как у церкви. Палочки словно выговаривали слова – прислушайся, напрягись немного, и поймешь…

Мелькали лопаты, шуршала сухая глина. Люди кидали в яму рассыпчатые комки. Кинул и Словко…

Барабаны рокотали, пока земля не сделалась вровень с краями могилы. Холмик насыпали уже в тишине. Опять донесся удар колокола…

Принесли покрытый серебристой краской памятник. Это был сваренный из гнутых железных листьев и стержней кораблик – крутобокий корпус, три паруса, длинный бушприт, мачта с узким флагом. Держался кораблик на решетчатой пирамидке из арматурных прутьев. Поставили, утвердили, присыпали вокруг… Закидали глинистый холмик букетами и рассыпанными цветами. Много было ромашек. Прислонили к памятнику несколько венков. Словко тоже поставил еловый венок, поправил оранжевую ленту: "Тёме Ромейкину от флотилии "Эспада"…

Потом поехали в детский дом, там в полутемной столовой были накрыты столы. Словко не очень-то хотелось идти на поминальный обед, и остальным, наверно, тоже. После того, что было, как можно думать о еде! Но не пойти нельзя, мальчик Тёма обиделся бы…

Кто-то что-то говорил: воспитатели и даже заплаканная детдомовская девочка. Словко не запомнил, о чем… Съели по полтарелки жидкого супчика, по кусочку печенки с картофельным пюре, выпили компот. С облегчением выбрались наружу. Автобус ждал у крыльца.

Подошел Московкин, обнял за плечи барабанщиков, которые оказались поближе:

– Спасибо, ребята…

Потом повернулся к Корнеичу:

– Даня, может, приедете сегодня вечером? Все старики… Чтобы… и мальчика помянуть еще раз, и вообще… Лучше не на машине, я пришлю автобус.

– Принято, – кивнул Корнеич.

– И Митю позовите… Почему он не приехал-то? Обещал мне вчера…

– Он звонил, – сказал Кинтель. – У него в школе какие-то пакостные проблемы, визит непрошенных полковников. Вечером он приедет…

В автобусе Рыжик опять оказался рядом со Словко. Глянул виновато: "Я не очень прилипчивый?" Словко улыбнулся ему, хотя настроение было вовсе не улыбчивое. Потом подумал: "Спросить или не надо?" И… спросил:

– Рыжик… А ты там, при втором марше… что играл? Просто так, или какие-то слова?

Рыжик ответил не сразу. Опять лег щекой на барабан, глянул, отвел глаза и все же сказал:

– Нет, я не просто… Я будто выговаривал… молитву…

– Какую? – очень нерешительно спросил Словко.

– Бабушкину. Она ее сама придумала… Она не помнит настоящих молитв, потому что память слабая, вот и придумывает сама… А эта… про тех, кого уже нет…

– И ты запомнил, да?.. Она длинная?

– Не очень. Вот такая… – Рыжик переглотнул и заговорил, не поднимая щеки от барабана: – "Господи Боже мой, Иисусе Христос, Спаситель наш. Тех, кого мы любили и кто ныне ушел от нас, посели в садах своих небесных, и пусть им будет хорошо, без обид и печали. И прости их, Господи, и нас грешных прости тоже"… Словко…

– Что, Рыжик?

– А как ты думаешь? Наверно, это грех, да?

– Какой грех? Почему?

– Ну… когда молитву говоришь не словами, а вот так… барабанными палочками…

Словко для убедительности помолчал секунд десять. И сказал веско:

– Нет, Рыжик. Никакого здесь нету греха. Ты же все равно про себя повторял эти слова, в мыслях. Да?

– Повторял… – прошептал он.

– Ну и вот… А то, что ты проговаривал молитву на барабане, это же был такой момент. И если от души, какой тут грех…

Рыжик молчал, будто сомневался. Словко вспомнил:

– Есть одна легенда. Про жонглера…

– Из цирка?– шевельнулся Рыжик.

– Он сперва выступал в цирках, путешествовал по разным странам… Это давно было, в средние века… А потом стал монахом. Решил замолить все грехи: видать, немало у него их накопилось. Ну, сперва все было обыкновенно, монах как монах. А потом стали замечать, что он часто уединяется в часовне, где стояла статуя Богородицы. Почуяли неладное, проследили… И знаешь что увидели?

– Что? – тревожным шепотом сказал Рыжик.

– Он, оказывается, переоделся в свой цирковой костюм и кувыркался перед статуей и жонглировал шарами, бутылками и всякими другими штуками. Старался изо всех сил…

– Да? И его, наверно на костер? – выдохнул Рыжик.

– Сперва хотели… Схватили, руки заломили. "Ах ты богохульник, еретик, продался сатане…" А мраморная богородица вдруг протянула руку и вытерла со лба жонглера пот. Платком, который из каменного сделался шелковым… И все монахи бухнулись на колени. Дошло до них, что Дева Мария благодарит жонглера. Потому что он не просто жонглировал, а дарил Ей самое дорогое, то, что любил больше всего на свете, свое цирковое уменье. Понимаешь, от всего сердца дарил. И неважно, что молитва его была без слов…

– Вот это да… – шепнул Рыжик. – А это по правде было?

– Думаю, что да… А если это даже выдумка, то в ней… все равно правдивая мысль…

Другие ребята тоже говорили между собой. Негромко, так, что не разберешь со стороны, однако уже без похоронной напряженности.

А на заднем сиденье Салазкин, Корнеич и Кинтель говорили про Словко.

– Я вчера просто обалдел, – признавался Салазкин. – Идем под парусами, а он между делом выдает такие… суждения. Конечно, без понимания, на интуиции, но у меня все равно глаза на лоб. Один раз, ничего не зная об интегралах, высказался на этот счет. И о теории рассеяных множеств… когда коснулись нетрадиционных условий… И вообще абсолютно нестандартное мышление, когда речь идет о восприятии мировых констант…

– Ай, дорогой, красиво говоришь. Но непонятно… – сказал Кинтель.

– А мне самому, думаешь, все понятно? Только показалось… что, может, Александр Медведев был в Словкины годы такой же…

– Словко всегда считал себя бездарным в точных науках, – заметил Корнеич. – Даже его мать мне жаловалась.

– Это Людмила-то? – удивился Салазкин. – Вроде, всегда была умная особа. Надо, чтобы Корнеич сделал ей внушение на предмет родительской проницательности…