Я ТОРГУЮ ЖИВЫМ ТОВАРОМ
Эшелоны все шли, а наше положение все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юре росла. На обещания Якименки после всех этих инцидентов рассчитывать совсем было нельзя. Борис настаивал на немедленном побеге. Я этого побега боялся, как огня. Это было бы самоубийством, но помимо такого самоубийства ничего другого видно не было.
Я уже не спал в те короткие часы, которые у меня оставались от урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мне все казалось, что где-то вот совсем рядом, под рукой, есть какой-то выход, идиотски простой, явственно очевидный, а я вот не вижу его: хожу вокруг да около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо, не вижу. И вот, в одну из таких бессонных ночей меня, наконец, осенило. Я вспомнил о совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМ чекисте Чекалине и понял, что этот чекист – единственный способ спасения и при том способ совершенно реальный.
Всяческими пинкертоновскими ухищрениями узнал его адрес. Чекалин жил на краю села в карельской избе. Поздно вечером, воровато пробираясь по сугробам снега, я подошел к этой избе. Хозяйка избы на мой стук подошла к двери, но открывать не хотела. Через минуту-две к двери подошел Чекалин.
– Кто это?
Дверь открылась на десять сантиметров. Из цели прямо мне в живот смотрел ствол парабеллума. Электрический фонарик осветил меня.
– Вы заключенный?
– Да.
– Что вам нужно? – голос Чекалина был резок и подозрителен.
– Гражданин начальник, у меня к вам очень серьезный разговор и на очень серьезную тему.
– Ну, говорите.
– Гражданин начальник, этот разговор я через щель двери вести не могу.
Луч фонарика уперся мне в лицо. Я стоял, щурясь от света и думал о том, что малейшая оплошность может стоить мне жизни.
– Оружие есть?
– Нет.
– Выверните карманы. Я вывернул карманы.
– Войдите.
Я вошел.
Чекалин взял фонарик в зубы и не выпуская парабеллума, свободной рукой ощупал меня всего. Видна была большая сноровка.
– Проходите вперед.
Я сделал два-три шага вперед и остановился в нерешимости.
– Направо… Наверх… Налево, – командовал Чекалин, Совсем, как в коридорах ГПУ. Да, сноровка видна.
Мы вошли в убого обставленную комнату. Посредине комнаты стоял некрашеный деревянный стол. Чекалин обошел его крутом и, не опуская парабеллума, тем же резким тоном спросил;
– Ну-с, так что же вам угодно?
Начало разговора было малообещающим, а от него столько зависело. Я постарался собрать все свои силы.
– Гражданин начальник, последние эшелоны составляются из людей, которые до БАМа заведомо не доедут.
У меня запнулось дыхание.
– Ну?
– Вам, как приемщику рабочей силы, нет никакого смысла нагружать вагоны полутрупами и выбрасывать в дороге трупы.
– Да?
– Я хочу предложить давать вам списки больных, которых ББК сажает в эшелоны под видом здоровых. В нашей комиссии есть один врач. Он, конечно, не в состоянии проверить всех этапников, но он может проверить людей по моим спискам.
– Вы по каким статьям сидите?
– Пятьдесят восемь – шесть, десять и одиннадцать; пятьдесят девять – десять,
– Срок?
– Восемь лет.
– Так… Вы по каким, собственно, мотивам действуете?
– По многим мотивам. В частности и потому, что на БАМ придется, может быть, ехать и моему сыну.
– Это тот, что рядом с вами работает?
– Да.
Чекалин уставился на меня пронизывающим, но ничего не говорящим взглядом. Я чувствовал, что от нервного напряжения у меня начинает пересыхать во рту.
– Так… – сказал он раздумчиво. Потом, отвернувшись немного в сторону, опустил предохранитель своего парабеллума и положил оружие в кобуру.
– Так, – повторил он, как бы что-то соображая. – А скажите, вот эту путаницу с заменой фамилий – это не вы устроили?
– Мы.
– А это по каким мотивам?
– Я думаю, что даже революции лучше обойтись без тех издержек, которые уж совсем бессмысленны.
Чекалина как-то передернуло.
– Так, – сказал он саркастически. – А когда миллионы трудящихся гибли на фронтах бессмысленной империалистической бойни, вы действовали по той же… просвещенной линии?
Вопрос был поставлен в лоб.
– Так же, как и сейчас, я бессилен против человеческого сумасшествия.
– Революцию вы считаете сумасшествием?
– Я не вижу никаких оснований скрывать перед вами этой прискорбной точки зрения.
Чекалин помолчал,
– Ваше предложение для меня приемлемо. Но если вы воспользуетесь этим для каких-нибудь посторонних целей, протекции или чего – вам пощады не будет.
– Мое положение настолько безвыходно, что вопрос о пощаде меня мало интересует. Меня интересует вопрос о сыне.
– А он за что попал?
– По существу за компанию. Связи с иностранцами.
– Как вы предполагаете технически провести эту комбинацию?
– К отправке каждого эшелона я буду давать вам списки больных, которых ББК дает вам под видом здоровых. Этих списков я вам приносить не могу. Я буду засовывать их в уборную УРЧ, в щель между бревнами, над притолокой двери, прямо посредине ее. Вы бываете в УРЧ и можете эти списки забирать.
– Так. Подходяще. К скажите, в этих подлогах с ведомостями ваш сын тоже принимал участие?
– Да. В сущности, это его идея.
– И из тех же соображений?
– Да.
– И отдавая себе отчет…
– Отдавая себе совершенно ясный отчет.
Лицо и голос Чекалина стали немного меньше деревянными.
– Скажите, вы не считаете, что ГПУ вас безвинно посадило?
– С точки зрения ГПУ – нет.
– А с какой точки зрения – да?
– Кроме точки зрения ГПУ есть еще и некоторые другие точки зрения. Я не думаю, чтобы был смысл входить в их обсуждение.
– Я напрасно вы думаете. Глупо думаете. Из-за Якименков, Стародубцевых и прочей сволочи революция и платит эти, как вы говорите, бессмысленные издержки. И это потому, что вы и иже с вами, с революцией идти не захотели. Почему вы не пошли?
– Стародубцев имеет передо мною то преимущество, что он выполнит всякое приказание. А я всякое не выполню.
– Белые перчатки?
– Может быть.
– Ну, вот и миритесь с Якименками.
– Вы, кажется, о нем не особо высокого мнения.
– Якименко карьерист и прохвост, – коротко отрезал Чекалин. – Он думает, что он сделает карьеру.
– По всей вероятности, сделает.
– Поскольку от меня зависит, сомневаюсь. А от меня зависит. Об этих эшелонах будет знать и Гулаг. Штабели трупов по дороге Гулагу не нужны.
Я подумал о том, что штабели трупов до сих пор Гулагу не мешали.
– Якименко карьеры не сделает, – продолжал Чекалин. – Сволочи у нас и без него достаточно. Ну, это вас не касается.
– Касается самым тесным образом. И именно меня и нас.
Чекалина опять передернуло.
– Ну, давайте ближе к делу. Эшелон идет через три дня. Можете вы мне на послезавтра дать первый список?
– Могу.
– Так, значит, я найду его послезавтра, к десяти часам вечера, в уборной УРЧ, в щели над дверью?
– Да.
– Хорошо. Если вы будете действовать честно, если вы этими списками не воспользуетесь для каких-нибудь комбинаций, я ручаюсь вам, что ваш сын на БАМ не поедет. Категорически гарантирую. А почему бы, собственно, не поехать на БАМ и вам?
– Статьи не пускают.
– Это ерунда.
– И потом, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.
– Ерунда. Не в теплушке же бы вы поехали, раз я вас приглашаю.
Я в изумлении воззрился на Чекалина и не знал, что мне и отвечать.
– Нам нужны культурные силы, – сказал Чекалин, делая ударение на «культурные». – И мы умеем их ценить. Не то, что БАМ.
В пафосе Чекалина мне слышались чисто ведомственные нотки. Я хотел спросить, чем собственно, я обязан чести такого приглашения, но Чекалин прервал меня:
– Ну, мы с вами еще поговорим. Так, значит, списки я послезавтра там найду. Ну, пока. Подумайте о моем предложении,
Когда я вышел на улицу, мне, говоря откровенно, хотелось слегка приплясывать. Но, умудренный опытами всякого рода, я предпочел подвергнуть всю эту ситуацию, так сказать, «марксистскому анализу». Марксистский анализ дал вполне благоприятные результаты. Чекалину, конечно, я оказывал весьма существенную услугу; не потому, что кто-то его стал бы потом попрекать штабелями трупов по дороге, а потому, что он был бы обвинен в ротозействе. Всучили ему, дескать, гнилой товар, а он и не заметил. С точки зрения советских работорговцев, да и не только советских – это промах весьма предосудительный.