1. Могикане

Драться, воровать и сквернословить я научился в сорок лет. А все мои нынешние товарищи умели это самое уже с десяти. Я же в десять лет играл на фортепьяно, носил длинные волосы и бабочку. В роли бодигарда выступала тогда бабуля. И любого, кто попытался бы обидеть её «Сенечку», бабушка отправила бы в нокаут ударом кошелки по голове. Даже на войне у меня было что-то вроде бабушки, хотя мотострелковый батальон — это вам не танцевальная рота почетного караула. Если бы какой-нибудь жлоб подбил мне глаз, значит из ПЗРК пришлось бы стрелять какому-нибудь жлобу. А ПЗРК «Секира» — это почти фортепьяно. Поэтому командиры меня берегли, чуть ли не трюфелями кормили.

Нам не стоило проигрывать войну. Побежденным — горе. Побежденные еще не раз позавидуют тем, кто с честью пал на той войне. Побежденный должен доставить удовольствие победителю.

После проигранной войны у нас было только два варианта дальнейшего существования. Какой надо было выбрать, если «оба хуже», как сказал известный исторический персонаж?

Можно было получить сертификат «молодого международного профессионала». Ты садишься в позу ученика и «силы свободы», пыхтя от счастья, заправляют тебе в мозги нейроинтерфейс. Что-то происходит в гиппокампе, что-то в амигдале и других частях мозга с нежными латинскими названиями. Диффузный нейроинтерфейс растворяется в твоей голове и ты меняешь ориентацию, то есть мысли, слова, чувства. Теперь твои деды — уже вовсе не русские победы… Однако для таких как я — не слишком молодых и не слишком вертлявых, для унылого большинства — такой вариант не проходил.

А можно было превратиться в «индейца». Да, пожалуй, это сравнение благозвучно. Когда белый человек осваивал Америку, он вдруг понял, что индейцы ему в общем-то не нужны. Ни как братья по разуму, ни даже на рабочей должности — негры попроще будут, готовы бесплатно вкалывать на плантациях, только разреши им петь блюзы. А у индейцев гонор, у них амбиции, Маниту сказал то, Маниту сказал сё. И вот у индейца отнимают поле и лес, зато дают ему огненную воду и инфицированное одеяло, и стоит он в перьях и с голой задницей, пьяный и заразный. А его зоркий глаз высматривает пустые бутылки и другое вторсырье, чтобы поскорее сдать его в пункт приема. Это, конечно, не жизнь для гордого мужчины, который помнит лучшие времена.

Понятно, почему от всех могикан вскоре остается один, самый последний? Да и этот вряд ли приживется.

Индейцы принуждены воевать меж собой, только не за поле и лес, а за стеклотару и прочее вторсырье, потихоньку занимаются и каннибализмом. Откусят от тебя немножко, а если ты пропустишь момент, то уже помногу — и им это понравится. Глядишь, и ты уже в желудке. Нравственность индейцев меняется с каждым днем в худшую сторону, и когда ты смотришь на себя в зеркало, то видишь не Большого Змея, а форменную скотину, и внешнее сходство налицо…

Я работаю в артели. Мы занимаемся мусором, выдираем провода, сгребаем бумаги и тряпки, собираем металлолом, ломаем мебель и двери на доски, разбираем крыши и окна. Потом приезжают бульдозеры, экскаваторы, мусоровозы, и наконец — механохимические комбайны, напоминающие «годзиллу» в расцвете лет. Годзиллы из чего хочешь делают один единственный продукт — гербидж-плитку, аккуратные квадратики фекального цвета. Это «что хочешь» — остатки нашей собственной цивилизации. От цехов, ферм, столбов, фабричных труб, котельных, детских садиков, школ, химчисток, парикмахерских после нас остается только площадка, покрытая гэрбидж-плиткой. Вот вам и завершающий этап totalen Krieg <прим. нем. тотальная война>. Со слезами отдав честь, отправил я в пасть «годзиллы» последний советский холодильник, проработавший полвека — не чета нынешним однодневкам. Кусок за куском довоенная эпоха превращается в ноль, в белое пятно и tabula rasa.

На этом «нуле» строится новая послевоенная построссийская жизнь — люди как машины, машины как люди, тоже умные и размножаться умеют; растения как дома, и дома как растения. Они растут сами, эти бескрайние парковки, офисные гроздья, супермаркеты, макдоналдсы, стрип-бары, гей-клубы, туристические агентства, высотные дороги-скайвеи, небоскребы-кактусы, по сравнению с которыми вавилонская башня — жалкий сорняк. Одинаковая новая жизнь из саморастущего нанопланта покрывает всю поверхность Земли от Патагонии до Чукотки. Ей будут радоваться умницы-амраши, получившие сертификат молодого профессионала — American Not Russian Professional. А нам дают возможность спокойно вымереть по «естественным причинам». Были и нет, как могикане, динозавры и трилобиты. Потом можно написать, что нас сгубило изменение климата.

И в самом деле, где она — долгая Русская Зима? Где могучий Генерал Мороз, который не только сковывал наши просторы, мешая нам трудиться и приучая нас к лежанию на печке, пьянству и сочинению сказок, но еще губил полчища завоевателей похлеще маршалов Кутузова и Жукова? Нигде. Даже посреди зимы моросит дождик, как в Уэльсе или Новом Южном Уэльсе. Но мы не в Уэльсе, а на полярном Урале. Дождик впитывается наноплантом и небоскребы растут выше, скайвеи дальше…

Что-то я загрустил, как корнет Оболенский. А на самом-то деле последнее время нашему племени откровенно везет. Фортуна, знаете, каким местом повернулась — передним. У нашего вождя завелся свой человечек в администрации дистрикта North Jugra и тот стабильно дает нам подряды на сортировку и вывоз мусора.

А последнюю неделю вообще счастье привалило. Мы разбираем не унылые руины какого-нибудь кирпичного заводика, а работаем в самом настоящем поместье. В западной его части приличная усадьба, похожая на елочную игрушку огромных размеров, сад, бассейн и детская площадка под диамантоидным куполом, прудик с золотыми рыбками, вертолетная площадка — там обитает айтишный инженер высокого уровня. А в восточной части поместья остался дом, обычная хрущевская пятиэтажка. Во время войны «силы свободы» применили здесь боевую плесень и она сожрала всё живое, прежде чем саморазложиться — замечательное, экологически чистое оружие. (И это всего лишь какие-то самореплицирующиеся дендримерные молекулы — тьфу, язык сломаешь.) Так что спим мы не на бетонном полу, а в нормальных пружинных кроватях. Перекусываем не на корточках, а на настоящих табуретках за столом. А во время, свободное от работы, мы не глотаем наркод <прим. психопрограммный интейрфейс наркотического действия, принимается орально>, а читаем письма из прошлой жизни…

Вообще, тонкая натура отличается от грубой тем, что у нее есть возвышенный идеал. Еще на войне я мечтал о том, чтобы наши ракеты «земля-воздух» не раскурочивали врага, а просто меняли у него образ мыслей и пол. Чтоб вместо грозного иностранного летуна, желающего порвать тебя на мелкие кусочки, к нам бы прилетали блондинки вроде Скарлетт Йохансон. Вот пусть они меня и побеждают в ночное время суток.

А на нынешней работе я многажды представлял себе, что стал чем-то вроде огромной губки, которая впитывает в себя всю старую жизнь на вечное сохранение. Все эти песни Майи Кристалинской и Леонида Утесова, фильмы Гайдая, подвиги пионеров-героев, дедовские ордена, переходящие вымпелы ударников труда, почетные грамоты, выданные стахановским дояркам и заслуженным учительницам, письма советских юношей девушкам-комсомолкам. О душе, а не об «этом самом»…

В пять вечера мы оборвали функционирующий коаксиальный кабель. Мы же мастера ломать, рвать, перекусывать. Кто ж мог знать, что возле заброшенного дома проходит работающий кабель. Юнга Васёк, не особо задумываясь (о чем он только думает, онанист прыщавый), перекусил многожильный КП-58 своими самозатачивающимися кусачками. И никто, за исключением трансцендентных существ, не знал, что это коренным образом переменит всю мою жизнь.

Я пошел вдоль кабеля — в нашем племени мои руки отвечали за утилизацию проводов — и где-то в пять часов пятнадцать минут оказался рядом с усадьбой инженера Кривицкого. Именно в этот момент из открытого окна на втором этаже вылетел горестный вопль и компьютерная консоль. Вопль улетел в смутный вечерний воздух, а консоль я поймал, инстинктивно подавшись вперед.

С полминуты из окна доносились неразборчивые слова на повышенных тонах, напоминающие звуки скандала, потом оттуда выглянула худющая девочка. Личико совсем как морковка, а вся, как палочник. Есть такое насекомое, я когда-то держал их у себя, целую банку. Если выразиться более элегантно, то девочка была, как палка. Воплощенная анорексия.

— Ты, кажется, забыла поесть, — сказал я вместо приветствия.

— Я просто не хочу ничего есть, — ответила «палочка». — Я не хочу жрать их еду, — акцент у нее был как у всех амрашевских деток, пытающихся говорить по-русски.

— А я хочу, — честно сказал я, ведь мы, «индейцы», никогда не врём. — Я все время хочу кнедлики, бублики, фрикадельки, клецки, патиссоны, круассаны и… Список можно продолжать хоть до завтра.

— Серьезно?

— Правда. Ты что не видишь, как у меня текут слюнки?

Потом из окна выглянула женщина. При виде меня её растерянное лицо стало строгим и гордым, как у римской матроны.

— Что вы тут делаете? — сказала она без всякого акцента, однако с типичными обертонами строгого рабовладельца.

Да, да, знаю, шабашники, вроде нас, не имеют права подходить к жилым строениям ближе чем на пятьдесят метров. Если бы на нашем месте работали биомехи<прим. нанотехнологические устройства, обладающее некоторыми функциями живых существ, такими как потребление энергии из окружающей среды, выделение, самовоспроизводство>, то им, наоборот, надлежало бы не удаляться от жилья дальше чем на полсотни метров. Они ведь могут повредиться, переохладиться или перегреться, их могут украсть — а они, в отличие от нас, стОят ой как дорого.

— Мы случайно повредили коаксиальный кабель, ведущий к вашей резиденции — честное слово, мы не виноваты, подрядившая нас организация не указала его на плане. Я пытался понять, куда он ведет. Да вот еще это…

Я показал консоль.

— У меня чистые руки. Честно.

И в самом деле, я мыл их только вчера.

— Бросьте это в мусорный бак, — отрезала мадам. — А насчет кабеля не волнуйтесь так — я вызову нашего электрика, он сам все проверит.

— Нет, не выбрось, — из окна снова появилась девочка-палочка. — Это моя любимая консоль. Пусть дядя принесет ее сюда, а я угощу его твоими пирожными.

— Но этот господин совсем не хочет есть.

Какой фальшивый голос был у этой мадам. Но девочка сразу опровергла свою мамашу.

— Он только что сказал, что хочет. Пусть придет сюда и мы вместе поедим. Пожуем-поболтаем.

На лице женщины выписалось страдание. Ее можно было понять и даже представить себя на ее месте. Богатые тоже плачут, страдают, переживают — это нам, голи перекатной, внушили с помощью бесконечных мыльных сериалов. С одной стороны эта мадам привыкла угождать своему странному ребенку, с другой — я был для нее опасен. Какой-то подонок из низших слоев, наверняка криминальный, скорее всего, несущий биологические и информационные вирусы, инфосифилитик, сифоинфилитик. Наверное, еще год назад я застеснялся бы и оставил ее самостоятельно решать проблемы со своим ребенком. Но за этот год моя совесть куда-то подевалась, сдулась, исчахла.

— Эй, давай, поднимайся на второй этаж, — знай себе нудила «палочка». — Чего тянешь, что ты там стоишь, как памятник?

— Если вы не возражаете, хозяюшка, я зайду на десять минут. Так, наверное, будет лучше для вашей малышки. И, кроме того, мне есть, что сказать ей насчет правильного питания.

На лице женщины обозначился перелом. Душевный перелом.

— Ну, хорошо, десять. Я сейчас спущусь и открою вам.

И дверь действительно распахнулась. Чтобы я мог войти, хозяйке пришлось отключать робостража, который уже потянул ко мне свои щупальца.

— Выдохните сюда, пожалуйста.

Я дыхнул в трубку, на ней зажегся зеленый индикатор. Теперь хоть буду знать, что у меня нет туберкулеза и серозного менингита. А вши, надеюсь, не разбегутся — не кони же.

Впрочем, дальше первого этажа мне подняться не дали. Бдительная женщина остановила меня в подсобке около кухни. Ничего такая подсобка, я бы согласился в ней прожить всю оставшуюся жизнь, особенно если будет доступ на кухню — а там картошечка сама чистится, кастрюльки сами по плите скачут на магнитных подушках, а холодильник рассказывает и показывает, какие блюда можно изготовить из всякой снеди, лежащей у него во чреве.

Вбежала девочка-палочка. Даже влетела. Похоже, ее легкое тельце перемещалось под действием сквозняка.

— Гамбургер хочешь?

— Давай вначале твою консоль проверим.

— Да дерьмово она работает, уже неделю. Поэтому я и выбросила ее в окно, когда онлайн вырубился. Папа говорит, что может ее починить, только ему неохота свое время тратить на эту окаменелость.

— Мне охота. Я тоже окаменелость.

Консоль включилась по голосовой команде и начала загружать операционку «Линукс Убунту». Штучка, в самом деле, антикварная, с корпусом из какого-то золотистого металла и изумрудными кнопками. А неисправность оказалась хиленькой — один из дисковых разделов переполнился. Сто лет неиспользовавшиеся файлы я удалил, файл подкачки уменьшил. Это минут десять у меня заняло.

— Так ты получается круче моего папы, — подытожила «палочка», дотошно проверив работу консоли.

— Я бы этого не сказал. Просто твой папа — человек будущего, а я — вождь одного маленького забытого племени, в котором кроме меня никто уже не числится.

— А где твои перья, вождь?

— Потерял, потому что носил набекрень, как матросы бескозырку. Ладно, я пошел, меня уже бизоны заждались.

— Ты ж голодный, — напомнила девочка. — У нас весь холодильник забит жратвой. А холодильник у нас здоровенный, как шкаф. Даже не понимаю, зачем нам такой холодильник?

— Попробуйте мои жареные колбаски, — вымучила из себя хозяйка, — это баварские охотничьи вурстхен.

Честно говоря, я на эти «вурстхен» набросился как бешенный зверь, с утра же почти не жрамши, у меня на свежем воздухе аппетит зашкаливает. Соблюсти декор уже не получилось. Я, если б представилась возможность, и хозяйку бы сожрал. Пухленькая такая.

— Ты присоединяйся, — переведя дух, сказал я «палочке». — Как звать твое превосходительство?

— Николь. Никки.

Что ж это с именами нынче творится? Куда Маши-Наташи подевались, растаяли что ли как снегурочки вместе с полярными льдами?

— А чего сама не ешь-то? Ты же настоящий гвоздь, Никки. Вырастешь, будешь как вешалка. На тебя тогда пальто будут вешать по ошибке.

— Уже ем, — сказала девочка и откусила от колбаски под восхищенные взгляды своей мамаши, потом еще и еще. — А я не хотела есть, потому что мир — ужасен. Он — противный!

— И плевать на мир. Чего о нем думать? Он-то про нас не думает. А чем он тебе ужасен?

И она рассказала про какого-то белого медвежонка из зоопарка, у которого слишком маленький бассейн и который никогда уже не сможет увидеть свою ледовую родину, потому что все льды растаяли.

— Медвежонок! Мне бы на место этого млекопитающего. Уж он то, не беспокойся, трескает за милую душу.

— Доктор сказал, что у некоторых детей обостренное чувство справедливости, — добавила женщина, — и они могут высказать протест только одним образом — прекратить есть, чтобы досадить своим родителям, которые для них часть этого несправедливого мира.

— Когда я досаждал своим родителям. то съедал все сладкое из буфета, — сказал я, — Спасибо, мне пора. А то бизоны действительно заждались и уже начали острить рога… Знаете, барыня-сударыня, о несправедливости Николь могла узнать только о вас. Не надо портить жизнь ребенку.