Коснусь особо одной из них, потому что читатель, несомненно, о ней подумает. И буква и дух христианства учат нас, что в преображенном мире жизнь не будет окрашена и пропитана полом. Зная это, мы представляем себе или совсем неузнаваемые, другие тела, или постоянную аскезу. Что до аскезы, наш нынешний на нее взгляд напоминает мне слова одного маленького мальчика, который услышал, что соитие — высшее наслаждение в мире, и спросил, едят ли при этом шоколад. Узнав же, что не едят, он решил, что основное свойство страсти — отсутствие шоколада. С нами происходит точно то же самое. Мы знаем страсть; мы очень мало знаем то, что там, на небе, не оставит и места для нее, и ожидаем поста, когда нам уготован пир. Из того, что высшее блаженство не совместимо с полом в нынешнем нашем понимании, ничуть не следует, что исчезнет различие полов. Быть может, оно останется для красоты не в привычном, а в самом прямом смысле этого выражения. Пол достигает расцвета и в истинной любви, и в истинной девственности. Лишь побежденные бросают меч; победители хранят его. Небесную жизнь вернее назвать не бесполой, а преодолевшей положенный полу предел.

Я понимаю, что последний абзац неприятно смутит одних и рассмешит других. Но я повторяю: потому он и рассмешит, что мы как духовные существа не в ладу с природой, а как существа природные — не в ладу с духом. Нельзя и помыслить себе преображенный мир, не веря, что разлад этот исчезнет. Отсюда, как это нам ни странно, следует, что архаическое мышление, не расчленявшее неба и «небес», не только ниже, но и выше нашего. Когда дух и природа помирятся, придется сказать, что «небеса» непременно окажутся на небе, но их совпадение отражает очень верно, что нам предстоит. Между духом и природой не будет и малейшего зазора. Они предстанут нераздельными, как цветок и его запах или как смысл и форма великих стихов. Здесь, как и везде, мы столкнулись снова с законом смерти и воскресения. Прежнему, единому мышлению, которое было свойственно и Платону, пришлось уступить подобному смерти, но необходимому логическому анализу, расчленявшему природу и дух, материю и мысль, факт и миф, буквальный и метафорический смысл до тех нор, пока чисто математический мир и чисто субъективное сознание не встали друг против друга. Но мы, христиане, верим, что впереди — воскресение. Те, кто достигнет его, узрят, как сухие кости оденутся плотью, факт и миф воссоединятся и буквальный смысл сольется с метафорическим.

Часто говорят: «Небеса — лишь состояние души», и это верно для нынешней, земной веры. Но если небо вообще — только состояние души (вернее — состояние духа), отсюда следует, что все, кроме духа, несущественно. Так и учит нас любая религия за исключением христианства. Христианство же учит, что Бог создал мир и признал его хорошим, то есть что природа не может быть просто помехой для духа, как бы далеко ни разошлись они за долгие века ее рабства. Проповедуя воскресение плоти, христианство учит нас, что небо — не только состояние духа, но и состояние тела и, тем самым, состояние природы. Правда, Сам Христос сказал, что Царство Божие внутри (или «среди») нас. Но слушавшие Его не были в одном лишь «состоянии духа». Они стояли на созданной Им земле, под созданным Им солнцем; кровь, легкие, сердце работали в созданных Им телах, фотоны и звуковые волны доносили до них Его облик и голос. Мы никогда не бываем в одном лишь «состоянии духа». Молитва и медитация меняются от того, стары мы или молоды, здоровы или больны, холодно нам или тепло, вечер сейчас или утро; так огонь сожжет и дрова и уголь, но пламя при этом разное. Христианство совсем не хочет освободить нас от этой сложности. Мы должны не разоблачаться, а переоблачаться; найти не бесформенную Нигдению, но страну обетованную, обещанную нам страну, где природа полностью подчинится слитому с Христом духу.

Ну и что, спросите вы. Ведь эти мысли только уводят нас от нынешних, насущных дел — любви к Богу, любви к ближним, несения креста. Если уводят, выбросьте их из головы. Я твердо верю, что и вам и мне гораздо важнее удержаться от одной презрительной улыбки или враждебной мысли, чем узнать то, что знают архангелы или ангелы о новом творении. И пишу я об этом не потому, что это важнее прочего, а потому, что книга моя — о чудесах. Вы по заглавию могли предвидеть, что речь пойдет не об аскетике и не о нравственности. Однако некоторая важность для христианской жизни в этом есть. Мне кажется, что чисто христианская добродетель надежды потому и выцвела так в наше время, что небо для нас — только состояние души. Мы видим лишь белый холодный сумрак там, где нашим предкам сияло червонное золото.

За отрицательной духовностью стоит мировоззрение, которого не может быть у христиан. Именно мы, из всех на свете, не имеем права думать, что духовную радость нужно оберегать от места, времени, материи и чувств. Наш Бог — Господин вина, елея и хлеба, счастливый Творец, принявший бремя плоти. Он установил таинства, то есть дал нам духовные дары на том условии, что мы выполним телесные действия. Тут уже нельзя сомневаться в том, чего Он от нас хочет. Уходить от природы в отрицательную духовность — все равно что бежать от коня, которого надо объездить. В нашем нынешнем странствии много причин для отказа, воздержания, умерщвления плоти. Но вся наша аскеза должна быть ответом на вопрос: «Кто доверит нам истинное богатство, когда мы не справляемся с богатством тленным?» Господь дал нам тленные тела, как дают мальчикам пони. Мы учимся ездить верхом, потому что нам предстоит не свобода от лошадей, а смелая и радостная скачка на крылатых конях, которые ждут нас, храпя от нетерпения, в царских конюшнях. Мы поскачем на них, чтобы быть с Царем, — ведь Сам Он от коня не отказался, а пешком за Ним не угонишься.