Глава 41

Блатные собрались в БУРе в количестве пятнадцати человек, хотя по всем правилам должны были прийти восемнадцать, но еще утром троих горластых воров, которые Бирюку в рот смотрели. Беспалый распорядился отвезти на соседнюю зону – якобы на медосмотр, но Мякиш смекнул, что «кум» просто ему подыграл и лишил Бирюка поддержки…

Бирюк с интересом посматривал на сторонников Мякиша. Ему было любопытно узнать, чем же таким особенным мелкий воришка сумел привлечь на свою сторону уважаемых воров, парившихся в зоне уже не первый год. Большинство из них были воры с понятием, и Бирюк с легкостью отнес бы их к правильным, если бы они не симпатизировали Мишке Мягкову.

Одним из таких был карманник Репа, получивший кликуху за желтоватый цвет лица. Он был когда-то карманником высочайшего класса, за что ему в ментовке сломали пальцы. Репа пользовался заслуженным авторитетом среди братвы, но сейчас напоминал обычного быка и готов был предупредить любое желание пахана. Другого его кореша нарекли Лупатый, за выпученные, словно у жабы, глаза. Некогда Лупатый промышлял квартирными кражами и пользовался огромным уважением среди блатных, но потом неожиданно поменял квалификацию и стал держателем катрана. «Каталы» утверждали, что его катран был один из самых надежных в Союзе, и народ к нему всегда захаживал денежный и серьезный.

Вращаясь в среде шулеров, он не растерял былого авторитета, а, наоборот, умножил его – благодаря своей новой деятельности. Трудно было догадаться, что же заставило такого уважаемого человека, как Лупатый, глядеть теперь Мякишу в рот. Деньги? Но каждый из воров по-своему бессребреник, а если чем-то и дорожит, так это несколькими глотками горячего чифиря. Возможно, Мякиш знал о нем нечто такое, что держало именитого вора на коротком поводке и заставляло его смотреть в рот смотрящему и послушно кивать на каждое его слово.

Любой из воров дорожил своей репутацией точно так же, как девица невинностью. Бирюк вспомнил случай, когда один из блатных – крепкий вор, специализировавшийся на угонах государственных «Волг», – был осужден за распространение порнографии. Позорная статья смыла его былой авторитет, и, как он только ни доказывал братве, что это все происки ментов, кодла в ответ только издевательски хохотала. И даже молодые быки принялись тыкать ему в спину пальцами, словно презренному чсрнушнику…

Третьим из ближайшего окружения Мякиша был молодой вор с погонялом Распутин, отбывавший срок за «гоп-стоп». С печально известным старцем его роднили сатанинские глаза, а также то, что он мог вогнать в грех целый женский монастырь во главе с престарелой игуменьей. Он был карающим мечом Мякиша и в своем подчинении имел гвардию из сотни быков. Мишке достаточно было шепнуть ему о ненадежности кого-либо из зеков, как распутинская банда могла буквально разорвать неблагонадежного на куски.

Блатные настороженно озирались. И хотя они принадлежали к одной братии, у которой был один отец – воровской закон и одна мать – тюрьма, но опыт их пребывания на зоне Беспалого заставлял их относиться даже друг к другу с недоверием. Каждый из них понимал, что возникшая ссора – дело семейное, а если братья бранятся, то это, как правило, ненадолго.

– Что будем делать, бродяги? – дружески поинтересовался Бирюк, и взгляд его вновь остановился на Мякише.

Станислав сидел в окружении подпаханников, и первым среди них был Грош. Свое погоняло он получил за маленький рост, но этот недостаток сполна компенсировался его необыкновенной храбростью, какая бывает только у отчаянных подростков. Грош был тем человеком, на которого Бирюк мог во всем положиться.

Он был дитя тюрьмы – в прямом и переносном смысле этого слова: мать – известная в Поволжье воровка Шурка – родила его в тюремном лазарете в надежде на амнистию. Зона, как могла, взрастила его, где он с молоком матери впитал горький вкус неволи. Мать не пожелала отпустить его от себя, даже, когда он повзрослел и стал настоящим волчонком. Гроша побаивались: понимали, что тюрьма для него куда более родной дом, чем для каждого из них.

Другим сотоварищем Станислава был блатной по кличке Маэстро. Свое погоняло вор оправдывал полностью: в юности он окончил музыкальное училище по классу баяна, но, кроме этого, играл еще на гитаре, виолончели и даже на скрипке. Он был мастером переделывать патриотические песни на свой лад, и даже марш «Прощание славянки» из его уст звучал как эротический шлягер. Родился он в интеллигентной семье: отец был близок к кинематографическим кругам, и, возможно, это обстоятельство позволило Маэстро сняться в четырех детских фильмах. Но через три года после того, как фильмы с его участием вышли на экраны, он был судим за хулиганство, после чего жизнь его пошла совсем не по тому пути, как у пионеров, которых ему довелось сыграть в детстве. В колонии он раскрутился и вместо положенных двух лет отсидел восемь. Теперь это был авторитетный зек, хорошо знающий законы зоны.

Третьим подпаханником в команде Бирюка был блатной с развеселой кличкой Балда. Веснушчатый, рыжий, с огромным курносым носом, он напоминал простодушного Иванушку-дурачка, и каждый, кто покупался на его простоватый вид, в дальнейшем был разочарован. Балда славился тем, что мог оставить любого умника в дураках. В двух воровских зонах он был смотрящим, а в третьей сумел «сучий» порядок поменять на черный – воровской. Смену власти он принял из-за патологической ненависти ко всему красному. В зону Беспалого он был отправлен на перевоспитание, и подполковник уже не раз грозился засадить Балду в «сучий» барак. Но он был далеко не прост, из тех людей, с которыми даже пресс-хата не может справиться.

Бирюк не случайно обратился к ворам со старым, почти забытым словом – «бродяги». Во все времена высшей добродетелью вора считалась не полная мошна, а тощий сидор, в котором, кроме колоды карт, находится разве что иголка с катушкой ниток. Воры всегда были бродягами, для них не существовало ни личной жизни, ни собственных интересов, и только благополучие братвы, ради которой они жили, составляло для них наивысшую ценность. Любая пересылка, любой следственный изолятор, даже суровая крытка являлись для них домом, потому что собственного жилья они иметь не могли.

Бирюк вспомнил это старое слово, которое он употреблял очень редко.

Мякиш пренебрежительно сощурился:

– Ты нас на понт не бери! Мы не для этого здесь собрались. Я тебе откровенно, Бирюк, скажу, что я устал от двоевластия, на зоне должен быть только один хозяин! Мне не по нутру, когда братва, в обход меня, знается с тобой. Если так пойдет и дальше, то пройдет совсем немного времени, как со мной перестанут считаться даже мужики. Не по нутру мне все это!… Пускай братва нас рассудит, кто должен быть на зоне смотрящим.

– Ты забыл добавить, что я все-таки смотрящий Ленинграда, можно сказать, посланец большого сходняка. Так что от моего личного решения зависит, быть ли тебе смотрящим вообще, – усмехнулся Бирюк.

Мякиш невольно поежился; такое же чувство опасности он испытал недавно в бане, когда Бирюк напомнил ему о деньгах. Взгляд Бирюка стал жестким, и у Мякиша все внутри похолодело.

– Пойми меня, Бирюк, – понизил голос Мякиш. – Я уважаю твой статус смотрящего Ленинграда. Но нельзя же подменять понятия. Ленинградский обком не вмешивается в дела Свердловска – отчего же ты собираешься влезать во все наши дела? И потом, я хочу тебе заметить, что ты не только пытаешься оттеснить меня, но и расшатываешь мой авторитет. А ведь тебе известно, что вор обязан постоять за себя, невзирая ни на что. Как же я буду общаться с братвой, если у меня после твоих действий уйдет авторитет?

– Я смотрю, тебе очень нравится жить в «сучьей» зоне и быть при ней смотрящим! – угрюмо подал голос Грош. – «Суки» всегда обирали блатных и «мужиков», может, тебе от этого перепадает? Что скажешь, Мякиш?

Это было серьезное обвинение, которое, конечно, не осталось незамеченным. После таких слов воров ждало толковище, а затем, возможно, и бойня.

– Ты что лепишь?! – злобно крикнул Мякиш. – Фильтруй базар! Или ты добиваешься того, чтобы мы начали резать друг друга прямо здесь, на сходе?

– Спокойно, бродяги, – вмешался Бирюк, строго посмотрев на своего дерзкого подпаханника. – Мы не дадим «сукам» повод для радости. Пусть они думают, что у нас все в порядке. А если у нас и есть какие-то проблемы, то мы в состоянии разобраться с ними без лишней ругани.

Грош частенько и прежде бывал несдержанным, и это очень дорого обходилось ему: после последнего разговора он месяц отлеживался в больнице, залечивая отбитые почки. А как-то раз его пырнули в спину ножом, и лагерный хирург с трудом вытащил его с того света.

– Мы воры, а не пацаны, так давайте разговаривать достойно, соответственно нашему статусу, – не повышая голоса, стал разъяснять Бирюк. – Что же это будет, если мы опустимся до взаимных оскорблений? А отсюда совсем недалеко до того, что ночью мы начнем резать друг другу глотки. Кому от этого станет легче? Блатным? А может быть, «дубакам»?

– Бирюк прав, – поддержал его Лупатый, вытаращив свои жабьи глаза. – Чего нам друг друга на понт брать? Давайте лучше вспомним, из-за чего мы здесь собрались.

– Что ж, давайте потолкуем, – подал голос Репа, опершись о край шконки изуродованной рукой. Нас всех не устраивает двоевластие, и поэтому мы должны определиться, кто же будет у нас смотрящим.

– Что касается меня, – сказал Маэстро, повернувшись к Мякишу, – то меня ужасно раздражает твоя самоуверенность. Ты говоришь таким тоном, как будто ты сам Господь Бог. Откуда ты этого набрался? Еще немного, и ты захочешь, чтобы мы обращались к тебе, став на колени, как к Папе Римскому.

– Я получил мандат от братвы, и мне подобает вести себя соответствующим образом, – жестко заявил Мякиш. – А откуда такая самонадеянность появилась у Бирюка? Пускай для Ленинграда он смотрящий, но на каждой зоне свои порядки!

– О каких таких порядках ты говоришь. Мякиш? – вскипел Бирюк. – На зонах всегда был, есть, надеюсь, и будет впредь единственный закон – воровской!

– О чем спорим, люди? – подал голос Распутин. В его черных глазах засветились адские огоньки. – Каждый из нас считает себя вором, и он выколет глаза любому, кто хоть однажды заподозрит его в обратном. Но сейчас нам следует определиться раз и навсегда, выбрав смотрящего. Ведь мы же для этого здесь собрались? От этой неопределенности в первую очередь страдают остальные зеки.

Но лично мне интересно было бы услышать, почему Бирюк рвется еще в смотрящие зоны, неужели ему мало власти в Питере?

– Ты неточно выразился, Распутин, – продолжил уже спокойным тоном Бирюк. – Разве может генерал рваться в лейтенанты? Меня больше беспокоит «сучий» беспредел, что царит на зоне. Вот скажи мне, Мякиш, сделал ли ты что-нибудь для того, чтобы эта зона из красной превратилась в черную? Не хочу вас обижать, братва, я здесь действительно недавно, но за это время я успел разглядеть, как вы относитесь к «мужикам», и мне это, признаюсь откровенно, очень не по душе. «Суки» их обирают, а вы даже ухом не ведете. А более постной хозяйской пайки, чем здесь, я вообще нигде не ел! Если ты считаешь себя смотрящим, Мякиш, так ты должен сунуть свой нос во все котлы и посмотреть, какой у братвы навар. Вертухаи у тебя под носом все мясо растаскали, а ты только о водке и думаешь. Изоляторы и карцеры переполнены «отрицалами», а грева они совсем не видят. А в первую очередь ты обязан помнить именно о них! Если бы не было «отрицал», то строгий режим уже давно бы втоптал всех зеков в парашу. А потом, мне не нравится, что ты поощряешь издевательство среди зеков. Нечто подобное можно встретить только на малолетке, где признают только крепкий кулак.

– О чем ты говоришь, Бирюк?

– А вот о чем! Мне рассказали, как неделю назад ты заставлял «петухов» лизать тебе сапоги. А не боишься ли ты, что когда-нибудь отчаявшийся пидор наградит тебя страстным поцелуем? Знаешь тогда, что с тобой будет? То-то же! Мне даже представить трудно. Каждый «мужик» будет пихать тебя, как уличную давалку.

– Только не надо меня пугать, – огрызнулся Мякиш, – я не из пугливых. А что касается паршивой масти, так она должна знать свое место и не высовываться! Мне не понравилось, что эти «петухи» стали очень разговорчивыми.

Вот за это они и поплатились!

– Мякиш, ты нам здесь все поешь о том, какой ты справедливый вор, – заговорил Балда, четко выговаривая каждое слово, – а тогда почему красноповязочники чувствуют себя как у Христа за пазухой? А ведь они всегда должны знать, что, кроме них, на зоне существуют еще и блатные.

– Я не принимаю этих упреков. Я делаю все, что в моих силах. Но ведь и я тоже не Господь Бог, и моя власть совсем не такая, как у Тимофея Беспалого, а если «козлы» борзеют, так мы еще успеем дать им по рогам! Но сначала нам всем нужно определиться, пускай выскажется каждый вор, и мы решим, кому все-таки быть смотрящим.

…Накануне Мякиш тайно встретился с Беспалым. Полковнику Беспалому удалось переговорить кое с кем из воров и склонить их к тому, чтобы они поддержали его подопечного. Для достижения этой цели ему даже не нужно было вынимать из своего сейфа аккуратные красные папочки, в которых хранился компромат практически на каждого блатного, Тимофею Егоровичу достаточно было пообещать им, что каждый из них подпадет под ближайшую амнистию… Этого было достаточно.

Мякиш всякий раз удивлялся осведомленности начальства. Он не сомневался в том, что внимательные глаза Тимофея Егоровича наблюдают не только за знаменитым ленинградским вором, но также контролируют и его, Мякиша, каждое слово, каждый поступок. И если он надумает когда-нибудь ослушаться хозяина, то коричневая, затертая по углам папка с его личным делом станет достоянием блатных. Мякиш знал о том, что первый документ в его досье – желтоватый, сложенный вдвое листочек с его заявлением, в котором он обещал сотрудничать с тюремной администрацией.

Первое предательство Мякиш совершил еще на малолетке, открыв канал, по которому в колонию поступал грев. «Кум» удивленно хмыкнул на неожиданное признание воспитанника, а потом поинтересовался:

– Чего желаешь?

– Досрочного освобождения! «Кум» крепко задумался, а потом ответил:

– Будет тебе досрочное освобождение. Только у меня к тебе просьба имеется – присматривай за ребятишками. А если что не так, дашь мне знать.

До малолетки «кум» служил в колонии строгого режима и привык воздействовать на заключенных шантажом. Он кропотливо собирал на каждого компрометирующий материал, который мог не только отменить досрочное освобождение, но и подвести несговорчивого зека под новую статью. Но даже под страхом очередного срока работать на администрацию соглашался не всякий зек.

Поэтому его всегда настораживало желание новенького добровольно сотрудничать с «кумами». Иногда это оказывалась тонкая игра блатных, которые принимали предложения оперов и засылали к ним своих людей, чтобы в дальнейшем, через предателей, подсовывать тюремной администрации явную туфту.

Первый «крестный отец» Мякиша был из настоящих профессионалов – он угадал в Михаиле Мягкове прирожденного шпиона, который предавал просто ради романтики и сильных ощущений и даже не пытался выторговывать каких-то дополнительных льгот по сравнению с остальными зеками. Его досье следовало за ним из одной зоны в другую, пока, наконец, не попало в руки Тимофею Беспалому.

И никто из блатных даже не мог предположить, что круглый «отрицала» Мякиш старательно работает на органы.

Самого Мягкова эта двойная игра забавляла, она горячила его кровь и делала его жизнь авантюрной игрой. Его возбуждала и поднимала в своих глазах та тайная власть, какую он имел не только над блатными, но и над операми. Порой от его воли зависела карьера того или иного вертухая, не говоря уже о судьбе какого-нибудь заключенного. Мишка карал и миловал по своему усмотрению, ощущая порой себя едва ли не наместником Бога на территории, огороженной колючей проволокой. Он был своим для обеих сторон и в то же самое время никому не принадлежал; в душе он был анархистом, но об этом никто не догадывался. Однако с теми, кто стоял на его пути, он беспощадно расправлялся.

Сегодня на его пути стоял Бирюк, и Мишка знал, что когда-нибудь придет время и он подтолкнет его к могиле. Но пока ему предстояла нешуточная схватка с новоявленным авторитетом.

– Мне всегда не нравился Мякиш. А уж как он в смотрящие пролез – ума не приложу, – заговорил Мулла, и на его простуженный, хриплый голос повернулись многие блатари. Мулла высказал то, чего не отважился произнести ни один из присутствующих. – Настоящий вор это тот, кто кормится своим талантом. А отраву настоящие блатные презирали всегда. Я считаю, что нам очень повезло, что в нашу зону отправили париться такого вора, как Бирюк, – только ему одному в этой сучарне под силу навести порядок.

Мякиш невозмутимо слушал Муллу. Он предвидел резкое выступление старого зека. Он бы удивился, если бы этот старик – «нэпмановский» вор – отшатнулся от Бирюка.

К спокойствию Мякиша приучила сложная двойная жизнь, которая ставила его в самые неожиданные ситуации, и нужно было трезво ее оценить. Однажды он чуть было не засыпался в самом начале своей работы, когда его подсадили в следственный изолятор. «Тюремная почта» неожиданно сообщила, что в камере находится предатель, и каким-то чудом эта тайна стала известна зекам. Неделю шел разбор; пахан хаты подолгу беседовал с каждым из сорока сокамерников.

Содержание пришедшей малявы не знал никто, а потому за свою судьбу опасался каждый. Зеки боялись наговора и скорой смерти, но больше всего их пугал позор, когда в глаза мертвого мог плюнуть каждый – такова была посмертная кара предателю.

Было известно, что кто-то из обитателей камеры заложил начальству все тайники, и в одночасье сидельцы хаты лишились двух килограммов индийского чая, бутылки водки и кучи разного мелкого добра, без которого в тюрьме прожить очень трудно.

Когда очередь дошла до Мякиша, он достойно выдержал долгий, напряженный взгляд пахана, Старый урка умел смотреть в душу и долго выдерживал паузу, чтобы дать подозреваемому время на обдумывание обстоятельного ответа и раскаяние. Сердце Мягкова в ту минуту дрогнуло от ужаса: «Неужели кто-то из вертухаев заложил?!» Но вор, переждав какое-то время, принялся в очередной раз задавать ему вопросы: о чем разговаривал с операми, что спрашивали, подписывал ли какие-нибудь бумаги, знал ли о тайниках. И когда Мякиш без малейшего волнения ответил на все вопросы, старый уркаган развел руками и объявил всей хате, что он не большевик и не собирается никого наказывать только на основании хлипкого подозрения. Вопрос был закрыт. Выявить предателя не удалось.

– Смотрящим на зоне должен быть только Мякиш, – жестко произнес Распутин. – Во-первых, потому, что он старожил зоны, сидит тут в третий раз и знаком со здешними порядками. Во-вторых, именно его на региональном сходе избрали смотрящим, а в-третьих, мы его прекрасно знаем и уверены, что только он один сумеет навести здесь порядок.

– Порядок?! – встрепенулся вор Тиша, которого знали под погонялом Пила. – О каком таком порядке ты здесь толкуешь?!

Некогда Пила принадлежал к группе, которую называют отмороженными. В колонию он попал за «развод на деньги». Частенько Пила любил рассказывать про свой любимый способ добывания денег, который, как правило, действовал безотказно: клиента заколачивали в гроб, после чего включалась бензопила. А когда стальные зубья мощно врезались в сосновые доски, разбрасывая во все стороны фонтан опилок, перепуганный клиент готов был расстаться с последними грошами. Угодив в колонию. Пила неожиданно распровдался с бандитским крылом и принял сторону воров. Прежний свой беспредел он теперь воспринимал как одну из главных ошибок беспечной молодости.

– Мякиш живет не по правилам! Лично мне не раз приходилось слышать о том, что он отбирает вещи у молодых заключенных. За одно это следует дать по ушам.

Судьбу вора мог решить только сходняк. Толковище определяло степень его вины, а если требовалось, выделяло палача, не забывая о том, что поднять руку на законного мог только человек, равный ему по статусу. На угрозу Пилы Мякиш добродушно улыбнулся:

– Уж не ты ли меня собираешься разжаловать? А может, ты хочешь запихнуть меня в деревянный ящик, как своих барыг?

Мякиш знал, насколько Пиле неприятно всякое упоминание о его прошлом, и поэтому подковырнул его.

Скулы Пилы побагровели. Он уже собирался открыть рот, но вмешался Грош:

– Постойте, люди! Давайте успокоимся. Сейчас не самое подходящее время, чтобы травить друг друга. Мы здесь собрались для того, чтобы раз и навсегда определиться со смотрящим, так что давайте прекратим этот пустой базар.

– Верно Грош говорит! Сейчас не то время, чтобы вспоминать о старом!

– подал голос Маэстро. В последние годы он заматерел и к его словам прислушивались даже законные.

– Но тогда пусть Бирюк поклянется, что не будет вмешиваться в дела Мякиша, если проиграет! – жестко потребовал Репа.

– Сука буду, если посягну на авторитет смотрящего, но не забывайте, что я сам вор и поэтому беспредела тоже не допущу, – спокойно, но твердо пообещал Бирюк.

Бирюк был из того племени воров, которые ничего не забывают, а если дают слово, то непременно сдерживают его. Он был поборником классической воровской идеи, и можно было не сомневаться, что он выпустит кишки всякому, кто посмеет испоганить чистоту этих понятий.

С минуту воры молчали, как будто усваивали смысл произнесенного, а потом Мякиш согласился.

– Я тоже вор, и наши законы для меня так же святы, как и для тебя.

Давайте не будем тянуть время и выберем смотрящего. На зоне слишком много дел и надо бы во многом разобраться.

– Думаю, что нам нечего скрывать друг от друга и наш сходняк – это не партактив, а поэтому давайте высказываться, глядя друг другу в глаза, – заметил Станислав.

Он намекал на то, что в последнее время законные стали прибегать к тайному голосованию, отступив от классического способа высказываться в открытую и говорить правду в лицо оппоненту, какой бы нелицеприятной она ни была.

Возможно, такое голосование стало практиковаться в целях безопасности, потому что такие открытые выступления стоили в дальнейшем некоторым ворам не только здоровья, но и жизни. Часто устранение откровенного авторитета смахивало на несчастный случай, и даже предвзятая братва не могла увидеть в гибели сотоварища злого умысла.

– Я не возражаю. Я уже ничего не боюсь, – заявил Мякиш, – а потом, если меня не станет… то за это могут спросить очень строго. Пускай я не такой известный вор, каким является Бирюк, но и не иголка в стоге сена.

В бараке собралось полтора десятка воров – элита зоны. Крепкого блатного сообщества побаивался даже Тимофей Беспалый. Дело в том, что воры никогда не действовали в одиночку – у каждого из них была своя тюремная семья, шестерки, быки, с помощью которых они отстаивали свои интересы. И сейчас им предстояла нелегкая задача – объединиться, чтобы поставить над собой старшего.

Правда, мало кто из воров сомневался в том, что при голосовании выиграет Бирюк, чьи позиции в воровском мире были очень высоки.

Мякиш это тоже предчувствовал. Но он был уверен и в Беспалом, который не далее чем вчера вечером тряс папками с компроматом на всех воров, отыскивая союзников своему подопечному. Поэтому Мишка надеялся на победу, которая станет еще одной ступенью в его воровской карьере. Он верил, что совсем недалек тот день, когда он возглавит сход.

– Я поддерживаю Бирюка! – лениво произнес вор с погонялом Колотый.

Свою кличку он приобрел во второй день после перехода из малолетки во взросляк: хорошенький паренек приглянулся одному из блатных и взамен на свое покровительство он потребовал от него любви и ласки. Парень и раньше отличался дерзостью, почему и схлопотал свой первый срок – подрался с милицией, а здесь сразу же послал авторитета «по матушке», за что часом позже получил удар заточкой в спину. Выжить парню помогла молодость и могучее здоровье. Колотый занимался подпольной торговлей оружием. У него были связи в Туле и в Нижнем Тагиле, кроме того, он имел очень влиятельных покровителей в Москве, которые обещали выдернуть его из беспаловского питомника не позднее чем через год. И Колотый терпеливо ждал – до срока оставалось три месяца.

Мякиш знал, что Беспалому не удалось перетянуть Колотого на свою сторону, а его голос тянул за два.

– Бирюк должен быть!

– Мякиш! Он старожил в этой колонии и знает, как переправлять грев на зону.

– Мякиш! Он опытный вор!

– Только Бирюк! Имея такого кандидата, как он, глупо выбирать кого-то другого.

– Пусть Мякиш будет!

– Бирюк!

– Я за Мякиша. Он грамотный вор. Он способен меняться, – подал из своего угла голос «нэпмановский» вор Серый.

Лет десять тому назад Серый был очень авторитетным законным. Однако у него была одна хроническая слабость – наркотики! Вор настолько зависел от белого порошка, что в период «ломки» готов был променять остаток жизни на дозу.

Все сосуды на руках и ногах у него практически были законопачены, и единственное место, куда можно было влить бодрящий раствор, было под языком, и даже самые тертые заключенные зажмуривались, когда видели, как Серый впендюривает иглу в пульсирующую розовую жилочку. Поговаривали, что лет пять назад на сходе его обвинили в том, что он запустил лапу в общак. А на следующем толковище, на котором собрались воры со всего региона, он сумел доказать свою непричастность к крысятничеству, но запашок продолжал тянуться за ним шлейфом.

Ни для кого не было секретом, что на региональном сходняке его голос, взамен на безбедное пожизненное пособие, купили «новые» воры. Они же частенько выступали от его имени на больших всесоюзных сходняках. Конечно, теперь Серый был далеко не тот, каким помнило его старшее поколение урок: он раздобрел и больше напоминал деревенского деда, который все свободное время готов просидеть на завалинке, смоля горькую махорку. И тем не менее Серый был по-своему привязан к местам заключения. И если он оставался на воле более двух лет, то начинал думать, что жизнь его остановилась, и не было для него лучшего способа реанимировать себя, чем совершить новое преступление. Получал он, как правило, небольшой срок и после отсидки возвращался из тюрьмы жизнерадостным и окрепшим, как будто провел время не в колонии строгого режима, а в республиканском санатории.

– За Бирюка! – громко отозвался сахалинский вор Хрящ.

Он был еще совсем молод и короновался лишь в прошлом году. Однако нахальства ему было не занимать; он не пасовал перед авторитетными ворами и всегда держался независимо. Хрящ пользовался покровительством крупного законника Кирилла Наздратенко, смотрящего Приморья, который видел в этом парне в дальнейшем достойную замену себе.

Оставался еще один, кто не проголосовал, – законный вор по кличке Рослый. Он действительно был очень высок и поэтому сильно сутулился. Даже в помещении с высоким потолком он немного наклонял голову, как будто опасался, что может удариться макушкой о выступающую балку. Воровская специальность у него была карманник, и можно было только удивляться, как такая огромная и тяжелая ладонь могла незаметно заползать в карманы пиджаков и курток. Но это впечатление было обманчиво: Рослый был настоящим виртуозом в своем деле и не раз, ради забавы, демонстрировал проворность своих пальцев. Гибкости его пальцев мог бы позавидовать даже пианист.

Сейчас голоса на сходняке разделились поровну, воздерживаться было не в правилах Рослого, и от его голоса зависела судьба власти в колонии. Теперь все; взгляды были обращены на Рослого, а его как будто бы не беспокоило всеобщее внимание, – он продолжал упражнять пальцы, перекатывая два металлических шарика между фалангами. Эту зарядку для пальцев он делал по несколько часов в день и относился к ней так же серьезно, как пианист к разучиванию гамм. Никто не торопил Рослого. Семеро воров предпочтение отдали Бирюку, столько же было на стороне Мякиша.

Мишка знал, что Рослый безукоризненно чист и ничем не замазан: его невозможно было уличить в наушничестве, он обладал надежной воровской специальностью, его нельзя было подкупить, и вдобавок он с пренебрежением относился к поросли «новых» воров и называл их «ядовитыми». Самого себя он причислял к традиционной воровской школе, которая славилась тем, что ее представители – карманники – были тонкими психологами, что позволяло им по одним только глазам угадать, туго ли набит кошелек у потенциальной жертвы.

Мякиш запоздало подумал о том, что нужно было бы попросить Беспалого на время сходняка затолкать Рослого в карцер, где он мог бы в полном одиночестве оттачивать свое ремесло.

Мишке не удалось скрыть волнения: ладони сами собой потянулись к нагрудному карману, где лежала колода карт. Вытащив ее, он стал неторопливо раскладывать пасьянс. Об этой его привычке знали многие, и сейчас, наблюдая за тем, как карты веселым веером разбегаются по столу, некоторые блатные невольно заулыбались.

Бирюк, напротив, выглядел спокойным.

– Вот что я вам скажу, бродяги, – наконец вымолвил Рослый. – Я давно знаю Бирюка. Я еще в малолетке парился, а его погоняло по всей России уже звучало. Помню, рассказывали о том, что ссученнью хотели заставить отрицал работать. Дубинами выгоняли их в промзоны. Все сломались, все пошли, а вот Бирюк остался! – Голос его при этом потеплел. – А когда его пытались выкурить из штрафного изолятора, так он такую махаловку устроил, что потом трем сукам пришлось на лбы ставить пластиковые заплатки. Бирюку за это баловство накрутили еще срок… Мякиш не такой именитый вор, но характер в нем тоже имеется – Рослый не переставал перекатывать металлические шарики между пальцами. Шарики то прятались за фаланги пальцев, а то вдруг выскакивали на середину ладони.

Рослый даже не смотрел на них. – И потом, свое право на корону он сумел доказать делами. Но только вот что я хочу сказать вам, бродяги, не тот стал Бирюк, каким был лет десять назад. Может, я сам сильно одичал здесь у Беспалого, но мне что-то не по нутру его столичный прикид. Бирюк стал очень напоминать бобра. А потом, люди, вы заметили, как он стал изъясняться? От него почти не услышать фени, и мне порой кажется, что я разговариваю не с законным, а с фраером чистой воды! Может, у них, в столицах, теперь принято обходиться без блатной музыки, но у нас свои понятия, и их никто не отменял.

Сказанное было очень серьезным упреком в адрес Бирюка. Каждый блатной обязан был изъясняться на фене, и чем выше его воровской статус, тем изысканнее должны быть жаргонные словечки. Разговаривать на фене – совсем не значило приправлять свою речь матерком, за который могут спросить очень строго.

Как правило, законный в совершенстве владеет «блатной музыкой», без нее невозможно завоевать авторитета среди осужденных, феня – как волшебный ключик, благодаря которому открывается дверь, ведущая на воровской Олимп.

Бирюк феню не позабыл: разве можно забыть язык, на котором общался значительную часть своей жизни. Он мог объясняться на «блатной музыке» не только с уркаганами, но способен был ворковать на воровском языке даже со столичными девицами, привыкшими к уюту шикарных профессорских квартир.

Малопонятная уголовная феня из его уст звучала так же изысканно, как спич в элитарном клубе. Но что правда, то правда: в последние годы он использовал ее реже. Конечно, на то были свои объективные причины и самая главная из них – жизнь легального совслужащего в Ленинграде, когда надобность в «блатной музыке» отпала вообще. А потом, его всегда раздражала понтовая речь приблатненных, из которых жаргонные словечки сыпались, словно горох из драного мешка. Подчас они даже не подозревали об истинном значении произнесенной фразы. А слова могли быть так же опасны, как неразорвавшаяся граната, и Бирюк мог припомнить случаи, когда блатные отрезали «сквернослову» язык.

– Признаю, в последнее время я действительно мало прибегаю к фене, но это совсем не говорит о том, что я перестал быть уркой! – резко возразил Бирюк.

– Об этом никто не спорит, но сейчас мы должны выбрать смотрящего, и от нашего выбора зависит, какой порядок будет на зоне, – невозмутимо продолжал Рослый. – Не буду скрывать, что ты мне нравишься, Бирюк, но хочу, однако, заметить, что все-таки не настолько, чтобы ты стал смотрящим. Я – за Мишку! – твердо заключил он.

– Вот мы и определились, Бирюк! – Мякиш не мог скрыть торжества. – Смотрящий должен быть один! Порядок не терпит двоевластия! Мы же, в конце концов, не петухи, у которых может быть и папка и мамка. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты оставался в обиде. Признаюсь тебе, я очень жалею, что мы не смогли найти понимания в самом начале. Мы могли бы стать с тобой друзьями.

– Друзьями, говоришь? – поднялся Бирюк. – Не надейся! Будь смотрящим, но если сучиться станешь… спокойной жизни я тебе не обещаю.

Пойдемте, бродяги, больше нам здесь делать нечего!