Глава 5
Сто грамм, которые потрясли мир
Год тысяча девятьсот девяносто шестой – год президентских выборов в России – приближался неумолимо, как комета Галлея, предвестница апокалипсиса.
Чуть ли не до самого конца президент Ельцин не мог определиться: идти ему на второй срок или погодить; он оттягивал этот исторический момент до последнего. С одной стороны, президент смертельно, просто нечеловечески устал; годы первой пятилетки превратили некогда бодрого и взрывного трибуна в еле живую развалину. Но с другой – Ельцин был патологически властолюбив; всю жизнь он не мыслил себя вне власти. Да и семья его – жена Наина, младшая дочь Татьяна – не желала съезжать из Кремля; она только-только распробовала отравленные плоды власти, начала входить во вкус.
Окончательное решение Ельцин принял лишь осенью 1995-го. Случилось это – факт показательный, говорящий сам за себя – когда отходил он от очередного инфаркта, лежа на больничной койке ЦКБ.
К тому дню, когда Ельцин публично заявит о своем выдвижении, их – инфарктов – за его спиной останется уже три; не считая двух микроинсультов и бессчетного количества прочих недугов.
Куда делись былая прыть и стать? Теперь это был тяжело больной, измученный, дряхлый старик. Любые нагрузки были для него подобны смерти; изношенное, подорванное пьянками и буйствами сердце могло остановиться в любую секунду.
Даже в самый ответственный миг – при объявлении о выдвижении (случилось это на сцене Дворца молодежи в его родном Екатеринбурге) – Ельцин не смог произнести свой исторический спич до конца, он потерял голос.
То, что президенту пора на покой, стало понятно еще в 1993-м, когда во время визита в Китай, его разбил микроинсульт; посреди ночи у Ельцина отнялись конечности, он не мог ни сесть, ни встать, и только горько, по-стариковски плакал навзрыд. (Из самолета президента выносили тогда на носилках.)
Потом был еще один микроинсульт – и тоже на чужбине; в сентябре 1994-го, при перелете из Штатов в Европу, Ельцину стало так плохо, что он не смог даже выйти к встречавшему его ирландскому премьеру Рейнольдсу, чем породил массу самых противоречивых слухов и домыслов…
Всегда, еще со времен своей строительной юности, Ельцин пил безбожно. Его сослуживцы по Свердловску вспоминают, что за обедом он прихлебывал водку, точно компот. В минуты душевного подъема Борис Николаевич любил показывать свой коронный номер – «двустволку»; широко раскрывал рот и вливал в себя водку из двух бутылок кряду.
Стрельба из «двустволки» кончилась печально: в 1982-м году Ельцина разбил первый инфаркт. Правда, употреблять меньше он не стал.
Генерал Коржаков, его многолетняя тень, рассказывал мне, что первые годы своего правления Ельцин пил ежедневно; всякое утро начиналось у него с водки, а вечерами бездыханное тело гаранта, точно ленинское бревно, охрана увозила домой.
Даже надорвав окончательно сердце, перенеся череду инфарктов и инсультов, президент не в силах был изменить привычный образ жизни; стоило боли едва отступить, он тайком хватался за бутылку…
Все основные, самые главные провалы ельцинского владычества – Чечня, развал Союза, разгон парламента, шоковая терапия, дефолт – так или иначе были связаны либо с его пьянкой, либо с недугами.
В своей предыдущей книге «Ельцин. Кремль. История болезни» я подробно описал многочисленные тому примеры; как, допустим, иностранные президенты специально подпаивали российского коллегу, дабы сделать его податливее и мягче. («По меньшей мере, он не агрессивен, если пьян», – делился со своим окружением Клинтон.)
Когда Борис Николаевич начинал впадать в состояние утренней прелести, он мгновенно терял интерес к работе и готов был подписать все, что угодно; именно таким макаром казахский президент Назарбаев подсунул ему соглашение о космодроме «Байконур», по которому Россия практически отказывалась от своих претензий.
Во время печально известных беловежских событий Ельцин вообще не просыхал; пить начал сразу, едва приехал в Вискули; он даже текст соглашения – смертный приговор Союзу – прочитал в самый последний момент: перед тем как рухнуть без чувств на кровать.
После того как осенью 1991-го в Чечне было объявлено чрезвычайное положение, Борис Николаевич уехал отдыхать в любимое свое Завидово; отвечавший за ЧП вице-президент Руцкой не мог дозвониться до него битых пять дней; после этого Чечня окончательно стала мятежной.
Даже в решающую ночь с 3 на 4 октября 1993 года, когда страна едва не раскололась на два враждующих лагеря, президент преспокойно отправился ко сну…
Ельцин образца 1991 года и Ельцин образца 1996-го – это два совершенно разных человека, даже внешне мало похожие друг на друга. Все, против чего выступал и воевал тот, прежний Ельцин, во много раз было приумножено Ельциным-новым. На фоне его нынешней свиты некогда ненавистная Раиса Максимовна казалась просто застенчивой монашкой.
«Лидер, – говорил Наполеон, – это продавец надежды». Но все проданные Ельциным надежды обернулись сплошным обманом, и этого страна простить ему не могла. К началу выборной гонки его рейтинг не превышал трех-четырех процентов; в таких условиях рассчитывать на победу было верхом самонадеянности.
Но другого пути у него тоже не оставалось; в силу своего извечного властолюбия, Ельцин не успел подготовить себе замену. Он органически не терпел подле себя тех, кто был сильнее и умнее; люди, имевшие хоть мало-мальски собственное «я», безжалостно изгонялись им со двора.
Возможно, будь Ельцин холостым или бездетным, он мог бы еще добровольно сойти с дистанции, но за его спиной плотным заградотрядом стояла семья.
По прошествии времени президент станет уверять, что родные, напротив, чуть ли не отговаривали его от участия в выборах.
«Наина очень не хотела моего выдвижения. Да и меня самого постоянные стрессы совершенно измотали, выжали все соки», – пишет он, например, в последней книге своих мемуаров «Президентский марафон».
Разумеется – это очередной блеф. Еще осенью 1995-го, когда Ельцин свалился со вторым инфарктом (стране объявили тогда, будто у него обострилась ишемическая болезнь сердца), Наина с Татьяной не позволили врачам сделать ему коронарографию. На все уговоры лейб-медиков, что промедление смерти подобно, любимые женщины президента отвечали предельно честно: «Вот пройдут выборы, тогда и делайте, что хотите». (Знаю доподлинно, со слов участников консилиума.)
И не то чтобы они ненавидели главу семейства, вовсе нет. Просто коронарографию – сложнейшее сердечное исследование – невозможно было проводить в стенах кремлевской больницы, требовалось везти пациента в кардиоцентр, сиречь в заведение открытое, где утечек избежать просто не удалось бы. (Всякий раз, когда президент оказывался на больничной койке, окружение принималось упражняться в изворотливости и красноречии, дабы скрыть от народа истинные причины недугов. Фраза о «крепком президентском рукопожатии» навсегда вошла в анналы придворного хитроумия.)
«Порой, особенно накануне выборов 1996 года, мне начинало казаться, что близким Ельцина – Наине Иосифовне, Татьяне Борисовне – нужнее не муж и отец, а президентская должность, – писал в аннотации к моей предыдущей книге любимый лечащий врач президента Владлен Вторушин. – И хотя Ельцин не терпел никаких проявлений снисходительности к своей персоне, в эти минуты мне становилось по-настоящему его жалко. Это был глубоко несчастный, больной, одинокий человек».
Точно дрессированного медведя, старого и немощного Ельцина возили по городам, демонстрируя публике; заставляли выплясывать и орать дурным голосом популярные песни; по мнению Семьи это должно было убедить избирателей в здоровье и крепости их лидера.
После каждого такого выступления Дьяченко совала ему подбадривающие записки:
«Очень хорошо, папа», «Молодец. Вел себя замечательно».
Именно тогда, во время президентских выборов, и взошла над Россией звезда новоявленной царевны, истинной правительницы Кремля Татьяны Борисовны Дьяченко.
Почти всю свою жизнь Ельцин не обращал особого внимания на родных. И в Свердловске, и первые годы в Москве целиком он был занят карьерой, пропадал на работе от зари до зари.
К своим близким президент относился неизменно сурово и жестко: в их доме не было места сантиментам и нежностям, здесь царил чисто партийный домострой, он даже при случайных знакомых мог наорать на жену и дочерей, обозвать их последними словами.
Но чем старее становился Ельцин, тем сильнее прорывался из него рецидив поздней отцовской любви. Лишь оказавшись одной ногой в могиле, Борис Николаевич впервые понял, должно быть, что жил все эти годы ошибочно, неверно. Ни одна должность не стоит тепла семейного очага; случись что – никого, кроме родных, рядом с ним не останется; стакан водки поднесет любой, а вот – воды…
В первую очередь ельцинские чувства распространялись на младшую дочь: и он, и Наина всегда любили Татьяну сильнее старшей сестры. Елена была успешнее, благополучнее, женственнее; в школе и в институте училась отменно (серебряная медаль, красный диплом); рано покинула отчий дом, удачливо выйдя замуж. Словом, за нее можно было почти не беспокоиться.
То ли дело Татьяна, этакий сорванец в юбке, с трудной судьбой и неуживчивым характером. Если Елена была маминой дочкой, то Татьяна – уж точно папиной. От Ельцина к ней перешли по наследству большинство его типично мужских черт: упрямство, честолюбие, амбициозность.
Сразу после школы, наперекор родительской воле, отправилась она покорять Москву. Личная жизнь ее не сложилась. От скороспелого студенческого брака у Татьяны остался сын, названный в честь деда Борисом. Даже после того как Ельцина назначили секретарем ЦК, а вслед за тем и вожаком столичных коммунистов, Татьяна долго не могла найти – ладно уж достойно-номенклатурного – хоть какого-нибудь, самого завалящего мужа; не по причине каких-то своих изъянов – вовсе нет, она была достаточно хороша собой. Просто младшая ельцинская дочь – точно по Фрейду – всех мужчин сравнивала с отцом, и сравнение это выходило явно не в их пользу.
Такого отношения не мог выдержать ни один мало-мальски уважающий себя кавалер. В итоге дошло до того, что Татьяна закрутила роман с рядовым сотрудником отцовской охраны Александром Быковым, но и тот очень быстро дал деру.
Выйти замуж удалось ей лишь с бог знает какой по счету попытки. Любви здесь не было и в помине; когда тебе под тридцать, а на руках ребенок, уже не до разборчивости.
Со своим избранником Татьяна служила в одной шарашке – знаменитом КБ «Салют», ковавшем ракетный щит Родины.
Леонид Дьяченко был юношей из хорошей семьи. Его отец работал заместителем генконструктора того же КБ, а дедушка был член-корром Академии медицинских наук. Ну, а самое главное – он являл собой классический пример бессловесного подкаблучника, всегда и во всем подчиняющегося воле жене; решения в их семье неизменно принимала Татьяна. Роль зятя всесильного секретаря МГК полностью устраивала Дьяченко; ради этого можно было закрыть глаза и на наличие у жены ребенка от первого брака, и на то, что была она на три года старше его…
(Уже потом Татьяна придумает красивую сказку о любви с первого взгляда: будто, катаясь на лыжах в Крылатском, она потеряла варежку, а Леонид нашел, их глаза встретились, и сердца затрепетали. Если учесть, что познакомились они в 1984 году, а поженились только в 1987-м, звучит это как минимум забавно.
Доводилось мне встречать и иную, столь же романтичную версию морганистического знакомства: «в очередной раз, не позволив заплатить за себя в общественной столовой, девушка подняла глаза и увидела своего второго мужа».)
Отношение к Дьяченко в ельцинской семье всегда было пренебрежительно-насмешливым: никто здесь особо с ним не считался. Часто его даже не звали за общий стол. О том, чтобы Ельцину пропустить по маленькой с зятем, не могло идти и речи, хотя Леонид выпить был тоже совсем не дурак.
И тестя, и тещу, а уж тем более жену Дьяченко боялся до рези в желудке. Он вообще по натуре был человеком безмерно трусливым и робким; даже если шел с приятелями в баню, и туда по извечной русской традиции привозили гетер, мгновенно одевался и садился в уголок; не дай бог, Татьяна узнает, выставит на мороз. (С первого же дня молодая семья жила под одной крышей с Ельциными.)
Но зато, знакомясь с людьми, Дьяченко с гордостью представлялся дословно так: «Леонид, зять Ельцина». (После коронации тестя, представление несколько изменилось; теперь он говорил: «Леонид, зять президента».)
Из всего президентского клана именно Дьяченко первым попал в объятия желтого дьявола.
Леонид (в семье его звали Лешей) очень хотел разбогатеть. Проще всего, конечно, было ему воспользоваться родством с президентом, но в те уже былинные годы даже сунуться с этим к Ельциным было равносильно самоубийству.
Свой бизнес президентский зять начинал с малопочтенной, недостойной его статуса ерунды: в 1992 году Дьяченко организовал точку в Лужниках по продаже женских китайских трусов. Временами он даже сам вставал за прилавок, благо в лицо его никто пока не знал, выкрикивая рекламные слоганы собственного сочинения; например такие: «Наши трусы приятно холодят ваши руки». Или: «Боритесь с инфляцией: вкладывайте ваши деньги в трусы». Однако коммерция от этого лучше не шла.
О том, что его родственник торгует ширпотребом, сиречь спекулирует, Ельцин долго не знал. Все обнаружилось совершенно случайно; однажды в Лужниках внезапно объявили санитарный день. Незадачливому ларечнику пришлось вместе с товаром возвращаться на дачу, где, как назло, встретили его приехавшие к президенту соратники с женами. Выпито было уже немало, а посему гости потребовали распаковать таинственные коробки; а вкупе с ними раскрылась и страшная тайна президентского зятя.
Спас положение Ельцин; он широким жестом предложил генеральшам забрать с собой понравившиеся трусы, чем нанес непоправимый удар дьяченковскому бюджету…
Это было счастливое, благословенное время, когда ни о каких банковских счетах и заграничных виллах президентская семья даже не смела мечтать. К любому стяжательству тот, прежний Ельцин относился неизменно сурово и круто. Когда однажды, в начале 1990-х, дочки с внуками засобирались на отдых в Грецию, и он узнал, что обойдется поездка в 20 тысяч долларов, бешенству его не было предела; он кричал, топал ногами; естественно, ни в какую Грецию никто не поехал.
«Жили они тогда очень скромно, – вспоминает один из приятелей Леонида Дьяченко. – У них не было денег даже на то, чтобы сходить в ресторан. Помню, как-то Леша позвал меня в гости к себе на Осеннюю, и я услышал его разговор с Татьяной по телефону: „Здесь утром лежали деньги? Куда они делись? Да нет, тут было триста долларов, а сейчас осталось только сто“».
Чем больше времени проходило со дня президентских выборов, тем сильнее президентская родня начинала чувствовать свою неприкаянность. Совершенно никчемные, пустые люди без рода, без племени превращались на их глазах в богачей. Миллионные состояния делались – в прямом смысле слова – из воздуха. Жены министров, не стесняясь, выходили в свет, сверкая бриллиантами.
Роскошная, сытая жизнь проносилась мимо. Семья же, буквально сидя на мешках с золотом, обладая безграничными, невообразимыми возможностями, истязала себя аскетизмом и воздержанием. (Только когда Ельцин, уже будучи президентом, переехал на свою первую собственную дачу, обслуге дозволили выбросить солдатские матрацы: до этого глава государства преспокойно на них почивал.) Долго так продолжаться не могло; времена падающих в голодный обморок цюруп давно уже канули в Лету.
(«Господи, как же мне надоела эта нищета», – бросила как-то в сердцах Татьяна одному своему знакомому.)
Вот в эти-то переломные дни и встретился на Татьяниной дороге Борис Абрамович Березовский.
Бытует убеждение, что именно Березовский сбил президентскую дочку с истинного пути, подобрав отмычку к ее мятежной, рвущейся душе. На самом деле это не совсем так.
Первым и самым главным змеем-искусителем стал для ельцинской семьи журналист Юмашев, написавший за президента все три его книги. Это он открыл царственной фамилии глаза на подлинно-счастливую жизнь.
«Летописец», как называли в Кремле Юмашева, раньше всех остальных царедворцев заразился «золотой лихорадкой». Он искренне считал, что благословенные деньки ельцинского правления подходят к концу и надо торопиться конвертировать власть в наличную и безналичную валюту.
То и дело в юмашевской голове рождались самые разные коммерческие идеи; однажды, например, он чуть не купил бывшее здание московского управления КГБ на Большой Лубянке. Впрочем, самым главным его бизнес-проектом стало издание президентских воспоминаний.
Генерал Коржаков подробно описывает, как Юмашев регулярно приносил президенту проценты с открытого счета в английском банке – приблизительно 16 тысяч долларов ежемесячно.
«Борис Николаевич складывал деньги в свой сейф, это были его личные средства, „заначка“».
Разумеется, налоги с этих «передач» платить президент и не думал…
Полагаю, однако, что упомянутыми выше цифрами дело явно не ограничивалось. В предыдущих главах я уже указывал, что за счастье издать «Записки президента» Березовский на паях с Каданниковым выложили круглую сумму: 1,2 миллиона долларов. Еще более двух миллионов (2 250 – если точно) было заплачено за права на английское и американское издания; плюс – французское, японское, китайское. Сбором денег заведовал, разумеется, Юмашев. (Президент называл это «нашей тайной».)
Таким макаром к концу 1994 года на секретном счете в лондонском банке Barclays скопилось более трех миллионов долларов.
Между тем в своей официальной декларации за тот же 1994 год Ельцин указал лишь 280 тысяч долларов, полученных в качестве гонораров. Нехитрый арифметический подсчет показывает, что от налогообложения он утаил свыше 90 % творческих доходов; это не считая юмашев-ских «передач».
Так постепенно, конверт за конвертом, бывший курьер «Комсомолки» заботливо обволакивал, опутывал Ельцина паутиной коррупции и круговой поруки.
(Как тут не вспомнить громкие эскапады самого же Бориса Николаевича, сделанные им еще на пути к власти. Когда в конце 1980-х будущего президента спросили о постыдном поведении Горбачева, который-де получает гонорары от книг в Швейцарии, а на эти деньги строит собственный замок в Крыму, народный трибун рубанул с плеча:
«Дача построена. Личных денег вряд ли хватило бы на строительство. О гонорарах я не буду распространяться».
Знать бы тогда, что нас ждет впереди…)
«Записки президента» стали поистине переломной, эпохальной книгой: по последствиям своим они уступают разве что «Капиталу», «Майн Кампф» да «Апрельским тезисам»; эта штука была даже посильнее «Фауста» Гёте.
На «Записках» кончился прежний бессребреник и нигилист Ельцин; с них же началось и триумфальное восхождение Березовского. Оба этих события во многом определили ход новейшей российской истории.
Как Юмашев привел Березовского в Кремль, я подробно уже описывал в предыдущих главах, так что повторяться смысла, думаю, не имеет. Перейдем сразу к сути.
К началу 1996 года наш герой плотно оседлал уже кремлевский олимп. Он регулярно посещал высокие кабинеты, не вылезал из президентского клуба, а в его доме приемов на Новокузнецкой улице почти ежедневно собирались лучшие люди страны: от премьера Черномырдина до членов президентской семьи.
Этот дом приемов – своего рода гибрид великосветского салона и закрытого элитарного клуба, обставленный по оценке американского миллионера Джорджа Сороса «так же, как в Голливуде декорируют прибежище мафиози» – стал отличным подспорьем в экспансии Березовского. В любое время дня и ночи VIP-персон ждал здесь радушный прием и сытный, а главное, бесплатный стол; министрам, чиновникам и депутатам такое изысканное обхождение очень нравилось.
Сергей Филатов, командовавший тогда президентской администрацией, вспоминает, как на похоронах Листьева, прямо на кладбище, Сосковец предложил ему заехать «в одно место», каковое, при ближайшем рассмотрении, оказалось домом приемов «ЛогоВАЗа».
«Мы поздоровались и прошли в комнату, обставленную белой мебелью, где был накрыт стол для обеда. Пообедали молча в какой-то гнетущей тишине и разъехались».
Борис Абрамович рассчитал все верно – чем выше статус человека, тем жаднее и мелочнее он. Так за тарелку дармовой похлебки и вонючую гаванскую сигару повелители жизни попадали в зависимость к тщедушному коммерсанту.
Им и невдомек было, что за его обходительностью и видимым гостеприимством скрывался жестокий, циничный расчет; точно паук, зазывал он в ловко расставленные сети доверчивую мошкару.
Уже с 1995 года ЧОП «Атолл» – личное разведбюро Березовского – начало шпионить за всеми посетителями дома приемов.
«Мобильных почти ни у кого еще не было. Все они звонили из клуба по разным делам, и Борис приказал поставить телефоны на круглосуточный контроль, – вспоминает „боевую молодость“ руководитель „Атолла“ Сергей Соколов. – Он хотел знать содержание их разговоров – с инсайдеровской точки зрения. Да и потом Березовский уже тогда решил собирать архив компромата, и любая мелочь могла пригодиться. Мы записывали не только телефонные разговоры, но и помещения. В зале, где проходило большинство встреч и тусовок, стояли каминные часы, оборудованные скрытой камерой; запись включалась с карманного брелока. А в Борином кабинете технику мы вмонтировали в настольную лампу. Когда он зажигал свет, начиналась видео и аудиозапись. Плюс к тому были еще и переносные устройства – другие настольные часы, письменный прибор, огромный калькулятор. Если ему требовалось кого-то записать, он приносил их с собой…»
(О характере и частоте разговоров, которые велись в доме приемов, без труда можно понять из аудиоприложения к этой книге; в нее вошли как раз записи, тайно сделанные «Атоллом».)
Главный принцип Березовского заключался во всяком отсутствии у него принципов. Нежно заключая очередного посетителя в объятия, он одновременно нажимал на кнопку брелока, запуская скрытую камеру; у агента «Московского» была хорошая школа.
Чувство благодарности отсутствовало у Березовского по определению. Как только человек переставал быть ему нужен, в ту же минуту он вычеркивал его из своей жизни; никакие прежние заслуги и давнишние отношения роли здесь не играли.
Всеми своими первыми успехами Борис Абрамович был обязан не столько Юмашеву, сколько генералу Коржакову; это с его легкой руки он получил контроль над ОРТ, выкупил за гроши «Сибнефть», подмял «Аэрофлот».
Не было в то время фигуры более мощной и влиятельной, чем начальник президентской охраны. Его служба безопасности постепенно превращалась в мини-КГБ, контролирующий самые разные сферы: от алмазно-бриллиантовой промышленности до экспорта вооружений и нефти.
Коржаков мог втоптать в грязь и, напротив, поднять из грязи любого. Березовский отлично это понимал, посему первые несколько лет напропалую демонстрировал генералу исключительную свою любовь и почитание.
Известен случай, когда в декабре 1994-го он прилетел на Карибы, но уже на другой день ему позвонил Коржаков и предложил увидеться. Наверное, скажи тот в ответ, что находится на другом конце земного шара, начальник СБП не обиделся бы. Но не таков был Борис Абрамович. Он мгновенно нанял самолет, 20 часов летел в Москву, потом 20 – обратно: и все для того, чтобы на 10 минут зайти в кремлевский кабинет.
Но потом, опять же при посредстве Юмашева, Березовский познакомился с Татьяной Дьяченко, и нужда в Коржакове постепенно стала спадать. Напротив даже: чем теснее сходился он с кремлевской царевной, тем опаснее становился для него Коржаков; к семье патрона генерал относился как к своей собственной, свято оберегая Татьянину девичью честь.
Борис Абрамович появился в жизни Дьяченко в самый подходящий момент: президентская дочь давно уже тяготилась ролью статиста; ее честолюбие и нереализованные амбиции рвались наружу, но никто из отцовского окружения – в первую очередь Коржаков – всерьез Татьяну не воспринимал. И сам Ельцин, и его фавориты, все, как на подбор, были людьми старорежимными, домостроевцами, считавшими, что место женщины у плиты и колыбели. Дьяченко был нужен кто-то другой (муж-подкаблучник, понятно, не в счет), заботливый и мудрый психоаналитик, способный понять ее мятежную душу.
Таким духовником и стал Березовский. Его коммивояжерское умение разговаривать с людьми на доступном им языке, пришлось Татьяне Борисовне исключительно по душе; да и подарки его тоже были очень кстати; жене вчерашнего торговца нижним китайским бельем многого тогда еще не требовалось.
На самом деле – я твердо в этом уверен – злую шутку с Дьяченко сыграла близость с отцом; на эту удочку ловились многие царедворцы. Всякий, кто узнавал истинного Ельцина, рано или поздно начинал задаваться вопросом: почему он, а не я?
При ближайшем рассмотрении в президенте не было ничего величественного, даже наоборот. Стоило хоть раз увидеть его в период астрала, когда он дурачился и выкидывал свои азиатские коленца, как от всякой сакральности не оставалось и следа; без уважения – не может быть почитания, а значит, и дистанции. Именно под влиянием таких вот виденных картин вице-президент Руцкой и спикер Хасбулатов всерьез уверились, что тоже могут стать лидерами державы: а чем мы хуже?
Для такого многоопытного, хитромудрого человека, как Березовский, не составило большого труда окрутить неискушенную в политических интригах барышню. Правда, тягаться ему с Коржаковым было тогда еще совсем не по зубам, но к открытой схватке он поначалу и не стремился. Действовать Борис Абрамович предпочитал в исконной своей манере: тихой сапой, неспешно, шаг за шагом.
Рядом с ним постоянно маячил и Валентин Юмашев, которому тоже давно стали уже тесны рамки «личного журналиста», этакого королев-ского писаришки, из милости живущего в дворцовых покоях.
Сведя Березовского с Дьяченко, Юмашев сделал для нового друга совсем уж невозможное: он сумел затащить его и к самому президенту.
В архиве «Атолла» сохранился занимательнейший разговор двух заединщиков: только-только Борис Абрамович вернулся от Ельцина. («Третий подъезд, елочки, на второй этаж», – по телефону объяснял дорогу секретарь президента Федотов.)
Судя по всему, это вторая в его жизни аудиенция у президента, и он придает ей огромное значение (хотя ехидный Бадри Патаркацишвили и напутствует его: «Ты выходи с таким расчетом, чтоб хоть к нему не опоздать»).