ГЛАВА 30

По пергаменту стекает воск, капает на пол, застывает, тускнеет.

— Ничего не выйдет.

Он почти верит в то, что говорит. Хочет верить — привычка.

— Возможно.

— Не возможно, а вполне вероятно. Глупости.

— Может быть.

Он уверен в том, что говорит. Абсолютно. Беззаветно. Привычка.

— Перестань увиливать, Алоиз! Твои жестяные изверги не оправдывают ожиданий! Надо просто выслать за ними два десятка человек. Как с Мирандой.

«Жестяные изверги», — смакуя, мысленно повторяет он и так же мысленно смеется. Только мысленно, только.

— Как с Мирандой? С Мирандой, Джевген? Ты уже, видимо, забыл, КАК вышло с Мирандой.

— Это ни при чем…

— Ты думаешь?

Что на это можно ответить? Что на это ХОЧЕТСЯ ответить?

— Это же очевидно, Джевген. Тех, прежних, тоже не поймали. Потому что послали за ними людей. Люди не могут захватить богов.

— Они не боги. Они просто сосуды.

— Сосуд для божественной сути — это уже больше, чем человек.

Воск плавится, капает, стекает, тускнеет… но больше не хочет стыть.

Она заставила меня ждать себя, и я этому даже не удивился. Я вообще не был уверен до конца, что она придет. Она могла вовсе не явиться на бал, а я даже не знал бы. Я не понимал, не понимал, зачем она, почему она, почему мы — глупые вопросы задавать проще всего. Поэтому любую абсурдную жестокость и безжалостную глупость, которую она бы сделала, я бы «воспринял как должное. Но она пришла. Не в час пополуночи, как обещала, а без четверти два, но пришла. Я к тому времени успел всласть обдумать прорву сегодняшних полезных знакомств, из которых знакомство с Сейт-Анненами было, бесспорно, самым запоминающимся. Арианна танцевала неплохо, несмотря на свою хромоту — уж во всяком случае лучше меня, но больше всего мне нравилась молчаливая гордость в ее глазах: не надменность, не пустое чванство, а затаенная, забитая гордость человека, у которого, кроме этой гордости, ничего уже не осталось. И при этом она была очень робкой, мягкой, ранимой: я не знаток людских душ, но даже мне это стало ясно с первого взгляда. Я старался смотреть на нее поласковее, но она замкнулась и пошла танцевать со мной только после того, как мать одарила ее уничтожающим взглядом, а потом и заметным тычком в поясницу. При этом леди Лагивика улыбалась мне со слащавостью бордельной мадам и ее же лживым заискиванием во взгляде сильно подведенных глаз. А один раз даже провела сухоньким растрескавшимся языком по верхней губе, слизывая помаду. К счастью, именно в этот миг началась кадриль, иначе меня неминуемо стошнило бы на нее, как недавно на Урсона.

Приятнейшим воспоминаниям об этих минутах я и предавался, когда Йевелин вошла в Зимний Сад. Это и правда было удачное место для свиданий: буйная растительность, щедро усыпанная белой крошкой, имитирующей снег, создавала небольшие естественные ниши и беседки для парочек — при желании тут вполне можно было предаться короткой забаве без риска быть захваченными врасплох. Я вспомнил другую оранжерею — ту, в которой застал Йевелин с Юстасом, и помрачнел. А она смотрела на меня и улыбалась, неторопливо ступая по усыпанной цветным гравием дорожке. Я понял, что помню эту улыбку. Помню и почти люблю, хотя такие улыбки умеют только убивать.

— Вы хотели меня видеть? — буднично спросила она, подойдя. На ней было белое платье с рукавами до земли — не такое белое, как искусственный снег вокруг нас, скорее мраморного оттенка, и он, как всё холодное, был ей очень к лицу. Она совсем не изменилась… да и можно ли измениться за три месяца? И тем не менее мне казалось, что я не видел ее десять лет… и что знал ее перед этим никак не меньше.

— Хотел, — ответил я и вдруг понял, что она сказала мне «вы». Она почти всегда говорила так — почти. Я стоял в Зимнем Саду королевской резиденции, маркиза Йевелин Аннервиль стояла в двух шагах от меня, улыбаясь мне любезно и холодно, как и всем своим врагам, и меня вдруг охватило невыносимое ощущение нереальности происходящего.

Я всё это время думал о ней как о спасении. Как о маяке, путеводной звезде, которая ведет меня всё равно куда — лишь бы вела. И смерти подобно было остановиться и подумать: а какие основания у меня так считать? Она Проводник, как и я, — и что с того? Кроме этого, она еще и знатная леди, блистательная аристократка, ледяная красавица, черная вдова, холодная расчетливая сука — а я безмозглый мещанский ублюдок, который никак не расстанется со своими игрушками.

— Что же вы молчите, виконт? — слегка засмеявшись, проговорила Йевелин: я не слышал ее голоса — видел только, как шевелятся ее губы — вот уж не думал, что умею читать по губам… — Или вас так потрясла моя красота? Все говорят, что переезд в столицу пошел мне на пользу и я стала еще краше. Вы согласны?

Лед в глазах. В радужках, в зрачках, даже на ресницах: в тон лживому снегу вокруг нас. Она ли лежала в кресле с мертвым лицом, с мертвыми глазами на этом лице, и говорила про стальных змей в волосах той, которая пришла забрать ее в ад? Она ли просила меня остаться… она ли произносила мое имя без удивления и гнева, смирившись: просто смирившись с тем, чем мы оба были вне зависимости от того, чего могли бы хотеть?..

— Вы онемели, виконт?

Это ты была? Это в твоих глазах был такой страх, который мне не мог присниться даже в самых кошмарных снах? Или я придумал его так же, как все остальное? Просто чтобы не быть одному среди этого лживого снега?

Мне вдруг стало холодно.

«— Огонь. Чужой.

— Чужой огонь?..

— Да, чужой, чужой огонь».

Йев, это был твой огонь, правда? Мне так сказала старая снежница… женщина снега там, где можно умереть от зноя. Там, где я умер. Только не от зноя. Не от того… от другого. От твоего.

— Ну что ж, сударь, если вы так и намерены стоять истуканом, я пожалуй, поищу себе более занятного собеседника, — небрежно сказала Йевелин и отвернулась.

Но я не дал ей уйти.

Я хотел просто проверить. Просто убедиться. Если бы она развернулась ко мне с наигранным — пусть даже наигранным — гневом в лживых ледяных глазах, если бы ударила, если бы обругала или снова высмеяла — я бы ушел. Не знаю, куда — откуда знать, если все это время я просто шел к ней? Так самоотверженно и упорно, что ни разу не подумал зачем. Она меня схватила за волосы, захлестнула горло петлей и поволокла за собой, и мне в голову не пришло сопротивляться. Какой смысл?..

Но я-то ее за собой не тащил. Зачем же она пришла?

Я только это хотел знать.

Когда мои пальцы обвились вокруг ее запястья, она окаменела. В буквальном смысле: стала твердой как мрамор, и холодной, и белой как мрамор, в тон своему платью, и не шелохнулась, и не издала ни вздоха. Я стиснул ее руку так, что услышал хруст костей, но она по-прежнему была неподвижна. Я не знал, сколько у меня времени, поэтому не стал даже разворачивать ее к себе — просто спросил:

— Почему ты пришла?

Ее плечи дрогнули, потом еще раз. Потом, через несколько мгновений, снова. И тогда она обернулась. Очень быстро или очень медленно — сейчас это было одно и то же, потому что я знал, что она сделает. Знал — и протянул левую руку вперед, и это получилось так вовремя, что мое запястье просто легло в ее раскрытую ладонь, которой она собиралась меня схватить.

Мы стояли, точно так же как в оранжерее замка Аннервиль: я держал ее, а она держала меня. И я даже не мог понять, чьи кости хрустят.

— Почему ты пришла, Йев?

Ее губы дрогнули — несколько раз, потом снова, после паузы, в точности как плечи, и был жуткий миг, когда я думал, что сейчас она разрыдается. Льда больше не было: фальшивый снег и правда оказался фальшивым. Мне стало легко и страшно. Я всё еще ждал от нее ответа, хотя знал, каким он будет. Но не подозревал, что знаю, пока она не ответила.

— Ты еще спрашиваешь?! Ты спрашиваешь, почему я пришла?! Я шла за тобой!

«Думала, это ты. Она и ты. Ты сильный, дошел. Нет: вел. Просто вел, а они шли. Шли».

Как же так, Йев: ты волокла меня, а сама шла за мной? Как же такое возможно?..

Я не знаю, что произошло, но очнулся я только поняв, что обнимаю ее. Без страсти, без нежности: просто обнимаю, очень крепко, как сестру или дочь, которой угрожает смертельная опасность. Йевелин обхватила меня обеими руками, ткнулась лицом мне в плечо, стискивая меня с такой силой, что мне стало трудно дышать, и я держал ее так же: это больше походило не на объятия, а на попытку задушить… или просто насильно, наперекор всем законам природы стать единым целым. Я слышал, как хрипло и тяжело она дышит, и сам дышал так же, глубоко и прерывисто, будто зная, что скоро уже не смогу. Не имею представления, сколько это длилось. И чем это было, тоже не понимаю. До сих пор.

А может, понимаю слишком хорошо, чтобы отдавать себе в этом отчет.

Потом мы сели на мраморную скамейку в одной из природных ниш. Над нами высилась разросшаяся ива, и мучнистая белая крошка временами осыпалась на волосы Йевелин, но она не стряхивала ее. Я тоже не стряхивал.

— Что это, Эван? Что с нами такое? — спросила она, глядя мне в глаза — она всегда смотрела в глаза, но сейчас — снова с ужасом, и он передавался мне, хотя я по-прежнему не знал, чего она боится. И я рассказал ей всё, что знал, — про Безымянного Демона и про Проводников, про Ржавого Рыцаря и Стальную Деву, про храм, в котором мы оба должны умереть. Она слушала молча, и по мере того как я рассказывал, мне становилось всё хуже: оттого, что ее глаза не менялись. Я думал, этот ужас в них уйдет или станет невыносимым, а он не менялся — словно всё это не имело к ее страху никакого отношения. Лишь под конец ее взгляд заволокло дымкой: словно она немного успокоилась. Будто нашла ответ на вопрос, которого никогда себе не задавала.

— Я знала… — наконец, тихонько вздохнув, пробормотала она. — Знала… что-то тут… не так… не то… всегда было…

— Теперь ты скажешь мне, что на самом деле случилось с Мирандой?

— Ничего. Так всё и было, как я рассказывала. Что ты так смотришь на меня, Эван? Тебе никогда не случалось видеть, как люди хотят казаться хуже, чем они есть?

— Зачем?

— Потому что я чудовище. Это ведь только все и твердят. Надо соответствовать, верно? Они же любят меня только за то, что я оправдываю их ожидания.

Это звучало зло, почти обиженно — на миг я увидел девочку, которой она когда-то была. Капризную, взбалмошную, жестокую — и ранимую, как хромая Арианна Сейт-Аннен. И наверное, как я сам… У Арианны не осталось ничего, кроме гордости. У Йевелин была только ее жестокость.

Что же осталось мне?

— Ты знала, что Миранду забрали вместо тебя? — напрямик спросил я.

— Да, — призналась она. — Не наверняка, но… Тот человек, что был во главе отряда, прежде чем ударить меня, посмотрел мне в глаза. Очень долго. Я даже успела ударить первая. Что-то было в его взгляде… словно сомнение. Не знаю, с чего я решила, что до последнего мгновения он выбирал между нами… и почему все эти годы досадовала, что выбор пал на нее.

— Досадовала?!

Она промолчала. Отвернулась, тронула ветку. Белая крошка бесшумно посыпалась ей на плечи.

— Ты говоришь, они сердце вырывают… живьем… — Я не ответил.

— И значит, они хотят сделать его… этого демона… из нас? Они хотят сделать его из нас?

Развернувшись, Йевелин положила пальцы мне на запястья. Не схватила: просто коснулась и легонько погладила. Руки у нее были ледяные.

— Эван, я должна тебе кое-что рассказать. Не перебивай меня, ладно?

Мне уже хотелось сказать ей, чтобы она замолчала — сейчас, пока я не слышу, не знаю, не чувствую… Я не сказал. И жалею об этом.

Запредельный, как же я об этом жалею.

— К северо-востоку отсюда, недалеко от Перешейка, есть город Билберг. Два десятка каменных домов и три — деревянных. Обычный городок, ничем не примечательный… А в его центре, вернее, чуть севернее центра — Черничный Замок, резиденция лорда-губернатора. Его называют Черничный, потому что «билберр» — на древнем языке значит «черника». И потому что на гербе Лестерсов, которые основали Билберг, был изображен черничный куст. И еще потому, что венозная кровь в темноте такого же цвета, как черничный сок. Цвета… и вкуса.

Замолчи.

— В Черничном Замке уже тридцать лет правит старый лорд Лестере. Горожане называют его Синей Бородой. Знаешь, сказка такая была?.. Старая… Лорда Лестерса так прозвали, потому что он очень любит чернику и ест неаккуратно, и борода у него всегда вымазана в соке. Он сменил уже двенадцать жен, и ни одна из них не умерла своей смертью. Так говорят… но это просто сплетни. Бедный старик совсем незлоблив, просто ему не везет: столько раз оставаться вдовцом… Он мухи в жизни не обидел и никому не желает зла… В течение многих лет раз в год накануне Дня Жнеца в Черничный Замок съезжаются лорды и леди со всего королевства. Они спускаются на нижние этажи, в подземелья, и остаются там три, иногда четыре дня. С ними всегда идут несколько простолюдинов, четверо: двое мужчин и две женщины… они никогда не поднимаются обратно. Лорд Лестере всё это время пьет у себя в спальне черничную наливку и делает вид, будто ничего не видит. Ему хорошо за это платят. Прежний лорд Билбсрга сам спускался в подземелья вместе с лордами и леди, но этот предпочитает просто оставаться в стороне… Хотя… Эван, иногда он смотрит. Он думает, что мы не знаем, но мы-то знаем всё.

— Так было раньше… один раз в год, накануне Дня Жнеца… То, что происходит там… этого довольно на год вперед. Чтобы кричать во сне, кусать губы, локти, колени, и… и получать оргазм… безостановочно, как свинья… целый год… этого довольно… Всем этого довольно… почти всем.

Замолчи… Пожалуйста.

— Но несколько лет назад во время Дня Жнеца к Билбергу подошла армия принца Донована. Он не взял город штурмом и не обложил его осадой — просто сказал, что хочет присоединиться к забаве… только и всего. И… Эван, это оказался первый человек, которому было мало трех ночей в год. Ему было их мало, понимаешь?.. Как и мне. Он оставил город, но скоро вернулся… и мне написал… и… я приехала… Я приезжала снова и снова в тот самый Черничный Замок… только не раз в год, а трижды… и проводила там не три дня, а неделю… и… вниз с нами спускались не четыре человека… а… больше…

— Йевелин… — голос у меня охрип, и я не услышал ее имени, и она не услышала.

— Там, внизу, мы перестаем быть людьми. Мы теряем даже пол. Мы теряем разум, чувства, ощущения… Остаются только руки, половые органы, зубы, языки… Я не знаю, почему… зачем… зачем это всё. Я никогда не думала об этом. Это было… как игра. Забавная такая… игра. Зато потом я несколько месяцев могла быть хорошей. Понимаешь, Эван? Я была хорошей. Я могла любить своего мужа, быть ласковой с прислугой, не мучить кошек… Я всегда этого хотела, мне никогда не нравилось пить кровь — боги, до чего же она гадкая на вкус, ты не представляешь! Мне никогда не нравилось, но… я не могла без этого… Просто — не могла.

Не могла?..

— Донован писал мне письма… Такие… простые. Он в них называл меня леди Аттеной. Это было мое тайное имя для Черничного Замка. А себя он велит звать Робером… Как в песне, знаешь? «Робер и Аттена»… Получив письмо, написанное кровью и адресованное леди Аттене, я знала, что через неделю в Черничном Замке начнется забава. Сами письма были пустыми: их просто будто бы доставили по ошибке. Донован пишет их кровью живых людей. Я всегда писала только собачьей… Раньше… Потом… Я больше не смогла. Мне было всё труднее и труднее, особенно после исчезновения Миранды — я не знала от чего. А потом появился ты…

— Я?

— И мне… мне стало так страшно. Я занималась любовью с Ангусом, как всегда, воскрешая в памяти те дни в Черничном Замке… и вдруг увидела тебя. Тебя. Там. Понимаешь?.. Там…

Как же такое можно понять, Йев?

— Сначала на месте тех людей… а потом ты просто стоял и смотрел. На меня… на нас. И я как будто перешла в твое тело. Я смотрела твоими глазами. Это было так жутко. Я испугалась, я стала плакать. Я раньше никогда не плакала, а теперь… когда увидела себя… твоими глазами… Я не знаю, почему твоими, почему ты. Только с тех пор ты мне всё время снишься: то мы убиваем тебя, то я смотрю на это твоими глазами… И я поняла, что больше так не могу. Я пришла к тебе… не знаю, чего я хотела. Чтобы ты спас меня… чтобы ты спасся от меня, я не знаю! Я показала тебе то, что рисовала… после этих поездок. Я надеялась, ты почувствуешь. А потом… Когда Марлена швырнула тебя в портал, когда ты исчез, я будто очнулась. Я словно спала всю жизнь, понимаешь? Я написала Доновану, что выхожу из игры. Но он… он не захотел меня отпустить. Писал мне письма — не мне, леди Аттене, снова и снова. Я просила, чтобы он оставил меня в покое… Я всё время его об этом прошу, но он только смеется. Я его не видела с прошлой весны, но знаю, что он смеется. Он не верит, что я могу остановиться. Что я смогу жить без этого. Он не верит. Он знает меня… слишком хорошо.

Она смотрела мне в глаза всё время, пока говорила, и я не мог ей ответить, потому что меня заморозил этот ужас в ее взгляде: он рос и ширился с каждым словом, и мне очень-очень хотелось кричать — кричать от ее ужаса, но я не мог. Пальцы Йевелин были холоднее мрамора, на который стала похожа ее кожа.

— Я вот и думаю, Эван… может, это правильно? То, что эти люди хотят сделать из нас. Из меня получился бы хороший демон… настоящий… а я, может быть, перестала бы так бояться… вкуса этой крови…

— Прекрати! — ко мне вернулся дар речи; мне хотелось задушить ее немедленно, здесь же; я думать не мог о том, что стояло за ее словами, скольких людей она убила и как долго они умирали, и что пережили перед смертью лишь для того, чтобы горстка богатых извращенцев испытала удовольствие, но в памяти упрямо всплывали ее рисунки: черно-белые вопли ужаса и боли на бледном пергаменте…

Миранда, привязанная к кресту.

— Почему? Ты разве не чувствуешь? — она подалась вперед, обхватила меня руками за шею, вплелась пальцами в мои волосы. Ее язык потянулся к моим губам, и на какой-то жуткий миг я готов был поклясться, что он раздвоенный, как у змеи. — Мы же с тобой вместе. Мы и так уже — будто целое. Я иду за тобой… а ты… за мной…

«Я не шел бы, если б ты не волокла», — в отчаянии подумал я, но не успел этого сказать — Йевелин припала холодным накрашенным ртом к моим губам, и я позволил ее змеиному жалу ворваться в мой рот, и уже через миг забыл о том, чем она была и чем делала меня. Я схватил ее за тонкую талию, рванул к себе, и мы оба исчезли. Как и мир вокруг нас.

— Нельзя, — хрипло выдохнул я, отталкивая ее, когда мы оба и мир вернулись назад. — Что ты такое говоришь?! Мы не можем! Это… это уже будем не мы!

— Я убила Марлену, Эван, — так же хрипло ответила она, по-прежнему обнимая меня за шею, и две крупные слезы, сорвавшись с ресниц, побежали по ее щекам. — Я ее убила. Разорвала ей горло голыми руками. За то, что она сделала с тобой. Я сделала это для тебя.

Мне захотелось оттолкнуть ее: я обязан был это сделать. Это был мой долг перед собой, перед ней, перед Троими, перед Флейм, перед Ларсом, перед всем этим проклятым миром. Но, боги, мне так не хотелось. Я ведь сам думал о том, что она говорила. Слиться. Стать оболочкой для божества, сути которого не знают даже его жрецы. Может быть, после этого уничтожить мир. Кто знает, на что способны демоны, тысячу лет пробывшие в заточении? Это была бы хоть какая-то цель. Хотя какой-то смысл моей дурацкой, никому не нужной жизни. Хоть что-то, что не было бы просто идиотской игрой. Что-то, что было бы больше чем игра.

— Йевелин, нет, — сказал я.

Ее взгляд застыл, потом прояснился. Она поежилась, и я отпустил ее, отметив, что разжимаю пальцы с неохотой. Йевелин обхватила плечи руками.

— Это будем не мы, — медленно проговорил я. — Пусть даже целое станет лучше составляющих… но составляющие при этом исчезнут. А я не хочу… исчезать. Ты хочешь?

— Я не знаю, — ответила она, глядя в сторону. Слезы на ее лице уже высохли.

— Ты не хочешь, — сказал я.

Она взметнула на меня ярко-васильковые глаза, и я с облегчением заметил, что страха в них стало немного меньше… может быть, он просто забрался в глубь нее.

— А раз так, — добавил я, видя, что она больше не возражает, — скажи мне, как ты остановила Стальную Деву.

Йевелин посмотрела на меня как на безумца. Потом медленно проговорила, всё еще стискивая руками свои плечи:

— Никак… Я просто… просто сказала ей: прекрати! — Этого я ожидал меньше всего.

— Просто сказала «прекрати»? — тупо переспросил я.

— Да. Она уже ранила Дарлу и потянулась ко мне. Я не знала, что делать. И закричала… на нее закричала, чтобы она ушла. И она ушла.

Вот, значит, как… Оказывается, наши железные убийцы разворачиваются и драпают в кусты, стоит им просто пальцем погрозить. Я еще не настолько сошел с ума, чтобы в это поверить.

— Зачем ты лжешь?

— Я не лгу! — закричала она, вскакивая. Я тоже поднялся, видя, что она разъярена — больше, чем я мог предполагать. — Почему вы всё время говорите, что я лгунья?! Я убийца и похотливая сука, но я никогда никому не лгала!

— Йев…

— Не называй меня так! — завопила Йевелин и вдруг разрыдалась. Уже не две одинокие скупые слезинки — целый поток хлынул по ее посеревшим щекам. Это была настоящая истерика. — Никогда меня так не называй! Он так говорил! До того, как стал звать меня Аттеной!

— Что здесь происходит?

Я обернулся на голос. Высокий, изящный мужчина в простом черном костюме и небрежном берете с орлиным пером стоял между двумя осинами, скрестив руки на груди, и переводил взгляд с меня на Йевелин и обратно. Не знаю, как долго он находился здесь. Мне почему-то было всё равно. Так или иначе, на сегодня наш разговор с Йевелин окончен. Она всхлипывала, спрятав лицо в ладонях, и я, глядя на нее, с холодной отстраненностью думал, что мне ее совсем не жаль. Поплачь, дорогая, поплачь. Ты это заслужила.

— Что такое? Моя дорогая леди Йевелин! — мужчина подошел к рыдающей женщине и отечески обнял ее. — Отчего вы так безутешны? Вас посмели обидеть? Ну, ну, полноте. Ночь еще только начинается. Как вы сможете выйти в таком виде к гостям? Что скажет королева? Перестаньте, вы большая девочка. Ну, вот так.

Я стоял и смотрел, как он утешает ее, словно малое дитя, и что-то во мне умирало в этот миг. А может, рождалось. Не знаю, что, но было оно таково, что не имело никакого значения, умирает оно или рождается.

Йевелин, наконец успокоившись, позволила мужчине утереть ей слезы кружевным платком. Ее лицо покраснело, веки припухли, косметика размазалась вокруг глаз и рта, и никогда она еще не была так прекрасна, как сейчас.

— Идите приведите себя в порядок. Вы будете хорошей девочкой, не правда ли?

Она ушла, не оглянувшись, и мне было легче от того, что мы не обменялись взглядами на прощанье. Завтра всё будет по-другому… Йев… Йев. Как бы ты ни плакала, я теперь знаю, а значит, худшее позади.

— А вы останьтесь, сударь.

Я на миг обомлел, потом склонил голову.

— Как вам будет угодно.

— Как вам будет угодно, сир, — мягко поправил король.

— Как вам будет угодно, сир, — покорно ответил я.

— Пойдемте отсюда, — сказал он и приглашающе махнул рукой, веля следовать за ним. — Тут, если вы еще не поняли, не лучшее место для конфиденциальных бесед.