Глава XXXIII

Черты лица и осанка пленного аббата выражали забавную смесь оскорбленной гордости, растерянности и страха.

— Что это значит, господа? — заговорил он таким тоном, в котором разом отразились все эти три чувства. — Что за порядки у вас, скажите на милость? Турки вы или христиане, что так обращаетесь с духовными лицами? Знаете ли вы, что значит налагать руки на слуг господа? Вы разграбили мои сундуки, разорвали мою кружевную ризу тончайшей работы, которую и кардиналу было бы не стыдно надеть. Другой на моем месте попросту отлучил бы вас от церкви, но я не злопамятен, и если вы сейчас велите подать моих лошадей, отпустите мою братию, возвратите в целости мою поклажу, внесете сотню крон на обедни в аббатстве Жорво и дадите обещание не вкушать дичи до будущей троицы, тогда я, может быть, постараюсь как-нибудь замять эту безрассудную проделку, и о ней больше речи не будет.

— Преподобный отец, — сказал главарь разбойников, — мне прискорбно думать, что кто-либо из моих товарищей мог так обойтись с вами, чтобы вызвать с вашей стороны надобность в таком отеческом наставлении.

— Какое там обхождение! — возразил аббат, ободренный мягким тоном Локсли. — Так нельзя обходиться и с породистой собакой, не только с христианином, а тем более с духовным лицом, да еще приором аббатства Жорво! Какой-то пьяный менестрель по имени Аллен из Лощины — nebulo quidam^[28] — осмелился грозить мне телесным наказанием и даже смертью, если я не уплачу четырехсот крон выкупа, помимо всего, что он у меня награбил, а там было одних золотых цепочек и перстней с самоцветными камнями на несметную сумму. Да, кроме того, они переломали и попортили своими грубыми руками много ценных вещиц, как-то: ящичек с духами, серебряные щипчики для завивки волос…

— Может ли быть, чтобы Аллен из Лощины поступил так невежливо с особой вашего священного звания? — спросил предводитель.

— Все это такая же истина, как евангелие от святого Никодима, — отвечал приор. — При этом он ругался на своем грубом северном наречии и поклялся повесить меня на самом высоком дереве в этом лесу.

— Да неужели клялся? В таком случае, преподобный отец, по-моему вам придется удовлетворить его требования. Потому что, видите ли, Аллен из Лощины такой человек, что коли раз сказал, то непременно сдержит свое слово.

— Вы все шутите, — сказал растерявшийся приор с натянутым смехом. — Я и сам большой охотник до удачной шутки. Однако — xa-xa-xal — эта шутка продолжается уже целую ночь напролет, так что пора бы ее прекратить.

— Я теперь так же серьезен, как монах в исповедальне, — отвечал Локсли. — Вам придется уплатить порядочный выкуп, сэр приор, иначе вашей братии предстоит избирать себе нового настоятеля, потому что вы уже не воротитесь к своей пастве.

— Да вы что — христиане или нет? Как вы осмеливаетесь держать такие речи, обращаясь к духовному лицу? — сказал приор.

— Как же, мы христиане, и даже держим своего капеллана, — отвечал разбойник. — Позовите нашего веселого монаха, путь выступит вперед и приведет почтенному аббату тексты, подходящие к настоящему случаю.

Отшельник, немного протрезвившийся, напялил монашеский балахон поверх своего зеленого кафтана, наскреб в своей памяти несколько латинских фраз, когдато заученных наизусть, и, выйдя из толпы, сказал:

— Преподобный отец, deus facial salvam benignitatem vestram!^[29] Добро пожаловать в наши леса!

— Это что за нечестивый маскарад? — сказал приор. — Друг мой, если ты действительно духовное лицо, ты бы лучше научил меня, как избавиться от этих людей, чем кривляться да гримасничать, словно ярмарочный плясун.

— Поистине, преподобный отец, — отвечал монах, — я только и знаю один способ, которым ты можешь освободиться. Мы празднуем сегодня святого Андрея — стало быть, собираем десятину.

— Только не с церкви, надеюсь, добрый брат мой? — спросил приор.

— И с церкви и с мирян, — отвечал отшельник, — а потому, сэр приор, facite vobis amicos de Mammone iniquitatis — вступай в дружбу с мамоною беззакония, иначе никакая дружба тебе не поможет.

— Люблю веселых охотников, всем сердцем люблю! — сказал приор более спокойно. — Ну полно, к чему эти строгости! Я ведь и сам большой мастер охотничьего дела и умею трубить в рог так зычно и чисто, что каждый дуб мне отзывается. Со мной можно бы и помягче обойтись.

— Дайте ему рог, — сказал Локсли, — пускай покажет свое хваленое искусство.

Приор Эймер протрубил сигнал. Предводитель только головой покачал.

— Сэр приор, — сказал он, — трубить-то ты умеешь, но этим от нас не отделаешься. Мы не можем отпустить тебя на волю за одну музыку. К тому же я вижу, что ты только портишь старинные английские роговые лады разными французскими тру-ля-ля. Нет, приор, за них ты заплатишь еще пятьдесят крон штрафа сверх выкупа, и поделом: не порти старинных сигналов псовой охоты.

— Ну, друг, — промолвил аббат недовольным тоном, — тебе, я вижу, трудно угодить. Прошу тебя, будь посговорчивее насчет моего выкупа. Одним словом, раз уж мне придется послужить дьяволу, скажи напрямик: сколько ты желаешь с меня взять, чтобы отпустить на все четыре стороны без десятка сторожей?

— Не сделать ли так, — шепнул начальнику отряда его помощник, — чтобы аббат назначил выкуп с еврея, а еврей пусть назначит, сколько взять с аббата?

— Ты хоть и безмозглый парень, а выдумал отличную штуку! — отвечал Локсли. — Эй, еврей, поди сюда! Посмотри, вот преподобный отец Эймер, приор богатого аббатства в Жорво. Скажи, много ли можно взять с него выкупа? Я поручусь, что ты до тонкости знаешь, каковы доходы их монастыря.

— О, еще бы мне не знать, — сказал Исаак. — Я постоянно веду торговые дела с преподобными отцами, покупаю у них и пшеницу, и ячмень, и разные плоды земные, а также много шерсти. О, это богатейшая обитель, и святые отцы у себя в Жорво кушают сытно и пьют сладкие вина. Ах, если бы у такого отверженного бедняка, как я, было такое пристанище да еще такие ежегодные и ежемесячные доходы, тогда я дал бы много золота и серебра в награду за свое освобождение из плена!

— Ах ты, собака! — воскликнул приор. — Тебе, я думаю, всех лучше известно, что мы до сих пор в долгу за недостроенный придел к храму…

— И за доставку в ваши погреба обычных запасов гасконского вина в прошлом году, — перебил его еврей, — но это пустяки.

— Что он там за вздор несет, нечестивый пес! — сказал приор. — Послушать его, так подумаешь, что наша святая братия задолжала за вино, которое разрешено нам пить propter necessitatem, et ad frigus depellendum^[30]. Подлый еврей богохульствует против святой церкви, а христиане слушают и не остановят его!

— Это все пустые слова, — сказал Локсли. — Исаак, реши, сколько с него взять, чтобы целиком не содрать с него шкуры.

— Шестьсот крон, — сказал Исаак. — Эту сумму почтенный приор вполне может уплатить вашей доблестной милости. От этого он не разорится.

— Шестьсот крон, — повторил начальник с важностью. — Ну хорошо, я доволен. Ты справедливо решил, Исаак. Так, значит, шестьсот крон. Таково решение, сэр приор.

— Решено, решено! — раздались крики разбойников. — Сам Соломон не мог бы лучше рассудить.

— Ты слышал приговор, приор? — спросил начальник.

— С ума вы сошли, господа! — сказал приор. — Где же я возьму такую сумму? Если я продам и дароносицу и подсвечники с алтаря, и то я едва выручу половину этой суммы! А для этого нужно мне самому поехать в Жорво. Впрочем, можете оставить у себя заложниками моих двух монахов.

— Ну, на это нельзя полагаться, — сказал начальник. — Лучше ты у нас оставайся, а монахов мы пошлем за выкупом. Мы голодом тебя морить не станем: стакан вина и кусок запеченной дичи всегда к твоим услугам, а если ты в самом деле настоящий охотник, мы тебе покажем такую охоту, какой ты и не видывал.

— А не то, коли вашей милости угодно, — вмешался Исаак, желавший заслужить милость разбойников, — я могу послать в Йорк за шестью сотнями крон, взяв их заимообразно из доверенного мне капитала, лишь бы его высокопреподобие господин приор согласился выдать мне расписку.

— Расписку он тебе даст, какую хочешь, Исаак, — сказал Локсли, — и ты сразу заплатишь выкуп и за приора Эймера и за себя.

— За себя! Ах, доблестные господа, — сказал еврей, — я совсем разоренный человек! Попросту говоря — нищий: если я заплачу за себя, положим, пятьдесят крон, мне придется пойти по миру.

— Ну, это пускай рассудит приор, — возразил начальник. — Отец Эймер, как вы полагаете, может ли этот еврей дать за себя хороший выкуп?

— Может ли он? — подхватил приор. — Да ведь это Исаак из Йорка, такой богач, что мог бы выкупить из ассирийского плена все десять колен израильских! Я лично с ним очень мало знаком, но наш келарь и казначей ведут с ним дела, и они говорят, что его дом в Йорке полон золота и серебра. Даже стыдно, как это возможно в христианской стране.

— Погодите, отец, — сказал еврей, — умерьте свой гнев. Прошу ваше преподобие помнить, что я никому не навязываю своих денег. Когда же духовные лица или миряне, принцы и аббаты, рыцари и монахи приходят к Исааку, стучатся в его двери и занимают у него шекели, они говорят с ним совсем не так грубо. Тогда только и слышишь: «Друг Исаак, сделай такое одолжение. Я заплачу тебе в срок — покарай меня бог, коли пропущу хоть один день», или: «Добрейший Исаак, если тебе когда-либо случалось помочь человеку, то будь и мне другом в беде». А когда наступает срок расплаты и я прихожу получать долг, тогда иное дело — тогда я «проклятый еврей». Тогда накликают все казни египетские на наше племя и делают все, что в их силах, дабы восстановить грубых, невежественных людей против нас, бедных чужестранцев.

— Слушай-ка, приор, — сказал Локсли, — хоть он и еврей, а на этот раз говорит правду. Поэтому перестань браниться и назначь ему выкуп, как он тебе назначил.

— Надо быть latro famosus^[31] (это латинское выражение, но я его объясню когда-нибудь впоследствии), — сказал приор, — чтобы поставить на одну доску христианского прелата и некрещеного еврея. А впрочем, если вы меня просите назначить выкуп с этого подлеца, я прямо говорю, что вы останетесь в накладе, взяв с него меньше тысячи крон.

— Решено! Решено! — сказал вождь разбойников.

— Решено! — подхватили его сподвижники. — Христианин доказал, что он человек воспитанный, и поусердствовал в нашу пользу лучше еврея.

— Боже отцов моих, помоги мне! — взмолился Исаак. — Вы хотите вконец погубить меня, несчастного! Я лишился сейчас дочери, а вы хотите отнять у меня и последние средства к пропитанию?

— Коли ты бездетен, еврей, тем лучше для тебя: не для кого копить деньги, — сказал Эймер.

— Увы, милорд, — сказал Исаак, — ваши законы воспрещают вам иметь семью, а потому вы не знаете, как близко родное детище родительскому сердцу… О Ревекка, дочь моей возлюбленной Рахили! Если бы каждый листок этого дерева был цехином и все эти цехины были моей собственностью, я бы отдал все эти сокровища, чтобы только знать, что ты жива и спаслась от рук назареянина.

— А что, у твоей дочери черные волосы? — спросил один из разбойников. — Не было ли на ней шелкового покрывала, вышитого серебром?

— Да! Да! — сказал старик, дрожа от нетерпения, как прежде трепетал от страха. — Благословение Иакова да будет с тобою! Не можешь ли сказать мне что-нибудь о ней?

— Ну, так, значит, ее тащил гордый храмовник, когда пробивался через наш отряд вчера вечером, — сказал иомен. — Я хотел было послать ему вслед стрелу, уж и лук натянул, да побоялся нечаянно попасть в девицу, так и не выстрелил.

— Ох, лучше бы ты выстрелил! Лучше бы твоя стрела пронзила ее грудь! Лучше ей лежать в могиле своих предков, чем быть во власти развратного и лютого храмовника! Горе мне, горе, пропала честь моего дома!

— Друзья, — сказал предводитель разбойников, — хоть он и еврей, но горе его растрогало меня. Скажи честно, Исаак: уплатив нам тысячу крон, ты в самом деле останешься без гроша?

Этот вопрос Локсли заставил Исаака побледнеть, и он пробормотал, что, может быть, все-таки останутся кое-какие крохи.

— Ну ладно, — сказал Локсли, — торговаться мы не станем. Без денег тебе так же мало надежды спасти свое дитя из когтей сэра Бриана де Буагильбера, как тупой стрелой убить матерого оленя. Мы возьмем с тебя такой же выкуп, как с приора Эймера, или еще на сто крон дешевле. Эта сотня составила бы мою долю, и я от нее отказываюсь в твою пользу, от этого никто из нашей почтенной компании не пострадает. Таким образом, мы не совершим еще одного ужасного греха: не оценим еврейского купца так же высоко, как христианского прелата, а у тебя в кармане останется пятьсот крон на выкуп дочери. Храмовники любят блеск серебряных шекелей не меньше, чем блеск черных очей. Поспеши пленить Буагильбера звоном монет, не то может случиться большая беда. Судя по тому, что нам донесли лазутчики, ты его застанешь в ближайшей прецептории ордена. Так ли я решил, лихие мои товарищи?

Иомены по обыкновению выразили свое полное согласие с мнением вождя. А Исаак, утешенный вестью, что его дочь жива и можно попытаться ее выкупить, бросился к ногам великодушного разбойника; он терся бородой о его башмаки и ловил полу его зеленого кафтана, желая облобызать ее.

Локсли попятился назад и, стараясь высвободиться, воскликнул не без некоторого презрения:

— Ну, вставай скорее! Я англичанин и не охотник до таких восточных церемоний. Кланяйся богу, а не такому бедному грешнику, как я.

— Да, Исаак, — сказал приор Эймер, — преклони колена перед богом в лице его служителя, и кто знает — быть может, искреннее твое раскаяние и добрые пожертвования на усыпальницу святого Роберта доставят неожиданную благодать и тебе и твоей дочери Ревекке. Я скорблю об участи этой девицы, ибо она весьма красива и привлекательна. Я ее видел на турнире в Ашби. Что же касается Бриана де Буагильбера, то на него я имею большое влияние. Подумай же хорошенько, чем ты можешь заслужить мое благоволение, дабы я ему замолвил за тебя доброе слово.

— Ох, ох, — стонал еврей, — со всех сторон меня обобрать хотят! Попал в плен к ассирийцам, и египтянин также считает меня своей добычей!

— Какой же иной участи может ожидать твое проклятое племя? — возразил приор. — Ибо что говорится в священном писании: «Verbum domini projecerunt, et sapientia est nulla in eis», то есть отвергли слово божие, и мудрости нет в них; «propterea dabo mulieres eorum exteris» — и отдам жен их чужестранцам, то есть храмовникам, в настоящем случае, «et thesauros eorum hceredibus alienis» — а сокровища их другим, сиречь, в настоящем случае, вот этим честным джентльменам.

Исаак громко застонал и стал ломать руки в припадке скорби и отчаяния.

Тут Локсли отвел Исаака в сторону и сказал ему:

— Обдумай хорошенько, Исаак, как тебе действовать; мой совет — постарайся задобрить этого попа. Он человек тщеславный и алчный и, кроме того, сильно нуждается в деньгах на удовлетворение своих прихотей, так что тебе легко ему угодить. Не думай, что я поверил твоим уверениям, будто бы ты очень беден. Я прекрасно знаю железный сундук, в котором ты держишь мешки с деньгами. Да это еще что! Я знаю и тот большой камень под яблоней, что скрывает потайной ход в сводчатый подвал под твоим садом в Йорке.

Исаак побледнел.

— Но ты не опасайся меня, — продолжал иомен, — потому что мы с тобою ведь старые приятели. Помнишь ли ты больного иомена, которого дочь твоя Ревекка выкупила из йоркской тюрьмы и держала у себя в доме, пока он совсем не выздоровел? Когда же он поправился и собрался уходить от вас, ты дал ему серебряную монету на дорогу. Хоть ты и ростовщик, а никогда еще не помещал своего капитала так выгодно, как в тот раз: эта серебряная монета сберегла тебе сегодня целых пятьсот крон.

— Стало быть, ты тот самый человек, кого мы звали Дик Самострел? — сказал Исаак. — Мне и то казалось, будто твой голос мне знаком.

— Да, я Дик Самострел, — отвечал главарь, — а также Локсли.

— Только ты ошибаешься, мой добрый Дик Самострел, касательно этого самого сводчатого подвала. Бог свидетель, что там ничего нет, кроме кое-какого товара, с которым я охотно поделюсь с тобой, а именно: сто ярдов зеленого линкольне кого сукна на камзолы твоим молодцам, сотня досок испанского тисового дерева, годного на изготовление луков, и сто концов шелковой тетивы, ровной, круглой… Вот это все я пришлю тебе, честный Дик, за твое доброе ко мне расположение… Только, уж пожалуйста, мой добрый Дик, помолчим насчет сводчатого подвала.

— Будь спокоен, буду молчать, как сурок. И поверь, что я искренне печалюсь о судьбе твоей дочери. Но помочь делу не могу. В открытом поле мои стрелы бессильны против копий храмовника: он мигом сотрет меня в порошок. Если бы я знал, что с Буагильбером была Ревекка, я бы попытался тогда ее освободить. А теперь одно средство: действуй хитростью. Ну, хочешь, я за тебя войду в сделку с приором?

— С благословения бога, Дик, делай как знаешь, только помоги мне выручить мое родное детище!

— Только не ввязывайся не вовремя со своими расчетами, — сказал разбойник, — тогда я сговорюсь с аббатом.

Локсли пошел к Эймеру, Исаак последовал за ним как тень.

— Приор Эймер, — сказал Локсли, — прошу тебя, подойди ко мне сюда, под дерево; говорят, будто ты больше любишь доброе вино и приятное женское общество, чем это подобает твоему званию, сэр аббат. Но до этого мне нет дела. Еще говорят, что ты любишь породистых собак и резвых лошадей, и легко может статься, что, имея пристрастие к вещам, которые обходятся дорого, ты не откажешься и от мешка с золотом. Но я никогда не слышал, чтобы ты любил насилие и жестокость. Ну так вот: Исаак не прочь доставить тебе кошелек с сотней марок серебра на твои удовольствия и прихоти, если ты уговоришь своего приятеля храмовника, чтобы он отпустил на свободу дочь Исаака.

— И возвратил бы ее честно и без обиды, как взял от меня, иначе я не плательщик, — сказал еврей.

— Молчи, Исаак, — остановил его разбойник, — не то я не стану вмешиваться. Что вы скажете на мое предложение, приор Эймер?

— Это дело довольно сложное, — отвечал приор. — С одной стороны, это доброе дело, а с другой — оно на пользу еврею и потому противно моей совести. Впрочем, если еврей пожертвует сверх того что-нибудь на церковные нужды, например на пристройку общей спальни для братии, я, пожалуй, возьму грех на душу и помогу ему выручить его дочь.

— Мы не станем спорить с вами из-за каких-нибудь двадцати марок серебра на спальню — помолчи, Исаак! — или из-за пары серебряных подсвечников для алтаря, — сказал главарь.

— Как же так, мой добрый Дик Самострел… — попробовал опять вмешаться Исаак.

— Добрый… кой черт, добрый! — перебил его Локсли, теряя всякое терпение. — Если ты будешь ставить свою мерзкую наживу на одну доску с жизнью и честью своей дочери, ей-богу я сделаю тебя нищим не позже как через три дня.

Исаак съежился и замолчал.

— А кто поручится мне за исполнение этих обещаний? — спросил приор.

— Когда Исаак воротился домой, добившись успеха благодаря вашему посредничеству, — ответил главарь, — клянусь святым Губертом, я уж прослежу, чтобы он честно расплатился с вами звонкой монетой. Не то я расправлюсь с ним таким манером, что он скорее согласится заплатить в двадцать раз больше.

— Ну хорошо, Исаак, — сказал Эймер, — давай сюда свои письменные принадлежности. А впрочем, нет. Я скорее останусь целые сутки без пищи, чем возьму в руки твое перо. Однако где же мне взять другое?

— Если ваше преподобие не побрезгает воспользоваться чернильницей еврея, перо я вам сейчас достану, — предложил Локсли.

Он натянул лук и выстрелил в дикого гуся, летевшего в вышине над их головами впереди целой стаи, которая направлялась к уединенным болотам далекого Холдернесса. Слегка взмахивая крыльями, птица, пронзенная стрелой, упала на землю.

— Смотрите-ка, приор, — сказал Локсли, — тут вам такое множество гусиных перьев, что всему аббатству в Жорво на сто лет хватит, благо ваши монахи не ведут летописей.

Приор уселся и не спеша сочинил послание к Бриану де Буагильберу. Потом тщательно запечатал письмо и вручил его еврею, говоря:

— Это будет тебе охранной грамотой и поможет не только найти доступ в прецепторию Темплстоу, но и добиться освобождения дочери. Только смотри предложи хороший выкуп за нее, потому что, поверь мне, добрый рыцарь Буагильбер принадлежит к числу тех людей, которые ничего не делают даром.

— Теперь, приор, — сказал главарь, — я не стану задерживать тебя. Напиши только расписку Исааку на те шестьсот крон, которые назначены за твой выкуп. Я сам получу их с него, но если я услышу, что ты вздумаешь торговаться с ним или оттягивать уплату, клянусь пресвятой Марией, я сожгу твое аббатство с тобой вместе, хотя бы мне пришлось за это быть повешенным десятью годами раньше, чем следует.

Приор менее охотно принялся писать расписку, но все-таки написал, что взятые заимообразно у Исаака из Йорка шестьсот крон он обязуется возвратить ему в такой-то срок честно и непременно.

— А теперь, — сказал приор Эймер, — я попрошу возвратить мне мулов и лошадей, отпустить на свободу сопровождавших меня преподобных отцов, а также выдать мне обратно драгоценные перстни, бриллианты, равно как и дорогое платье, отобранное у меня.

— Что касается ваших монахов, сэр приор, — сказал Локсли, — мы их, конечно, тотчас отпустим, потому что было бы несправедливо их задерживать. Лошадей и мулов также отдадут вам, дадим и немного денег, чтобы вы могли благополучно доехать до Йорка. Было бы жестоко лишать вас средств для этого путешествия. Но что до перстней, цепочек, запонок и прочего, вы должны понять, что мы народ совестливый и не решимся подвергать ваше преподобие искушению праздного тщеславия. Ведь вы давали обет отказаться от мирской суеты и от всех мирских соблазнов, так зачем же мы будем искушать вас, возвращая вам перстни, цепочки и иные светские украшения?

— Подумайте хорошенько, господа, над тем, что вы делаете! — сказал приор. — Ведь это значит налагать руку на церковное имущество. Эти предметы inter res sacras^[32], и я не знаю, какие бедствия могут вас постигнуть за то, что вы, миряне, прикасаетесь к ним своими руками.

— Об этом я позабочусь, ваше преподобие, — вмешался отшельник из Копменхерста, — я сам буду носить эти вещи.

— Друг или брат мой, — сказал приор в ответ на такое неожиданное разрешение своих сомнений, — если ты действительно принадлежишь к духовному сословию, прошу тебя серьезно подумать об ответственности, какую ты понесешь перед своим епархиальным начальством за участие в событиях нынешнего дня.

— Э, друг приор, — возразил отшельник, — надо тебе знать, что я принадлежу к очень маленькой епархии. В ней я сам себе начальник и не боюсь ни епископа Йоркского, ни аббатов, ни приора из Жорво.

— Стало быть, ты не настоящий священник, — сказал приор, — а просто один из тех самозванцев, которые беззаконно присваивают себе священное звание, кощунствуют над богослужением и подвергают опасности души тех, кто получает от них наставления: lapides pro pane condonantes iis, то есть камни им дают вместо хлеба, как говорится в писании.

— Да у меня, — сказал отшельник, — башка лопнула бы от всей этой латыни, если бы ее помнить, а потому она помаленьку и вылетела из моих мозгов. Что же касается того, чтобы избавить свет от тщеславия и франтовства таких попов, как ты, отобрав у них перстеньки и прочую нарядную дребедень, так я нахожу, что это вполне законное и похвальное дело.

— А я нахожу, что ты наглый самозванец! — воскликнул приор вне себя от гнева. — Отлучаю тебя от церкви!

— Сам ты вор и еретик! — заорал отшельник, также взбешенный. — Я не намерен переносить твои оскорбления, да еще в присутствии моих прихожан! Как не стыдно тебе порочить меня, своего собрата? Ossa ejus perfringam, — я тебе все кости переломаю, как сказано в Вульгате.

— Ого! — воскликнул Локсли. — Вот до чего договорились преподобные отцы! Ну, монах, перестань. А ты, приор, сам знаешь, что не все свои грехи замолил перед богом, так не приставай больше к нашему отшельнику. Слушай, отшельник, отпусти с миром преподобного аббата — ведь он уже заплатил выкуп.

Иомены кое-как разняли разъяренных монахов, которые продолжали перебраниваться на плохом латинском языке. Приор выражался более гладко и свободно, но отшельник превосходил его силой и выразительностью своей речи. Наконец приор опомнился и сообразил, что роняет свое достоинство, вступая в споры с разбойничьим капелланом. Он позвал своих спутников, и они вместе отправились в дорогу, безо всякой пышности, но более сообразно апостольскому званию, чем при начале своего путешествия.

Локсли оставалось получить у еврея какое-нибудь обязательство в том, что он уплатит выкуп за себя и за приора. Исаак выдал за своей подписью вексель в тысячу сто крон на имя одного из своих собратий в Йорке, прося, кроме того, передать ему некоторые товары, тут же в точности обозначенные.

— Ключ от моих складов находится у брата моего Шебы, — проговорил он с глубоким вздохом.

— И от сводчатого подвала также? — шепнул ему Локсли.

— Нет, нет… Боже сохрани! — сказал Исаак. — Недобрый тот час, когда кто-либо проникнет в эту тайну!

— Со мной ты ничем не рискуешь, — сказал разбойник, — лишь бы по твоему документу можно было действительно получить обозначенную в нем сумму. Да что ты, Исаак, окаменел, что ли? Или совсем одурел? Неужели из-за потери тысячи крон ты позабыл об опасном положении своей дочери?

Еврей вскочил на ноги.

— Нет, Дик, нет… Сейчас я пойду! Ну, прощай, Дик, — сказал он затем. — Не могу назвать тебя добрым, но не смею, да и не хочу считать злым.

На прощание предводитель разбойников еще раз посоветовал Исааку:

— Не скупись на щедрые предложения, Исаак, не жалей своей мошны ради спасения дочери. Поверь, если и в этом деле станешь беречь золото, потом оно отзовется тебе такой мукою, что легче было бы, если бы тебе его влили в глотку расплавленным.

Исаак с глубоким стоном согласился с этим.

Он отправился в путь в сопровождении двух рослых лесников, которые взялись проводить его через лес и в то же время служить ему охраной.

Черный Рыцарь, все время с величайшим интересом следивший за всем, что тут происходило, в свою очередь начал прощаться с разбойниками. Он не мог не выразить своего удивления по поводу того порядка, какой он видел в среде людей, стоящих вне закона.

— Да, сэр рыцарь, — отвечал иомен, — случается, что и плохое дерево дает добрые плоды, а плохие времена порождают не одно лишь зло. В числе людей, оказавшихся вне закона, без сомнения есть такие, которые пользуются своими вольностями с умеренностью, а иные, быть может, даже жалеют, что обстоятельства принудили их приняться за такое ремесло.

— И, по всей вероятности, — спросил рыцарь, — я теперь беседую с одним из их числа?

— Сэр рыцарь, — ответил разбойник, — у каждого из нас свой секрет. Предоставляю вам судить обо мне как вам угодно. Я сам имею на ваш счет кое-какие догадки, но очень возможно, что ни вы, ни я не попадаем в цель. Но так как я не прошу вас открыть мне вашу тайну, не обижайтесь, коли и я вам своей не открою.

— Прости меня, отважный иомен, — сказал рыцарь, — твой упрек справедлив. Но может случиться, что мы еще встретимся и тогда не станем друг от друга скрываться. А теперь, надеюсь, мы расстанемся друзьями?

— Вот вам моя рука в знак дружбы, — сказал Локсли, — и я смело могу сказать, что это рука честного англичанина, хотя сейчас я и разбойник.

— А вот тебе моя рука, — сказал рыцарь, — и знай, что я почитаю за честь пожать твою руку. Ибо кто творит добро, имея неограниченную возможность делать зло, тот достоин похвалы не только за содеянное добро, но и за все то зло, которого он не делает. До свидания, храбрый разбойник!

Так расстались эти славные боевые товарищи. Рыцарь Висячего Замка сел на своего крепкого боевого коня и поехал через лес.