32

Редко в Одессе бывают снежные и морозные зимы. О другой такой помнили лишь старики. Они рассказывали, что в ту лютую зиму, что была в пору их детства, на улицах Одессы жгли костры, чтобы прохожие могли обогреваться.

Но, когда Вадику Саянову негде было ночевать, не жгли костров на улицах Одессы. В эту тяжелую зиму некоторые одесситы даже не топили своих кафельных груб: нечем было топить. Более счастливые подставляли к кафельным печам такие же чугунные печурки, как у Петькиной хозяйки, с жестяными трубами, похожими на самоварные. Ничего экономнее и доступнее нельзя было придумать. От казана в комнате тепло, и обед на нем сваришь, а топлива требуется немного.

Такой казанок, накаленный докрасна, стоял у кафельной печи и в приемном покое больницы, куда скорая помощь привезла мальчика, подобранного на вокзале.

Разъездной врач еще на месте определил тиф и не хотел брать больного в карету. Как он ни доказывал, что это дело эпидемической станции, пришлось мальчугана везти: карета эпидемической станции, застряв в снегу где-то на окраине, поломалась.

Когда с мальчика снимали грязную одежду, он был без сознания. От больного так и не удалось узнать его фамилии, в одежде тоже не оказалось ничего, удостоверяющего его личность. И в книге поступающих больных, и в истории болезни первая графа так и осталась незаполненной. Вместо фамилии был поставлен вопросительный знак, чтобы следующая смена догадалась, что это не оплошность, а неизвестность и, при возможности, дописала все необходимые сведения.

В бреду проходили первые ночи, а днями мальчик лежал пластом с пересохшими губами и закрытыми глазами. Однажды ночью он соскочил с кровати и громко крикнул: «Петя!», но тут же упал и расплакался. С тех пор соседи по палате стали называть его Петей. Когда он приходил в сознание и ему говорили «Петя», мальчик не возражал. Так и появилось у него имя.

«Петя» был настолько слаб, что врачи не рассчитывали на выздоровление и не мучили его расспросами. Всюду о неизвестном мальчике было заявлено, но никто не справлялся о нем, не разыскивал и, казалось, ему даже фамилия не нужна. Во время обходов его называли «неизвестным». Кто-то из дежурных даже в истории болезни заменил вопросительный знак слозом «Неизвестный». Так у мальчика появилась фамилия, и все к этому привыкли.

Но миновал кризис, и признаки жизни стали возвращаться к Неизвестному. Теперь он подолгу лежал с открытыми глазами. Неразговорчивый, он почти не отвечал на вопросы соседей и только дежурной санитарке, которая кормила его с ложки, говорил еле слышно: «Спасибо, тетя».

– Давай-ка, сынок, с тобой сыграем! – предложил ему однажды пожилой выздоравливающий сосед по койке, замети», что мальчик не сводит глаз с шахматной доски и переживает каждый неверный ход.

«Петя» согласился. Ему подложили под спину лишнюю подушку, приподняли, и, сосредоточенно думая над каждым ходом, он обыграл своего партнера.

– Ну и Петя! Ты у нас прямо-таки чемпион! – восторженно хвалили соседи.

И когда мальчик, отдохнув, пожелал играть вторую партию, наблюдатели и болельщики пришли даже из других палат. С этого дня около «Петиной» кровати постоянно кто-нибудь сидел. Если мальчик сам не играл, то ему доставляло удовольствие наблюдать за игрой. Больше всего он любил играть со своим соседом дядей Мишей. Бывалый моряк и хороший рассказчик, он полюбился мальчику.

– Хватит, Петя, спать пора! – сказал однажды дядя Миша, закончив свой рассказ о далекой земле, которая называется мыс Доброй Надежды.

Потому ли, что выл за окном ветер и дребезжали в рамах стекла или потому, что новый больной стонал, метался и бредил, призывая Марию и Николая, а это напоминало родителей, мальчику не хотелось, чтобы дядя Миша спал.

– Я не Петя, – неожиданно открылся он соседу.

– Вот как? – удивился тот. – Кто же ты у нас?

– Меня зовут Вадик.

И Вадик рассказал дяде Мише все, о чем не хотелось говорить другим.