Гриневский О. Перелом. От Брежнева к Горбачеву ВМЕСТО ПРОЛОГА САМЫЙ ВЕЗУЧИЙ ДИПЛОМАТ 1983 ГОДА Судьба дипломата изменчива и непредсказуема. Можно даже сказать коварна... В сентябре 1983 года я возвращался из Каира усталый, больной и злой. Больше недели болтался по Ближнему Востоку, утрясая всякие дрязги, и к тому же умудрился схватить простуду. Самолет летел в Москву всю ночь с долгими посадками и, как всегда, опаздывал. Поэтому только под утро добрался до дома. Было это в субботу. Над Москвой вставало солнце, и я свалился в постель с намерением спать, спать, хоть до позднего вечера. Но в 9.30 утра меня разбудил требовательный звонок телефона. На проводе был В.Г. Макаров — старший помощник Громыко по прозвищу Василий Грозный. — Ты чего прохлаждаешься? Курорт себе устроил. Давай быстро сюда. Тут тебя уже обыскались. «Сам» вызывает. «Сам» — означало Громыко. Поэтому я быстро собрался и через час  был в кабинете министра. Лицо его было, как всегда, непроницаемо, уголки губ опущены чуть вниз. Ни улыбки, ни теплоты, ни приветливости — в общем, его обычная манера. — Гринеуску, — сказал он с легким белорусским акцентом. — Вы почему задержались? Мы вас ждали еще в четверг. — Андрей Андреевич, я болен. Всю ночь не спал — летел в Москву, и Вы меня позвали, чтобы только спросить это? Вы же знаете арабов... — Успокойтесь, молодой человек, — прервал он меня. — Разумеется, я позвал вас не за этим. Мы думаем послать вас в Стокгольм главой советской делегации на Конференцию по разоружению в Европе. Всё ещё не остыв, я спросил: — Могу я подумать над этим предложением? — Конечно, молодой человек. Мой совет вам — думайте всегда, думайте основательно и не спешите действовать. Только учтите, — Политбюро приняло решение о вашем назначении. Из кабинета Громыко я вышел обескураженный. — Ну что, вставил он тебе арбуза, — спросил меня насмешливо Макаров. — Теперь поди весь день косточки выковыривать будешь. — Да нет, — ответил я и рассказал о новом назначении. — Ну ты даешь, — изумился Макаров. — Надо же так повезти — с Ближнего Востока в Европу. Такого я и не припомню. Ты у нас самый везучий дипломат года. Ближний Восток, Азия, Африка считались в МИДе задворками, а привилегированной была служба в Европе, в Соединенных Штатах и международных организациях. После этого я пошёл посоветоваться с Георгием Марковичем Корниенко. Он был мой непосредственный начальник — первый заместитель министра, курирующий отношения с Америкой, разоружение и ближневосточные дела. В МИДе Корниенко считался одной из самых светлых и в то же время работящих голов. Громыко мог спокойно заниматься большой политикой, отправляться в далекие зарубежные вояжи, а министерский воз уверенно, без рывков и криков тащил на себе Корниенко. Он не уходил от ответственности. Просиживал в министерстве день и ночь и требовал того же от других. Работать с ним было хорошо. Задания давал четко, ясно и кратко. Этого же он требовал от других. Когда кто— нибудь начинал говорить длинно, витиевато и путано, — а в МИДе была школа, которая учила, что именно так должен изъясняться дипломат, — глаза у Георгия Марковича делались сонными, лицо заострялось, а кончики губ ползли вниз, и он начинал задавать острые злые вопросы. Меня он огорошил: — Андрей Андреевич изволил пошутить. Решения Политбюро о вашем назначении не было. Но оно обговорено с Андроповым. Мой совет вам — не отказываться. На горячей ближневосточной сковородке вы просидели десять лет — вполне достаточно. Дело вам поручается новое, интересное и очень ответственное. Похоже, что скоро из всех переговорных направлений останется только Стокгольм. Так что скучать вам не придется. Тем не менее, следуя указанию Громыко, я стал думать. Предложение было действительно не простым. Советско— американские отношения были накалены до крайности. Впервые после кубинского ракетного кризиса 1962 года мир снова подошёл к пропасти мировой войны. В Москве напрямую связывали это с приходом в Белый дом Рональда Рейгана. Вопреки традиции он не отступил от предвыборных эскапад, а с первых дней своего президентства твёрдо взял курс на противоборство с Советским Союзом. Больше того, — на достижение военного превосходства на глобальном и региональных уровнях. Он решительно объявил «крестовый поход» против «империи зла», провозгласил программу «звёздных воин» и развернул масштабное наращивание вооружений. Военный бюджет США при нём вырос вдвое. «Разрядка», процветавшая в 70-х, рухнула и сменилась резким обострением международной напряжённости. Все переговоры по разоружению и безопасности зашли в глухой тупик. В Москве гадали, что всё это значит — путь к войне? Войне ядерной? И как бы в подтверждение этому по каналам разведки поступала информация, что за операциями моджахедов в Афганистане стоят американские спецслужбы. Они тайком обучают их в спец лагерях на территории Пакистана, финансируют, снабжают современным оружием и даже ракетами. А совсем недавно они стали готовить этих моджахедов к операциям уже на территории Советского Союза — в Таджикистане, Узбекистане...  Для этого шеф ЦРУ Уильям Кейси специально прилетал в Пакистан. Тоже и в Европе. Сначала американцы приступили к тайной поддержке подпольной «Солидарности» в Польше, а теперь и зарождающегося подполья в Чехословакии. И в довершении всего со дня на день грядёт размещение американских ракет Першинг в Европе. Той осенью это больше всего беспокоило советское руководство. Ведь по оценкам военных у этих ракет могло быть одно предназначение: нанести внезапный удар по центрам управления в Советском Союзе и местам дислокации советских межконтинентальных ракет. Короче, оставаться на горячей ближневосточной «сковородке» было вроде бы поспокойней. Но и отказаться нельзя, когда такое назначение исходит от самого верха. Вот такое вот было везение.  ГЛАВА 1 НА ПОЛИТБЮРО 3 октября 1983 года меня вызвали на Политбюро. К 11 часам я подъехал к Васильевскому спуску, получил пропуск у Спасских ворот и прошел в Кремль на Ивановскую площадь. Прямо передо мной стояло желтое трехэтажное здание бывшего Сената, построенное Казаковым еще при Екатерине Великой. Вернее, виден был только один его острый угол, где находилось «крылечко», куда подкатывали ЗИЛы с членами Политбюро и секретарями ЦК. А все здание, построенное гигантским треугольником, скрывалось за этим «крылечком». Там на третьем этаже располагался главный командный пункт советского государства: кремлевский кабинет генерального секретаря ЦК КПСС, зал заседаний Политбюро и таинственная «Ореховая комната». По неписаной традиции, заведенной еще Лениным, Политбюро заседало по четвергам с 11 часов. К этому времени собирались все приглашенные. Но очень редко заседание начиналось в назначенное время — обычно с опозданием на пятнадцать, двадцать, а то и сорок минут. Это в «Ореховой комнате» члены Политбюро согласовывали единую линию, чтобы, не дай Бог, показать даже архипреданной верхушке, что между ними существуют разногласия. Поэтому, если выработать общую точку зрения не удавалось, следовало соломоново решение — отложить вопрос. Их мудрое решение кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК ждали в зале заседаний. А остальные приглашенные толпились в «предбаннике», где стоял большой круглый стол, на котором всегда были стаканы с крепким чаем в традиционных кремлевских подстаканниках с гербом, сушки и бутерброды. Этот «предбанник» по сути дела был единственным тогда «клубом деловых людей», где раз в неделю могли встречаться советские руководители высшего и среднего звена — генералы, учёные, руководители предприятий. Там без всяких бюрократических рогаток они напрямую обсуждали и решали интересующие их дела, рассмотрение которых в противном случае потребовало бы многих месяцев хождений по инстанциям. Трудно себе представить, как вообще работала бы государственная машина Советского Союза без этих еженедельных посиделок в «предбаннике». В то утро, пока «старейшины» заседали в «Ореховой комнате», я стоял с начальником Генерального штаба маршалом Н.В. Огарковым у круглого стола с чаем и пытался вывести его на откровенный разговор, в каких мерах доверия и безопасности может быть заинтересован Генштаб на предстоящих переговорах в Стокгольме. — Традиционные меры доверия, которые обсуждаются в рамках совещания по безопасности в Европе, — говорил я, — это уведомления о крупных военных учениях и посылка наблюдателей. Но сейчас эти меры явно недостаточны. Нужны более радикальные шаги. Но маршала, видимо, больше беспокоила перспектива появления американских ракет в Европе.  — Послушай, Олег, о каких мерах доверия ты говоришь, — прервал он меня. — И с кем — с американцами? С НАТО? Но это же чушь! Рейган твердо взял курс на слом военного паритета, который мы установили в Женеве[1]. Он добивается создания потенциала для осуществления гарантированного первого удара ракетно— ядерным оружием. Именно для этого американцы размещают свои Першинги в Европе. О каком доверии с этими людьми можно говорить! В этот момент меня вызвали в зал заседаний Политбюро. Кадровые вопросы обычно шли первыми. Генсека Андропова не было. Говорили, что он лежит с обострением почечной болезни в Кунцевской больнице. Заседание поэтому вел К.У. Черненко. Каким— то шелестящим без эмоций голосом он произнес: — Есть предложение утвердить Олега Алексеевича Гриневского послом по особым поручениям, руководителем делегации СССР на Стокгольмской конференции по разоружению в Европе. Есть вопросы? Как будем поступать, товарищи? Вопросов не было. Возражений тоже. Через минуту я был уже снова в «предбаннике». Там теперь началось движение — люди быстро входили и выходили из зала заседаний. А я через Арбат пошёл пешком к себе в МИД на Смоленскую площадь, обдумывая по пути, куда и как вести это новое дело. Ситуация была очень не простой. Две напасти терзали головы советского руководства той неспокойной осенью 1983 года: — Появление американских Першингов в Европе. — Угроза Рейгана создать противоракетный щит над Америкой. А за ними скрывалось главное: какую цель ставит Рейган и его администрация? Попугать нас и навязать изнурительную гонку вооружений? Или они взяли курс на войну и готовят первый внезапный удар? КТО ВРАГ: ПЕР — ШИНГ ИЛИ ПЕР— ДУН? Главной заковыкой, которая могла смешать все карты в сложном раскладе проблем европейской безопасности, была ситуация с размещением ракет средней дальности, — как американских, так и советских. И тут у Советского Союза рыльце тоже было в пушку. Хрущев только бахвалился, а в эпоху Брежнева советский ВПК расправил плечи и приступил к масштабному наращиванию вооружений. Время для этого было самое подходящее — середина 60-х годов. Америка после ракетного рывка Кеннеди как бы остановилась в нерешительности, переживая шок вьетнамского поражения. Призывы к созданию американской военной мощи были тогда крайне не популярны в стране. Поэтому советская политика тех лет: «борьба за мир + наращивание вооружений + поддержка национально— освободительного движения = разрядке напряженности» позволила Советскому Союзу уже в середине 70-х выйти на глобальный паритет с США по ракетно— ядерным вооружениям. Под покровом соглашения об ограничении стратегических вооружений ОСВ — 1, заключённому в 1972 году, СССР смог увеличить число своих межконтинентальных баллистических ракет в 7 раз, а боеголовок на них — в 20 раз. Однако воистину — аппетит приходит во время еды. Еще с давних хрущевских времен на европейской части Советского Союза были развернуты ракеты средней дальности СС— 4 и СС— 5. Они были предшественниками межконтинентальных баллистических ракет, и их развертывание имело определенный резон. США в конце 40-х начали размещать в Европе свои бомбардировщики с атомными бомбами, а затем и средние ракеты в Англии, Турции и Италии. Поэтому с советской стороны это были первые, скорее даже неосознанные, шаги по созданию системы взаимного ракетно— ядерного сдерживания. Но шли годы. Главным инструментом сдерживания стали межконтинентальные ракеты, тяжелые бомбардировщики и ракеты на подводных лодках. Американские «Юпитеры» были выведены из Европы частично по соглашению об урегулировании Карибского кризиса, а частично потому, что поменялась стратегия. Да и сами ракеты уже устарели. Однако советские СС— 4 и СС— 5 непоколебимо стояли на своих местах.[2] Это были жидкостные ракеты первого поколения, заправлявшиеся кислородом, небезопасные в обращении и безнадежно устаревшие не только по своей конструкции, но и как средство сдерживания. Их заправка и приведение в боевую готовность были столь длительными, что за это время могла начаться и кончиться третья мировая война. Поэтому у них могла быть одна роль — тешить самолюбие советского руководства и быть своего рода политическим пугалом. Только в середине 70-х годов на смену им был создан знаменитый «подвижной грунтовой комплекс Пионер» или РСД— 10, известный на Западе как СС — 20. Это была действительно современная трёхголовая ракета дальностью полёта 600 — 5000 километров с прекрасными боевыми и техническими характеристиками. Так что с этой стороны все обстояло нормально. Но нужно ли было массированное размещение этих ракет с военно— политической точки зрения? Когда создавали эту ракету, немалую угрозу видели ещё и со стороны Китая. Отношения с ним к концу 60-х приобрели конфликтный характер и на Амуре начались даже пограничные столкновения. Кроме того, в войсках Китая появилась тогда баллистическая ракета средней дальности «Дун 2— 1» с ядерной боеголовкой, которая была сделана на основе устаревшей советской ракеты Р— 12. Правда советские специалисты — ракетчики насмешливо называли эту китайскую ракету «Пер — Дун». Но как бы там ни было, а 11 марта 1976 года Госкомиссия подписала акт о приёмке ракетных комплексов Пионер. И пол года не прошло, как первый ракетный полк Пионеров заступил на боевое дежурство в районе города Петричев Гомельской области. Это было 30 августа 1976 года, командовал им майор А.Г. Доронин. А в 1978 началось массовое развёртывание этих ракет, которое происходило не на Дальнем Востоке, а в европейской части Советского Союза на позициях, занимаемых ранее устаревшими ракетами СС— 4 и 5. Появление Пионеров вызвало переполох в Западной Европе и особенно в ФРГ. Там просто не могли найти логического объяснения, почему Советский Союз развёртывает эти ракеты в таком большом количестве. Поэтому терялись в догадках, что происходит. Если существует глобальное советско— американское сдерживание, определенное рамками Договора ОСВ— 1, а потом ОСВ— 2, то размещение какого угодно числа средних ракет, будь— то 10 или 10 тысяч, — геостратегического соотношения сил не изменит. Тем более, что в Европе существовало ясное взаимопонимание, где проходит линия размежевания двух противоборствующих блоков — НАТО и Организация Варшавского Договора (ОВД). За эту линию переступать нельзя, чтобы там не происходило (Венгрия — 1956 год, Чехословакия — 1968 год). Иначе — всеобщая ядерная война. Конечно, у западноевропейцев были и не могли не быть сомнения, а не бросит ли Америка Европу на произвол судьбы в самую критическую минуту, отсидевшись за океаном. Поэтому и требовали, чтобы американские войска постоянно находились в Европе. Тогда советское нападение, будь— то ядерными или обычными силами, означало бы автоматическое вовлечение в войну США. Американские войска в Европе были по сути дела заложниками того, что США не оставят Европу в беде. Разумеется, вооруженные силы НАТО и ОВД не были симметричны. Помимо ядерного оружия Советский Союз обладал еще многократным превосходством в огромных и хорошо вооруженных танковых армадах, которые буквально нависли над Западной Европой. Но их ударная мощь компенсировалась ядерным оружием США, Англии и Франции в Европе. Специфика этого оружия такова, что сколько не наращивай его, оно не меняет баланса сил. Европу и с той, и с другой стороны можно уничтожить только один раз. Трех, — четырех, — пяти, — шести и т.д. кратный запас оружия уже бесполезен. Так почему тогда Советский Союз наращивал ракеты средней дальности в Европе? Западные столицы терялись в догадках, но рационального ответа не было. Там явно не понимали логики кремлевского мышления и это пугало больше, чем само размещение советских ракет. Действительно, выступил, к примеру, Брежнев в январе 1978 года в Туле и, читая по бумажке, объявил «абсурдом» все утверждения, где говорится, что Советский Союз стремится к военному превосходству. А в конце этого же года приступает к массированному развертыванию советских СС— 20 в Европе. Или год спустя во время визита в Бонн он подписывает с канцлером Шмитом коммюнике, что ни одна из сторон «не будет стремиться достичь военного превосходства» и ... продолжает развертывание этих ракет. Ломали голову и в Вашингтоне, а в выводах не исключали худшего сценария –Советский Союз готовится к ядерной войне в Европе. Вот пример. Передо мной рассекреченный совсем недавно сверх секретный документ ЦРУ, подготовленный в апреле тревожного 1981 года. «РАЗВИТИЕ СОВЕТСКОЙ ВОЕННОЙ МОЩИ: ТЕНДЕНЦИИ, НАЧИНАЯ С 1965 ГОДА И ПЕРСПЕКТИВЫ НА 1980— е ГОДЫ. РЕЗЮМЕ: ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ СОВЕТСКОЙ ВОЕННОЙ МОЩИ». В отношении Европы, говорится: «Советы ликвидировали былое преимущество Запада в системах ядерных средств доставки среднего и ближнего радиуса действия в Европе». И конкретно: число советских тактических ракет увеличилось на треть, число самолётов, способных бомбить ядерным оружием Центральную Европу, — более чем в три раза. Кроме того, «Советы ликвидировали монополию НАТО в ядерной артиллерии, существовавшую с 60-х годов, и ввели новые тактические средства доставки с улучшенными показателями по расстоянию, точности, готовности и разрушительной мощи». Теперь эти средства усилены размещением ракет СС—20 с тремя разделяющимися головными частями, а также бомбардировщиков Бэкфайер, способных преодолевать противовоздушную оборону. Вывод: «Ввиду этих усовершенствований, советские силы сейчас находятся в лучшем положении, чтобы встретить любую эскалацию ядерного конфликта в Европе, предпринимаемого НАТО с одного уровня ядерной войны на другой, без использования ядерных систем дальнего театра военных действий, базирующихся в СССР». А в ссылке указывалось: «Советы могут надеяться ограничить войну НАТО — Варшавский Договор европейской территорией, избегая использования систем базирующихся в Советском Союзе, так чтобы не вызывать ответного удара». Правда, тут же делалась оговорка: «тем не менее, они сомневаются, что ядерную эскалацию в такой войне можно удержать в каких— либо рамках». И это не пропагандистский документ для печати, а секретные оценки, на основе которых строился политический курс великой ядерной державы. Причём, аналитики ЦРУ шли ещё дальше и делали такой прогноз на 80е: «Советскому президенту Брежневу 74 года и у него плохое здоровье, а большинству его коллег также уже за семьдесят и многие из них тоже больны. Уход этих людей может повлиять на военную политику, но, вероятно, не сразу. Процесс советского планирования и принятия решений в области национальной безопасности высоко централизован, секретен и сопротивляем фундаментальным изменениям. На него сильно влияют военные и военно— промышленные организации, представляемые людьми, которые занимают свои посты в течение многих лет, обеспечивая непрерывность планов и программ. По этой причине, а также политического влияния людей и организаций, которые поддерживают оборонные программы, мы сомневаемся, что упор Советов на военную силу уменьшится на ранних стадиях смены руководства. Положение престарелых лидеров является другим препятствием к быстрой смене направлений. Если Брежнев вскоре уйдёт, шансы за то, что он будет заменён одним из этой нынешней группы, большинство которой разделяет его общие политические взгляды. Два наиболее вероятных кандидата — это партийные секретари Кириленко (кто придерживается несколько более консервативных взглядов по вопросам политики национальной безопасности, чем Брежнев) и Черненко (который всегда был очень близок к Брежневу). Разумеется, в конце концов, этого промежуточного лидера сменит человек помоложе; но среди членов Политбюро помоложе, которые могут явиться кандидатами, большинство также, по–видимому, за продолжение оказания высокого приоритета обороне. Исход политической смены власти, естественно, непредсказуем, однако, мы не можем исключить возможности того, что могут произойти большие политические изменения» [3]. Вот такие вот интересные документы появляются теперь на белом свете. Андропова аналитики из ЦРУ явно проглядели. Но в остальном их прогнозы оказались на удивление правильными. И отражали они тревожную ситуацию начала 80х. *       *       * Первое, что я сделал после своего назначения, — это попытался узнать, какой тайный смысл скрывается за решением о развертывании СС— 20 в Европе. Разумеется, известная логика в замене безнадежно устаревших ракет СС— 4 и СС— 5 новыми ракетами СС— 20 присутствовала: эти ракеты являлись частью существующего военного «статус— кво», и отказ от их замены приведет к его нарушению. В Москве считали и, по— видимому, правильно, что у Запада здесь серьезных возражений не будет. Но зачем массовое размещение Пионеров? Логичного ответа не было. Летом 1979 года в Москве на пути в Токио сделал краткую остановку канцлер ФРГ Шмит. В аэропорту его встречал премьер А.Н. Косыгин. В беседе, а времени для нее было не так уж много, канцлер довольно прямо поставил вопрос о намерениях Советского Союза в отношении развертывания СС— 20. Пусть Советский Союз «раскроет карты». Если он ограничит их развертывание числом (в пересчете на боеголовки) уже находящихся в Европе ракет СС— 4 и СС— 5, а еще лучше сократит хоть немного это число с учетом высоких качественных характеристик новых ракет, то озабоченность Запада будет снята и вопрос о развертывании американских ракет «Першинг— 2» в Европе отпадет. Косыгин доложил на ближайшем Политбюро о предложении Шмита и сказал: — Может быть стоит подумать над этим предложением? Наступила пауза и тогда в нарушение всех сложившихся правил и традиций — нужно было дождаться, когда выскажутся все члены Политбюро — слово попросил замминистра иностранных дел Г.М. Корниенко. Сам он вспоминает об этом так: «Суть сказанного мною состояла в том, что зондаж со стороны Шмита представляет реальный шанс найти приемлемый для нас компромисс. Для этого необходимо скорректировать наши планы в сторону некоторого сокращения намеченного ранее к развертыванию количества ракет СС— 20, что, на мой взгляд, не нанесло бы ущерба нашей безопасности».[4] Тут же, однако, последовала резкая негативная реакция Устинова: — Ишь, чего захотели, раскрой им наши планы, да еще скорректируй их! А кто даст гарантию, что они после этого откажутся от своих планов? Брежнев непонимающе — вопросительно смотрел на Громыко, но тот угрюмо молчал, уткнувшись взглядом в стол, явно не желая конфликтовать с Устиновым, хотя из разговора с министром накануне заседания Корниенко заключил, что тот вовсе не был настроен негативно в отношении предложения Шмита. Так советской политикой был упущен шанс урегулировать вопрос о ракетах средней дальности. Их размещение продолжалось такими темпами, будто Советский Союз действительно собирается выиграть войну в Европе. К концу 1983 года там было уже 243 ракеты СС— 20. Я попросил Начальника Генерального штаба маршала Огаркова разъяснить мне, зачем нужно создавать эту новую мощную ракетно— ядерную группировку в Европе, когда у нас и так достаточно средств, чтобы ликвидировать любую угрозу, исходящую от НАТО. Он посмотрел на меня с сожалением и сказал: — Посчитай с карандашом сколько носителей ядерного оружия размещено в Западной Европе, которые направлены против нас. Это не только американское тактическое ядерное оружие «поля боя», но и ядерные средства Англии и Франции, американские бомбардировщики Ф— 111 в Англии, все что летает и плавает в воздушном пространстве и в морях, прилегающих к Европе. Паритет должен сохраняться не только на глобальном, но и на региональном уровне. Американская концепция гибкого реагирования не исключает ведения локальных войн, в том числе и в Европе. — Николай Васильевич, — спросил я, — неужели Вы верите в возможность локальной войны в Европе, да еще с применением ядерного оружия? — Лично я не верю. Но я обязан быть готовым к ней, какую бы форму она не приняла. Особенно если американцы говорят о такой войне. КОМУ БУБЛИК, А КОМУ ДЫРКА Американцы в отличие от европейцев особых тревог по поводу размещения Пионеров не высказывали. Особенно поначалу. В Москве даже подозревали, что это размещение их вполне устраивает. В США отрабатывают модернизацию собственных ракет Першинг— 2 и на рассмотрение НАТО уже представлен проект их размещения в Европе. Однако европейцы колеблются. Поэтому появление Пионеров может стать хорошим поводом для развёртывания американских Першингов на европейском театре в качестве противовеса. В декабре 1979 года НАТО приняла так называемое «двойное решение» — продолжать переговоры по Ограничению стратегических вооружений (ОСВ), но в случае их провала в качестве ответной меры разместить в Европе до конца 1983 года 108 ракет средней дальности «Першинг— 2» и 464 крылатые ракеты. Поначалу в Москве не придавали серьезного значения перспективе появления американских ракет в Европе. Обе стороны имели в своем распоряжении достаточно средств, чтобы даже после первого опустошительного удара многократно поразить территорию противника. Посчитали, что цель этой акции — успокоить Европу, показать ей, что НАТО и США не намерены поддаваться советскому диктату и готовы защищать ее от любого поползновения с Востока. Советское руководство под влиянием Устинова решило, что на Запад надо давить. И главным инструментом этого давления должна стать повсеместная активизация борьбы за мир, против размещения американских (не советских) ракет в Европе. Как выразился придворный мидовский интерпретатор настроений советского руководства А.Г. Ковалев, давая указания к написанию очередной речи, — надо «вздыбить» народные массы в Европе, чтобы бурный поток всенародного движения смыл американские ракеты с европейского континента. А конкретная работа по «вздыблению» была поручена Международному отделу ЦК и Комитету Государственной Безопасности. Поначалу к этому вроде бы и шло дело. Против размещения Першингов выступило 40% населения ФРГ. В своих воспоминаниях бывший канцлер и лидер социал— демократов Вилли Брандт пишет: «В начале 80-х годов мы пережили в Федеративной Республике самые крупные за весь послевоенный период демонстрации протеста против гонки вооружений»[5]. И они охватили не только ФРГ. В конце октября 1983 года около двух миллионов вышли на улицы западных столиц протестовать против размещения американских Першингов. Демонстрации не столь крупные прошли также в 140 американских городах. В них даже участвовала дочь Рейгана Пэтти. И это были данные не Международного отдела ЦК или КГБ, а западной печати[6]. Однако дальше этого дело не пошло. То ли КГБ с Международным отделом плохо работали, то ли по какой другой причине, но широкие народные массы Европы «вздыбиться» так и не пожелали. Больше того, размещение советских СС— 20 еще сильнее укрепило сцепку между США и Европой, хотя одной из главных целей задуманной акции было эту сцепку порвать. В октябре 1980 года в рамках женевских переговоров по Ограничению ядерных вооружений в Европе (ОЯВЕ) началась упорная тяжба по оружию средней дальности. Вели её две яркие личности, которые оставили заметный след в истории дипломатии — послы Юлий Квицинский с советской стороны и Поль Нитце с американской –»Квиц» и «Дед», как называли их между собой переговорщики в Женеве. Но, похоже, их усилия были обречены –позиции сторон с самого начала были диаметрально противоположными. Советский Союз предлагал ликвидировать всё ядерное оружие в Европе как средней дальности, так и тактическое. Причём не только ракеты, но и самолёты. И не только у СССР и США, но также у Англии и Франции.   Ну а американцы шли в Женеву с так называемым рейгановским нулём: ликвидировать в глобальном масштабе все советские ракеты средней дальности — и старые, и новые. За это они всего лишь обещали не размещать в Европе свои Першинги и крылатые ракеты наземного базирования. А о ядерном оружии Англии и Франции не может быть даже речи. Иными словами, ноль советских средних ракет и ноль сокращений со стороны НАТО. Как прокомментировал это предложение ироничный Квицинский: «себе бублик, а нам — дырку от бублика». Впрочем, Нитце мог бы характеризовать советские предложения точно таким же образом. Европа после их реализации оставалась бы перед лицом мощных обычных вооружённых сил Советского Союза, которые во много раз превосходили обычные силы НАТО. Чем знамениты эти женевские переговоры, так это установлением доверительного контакта между главами обеих делегаций — Квицинским и Нитце. Летом 1982 года во время «прогулки по лесу» в горах около Женевы они обсуждали компромисс, который на свой страх и риск рекомендовали правительствам. Не получилось. Москва и Вашингтон его отвергли. Как рассказывали в МИДе, Андропов назвал Квицинского наивным человеком, который переоценивает готовность американцев к договоренности. А время шло. Советский Союз делал некоторые подвижки, но положения дел они не меняли. Чем ближе приближалась осень 1983 года, тем яснее становилось, что размещение американских ракет дело неизбежное. Разведка докладывала, что подготовка к их развертыванию идет полным ходом, а в европейских странах их будут даже приветствовать. И тут наступило протрезвление. Военные забили тревогу. Оказалось, что появление американских ракет в Европе это не просто арифметическая добавка к уже существующему ракетному потенциалу США, а качественное изменение стратегической ситуации в их пользу. Устинов сетовал: подлётное время ракет Першинг составляет 6 минут и за этот срок трудно принять ответные меры. Но Першинг— 2 ракеты высокоточные. Их боеголовки способны проникать на глубину 70 — 100 метров и там производить ядерный взрыв. А как сказано в документе Пентагона «Директивные указания по строительству вооружённых сил США», они будут нацелены прежде всего на органы государственного и военного управления СССР, а также на советские межконтинентальные баллистические ракеты и другие стратегические объекты. Короче говоря, в Москве посчитали, что эти ракеты могут дестабилизировать всю стратегическую ситуацию, обладая не только обезоруживающими, но и обезглавливающими возможностями. Теперь военные стали говорить, что дальность пуска американских Першингов позволяет поражать советские объекты до рубежа Волги. Они могут уничтожить порядка 65% потенциальных военных и гражданских целей в западной части СССР.[7] И особое беспокойство вызывало судьба Москвы. В общем, дошло, наконец, что с размещением Першингов мы можем сильно проиграть, хотя сами спровоцировали их появление в Европе.  Тогда Кремль пошёл на робкий поиск компромисса. Последовали невнятные предложения о сокращении советских средних ракет, если только Першинги не будут размещаться в Европе. Но этого уже было мало. Наконец, 26 августа 1983 года Андропов предложил демонтировать все ракеты СС— 20, превышающие число английских и французских ракет. Он заявил, что эти демонтированные ракеты будут уничтожены, а не переведены в Азию. Это было по сути то, что предлагал канцлер Шмит летом 1979 года. Но... было уже поздно. 31 августа 1983 года советский истребитель сбил корейский пассажирский Боинг над Сахалином. Началась истерия, и было не до переговоров. 29 сентября Андропов публично заклеймил милитаристский курс США и обвинил Рейгана в «крайнем авантюризме». Это андроповское заявление красной нитью пронизывает вывод: пусть ни у кого не будет иллюзий — при нынешней администрации в Белом доме улучшений отношений с Советским Союзом быть не может.[8] Об этом в своё время писалось немало... Но мало кто знает, что в ночь с 25 на 26 сентября в советских ракетных космических частях была объявлена тревога и они были приведены в боевую готовность. Как оказалось, тревога была ложной. СУДЬБА МИРА РЕШАЛАСЬ В КУНЦЕВО В общем, в Москве сомнений не было — Вашингтон стремится изменить баланс сил в свою пользу. А что потом? Совершит внезапное ядерное нападение? И тут, как бы для того, чтобы раздуть сомнения и страхи, гулявшие за кремлёвскими стенами, грянули одна за другой две речи президента Рейгана. Сначала, — это было 8 марта 1983 года, — он объявил Советский Союз «империей зла». А две недели спустя, провозгласил создание противоракетного щита над Америкой, чтобы оградить её от этой злокозненной империи. В Москве ломали голову, почему политика Вашингтона совершает такие головокружительные кульбиты. Ведь незадолго до этого, 15 февраля, президент пригласил советского посла А.Ф. Добрынина и почти два часа, — необычайно много для Рейгана, — беседовал с ним, предлагая установить хорошие, рабочие отношения с Москвой. Как можно серьёзно относиться к этому предложению американского президента, когда одновременно он публично объявляет Советский Союз «империей зла»? Как совместить его предложение начать переговоры по сокращению ядерных арсеналов с заявлением о необходимости создания новых технологий, которые подрывали бы основу военного могущества СССР? Я только что вернулся из очередной муторной поездки по Ближнему Востоку и ознакомился с сообщением ТАСС, где излагалась речь Рейгана, в которой он провозгласил Стратегическую Оборонную Инициативу (СОИ), известную ещё как программа «Звёздных Воин». Она была сформулирована в весьма общих и расплывчатых выражениях, вызвавших кучу сомнений, — а что в действительности имеет ввиду  американский президент? Начиналась эта речь с  постановки казалось бы простого вопроса: что лучше — спасти людям жизнь, или отомстить за их гибель? Ответ, разумеется, напрашивался сам собой. И в соответствии с ним Рейган извещал, что США «приступают к программе, призванной защитными средствами противостоять угрозе ракетного нападения». Он призывал  американских учённых, создавших ядерное оружие, «вооружить  США средствами, которые сделали бы теперь это оружие бесполезным и устаревшим». Для этого де существует промышленная основа, созданная великими технологическими открытиями американской науки.[9]            На первый взгляд всё это выглядело обычной политической демагогией. А главное, было неясно, что конкретно намерено предпринять правительство США, чтобы защитить людей от ракетного нападения, и можно ли это сделать. Поэтому в МИДе только пожимали плечами, крутили пальцем у виска, показывая, что президент совсем спятил, и советовали «подождать и посмотреть». Однако буквально через несколько часов в моём кабинете на восьмом этаже «высотки» на Смоленской раздался требовательный перезвон «вертушки.» На проводе был бессменный помощник четырёх Генеральных секретарей А. М. Александров — Агентов: — Юрий Владимирович велел срочно подготовить реакцию на вчерашнюю речь Рейгана. Вы вели с американцами согласование Договора по ПРО. Надо  разобраться, как вся эта муть, которую нагородил Рейган, соотносится с этим Договором. Быстро подготовьтесь и поедем в Кунцево доложить Андропову. Ровно в 5 вечера 24 марта мы с Александровым были в Центральной Клинической Больнице (ЦКБ), где лежал Генсек с  приступом почечной болезни. Проскочив главные ворота, чёрная Волга резко свернула налево к двум одинаковым двухэтажным домикам под развесистыми елями. Мы поднялись на второй этаж и вошли в небольшую комнату. Это была обычная палата Кунцевской больницы —  может быть, чуть— чуть побольше. Направо от двери стояла тумбочка и кровать, а рядом с ней несколько медицинских аппаратов. У стены —  два стула и небольшой столик, за которым сидел сам хозяин в полосатых пижамных брюках и вязанной, похожей на женскую, кофте.        За последние пол года он сильно изменился. Мне нередко приходилось сталкиваться с ним вплотную во время визитов в Москву арабских лидеров или у него в кабинете, когда обсуждались какие— либо документы. И всегда он выглядел строго подтянутым, никогда не сутулившимся, может быть, даже с чересчур прямо расправленными плечами. Лицо волевое, холодное; губы тонкие, опущенные по краям;  но главное на нём — это  глаза,  какого— то особого темно— вишневого цвета. Они придавали острую пронзительность его взгляду. В разговоре с подчиненными  держался спокойно -холодно. Мог  улыбаться, беседуя  с иностранцами. Но взгляд его всегда оставался  проницательно — изучающим. Даже когда Андропов смеялся. Такие ледяные глаза я видел ещё только у одного человека — президента Ирака Саддама Хусейна. Теперь же Андропов как— то потускнел. Он сильно похудел, лицо стало совсем белым  — под цвет волос. Из под широкого ворота рубашки выглядывала непривычно тонкая шея и от этого голова казалась ещё более крупной. А вот взгляд стал ещё острее и не улыбчивей. Позднее я узнал, что в начале 1983 года у Андропова полностью перестали  функционировать почки. Поэтому в Кунцевской больнице было оборудовано специальное отделение, в котором находились искусственная почка и помещения для пребывания Генсека, охраны и врачей.      Сухо поздоровавшись, Андропов сразу же приступил к вопросам: — Что стоит за этим финтом Рейгана? Он может быть искренне верит во все эти сказки про безъядерный мир. Но Рейган не политик — он актёр. А кто пишет ему сценарий? Кто драматург этой пьесы? Не сам же Рейган придумал эту СОИ! Только не говорите мне про империалистические круги США. У этих кругов разные интересы и разные взгляды... Александров коротко доложил содержание шифровок, которые к этому времени стали обильно поступать из Вашингтона и Нью— Йорка от совпосольства и резидентур КГБ и ГРУ. Между этими ведомствами шла постоянная конкуренция за оперативность и полноту информации.  Поэтому её было, как говорится, навалом. Но Андропов не любил длинных докладов и  Александров суммировал примерно так. Судя по информации, имеющийся на этот час, США намерены создать и разместить в космосе систему противоракетной обороны всей страны, основанную на новых физических принципах, в том числе на преобразовании энергии ядерного взрыва в лазерный луч. Это позволило бы им поражать взлетающие ракеты на расстоянии  в несколько тысяч километров. По данным ГРУ и КГБ эту программу усиленно проталкивают Пентагон и ВПК. Лично за ней стоят: министр обороны Уайнбергер, советник по вопросам национальной безопасности Кларк и его заместитель МакФарлеин. По мнению МИД создание такой противоракетной системы полностью противоречит Договору по ПРО 1972 года. — Это формальные оценки, — отреагировал Андропов с явным недовольством. Нужно разобраться по существу дела. Прежде всего, что значит сделать ядерное оружие устаревшим и бесполезным? При создании американцами своей ПРО, устаревшим окажется ядерное оружие Советского Союза. Но американская ядерная мощь будет по— прежнему современной и эффективной. А это значит, что США получат возможность безнаказанно нанести первый ядерный удар. Рухнет вся военно— геополитическая стабильность, которая создавалась за последние десятилетия. СССР просто перестанет быть великой державой. Весь вопрос, однако, в том, можно ли при нынешних научно— технических возможностях  создать  надёжную систему ПРО, которая, как щит, прикрыла бы всю территорию страны? Я разговаривал с Дмитрием (Устинов) и просил его поговорить со своими  учёными— специалистами. Он говорит, что они колеблются. Сейчас вроде бы нельзя — она может быть преодолена разными средствами. Но через 10 — 15 лет ситуация может поменяться. А если не через 10 — 15, а через 5 лет? Уповать на время нельзя. Подведём итог. Что получается? Американцы знают, не могут не знать, что надёжной системы ПРО создать сейчас нельзя. Тем не менее, объявляют о своём намерении построить такую систему, хотя на деле это будет неэффективная и ненадёжная ПРО. Зачем тогда весь этот маскарад? — Запугать нас и использовать, как рычаг для давления? — Отвалить жирный куш своему ВПК и втянуть нас в гонку вооружений там, где технологические преимущества явно на стороне США? — Или, как говорит Дмитрий, дестабилизировать стратегическую ситуацию с целью значительного уменьшения последствий ответного удара со стороны Советского Союза? Представим такую ситуацию: США наносят первый удар по местам расположения советских МБР. Это ослабит наш ответный удар, который к тому же будет частично парирован системой ПРО.   Ситуация слишком серьёзная и я не хочу игнорировать ни одного из возможных сценариев — даже возможность создания эффективной ПРО. Независимо от того осуществима или нет эта система на практике, она стала реальным фактором в нынешний политике США. И с этим мы не можем не считаться. Всё это подтверждает наши худшие опасения — американские правящие круги взяли курс на  нанесение внезапного ядерного удара по Советскому Союзу, и теперь пытаются оградить США от нашего ответного удара или хотя бы свести его  к минимуму.  Нам нужно немедленно разоблачить эти планы — пусть народы увидят, кто ведёт мир к катастрофе. Завтра к концу дня подготовьте моё заявление для публикации в Правде. Как всегда, у Андропова всё было ясно и коротко. Мы поднялись уходить и Генсек бросил Александрову: Держите контакт с военными. Я поручил Устинову продумать наши ответные меры. Если на каждый чих американцев поджимать хвост, они заберутся на шею. Поэтому наш ответ будет адекватным. Создавая свою ПРО, американцы готовятся к удару отсюда. –Андропов сделал плавный жест рукой, показывая направление удара сверху. –А наш удар будет отсюда. И снова жест, показывающий, что удар будет откуда–то снизу. Тогда мне было не до выяснений, что означает сей жест. Но много лет спустя, в середине 90-х, я пригласил в Стокгольм Л.Н. Зайкова, бывшего при Горбачёве Секретарём ЦК по оборонной промышленности и председателем так называемой Пятёрки –специальной Комиссии Политбюро по военно— политическим переговорам. Неделю он жил у нас в посольстве и мы много разговаривали, вспоминая былое. Жест Андропова, когда тот говорил об адекватном ответе, Лев Николаевич объяснил так: — Американцы, создавая свою ПРО, готовились к отражению удара наших ракет из космоса. А наш ответный удар был бы из под воды. Причём, не только ракетами на подводных лодках, которые мы придвинули к американским берегам в Атлантике и на Тихом океане. Мы приступили тогда к разработке специальной подводной ракеты. Разумеется, разрабатывались и другие ответные меры. Любая система ПРО будет рассчитана на поражение определённого числа ракет и боеголовок. Поэтому для её преодоления нужно просто увеличить число этих ракет и боеголовок, причём с ложными целями. Это будет и дешевле, и надёжнее, чем создавать собственную ПРО. Не говоря уже о том, что нужно было принимать меры по укреплению шахтных пусковых установок ракет для повышения их выживаемости. Ведь именно по ним будет наноситься первый удар.  У АНДРОПОВА СОМНЕНИЙ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ Но всё это я узнал потом. А теперь мы сидели, не разгибая спины, в кабинете Александрова на Старой площади. Маленький, худенький, с острым как у лисы личиком, всеми своими повадками он напоминал именно это животное — умное, хитрое и чертовски осторожное. Но лучше его никто не знал настроений и хода мыслей «заказчика» — так на жаргоне составителей речей именовались члены советского руководства, для которых приходилось писать. С Александровым меня связывали давние и добрые отношения. Ещё будучи в МИДе, в самом начале 60-х, он стал моим ментором в нелёгкой школе написания речей для великих мира сего. Многие коллеги жаловались потом на его колючий характер. Возможно, они правы. Но ко мне он был всегда по отечески добр и внимателен. И потом, уже перейдя в помощники ко всем Генсекам от Брежнева до Горбачёва, частенько звонил и просил написать что— нибудь эдакое.   В тот день помощник Генерального так распределил наши функции: сам он будет в контакте с военными, «соседями»[10] и учёными, выясняя их оценки американских планов Звёздных воин, а мне предстоит подготовить болванку заявления Андропова в виде ответов на вопросы корреспондента Правды. И тут же сформулировал эти вопросы: — Их должно быть не больше трёх. Сверх этого числа нормальный человек всё равно ничего не запомнит. А сами вопросы должны быть простыми: Как вы оцениваете речь Рейгана? Что означает его новая оборонительная инициатива на самом деле? И какой вывод из всего этого можно сделать? И ещё. В разговоре с нами у ЮВ[11] звучали сомнения, что стоит за этим финтом Рейгана. Но в его ответах Правде не должно быть и тени сомнения. Речь президента США показывает, что Америка усиленно перевооружается и стремится стать доминирующей военной державой. То же и в отношении того, можно или нет создать ПРО. Пусть здесь сомневаются специалисты. А для нас всё ясно — США стремятся приобрести потенциал первого ядерного удара и с помощью ПРО лишить нас возможности нанесения ответного удара. Другими словами, обезоружить нас перед лицом американской ядерной угрозы. И особо подчеркните, что Рейган лжёт, когда говорит о советской угрозе. Всё, что делает Советский Союз, никак не свидетельствует о его стремлении к военному превосходству. Всё, пишите! Под эти аккорды прошла первая бессонная ночь. А рано утром нам стало известно, что по распоряжению Андропова срочно создана Комиссия, куда включены лучшие «мозги» науки и ВПК. Председателем назначен академик Е.П. Велихов, а его заместителем генерал армии В.И. Варенников. Комиссию вывезут куда— то за город и там, в бункере она будет вырабатывать конкретные меры по противодействию СОИ.  Потом из Генштаба поступила краткая справка, показывающая, что за последние двадцать лет произошло резкое количественное и качественное наращивание американских ядерных сил: — США стали оснащать свои ракеты разделяющимися головными частями (РГЧ). В результате одна ракета на американской подлодке оснащена 14 ядерными боеголовками и способна поразить сразу 14 целей. А всего таких ракет на подлодке — 16. Таким образом, суммарная мощность одной подводной лодки США равна 500 атомным бомбам, подобным той, которая была сброшена на Хиросиму. — За эти двадцать лет число ядерных боезарядов на стратегических вооружениях США выросло с 4 до 10 с лишним тысяч, т.е. в 2 с половиной раза. — Число американских ядерных боезарядов в Европе за тот же период времени возросло в 3 раза и составляет сейчас 7 тысяч единиц. Кроме того, по всему периметру Советского Союза сосредоточены многие сотни американских носителей ядерного оружия, способных нанести удар по нашей территории. По планам Пентагона их число будет увеличено в несколько раз. Одних только крылатых ракет большой дальности  намечено развернуть свыше 12 тысяч. В кабинете у Александрова мы сидели рядом. Я диктовал заготовки строгим секретаршам, а Александров звонил по бесчисленным телефонам, читал проект, ругал и правил его. Самым изощрённым его ругательством было: — Надо сильно не любить социализм, чтобы написать такое! Это была шутка. Но с подковыркой, которые обожал помощник Генерального секретаря. Так были подготовлены «Ответы Ю.В. Андропова на вопросы корреспондента Правды», вызвавшие большой шум в мире. Днём 25 марта Александров проехал с ними к Андропову и вернулся довольный — правка была незначительной. В тот же вечер со спецкурьерами они были разосланы всем членам Политбюро, а 27 марта опубликованы в газете Правда.      КТО БЫЛ ДРАМАТУРГОМ ЭТОЙ ПЬЕСЫ? С той поры прошло много лет. Но вопрос Андропова, кто был драматургом этой пьесы — не сам же Рейган выдумал СОИ, крепко засел у меня в голове. По своей природе президент Рейган — мечтатель моралист. Он мыслил широкими категориями и не любил вдаваться в детали, особенно если это касалось науки и техники. Идеалисту Рейгану претила сама концепция ядерного сдерживания, основанная на гарантированном взаимном уничтожении. «Это сумасшедшая политика», — говорил он и мечтал создать щит, который оградит США от советских ядерных  ракет. Каким он будет — на земле или в космосе, использовать лазеры или другие технологии, — Рейган не хотел думать. Это была мечта и она стала политикой. Но кто зародил у него эту мечту? Далеко, далеко от Москвы на холмах солнечной Калифорнии раскинулся Стэнфордский университет. Посреди него огромная, фаллической формы башня. Это Гуверовский институт Войны, Мира и Революции. Но мало кто знает, что в его тихих стенах хранятся не только уникальные страницы истории. Там рождалась политика Республиканской партии США последних десятилетий, и там до сих пор находятся люди, которые эту политику делали.[12]     Это относится и к Звёздным Войнам. Первым, кто заронил семена этой мечты  в душу Рейгана был, пожалуй, Эдвард Теллер — знаменитый в прошлом отец— создатель американской водородной бомбы. Судьба неожиданно свела нас в Гуверовском институте в конце 90-х. Выглядел Теллер экстравагантно. Маленького роста, согнутый в дугу годами, — ему было уже за 90, — и с большой головой покрытой копной в клочья седых волос, из под которой остро сверкали глаза, он медленно передвигался, опираясь на огромную, суковатую, выше его роста, дубину, — палкой её ни как не назовёшь. При этом  носил тёмный элегантный костюм с галстуком, а обут был в жёлтые ковбойские сапоги с загнутыми носами. Но мыслил он здраво, ярко и образно. О зарождении СОИ Теллер  рассказывал мне так:  — Ещё в 1967 году  удалось пригласить Рейгана в Ливерморскую лабораторию. Он был тогда губернатором Калифорнии, и мы рассказывали ему о новых военных технологиях, над которыми работали  американские учёные. Особенно старались объяснить преимущества создания противоракетной обороны. Он с интересом слушал, но  никак не прореагировал, хотя, видимо, хорошо запомнил.  Помогли, очевидно, кино и воображение. Вообще, как свидетельствуют историки, многие представления Рейгана формировались под влиянием кинематографа. Он, например, долгое время переживал фантастические события известного фильма «День, когда остановилась Земля», в котором описывался ядерный Армагедон. Своё отношение к  политике ядерного сдерживания Рейган тоже выражал в духе ковбойских «вестернов»: — Это выглядит так, будто мы сидим и разговариваем с вами, наставив друг на друга заряженные пистолеты. И, если вы или я скажут что — то не так, мы оба готовы спустить курок. Я думаю, это ужасно — взаимное гарантированное уничтожение! Это действительно сумасшедшая политика».[13] Однако в платформе Республиканской партии, принятой в 1980 году это отношение сформулировано уже более строгим языком: «Мы отвергаем стратегию гарантированного взаимного уничтожения картеровской администрации, которая ограничивает президента Хобсоновским выбором между взаимным самоубийством и сдачей на милость победителя». В форму политической концепции сумбурные взгляды Рейгана помог отлить малоизвестный калифорнийский писатель — экономист Мартин Андерсон. Сейчас он тоже в Гуверовском институте. Рассказывает он об этом так: — В июле 1979 года губернатор Рейган посетил штаб северо— американского командования воздушно— космической обороны в горах Колорадо (НОРАД). Я сопровождал его и мы вместе ходили вокруг огромных радаров, которые должны  предупредить Америку о внезапном нападении, а генерал Джеймс Хилл рассказывал, как они работают. Неожиданно Рейган прервал его и спросил,  что произойдёт, если Советский Союз запустит вдруг одну из своих тяжёлых  ракет СС — 18 на какой— либо американский город?  — Мы сможем обнаружить её сразу же после пуска, — ответил генерал,— и предупредить городские власти, что через 10 минут город будет уничтожен ядерным взрывом. Это всё, что мы можем сделать. Мы не в состоянии предотвратить ракетный удар. Рейган, по словам Андерсона, был в шоке. — Зачем мы тратим такие бешенные деньги на предупреждение о ракетном нападении, если не можем предотвратить его и спасти людей? — говорил он Андерсону в самолёте, возвращаясь в Лос— Анджелос. Быть президентом США в этих условиях — незавидная роль. В случае  нападения у него будет только один выбор — нажать ядерную кнопку или ничего не делать. Америка беззащитна.       Несколько недель спустя, находясь ещё под влиянием этого разговора в самолёте, Андерсон подготовил секретный меморандум, в котором обосновывалась необходимость создания «Защитной системы от ракет». Рейган отнёсся к этой идее с большим интересом и, сразу же после его избрания  президентом США, в Белом Доме была образована неформальная группа поддержки противоракетной обороны во главе с Мартином Андерсоном. Научно — техническую сторону этого проекта консультировал Эдвард Теллер, который вдохновенно верил в возможности американской науки создать такую оборону. И тут впервые к идее ПРО стали проявлять интерес некоторые представители большого бизнеса. Они несколько раз встречались с президентом и убеждали его принять грандиозный проект защиты Америки от ракет, который по своему размаху не уступал бы Манхэтонскому проекту по созданию американской атомной бомбы. Рейган внимательно слушал, задавал вопросы, но ничем себя не связал[14]. В общем, время шло и, несмотря на благосклонное отношение президента, создание  системы ПРО в 1981 и в 1982 году оставалось весьма проблематичным. Проекты неформальной группа Андерсона не пользовались поддержкой Пентагона. В Америке шла острая борьба вокруг развёртывания мобильных ракет МХ. Военные делали на них ставку и не хотели отвлекать силы на борьбу  за создание какой — то полуфантастической обороны из космоса. Поэтому Андерсон покинул Белый Дом, а его группа распалась. СМЕНА ДРАМАТУРГОВ Всё поменялось в декабре 1982, когда американский конгресс отказался дать деньги на производство ракет МХ, зарубив тем самым планы их развёртывания. Двигателем идеи ПРО в Вашингтоне стал теперь заместитель советника по вопросам национальной безопасности при президенте США Роберт МакФарлеин. После поражения с ракетами МХ администрация президента стала искать новые подходы к проблемам национальной безопасности. Нужна была яркая идея, которая привлекла бы поддержку общественности и оправдывала новые огромные расходы на оборону. МакФарлеин остановился на ПРО. Уже год как она была без движения, хотя президента эта идея по— прежнему привлекала. Но за ней не стояла поддержка Пентагона и  глубокая научно— техническая проработка. Организовать это предстояло МакФарлеину.    Это была весьма любопытная фигура в американской политике. Морской пехотинец, двадцать лет продвигавшийся по лестнице военной службы от лейтенанта до полковника, он никак не походил на бравого вояку, хотя и воевал во Вьетнаме. Худенький, невысокого роста с нерешительными манерами, и к тому же ещё косоглазый. Но он был умён, упорен и быстро схватывал на лету новые идеи. Эти его способности подметил Генри Киссинджер и взял к себе помощником в Совет Национальной Безопасности. Там у Киссинджера, который стал его учителем, он перенял ещё и склонность к широким обобщениям и многовариантности подходов, излагавшихся скучным и монотонным голосом. МакФарлеин не был сторонником запрета ядерного оружия, как Рейган. Он был адвокатом ядерного сдерживания и считал, что геополитическая стабильность находится под угрозой. Но с Рейганом он не спорил. Они сошлись на другом — нынешняя гонка вооружений идёт на пользу СССР. Хотя в целом ракетно— ядерное оружие США более современно, Советский Союз делает более мощные ракеты с тяжёлым забрасываемым весом и оснащает их разделяющимися головными частями (РГЧ). Поэтому создание ПРО переведёт гонку вооружений в область передовых технологий, где у США явные преимущества.[15]      Такой поворот Холодной войны по расчётам новой звезды  американской политической мысли должен припугнуть Советский Союз. Страх оказаться «обезоруженным» сделает советских переговорщиков  более покладистыми на переговорах по стратегическим вооружениям. — Это была моя идея, — подчёркивал МакФарлеин. Нужно раскрутить на полную катушку создание ПРО под аккомпанемент пропагандистских фанфар. А потом, когда  запрещение ПРО станет главной целью советской политики, США согласятся сделать это, но в обмен на существенное сокращение или запрещение тяжёлых МБР[16]. Иными словами: продать сомнительную, с точки зрения её осуществления, идею создания ПРО за реальную ликвидацию тяжёлых ракет. Эту комбинацию МакФарлеин в своём узком кругу называл «великим компромиссом». Но он никогда не делился своим замыслом с Рейганом. Каждый оставался при своём видении роли ПРО.  Итак, подход администрации США был выработан, хотя за ним стояли разные замыслы. Теперь нужно было продать концепцию ПРО военным. Первым её сторонником стал начальник штаба ВМС адмирал Джеймс Уаткинс, с которым немало поработали и МакФарлеин, и Теллер. Впрочем, у Уаткинса были и собственные заботы. Его беспокоили советские тяжёлые ракеты и создание ПРО казалось подходящим ответом. Пусть ПРО станет американским сдерживанием. Зачем играть по правилам, которые выгодны русским, — такими, или примерно такими были рассуждения бравого адмирала[17]. Но главным фактором, склонившим американских военных к поддержке идей ПРО, был отказ конгресса дать деньги на развёртывание ракет МХ. В американском военно— промышленном комплексе давно уже назревало разочарование процессом разоружения. Там считали, что договор ОСВ— 1, подписанный Брежневым и Никсоном в 1972 году, позволил Советскому Союзу значительно увеличить свои СНВ. Особое беспокойство вызывало появление новых советских МБР: одноголовых СС— 25 и десятиголовых СС— 24. Эти страхи — реальные или хорошо разыгрываемые — рисовали ужасную картину появления «окна уязвимости» в обороне США. Советский Союз получает возможность уже в первом ударе уничтожить американские МБР. А тут ещё  поползла информация, что Москва тайно разрабатывает противоракетные  технологии и скоро выйдет из договора по ПРО. В ответ Пентагон и администрация Рейгана разработали собственную масштабную программу наращивания стратегической триады: создания мобильных МБР МХ, подводных лодок Трайдент с восьмиголовыми ракетами и стратегических бомбардировщиков — невидимок Стелс. Кроме того, предусматривалась модернизация крылатых ракет. Но в разгар этих страстей  Конгресс срезал расходы на ракеты МХ. Военные ещё раз осознали простую истину: чтобы получать деньги на вооружения, надо раскручивать военную угрозу. К проекту ПРО они стали относится более благосклонно. Вот на таком фоне 11 февраля 1983 года началась встреча президента с начальниками штабов вооружённых сил США.[18] Это был день небывалого снегопада в Америке. Улицы Вашингтона были завалены снегом и город был практически парализован. Чтобы попасть в Белый Дом генералам пришлось ехать на джипах с передними ведущими колёсами. Начальник штаба армии генерал Сессей представил меморандум, в котором в общей форме выражалась поддержка ПРО, как среднего пути между упреждающим ударом и бездействием.  В нём не говорилось, что это надёжный щит для защиты населения — генералы сомневались, что при имеющихся технологиях такой щит может быть создан. Указывалось только, что могут быть уничтожены лишь отдельные ракеты. Но даже это может удержать русских от соблазна первого удара. Министр обороны Уаинбергер, как ни странно, выступил против: — Я не согласен с начальниками штабов, — сказал он, обращаясь к президенту. — Но Вы их должны выслушать! Более определённо «за» высказался адмирал Уаткинс. Но и он начал крутить.  Макфарлеин тут же прервал его и спросил: — Одну минутку, Джим. Ты говоришь, что по твоему мнению можно создать оборонительную систему, которая предотвратит ракетный удар по нашей стране? Адмирал подтвердил. И тогда МакФарлеин произнёс со значением:  — Г— н президент, Вы понимаете, как важно это заявление. Рейган, очевидно, понимал. Накануне в строго секретном докладе министерство обороны проинформировало его, что в ядерной войне с Советским Союзом погибнет 150 миллионов американцев[19]. А всего населения США в начале 80х было 226 миллионов человек. Так был дан зелёный свет провозглашению новой политики –СОИ. * * * Но и после встречи с начальниками штабов в Белом Доме разработка СОИ продолжалась в обстановке повышенной секретности. Боялись не столько советских шпионов, сколько критики со стороны собственных специалистов. Поэтому ни ОКНШ, ни Минобороны, ни Госдеп  к этой работе не привлекались. По сути дела разработку вела узкая группа сотрудников Совета Национальной Безопасности, среди которых выделялись адмирал Джон Поиндекстер, Боб Линхард и Рей Поллок. Перелом наступил в середине марта, когда давний, ещё по Калифорнии единомышленник Рейгана, а теперь  секретарь СНБ Уильям Кларк и его заместитель Макфарлаин решили драматизировать речь президента по оборонному бюджету, чтобы побудить Конгресс поддержать рост военных программ США.  Фрагмент по СОИ тщательно выписал МакФарлаин. Опасаясь утечки информации, он не доверял даже машинисткам Белого Дома и потому сам печатал речь президента на машинке. Консультировал его только  советник президента по науке Джордж Кейуорт. Но он был «свой человек» из Лос Аламоса, которого рекомендовал Теллер и, который, разумеется, разделял его взгляды на ПРО. А термин Стратегическая оборонная инициатива придумал адмирал Поиндекстер.  Начальников штабов, Министерство обороны и Госдепартамент ознакомили с речью президента  только за двадцать четыре часа до его выступления. Там были в шоке. Председатель ОКНШ генерал Сессей убеждал Министра обороны Уаинбергера, что надо повременить с произнесением  речи и приступить к серьёзному изучению возможности создания СОИ. Военных особенно смущал пассаж, где говорилось об устаревании ядерного оружия. «Мы не обсуждали этого», говорил генерал. Госсекретарь Шульц тоже был против. Но его смущало другое — как отнесутся к СОИ союзники по НАТО? Не сочтут ли они, что США намерены теперь бросить их на произвол судьбы, оградив себя от советских ракет. Советника Кейуорта он даже обозвал лунатиком. Однако Рейган и его советники из СНБ и слышать не хотели о том, чтобы отказаться от произнесения задуманной речи. 23 марта Рейган взошёл на трибуну, как на сцену, и программа СОИ была обнародована. А Советский Союз приступил к разработке «адекватных ответных мер».     Но обо всём этом мне довелось узнать лишь 15 лет спустя. А тогда мы лишь гадали: что происходит? Куда идёт дело? К войне? ГЛАВА 2 СМОТРИ, НЕ ПРОЗЕВАЙ! Вот в такой непростой обстановке 13 октября меня снова вызвали на Политбюро — на этот раз для утверждения директив к Подготовительной встрече, которая должна была состояться в Хельсинки. Там нужно было разработать повестку дня, расписание и другие организационно — процедурные условия работы Стокгольмской конференции. Это были сугубо технические вопросы, и не понятно, почему Политбюро должно было тратить на них время. Но таковы были суровые законы Кремля. Все, даже самые мелкие и третьестепенные вопросы решались только на Политбюро. Чтобы придать директивам политический вес, они начинались с трескучей, но по сути дела пустой фразы: при обсуждении этих организационных вопросов «делегации надлежит руководствоваться решениями последних пленумов ЦК КПСС, выступлениями Ю.В. Андропова и других советских руководителей», хотя они никогда и нигде словом не обмолвились, какой должна быть процедура работы Стокгольмской конференции или шкала распределения расходов между ее участниками. Тем не менее, директивы это строго предписывали. А в своих отчетах советская делегация должна была чуть ли не ежедневно писать, что она руководствовалась их мудрыми указаниями. Абсурд? Это был ритуал. Таким поручением начинались директивы всем советским делегациям, выезжающим за рубеж при Хрущеве, Брежневе, Андропове, Черненко и Горбачеве, независимо от того ехали обсуждать сокращение стратегических ракет или повышение удоя молока у коров Рязанской области. В этой фразе менялись только имена в зависимости от того, кто оставался у власти. А вся фраза оставалась неизменной. В «предбаннике» Политбюро мы снова стояли с Огарковым и обсуждали ситуацию на переговорах в Женеве. — Смотри, не прозевай! — предупредил меня маршал. — Квицинский имеет строгое указание покинуть Женеву, как только американские ракеты появятся на европейской земле. В моих директивах таких указаний не было. Да и в директивах Квицинскому — он их показывал мне неделю назад перед отлётом в Женеву — об этом говорилось весьма туманно: «В случае, если станет ясно, что США приступят к размещению в конце года своих новых ракет в Западной Европе, при обсуждении даты возобновления переговоров по ОЯВЕ[20] сказать, что она могла бы быть согласована по дипломатическим каналам...» Что значит это предупреждение Огаркова — подули новые ветры? В это время к нам подошел заведующий Отделом науки и культуры ЦК В.Ф. Шауро. Это был худой аскетического вида человек, всем обликом и манерой старавшийся походить на своего могучего шефа — Секретаря ЦК по идеологии М.А. Суслова. В артистических кругах Москвы Шауро прозвали «озабоченный» или «страдающий Вертер». И действительно в крупные морщины его лица, казалось, навсегда вкрались скорбь и забота. Он мог говорить только об одном: как неосмотрительно ведет себя наша творческая интеллигенция. В ответ на заботу о ней партии и правительства она только и думает, как бы смыться за рубеж. Как же тяжело ему приходится, постоянно опекая эти идеологически неустойчивые души. Вот и на этот раз, скорбно вздыхая, он начал делиться своими заботами: — Слышали, что Любимов из театра на Таганке отмочил в Лондоне? Его пригласили в советское посольство ознакомиться с важным сообщением из ЦК, а он послал всех куда подальше. Не иначе, как сбежать вздумал. Сегодня этот вопрос на Политбюро обсуждаться будет... — Знаю я эту историю, -холодно отрезал Огарков. — Вы же его сами спровоцировали на это. Любимов был на репетиции, а в этот момент он, как шаман, — ничего не видит, ничего не слышит — колдует. Тут к нему подходит ваш человек и предлагает срочно явиться в посольство. Разумеется, Любимов послал его куда надо и правильно сделал: зачем такая спешка и чрезвычайщина? А теперь вы дело ему шьете ... В этот момент нас с Огарковым позвали в зал заседаний Политбюро. Там было всё так же и всё те же, как две недели назад. Только приглашенных  прибавилось. Они заняли практически все столы и стулья, стоящие вдоль стен. Докладывал столь важный вопрос первый заместитель министра иностранных дел Г.М. Корниенко. Его сообщение было кратким и заняло не больше двух минут. Однако ничего нового он не сообщил, а изложил первые три абзаца директив, которые и так лежали перед членами Политбюро. Суть их: в Хельсинки предстоит острая борьба, как сформулировать повестку дня Стокгольмской конференции. США и НАТО будут выдвигать предложения направленные на раскрытие военной деятельности Советского Союза. А мы имеем в виду поставить в центр внимания заключение договора о неприменении силы между НАТО и ОВД. Но это не исключает постановку нами некоторых конкретных мер по укреплению доверия. А венчало его выступление фраза, которая являлась как бы политическим стержнем всей линии поведения на предстоящий год. — «Конференция в Стокгольме начнет свою работу сразу же вслед за размещением американских ракет средней дальности в Европе. А это значит, что она начнется под звон фанфар западной пропаганды о том, что никаких существенных изменений в отношениях Восток— Запад не происходит и свидетельство тому — созыв конференции. Здесь нужно держать ухо востро, и этот звон придется приглушать соответствующим образом». Каким — нигде не уточнялось. Но тут же откликнулся министр обороны Устинов: — Эту работу нужно начинать значительно раньше — с первых же дней подготовительной встречи в Хельсинки. Никто возражать не стал. Тогда подал голос Секретарь ЦК Б.Н. Пономарев: — Имеется ли в виду информировать соцстраны о нашей позиции? – вкрадчиво спросил он. Это он спрашивал по каждому поводу, демонстрируя, что свято блюдет интересы союзников по Варшавскому договору. Корниенко четко ответил — да, социалистические страны будут информированы. На этом обсуждение директив на Политбюро закончилось. Вот с такими указаниями я отправился в Хельсинки на Подготовительную встречу. ТРУДНАЯ ДОРОГА В ХЕЛЬСИНКИ А над Европой той осенью сгущались черные тучи. Конфликт из— за ракет средней дальности казался неизбежным. Москва начала громкую пропагандистскую кампанию, стараясь изо всех сил  показать Америке, всему миру и напуганной Европе, что Рейган — не тот президент, с кем Советский Союз может иметь дело. Но в фокусе советской политики были не США, а ФРГ. В бундестаге в конце ноября должно cостояться голосование размещать или нет американские Першинги в Западной Германии. Удержать ФРГ от этого рокового шага — вот главная задача советской политики той осенью. На этом мрачном фоне Конференция по мерам доверия трудно вписывалась в планы и замыслы советского руководства. Когда на встрече в Вене 16 октября 1983 года Геншер прервал долгий монолог Громыко о необходимости предотвратить размещение американских ракет в Европе и спросил, как Советский Союз относится к мерам доверия, советский министр поначалу даже несколько смешался, что с ним случалось крайне редко. — Меры доверия, — начал рассуждать он, — обширная область, но в то же время весьма неопределенная с точки зрения объема конкретных шагов... Однако их нельзя рассматривать в отрыве от международного развития. Внешняя политика отдельных государств оказывает непосредственное воздействие на объем и характер возможных мер доверия. И потом,как бы спохватившись, добавил: сама по себе тема доверия заслуживает внимания. Кто может возражать против упрочения доверия? Если бы между странами Варшавского Договора и НАТО был заключен договор о неприменении военной силы, то это, конечно, имело бы огромное значение для Европы, да и не только для нее. В общем, совсем некстати была эта Подготовительная встреча в Хельсинки, на которой в течение ограниченного срока — трех недель — предстояло выработать повестку дня и другие организационные условия работы Стокгольмской конференции. Сами по себе эти вопросы выеденного яйца не стоили. И решить их можно было за несколько дней, если, конечно, к этому есть желание. Но все дело в том, что их решение накладывалось на обвальное ухудшение обстановки в Европе. На Западе опасались, что Советский Союз использует Подготовительную встречу, чтобы устроить скандал перед размещением американских Першингов в Европе и подвесить созыв Конференции по разоружению в Стокгольме, создав еще одну болевую точку для давления на позиции НАТО. И основания к таким опасениям были весьма серьезные. Пункт 1 утвержденных на Политбюро 13 октября директив для советской делегации строго предписывал: «С учетом развития обстановки в Европе в связи с намечаемым размещением там американских ракет средней дальности в твердой форме высказываться в том плане, что такие действия США и стран НАТО, их стремление сломать к своей выгоде существующий в европейской зоне баланс по ядерным средствам средней дальности идут вразрез с задачами укрепления доверия и безопасности на европейском континенте и могут осложнить разработку соответствующих мер на конференции». Казалось бы, ясно? Ничего подобного. Этот пункт директив можно было исполнять по крайней мере в двух жанрах. Жанр первый, — просто отметиться, произнеся нечто близкое к этому во вступительном заявлении, и сообщить в Москву, что делегация твердо проводит заданную линию, а пока суд да дело — начать выработку повестки дня. Жанр второй, — долбить изо дня в день, из заседания в заседание эту фразу, приводя красочные сообщения из газет, как народы Европы борются против ненавистных американских ракет. США и их союзники, естественно, промолчать не смогут и тоже бросятся в бой. Тут и начнется свалка, и тогда будет уже не до повестки дня. Тем более, что можно постоянно подчеркивать: о каком доверии хотят говорить господа из НАТО, когда размещают ракеты, нацеленные на советскую землю. В общем, если бы Андропов или Громыко дали, пусть даже в устной форме, такое указание, то повернуть Хельсинкскую встречу в это русло не составило бы труда. Поэтому я решил посоветоваться с корифеем европейского процесса, зам министра А.Г. Ковалевым. В те времена Анатолий Гаврилович проводил в своем кабинете на 7 этаже в здании на Смоленской площади дни и ночи. Он все больше замыкался в себя, избегал человеческого общения — даже в привилегированный буфет на том же этаже не ходил: обед ему приносили в кабинет. Слушал меня молча и только криво улыбался — ведь это он был автором этих загадочных директив. Потом сказал: — Вам не нужно будировать этот вопрос — можете вызвать на себя лавину. Поезжайте в Хельсинки, и оттуда показывайте, что Стокгольмская конференция — это наше детище. Несмотря на всю сложность международной обстановки, она является первым шагом в осуществлении хельсинкского Заключительного акта. По этой причине американцы идут в Стокгольм с неохотой, боятся достижения там прогресса. А европейцы обеспокоены поведением США, и поэтому им нужна Стокгольмская конференция. Не только нейтралы, но и западноевропейцы тяготеют к нашей позиции. Однако всё портят американцы. Перед отъездом в Хельсинки я пришел к Громыко за последними инструкциями. Это было 21 октября 1983 года. Министр был в плохом настроении. Все эти дни на самом верху шла мучительная дискуссия, как быть, если американцы действительно начнут развертывать свои Першинги. По соседской линии беспрестанно шла информация, что они появятся в Европе в середине ноября. Поэтому на Политбюро было принято решение объявить в качестве упреждающей акции о подготовке к размещению оперативно— тактических ракет с ядерными боеголовками на территории Германии и Чехословакии.[21] Дела в Афганистане также шли из рук вон плохо. А тут еще, как назло, на далеком острове Гренада в Карибском море произошла очередная «марксистско— ленинская революция», как ее изображал Международный отдел ЦК, или, попросту говоря, военный переворот под революционными лозунгами. Президент Морис Бишоп и его сторонники были жестоко расстреляны из крупнокалиберного пулемета. Ежу было ясно, что Рейган это просто так не оставит и грядет американская интервенция. А что тогда делать нам? Андрей Андреевич был немногословен: — В связи с размещением американских ракет в Европе вам нужно всячески показывать, что мы, мол, рассердились, и вести себя соответственно. Как соответственно, Громыко не сказал, а я, памятуя наказ Ковалева «не вызывать лавину», расспрашивать его не стал. — В Стокгольме, — продолжал мрачно выговаривать министр, — США и НАТО будут ставить вопрос о расширительном толковании вопросов о зоне действия мер доверия, посылки наблюдателей и осуществлении контроля. Тут нужна внутренняя строгость, чтобы не истолковали нашу позицию с ущербом для нас — не восприняли как намек, что мы можем пойти на это. Если не ясен вопрос, лучше не отвечать совсем, чтобы потом не пришлось исправлять. Министра явно беспокоили не меры доверия, а предстоящее размещение американских ракет. И к Стокгольмской конференции у него отношение было кислое. — Конечно, важно, чтобы было продвижение по мерам доверия. Мы же сами предложили созвать эту конференцию, но, судя по всему, толку от нее ждать не приходится. И все же приглядывайтесь к позиции нейтралов —  может и появится какая задумка. Вот и все. ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ КАРДЕБАЛЕТ 23 октября 1983 года советская делегация приехала в Хельсинки. И тут как из рога изобилия посыпались события, одно хуже другого. В тот же вечер радио сообщило, что пятитонный грузовик пробил заграждение у ворот американских казарм, неподалеку от международного аэропорта в Бейруте, и шофер — камикадзе взорвал себя и огромную машину, начиненную 300 килограммами взрывчатки. Погибло 239 морских пехотинцев. Подозрение падало на мусульман — шиитов, действовавших с ливанской территории, контролируемой Сирией. На следующий день появились сообщения, что Вашингтон готовит воздушное нападение на базы иранских и ливанских боевиков около Бейрута и в Баальбеке. Под ударом может оказаться и Сирия. Однако удар был нанесен в другом месте. 25 октября как раз в день открытия хельсинкской встречи американские войска начали вторжение на Гренаду. Мятежные революционеры сопротивления им не оказали. А население, вроде бы, даже приветствовало американских солдат. Но советская печать, естественно, подняла шум. Генеральная Ассамблея ООН 108 голосами против 9 осудила эту акцию США. Однако Рейган проигнорировал это решение ООН: — Оно нисколько не испортило мне аппетита во время завтрака, — с простодушной улыбкой сказал он. А его пресс — секретарь пояснил: на завтрак президент обычно съедает одно варёное яйцо, фрукты и жареный хлебец. На следующий день Андропов выступил с заявлением. Правда, о Гренаде в нем не было ни слова. Он снова говорил об опасных последствиях для мира в связи с намечаемым размещением американских Першингов и предлагал новый компромисс: Советский Союз сократит число ракет СС— 20 в Европе до 140 носителей, а США не будут размещать там свои ракеты средней дальности.[22] В противном случае, — угрожал Андропов, — гонка вооружений и уход Советского Союза с переговоров в Женеве. Стокгольмскую конференцию он не упоминал. Вот на таком мрачном фоне начиналась Подготовительная встреча в Хельсинки. В этой ситуации я решил встретиться и пощупать, как намерен действовать мой американский коллега посол Джим Гудби. Это был опытный дипломат, который, как говорится, собаку съел и в разоружении, и в европейских делах — был заместителем главы американской делегации на переговорах ОСВ — 2, помощником заместителя госсекретаря по европейским делам и послом США в Финляндии. Время терять было нельзя. От того, какой тон будет задан на первом пленарном заседании, во многом будет зависеть весь ход трехнедельной встречи. Мне не хотелось, чтобы она превратилась в своего рода средневековое ристалище, где советский и американский представители сражаются друг с другом на потеху 33-х других участников конференции. Стоит только начать в таком духе — потом уже остановиться будет трудно. Весь трехлетний опыт Мадридской конференции тому свидетельство. Но вот незадача. Мы с Гудби не были знакомы, а в те времена встречи советских и американских послов проходили по сложному византийскому ритуалу. Особенно первая — все ждали, кто кому нанесет визит первым. Можно было спокойно ехать к английскому, французскому, шведскому, испанскому послам, но не к американскому. Это почему— то считалось потерей престижа, уроном интересам государства. По тем же причинам американские послы не ездили к нам. Для того, чтобы свести их, какой— нибудь западный, а еще лучше — нейтральный посол устраивал ужин или прием, на который приглашал своих советского и американского коллег. Там они знакомились и договаривались о способах дальнейшего общения. Чаще всего их последующая встреча проходила в каком — нибудь нейтральном месте — в ресторане или помещении, где проходит конференция. И только потом они начинали ходить друг к другу в гости. Размышляя над всем этим еще в поезде на пути в Хельсинки, я вспомнил байку, которую любил рассказывать в своем окружении Хрущев: — Встречаются на улице два генерала в одном звании. Ну, скажем, оба генерал— майоры, оба командуют дивизией. Как узнать, кто из них умнее? Наступала тишина, и довольный Хрущев говорил: — Тот, кто первым честь отдаст! Я рассказал эту историю своим членам делегации и сообщил, что намерен по приезде позвонить Гудби и договориться с ним о встрече один на один в нашем или американском посольстве. Это значения не имеет. На следующий день, это было 24 октября, я приехал к нему в посольство США в Хельсинки. Встретил меня невысокий человек средних лет с чуть вьющимися волосами, ироничной полуусмешкой и внимательным взглядом, который прикрывали большие очки. Это был мой американский партнер посол Джеймс Гудби. Выглядел он скорее как учёный, а не прожжённый дипломат. Разговор начался не с мер доверия. Мы оба, хотя и в разное время, работали в Женеве в делегациях по ограничению стратегических вооружений. Поэтому вспомнили знакомых, поговорили о нынешнем невеселом положении дел на переговорах. Вроде бы невзначай, Гудби поинтересовался, не намерен ли я завтра на пленарном заседании говорить о ракетах средней дальности. Я ответил ему фразой из директив, которую тщательно выписал для завтрашней речи. Смысл ее сводился к тому, что размещение американских ракет идет вразрез с укреплением доверия и может осложнить их разработку в Стокгольме. Гудби помрачнел. Но я сказал, что не намерен развивать эту тему в дальнейшем, если, разумеется, не случится что— либо экстраординарное. С тех пор мы, не сговариваясь, предупреждали друг друга, если собирались делать какое — либо заявление по поводу действий или политики своих стран. Оба были убеждены, что установление доверия между государствами должно начинаться с доверия друг к другу их представителей. Короче говоря, в ходе той встречи, вопреки протокольным обычаям продолжавшейся более полутора часов, мы условились, что переговоры в Хельсинки должны носить сугубо технический характер и потому нужно по возможности избежать привнесения в них политических проблем. А чтобы уйти от полемики — сократить до минимума число пленарных заседаний, скажем, один раз в неделю, и вести переговоры в основном в рабочих группах, больше встречаться в кулуарах и там в неофициальных беседах искать развязки. Таким путем, избегая политических дискуссий, нужно попытаться договориться о повестке дня и других организационных условиях Стокгольмской конференции в отведенный нам срок — три недели. Провести это взаимопонимание через свои группы стран — НАТО и Варшавского Договора (ОВД) — труда не составляло, хотя мы старались не афишировать нашу договоренность. В общем, открытие Хельсинкской встречи в огромном дворце «Финляндия» прошло спокойно и даже благопристойно. С приветствием выступил министр иностранных дел П. Вяюрюнен. Потом начались речи, где излагались позиции. Но обошлось без острой полемики. Как писала финская газета «Ууси Суоми», «главные представители двух великих держав, приехавшие в Хельсинки, подтвердили, что их основная цель — сосредоточиться на технических вопросах. В то же время они подозревают, что противоположная сторона намерена поднимать политические проблемы и заниматься пропагандой». Что ж, это была весьма точная характеристика хельсинкского гамбита. Но уже через два дня весьма чётко обозначилось противостояние по повестке дня Стокгольмской конференции. США и НАТО хотели зафиксировать в ней приоритетные для себя вопросы — транспарентность и обмен информацией. А Советский Союз и социалистические страны добивались включения так называемых политических мер доверия. Но уже из первых бесед с Гудби и другими западными представителями мы почувствовали, что в конечном итоге проблем тут не будет. Запад пойдет на широкую формулировку, повторяющую мадридский мандат. Наши директивы также предусматривали такую возможность. Поэтому здесь предстояло разыграть классический дебют СБСЕ: оба блока выдвигают крайние, неприемлемые позиции, потом, как бы замирают в противостоянии, и дают возможность нейтралам выступить с компромиссным предложением. После двух или трех попыток последует соглашение. Дальше все разыгрывалось как по нотам. Польша и Франция внесли предложения двух противостоящих военных блоков — ОВД и НАТО. На пленарных заседаниях, как и положено, их представители обругали друг друга. Советская делегация расценила, например, предложение НАТО как попытку «протащить» в повестку дня конференции свои шпионские предложения. Натовские делегации называли в свою очередь предложения социалистических стран «упражнениями в пропаганде». Все это, однако, полностью соответствовало заведенному порядку вещей. Теперь слово было за нейтралами. Все знали, что в кулуарах два посла — Курт Лидгард от Швеции и Матти Кахилуото от Финляндии — готовят компромиссный документ. И они внесли его 3 ноября. Делегации обоих блоков тут же удалились на совещание. Но тут мы видимо поспешили. Польский представитель А. Товпик уговорил нас поддержать проект нейтралов хотя бы в принципе. Однако уже через несколько часов это решение стало известно в группе НАТО. И если раньше там были колебания, то теперь натовцы решили не давать на него согласия. Это был один из классических приемов дипломатии Холодной войны. Раз Советский Союз «за» — значит НАТО должно быть «против» или, по крайней мере, не спешить соглашаться с документом, если даже он и подходит, а попробовать выторговать еще хоть что — нибудь, тем более что время для этого есть. Поэтому нейтралам пришлось начинать всё с начала. Однако тут не обошлось без большой политики. По залам дворца Финляндии пополз зловещий слух: с начала ноября, то есть параллельно с переговорами в Хельсинки, американцы и НАТО проводят необычайно широкомасштабные манёвры, на которых отрабатывают применение ядерного оружия. Даже название этих учений упоминалось — «Эйбл Арчер». Особенно суетились представители ГДР и Польши. Трагическим шёпотом они сообщали, что идёт подготовка к внезапному нападению и сейчас НАТО проигрывает нанесение ядерных ударов по десяткам тысяч ядерных объектов на территории Советского Союза и стран Варшавского договора. Это было наше первое знакомство с военными манёврами, которыми потом придётся вплотную заниматься на конференции. Причём слухи  полностью соответствовали тому, о чём неоднократно публично предупреждали Андропов и другие советские руководители — администрация Рейгана взяла курс на подготовку к ядерной войне. Однако наши военные в делегации, когда мы поставили перед ними вопрос, что происходит на этих манёврах, просто пожимали плечами: — Манёвры Эйбл Арчер проходят ежегодно и там действительно симулируется отдача приказов об использовании ядерного оружия, проверяется система связи и передачи этих приказов. Так что ничего неожиданного тут нет. А о нынешних учения им ничего неизвестно. Из Москвы тоже никаких сигналов не поступало. Поэтому мы решили не драматизировать ситуацию, а вернуться к согласованию повестки дня, но сконцентрировать внимание на предлагаемых Советским Союзом мерах — неприменении силы и неприменении первыми ядерного оружия.[23] * * * Итак, первая попытка нейтралов выйти на компромисс сорвалась. В этом не было никакой трагедии. Просто нужно было начинать новый круг консультаций и после недолгих дискуссий было решено образовать неформальную группу — «кофейный клуб», в котором участвовал бы тот, кто хочет. Этим клубом заправлял энергичный и изобретательный посол Австрии Вольфганг Торовски. «Кофейный клуб» заседал три дня: 7, 8 и 9 ноября. И хотя жаркие споры не утихали там ни на минуту, было видно, что дело идет. Министр иностранных дел ФРГ Геншер, находившийся в эти дни в Финляндии, заявил, что Хельсинкская встреча проходит в «вызывающе удовлетворительной деловой атмосфере» и продвигалась до сих пор в деловом темпе. Во второй половине дня 9 ноября «кофейный клуб» Торовского вплотную приблизился к решению своей задачи. Заключительный документ был практически готов. Но последнюю точку Торовский поставить не решался — а вдруг натовцы или соцстраны взбрыкнут в последний момент. Вечером мы встретились с Джимом Гудби и прошлись по документу нейтралов. Согласие как будто бы было полным. — Без фокусов? — спросил я его. — Все будет о кей, — заверил он меня. В тот же вечер я на всякий случай перепроверил позицию НАТО у послов Франции и ФРГ. Все сходилось — осечки вроде бы не должно быть. Я позвонил Торовскому и рассказал о достигнутой договоренности. Он сообщил мне, что группа НАТО уже дала согласие. На следующий день 10 ноября на встрече «кофейного клуба» делегации Австрии, Финляндии, Сан — Марино, Швеции и Швейцарии распространили новый итоговый документ нейтралов. На этот раз натовские делегации отнеслись к нему положительно. Польша, выступая от стран Варшавского Договора, назвала этот документ «хорошей основой» для продолжения работы. Только мальтиец отказывался принять компромиссную формулировку по вкладу средиземноморских стран. Потребовались еще сутки, чтобы уломать его, немного изменив первоначальный текст. * * * Вечером 11 ноября началось последнее пленарное заседание. Делегации смотрели друг на друга настороженно и с подозрением — не выкинет ли кто — нибудь под занавес какой — либо номер. Но все обошлось. Только Гудби сказал, что не может пока дать окончательного согласия, так как послал итоговый документ на одобрение в Вашингтон. Но в этом не было никакой крамолы. Многие делегации находились в таком же положении, хотя и промолчали. Председатель ударил молотком по столу и объявил документ принятым пока в предварительном порядке, если до понедельника какая— либо делегация не внесет поправки. Министр иностранных дел Финляндии Вяюрюнен заявил, что хельсинкская Подготовительная встреча прошла успешно — все делегации проявили склонность к компромиссу. Для работы Стокгольмской конференции теперь созданы благоприятные предпосылки. А «Хельсинки Саномат» назвала итоги встречи «редким исключением в цепи мрачных международных событий этой осени». Советская делегация сообщила в Москву об очередной победе. «Повестка дня, расписание работы и другие организационные условия первого этапа Конференции обеспечивают необходимые возможности для проведения позиции Советского Союза, для деловой, конструктивной работы Конференции. Эти решения подготовительной встречи были достигнуты вопреки попыткам США и некоторых их союзников протащить в том или ином виде положения, которые предопределили бы заранее включение в повестку дня конференции таких вопросов, обсуждение которых было бы направлено на раскрытие военной деятельности государств, которая отнюдь не вызывается интересами военной опасности в Европе.» Все сказанное здесь было истинной правдой. Я не читал отчетов моих западных коллег об итогах хельсинкской встречи, но думаю, что они могли написать нечто подобное. С той лишь разницей, что успех встречи там приписывался бы усилиям западных стран и указывалось бы, что Советскому Союзу не удалось протащить в повестку дня Конференции положения, которые предопределили бы обсуждение интересующих его вопросов. И они тоже были бы правы. В том и состояло искусство дипломатии тех лет, чтобы находить такие формулировки, которые позволяли каждой стороне утверждать, что именно их предложения отвечают принятой повестке дня, а предложения противной стороны никак в нее не вписываются. Это нужно было и для пропаганды, и для отчёта собственному руководству. Образцом такого дипломатического творчества является принятая в Хельсинки повестка дня. Попробуйте, к примеру, найти какой— либо смысл в таком ее пункте: «Внесение предложений государствами — участниками, обсуждение и принятие набора взаимодополняющих мер по укреплению доверия и безопасности в соответствии с положениями Итогового документа мадридской встречи...» Не найдете. Попросту говоря, это не что иное, как отсылка к мандату, принятому на Мадридской встрече ОБСЕ. В мадридском же документе на сей счёт говорится: «Цель Конференции... заключается в поэтапном осуществлении новых, эффективных и конкретных действий, направленных на развитие прогресса в укреплении доверия и безопасности и в достижении разоружения, с тем чтобы претворять в жизнь и выразить обязанность государств воздерживаться от применения силы или угрозы силой в отношениях друг с другом.» Но будем откровенны хотя бы много лет спустя: такие рамки могут при желании оказаться достаточно широкими, чтобы обосновать необходимость принятия практически любого предложения — будь то советского или американского. Все они без труда могут изображаться отвечающими такой поставленной цели. В то же время эти же рамки можно трактовать и достаточно узко, утверждая, что предложения противной стороны не новы, не конкретны, не эффективны, не направлены на уменьшение опасности военного противостояния и т.д. Все зависит от полета фантазии, изобретательности и ораторского искусства. Ну а в чём здесь смысл по существу дела? Зачем весь этот сложный процесс переговоров, который в конечном счёте фиксирует, что каждая сторона осталась при своём? Что это — сложный дипломатический балет с выкрутасами и пустая трата времени? Не совсем. Хотя стороны продолжают оставаться на своих прежних позициях, они выразили согласие продолжать переговоры, а значит, видимо, будут готовы искать компромисс. В общем, сделан первый шаг. Но, как учил Громыко: раз они сделали первый шаг, то сделают и второй и третий — надо только давить. Так же рассуждали американцы, натовцы и нейтралы. Таковы суровые законы переговоров будь — то дипломатических или в бизнесе. Предстоит нещадная торговля со взаимными уступками, как на простом базаре. Но, главное, стороны по— видимому готовы к этому. Начало положено. Вроде бы. ПРОСКОЧИЛИ Наступил понедельник 14 ноября. Ни одна делегация не потребовала созыва заседания и внесения поправок в согласованный накануне документ. Таким образом, он был принят окончательно. Мы вздохнули с облегчением. Не только потому, что дело было сделано. Но и потому, что над переговорами постоянно нависала угроза размещения американских ракет в Европе. Что тогда будет с Хельсинкской встречей? Не получим ли мы в одночасье указания уйти с переговоров и покинуть финскую столицу? В заявлении Андропова 26 октября содержалось недвусмысленное предупреждение: в случае размещения американских ракет Советский Союз уйдет с переговоров в Женеве. Я знал, что обе делегации — Квицинского на переговорах по ОЯВЕ и Карпова на ОСВ — имеют на сей счет четкие указания. А как в отношении наших переговоров в Хельсинки и Стокгольме? В директивах советской делегации на этот счет ничего не говорилось. Но в Москве перед отъездом в Хельсинки такая перспектива горячо обсуждалась. В Минобороны и Международном отделе ЦК были весьма сильны настроения поступить именно так. Да и в МИДе немало горячих голов считали, что «раз погром, так погром — покажем американцам кузькину мать». Громыко удалось вывести тогда Стокгольмскую конференцию из черного списка ответных мер. Его основной довод сводился к тому, что, уходя из Женевы, где идут двусторонние переговоры, мы наносим удар по американцам. А уход из Стокгольма — это уже удар и по нейтральным странам, и тем союзникам США, которые связывают с разработкой мер доверия надежду на общее улучшение обстановки в Европе. Такими действиями мы будем подталкивать их в объятия США, а сами окажемся в изоляции. Нужно показывать, что мы готовы вести переговоры о безопасности в Европе, но не с Америкой. Все это было хорошо сказано. Но на твердость позиции министра надеяться не приходилось. Он не станет возражать, если Устинов и Андропов решат, что надо уходить из Хельсинки или Стокгольма. Поэтому каждое утро мы с трепетом разворачивали газеты и первым делом смотрели, не началось ли размещение американских ракет. Пока обходилось. Но напряженность росла. Из разрозненных сообщений, как из мозаики, складывалась картина, что оно может начаться со дня на день. Об этом сообщали в центр и «соседи» — дальние и ближние: американские ракеты, очевидно, появятся в Европе в середине ноября. Неожиданно 29 октября в газетах появилось сообщение, что руководитель советской делегации на венских переговорах по сокращению обычных вооружений в Центральной Европе В.В. Михайлов заявил: размещение американских ракет может пагубно сказаться на этих переговорах. Что это — нервы сдали? Или он получил такие указания? Мы хорошо знали Михайлова как серьезного и осторожного дипломата. Значит, получил указания. Мы посовещались в делегации и решили промолчать. Однако в Москву направили сообщение, что активно разъясняем на конференции пагубность политики стран НАТО. Думаю, теперь понятно, почему мы вздохнули с облегчением, когда в понедельник 14 ноября Заключительный документ был принят и хельсинкская Подготовительная встреча завершилась без инцидентов. Мы успели проскочить перед захлопывающейся дверью. Опоздай мы на несколько часов — и судьба Стокгольмской конференции могла бы сложиться совсем по— иному. Дело в том, что в тот же день — 14 ноября огромный транспортный самолет Гелакси ВВС США, пробив пуховое одеяло низких серых облаков, плотно окутавших Англию, грузно опустился на военной базе Гринэм — Коммон. Он привез в Европу первую партию пусковых установок крылатых ракет Томогавк. Правда, пока без ядерных боеголовок. Сотни женщин, проводивших антиядерные пикеты в палаточных городках вокруг этой базы, рыдали, размахивая кулаками, и кричали: — Они здесь! — Черт возьми, они здесь! На следующий день об этом трубили все газеты, и министр обороны Англии Хезельтайн официально подтвердил: Да, американские ракеты прибыли. Через полчаса после появления этого сообщения Квицинский направил своим американским коллегам в Женеве прощальные подарки. Но не уехал... Умный и острый на язык и поступки Квицинский ждал исхода голосования в бундестаге по евроракетам. Надежда еще была. На съезде СДПГ 19 ноября депутаты высказались за то, чтобы отложить развертывание американских ракет. Однако три дня спустя в Бонне Бундестаг 286— ю голосами «за» против 226 проголосовал за двойное решение НАТО. Путь Першингам в Западную Германию, против чего так упорно боролся Советский Союз, был открыт. 23 ноября после 20 — минутной перебранки советская делегация покинула женевские переговоры по ракетам средней дальности. Квицинский заявил, что прерывает нынешний раунд, встал и ушёл в окружении советников. Демонстранты на улице пробовали остановить его и кричали: «Продолжай переговоры!» Но он шёл, не обращая на них внимания. Тогда они стали бросаться под колёса машин отъезжающей делегации. Полиция бросилась на демонстрантов. Кого— то сбили с ног и он в кровь расшиб голову. В общем, шум был на весь мир. Обстановка на переговорах по ограничению стратегических вооружений (ОСВ) в Женеве была не лучше. Дискуссия между главами советской и американской делегаций, проходившая 1 декабря в советском представительстве, напоминала скорее базарную ругань. Причём вели её весьма сдержанные и опытные дипломаты — советский посол Виктор Карпов и американский посол, он же генерал, Эдвард Рауни. Они обвиняли друг друга в риторике: Карпов: Вы, г— н посол, меня просто не слушаете. Я даже не знаю, есть ли смысл продолжать этот разговор. Рауни: Г— н посол, прошу Вас, не надо меня учить, как говорить и что говорить. Такое в дипломатии редко случалось. 5 декабря начальник Генеральной штаба Огарков сделал заявление на пресс— конференции, что переговоры ОСВ в Женеве ожидает та же судьба, что и переговоры по ракетам средней дальности. Маршал немного ошибся. Перед рождественскими праздниками глава советской делегации Карпов просто отказался фиксировать дату возобновления переговоров по ОСВ. А в Москву он доложил:  «Американская сторона ни в чём не отошла от своей однобокой позиции, направленной на обеспечение для США очевидных военных преимуществ путём коренной ломки структуры советского стратегического потенциала, и в первую очередь наших тяжёлых МБР. При всём этом явно в расчёте на то, чтобы сделать свою позицию на переговорах по ОСВ дымовой завесой для готовящегося размещения американских ракет в Европе, делегация США пытается изобразить дело таким образом, будто она готова к продвижению в направлении достижения взаимоприемлемого решения вопросов, касающихся стратегических вооружений». Таким образом, продолжение переговоров в Женеве повисло в воздухе. Тоже случилось и с венскими переговорами о сокращении вооружений в Центральной Европе. Из всех переговорных форумов остался только Стокгольм, где, как в насмешку, должны были обсуждаться меры доверия. НЕЙТРАЛИТЕТ С ПРИСЕДАНИЕМ Вернувшись в Москву, я сразу доложил Громыко об итогах переговоров в Хельсинки. При этом присутствовали его заместители Г.М. Корниенко и А.Г. Ковалев[24]. Суть моего сообщения сводилась к следующему. 1. Принята повестка дня и другие организационные условия проведения конференции в Стокгольме, разработанные на основе соответствующих положений мадридского совещания. 2. США и Запад в целом вели себя сдержанно. В то же время в их позиции проглядывали два основных направления — принизить значение Стокгольмской конференции и навязать ей свою повестку дня. Складывается впечатление, что они боятся, как бы вопросы военной разрядки не вышли на первый план в европейском процессе и не оттеснили на второй план их курс на приоритетное обеспечение прав человека. Однако внутри НАТО нет полного единства. США против того, чтобы в Стокгольме были приняты какие— либо значимые решения. А Франция и ФРГ — за это. Нейтралы и некоторые западные страны возлагают на конференцию определенные надежды. Логика их рассуждений такова: Женева и Вена перекрыты, поэтому единственным проточным каналом может оказаться Стокгольм. Они, при определённых условиях, могут стать нашими партнёрами на конференции. 3. Все кроме американцев — за открытие конференции на уровне министров иностранных дел. Поскольку переговоры в Стокгольме начинались уже в середине января, и нужно было срочно браться за подготовку директив, я изложил также основные наметки нашей будущей позиции. Главная идея состояла в сочетании политических и военных мер доверия. В ходе первого раунда надо выявить, какие из этих мер реально осуществимы, создать рабочие группы и приступить к разработке соглашения. Мне очень хотелось, чтобы министр подробно высказал свои мысли о нашей будущей позиции в Стокгольме. Это позволило бы нам иметь хоть какой— то ориентир при выработке директив. Но его, по— видимому, обуревали совсем другие заботы. — Не очень — то нам выгодно открытие конференции на уровне министров, так как придется ударить американцев по макушке, а это создаст трудности для осуществления задач конференции. У нас пока зреет отрицательное отношение к участию министров. Дальше будет видно. Главная задача, — продолжал Громыко,— это подготовка к Стокгольмской конференции и выработка принципиальной линии. Сдавать позиции нам нельзя ни в коем случае. Американские ракеты размещаются в 6— 7 минутах подлетного времени до целей на советской территории. В этих условиях надо сообразоваться, на что мы можем пойти по мерам доверия и безопасности В общем, в Стокгольм ехать министр не хотел. А на моё предложение поработать с нейтралами отреагировал кисло: — На нейтралов не надейтесь. Нашими партнёрами они едва — ли станут. На Стокгольмской конференции лидером у них явно претендует быть Швеция. Она страна -хозяйка, ей и карты в руки. По многим острым международным проблемам она выступает с позиций, которые вроде бы близки нашей — неприменение силы, неприменение первыми ядерного оружия, создание безъядерной зоны в Центральной Европе и другие. Но не следует ожидать, что шведы, да и другие нейтралы поддержат эти наши предложения на конференции. Вообще нужно иметь ввиду, что шведский нейтралитет — это нейтралитет с приседанием. Во время Второй мировой войны перед гитлеровской Германией, а сегодня — перед империалистами США. Формально юридически — да, Швеция нейтральна. Но по своим симпатиям, идеологии она страна антикоммунистичекой, пронатовской ориентации. Хотя, разумеется, в отдельных случаях она может критиковать США за агрессию во Вьетнаме или даже сочувствовать народной революции в Никарагуа. Но вот по имеющейся у нас информации этой весной Стокгольм тайно посетил шеф американского ЦРУ Уильям Кейси. Он активно встречался не только со своими шведскими коллегами, но и с высокопоставленными сотрудниками министерства обороны и... даже долго разговаривал по телефону с премьер — министром Пальме. Тут Громыко замолчал и внимательно оглядел присутствующих, видимо для того, чтобы подчеркнуть значимость сказанного. — Что хотел от нейтральной Швеции шеф американской разведки? — продолжал Громыко. Во— первых, перекрыть экспорт современных технологий через шведские фирмы в Советский Союз и другие социалистические страны. Во— вторых, обеспечить тайную переброску американских финансов и другой помощи через шведские порты в Гданьск для подпольного, антикоммунистического движения «Солидарность». И шведы согласились. Но если в первом случае ещё можно говорить, что тут сыграли соображения экономической выгоды, обещанной американцами, то во втором проявило себя истинное лицо шведского нейтралитета. Причём в качестве платы за это пособничество Кейси обещал снабжать шведов информацией о вторжении наших подлодок в шведские территориальные воды. Можно только представить какую липу будут подсовывать им американцы! Так что, молодые люди, не стройте иллюзий в отношении того, что шведы и нейтралы вообще могут стать нашими партнёрами на переговорах. Хотя вам нужно стараться использовать на полную катушку их расхождения с натовским лагерем.     СЮРПРИЗЫ УСТИНОВА Мои хождения по высоким кабинетам в ЦК, министерстве обороны и МИДе показали: все помыслы начальства заняты Першингами, а о Стокгольме с его мерами доверия никто и слышать не хочет. И главная тема — ответные меры. Надо отдать должное, — «большая тройка» (Андропов, Устинов и Громыко), вершившая в те годы политику Советского Союза, появлением Першингов обескуражена не была — оно легко просчитывалось. В ЦК и минобороне состоялась серия совещаний, на которых была выработана программа так называемых «адекватных ответных мер». И разногласий тогда в советском руководстве не было, и быть не могло. 24 ноября 1983 года Андропов грозно заявил: Советский Союз и его союзники не позволят США и НАТО «сломать существующее примерное равновесие сил в Европе». На любую попытку сделать это они сумеют дать надлежащий ответ. И эти ответные меры Андроповым были названы: 1. Отмена моратория на развертывание советских средних ракет в западной части Советского Союза; 2. Размещение на территории Чехословакии и ГДР несколько десятков пусковых установок оперативно — тактических ракет Темп— С; 3. Размещение баллистических ракет с ядерным оружием на кораблях  и подводных лодках, которые будут продвинуты к берегам Америки в количествах соизмеримых с увеличением угрозы для Советского Союза.[25] Эту меру маршал Огарков прокомментировал так: «Развёртываемые в океанских районах и морях советские средства, имеющие ввиду территорию самих США, будут не менее эффективны, чем американские средства, размещаемые в Европе, и по досягаемости, и по мощи, и, что особенно важно, по их подлётному времени».[26] А указания Устинова были ещё категоричней: в случае применения американцами ракет Першинг в Европе Советский Союз всей ядерной мощью ударит по США. Отсидеться за океаном им не удастся. Но был и другой план ответных действий, на который однажды публично намекнул Устинов. 9 сентября 1983 года, он заявил, что СССР предпримет эффективные контрмеры в связи с размещением Першингов. «Эти меры, подчеркнул он, создадут ответную военную угрозу для территории США и стран, на территории которых будут развёрнуты американские ракеты, такую же, какую США создадут для Советского Союза и государств –участников Варшавского Договора».[27]  Но план этот не озвучивался. Он тщательно разрабатывался под личным патронажем министра обороны и хранился за семью печатями. Ещё в 1979 году Устинов собрал у себя узкое совещание ведущих военачальников и поставил такой щекотливый вопрос: способны ли войска  ПВО обнаружить пуск Першинга— 2 не позднее двух— трёх минут после старта. Оказалось, что неспособны. РЛС дальнего обнаружения Дунай— 3У могли обнаружить Першинги только в секторе обзора, перекрывающего северную и центральную часть ФРГ. Но её южная часть этими средствами не контролировалась. После недолгой дискуссии министр поставил задачу доработать эту систему так, чтобы она перекрывала всю территорию ФРГ. Это было сделано довольно быстро, и предметом особых забот стало западное направление, перекрываемое РЛС, расположенными в Скрунде, Барановичах и Мукачево.[28] Одновременно Устинов поручил начальнику генштаба Н.В. Огаркову, главкому ПВО А.И. Колдунову  и первому заместителю главкома РВСН  Ю.А. Яшину принять действенные меры по прикрытию Москвы от нападения Першингов. Тогда считалось, что их главные цели будут находиться в столице и Подмосковье. Поэтому в 1979 году начались масштабные работы по созданию новой системы противоракетной обороны для защиты Москвы. Она должна была заменить находившийся на боевом дежурстве противоракетный комплекс А— 35М. К середине 80-х такая система ПРО была развёрнута и имела два эшелона противоракет, размещавшихся в шахтных пусковых установках. В состав первого эшелона входили противоракеты дальнего действия для уничтожения боевых блоков, ещё не успевших войти в атмосферу. Ну а тем боеголовкам, которым всё же удастся прорваться в верхние слои атмосферы, пришлось бы встретиться с высокоскоростными противоракетами ближнего действия второго эшелона. Эта новая система ПРО Москвы казалась военным надёжной и они гордились ей. Но Устинов брюзжал: — Всё это только оборона, а наступающая сторона всегда  найдёт дыру в ней. Нам нужно тоже переходить в наступление. Это наступление готовилось по нескольким направлениям. И прежде всего, — нейтрализовать угрозу, которую могли представлять Першинги. 23 ноября  1983 года по  представлению Устинова было принято решение о создании в кратчайшие сроки «подвижного грунтового ракетного комплекса «Скорость»(ПГРК). Он даже сам придумал это название — «Скорость», хотя его главному конструктору А.Д. Надирадзе оно не очень нравилось. Но дело не в названии. В считанные минуты, буквально молниеносно ракеты, «Скорость» должны были накрыть места расположения Першингов, крылатых ракет и другие военные объекты НАТО. Для этого их нужно было скрытно разместить на территории Чехословакии и Восточной Германии. После этого, доказывал министр, размещение Першингов в Европе потеряет всякий смысл, так как они будут находиться на своих базах под постоянной угрозой молниеносного уничтожения. А вывезти их незаметно и передислоцировать в другом месте американцы не смогут, поскольку все базы в Германии постоянно пикетируются борцами за мир. Тут предлагалось представить картину, как американские Першинги выезжают из ворот военной базы, а вокруг, тут как тут, борцы за мир с плакатами, пикетчики, журналисты..., как это было на английской базе Гринэм Коммон. Попробуй тут спрятаться или замаскироваться. Но это были ещё, как говорится, цветочки. Главный сюрприз американцам готовился в противоположном углу земного шара. КУБА НА ЧУКОТКЕ? В феврале 1997 года газета Известия опубликовала статью под броским заголовком «Замороженная дивизия для вчерашней войны.» Журналисты  обнаружили, что в устье реки Анадырь на Чукотке стоит позабытая всеми 99 — я мотострелковая дивизия тайно переброшенная туда ещё в 1984 году. С тех пор она одиноко ожидает нападения «главного противника». Что она там делает и как она там оказалась? На эти вопросы статья не даёт ответа. А жаль. До сих пор мало кому известно, что дивизия эта была переброшена на Чукотку для осуществления грандиозного стратегического плана, задуманного  Андроповым и Устиновым. Нет, они не собирались «освобождать» Аляску. Замысел был совсем  другим. В 1983 — 1984 годах на рабочих совещаниях в ЦК, миноборне и МИДе, когда обсуждалась угроза со стороны Першингов, постоянно возникал вопрос — как сделать так, чтобы американцы на собственной шкуре, а не на шкуре своих союзников, почувствовали угрозу нацеленных на них ракет с ядерными боеголовками, которые в считанные минуты могут ударить по их военным объектам и городам? Конечно, есть стратегическое ядерное оружие. Но они нацелили на нас ещё и Першинги. А мы? Так появился план скрытного размещения ракет Пионер на Чукотке. Говорят, что родился он в голове  Устинова, которому удалось склонить на свою сторону Андропова. Во всяком случае, он твёрдо поддержал этот план. И не малую роль в его появлении на свет сыграли воспоминания о славных деяниях Хрущёва. Ведь разместил же он ракеты на Кубе и показал американцам «Кузькину мать». Тогда им пришлось убрать свои Юпитеры из Турции. А мы, что -хуже? Устроим теперь американцам Кубу на Чукотке! Была тут, правда, одна неувязка, на которую указывали трезвые головы. Радиус действия Пионера покрывал всю Аляску и северо— западную часть Канады, но большинство американских штатов не доставал. Ну и что, отвечали эксперты. Хрущёвские ракеты  тоже покрывали только Флориду и часть юго— восточных штатов США. Но ведь сработала угроза. А у Пионера есть запас: если установить на нём одну боеголовку вместо трёх, соответственно переделав головную часть, то Пионеры смогут накрыть не только Аляску, но и Северную Дакоту, Минесоту и северную часть Калифорнии до Сан— Франциско. А там, как известно, около Сиэтла расположена важная стратегическая база атомных подводных лодок Бангор. Большой упор при этом военные делали на то, что размещение Пионеров поставит под угрозу внезапного и молниеносного уничтожения  американскую систему предупреждения о ракетном нападении (СПРН), контролирующую северо— западное направление: радиолокационные посты Клир СПРН «Бимьюс» на Аляске, «Кобра Дейн» на острове Шемия, «Паркс» в штате Северная Дакота. А это откроет дорогу советским стратегическим ракетам для беспрепятственного удара по всей территории США. К этому добавлялось, что американцы испытывают затруднения  с обнаружением пусков баллистических ракет из высокоширотных арктических районов с помощью спутников космической системы «Имеюс», расположенных на геостационарной орбите. Но в этом плане был и «дипломатический поворот», о котором вполголоса говорили военные, показывая глазами на потолок. Это был знак, что исходит идея с  самого верха – от Андропова и Устинова. После того как Пионеры будут размещены на Чукотке, их вскоре несомненно засекут американцы из космоса или шпионы помогут. Начнётся международный кризис, который заставит весь мир изрядно поволноваться. Тут уже придётся поработать дипломатам. Но в конце концов всё закончится очередной победой дела мира во всём мире: США уберут из Западной Европы свои Першинг— 2 и крылатые ракеты, а Советский Союз уберёт из Восточной Европы ракеты Скорость и Пионеры из Чукотки. Но основная группировка советских Пионеров — более 400 ракет, развёрнутых от Гродно до Читы, — по—  прежнему будет находиться на своих местах. Это и будет справедливым решением. Для осуществления этого плана Андропова — Устинова первой была послана на Камчатку 99— я мотострелковая дивизия. Официально ей была поставлена задача охраны и защиты аэродромов в Анадыре, на мысе Шмидта и в бухте Провидения. Это были базы стратегических бомбардировщиков Ту— 22 и Ту— 95, а в посёлке Гудым находилось хранилище ядерных бомб и боеголовок. Прилетят стратегические бомбардировщики, дозаправятся, возьмут на борт ядерное оружие и вперёд — на Америку! Но истинное предназначение 99 — ой дивизии было совсем иным. Ей предстояло провести подготовку к размещению и обеспечить прикрытие, охрану и, в случае необходимости, защиту ракетных комплексов Пионер. А размещаться они должны были здесь же на невысоких сопках. Оставалось только перебросить на Чукотку сами ракеты Пионер. Это планировалось осуществить по морю и по воздуху в 1985 году одновременно с развёртыванием ракет Скорость в ГДР и Чехословакии. Тут, как бы в скобках, можно отметить, что история всё решила по другому. В феврале 1984 года умер Андропов. При Черненко план ответного размещения ракет Пионер и Скорость, хотя и продолжал действовать, но уже без былого энтузиазма. Работы по созданию ПГРК Скорость были в разгаре, когда в декабре 1984 года скончался Устинов. А 1 марта 1985 года — за десять дней до прихода к власти Горбачёва — состоялось первое и единственное лётное испытание ракеты Скорость. Оно было неудачным. Хотя сам пуск прошёл нормально, уже в воздухе сработала система аварийного подрыва ракеты. Конструкторы утверждали, что сказалось перенапряжение сил, и в сопловом блоке двигателя ракеты был допущен легкоустранимый дефект.     Но умер и Черненко, а Генсеком был избран Горбачёв. Его отношения с военными складывались непросто, и порой даже напряжённо. Но на первых порах всё вроде бы оставалось на своих местах. Однако вскоре подули иные ветры и планы  Андропова — Устинова был отложены в сторону, а потом просто забыты. Член Политбюро и Секретарь ЦК по оборонным вопросам Л.Н. Зайков так характеризует задачи, поставленные перед ним Горбачёвым уже в июле 1985 года:  — Нужно было разобраться какова в действительности военно— стратегическая ситуация в мире, состояние вооружённых сил и  что происходит с оборонной промышленностью. Это было время, когда американские Першинги размещались в Европе. Но военные утверждали, что для нас это не проблема. Созданы зенитно— ракетные комплексы с ядерными боеголовками, которые смогут уничтожить летящие Першинги даже с учётом 8 минут подлётного времени. Я пришёл в ужас — это что, ядерный взрыв над Москвой, чтобы уничтожить летящий на неё Першинг? Ядерные боеголовки с этих ЗРК сняли. Но ракеты были слишком велики для обычного заряда. Поэтому эти комплексы оказались бесполезными.[29] ВПЕРЁД, К ЛА МАНШУ! Нежелание Громыко и других начальников высказать мнение о существе нашей позиции на Стокгольмской конференции имело и свои положительные стороны. Руки у нас теперь были не столь уж связаны для свободного поиска нестандартных подходов к мерам доверия. Во всяком случае, нам тогда так показалось. Дело в том, что советская делегация вернулась из Хельсинки с ясным пониманием, что водораздел в позициях НАТО и ОВД, проходит между так называемыми политическими и военно— техническими мерами. Поэтому у дипломатов— неофитов, недавно пришедших в европейский процесс, родилась крамольная идея — а нельзя ли поженить оба эти подхода или во всяком случае использовать западные предложения об уведомлении, транспарентности (прозрачности) и обмене информацией в интересах Советского Союза и его союзников. Логика этого нового подхода была обезоруживающе проста. Если НАТО, как публично заявляли тогда советские военачальники, обладает четырехкратным военным превосходством в Европе и готовится первым напасть на страны Варшавского Договора с применением ядерного оружия — значит Советский Союз должен быть кровно заинтересован в таких мерах доверия, как уведомление и информация о военной деятельности НАТО. Нам нужно знать, что делают и к чему готовятся на Западе, чтобы не оказаться неподготовленными к внезапному удару, как это было в 1941 году. На этой основе и был составлен первый проект директив для Стокгольма. Старые опытные волки из советской команды СБСЕ отнеслись к нему скептически. Все это мы уже проходили, — говорили они, — не пройдет. А военные советники во главе с генералом В.М. Татарниковым были категорически против Однако и они не могли толком объяснить, почему. Главный их довод носил скорее формальный характер: подготовленные директивы, говорили они, противоречат позиции министерства обороны. И все же мы решили рискнуть, разослав этот проект директив по всем заинтересованным ведомствам. В МИДе и КГБ он был встречен глухим молчанием. Но уже через несколько дней меня пригласил в Генштаб маршал Огарков. На столе перед ним лежал наш проект злополучных директив. Как всегда, он внимательно слушал, не перебивая и не задавая вопросов. А я, распаляясь от собственных слов, доказывал, что директивы отвечают нашим интересам. Советские руководители на самом высоком уровне, убеждал я его, не раз заявляли, что в основе нашей политики лежат «два не»: неприменение силы и неприменение первыми ядерного оружия. Это значит, что мы не собираемся ни на кого нападать. Поэтому если НАТО имеет такие планы и готовит агрессию, то предлагаемые нами меры уведомления, информации и транспарентности военной деятельности раскроют эти планы, разоблачат агрессивную политику НАТО перед всем миром и помогут нам лучше подготовиться к отражению их наступления. И хотя ни один мускул не дрогнул на его лице, мне казалось, что Огарков внутренне улыбается. Дождавшись, когда я закончил свою эмоциональную речь, он сказал вполне дружелюбно: — По— моему, Олег, ты просто многого не знаешь, — и развернул передо мной на столе огромную карту Центральной Европы. На ней четыре чёрные стрелы из ГДР, Чехословакии и Венгрии пронзали всю территорию Западной Германии и только одна стрела поворачивала на Север — в Данию. Стрелы эти сходились у границы с Францией, а оттуда уже две жирные стрелы направлялись — одна к Ла— Маншу, а другая к испанской границе. — Знаешь, что это такое? — спросил маршал. — Нет, — признался я. — Это карта недавних совместных учений Варшавского Договора «Союз— 83». Запомни хорошенько: мы не собираемся дожидаться, когда на нас нападут, как это было в 1941 году. Мы сами начнем наступление, если нас вынудят к этому и мы обнаружим первые признаки начала ядерного нападения НАТО. Мы вправе назвать это нашим ответным ударом, не дожидаясь, когда противник начнёт забрасывать нас ракетами. Поэтому на наших военных учениях мы отрабатываем наступательные операции. Видишь эти заштрихованные районы вдоль западногерманской границы? — и он ткнул пальцем в бурые пятна на карте. — Это районы, по которым мы нанесем десятки, а если надо, то и сотню ядерных ударов. Цель — взломать глубоко эшелонированную оборону НАТО на глубине 50 — 100 километров вдоль линии фронта. После этого пойдут танки — ударные армейские группы пяти фронтов начнут наступление на Западную Германию. Ты же сам танкист, — улыбнулся он, — и знаешь, как это делается[30]. В течение 13 — 15 дней, — продолжал маршал, — наши войска должны занять территорию Западной Германии, Дании, Голландии, Бельгии и выйти на границу с Францией. Там происходит перегруппировка войск и, если Европа еще будет в состоянии сопротивляться, начинается второй этап операции силами двух вновь созданных фронтов. Один наносит удар в направлении Нормандии, другой — выходит к границе с Испанией. На эту операцию по выводу Франции из войны отводится 30 — 35 дней. Теперь ты понимаешь, почему мы не можем пойти ни на обязательное уведомление о военных учениях, ни на обмен информацией о военной деятельности, ни тем более на «прозрачность» или контроль? Ни с политической, ни с военной точки зрения мы не должны раскрывать противнику наши планы. Я говорю о них только для твоего личного сведения, чтобы ты ориентировался в обстановке и чувствовал границу возможного. Ясно тебе это? Из кабинета Огаркова я выходил обескураженный. Чего же тут было не понять? И раньше было известно, что военное ведомство имеет свои собственные взгляды по многим вопросам. Но чтобы они кардинально расходились с официальной советской позицией, не раз публично заявленной генеральными секретарями ЦК КПСС, — это уже чересчур. Ведь что получается: советские руководители твердят, что СССР никогда не применит первым ядерное оружие. А советские войска на совместных учениях Варшавского договора фактически отрабатывают стратегию и тактику нанесения первыми таких ударов. КТО ПОБЕДИТ В ЯДЕРНОЙ ВОЙНЕ Но всё оказалось куда сложнее. Постепенно из разговоров с военными стала вырисовываться картина оценки министерством обороны и Генеральным штабом военно— стратегической ситуации в мире вообще и в Европе в частности. Она довольно рельефно выглядела и в «Материале о развитии военного искусства в условиях ведения ракетно— ядерной войны по современным представлениям», направленном генерал— полковником П.И. Ивашутиным Начальнику Военной академии Генерального штаба маршалу М.В. Захарову.  С этими материалами меня доверительно ознакомили коллеги из Генштаба. Об этих оценках довольно подробно и откровенно пишет в своих мемуарах также бывший начальник Главного оперативного управления (ГОУ) Генштаба генерал армии В.И. Варенников. Итак, первый вопрос: кто враг и что он замышляет? Тут всё было ясно. Это американцы и НАТО. Они готовят внезапный, упреждающий удар. Главным содержанием их военной доктрины является внезапное ядерное нападение и ведение наступательной войны против социалистических стран. С 1945 по 1950 годы США исповедовали стратегию «массированного возмездия»; с 1961 по 1970 –»гибкого реагирования»; с 1971 по 1980 год –»реалистического сдерживания». В начале августа 1980 президент подписал Директиву № 59, в которой излагается «новая ядерная стратегия США». Выступая по итогампо итогам учений Запад 81 (4 — 12 сентября 1981 года), министр обороны Устинов, сославшись на своего американского коллегу –министра обороны, охарактеризовал эту новую доктрину США, как стратегию «прямого противоборства» между США и СССР. «В ней, подчеркнул Устинов, делается ставка на ведение как «глобальной», так и «ограниченной» ядерной войны против государств Варшавского Договора. Одновременно США уделяют большое внимание подготовке вооружённых сил к ведению войны с применением лишь обычных средств поражения. При этом администрация Вашингтона недвусмысленно заявляет о своей готовности распространить военный конфликт из любого региона мира на все другие театры и превратить его во всеобщую войну». На многочисленных военных учениях войск НАТО и стратегических сил США систематически отрабатывается проведение первого удара всеми силами и ядерными средствами. Для этого только в Европе американцы разместили более 7000 ядерных боезарядов. Их целями являются политические и экономические центры, базы ядерных средств и другие объекты, расположенные в глубине территории социалистических стран. В начале многих учений НАТО проигрывается оборона (позиционная или так называемая подвижная оборона). Но это пропагандистский приём. Войска НАТО готовятся отнюдь не к обороне. После ядерного удара они должны совершить бросок в глубь территории социалистических стран. Ранее командование НАТО подготавливало на Центрально — Европейском театре основной оборонительный рубеж на удалении 50 — 120 км. от государственных границ социалистических стран. Однако недавно в НАТО принята так называемая «стратегия передовых рубежей». Под этим названием скрыты планы выдвижения их войск непосредственно к границам социалистических стран, откуда они могут теперь начать вторжение. Причём, как пишет генерал Варенников, «главная ставка ими делается на нанесение внезапных, так называемых «разоружающих» ударов, на разработку и проведение таких действий, которые должны обеспечить им победу, как в ядерной, так и в обычной войне в короткие сроки».[31] Второй вопрос: что нам делать в этих условиях — обороняться или наступать? Тут, судя по всему, у военных шла дискуссия. Во всяком случае, по началу. В разговорах звучал такой мотив: — Некоторые наши товарищи, боясь повторения событий 1941 года, отстаивают необходимость подготовки нашей страны к стратегической обороне, т.е. к оборонительной войне. Но они не учитывают того обстоятельства, что в условиях наличия у вероятного противника значительных ракетно— ядерных сил любая пассивность с нашей стороны в самом начале войны, ставка на оборону с медленным раскачиванием и  накоплением сил для перехода в контрнаступление неизбежно привели бы к катастрофе. А далее следовал такой тезис: ракетно— ядерное оружие по своим характеристикам, мощности и возможностям предназначено для ведения наступательной, а не оборонительной войны. Оно менее пригодно для обороны, чем для наступления. Поэтому неприемлемость обороны, исключительная опасность оборонительной войны стали объективным явлением, а не субъективным желанием политических и военных деятелей. Защита Родины, оборона страны станет возможной лишь при условии готовности к ведению решительной наступательной войны против агрессора. Отсюда новая стратегия и тактика. Социалистические страны готовят группировки сухопутных войск и фронтовой авиации к развертыванию решительных военных действий вслед за ответным ядерным ударом стратегических сил с целью быстрейшего разгрома агрессора. Это будут прежде всего наступательные операции в сложных условиях ракетно— ядерной войны. Поэтому главным средством решения военных задач на сухопутном театре военных действий является теперь ядерное оружие, ядерные удары, наносимые в первую очередь и главным образом стратегическими силами, а также ракетными войсками оперативно— тактического назначения и фронтовой авиацией. Танковые и мотострелковые соединения будут использовать результаты ядерных ударов для завершения разгрома уцелевших группировок противника и стремительного продвижения в глубину вражеской территории. В ходе наступления возможны боевые столкновения войск сторон, вооружённая борьба с применением как ядерного оружия, так и обычных средств поражения. Третий вопрос — когда и как Советский Союз будет наносить ответный удар. Тут то и крылась главная загвоздка. Внешне всё выглядело благопристойно. Постоянно присутствовали ссылки на заявления Советского правительства, что Советский Союз никогда первым не применит ядерное оружие, что это оружие может быть пущено в ход лишь в том случае, если агрессор принудит нас к этому. Поэтому стратегическая операция ядерных сил подготавливается в ответ на угрозу внезапного ядерного нападения империалистов. А далее в весьма обтекаемых и общих выражениях говорилось, что в наш век развития электроники полной внезапности добиться невозможно. «Первые же признаки начала ядерного нападения империалистического агрессора будут обнаружены и это явится достаточным основанием для нанесения ответного ядерного удара. Время будет исчисляться минутами, но его будет вполне достаточно для того, чтобы поднять в воздух основную массу боеготовых ракет ещё до первых взрывов ядерных ракет противника на территории социалистических стран».[32] Однако нигде не говорилось, какими могут быть эти признаки и что конкретно может послужить поводом для ответного удара. Указывалось лишь, что «наш ответный ядерный удар должен быть направлен в первую очередь на срыв ядерного удара агрессора. Это вполне реальная задача в современных условиях».[33] Главное — не дожидаться первого ядерного удара со стороны противника. Его нужно «упреждать». Именно такая стратегия отрабатывалась на учениях Запад 83. Там были две противоборствующие группировки –»Западные» и «Восточные». «Западные» под видом учений подготавливали агрессию с целью внезапного нападения и разгрома вооружённых сил «Восточных». Но их подготовка становится достоянием разведки «Восточных». Своевременно обнаружив этот коварный замысел, «Восточные» получают задачу в короткие сроки (в течение двух суток) завершить подготовку наступательной операции и внезапным ударом сорвать нападение противника. А затем, –в ходе наступления полностью разгромить противника. Начальник ГОУ генерал армии Варенников так комментировал эти учения: «Несколько слов о переходе в наступление с целью срыва готовящегося нападения и ведении наступательной операции. На этом учении мы опробовали (это было впервые после войны) вариант действий наших Вооружённых Сил в начале войны, когда с получением достоверных данных о готовящейся агрессии решением высшего военно— политического руководства страны организуется и осуществляется внезапный удар всеми возможными огневыми средствами (артиллерия, авиация и т.д.), а также проводится наступательная операция с целью срыва нападения противника и разгрома его войск. То есть нанести превентивный удар».[34]  И, наконец, четвёртое, главное — кто победит? Тут была твёрдость — победа будет за нами. Об этом публично, в печати не раз говорили Начальник Генштаба маршал Н.В. Огарков, Главком сухопутных войск генерал армии И.Г. Павловский и другие.[35] Причём, — что интересно, делали это уже после того, как министр обороны Устинов в 1982 году официально заявил: «Советский Союз не делает ставку на победу в ядерной войне».[36] И это были не пустые слова. За ними стояли сложные военно— технические расчёты. В настоящее время США несколько впереди по числу ядерных боезарядов и их носителей. Зато СССР опережает США по тяжёлым ракетам с разделяющимися головными частями (РГЧ) и по мощности ядерных боезарядов. Это даёт нам определённые военные преимущества, если будет развязана термоядерная война и Советский Союз будет вынужден нанести ответный ядерный удар всей своей мощью. Не малую роль в этом играет то, что Советский Союз вынужден нацеливать свои ракеты и авиацию на объекты, составляющие основу экономической и политической мощи США и НАТО. Иного выхода нет, так как они будут наносить ядерные удары прежде всего по таким же объектам на территории СССР и его союзников. Но страны НАТО намного чувствительнее к таким ударам. В 170 городах США сосредоточено 75% промышленного капитала и 55% населения страны. В основном они находятся в восточной и северо— восточной части страны. Между тем достаточно всего лишь одного заряда мощностью в 20 — 50 мегатонн, чтобы уничтожить любой из крупнейших городов Америки. А для Европы положение ещё более катастрофично. В ФРГ в городах проживает 90% населения, в Англии — 80%, во Франции 60%. Это понимают в администрации Рейгана и потому высказывают беспокойство в связи со снижением ракетно— ядерной мощи США по сравнению с Советским Союзом. Вот такая вот была стратегия, она же тактика. Но из всего этого ясно было одно:никаких расхождений между политикой военных и советского руководства нет и в помине. И позицию о неприменении первыми ядерного оружия, и концепцию маневров «Союз— 83», где фактически отрабатывалось применению первыми ядерного оружия, утверждало Политбюро ЦК КПСС. Значит одна позиция предназначалась для внешнего потребления и пропаганды, а другая — для внутреннего планирования и возможных действий. Такова была истинная суть принимаемых решений и политики Советского Союза. Впрочем, во всех этих тонкостях едва ли разбирались престарелые члены Политбюро во главе с Брежневым. Но Андропов, Устинов и Громыко знали, что делали, и именно они проводили такую политику. В одной из бесед я прямо спросил маршала Огаркова, верит ли он в возможность победы в ядерной войне. Ответ его был лаконичным: — Я не имею права командовать войсками и посылать людей в бой, если сам не буду верить в победу и не подготовлю её. Что ж, в этом была своя логика — военная. НЕТ ДОЛЖНОСТИ БОЛЕЕ ОКАЯННОЙ Какой же линии мне придерживаться на переговорах в Стокгольме? Куда там вести дело? Пока ясно было одно — настаивать на договоренности о неприменении первыми ядерного оружия военные не будут. Скорее наоборот. А с Лубянки 4 декабря поступила бумага за подписью  председателя КГБ В.М. Чебрикова, которая следующим образом определяла задачи советской делегации в Стокгольме: 1. Не раскрывать нашей военной деятельности и боеготовности. 2. Постараться ограничить военную активность США в Европе — переброску их войск, и особенно в районы, примыкающие к границам социалистического лагеря. 3. Постоянно подпитывать мобилизацию антивоенных движений в Европе. Но и здесь больше говорилось о том, что не надо делать. Поэтому по— прежнему оставался проклятый российский вопрос — что делать?  Своими новыми заботами я поделился с Корниенко и Ковалевым — с каждым по отдельности. Их советы были на удивление одинаковы — не мудрите, Гриневский, а напишите вместе с ведомствами обычные директивы в том духе, как их готовили к Мадридской конференции СБСЕ. Такие директивы вскоре были готовы. Разумеется, начинались они с трафаретной фразы о том, что, основываясь на оценке положения дел, сделанной в заявлении Андропова, «следует разоблачать милитаристский курс США и НАТО, который создает угрозу миру в Европе». При этом особо подчёркивать, что появление Першингов «ведет к новому витку гонки вооружений, росту напряженности и нестабильности в Европе и может серьезно затруднить разработку мер укрепления доверия и безопасности на Стокгольмской конференции». Правда, об уходе с конференции в директивах не говорилось. Линия Громыко победила. Что касается собственно мер доверия, то директивы были строго поделены на две части. В первой части делегации предписывалось «поставить в центр внимания конференции крупные инициативы, осуществление которых могло бы сыграть важную роль в укреплении доверия и безопасности в Европе». К ним относились обязательства о неприменении первыми ядерного оружия и Договор о неприменении силы вообще. Кроме того, делегация должна была «продвигать» предложения об освобождении Европы от химического оружия, а также о неувеличении и сокращении военных расходов. Если нейтралы предложат создание безъядерных зон на Севере Европы, в Центральной Европе и на Балканах, то заявить о нашем положительном к ним отношении. Это были так называемые политические меры доверия. А во второй части директив говорилось о необходимости разработки военных мер доверия, которые, впрочем, уже выдвигались на XXVI Съезде КПСС и в совместных документах Варшавского договора. А именно: ограничение масштабов военных учений, уведомление о крупных военных учениях сухопутных войск ВМС и ВВС, уведомление о крупных передвижениях и перебросках войск, а также приглашение наблюдателей на такие мероприятия. И хотя в директивах было подробно расписаны параметры, начиная с которых такая деятельность подлежала бы уведомлению, в целом все эти меры не шли дальше того, что уже обсуждалось в Мадриде. Разумеется, делегации надлежало отводить все попытки США и НАТО навязать рассмотрение таких мер как транспарентность, обмен информацией и контроль. Даже обсуждать их было нельзя — только отводить. И после изнурительных межведомственных баталий для нас в делегации ключевой была сохранившаяся в директивах фраза: «Вести дело к тому, чтобы конференция приступала к рассмотрению и согласованию мер доверия в военной области как уведомительного, так и ограничительного характера». Она позволяла нам вести параллельные переговоры, как по политическим, так и по военно— техническим мерам доверия. В таком виде эти директивы без обсуждения были приняты на Политбюро. Только Черненко прошелестел задыхающимся голосом: — Вопросы есть? Замечания есть? Нет! Переходим к следующему пункту повестки дня. А через несколько дней меня буквально наповал сразил Громыко. Он вызвал, чтобы дать указания, как писать его речь в Стокгольме, и в ходе их обсуждения, как бы невзначай, бросил: — Забудьте, Гриневский, что у вас есть вторая часть директив. Ведите переговоры только по крупным политическим мерам. Повторяю, забудьте о всяких там уведомлениях и наблюдениях. — Андрей Андреевич, — сказал я, — но в таком случае переговоры становятся бессмысленными. Если мы не заинтересованы в договоренности по мерам доверия, если нам вообще не нужны эти переговоры, то лучше их тогда не начинать. Мы уже ушли из Женевы и Вены. Всем будет ясно, почему мы не пойдем теперь в Стокгольм. Андрей Андреевич Громыко внимательно на меня посмотрел и неожиданно пустился в рассуждения: — Цели политики Рейгана не ясны. Что это –ковбойская игра, кто первым моргнёт? Или в Вашингтоне считают, что применение ядерного оружия может быть инструментом политики, и потому готовят внезапный ядерный удар? В этой обстановке, — твердо сказал он, — Стокгольм единственное светлое пятно на темном фоне. Нам этот форум выгоден. Вам нужно вести дело так, чтобы этот огонек не погас ни при каких обстоятельствах. Понятно? Ни при каких обстоятельствах. На первых сессиях вы должны размотать — какова их позиция и каковы их намерения. Тогда нам будет легче определиться. В этом диалоге был весь Андрей Андреевич Громыко. Долго потом я вспоминал его слова. Еще Прокофий Возницын, первый русский посол, направленный Петром Великим на международные переговоры — Карловицкий конгресс, — бросил однажды в сердцах: — Нет должности более окаянной, чем быть послом российским на переговорах с иноземными послами. И действительно: стрелецкий приказ в одну сторону тянет, посольский — в другую, а «пытошный» приказ боярина Ромадановского также свои интересы блюдёт. Хорошо еще Великий государь силу имеет протащить свою линию сквозь эти боярские дрязги. А у нас? Одним словом — Политбюро. ГЛАВА 3 (Любознательный читатель может пропустить эту главу и сразу перейти к следующей.) АЗБУКА  ДИПЛОМАТИИ  СБСЕ Отношение Москвы и Вашингтона к дипломатическим переговорам в годы Холодной войны было не одинаковым. Советский Союз явно отдавал предпочтение широким международным форумам, рассматривая нейтралов как потенциальных партнёров и надеясь на разлад в стане НАТО. А в Вашингтоне отношение к многосторонним переговорам было настороженным — конкретных результатов там практически нет и используются они как трибуна для советской пропаганды. Пример — шестнадцатилетние безрезультатные сидения в Вене на переговорах по сокращению вооружений в Центральной Европе. Переговоры в женевском Комитете по разоружению для США тоже были мало выгодными, а опыт ООН ещё больше разочаровывал. Исключением из этого правила был, пожалуй, лишь так называемый европейский процесс — Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). Но и европейский процесс таил в себе много скрытых пружин и загадок.  Вот одна из них. Идея созыва общеевропейского форума для признания существующих границ и режимов в Восточной Европе родилась в Советском Союзе ещё в хрущевское десятилетие. Тогда он переходил от наступления к обороне и такое признание должно было помочь стране Советов окопаться на занятых рубежах. Естественно, Запад воспринял идею общеевропейского форума настороженно и даже негативно — там в отношении Восточной Европы строились иные планы. А фиксация существующих границ была бы новым подтверждением старого «ялтинского раздела» Европы на сферы влияния. Однако в начале 70-х годов Советскому Союзу удалось осуществить свой замысел — закрепить «статус— кво» в Восточной Европе, но не на общеевропейской конференции, а путем комплекса соглашений с ФРГ[37]. Его венчало четырехстороннее соглашение по Западному Берлину 21 декабря 1972 года, которое подтверждало существующее там положение и гарантировало свободу доступа в этот город. Одновременно было подписано соглашение о взаимном признании ГДР и ФРГ. Это был крупный успех советской политики. Москва получила то, чего добивалась почти два десятилетия. Но вот парадокс: она сама тут же ставит свою победу под сомнение и просит подтвердить существующие в Европе границы — а значит и свою победу — на общеевропейском совещании. Зачем? Почему? Разумеется, можно понять желание подкрепить достигнутый успех ещё и декларацией общеевропейского совещания. Особенно, если удача сама идет в руки. Однако в дипломатии так не бывает. Как и в бизнесе, там существует жесткий закон — если хочешь получить что— то, должен платить. Торг идет нещадный — как на ближневосточном базаре. Однако если в комплексе германских договоренностей был заинтересован не только Советский Союз, но и ФРГ, которая таким путем подводила черту под остатками второй мировой войны, то у других участников общеевропейской конференции такой заинтересованности не было. Все они в свое время решили эти проблемы. Значит надо платить. А за что платить? Ведь договоренности, которые можно достичь на форумах СБСЕ на порядок ниже уже заключенных договоров с ФРГ. Там принимаются политические декларации, имеющие только морально— политический авторитет, но не юридическую силу, как эти договоры... Между тем Советский Союз шел на пролом, ставя во главу угла общеевропейского совещания признание существующих границ в Европе. Разумеется, Западу после подписания четырехстороннего соглашения по Берлину трудно было возражать против этого. Но, если Советскому Союзу нужно во что бы то ни стало подтвердить то, что у него уже есть, Запад благоразумно не возражал, а заломил высокую цену. Этой ценой был комплекс предложений по правам человека. А они, по сути дела, размывали тот строй, который существовал в СССР и странах Восточной Европе, и который была призвана закрепить декларация о нерушимости границ. Выстраивая советскую позицию подобным образом, ее архитекторы вольно или невольно запрограммировали сдачу позиций по правам человека, хотя внешне все обставлялось грозно и непреклонно. Больше того, в эту позицию в качестве одного из главных постулатов было встроено требование о подписании итоговых документов на уровне глав государств и правительств. Причем выдвигалось оно еще до того, как станет ясно, а есть ли действительно серьезные и значимые договоренности, ради которых стоит съезжаться главам. Из всего этого Запад сделал правильный вывод, что Советскому Союзу позарез необходимо проведение встречи СБСЕ на высшем уровне. А раз так, с него можно драть три шкуры — он будет платить. Поэтому в ответ Запад еще выше поднял планку требований по правам человека. Москва ворчала, ругалась, грозила, но шла на уступки. Так появился на свет Хельсинкский заключительный акт 1975 года, который сыграл затем огромную роль в европейских преобразованиях и становлении демократии. Но Брежнева далекие перспективы не беспокоили. Главное — сбылась его голубая мечта. Под жужжание телекамер, строгий и важный, в очках и с отвисшей челюстью, он подписывал международные декларации. Не забыли и режиссеров этой талантливой постановки. Громыко, Андропов и Гречко уже в 1973 году стали членами Политбюро. В декабре 1984 года мы с заместителем министра иностранных дел А.Г. Ковалевым возвращались из Варшавы в Москву после консультаций с «друзьями» — делегациями других социалистических стран. Сидели в купе скорого поезда и расслаблялись за бутылкой коньяка. Я сказал, что высоко ценю Хельсинкский заключительный акт, но мне не понятна внутренняя логика советской позиции. Неужели движущей пружиной в ее эволюции было желание угодить Брежневу и дать ему возможность покрасоваться на трибуне общеевропейского совещания. Анатолий Гаврилович промолчал, загадочно улыбаясь. Но не возражал. * * * Так шаг за шагом я постигал азбуку дипломатии СБСЕ. Моим ментором в этой науке выступал архитектор советской европейской политики А.Г. Ковалев — человек сложный, но очень умный и по талейрановски хитрый. Мы сблизились с ним еще в самом начале 60-х годов на почве общей любви к поэзии. Много говорили, спорили, иногда ходили в рестораны. Но со временем большая политика все больше и больше втягивала его на свои орбиты, и личные отношения уступали место сугубо служебным. В его изложении схема поведения государств в европейской политике выглядела обезоруживающе простой и потому до изумления доходчивой для стареющих советских руководителей, которым повсюду мерещились происки американского империализма. 20 октября 1983 г. Ковалев следующим образом инструктировал меня, как следует писать депеши из Стокгольма: — Ваша информация должна быть мёд и горчица. Созыв Стокгольмской конференции — это наш успех, но против неё работают США. Европейцы обеспокоены их действиями и потому тяготеют к нашей позиции. Писать надо осторожно и не давать лишних обещаний: всё достигается в борьбе и наш главный противник — американцы. Разумеется, разъяснял Ковалев, основная тяжесть борьбы за мир и сотрудничество ложится на плечи Советского Союза и других социалистических стран. Они являются главной движущей силой в обеспечении европейской безопасности и созыва с этой целью конференции по разоружению в Европе. Им, согласно этой схеме, противостоит политика США, для которых общеевропейский процесс лишь досадная помеха. В их долгосрочные планы по подрыву позиций социализма в Восточной Европе и установления господства на Западе континента никак не вписывается осознание европейскими странами общности своей судьбы и развитие на этой основе многостороннего сотрудничества между ними. Поэтому, на словах США заявляют о приверженности Хельсинкскому заключительному акту, а на деле стараются саботировать и в конечном счете сорвать европейский процесс. Орудие их борьбы против социалистических стран — вопрос о правах человека. Спекулируя на них, США хотят использовать механизм общеевропейского процесса для подрыва позиций социалистических стран, культивируя вражду между европейскими народами в духе крестового похода, провозглашенного Рейганом. А предложение о созыве конференции по разоружению, где может произойти поиск путей соприкосновения социалистических и капиталистических стран Европы, противоречит этой политике США. Поэтому в Стокгольм американцы идут с большой неохотой. В двойственном положении, согласно учению Громыко — Ковалёва, оказываются западные союзники США. С одной стороны, классовая солидарность и союзнические обязательства выстраивают их в «одну атлантическую шеренгу». С другой, — собственные интересы толкают их в русло европейского процесса, заставляют искать сотрудничество в обеспечении европейской безопасности и проявлять сдержанность в отношении американских амбиций. Все это побуждает западноевропейцев постепенно втягиваться в поиск компромисса. В этой ситуации важная роль выпадает на долю нейтральных и неприсоединившихся стран. Свободные от атлантических пут, они особенно заинтересованы в созыве конференции, которая сулит им возможность впервые непосредственно и на равных основаниях принять участие в обсуждении вопросов безопасности в Европе. Поэтому у них есть не только возможность, но и стимул стать резервом Советского Союза в борьбе с США. КТО ВЫИГРАЕТ ОТ РАЗОРУЖЕНИЯ В ЕВРОПЕ Но на деле всё обстояло куда как сложнее. В послевоенной европейской политике Советского Союза не было, пожалуй, более важной задачи, чем сломать НАТО. Сталин быстро понял, что создание Североатлантического союза кладет предел советской экспансии на Запад. В Европе проведена черта, за которую переступать нельзя — иначе война. Потоптавшись у этой черты, он попробовал пробиваться силой на Востоке, в Корее. Но получил отпор и там. После этого Советский Союз начал энергичную политическую кампанию по подрыву НАТО. Первые акции носили прямолинейный характер — распустить НАТО и ОВД. Потом последовали шаги более изощренные. Советский Союз, например, не раз заявлял, что готов вступить в НАТО, имея, разумеется, в виду развалить эту организацию изнутри, сделать само ее существование бессмысленным. Или создать общеевропейскую систему безопасности, которая делала бы ненужными блоковые структуры. У советских лидеров было большое искушение повернуть в эту сторону и общеевропейский процесс, начатый в Хельсинки. Но созданная там система противовесов в виде «трех корзин» (военно— политические вопросы — права человека — социально— экономические проблемы) исключала такой перекос. Поэтому с самого начала между советской и американской делегациями в СБСЕ наметилось противостояние. Советский Союз выдвигал на передний план вопросы безопасности, а американцы — права человека. Так продолжалось много лет. И надо признать, что Запад тогда преуспел. По сути дела из трёх «хельсинских корзин» функционировала только вторая –права человека, где Запад наседал на Советский Союз, а тот неуклюже оборонялся. И вдруг Франция предложила созыв Конференции по разоружению в Европе (КРЕ). Причем самостоятельно и вне рамок противовесов, существующих в СБСЕ. С этой идеей выступил президент Валери Жискар д'Эстен 25 января 1978 года, сформулировав новую политику Франции в вопросах разоружения. Четыре месяца спустя, 25 мая, он изложил ее в выступлении на спецсессии Генеральной Ассамблеи ООН по разоружению: «Угроза, нависшая над Европой, происходит не только от накопления и совершенствования ядерного оружия. Она проистекает также от присутствия на нашем континенте огромных арсеналов обычного оружия и диспропорций между ними. В отношении этого не должно быть ошибки: ядерное разоружение очень скоро достигнет своих пределов, если эта ситуация не будет исправлена. Видимое неравенство в обычных вооружениях является препятствием к сокращению ядерных вооружений».[38] В практическом плане это предложение означало: 1. Центральной темой разоружения должно стать сокращение обычных вооружений или точнее устранение того перевеса, которым обладает Советский Союз в танках, артиллерии и солдатах. 2. КРЕ должна проходить в два этапа. На первом рассматриваются меры доверия и безопасности — обмен информацией и уведомление о военной деятельности. На втором — сокращение обычных вооружений. 3. Участниками конференции являются все члены СБСЕ — 33 европейских государства, а также США и Канада. Район сокращения вооружений — вся территория от Атлантики до Урала. Вокруг этого и закружилась многолетняя дискуссия в советской столице. «Европеисты» — то есть те, кто были вовлечены в процесс СБСЕ, доказывали, что, независимо от французских побуждений, сама идея проведения такой конференции отвечает интересам Советского Союза. Она созвучна и ситуации, которая складывается на европейском континенте, так как позволяет выдвинуть на передний план в общеевропейском процессе проблему безопасности, отодвинув в сторону права человека. А когда речь пойдет о безопасности, то большинство европейских стран будет дистанцироваться от милитаристской позиции США и симпатизировать, хотя и неявно, советским предложениям. Всё это ослабит атлантическую сцепку между США и Западной Европой, поведёт к снижению боеготовности НАТО. Однако военные и разоруженцы в МИДе скептически относились к этим рассуждениям. Их беспокоило, что в центре новых переговоров неминуемо окажется непомерное численное превосходство советских армий в Европе. Формат венских переговоров о сокращении вооруженных сил в Центральной Европе казался им значительно выгоднее, так как в такой узкой зоне диспропорции не выглядят столь разительно и можно даже говорить о примерном равенстве. Кроме того, при сокращениях в Центральной Европе, советские войска отойдут всего лишь в приграничные районы Советского Союза, откуда они в считанные часы могут снова оказаться в центре континента. А американцам придется либо убираться домой за океан, либо размещаться в Испании и Португалии. Но и тогда путь в Центральную Европу им будет прегражден огромной территорией Франции, которая не входит в военную организацию НАТО и не разрешает американцам иметь свои войска на ее территории. Да и блоковая структура переговоров в Вене советских военных вполне устраивала. Там царила строгая дисциплина — согласованные предложения выдвигались от имени союзов и отдельные государства не могли выступать с собственных позиций, как это было в СБСЕ. Это считалось особенно важным потому, что румыны и поляки уже начали проявлять вольности. Пока в Москве спорили, Франция действовала. Летом 1979 года она представила в НАТО две «концептуальные бумаги» с детальным изложением своего подхода к разоружению в Европе.[39] Очень скоро эти документы оказались в Москве. Прежде всего, там обратили внимание, что переговоры касались бы в основном воздушно— наземных обычных вооружений, имеющих повышенную наступательную способность в обширной зоне от Атлантики до Урала. Конкретно речь шла о средних и тяжелых танках, бронемашинах, полевой артиллерии, боевых самолетах и вертолетах. Иными словами, французы предлагали вести речь о тех вооружениях, в которых у Советского Союза было подавляющее преимущество. В то же время из переговоров исключались военно— морские силы под тем предлогом, что свои основные задачи они осуществляют вне пределов территориальной зоны от Атлантики до Урала. Исключалось также ядерное оружие, поскольку подсчитать обычные и ядерные вооружения вместе невозможно в силу их различной природы. К тому же французы подчеркивали, что нельзя выделять ядерные средства, затрагивающие только европейский театр военных действий, поскольку в Европе могут быть равным образом применено как стратегическое, так и тактическое ядерное оружие. Но все это, скорее, относилось ко второму этапу Конференции. А когда он начнется и начнется ли вообще — неизвестно. Поэтому главное внимание в советской столице решили обратить на содержание первого этапа Конференции — мерам доверия и безопасности. Но и здесь французский план вступал в противоречия с советскими интересами, как они определялись тогда Кремлем. Ведущая роль в нем отводилась пресловутой «транспарентности» (прозрачности) путём обмена информацией о структуре и размещении сухопутных войск, а также военных бюджетах. По меркам того времени это было вторжение в святая святых советской военной машины, откровенный шпионаж, слабо прикрытый зонтиком мер доверия. Далее следовали меры по уведомлению за 45 дней о всех воздушно— наземных учениях и перебросках войск, превышающих 12 тысяч человек, 200 бронемашин и 100 самолетов. Сами по себе уведомления об учениях и перебросках войск не вызвали в Москве ни энтузиазма, ни возражений, поскольку американские спутники все равно засекали подготовку к ним даже на ранней стадии. Но параметры уведомлений, предлагаемые французами, считались слишком жесткими или, как говорили на Западе, «интрузивными». Советские военные не без основания опасались, что это не только раскроет, но и затруднит повседневную деятельность войск. Ведь по сути дела речь шла об уведомлениях с уровня одной советской дивизии. А ее посылали не только на учения, но и на уборку картошки и на ликвидацию последствий стихийных бедствий, да и на подавление внутренних беспорядков. По этим же причинам резкие возражения вызвало французское предложение об обязательном посещении иностранными наблюдателями всей уведомляемой военной деятельности. И, разумеется, анафеме были преданы предложения об инспекции в любой форме — обязательной, по запросу или даже по приглашению.  На них сразу же было поставлено клеймо — шпионаж. Зато определенный интерес вызвало французское предложение об ограничении военных учений потолком в 60 тысяч человек. Такие крупные учения Советский Союз проводил редко. А в НАТО крупные учения с привлечением большого числа самолетов и кораблей бывали чуть ли не ежегодно. Поэтому у советских военных, естественно, возник соблазн создать препоны проведению таких учений НАТО. В целом же отношение советского министерства обороны к французским предложениям было скептическим. Отражая специфические позиции Франции, которые в некоторых случаях могут не совпадать или даже противоречить позиции США, эти предложения явно не сбалансированы и ставят НАТО в более выгодное положение. К тому же в Москву начала поступать информация, что они встречают негативное отношение в Вашингтоне. Там вообще не хотят созыва европейской конференции по разоружению. А нам разве очень нужна эта конференция? Однако МИДу удалось отстоять тогда саму идею проведения Конференции по разоружению в Европе, вложив в нее, разумеется, свое содержание, отвечающее интересам Советского Союза. После кратких консультаций с европейскими союзниками на встрече министров иностранных дел в Будапеште 15 мая 1979 г. было выдвинуто предложение о созыве Конференции по военной разрядке и разоружению в Европе. На первом ее этапе должны быть приняты меры понижения уровня военной конфронтации, включая ограничение военной деятельности. А на втором этапе — разоружение. Полгода спустя — в декабре 1979 года — на совещании Комитета министров иностранных дел (КМИД) стран Варшавского договора в Берлине была выработана концепция, определявшая цели, содержание и порядок работы этой конференции. На первом этапе предполагалось сконцентрировать внимание на мерах доверия, намного развивающих хельсинкский пакет договоренностей: — уведомление о крупных военных учениях, проводимых в районе, определенном Заключительным актом, но не с уровня 25 тыс. человек, а с уровня 20 тыс. человек, и не за три недели, а за месяц; — уведомление о передвижениях сухопутных войск в том же районе с уровня 20 тыс. человек; — уведомление о крупных военно— воздушных учениях в этом районе; — уведомление о крупных военно— морских учениях, проводимых вблизи территориальных вод государств — участников Общеевропейского совещания; — ограничение масштабов проводимых военных учений уровнем 40— 50 тыс. человек. Меры военной разрядки и разоружения, подчеркивалось в итоговом документе совещания КМИД, будут тем более эффективными, чем больше они будут сочетаться с политическими и договорно— правовыми шагами по уменьшению опасности возникновения войны и укреплению гарантий безопасности государств. В этой связи вновь предлагалось заключить договор о неприменении первыми как ядерных, так и обычных вооружений. В качестве других политических мер назывались «нерасширение» военных союзов и в конечном счете их роспуск, а также создание безъядерных зон.[40] Этот подход по сути дела без изменения был подтвержден на совещании Политического консультативного комитета в Варшаве (14— 15 мая 1980 года). На нем руководители социалистических стран призвали всех участников Общеевропейского совещания занять в вопросе о конференции конструктивную позицию, чтобы уже на мадридской встрече СБСЕ можно было принять решение о ее созыве.[41] МАНДАТ ИЗ МАДРИДА Теперь вопрос о созыве Конференции по разоружению переносился в Мадрид на очередную конференцию СБСЕ, которая должна была рассмотреть все аспекты выполнения Хельсинкского заключительного акта. Международная обстановка, в которой 11 ноября 1980 года открывалась эта встреча, была не простой. Неделей раньше президентом США был избран Рейган. В Москве видели в этом предвестие усиления милитаристских тенденций в политике США, а значит, обострение конфронтации. И с первых дней Мадридской встречи там развернулась острая борьба. В своем заявлении на открытии Мадридской встречи глава советской делегации заместитель министра иностранных дел Л.Ф. Ильичев четко определил: созыв КРЕ для Советского Союза — задача приоритетная. В числе главных проблем, стоящих перед Европой, он назвал укрепление мира, военную разрядку и разоружение. Поэтому решение о созыве конференции явилось бы важным вкладом в развитие общеевропейского процесса.[42] Большинство западноевропейских участников НАТО тоже выступили в пользу конференции. Но поставили условие: её созыв должен рассматриваться на основе предложений Франции. С различными оттенками идея конференции была поддержана также нейтральными и неприсоединившимися (Н+Н) странами. С удовлетворением, граничащим со злорадством, советская делегация сообщила в Москву, что в выступлении руководителя делегации США Гриффина Белла вопрос о конференции обойден молчанием. Он ограничился лишь туманным намеком о готовности США присоединиться к «изысканию полного потенциала мер доверия», упомянув, что эти меры должны быть важными в военном отношении, проверяемыми и применимыми ко всей Европе.[43] Из этого советская делегация сделала вывод, что в программе американской дипломатии на Мадридской встрече нет места для Конференции по разоружению. Однако очень скоро оказалось, что советскому нажиму Запад довольно успешно противопоставил политику баланса общеевропейского процесса. Суть ее выглядела очень просто: любое продвижение в вопросах безопасности прочно завязывалось на соблюдение прав человека в Советском Союзе и странах Восточной Европы. Практически это вылилось в затянувшуюся «дискуссию о выполнении» положений Хельсинкского заключительного акта. Все сроки работы оказались нарушенными. Вместо одного года Мадридская встреча продолжалась почти три. И все эти три года из Советского Союза неуклонно, как клещами, вытягивали уступки в самом больном для него вопросе — либерализации внутреннего законодательства. За это он получал некую плату в виде постепенного согласия на созыв Конференции по разоружению в Европе. В феврале 1981 года руководитель американской делегации Макс Кампельман, сменивший Г. Белла, заявил, наконец, что и США были бы готовы согласиться с созывом конференции по разоружению. Однако он жестко увязал это согласие с неприемлемыми для Советского Союза требованиями по остальным разделам хельсинкского документа. После этого развернулась сложная дискуссия вокруг мандата будущей конференции по разоружению. Здесь вырисовались следующие основные узлы разногласий. 1. Критерии мер доверия и безопасности (МДБ). Запад выдвинул три таких критерия — военная значимость, политическая обязательность и проверяемость. Понятия эти достаточно широки, чтобы вложить в них любое содержание. С равным успехом в данном контексте речь могла идти как о советских, так и натовских предложениях. На это, кстати, указывали в Москве многие эксперты, как в МИДе, так и в министерстве обороны. Но сработала логика холодной войны. Советский Союз выступил против натовских критериев прежде всего потому, что исходили они от главного противника — США. В качестве противовеса страны ОВД выдвинули свой критерий: МДБ не должны наносить ущерба безопасности ни одному государству. Казалось бы — какие возражения, кто против? Притом формула эта настолько широка, что страны НАТО всегда могли сказать, что их предложения полностью им соответствуют. Но и тут сработал закон холодной войны — Запад выступил против. В ответ советская делегация стала заявлять по любому поводу, что это лишь подтверждает намерение США и НАТО добиваться для себя односторонних преимуществ в ущерб интересам СССР. Так продолжалось больше полугода. Развязка была банальной. Советский Союз согласился с натовскими критериями, чуть — чуть подправив формулировку о проверке. Несколько позже НАТО согласилось с советскими поправками об одинаковой безопасности. А нейтралов устраивали как натовские, так и советские критерии МДБ. В согласованном документе они определены следующим образом: Меры доверия «будут существенными в военном отношении и политически обязательными и будут обеспечиваться адекватными формами проверки соответствующими их содержанию». А несколько выше стояла фраза: эти меры будут строиться «на основе равенства прав, сбалансированности и взаимности, одинакового уважения интересов безопасности всех государств— участников СБСЕ».[44] 2. Политические меры доверия. В дополнение или даже в противовес так называемым «военно— техническим мерам», с которыми традиционно выступал Запад (уведомление, наблюдение, ограничение, обмен информацией), СССР и его союзники стали настойчиво продвигать «политические» МДБ (неприменение силы, неприменение первыми ядерного оружия, сокращение военных бюджетов и т.д.). В позиции Н+Н стран в той или иной мере такого рода идеи также присутствовали. Но Запад был категорически против. Здесь тоже работало мышление Холодной войны. В согласованном мандате нет положений, предусматривающих выработку политических мер, на чем настаивал Советский Союз. Но нет и положений их запрещающих. Они просто не упоминаются, хотя целый ряд весьма общих и туманных выражений могут быть истолкованы в их пользу. Зато в мандат было включено прямое упоминание о неприменении силы. Цель конференции, — говорилось в нем, — «в укреплении доверия и безопасности и в достижении разоружения, с тем чтобы претворять в жизнь и выразить обязанность государств воздерживаться от применения силы или угрозы силой в отношениях друг с другом».[45] Советский Союз считал, что это положение мадридского мандата открывает ему возможность добиваться в Стокгольме заключения Договора о неприменение силы и продвигать другие политические МДБ. Запад же полагал, что вопрос о них таким образом закрыт. Абстрагируясь пока от сути политических МДБ, можно было сказать, что в Стокгольме этот вопрос станет одним из главных камней преткновения. 3. Ядерные аспекты мер доверия. Спор о распространении мер доверия на ядерное оружие начался давно. СССР и его союзники предлагали в качестве таких мер создание безъядерных зон и неприменение первыми ядерного оружия. Запад был категорически против, отвечая, что вопрос о ядерном разоружении рассматривается на специальных переговорах в Женеве, а неприменение ядерного оружия первыми подрывает всю концепцию «сдерживания». Тем не менее, Советский Союз продолжал настаивать. Некоторые нейтральные и неприсоединившиеся страны (Швеция, Югославия, Финляндия) также высказывались за распространение мер доверия на ядерное оружие. В мадридском мандате о ядерном оружии не говорится ни слова. Но как внимательно не читай его, там также нигде не сказано, что меры доверия относятся только к обычным вооружениям. Было ясно, что решение этих проблем тоже переносится в Стокгольм. 4. Зона действия мер доверия и ВМФ. Это был самый острый и больной вопрос. Оба блока начали политическую игру с далеких от реальности позиций. Римская сессия Совета НАТО 5 мая 1981 года по инициативе США и при поддержке Англии и Франции приняла решение о распространении мер доверия «на весь европейский континент». Тем самым в зону применения мер доверия включалась бы вся европейская часть СССР, но исключались все островные территории Европы, начиная с Англии. Это было, конечно, несерьезно. Но и Советский Союз начинал с запроса. Военные не хотели «открывать» страну за Волгой. Сама по себе Западная Европа их мало интересована. А по меркам Холодной войны просто так открыть всю европейскую территорию Советского Союза считалось большим проигрышем. Другое дело, если в обмен будут открыта территория США, примыкающие к Атлантическому океану. Поэтому первая позиция Москвы состояла в том, что меры доверия не должны распространяться на всю европейскую часть Советского Союза. Она упрямо настаивала на этом вопреки Хельсинкскому заключительному акту, который говорил о всей Европе от Атлантики до Урала. В феврале 1981 года Москва сменила пластинку. Устами Брежнева на XXVI съезде КПСС она заявила о готовности распространить МДБ на всю европейскую часть СССР при условии соответствующего расширения зоны меры доверия и со стороны западных государств. Советская делегация в Мадриде в ряде выступлений расшифровала это таким образом, что зона мер доверия на Западе должна охватывать: — прилегающие к Европе морские (океанские) пространства соответствующих размеров; — территорию США и Канады, прилегающую к Атлантике; — транзит американских войск через Европу; — систему передового базирования США в Атлантике. После этого началась долгая дипломатическая тяжба с перепалкой. Потом Советский Союз предложил оставить споры и решить вопрос о зоне на будущей конференции в Стокгольме. К этому склонялись и нейтралы. Но Запад был против. Тогда попытку поиска компромисса предприняли французы. Отталкиваясь от формулировки Хельсинкского заключительного акта, они предложили, чтобы воздушная и морская деятельность в прилегающем к Европе морском районе и воздушном пространстве подлежала уведомлению только в том случае, если она функционально связана с деятельностью сухопутных сил. Например, поддержка учений войск на суше с моря и воздуха. Однако учения ВМФ и транзит американских войск через Европу, скажем на Ближний Восток, уведомлениям бы не подлежали. Таков был замысел. Советский Союз в конечном итоге принял французскую формулировку за основу, но постарался вложить в нее собственное содержание. Для этого к ней были сделаны две «невинные» поправки. 1) Речь должна идти не только о прилегающем морском, но и «океанском» районе. 2) Уведомления о воздушной и морской деятельности должны осуществляться также и в тех случаях, когда они затрагивают «безопасность в Европе». Советский Союз не скрывал, что, вводя столь широкие и неопределенные понятия, он имеет в виду поставить под контроль военно— морскую деятельность США в Атлантике — учения и передвижения кораблей, транзит войск и вооружений. После долгих пререканий в мадридском мандате удалось записать следующую формулировку: «Что касается прилегающих морского района и воздушного пространства, меры будут применяться к военной деятельности всех государств— участников, проходящей там, всякий раз, когда эта деятельность затрагивает безопасность в Европе, как и составляет часть такой деятельности, проходящей в пределах всей Европы, как указано выше, о которой они согласятся уведомлять».[46] Это был типичный образчик дипломатии СБСЕ, когда в качестве компромисса принимается нарочито расплывчатая и широкая формулировка, которая позволяет вкладывать в нее двойное, а то и тройное толкование. В результате каждая сторона могла утверждать, что победила ее линия. Ироничные французы даже термин для такой дипломатической игры придумали — «конструктивная двусмысленность». На этой зыбкой почве строится соглашение. Разногласия не разрешены — они остаются. Их лишь слегка подкрасили и заштукатурили. Но проявятся они потом, когда соглашение уже войдет в силу, и стороны начнут обвинять друг друга в нарушении договоренности. А наругавшись вдосталь, снова сядут за стол, чтобы устранить и эти препятствия. Но теперь уже на солидной основе заключенного соглашения, из которого нельзя выйти без серьезных потерь. Так было и в случае с зоной действия МДБ. Согласованная в Мадриде формула соединила несоединимое. В нее были включены два взаимоисключающие понятия — узкое и широкое. Узкое предусматривало уведомление о морской и воздушной деятельности только в тех случаях, когда они функционально связаны с учениями войск на суше. А широкое толкование предусматривало уведомление о военно— морской деятельности, когда она угрожает безопасности в Европе вообще. Нетрудно представить, что при желании в таком качестве можно изобразить практически любую военную деятельность на море и в воздухе. Поэтому острое столкновение в Стокгольме по всем эти вопросам было тоже, как бы заранее запрограммировано в мадридском мандате. Г Л А В А  4 СНОВА В БОЛЬНИЦЕ У АНДРОПОВА 16 декабря 1983 года утром в МИДе, в кабинете на 7 этаже, который мы делили по — братски с Квицинским и Карповым,[47] требовательно, как всегда, заверещал телефон правительственной связи — в обиходе «вертушка». Звонил помощник Генерального Александров, который дал мне строгое указание: — Юрий Владимирович хочет переговорить с Вами. Подготовьтесь. Через час к МИДу подъедет машина. Мой настоятельный совет — не распространяйтесь об этой встрече. Ровно в одиннадцать у центрального подъезда МИДа на Смоленской площади стояла черная «Волга» с цековскими номерами. Помимо шофера в ней сидел впереди еще один человек, как я понял, из «девятки»[48]. Убедившись, что я это я, он сказал, что имеет поручение доставить меня. Куда — не сказал. А я, естественно, не спрашивал. Но по тому, как машина, выскочив на Садовое кольцо, круто свернула на Кутузовский проспект и помчалась к Рублевскому шоссе, я понял, что мы опять едем в Кунцево — в Центральную Клиническую больницу (ЦКБ). И не ошибся. Проехав главные ворота, машина сразу же свернула налево к тем же двум домикам под развесистыми елями, где мне уже прежде довелось побывать. Мы поднялись на второй этаж, разделись и сопровождающий, коротко бросив кому — то «доставил», указал мне на дверь. Я вошел в палату. Там за небольшим столиком сидел какой— то сгорбленный человек с лохмами седых волос. Сначала я даже не понял, кто это, и только потом дошло — передо мной сам Генеральный секретарь ЦК КПСС Ю.В. Андропов. Он очень сильно изменился –ещё больше похудел, осунулся и как— то сник. — Проходите, Олег Алексеевич, — сказал он невзрачным голосом. — Садитесь. — Ни по тону, ни по выражению лица, я не понял, заметил ли он мое смятение. — Расскажите, как Вы представляете перспективу Стокгольмских переговоров. Я знал, что Андропов не любит многословных докладов, старается быстро схватить суть дела и любит задавать острые, порой неожиданные вопросы. Иногда даже казалось, что он хочет не столько прояснить дело, сколько выяснить, хорошо ли владеет темой его собеседник. В общем, разговаривать с ним всегда было очень нелегко. Поэтому я коротко изложил ему, что в Стокгольме намечается противостояние СССР — США и сейчас нет даже общих тем для ведения переговоров — настолько противоположны подходы сторон к укреплению доверия. Однако, на мой взгляд, эти расхождения не носят принципиального характера, и они легко могут быть преодолены, так как не затрагивают глубинных интересов безопасности. Если мы захотим наводить мосты с США и Западом вообще, то лучшего поля для приложения таких усилий не найти... Я говорил минут пять, не более. Но он прервал меня. — Вы считаете, что с американцами можно договориться? А Вы представляете, с какой позицией они выступят в Стокгольме? Вы знаете, что они будут предлагать обмениваться информацией о всех крупных воинских формированиях начиная с дивизии — их дислокации, структуре и численности? Вы знаете, что они потребуют проведения инспекций нашей, а не своей территории? Вопросы эти были прямые и резкие, как выстрелы. Порывшись на столе в кипе бумаг, он достал какой— то документ, который по лицевой странице выглядел как доклад Чебрикова из КГБ. Накануне Громыко получил, видимо, такой же документ, и, к счастью, мне удалось ознакомиться с ним в его секретариате. Поэтому я постарался ответить ему так же четко и кратко: — Во— первых, американская позиция не ограничивается только этими мерами, а будет предусматривать уведомление о крупных учениях и  передвижениях войск начиная с 10 тысяч человек, а также посылку наблюдателей на такие учения. Эти меры в принципе нам подходят, если изменить параметры. — Во— вторых, то, что предлагают сейчас американцы, это их первая позиция с большим запросом. В ходе переговоров, по крайней мере, треть, а то и половину они сбросят. Сейчас американцы выступают против всех наших предложений, называя их декларативными. Но, когда дело дойдет до дипломатического торга, они не смогут отклонить такие наши предложения, как, например, соглашение о неприменении силы. Андропов сидел мрачно насупившись. В это время нам принесли чай в кремлевских подстаканниках с гербом Советского Союза и блюдечко с неизменными кремлевскими сушками. Он сказал: — Международная обстановка перенапряжена. Пожалуй, впервые после Карибского кризиса Соединенные Штаты и Советский Союз уперлись лбами. Они хотят нарушить сложившийся стратегический паритет и создать возможность нанесения первого обезоруживающего удара. А мы..., — он опять замолчал, — экономика наша в плачевном состоянии — ей нужно придать мощное ускорение, но наши руки связаны афганской войной. Американцы же делают все, чтобы не выпустить нас из Афганистана... Нам не удалось помешать размещению их средних ракет в Европе. Тут нужно честно признать — мы проиграли. Теперь Стокгольм. Американцы там будут исполнять песенку на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза», а Вас заставят подпевать. Так что Вам ни на шаг нельзя ни в чем уступать. Это будет выглядеть как наше поражение. Нам остается одно, — продолжал он ровным, без эмоций, голосом, — как в Х1Х веке после крымской войны бросить лозунг — «Россия сосредотачивается» и набирать силу. Будем сильными — нас будут уважать и про права человека не вспомнят. Не будем сильными — все развалится. И замолчал. Молчание продолжалось около минуты. Я понял, что разговор окончен и  стал прощаться. Но он меня остановил жестом. — У меня к Вам просьба, — вдруг совершенно неожиданно промолвил Андропов. — У Вас в делегации работает мой сын Игорь. Он хороший человек — честный и добрый, но вокруг него вьется свора прихлебателей, которые спаивают его и мешают работать. Гоните их прочь. Создайте дружную команду. Нацельте ее на работу, а не на гуляние по кабакам. Я давно наблюдаю за Вами и знаю, что Вы это можете. Я вышел от Андропова в полном смятении чувств от всего увиденного и услышанного. И только когда оказался на улице, вдруг понял, что тревожило меня на протяжении всей беседы, и почему Александров велел мне «не распространяться» об этой встрече: я видел умирающего Генерального секретаря. * * * 6 января американская печать сообщила, что президент Рейган принял в Белом доме американского посла Джеймса Гудби. Их встреча выглядела помпезно и впечатляюще. В знаменитой Овальной комнате, которая на протяжении почти 80 лет служила личным кабинетом американских президентов, Рейган благосклонно пожал руку послу и дружески похлопал по плечу. Потом они сели в кресла возле мраморного камина под полосатым американским флагом, и президент дал такое напутствие. — В Стокгольме, — говорил Рейган, — делегация США должна стремиться к выработке конкретных и прочных мер, понижая риск войны в Европе в результате внезапного нападения или просчета. Просто и ясно. А в печати Гудби давал пояснения, что все проблемы, связанные с ядерным и обычным оружием, охватываются процессом ведущихся переговоров. Однако остается опасность войны в результате случайности или просчета, которая может начаться с применением обычных вооружений, а потом перерасти в ядерный конфликт. Конференция в Стокгольме призвана выработать такие соглашения, которые свели бы к минимуму риск подобного развития событий. ЧТО НАКЛЁКОТАЛИ ЯСТРЕБЫ Готовясь ехать в Стокгольм, Андрей Андреевич меньше всего думал о Стокгольмской конференции. Все попытки обратить на нее внимание встречали какое — то брезгливо — презрительное отношение: мысли его, очевидно, были далеко— далеко — в Вашингтоне. Какой будет политика США? Каким новым кризисом обернется международная обстановка? И, вспоминая, очевидно, последний острый поединок с Шульцем в Мадриде, гадал, как пройдет его новая встреча с госсекретарем США в Стокгольме. И основания для беспокойства были. Причём, весьма основательные. В разгар Холодной войны ни один американский президент –ни Трумэн, ни Эйзенхауэр, ни Кеннеди –не употребляли столь резких выражений в адрес СССР, как это делал Рейган. А в американской печати постоянно появлялись сообщения, что в Белом доме разрабатывается новая политика, которая поведёт к тотальному краху всей советской системы. Называлось даже имя одного из главных авторов этой политики –старший советник по советским делам Совета национальной безопасности Ричард Пайпс. В Москве его хорошо знали: польский эмигрант, политолог из Гарварда, специалист по Советскому Союзу и ярый антисоветчик. В 1981 году публично заявил, что Советы должны быть поставлены перед жёстким выбором между мирным изменением своей системы или войной. Но что действительно варится на политической кухне в Белом доме, в Москве не знали. Оставалось только гадать. И вот, много лет спустя, работая в Гуверовском институте, мне удалось раздобыть этот сверх секретный документ, который был разработан администрацией Рейгана ещё в декабре 1982 года. Называется он NSDD 75[49]. А в нём, пожалуй, впервые даётся ясный ответ на те вопросы и сомнения, которые обуревали советское руководство в начале 80х. Поэтому я привожу полностью, хотя бы первую его страницу. Выглядит она так, цитирую:                     СЕКРЕТНО      БЕЛЫЙ ДОМ     ВАШИНГТОН Секретно Чувствительно                                                                 17 января 1983 Национальная Безопасность. Решение. Директива номер 75   ОТНОШЕНИЯ США И СССР Политика США в отношении Советского Союза будет состоять из трёх элементов: внешнего сопротивления советскому империализму; внутреннего давления на СССР для ослабления источников советского империализма; и переговоров для устранения на основе строгой взаимности остающихся разногласий. 1.      Сдерживать и со временем повернуть вспять советскую экспансию на всей международной арене путём эффективной конкуренции с Советским Союзом на справедливой основе –особенно в общем военном балансе и в географических регионах, являющихся приоритетными для Соединённых Штатов. Это будет оставаться главным фокусом американской политики в отношении СССР. 2.      Содействовать в узких рамках имеющихся у нас возможностей процессу изменений в Советском Союзе к более плюралистической политической и экономической системе, в которой власть привилегированной правящей элиты постепенно уменьшится. США понимают, что советская агрессивность имеет глубокие корни во внутренней системе и что отношения с СССР должны строиться с учётом того, помогают они или нет укреплению этой системы и её возможностей проводить агрессию. 3.      Втянуть Советский Союз в переговоры с тем, чтобы попытаться достичь соглашений, которые защищали бы и укрепляли американские интересы и которые были бы совместимы с принципом строгой взаимности и общих интересов. Это важно, когда Советский Союз находится в процессе политического перехода власти.  Для осуществления этой трёхсторонней стратегии США должны ясно дать знать Москве, что её неприемлемое поведение повлечёт цену, которая будет превышать любые приобретения. В то же время, США должны сделать совершенно ясным для Советов, что подлинная сдержанность в их поведении может принести важную пользу Советскому Союзу. Особенно важно, чтобы такой сигнал был ясно передан в ходе периода смены власти, поскольку это может оказаться особенно подходящем временем для внешних сил повлиять на политику приемников Брежнева. Противоборство с Советским Союзом предусматривалось в этом документе на четырёх главных фронтах: 1.      Усиление военного противоборства и гонка вооружений. 2.      Экономическое давление. 3.      Идеологическое наступление. 4.      Борьба за Третий мир. Пункт первый. Военное противостояние. Ставка здесь делалась прежде всего на модернизации и наращивании американских вооружённых сил, как ядерных, так и обычных. Главное –США не должны быть на втором месте. «Советские расчёты возможного исхода войны в любом случае должны всегда приводить к выводу о таком неприемлемом для них исходе, чтобы у советских лидеров не было никаких побуждений к нападению. Будущая мощь американских военных возможностей должна быть гарантирована». И конкретика: «В Европе Советы должны быть поставлены перед лицом усиленного НАТО. На Дальнем Востоке мы должны обеспечить, чтобы Советы не могли рассчитывать на безопасный фланг в глобальной войне. В глобальном масштабе американские силы общего назначения должны быть достаточно сильны и мобильны, чтобы повлиять на советские расчёты в широком спектре различных ситуаций. В третьем мире Москва должна знать, что области интересов США не могут быть объектом нападения или угроз без риска серьёзных военных контрмер со стороны США».  Возможность первого ядерного удара со стороны США в этом документе не предусматривается и не упоминается. Зато не раз пробрасывается предупреждение, что Советский Союз может готовить такой удар. Поэтому «сердцевиной американской военной стратегии является сдерживание нападения со стороны СССР и его союзников против США, его союзников и других важных стран, а также отразить такое нападение, если сдерживание не сработает».  А в беседе с американским журналистом Робертом Шиар президент так обозначил политику США: «Соединённые Штаты никогда не должны оказываться в положении, как это было много раз,  когда они гарантировали врагу, или потенциальному врагу, что они не будут делать… Я не думаю, что мы должны были применять ядерное оружие во Вьетнаме. Я не думаю, что это было нужно. Но когда кто –либо убивает ваших молодых ребят, вы никогда не должны освобождать врага от опасений, что он может получить за то, что делает»[50].  Что ж, ещё с античных времён это был один из главных законов любой войны: заставить врага предполагать худшее. На этом, кстати, и сейчас строится ядерная стратегия Израиля в противостоянии с арабами. Пункт второй. Экономическое давление. Цель его предельно ясна: подорвать экономику Советского Союза путём навязывания непосильной для него гонки вооружений. Для этого: «— Прежде всего, обеспечить, чтобы экономические отношения Восток— Запад не способствовали советскому военному росту. Это требует создания препятствий для передачи технологий и оборудования, которые вносили бы прямой или косвенный вклад в создание советской военной мощи. — Избегать субсидирования советской экономики или ненужного облегчения советскому руководству решений по размещению средств, с тем чтобы не ослаблять давления в направлении структурных изменений советской системы». Пункт третий. Идеологическое наступление. «Политика США должна предусматривать идеологическое наступление, которое ясно подтверждает преимущество американских и западных ценностей свободы и достоинства человека, свободы прессы, независимых профсоюзов, свободы рынка и политической демократии над репрессивными проявлениями советского коммунизма». Это касается не только Советского Союза, но и его союзников. «Имеется ряд важных слабостей и уязвимостей внутри советской империи, которые США должны использовать. Американская политика должна стремиться, где это возможно, к тому, чтобы побудить советских союзников дистанцироваться от Москвы во внешней политике и продвигаться к демократизации у себя дома». Поэтому основным театром Холодной войны объявлялась Восточная Европа: «Главная цель США в Восточной Европе ослабить советское господство, продвигая дело прав человека в каждой восточноевропейской стране. США могут продвинуться к этой цели путём осторожной дискриминации в пользу тех стран, которые показывают относительную независимость от СССР в их внешней политики, или же демонстрируют большую степень внутренней либерализации». Пункт четвёртый. Борьба за Третий мир. «США должны восстановить надёжность своих обязательств противостоять советскому посягательству на интересы США, их союзников и друзей, а также эффективно поддерживать те страны Третьего мира, которые хотят сопротивляться советскому давлению или противостоять советским инициативам, враждебным Соединённым Штатам, или являются особой целью советской политики». Особое место здесь отводилось Афганистану: «Задача США поддерживать максимальное давление на Москву с целью вывода войск  и обретения уверенности, что для Советов политическая, военная и другая цена будет оставаться высокой, пока продолжается оккупация». В общем, цели этого противоборства с Советским Союзом на всех четырёх фронтах были определены весьма чётко: «сдерживание, обращение вспять советской экспансии и содействие эволюционным изменениям внутри Советского Союза».  Правда, тут же делалась оговорка: эти задачи «не могут быть быстро решены. Предстоящие 5 — 10 лет будут периодом существенной неопределённости, в ходе которой Советы могут испытывать американскую решительность путём продолжения агрессивного поведения на международной арене, которое США считают неприемлемым».  17 января 1983 года Рейган подписал эту директиву NSDD 75. О ЧЁМ ВОРКОВАЛИ ГОЛУБИ Казалось бы всё ясно – Америка определилась и взяла жёсткий курс, который выработали американские ястребы. Ничего подобного. Не так просто вершились дела за стенами Белого дома. Через день, 19 января госсекретарь Шульц направил президенту меморандум с собственным видением перспектив развития отношений с Советским Союзом. Подготовил его энергичный и может быть чересчур эмоциональный помощник госсекретаря по европейским делам Ричард Бэрт.       ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СЕКРЕТАРЬ  ВАШИНГТОН Секретно/чувствительно 19 января 1983 Кому:               Президенту От:                    Джорджа П. Шульца Предмет:          Американо— советские отношения в 1983 В недавних дискуссиях в Группе Политики Национальной Безопасности относительно американо— советских отношений подчёркивалось, что возросшая советская активность после прихода Андропова к власти ставит нас перед ситуацией, требующей силы, воображения и энергии. В этом меморандуме излагается стратегия противодействия этой новой советской активности путем интенсивного диалога с Москвой для проверки возможно ли улучшение американо— советских отношений. Если даже в конечном итоге улучшения не произойдёт, этот диалог сам по себе усилил бы наши возможности управлять этими отношениями и держать дипломатическую инициативу в наших руках. Основные черты американо— советской конкуренции: Американо— советская конкуренция имеет глубокие корни в фундаментально отличающемся характере этих двух обществ и в готовности Москвы использовать свою растущую военную мощь таким путём, который угрожает нашей безопасности. Поэтому не существует реалистичного сценария для прорыва к дружеским отношениям с Советским Союзом. Разумеется, советскую систему осаждают серьёзные слабости. Но было бы ошибкой полагать, что советские возможности для конкуренции с нами уменьшатся в какое— либо время в течение вашего президентства. Признавая этот неблагоприятный характер наших отношений с Москвой, мы не должны исключать возможности того, что твёрдая американская политика сможет вызвать некие изменения в советском поведении, которые сделали бы возможным улучшение отношений. Мы достигли определённого прогресса в проведении более эффективной советской политики путём нашей долгосрочной программы перевооружения, действий по возрождению наших союзов, нового идеологического наступления на основе наших фундаментальных ценностей и предложений по контролю за вооружениями, которые показали серьёзность наших подходов к поискам мира. Вызов американо— советским отношениям в 1983: Уже существуют свидетельства большей энергии и изощрённости во внешней политике при Андропове, и Советы явно будут в наступлении в 1983 году. В Европе мы можем ожидать, что Советы во всю будут использовать западные ожидания, вызванные сменой власти (в Москве –ОГ) для того, чтобы удвоить их призывы к западному общественному мнению по таким вопросам, как РСД. В Азии Москва будет использовать возобновившиеся переговоры с Китаем для продавливания своего дипломатического наступления, одновременно намекая на новую гибкость по Афганистану. Я полагаю, что мы сможем наилучшим образом упредить этот рост советского маневрирования путём возрастания нашей дипломатической и публичной активности, включая интенсификацию диалога с Москвой. Если этот диалог не даст результатов в улучшении американо— советских отношений, ответственность за это явно ляжет на Москву; и тем лучше, если он приведёт к действительному их улучшению.  Далее следовало определение существа этого диалога –он должен распространяться «на весь спектр наших озабоченностей советским поведением: военного строительства, международной экспансии, нарушения прав человека». И заключение: «Суммируя, 1983 будет годом новых вызовов и возможностей в наших отношениях с Советским Союзом. Мы располагаем сильной политикой, которая даёт нам основания для проведения интенсивного диалога с Москвой по направлениям, которые я описал выше. Такой диалог защитит интересы нашей безопасности… В конце концов, может оказаться, что Советы не пожелают принять наши критерии улучшения отношений. Если это произойдёт, то мы всё равно пройдём нашу часть пути, и ответственность за продолжение напряжённости ляжет целиком на Москву».[51] В общем, смысл этого документа был прост и ясен: не меняя целей и задач американской политики, как они были определены в NSDD 75, акцент делать не на бряцание оружием, а на «интенсификацию диалога с Москвой». Менялась тактическая линия, которая строилась теперь на возобновлении диалога. Но за ним, как бы в тени, оставались прежние цели: обеспечение военного превосходства США, укрепление НАТО, продвижение демократии и рыночных свобод. По сути дела меморандум Шульца отражал позицию одной из сторон в давнем споре американских политиков и политологов: что нанесёт больше ущерба советскому строю –силовая конфронтация или разрядка международной напряжённости? Сторонники «диалога» обосновывали его необходимость ссылками на опыт истории. А он показывает, что при возникновении угрозы войны Россия сплачивается. Власти используют эту угрозу для завинчивания гаек, репрессий против инакомыслящих и введения режима, близкого к чрезвычайному положению. Да и население Советского Союза, пережив ужасы многих войн,  под воздействием новой угрозы проявляет большую готовность к поддержке властей и существующего строя. А вот когда внешнее напряжение спадает, и власти, и население как бы расслабляются. Возникают инакомыслие и диссидентство, которые разъедают советскую систему, ослабляют её. Пример тому –годы разрядки, когда в Советском Союзе при Брежневе царил застой. И контр пример –реакция Андропова на жёсткую, конфронтационную политику Рейгана. Под лозунгом противодействия возросшей угрозы войны он проводит мобилизационную политику, которая сплачивает население и укрепляет советский строй. Поэтому Шульц стал продвигать идею смены акцента в американской политике с конфронтации на диалог. Но даже такой, по сути дела тактический ход, встретил резкую оппозицию внутри администрации Рейгана. Против были практически все — помощник президента по вопросам национальной безопасности Уильям Кларк, министр обороны Каспар Уайнбергер, директор ЦРУ Уильям Кейси... Рейган, как свидетельствовали его помощники, ознакомился с меморандумом Шульца и промолчал. Однако упрямый Шульц продолжал гнуть свою линию и даже пригрозил отставкой. Отзвуки этих баталий появлялись в печати, хотя и в сильно искажённом виде. И только поздней осенью 1983 года ситуация поменялась в пользу госсекретаря. Его идеи «диалога» поддержал новый советник президента по вопросам национальной безопасности Роберт Макфарлейн, а помощник Шульца по европейским делам Ричард Берт представил меморандум, как это сделать. На этой основе Шульц стал снова убеждать президента провозгласить готовность к диалогу, «если даже Советский Союз не готов к нему». Он предложил, чтобы президент направил специальное послание Андропову, что Рейган и сделал. 24 декабря он призвал советского Генсека возобновить переговоры по разоружению и в частности по сокращению стратегических вооружений. Шульц советовал  Рейгану выступить также с основополагающей речью и изложить новый курс. Суть его: «не меняя нашей политики, подчёркивать готовность продолжать диалог и достигнуть позитивных результатов».[52] В канун нового 1984 года он специально прилетел в Калифорнию, где отдыхал президент, чтобы после нескольких лунок гольфа обсудить эту речь, которую предполагалось произнести в середине января. Её уже во всю готовили речевики Белого дома, среди которых выделялся новый специалист по советским делам Джек Мэтлок. Немалую роль в этом повороте американской политики сыграл и сам Рейган. По рассказам его помощника Роберта Макфарлейна президент усиленно изучал тогда Россию и пытался понять, что представляют собой эти русские. Джек Мэтлок готовил ему объёмистые справки по темам: Русский характер, Русская история, Русская государственность и многие другие. Раз в неделю они ложились на стол президента. Всего было подготовлено 40 таких справок. Рейган их внимательно читал и возвращал исчёрканными вдоль и поперёк, нередко рекомендуя Шульцу, Уайнбергеру и другим внимательно ознакомиться с ними.[53] При всей непредсказуемости поведения Рейгана, войны он явно не хотел. А в конце декабря — начале января, директор ЦРУ Уильям Кейси неоднократно обращал внимание президента, что натовские учения «Эйбл Арчер», где проигрывались ядерные пуски по целям в Советском Союзе, вызвали обеспокоенность в советском руководстве. Там на полном серьёзе считают, что Соединённые Штаты готовятся нанести внезапный ядерный удар. Рейган в своих мемуарах пишет, что «был удивлён», когда узнал, что в Москве опасаются США «как потенциального агрессора, который может обрушить на них ядерное оружие в качестве первого удара».[54] Отсюда, видимо, и его желание заявить о готовности Соединённых Штатов снизить риск возникновения войны, сохраняя в то же время опору на силу.  Вот такие страсти кипели на политической кухне в Белом доме. ДИПЛОМАТИЯ БЕЗ ОРУЖИЯ – ЭТО МУЗЫКА БЕЗ ИНСТРУМЕНТОВ Но в Москве всего этого не знали. Советское посольство в Вашингтоне весьма сдержанно писало о новых тенденциях в американской политике. А главное — сбивала с толку непоследовательность американского президента.  В беседе с послом А.Ф. Добрыниным он мог с увлечением говорить о желании установить «добрые отношения» с Советским Союзом, а потом вдруг публично объявить этот Советский Союз «империей зла», грозить ему «звёздными войнами» и прочими напастями. И так повторялось неоднократно. Политбюро, в отличие от администрации Рейгана, комплексными оценками перспектив развития отношений с США не занималось. На его заседаниях, от случая к случаю, обсуждалась лишь сиюминутная реакция на отдельные американские акции. Например: ответ на очередное послание Рейгана, реакция на его какое— нибудь новое антисоветское заявление, ответные меры на появление американских ракет в Европе и т.д. Но в целом настроения в кремлёвской верхушке были отнюдь не боевыми, а скорее тревожными. Там не без основания считали, что руководство США взяло курс на прямое противоборство с Советским Союзом на глобальном и региональных уровнях, слом военно— стратегического равновесия и достижение военного превосходства. Разрядка канула в лету и сменилась конфронтацией. Советско— американские отношения парализованы, нарастает опасная напряжённость и нельзя исключать, что США начнут ядерную войну. Отзвуком этих настроений явилось послание ЦК КПСС руководству стран Варшавского Договора. Оно было подготовлено в Международном отделе ЦК в начале декабря 1983 года. И в нём откровенно звучала тревога опасным развитием событий в Европе и во всём мире. Особое  беспокойство, естественно, выражалась по поводу появления американских Першингов в Европе, поскольку они «нацелены на политические и военные центры» Советского Союза и социалистических стран. А далее говорилось: Если мы не противопоставим этим ракетам наши средства, нацеленные на соответствующие объекты в США, авантюризм Вашингтона может привести к намерению нанести первый ядерный удар с целью «преобладания» в ограниченной ядерной войне. Нарушение военного баланса в их пользу может подтолкнуть правящие круги США нанести внезапный удар по социалистическим странам, в результате которого пострадает не только вся Европа, но и сами США. Агрессия в Гренаде показывает, что американский империализм, не задумываясь о последствиях, может прибегнуть к использованию военной силы для занятия господствующих позиций в мире, пойти на риск развязывания большой войны ради обеспечения своих корыстных классовых интересов. Авантюризм США может привести к ядерной войне в Европе, которая обернётся общей ядерной катастрофой. Неудивительно, что на этом тревожном фоне какие— то невнятные нотки о «диалоге», порой звучавшие из Вашингтона, и неподкреплённые конкретными предложениями, в Москве посчитали «пропагандистским трюком» — ведь сама политика остаётся без изменений. Так о чём тогда вести диалог? Вообще речи американских и советских лидеров того времени были по сути зеркальным отражением друг друга. Если не знать специфической терминологии, их легко можно было перепутать. Ну, скажем, как по сути отличить заявление Андропова  на похоронах Брежнева, что мир не выпрашивают — он обеспечивается несокрушимой мощью вооружённых сил, от заявления Шульца в Конгрессе 15 июня, что «мир должен строиться на силе»? Да ничем. Но в этих речах порой были вкраплены строчки с нюансами. Специалисты должны были их отличить и определить. Как по одной косточке учёные пытаются восстановить скелет динозавра, так по одной новой мысли нужно было определить, происходит ли изменение политики, и в какую сторону. А в речи Шульца такой нюанс был: «Начав восстанавливать нашу силу, — заявил он, — мы сейчас стремимся втянуть советских лидеров в конструктивный диалог.»[55] На рабочем уровне в МИДе, когда обсуждались эти зигзаги в американской политике, единого мнения не было. С одной стороны высказывалось мнение, что администрация Рейгана, судя по всему, добилась того, что хотела — военная мощь США окрепла, военные расходы скакнули вверх и теперь они могут вести переговоры с позиции силы. С другой стороны говорилось, что за три года пребывания у власти эта администрация смогла убедиться в бесперспективности конфронтационного курса, и по этой причине идут попытки поменять тактику. И все сходились на том, что коррективы в американской политике связаны прежде всего с предстоящими президентскими выборами в США, где эта политика не пользуется особой популярностью. Да и среди европейских союзников растут опасения и недовольство. Так что скорее всего эти изменения носят не принципиальный, а тактический характер. Тем не менее, объявленную готовность США к диалогу нам надо испробовать и обратить в собственную пользу –направить на ослабление гонки вооружений и разоружение. Это позволит снизить давление на нашу экономику. Но Громыко к этим умозаключениям своих экспертов отнёсся скептически. Он готовился к худшему. На заседании Коллегии утром 30 декабря 1983 года прямо заявил: — Руководство США взяло курс на проведение силовой политики. Это в полной мере относится и к американской внешней политики. В Вашингтоне, видимо, следуют наказу Фридриха Великого: Дипломатия без силы всё равно что музыка без инструментов. А перейдя к встрече в Стокгольме, сказал: — Со Стокгольмской конференцией как будто все определено — и состав, и дата. Но нельзя дать гарантии, что не произойдет ничего не предвиденного. Вы помните историю с самолетом У— 2?  Тогда тоже все вроде бы не предвещало неожиданностей.[56] Не правда ли, — интересный ход мыслей у советских руководителей? Но он отражал лишь одну истину — в Москве не понимали американской политики и поэтому ждали из Вашингтона любой каверзы. И еще другая забота терзала душу советского министра не без подачи со стороны Международного отдела ЦК, КГБ и других ведомств. — Нельзя позволить американцам, — говорил Громыко, — изобразить дело так, что в Стокгольме мы продолжаем прерванные в Женеве переговоры. Сейчас НАТО и США бьют в одну цель — возобновить женевские переговоры, намекая,  что Советский Союз пойдет на них. Причем, де, переговоры будут вестись не только в Стокгольме, но и на других уровнях. Эта последняя мысль красной нитью потом проходила через все его рассуждения в декабре, январе, феврале... Но что интересно: в те самые дни, когда в Палм Спрингсе обсуждалась речь Рейгана с провозглашением новой политики США, Политбюро тоже рассматривало отношения с Америкой. А выводы, к которым пришли в Москве на заседании Политбюро 30 декабря были совершенно противоположными: «При обсуждении общих вопросов советско— американских отношений охарактеризовать внешнеполитический курс администрации Рейгана как пронизанный духом милитаризма и агрессивности, стремлением к обладанию доминирующими позициями в мире, откровенным пренебрежением к законным интересам, строю и образу жизни других народов. Именно эта политика является источником растущей международной напряжённости. Из практических действий США, которые всё больше сводятся к использованию грубой силы и угроз, к попыткам решать сложные мировые проблемы на путях разжигания шовинизма, военной истерии, организации «крестового похода» против социализма, нельзя не сделать вывод, что американское руководство не хочет поддерживать нормальные отношения между нашими странами. Это подтверждается и искусственно нагнетаемой в США враждебной в отношении СССР атмосферы, когда не только пресса, но и высокопоставленные деятели администрации не останавливаются перед оскорбительными выпадами в адрес советского народа, советской политики, советского руководства. Результат такого курса налицо. Ухудшение наших отношений приближается к опасной черте. С началом размещения в Западной Европе новых американских ракет создаётся качественно новая ситуация.Этот шаг США и НАТО в целом сделал беспредметным и советско— американские переговоры о ядерных вооружениях, которые велись до сих пор. Они были взорваны Вашингтоном. Под вопрос поставлена сама возможность эффективного продолжения процесса ограничения таких вооружений, достижения договорённостей по реальному снижению уровня ядерного противостояния...»[57] (Выделено мною — ОГ) Вот с таким жёстким наказом Политбюро Громыко собирался в Стокгольм. Впрочем, он сам его надиктовал. Мы лишь только положили его слова на бумагу. А он их затем тщательно правил. Правда в этом документе была скрыта одна маленькая лазейка, которая давала возможность сделать первые шаги к диалогу: «Хотелось бы, чтобы в Вашингтоне всерьёз задумались над серьёзными последствиями, с которыми был бы связан новый резкий рывок гонки вооружений. Лучше, в том числе и для самих США, остановиться сейчас и искать взаимоприемлемые решения, которые позволили бы повернуть нынешнее опасное развитие событий вспять. В этом СССР готов быть партнёром США». Но в это министр не верил. Неудивительно поэтому, что последние дни перед отлетом в Стокгольм Андрей Андреевич находился в расстроенных чувствах: стал мрачным, раздражительным, порой даже срывался на крик, что в те годы случалось с ним крайне редко. На все наши вопросы, что происходит, его верный и всезнающий помощник Макаров только пожимал плечами и советовал: не лезьте ему на глаза. Но, покидая Москву, — а советская делегация улетала в шведскую столицу на несколько дней раньше министра — я все — таки зашёл к нему за напутствием. — США, — поучал Громыко,— очевидно, противопоставят нам технические позиции, хотя и понимают слабость такого подхода. Видимо, они пришли к выводу, что на большее им пойти трудно. Разница между Стокгольмом и Мадридом в том, что там они делали больший упор на права человека, а здесь будут настаивать на технических вопросах контроля. Все это были очевидные истины, но неожиданно Андрей Андреевич произнес следующую тираду: — Ожидается выступление Рейгана, но на этот раз, очевидно, без риторики. Это не случайный маневр, так как американские обыватели поняли, что президент гнёт не туда. Но это не изменение позиции, а дань складывающейся ситуации. Очевидно, этот подход отразится и на позиции американских представителей в сторону большей умеренности. Но сюрпризы могут быть разные. Действовать нужно уверенно, чтобы чувствовалось — наш корабль идет правильным курсом. То, что ожидается выступление Рейгана с изложением нового подхода к внешней политике, не было секретом. Американская печать и телевидение загодя давали ему рекламу. Но откуда Громыко знал о содержании речи президента и причем, как оказалось, не ошибался? ИВАН  ДА  АНЯ Прилетев в Стокгольм, советский министр пребывал все в том же мрачном расположении духа. Сразу же велел Макарову позвонить в Москву и узнать, нет ли каких сигналов от Юрия Владимировича. Потом по несколько раз в день вновь и вновь обращался с тем же поручением. Видно, его что— то беспокоило. Только несколько лет спустя из разговора с главным врачом «кремлевки» Е.И. Чазовым, который отвечал за здоровье советского руководства, я понял, что беспокоило тогда Громыко. Во второй половине января состояние Андропова резко ухудшилось. Наступила общая интоксикация организма. Начались выпадения сознания, и ситуацию он уже больше не контролировал. Обо всем этом, как говорил Чазов, он докладывал только Черненко и Устинову. Но ведь в Политбюро такие тайны не утаишь. Громыко, к примеру, водил дружбу с Устиновым. Так что с полным основанием можно предположить, что узнал от него о тяжелом состоянии Андропова и все время думал, как ему поступить в связи с выступлением Рейгана. Посоветоваться было не с кем. Андропов уже не функционировал. А новый политический расклад сил в Политбюро был далеко не ясен. Вот на таком фоне прозвучала для Москвы знаменитая речь Рейгана 16 января 1984 года. Мы читали её и перечитывали, не веря своим глазам. Несмотря на предупреждение Громыко о предстоящей смене тональности, мы ожидали вновь услышать об империи зла, о нарушении прав человека, о варварском расстреле корейского лайнера, а вместо этого Рейган объявил наступающий 1984 год годом «возможностей для мира». Вместо нагнетания конфронтации он предлагал возобновить «диалог, который поможет обеспечить мир в неспокойных районах планеты, сократить уровни вооружений и построить конструктивные рабочие отношения  с Советским Союзом... Если советское правительство действительно хочет мира, — мир будет. Совместно мы можем укрепить мир. Давайте займёмся этим». Неожиданно прозвучали слова «моя мечта — увидеть день, когда ядерное оружие будет стерто с лица Земли». Если бы такое сказал Брежнев или Андропов —  это понятно. Однако ни один американский президент после Трумэна даже мыслей подобных не допускал. Спустя много лет мне удалось выяснить, что подготовили эту речь Джек Мэтлок из Совета национальной безопасности, Ричард Бэрт и Марк Палмер из госдепа. Основная идея — предложить диалог и хотя бы обозначить его повестку дня. Однако особенно поразил нас тогда такой пассаж, даже по стилю выпадавший из канвы обычной официальной речи[58]. Американская супружеская пара Джим и Салли, — говорил Рейган, — укрываясь от проливного дождя, случайно встретились с русской семьей — Иваном и Аней. Они разговорились. Ну о чем могут говорить простые люди? Будут ли они спорить, повторяя обвинения, которыми обмениваются их правительства? Конечно же нет, — они станут говорить о своих детях, надеждах, увлечениях и прочих житейских радостях или невзгодах. Потом Аня может быть скажет Ивану про Салли, что она приятная женщина — преподает музыку. И наверное, Джим, скажет Салли, что прав был Иван, ругая своего босса. Скорее всего, они решат, что им стоило бы снова встретиться, не откладывая дела в долгий ящик, и пообедать вместе.[59] Но всё это были эмоции. А проведенный нами анализ этой речи сводился к тому, что теперь, когда американская экономика на подъёме, военная мощь растёт, а сплочённость НАТО крепнет, США изъявляют готовность наладить отношения с Советским Союзом. В их основу они закладывают три принципа: «реализм, силу и диалог». Причём, «сила и диалог идут рука об руку». В тот же вечер Громыко собрал нас в резиденции посла. Были Г.М. Корниенко, В.Г. Макаров, С.П. Тарасенко и я. Сначала Андрей Андреевич хотел выйти погулять по посольскому парку, но дул такой пронизывающий ветер и валил мокрый снег, что министр брезгливо поморщился и вернулся в дом. Его интересовал только один вопрос — как реагировать на речь Рейгана. Корниенко ровно и спокойно, как это он умел делать, дал  такой анализ: — Тон Рейгана достаточно умеренный. Но суть американской политики остается прежней. Нет, ни одной даже самой маленькой подвижки. Единственный новый момент, если не считать тональности, это предложение возобновить диалог. В общем, если говорить коротко, — опора на силу и продолжение переговоров. Не оспаривая оценки Корниенко, мы с Тарасенко попытались обратить внимание министра на то, что президент не просто говорит о диалоге — он предлагает его новую повестку дня. В ней теперь обозначены три пункта: Во— первых, это «демилитаризация» региональных конфликтов или, иными словами, отход от военной вовлечённости в них как СССР, так и США. Во— вторых, это разоружение или контроль над вооружениями, как это любят называть американцы, что, впрочем, одно и то же. И в— третьих, это улучшение советско— американских отношений на основе уважения прав человека и взаимного обмена информацией. Громыко пожевал губами и сказал: — Нового здесь ничего нет. Вся эта так называемая повестка дня уже в разное время и по отдельности называлась американцами. А теперь какой— то шустрый советник, который сочинял эту речь Рейгану, собрал их воедино и вставил. Но я вижу здесь и подвох: выдвигая такую повестку дня, американцы явно преследуют цель отодвинуть разоружение на задний план. А ведь разоружение — это главное.   Тогда мы предложили несколько смягчить тональность речи министра на открытии конференции — убрать из нее такие резкие выражения, как «нынешняя администрация мыслит категориями войны и действует соответственно». Но Громыко не согласился. — Речь эта утверждена всеми членами Политбюро и из неё единого слова нельзя выбросить. Только потом я понял, насколько осторожным и предусмотрительным был министр. В ситуации, когда Андропов находился на грани жизни и смерти, в политическом руководстве Советского Союза вновь образовался вакуум, и Громыко просто не знал, куда повернет рок событий. В этих условиях у него был только один ориентир: его речь была утверждена Политбюро — с него все взятки гладки. — Вносит ли выступление Рейгана что— либо новое? — задумчиво спрашивал скорее сам себя Громыко. И сам же себе отвечал: Это новое относится к музыке, но не к содержанию. Произнесено чуть — чуть меньше бранных слов. Что касается политики, то подтверждена прежняя линия в ее резкой и грубой форме. Вся речь построена на обмане. В общем, это та же линия, та же политика, и не возникает вопроса, как реагировать на это заявление. Однако он согласился с предложением Корниенко подготовить и опубликовать в печати, разумеется, если утвердит Политбюро, заявление Андропова, более мягкое по своей тональности, которое служило бы своего рода ответом на речь Рейгана[60]. ПОЕДИНОК ГРОМЫКО — ШУЛЬЦ На следующий день 17 января в Стокгольме открылась Конференция по разоружению в Европе. 1400 журналистов съехались со всего мира в Стокгольм. Такого наплыва никогда не знала тихая и благопристойная шведская столица. Они заполонили все гостиницы и бары, громко возмущаясь высокими ценами на спиртные напитки. — Как вы можете работать в такой стране? — спрашивали они дипломатов, прибывших на конференцию. На центральной площади Сергельторг собралась толпа поглазеть на министров 35 стран, чередой подъезжавших в черных лимузинах к стеклянной коробке здания Культурхюсет, где проходила конференция. 700 демонстрантов, в основном из профсоюзного движения, среди них 7 женщин, приехавших из Англии, где они безуспешно пикетировали американскую базу «Гринэм Коммон», скандировали антивоенные лозунги. Над ними развевался плакат, на котором огромными буквами было написано «Мир ждет». Неподалеку шесть буддийских монахов били в барабаны и протяжно пели плач «о мире на земле». Завершалась эта разноголосица деревянной клеткой, в которой Авиталь Щаранская — жена известного диссидента Анатолия Щаранского — отмечала его день рождения, раздавая прохожим кусочки торта. Она требовала, чтобы Громыко подошел и выслушал трагическую историю ее мужа. Но Андрей Андреевич и ухом не повел. Делегаты расположились в огромном зале, амфитеатром спускавшемся к сцене. Когда — то здесь заседал шведский парламент, потом был театр, теперь начиналась постановка новой современной трагикомедии — Конференция по разоружению в Европе. Ее открыл премьер— министр Швеции Улоф Пальме: — «Стрелка часов страшного судного дня, — со значением произнёс он, — опять шагнула вперёд! До полуночи сейчас осталось всего три минуты.» И назвал стокгольмский форум «символом надежды». Потом по очереди в соответствии с жеребьевкой стали выступать министры. Но все ждали появления двух главных актеров — Шульца и Громыко. Первым на арену вышел госсекретарь. Все думали, что Шульц облачится в тогу миротворца в соответствии с речью Рейгана. Но он надел латы Холодной войны и ударил Громыко по самому больному месту — правам человека. Как раз в этот день исполнялась 39— я годовщина ареста советскими властями Рауля Валленберга, спасшего от концлагерей почти 100 тысяч евреев. Отдав должное подвигу шведского дипломата, Шульц прямо перешел к правам человека в Советском Союзе. Их нарушение, подчеркнул он, должно стать центральной темой любой «дискуссии о европейской безопасности». Затем он обвинил Москву в разделе европейского континента на Восток и Запад и более того — «в бессердечном разделении одной из его великих наций». Какой — Шульц не назвал. Но всем было ясно, что он имеет в виду Германию. А это уже было покушение на святая святых — основу европейского мира.[61] Сам Шульц объяснял потом замысел своей речи тем, что в последнее время слишком много говорилось об «оттепели» в отношениях с Россией. Все эти разговоры породили ненужные ожидания, которые могли привести к еще большему разочарованию, если ничего не произойдет.  Поэтому Шульц решил несколько остудить температуру.[62] Выходя из зала, Громыко, пожалуй, впервые за эти дни ухмыльнулся: — Ну, что я вам говорил, — бросил он мне с презрением, — тональность, видите ли, надо менять! Вот их истинная тональность. Остальное всё — игры для простаков! На следующий день настала очередь Громыко. Он вышел на сцену, размахивая жупелом американской угрозы. Вместе с размещением американских «Першингов», говорил советский министр, в Западную Европу «экспортируются милитаризм, вражда, военный психоз». «По вине администрации США взорван советско— американский диалог в области ограничения ядерных вооружений в Европе. Вместо переговоров и стремления искать соглашения администрация США взяла курс на ломку сложившегося соотношения сил. Она ставит целью за счёт огромного наращивания своих вооружений получить военное превосходство над Советским Союзом, превосходство стран НАТО над странами Варшавского Договора. Это, по замыслу американских стратегов, будто бы может принести выигрыш в ядерной войне». С необычным для него жаром Громыко говорил, что главная угроза миру исходит сейчас от Соединённых Штатов: «военно— морская армада США расстреливает ливанские города», в Гренаде они проводят «разбойническую террористическую акцию». То же в Никарагуа, Гондурасе, Сальвадоре. И Стокгольмская конференция «не может быть искусственно отгорожена от сегодняшней европейской и международной действительности»[63]. В общем, удивительно бездарно был разыгран дебют в Стокгольме. Шульц обвинял во всех смертных грехах Советский Союз, а Громыко — США. Теперь предстояли их переговоры в советском посольстве. А в окружении Громыко шел горячий спор, нужно ли министру встречать госсекретаря на ступеньках посольства или, памятуя холодный прием, оказанный ему в Мадриде, поприветствовать его уже в зале переговоров. Но Громыко решил однозначно и без колебаний: — Встречу во дворе. Не будем цапаться по мелочам. И вышел на крыльцо навстречу Шульцу, который уже поднимался по ступенькам в сопровождении двух атлетически сложенных красавиц — телохранительниц госсекретаря. * * * Советское посольство в Стокгольме стоит на невысокой скале и перед ним открывается чудесный вид на озеро Меларен. Но само здание бездарно и бестолково — огромный куб из стекла и бетона, опоясанный почему— то желтой полосой. Весь нижний этаж, разгорожен многочисленными раздвижными перегородками на несколько больших залов для различного рода приёмов. Очевидно, у архитектора Полянского представление о дипломатах сводилось к тому, что они только и делают, что пьют и танцуют. Поэтому, если раздвинуть все перегородки, то получится один огромный зал, равного которому нет во всем Стокгольме. Даже в Королевском дворце. Но в посольстве нет ни одной даже маленькой комнатки для ведения переговоров. Поэтому Андрей Андреевич принимал Шульца в большом зале. На местном посольском жаргоне он именовался «залом Коллонтай», очевидно потому, что единственным его украшением была картина, на которой миловидная кокетливая женщина в длинном вечернем платье, выпархивала из кареты, а гофмаршал двора, склонившись в полупоклоне, почтительно протягивал ей руку. Эта сцена должна была изображать приезд Александры Михайловны во дворец короля для вручения верительных грамот. Американские и советские дипломаты нестройной толпой вошли в этот зал. Шульц остановился перед картиной и поинтересовался, кто это. Громыко обернулся к нам — сам он никогда нисходил для таких объяснений, и отвечать пришлось мне: — Советский посол в Швеции Александра Коллонтай. Шульц еще раз внимательно посмотрел на картину, потом на дипломатическую рать, окружающую Громыко, и сказал с легкой иронией: — Вот же какие элегантные дипломаты были в Советском Союзе в свое время. Андрей Андреевич Громыко, который недолюбливал Коллонтай, как и всю плеяду послов, пришедших в первые годы советской власти, насупился и пробурчал, что художник сделал ей комплимент. С этой легкой пикировки началась их стокгольмская встреча — она не предвещала ничего хорошего. Оба министра высказали недовольство речами друг друга, произнесенными накануне. Громыко назвал речь госсекретаря «враждебной» Советскому Союзу. А Шульц сказал, что отдельные пассажи советской речи «просто недопустимы и неприемлемы». Громыко тут же отозвался, заявив, что он рад слышать это. — Меня бы насторожило, если бы Вы сказали, что Советский Союз прав хоть в чём— нибудь. — Я рад слышать, что Вы не насторожились — не остался в долгу госсекретарь. После такой разминки, которую сам Шульц впоследствии назовет «безобразной», он приступил к нарушению прав человека в Советском Союзе. Громыко поначалу было отказался вообще разговаривать на эту тему, но потом разошелся и сам перешел в наступление. Нигде права человека не нарушаются так сильно, заявил он, как в некоторых районах западного полушария, столь близкого сердцу госсекретаря, не говоря уже о нарушении прав человека в самих Соединенных Штатах. На этом разговор о правах угас сам собой. Никаких результатов достигнуто не было. Но и не разругались вдрызг, как бывало раньше, что само по себе было уже неплохо. Потом перешли к проблеме разоружения и безопасности. Причем Громыко сразу же предупредил, что их разговор «ни в коей мере не означает продолжения женевских переговоров». Для их возобновления США должны «вернуться к ситуации, которая существовала до развертывания новых американских ракет в Западной Европе». Шульцу показалось, что Громыко заинтересован в поиске новой структуры для продолжения диалога по стратегическим вооружениям, которая позволила бы Советскому Союзу вернуться за стол переговоров без потери лица. Поэтому он сказал, что, помимо стратегических вооружений, должны рассматриваться ракеты средней дальности как США, так и Советского Союза. Громыко, однако, никак не отреагировал на это, но хорошо запомнил и потом не раз вспоминал это американское предложение. Проблемы укрепления доверия министры практически не касались, изложив в самых общих чертах те позиции, которые были уже заявлены ими в речах на конференции. Громыко говорил о «крупных политических шагах», а Шульц — о военных мерах доверия. Не было сделано даже попытки перебросить мостик между ними. Обсуждение региональных проблем — Ближнего Востока, Африки, Центральной Америки — тоже было безрезультатным. Пожалуй, только в вопросах разоружения удалось достичь некоторых подвижек. Шульц сообщил о намерении выдвинуть договор о запрещении химического оружия, а Громыко согласился на возобновление Венских переговоров по сокращению обычных вооружений в Центральной Европе и дал понять, что в своё время можно будет приступить к переговорам по ядерным вооружениям. В осторожных выражениях министры условились продолжить конфиденциальный диалог между двумя странами на уровне послов в Вашингтоне и Москве.[64] Встреча министров продолжалась 5 часов вместо намечавшихся трех. Это был весьма любопытный поединок двух мастодонтов Холодной войны. Как справедливо заметил посол Добрынин, «оба они глубоко верили в преимущество своей социально — политической системы, и оба не были готовы как— то поступиться своими идеологическими воззрениями во имя поиска более нормальных отношений между обеими странами. Оба не верили в возможность радикального улучшения этих отношений в обозримом будущем, хотя «ощупью» искали какой— то выход из опасного тупика.»[65] А журналисты отметили, что они пожали друг другу руки у входа в советское посольство, когда встречались и когда прощались. Что ж, по тем временам и это уже могло считаться достижением. АМЕРИКАНЦЫ БЕГУТ В ПАНИКЕ... Непримиримая борьба СССР — США проходила не только на трибуне Культурхюсета или в зале Коллонтай советского посольства. Она имела знаменательное продолжение в сауне отеля Амарантен. В советских посольствах был неписаный закон: если приезжает делегация министра или кого— либо из руководителей государства, всем сотрудникам, которые прямо не задействованы для работы с высоким гостем, в посольстве не появляться, чтобы не путаться под ногами у большого начальства. Им положено сидеть дома в пределах досягаемости и моментально явиться в случае необходимости. Так же поступили и мы с сотрудниками делегации на конференции. Они должны были находиться в отеле Амарантен, где остановилась делегация, и ждать. Но вот незадача: звоню в отель по разным номерам — никто не отвечает, другой раз звоню — тот же результат. Вызываю исполнительного секретаря делегации С.Н. Модина: — Где весь народ? — В отеле. — Как в отеле? Я звоню в номера — там никого нет. — Они все в сауне. — Что каждый вечер сидят допоздна в сауне? Их же инфаркт хватит! Что они там делают? — Да, все парятся, — как— то замялся Модин. — Вы пойдите и посмотрите сами. Улучив как— то полчаса, я забежал в эту сауну — благо сам жил в том же отеле. В парной на полке сидело с пол дюжины голых, красных, как раки, сотрудников советской делегации. Видя мой недоуменный взгляд, они жестами стали показывать на что— то позади меня. Я обернулся и обомлел. За моей спиной сидели две абсолютно голые девицы и о чем— то оживленно переговаривались. Тогда я понял все. Сауна была общая — для мужчин и женщин. Лишенные стриптиза в своей собственной стране, где он был строжайше запрещен, мои сотрудники наверстывали пробелы в сексуальном образовании, часами просиживая в шведской сауне. Но не только они оказались жертвами вольных нравов шведской столицы. Как— то вечерком в эту сауну заглянули две секретарши из американской делегации и даже одна телохранительница госсекретаря, жившие, очевидно, в том же отеле. Не подозревая, что сауна общая, они разделись, но когда зашли в парилку и увидели голых мужчин, сработал инстинкт. Они завизжали и бросились прочь. Советская делегация была довольна: заставили — таки американцев хоть здесь ретироваться. * * * За те четыре дня, что Громыко пробыл в Стокгольме, он встретился с премьер— министром Швеции Улофом Пальме и двенадцатью министрами иностранных дел, не считая социалистические страны. И всем говорил примерно одно и тоже, разъясняя советскую позицию. Реакция была самой различной. В основном излагалась согласованная натовская позиция. Но, хотя были и нюансы, результатами своих бесед Громыко не был доволен. Покидая Стокгольм, сказал мне: — По началу видно, что у ряда участников — Вашингтона, стран НАТО — нет серьезного намерения заняться важными мерами доверия. Они выдвигают обтекаемые формулировки, дипломатические увертки, но делового подхода нет. Конечно, есть в НАТО страны, которые понимают, что нужно поступать по— другому (Бельгия, Италия и Испания). Но существует и натовская дисциплина, и эти страны не хотят расходиться с Вашингтоном. Шульц вел себя более покладисто, но изменений в линии США нет. Вашингтону важно пустить слух, что восстановлены контакты, идет обсуждение, что переговоры продолжаются. Нужно твердо проводить нашу линию, чтобы не складывалось впечатления, что какие— то предложения выдвинуты, а потом на них настаивать не будем. Пусть лучше задержится согласование второстепенных мер, но отступать не надо. Если бы западники вели себя разумно, то сказали бы: давайте сделаем сплав того и другого — неприменение силы наряду с оповещением и другими техническими мерами. Но сейчас и намека на это нет. Поэтому сбрасывать наши предложения никак нельзя. Нельзя давать волю желанию поскорее перейти к рассмотрению этих технических мер. Запомните хорошенько — для вас этой части директив не существует. А в это время госсекретарь давал своему переговорщику инструкции противоположного свойства. Как свидетельствует Джим Гудби, в стокгольмском аэропорту Арланда Шульц сказал ему, что «хочет результатов от этих переговоров» и велел «по возможности тесно сотрудничать с Олегом Гриневским, чтобы это произошло».[66] Госсекретарь считал, что именно на конференции в Стокгольме можно наметить пути, которые помогли бы избежать нового витка напряжённости в отношениях двух сверхдержав. В своих мемуарах Шульц подтверждает это. Он пишет, что, возвращаясь в Вашингтон, сказал: — Нужно дать Джиму Гудби и его советскому партнеру на переговорах возможность установить хорошие доверительные взаимоотношения.[67] Но тогда мы не знали этого. ИГОРЬ АНДРОПОВ КАК ФАКТОР СДЕРЖИВАНИЯ После отлета министра, когда спала суета, связанная с пребыванием высоких гостей, я собрал делегацию, чтобы поговорить о перспективах. Тут нужно заметить, что институт советской делегации явление особое, которое требует специального пояснения. Далеко не все, кто отправлялись в ее рядах за рубеж, могли именоваться ее членами. Как в армии, там существовала своя строгая иерархия — советники, эксперты, референты, технический персонал — и только несколько человек, специально утвержденных Политбюро, могли с гордостью называть себя членами советской делегации. Такая практика вошла в обиход с конца 60-х, на переговорах ОСВ — 1 в Хельсинки и Вене. До этого на переговоры направлялся советский представитель, а все ехавшие с ним сотрудники независимо от должности и ведомственной принадлежности назывались членами делегации. Как правило, руководителем делегации был высокопоставленный сотрудник МИД в ранге посла или в должности заместителя министра. Он единолично подписывал шифровки в Москву, сам принимал решения и держал за них ответ. Однако министерство обороны и военно— промышленный комплекс сочли, что переговоры по стратегическим вооружениям слишком ответственное дело, чтобы отдавать его МИДу. Поэтому при главе делегации, которым был мидовец, был создан институт членов делегации: два представителя минобороны, два представителя от военно— промышленного комплекса и ещё один представитель МИД. Их специально назначало Политбюро. КГБ тогда особого интереса к переговорам не проявлял, и потому их представители не были членами делегации. Теперь все решения, как по существу, так и по тактике ведения переговоров, принимались коллективно, после долгих, длившихся порой часами, дебатов. Все депеши в Москву сочинялись и подписывались коллективно. От этого лучше и эффективнее дело не пошло. Скорее, наоборот. Зато ведомства взяли ход переговоров под свой контроль. И не только потому, что получили право «вето». Каждое из них — и военные, и КГБ — имели в посольстве свои собственные шифрканалы связи с Москвой, по которым тоже посылали информацию обо всем, что происходило на переговорах. Но если сообщения делегации, которые направлялись по каналам МИД, требовали согласования, то каждое ведомство посылало, что Бог на душу положит, и обычно держало свою переписку в строжайшей тайне. Их информация, как правило, никуда не рассылалась, но каждое ведомство на ее основе формировало собственную позицию. Так что МИД оказался в невыгодном положении. Теоретически глава делегации мог единолично посылать телеграммы за своей подписью. Но по существовавшим тогда правилам его депеша сразу была бы разослана по всем ведомствам, и тогда неизбежно возникал вопрос — а что происходит в делегации? Почему посол шлет сообщения в Центр, не согласовывая их с членами делегации? Что там, возникли непримиримые разногласия? И руководитель делегации получил бы нагоняй. Начиная с 70-х, практически все советские делегации формировались на этой основе. С той только разницей, что КГБ, почувствовав себя обделенным, тоже потребовал включать своего представителя в разряд членов делегации. Разумеется, Политбюро пошло навстречу советским чекистам. В конечном итоге делегация превратилась в громоздкий бюрократический аппарат, который требовал уйму времени и сил на обеспечение его работоспособности, и потому не способный быстро реагировать на меняющуюся обстановку. Из собственного опыта могу сказать, что 55 — 60 процентов моего времени как руководителя делегации уходило на согласование позиций между ведомствами, 10 — 15 процентов — на уговоры союзников и только 20 — 30 процентов на сами переговоры. * * * Итак, в субботу 21 января в специально защищенном от прослушивания кабинете в здании советского посольства собрались члены делегации. Справа от меня сидел Игорь Юрьевич Андропов — сын Генерального секретаря ЦК КПСС. Ему было немногим больше сорока — высокого роста с широко расставленными, как у отца, прямыми плечами, тем же в отца взглядом темно — вишневых глаз. В середине 70-х Игорь Андропов преподавал в Дипломатической академии, откуда его вытащил в МИД хитрый и далеко смотрящий вперед А.Г. Ковалев. И не просто в МИД — а на Мадридскую встречу СБСЕ, членом делегации, которую он сам и возглавлял. По МИДу легенды ходили о их необыкновенной и неразрывной дружбе — и жили бок о бок, и работали в одной упряжке, и отдыхали вместе. И насколько легче потом стало тогда Ковалеву пробивать нужные ему решения через головы упершихся ведомств. После моего назначения в Стокгольм он не раз наставлял: — Игорь Юрьевич очень опытный и знающий дипломат. Советую Вам постоянно консультироваться с ним по всем вопросам. А мидовские остроумцы злословили: — Для американцев присутствие Андропова младшего в Стокгольме — самый надёжный фактор сдерживания. Более надёжный, чем все их ракеты и атомные бомбы. В Вашингтоне понимают: Советский Союз не нападёт на США, пока заграницей находится сын Генсека. Поэтому они и затягивают там переговоры. Так что сидите в своём Стокгольме и не рыпайтесь, чтобы войны не было! В общем, иметь такого человека в делегации было непросто — тут высвечивали и большие плюсы и еще большие минусы. Но выбирать не приходилось — скорее, меня выбирали. Игорь, однако, оказался добрым малым, без всякого гонора, присущего детям сильных мира сего. И дело знал. Но очень скоро я понял, что имел в виду его отец, когда просил быть с ним построже. Вокруг него действительно вилась свора псевдодрузей, постоянно зазывая его то в баню, то в ресторан, то на презентацию, то еще куда— нибудь, где можно было хорошо выпить. Удержаться от этих приглашений ему порой было трудно. Но он и сам догадывался, чего стоят все эти люди. Не раз я видел его поздно вечером после хорошего поддатия грустным и каким— то опустошенным. — Знаешь, Олег, — говорил он мне, — вокруг людей полно, а я не знаю, почему они со мной дружат. Потому ли, что я хороший парень — Игорь Андропов, или потому, что у меня отец — Генеральный секретарь ЦК КПСС. Очень скоро жизнь дала ему ответ. После смерти отца вокруг него не осталось никого. Все — я не преувеличиваю, когда говорю, все, — кто хотел дружить с ним, от него отвернулись. Даже любимая жена ушла ... Напротив Андропова, слева от меня, сидел другой влиятельный член делегации — генерал Борис Семенович Иванов, представлявший КГБ[68]. Очень скоро я понял, что его главной заботой были отнюдь не меры доверия, а безопасность сына Генерального секретаря. Он был уже в летах — тучный, расплывшийся, но живой и энергичный. Жизнь изрядно потрепала его. Был он резидентом КГБ в Нью— Йорке и главным представителем этого ведомства в Афганистане во время ввода туда советских войск. Как говорят, его эвакуировали оттуда в 1982 году с диагнозом острого невроза. Сам о себе он ничего не рассказывал, сколько я его не пытал и лаской, и расспросами то в бане, то за столом за бутылкой водки. Все равно молчал — железный, видно, человек. Только улыбался. А вот жена его Раиса Петровна, простая, добрая женщина, как— то сказала, что спала эти три года в Кабуле с пистолетом под подушкой. И в глазах у нее был ужас. Рядом с Ивановым сидел генерал— майор Татарников, представлявший минобороны. Невысокого роста, худой, всегда спортивно подтянутый, Виктор Михайлович много лет проработал в Генеральном штабе. Он прошел хорошую школу СБСЕ на Мадридской встрече и потому разбирался в материи переговоров до тонкостей. Напротив него по другую сторону стола сидел Евгений Георгиевич Кутовой — заместитель заведующего Отделом международных организаций МИД, курировавший вопросы СБСЕ. Если характеризовать его несколькими словами, то он был как ртуть — всегда в движении: куда — то бежал, что — то организовывал, кому — то давал на ходу указания. В делегации его прозвали «Пулевой», потому что любимым его выражением, когда давал указания, было: — Быстро, быстро — пулей! Водители в делегации рассказывали про него такую байку: — Выбегает как— то из посольства, вскакивает в машину и кричит — быстро на конференцию. Сейчас, товарищ Кутовой, — резонно замечает водитель, — только мотор заведу. Поехали, поехали!!! — кричит Кутовой. — Мотор потом заведешь![69] Вот такая делегация приехала в Стокгольм.[70] * * * Американская делегация была выстроена по образу и подобию советской. Только иерархическая лестница в ней была не столь строгой. Возглавлял её, как уже говорилось, посол Джим Гудби — один из лучших дипломатов госдепартамента того времени. Отношения его с другими американскими ведомствами — минобороны и ЦРУ были сложными. Он явно вёл линию на диалог и достижение договоренности. А его оппоненты жаловались, что Гудби стремится к соглашению любой ценой. Даже, когда излагал жёсткую американскую позицию, делал это так, что она выглядела помягче. Вторым человеком в американской делегации был полковник ВВС Линн Марвин Хансен. Помимо министерства обороны служил в Агентстве по контролю за вооружениями, участвовал в Мадридской конференции СБСЕ и прекрасно разбирался во всех сложных перипетиях хельсинского процесса. И если стратегию переговоров надо было определять с Гудби, то технические вопросы её претворения в жизнь следовало обсуждать с Хансеном. Это был на редкость чёткий и въедливый переговорщик, который глубоко изучил Советский Союз и его вооружённые силы с одним только «но». Как Хансен признался мне много лет спустя, он «ненавидел Советский Союз всеми фибрами своей души». В американской делегации были также широко представлены министерство обороны, Объединённый комитет начальников штабов, государственный департамент и ЦРУ. Но какой— либо активной роли в Стокгольме — во всяком случае на поверхности — они не играли. Другие делегации на конференции — НАТО, ОВД и Н+Н (неприсоединившиеся и нейтральные страны) были значительно меньше делегаций СССР и США. Но и там обычно были представлены всё те же силовые ведомства, нередко имевшие несовпадавшие взгляды, куда и как вести дело. В группе НАТО ситуация была не простой. По имевшейся у нас информации МИД ФРГ был настроен весьма критически к пакету мер доверия, который проталкивали американцы. Бонн был явно обеспокоен ростом напряжённости в отношениях Восток — Запад и не хотел, чтобы процесс СБСЕ пострадал из за натовского упрямства. Поэтому там проявляли готовность принять некоторые «декларативные меры» из советского пакета предложений, касающиеся неприменения силы и даже отказа от применения первыми ядерного оружия. А вот английская делегация занимала по всем этим вопросам, пожалуй, даже более жёсткую позицию, чем американцы. Консервативное правительство Маргарет Тэтчер с большим подозрением относилось к советской политике в отношении Европы и старалось поддерживать особые отношения с Вашингтоном. Как всегда трудно было с французами. На переговорах они вели себя весьма активно, но их истинные намерения обычно скрывались за плотной завесой пустых слов, которые можно было интерпретировать и так и сяк. Ну а остальные натовцы занимали промежуточную позицию между англоговорящими странами и ФРГ. Вот такой гремучий состав представляла собой эта Конференция по разоружению в Европе, которая должна была на своём первом этапе заняться выработкой мер доверия и безопасности. ДИПЛОМАТИЧЕСКИ БУДНИ Первым делом советской делегации нужно было определиться, как быть с внесением своих предложений на конференции. Из бесед в кулуарах Культурхюсета мы знали, что страны НАТО практически уже согласовали набор своих мер и собираются выступить с ним в начале следующей недели. Нейтралы также работают над собственным документом, но у них возникли серьезные трудности. Поэтому их предложения  появятся на свет в лучшем случае к концу сессии. Вполне естественным на таком фоне выглядело желание социалистических стран тоже внести свои предложения по мерам доверия. На этом особенно настаивали делегации Польши и Венгрии. Однако наши директивы не предусматривали выступления с какими— либо документами. Более того, в отношении Договора о неприменении силы прямо указывалось: «Не следует пока доводить дело в Стокгольме до внесения проекта документа о договоре, с тем чтобы не давать странам НАТО повода для формального отклонения идеи договора…» Откровенно говоря, и у меня не лежала тогда душа к выдвижению документа с изложением нашей позиции — слишком уж нереалистической она была. А как говорит народная мудрость, что написано пером — не вырубишь топором. Позиции, когда они изложены в формальном документе, как бы закостеневают. Попробуй потом отступить от них — сколько нервов придется извести, сколько бумаги потратить на переписку с ведомствами, потому что речь будет идти уже об уступках. Кому? Ясно — американскому империализму. Хотя директивы эти создавались не для переговоров, а наоборот, чтобы их не было. Такая тогда была обстановка и такие цели ставились перед делегацией. В общем, мы решили подождать пока с выдвижением собственного документа. Однако в выступлении главы советской делегации в ближайшие дни изложить советскую позицию, как если бы это был документ — по пунктам: «Первое», «Второе» и т.д.. Речь — не документ. Но все же... Иными словами, позиция изложена, а формального документа нет. * * * Дальше все разыгрывалось как по нотам. 24 января — ровно через неделю после открытия конференции турецкий посол от имени всех 16 стран НАТО внес документ с их совместными предложениями. В нём было шесть пунктов, сформулированных в общем виде. Они предусматривали обмен информацией о структуре сухопутных войск и ВВС, а также ежегодными планами военной деятельности. Кроме того, государства должны приглашать наблюдателей на все виды этой уведомляемой военной деятельности, которая к тому же должна подлежать международной инспекции. Ничего нового для нас в этих предложениях не было. Они повторяли то, что уже говорилось странами НАТО в Мадриде, в речи Шульца и других министров на конференции. Поэтому в своем выступлении 31 января, как и задумывалось, мы изложили позицию Советского Союза. По случайному совпадению она также состояла из шести пунктов. Пять первых пунктов предусматривали осуществление так называемых политических мер доверия: не применять первыми ядерное оружие, сокращение военных расходов, освобождение Европы от химического оружия и создание там безъядерных зон. Но главным было требование заключить Договор о неприменении силы. Суть его: не применять первыми ни ядерных, ни обычных вооружений, и, следовательно, не применять друг против друга военную силу вообще. И только в последнем шестом пункте в общем виде объявлялось о готовности Советского Союза к разработке мер доверия и безопасности в военной области: ограничение масштаба военных учений, уведомление о крупных военных учениях сухопутных войск, ВВС и ВМФ, уведомление о крупных передвижениях войск. Эти меры будут охватывать всю Европу, а также прилегающие морской (океанский) район и воздушное пространство. * * * Внешне эти позиции Востока и Запада выглядели непримиримыми. Одна сторона настаивала на политических мерах и была готова обсуждать только их. Другая, наоборот, была готова говорить только о военно— технических мерах. Однако в их подходах все же проглядывал небольшой сегмент совпадающих позиций, хотя пока в самой общей и расплывчатой форме. Это — уведомления и направление наблюдателей. Кроме того, имелась еще и «серая зона», которую нужно было исследовать, и которая тоже могла стать общим полем для поиска соглашений. Это, разумеется, неприменение силы, ограничение военной деятельности, переброска войск, контроль и др. У меня из головы не выходили слова Громыко относительно «сплава» позиций — неприменения силы с уведомлениями и другими техническими мерами. Что это значит? Москва готова пойти на соглашение в Стокгольме, если Громыко и другим членам Политбюро показать, что Запад согласен на такой «сплав»? Но подготовленный нами еще в декабре проект директив, по сути дела, предусматривал такой «сплав», и не кто иной, как сам Громыко запретил вести переговоры об этом, наложив «табу» на обсуждение военных мер. На первый взгляд, все это выглядело абсурдом. Но если копнуть глубже, то тут была своя логика. В той обостренной международной обстановке советскому руководству не нужно было соглашение. Тупик в Стокгольме должен стать частью глобальных усилий по дискредитации милитаристской политики США, которая подвела мир к роковой границе ядерной катастрофы. А это, по замыслу кремлевских стратегов, должно было «вздыбить» народные массы на борьбу с американским империализмом и заставить его изменить свой курс в отношении Советского Союза. Вот с такими исходными данными делегация разрабатывала свою тактическую линию. Конечно, проще всего было бы лечь в дрейф, раз в неделю выступая с погромными речами в отношении агрессивной политики США, и дожидаться, когда подует попутный ветер. Но мы решили действовать по— другому. Если Москве нужны свидетельства, что возможен «сплав», о котором говорил Громыко, то мы просто обязаны выяснить, готовы ли США, НАТО, нейтральные и неприсоединившиеся страны пойти в конечном итоге на включение в стокгольмский пакет договоренностей также политических мер доверия и каких именно. Как это сделать? Есть два пути. Первый — доверительные контакты, когда в ходе долгих бесед за обеденным столом или даже на прогулках осторожно прощупывают позиции друг друга, выясняя примерные границы возможного и невозможного. Но этого мало. Поэтому второй путь — давить. Буквально по капелькам выдавливать готовность пойти на договоренность о неприменении силы — пусть даже в самом общем виде. Детали сейчас не столь важны — главное определить направление движения. Москве нужно ясно и недвусмысленно показать, что наши политические меры находятся на столе переговоров, они стоят в центре внимания и обсуждаются. На сочетании этих двух путей и была разработана тактика советской делегации для первой фазы переговоров. Суть ее состояла в том, что мы будем обрабатывать собственное «поле» — то есть из заседания в заседание рассказывать, как прекрасны предложения соцстран о политических мерах доверия. В конце концов Запад не выдержит — кто нибудь да и обругает эти предложения. Но и это хорошо. Мы немедленно ответим в конструктивной форме: вот— де возникло у уважаемого коллеги недопонимание, но мы готовы ему объяснить... Начнется дискуссия, пусть даже полемика, но цель достигнута — политические меры обсуждаются на конференции. В соответствии с таким замыслом и была построена схема советских выступлений на конференции, к которой нам удалось подключить (тогда еще это было нетрудно) делегации Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Чехословакии и даже Румынии. На ближайшем заседании с речью выступит член делегации Андропов. Она будет посвящена сакраментальном ленинскому вопросу — «с чего начать?» Ответ будет ясным и четким — неприменение первыми ядерного оружия. В нынешней международной обстановке чреватой угрозой ядерной войны — это основное. Ну и, конечно же, договор о неприменении силы. Но он должен быть как бы на втором плане. Через неделю выступит руководитель советской делегации только с одной темой — неприменение силы. Никакой критики Запада. Наоборот, его речь должна быть построена в позитивном ключе: нам задают много вопросов, каким может быть международное соглашение о неприменении силы. Какие положения должны быть в него включены? Как они будут соотноситься с уже принятыми обязательствами по Уставу ООН и Хельсинскому заключительному акту? Советская делегация с удовольствием отвечает на эти вопросы. После этого один за другим выступят Иванов и Кутовой, которые в общих чертах, но резко покритикуют Запад, а потом изложат советский подход к сокращению военных бюджетов и ликвидации в Европе химического оружия. Под конец настанет черед генерала Татарникова. Он должен как бы помахать морковкой перед лицом изумленного Запада, чуть — чуть приоткрыв советскую позицию по военным мерам. Этим мы хотели показать, что у советской делегации есть кое — что за душой и она будет готова к переговорам по этим мерам, если Запад в свою очередь пойдет на обсуждение политических мер доверия. СМЕРТЬ АНДРОПОВА В реализации этого плана случилась одна заминка. 9 февраля 1984 года в 16 часов 50 минут умер Андропов. Меня в тот же вечер срочно вызвали в советское посольство. По «соседской» линии туда пришла шифровка о кончине Генсека с просьбой  сообщить об этом сыну и проводить его в Москву на похороны. Страна и весь мир ещё ничего не знали. Радио и телевидение, как ни в чём не бывало, продолжали свои передачи. Грустные мелодии Шопена и Рахманинова начали звучать только с утра 10 февраля. И сразу же поползли слухи: кто? Назывались Д.Ф. Устинов, В.В. Кузнецов, К.У. Черненко... Шведские журналисты откуда — то пронюхали о срочном отъезде в Москву Игоря Андропова. Но в 14 часов 30 минут по московскому телевидению прозвучало торжественное сообщение: «От Центрального Комитета КПСС и Президиума Верховного Совета СССР...» Борьбы за власть в Кремле, судя по тому, что мне довелось знать, не было. В полдень состоялось заседание Политбюро. Его члены, как обычно, расселись за столом, но председательское кресло пустовало. Запаздывал Устинов. Он стремительно вошёл в зал и сразу же сказал, обращаясь к Черненко: — Ты что, Костя, не на своём месте сидишь? Тут же взял слово предсовмина Н.А Тихонов и предложил избрать Черненко Генеральным секретарём. Потом выступали А.А. Громыко, В.В. Гришин, Д.Ф. Устинов и все поддержали это предложение. Правда Горбачёв, по словам его помощника А.С. Черняева, рассказывал, что перед заседанием Политбюро Устинов сказал Громыко, что намерен предложить избрать Генсеком Горбачёва.[71] Но не успел — его опередил Тихонов. А дальше, видимо, сработала многолетняя партийная традиция: в Политбюро не должно быть раскола и все проголосовали за больного, задыхающегося от астмы Черненко. Но с похоронами и созывом Пленума ЦК члены Политбюро не спешили. Это породило немало слухов, особенно за рубежом, о борьбе за власть будто бы происходившей за кремлёвскими стенами. Однако о переменах в начале 1984 года говорить ещё было рано. Прошло всего два месяца после того как люди из новой команды Андропова заняли некоторые важные посты в Политбюро и у них не было тогда ни планов, ни возможности одержать верх над старой брежневской командой. Вот в такой обстановке 14 февраля на Красной площади хоронили Андропова. День выдался солнечным и морозным. На мавзолее стояло редеющее в своих рядах Политбюро: Тихонову — 78, Устинову — 75, Громыко — 74, Черненко — 72 года и так далее. А хоронили они самого молодого из их поколения — Андропову не было ещё и 70. Вглядываясь в лицо покойного, Черненко сокрушённо вздохнул и этот вздох через микрофоны прозвучал на весь мир: — Как изменился, просто не узнать. Потом, повернувшись к Тихонову, озабоченно спросил: — Шапки снимать будем? Морозно!    Тот отсоветовал.[72] А потом состоялись короткие, по несколько минут, встречи нового советского лидера с руководителями более сотни иностранных делегаций, прилетевших на похороны Андропова. Вице — президенту США Джорджу Бушу, который снова прибыл в Москву, Черненко сообщил, что СССР и Соединённые Штаты «не являются врождёнными врагами». А Буш подтвердил: Рейган готов к диалогу. Весьма любопытной в этой связи является телеграмма, которую вице — президент направил в Вашингтон по итогам своих бесед в Кремле: Черненко «выглядит почти молодо, как Рейган. Красное, скорее желтовато — коричневое лицо, шрам на лбу чуть ниже линии волос, хорошая бледность, руки отёкшие, но не лицо. Черты лица острые, говорит быстро, длинными предложениями, без кашля и других проблем. Не полемичен, с ним более спокойно, чем с Андроповым. Огонёк в глазах, речь быстрая и точная. Человек, с которым, чувствуется, можно говорить, и не создаётся впечатление, что он медленно думает». Вот такую оценку дал новому Генеральному секретарю бывший директор ЦРУ. А вот что говорит о своём боссе его личный секретарь О. Захаров: «Уже на первом заседании, когда решался вопрос о Генсеке, он почувствовал себя плохо и еле— еле добрался до кровати в комнате отдыха. Когда Черненко приезжал на работу, охрана, усадив его в кресло, применяла кислородный аппарат, иначе он задыхался. С одного раза бедняга не мог дойти до кабинета от лифта…»[73] Да и мировая пресса, включая американскую, откровенно и порой с издёвкой писала, что новый кремлёвский лидер старый и немощный человек. Но вопреки этому расхожему мнению Буш пришёл к выводу, что «он не слабак... После периода неопределённости и скованности теперь в Кремле появился новый хозяин, с которым можно вести обмен мнениями».[74]   А Громыко так докладывал об этих «похоронных» беседах на заседании Политбюро 25 февраля: — О беседах с Бушем. Тон был мягкий, но, по существу, он ни на миллиметр не отошёл от официальной политики США. Допусти к трибуне — он будет другой. Тэтчер — старалась быть предупредительной, нажимала на необходимость контактов. Итальянец — сделал заявления даже чуть более благоприятные, чем Тэтчер.[75] Две недели спустя, новый Генсек направил президенту США своё первое послание. По содержанию оно мало чем отличалось от писем Андропова. Только тональность была мягче, и теперь в нём появился призыв к диалогу. Рейган вскоре ответил, что высоко ценит переписку с Черненко, которая позволяет им обмениваться мнениями по наиболее важным вопросам. Поэтому необходимо поддерживать диалог на высшем уровне. И ничего конкретного ни с той, ни с другой стороны. Так, обмен любезностями. ДИАЛОГ НАЧИНАЛСЯ В СТОКГОЛЬМЕ Шведская столица — идеальное место для ведения международных переговоров. Гармоничная, спокойная и величавая красота этого города настраивает даже самых упрямых переговорщиков на миролюбивый лад. Можно часами бродить по набережным и извилистым переулкам старого города — Гамла Стан. И каждый раз, за каждым изгибом этих набережных или поворотом улиц будут открываться новые виды уже вроде бы знакомых зданий. И сами шведы. В далёком детстве бабушка Александра — суровая и властная казачка из кубанской станицы Безводная частенько ругала меня, называя упрямым шведом. Я не знал тогда, что такое швед, но понимал, что это что— то очень плохое. Теперь я столкнулся с ними, что называется лоб в лоб. Оказалось, что они совсем неплохие люди — спокойные, рассудительные, доброжелательные. Конечно, по началу было нелегко вписаться в шведский образ жизни. На улицах удивительная чистота — их тогда мыли с мылом. Зайдя днём перекусить в простенькое кафе — самообслуживание, можно было увидеть сидящего там за столиком премьер — министра Улофа Пальме, который тихо и мирно обсуждал с министром финансов какие — то свои дела. Наверно, бюджет страны. А вечером можно было наткнуться на улице на того же Улофа Пальме, который со своей супругой спокойно шествовал из дома в кино. И улиц не перекрывали, никакой охраны, никаких мигалок с сиренами. Дико как— то. Никакого ажиотажа, никаких толп любопытствующих, жаждущих автографа или пожать руку. Только однажды какой — то швед в кафе, проходя мимо премьер — министра с подносом вывалил на него тарелку с сёмгой. Видимо, недоволен был, как составлена расходная часть бюджета. Но это было уже потом, с другим премьер— министром. И опять ничего — никакого шума или ажиотажа.  По незнанию шведской жизни с нами случались казусы. Почти каждое воскресение мы выезжали на природу. А Швеция помимо всего прочего еще и поразительно красивая страна: тихие зелёные леса, огромные синие озёра, обрывистые темные скалы и тишина... Как— то в районе Ваксхольма я заблудился в лесу. Проплутав около часа, наткнулся на рабочих, которые рыли какую— то яму. Шведского языка я не знал. Поэтому собрав все слова, которые пришли на память, я смешал их с английскими и попытался спросить, как пройти туда— то и туда— то. К моему великому удивлению они ответили на прекрасном английском языке и объяснили, как найти дорогу. Я был вне себя от гнева. Вышел на дорогу, нашёл свою машину и помчался в Стокгольм. Там первым делом позвонил американскому послу Гудби и сказал: — Джим, прекрати это! Твои люди ходят за мной даже в лесу! Но оказалось, что это были не агенты ЦРУ, а самые обыкновенные шведы. Мы не знали тогда, что практически все они — большие и маленькие хорошо говорят по — английски. Их так учат в школе.  Одно только обстоятельство нарушало эту благостную картину пребывания в Швеции. Правда касалось оно только советской делегации — это ажиотаж на грани психоза вокруг советских подводных лодок, которые будто бы всё время тайно проникают к шведским берегам. Едем мы как — то с водителем Володей Захариковым вдоль берега по лесной дороге — ищем место для воскресной прогулки. Радио в машине передаёт, что минувшей ночью шведы засекли советскую подводную лодку неподалёку от тех мест, где мы находимся. С неё будто бы высадилось несколько человек и их сейчас разыскивают. Около деревни остановлена похоронная процессия. Проверены провожающие и даже сам гроб... В общем, чушь какая— то. Я пошутил: — Володя, что будем делать, если сейчас из леса наши ребята выйдут? Захариков не ответил. Только ещё крепче ухватился за баранку, уставившись в извилистую дорогу. Прошло минут десять, я уже позабыл о моей не совсем уместной шутке, переключившись мыслями на свои конференционные проблемы, когда Володя вдруг спросил: — Олег Алексеевич, а Вы отсюда до Стокгольма машину довести сможете? — Смогу, — ответил я. — А что случилось? — Да вот я всё думаю, что будем делать, если наши ребята из леса выйдут. Я с ними тогда тут останусь, а Вы в посольство поезжайте за подмогой. Вот такая была обстановка. Но из леса ни тогда, ни потом никто не вышел и не объявился. Однако шведские газеты чуть ли не каждую неделю пестрели сообщениями, что там — то что — то видели, там — то что — то слышали, а там — то что — то промелькнуло... И ничего конкретного. Но вывод всегда был один и весьма категоричен — это опять советская субмарина. После чего следовало строгое обращение к Советскому Союзу с требованием объяснений и прекращения нарушения территориальных вод Швеции.  Началось это ещё в 1981 году, когда советская подлодка У— 137 действительно села на мель у шведского города Карлскруна. Советские власти объясняли это чистой случайностью: лодка потеряла навигационную ориентацию, заблудилась на Балтике и потому оказалась у берегов Швеции. Но все последующие обвинения Советский Союз категорически отвергал и требовал фактов. А их не было. Но ажиотаж вокруг каких — то шумов и теней под водой продолжался. Это, естественно, накладывало известный отпечаток на наше пребывание в Стокгольме. Нет, на Конференции шведы не поднимали вопроса о нарушении тервод советскими подводными лодками. Но вот в бытовом плане этот ажиотаж чувствовался. * * * Всё это время советская делегация в Стокгольме старалась выдержать разработанную тактику. В первом выступлении после внесения Турцией предложений НАТО мы обругали их лишь в самой общей форме. Потом весь февраль — тишина. Мы говорили о чем угодно: о неприменении силы, отказе от применения первыми ядерного оружия, сокращении военных бюджетов — и ни слова о предложениях НАТО, как будто их и не вносила Турция, и не лежат они на столе переговоров. Эта тактика подействовала. 14 февраля в советское посольство приехал мой американский коллега посол Гудби. Сидели мы с ним все в том же зале под портретом Коллонтай, и он жаловался, что обстановка на конференции вызывает у него серьезное беспокойство. — Каждая сторона, — говорил Гудби, — обрабатывает свое собственное поле, как какой— нибудь фермер, которому дела нет, что происходит на соседнем поле. Восток излагает свои предложения о неприменении силы и другие декларативные меры. Запад разъясняет свои конкретные меры доверия в военной области. Внесение предложений нейтралов, если даже это и произойдет, вряд ли изменит положение. Изложив эту невеселую картину, Гудби стал убеждать, что именно в области военных мер доверия можно найти зоны, где позиции сторон близки или совпадают. Я ответил, что наряду с масштабными политическими мерами Советский Союз готов к разработке мер доверия в военной области. Однако со стороны США и НАТО до сих пор нет отклика на наши предложения, и прежде всего о неприменении силы. — В Москве не понимают логики американской позиции. В Уставе ООН, Хельсинском заключительном акте содержатся ясные и чёткие положения, обязывающие государства воздерживаться от применения силы. А США, предлагая свой набор мер доверия, отказываются даже обсуждать проблемы, связанные с неприменением силы. О каком доверии тогда может идти речь? Согласие США могло бы прояснить, действительно ли страны НАТО стремятся к конструктивному диалогу. Джим Гудби, очевидно, понял, какой крючок ему забрасывается. Он улыбнулся и сказал, что сам он лично не против того, чтобы конференция занялась вопросом о неприменении силы. — Однако нынешняя ситуация в Европе такова, что США вынуждены рассматривать это советское предложение в контексте размещения там своих ракет Першинг. В Вашингтоне есть влиятельные круги, которые рассматривают советское предложение о неприменении силы, и особенно о неприменении ядерного оружия как пропагандистскую акцию, направленную на то, чтобы подлить масла в огонь антивоенным демонстрациям в Европе и тем самым помешать размещению там американских ракет. Однако Гудби дал понять, что по возвращении в Вашингтон во время перерыва он будет докладывать о сложившейся ситуации. По его мнению, внесение Советским Союзом конкретных мер военно— технического характера могло бы повлиять на изменение негативного отношения правительства США к советскому предложению о неприменении силы. — Если эти меры будут действительно значимыми, и идти навстречу позиции США, есть основания надеяться на изменение отношения американской администрации. Но, если эти предложения сведутся к простому понижению уровня информации о маневрах или передвижениях войск, то это вызовет в Вашингтоне разочарование. Что ж, я тоже понял, куда клонит американский посол, и немедленно, в тот же день, сообщил об этой беседе в Москву. Под сенью Коллонтай стали вырисовываться пока еще очень расплывчатые очертания первых подвижек. Поэтому все усилия мы направили на работу с другими странами НАТО, а также нейтральными и неприсоединившимися странами, с тем чтобы постепенно втянуть конференцию в обсуждение договора о неприменении силы. Для нас это был как бы ключ, который мог отомкнуть замок на рассмотрение военно— технических мер. Ближе к концу сессии мы доложили в Москву, что на пленарных заседаниях страны НАТО избегают высказываться по существу нашего предложения о неприменении силы. Их отдельные ремарки сводятся к тому, что это — де повторение принципов Устава ООН, Хельсинского заключительного акта, пустые декларации и т.д. Однако в кулуарах, в разговорах один на один, те же натовские представители признают необходимость учета в той или иной форме этого вопроса. Представители Франции, Бельгии и Дании определенно говорят, что договоренность о неприменении силы могла бы стать как бы «венцом» работы конференции, завершающим аккордом принятия мер военно— технического характера. В том же духе высказывался посол ФРГ Клаус Цитрон — умный, изобретательный дипломат, который стал инициатором многих развязок на конференции. Представители Италии, Испании, Голландии также допускали возможность рассмотрения вопроса о непримене0нии силы. Но все они сводили это к параллельному обсуждению мер доверия в военной области. Вот на такой ноте заканчивался первый раунд Стокгольмской конференции. Его итоги оценивались по— разному. Запад, например, рисовал картину в светлых тонах. «В общем я доволен, как до сих пор проходит конференция», — сказал Джим Гудби в интервью газете «Хювюдстедебладет» 8 марта. Советская делегация, наоборот, использовала черные краски. «После пяти недель работы Стокгольмской конференции, —  говорил я корреспонденту «Дагенс Нюхетер», — не было достигнуто никакого прогресса, достойного внимания. Остается неясным даже вопрос о том, какое общее направление примет конференция». Наверное, ближе всех к истине был шведский министр иностранных дел Будстрем, который отметил, что «Стокгольмская конференция взяла хороший старт. Она будет продолжаться три года и, конечно, нереально рассчитывать, что уже после двух месяцев работы государства— участники смогли бы достичь успеха по тем сложным вопросам, которые на ней обсуждаются... В целом работа конференции велась в конструктивном духе». С этими оценками делегации разъехались на перерыв. ГЛАВА 5 О ЧЁМ МЕЧТАЕТ ПОСОЛ Испокон века повелось: каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, едва пересекал российскую границу, начинал мучиться — а что там дома? Директивы — то директивами, но что варится на политической кухне за кремлевскими стенами? Каких поворотов следует ждать, чтобы не получилось так, что посол московский в старую дуду дудит, а из Белокаменной новая музыка разносится, но его, посла, никто и не предупредил. Такие сомнения сверлили мозг не только первого русского посла Прокофия Возницына, посланного Петром Великим на международные переговоры в Вену. 300 лет спустя те же сомнения обуревали и наши души. Нет, телеграф работал исправно — шифровки поступали регулярно. Не подводили печать и радио. Но они передавали официальную советскую позицию — трескучую, многословную, которая трубила об очередных победах мудрой политики КПСС и яростно осуждала происки американского империализма. Выудить из нее новые нюансы или течения в советской политике было просто невозможно. Пишут, например, в американских газетах, что с приходом Черненко в Москве стала меняться тональность. А мы, как ни копаемся в его речах и посланиях, не можем отыскать ее, эту новую тональность — как было все, так и осталось. Разве только хороший знакомый, приехавший из Москвы, может на ухо пошептать, если, конечно, осмелится. Да и знает ли он? Но все равно зазывали «командированного» в гости, стол получше накрывали, баньку топили и наливали полную чарку, чтобы развязался язык, авось и скажет что— нибудь. Хотя понимали — не могли не понимать, что полагаться на эти хмельные откровения никак нельзя. Поэтому советская делегация всегда добивалась, чтобы срок каждого раунда переговоров на превышал двух — трех месяцев. А потом перерыв и скорее в Москву, чтобы самим разобраться в новых веяниях, если они, конечно, есть. Вот и я, приехав в Москву, к министру сразу не пошел, хотя и надо было, а стал бегать по знакомым и в МИДе, и в ЦК, и в минобороны, и к тем, с кем писал речи для великих мира сего на цековских дачах. Зашел и к Александрову, ставшему теперь помощником у нового Генсека, — благо отношения с Андреем Михайловичем сложились надежные: он был моим ментором в школе писания речей и опекал по старой памяти. Из всех этих разговоров картина складывалась невеселая. Черненко внешней политикой не интересовался, равно как и экономикой, да и всем остальным, кроме кадровых перестановок. Ему хотелось только одного — чтобы все было хорошо, как при Брежневе. В пику Андропову, которого он откровенно недолюбливал, был даже склонен несколько смягчить жесткий антиамериканский и антигерманский курс ... Но внешнюю политику Советского Союза, ее военно— политические аспекты теперь творил «двуумвират» — крепко спаянные друг с другом Громыко и Устинов. «Военно— бюрократический комплекс» — как саркастически заметил Александров. И это его замечание меня удивило, пожалуй, больше всего. Осторожный, преданный помощник четырех Генеральных секретарей никогда раньше не допускал подобных вольностей. Суть же «нововведений» советской внешней политики сводилась к тому, что она замышлялась этим «двуумвиратом» как зеркальное отражение американской политики. Рейган говорит о готовности к диалогу, не меняя ни в чем сути американской политики, — и мы будем заявлять точно так же, оставляя в неприкосновенности основные постулаты советского курса в отношении Афганистана, размещения ракет средней дальности в Европе, переговоров по стратегическим наступательным вооружениям и т.д. Черненко это вполне устроило. Именно в таком ключе были выдержаны той весной его речи и послания Рейгану. В московских «политологических» кругах — научных институтах, МИДе и даже ЦК — иллюзий на этот счет не было. Там не стеснялись издеваться над советской политикой, называя ее не иначе, как маразматической. «Загнали сами себя в угол», — похохатывали одни. «Уход с переговоров — дурость», — жаловались другие. «Работаем на переизбрание лучшего друга Рейгана», — язвили третьи. И никакого уважения к власти предержащей — шутки, смешки, анекдоты. Такое ощущение, что никто не верил, что такая власть долго протянет. * * * Вообще, 1984 год можно считать годом затишья в ожидании перемен. Ничего нового или яркого в этот год не случилось. В Москве ожидали ухода Черненко и гадали, что будет дальше. А в Вашингтоне во всю готовились к выборам и ждали победы Рейгана. В феврале — апреле 1984 года Черненко и Рейган дважды обменялись посланиями. В них не было ничего нового. Оба руководителя снова говорили о желании установить диалог, но ни на йоту не сдвинулись с занимаемых ими жестких позиций. Принято считать, что этот обмен не дал каких— либо ощутимых результатов, хотя и позволил несколько остудить накал напряженности.[76] Это не совсем так. Обмен посланиями, — может быть даже независимо от воли и желания их авторов, — дал толчок первым робким пока подвижкам на конференции в Стокгольме. А все началось с малозначительной фразы в послании Черненко Рейгану 19 марта 1984 года. «Мы надеемся на достижение положительных результатов на конференции в Стокгольме... Не только уместно, но и необходимо договориться о неприменении ядерного оружия первыми и о неиспользовании силы вообще. В равной степени мы за осуществление других мер, которые должны быть направлены на укрепление доверия, а не преследовать какие— то иные цели». Этот пассаж, как потом говорил мне Александров, был вставлен без всякого заднего умысла или расчета — скорее, чтобы просто отметиться по поводу окончания первого раунда стокгольмских переговоров. Да и я не придал ему никакого значения. Но имел он самые серьезные последствия, которые и привели в конечном счете к договоренностям в Стокгольме. * * * Мои блуждания по московским кабинетам прервал неожиданный и требовательный вызов к министру. В его секретариате мне показали лист бумаги с кратким изложением интервью главы шведской делегации Курта Лидгардта газете «Свенска Дагбладет». В нем говорилось, что на следующей сессии конференции может быть принято решение о создании двух рабочих групп, одна из которых сосредоточит внимание на достижении конкретных мер доверия, а другая — займется остальными вопросами, включая политические заявления. Наискось листа синим карандашом была начертана резолюция: «т. Гриневскому, прошу ознакомиться и переговорить. А.Г.» Странно. Обычно Громыко такими мелочами не интересовался. Тем не менее, войдя к нему в кабинет, я решил начать разговор не с этого вопроса, а доложить уже знакомую читателям общую картину дел на конференции. Рассказав, как твердо мы боремся за продвижение политических мер, я вынужден был признать, что неприменение первыми ядерного оружия не пройдет: все страны НАТО дружно против, так как это подорвет их основную военно— политическую концепцию — сдерживание. Некоторым нейтралам это предложение, может быть, и нравится, но ссориться с натовцами они не будут. Что касается безъядерных зон, освобождения Европы от химического оружия и неувеличения военных бюджетов, то эти меры не пользуются поддержкой ни со стороны НАТО, ни нейтралов. Они рассматривают их как составную часть более широких проблем, обсуждающихся на других форумах по разоружению. — Я без вас знаю, — вдруг рассердился министр, — что американцы никогда не примут эти предложения. Но ведь вы же дипломат, Гриневский, и должны понимать, что мы ведем беспроигрышную игру. Развертывая свои Першинги в Европе и в то же время отклоняя наши предложения, американцы лишний раз демонстрируют агрессивность своих замыслов, усиливают волну антивоенного движения в Европе. А если даже случится так, что они вдруг примут их, то все равно попадут впросак. Пусть потом доказывают, почему размещают оружие первого удара, если согласны не применять первыми ядерного оружия. Я не стал спорить с министром, а только заметил, что те же цели можно с большим эффектом достичь, сконцентрировав внимание на неприменении силы. — Он более перспективен с точки зрения достижения договоренности, — убеждал я. — Франция, Италия, ФРГ определенно проявляют к нему интерес. Американцы колеблются. Их официальная позиция исключает даже обсуждение этого вопроса. Но они понимают, что на ней им долго не продержаться. Поэтому они склоняются к идее «сплава» неприменения силы и военных мер доверия, о котором Вы говорили перед отлетом из Стокгольма. Американский посол Гудби сказал мне в доверительном порядке, что непременно поговорит об этом с госсекретарем Шульцем. Гудби полагает, что он вернется в Стокгольм с разрешением вести переговоры о неприменении силы, если мы, в свою очередь, будем готовы обсуждать военно— технические меры доверия. Сказав все это, я стал просить у министра разрешения несколько подправить советскую позицию: Во— первых. В начале следующей сессии внести документ с предложениями Советского Союза, а делегации разрешить параллельно с обсуждением масштабных политических мер доверия приступить также к рассмотрению военно— технических мер, предусмотренных директивами. Во— вторых. Сделать упор на неприменение силы, отодвинув на задний план другие политические меры, но формально пока их не снимать. В ходе дискуссии посмотреть, как далеко американцы и НАТО будут готовы идти в вопросе о неприменении силы и с учетом этого определить в дальнейшем нашу линию. Тут министр, который с безучастным видом слушал, вдруг прервал меня и неприязненно спросил: — Это что, ваш друг Гудби все напел? — Нет, скорее я ему. Вы же сами говорили... — Знаю я вашего Гудби, — прервал меня Громыко. — Он был с Шульцем на открытии конференции — маленький такой, глазки у него, как у жулика, бегают. Не верьте ему, Гриневский — не пойдут американцы на отказ от применения силы. А потом что это за разговоры идут о создании двух рабочих групп? Это что, серьезно? Неужели опять Гудби всем вам голову морочит? Я объяснил, что идея двух рабочих групп выдвинута не американским, а шведским послом пока в неофициальном порядке, но она пользуется определенной поддержкой у нейтралов. Суть ее в том, чтобы проложить мост между позициями Востока и Запада и начать деловой разговор. Однако это предложение не имеет и не может иметь практического применения до тех пор, пока Советский Союз настаивает на обсуждении только политических мер, а НАТО — только военно— технических. — Вот и хорошо, —  сказал Громыко. — Спешить не надо. Линию ведите твердо — никаких военных мер доверия, пока они не согласятся на весь наш пакет политических мер. Для этого новые директивы вам не требуются. * * * Итак, в разговоре с министром я потерпел полное фиаско. Но поражение не расстроило и не удивило меня — я ждал нечто подобное и поэтому решил не суетиться, а провести оставшийся месяц в Москве в свое удовольствие. Велико же было мое удивление, когда буквально через два дня меня вызвал Корниенко и сказал: — Собирайте чемодан и отправляйтесь в Вашингтон. На столе перед ним лежала шифровка из американской столицы о беседе посла Добрынина с госсекретарем 2 апреля 1984 года. Шульц сказал, что передает «приглашение руководителю делегации СССР прибыть в Вашингтон для консультаций. Речь может идти о какой— то комбинации советских предложений, выдвинутых в Стокгольме (неприменение силы и т.д.) с западным пакетом мер доверия». — Георгий Маркович, — взмолился я, — мне в Вашингтон ехать нельзя. Если я даже и привезу оттуда согласие на какую— то договоренность о неприменении силы, министр опять будет говорить, что американцы меня обманули. Давайте лучше пригласим Гудби в Москву. Здесь говорить с ним буду не только я. Это даст возможность и другим прощупать, чем дышат американцы и куда они хотят вести дело. Корниенко не надо было долго убеждать — он сразу понял. Но нужно было еще уговорить Громыко. Однако и он согласился в тот же день и без колебаний. В Вашингтон пошло указание пригласить Джима Губди в Москву. Но еще до его приезда 16 апреля президент Рейган направил послание Черненко, из которого ясно было видно, что позиция США в этом вопросе изменилась: «Если Советский Союз готов серьезно вести переговоры о конкретных мерах укрепления доверия, Соединенные Штаты будут готовы обсуждать вопрос о взаимных заверениях против применения силы и о контексте, в котором может быть достигнуто такое соглашение. Вы задаете вопрос относительно конкретного сигнала в области ограничения вооружений, и ваши представители уточнили, что готовность США согласиться на неиспользование силы рассматривалась бы в качестве такого сигнала. В этой связи позвольте мне добавить, что я рад тому, что наши послы на Стокгольмской конференции договорились вскоре встретиться друг с другом». Поясняя эту серьезную подвижку, Шульц сказал Добрынину: — «США готовы вести переговоры о советском предложении о неприменении силы, имея в виду, что Советский Союз будет готов со своей стороны обсудить западный пакет мер доверия, внесенный на конференции. Это тот конкретный сигнал стремления США продвигаться вперед в деле контроля над вооружениями, о необходимости которого говорил председатель К.У. Черненко.» Прочитав эти телеграммы из Вашингтона, Громыко изрек: — На этот раз ваш жулик сказал правду. Но все равно, Гриневский, не будьте наивным. Не верьте ни одному его слову, а выжидайте, проверяйте и  перепроверяйте прежде, чем принимать решения... Но я и без него хорошо знал, что классовому врагу верить нельзя. Этому нас учили ещё в школе. ПРОГУЛКА ПО НАБЕРЕЖНОЙ Только 10 лет спустя мне удалось начать разматывать этот запутанный клубок событий, который привёл не только к первой подвижке на конференции, но и к началу диалога в широком смысле этого слова. Оказывается, все началось с ланча, который ещё до перерыва давал греческий посол Пападакис. В Стокгольме есть чудесная набережная Страндвеген. Ее окаймляют старинные богатые дома, как бы сошедшие с гравюры XVIII века. А перед ними колышится лес мачт — это стоят небольшие прогулочные пароходики, яхты, плавучие ресторанчики. А еще дальше открывается синева «Соленой воды». Так шведы зовут здесь залив Балтийского моря. В одном из таких пароходов — ресторанчиков «У Эрика» и собрал греческий посол своих коллег по конференции. Все было как обычно — непременный шведский розовый лакс, легкое белое вино и непринужденная беседа. Немножко спорили, немножко шутили, покачиваясь то ли на волнах, то ли от выпитого. А потом, когда все послы разошлись, мы с Гудби еще долго бродили вдвоем по набережной, обсуждая, есть ли у нас «общее поле» для переговоров и как его можно определить. Оба мы прошли нелегкую школу переговоров по ограничению стратегических вооружений и хорошо знали, что это первый непременный шаг к началу разработки соглашения. Пожалуй, в этой беседе не было ничего примечательного. Во всяком случае, мне тогда так показалось. В разных комбинациях мелькали неприменение силы и военные меры доверия. Но обо всем этом я уже сообщал в Москву раньше. Поэтому мой отчет об этой встрече был краток и сух: «Гудби не прочь, скорее в личном плане, поиграть вокруг идеи о том, чтобы договоренность о неприменении силы венчала набор конкретных мер доверия военно— технического порядка. Однако у американца здесь явно проскальзывает желание прежде всего выяснить, какие конкретно меры из американского пакета мог бы принять Советский Союз.» Эта телеграмма не привлекла внимания в Москве, а если и привлекла, то никакой реакции не последовало. Зато сообщение Гудби вызвало интерес в Вашингтоне. Он подал его в броской упаковке — «прогулка по набережной». В то время пресса много писала о знаменитой «прогулке в лесу» Квицинского и Нитце, когда был предложен компромисс по средним ракетам. Намек Гудби бросался в глаза, и в Вашингтоне ухватились за комбинацию, обсуждавшуюся на набережной Страндвеген. Разумеется, в телеграмме Гудби ее автором выступал советский посол. «Его видение окончательных результатов конференции, писал Гудби, заключалось в подтверждении обязательства не применять силу в качестве ядра договоренности, вокруг которого будут располагаться некоторые меры доверия и безопасности, о которых мы оба сможем договориться. Это совпадало с моим видением и я с воодушевлением сообщил в Вашингтон этот вывод, который, как я понимал, предлагал посол Гриневский.»[77]  В такой трактовке нашей беседы не было ничего странного или необычного. Если стенографические записи переговоров, ведущиеся с разных сторон, при сравнении обычно совпадают, то отчеты о приватных беседах, происходящих с глазу на глаз, как правило, расходятся кардинальным образом. И не только потому, что память человеческая обманчива. Громыко, например, обладал феноменальной способностью держать в голове без всяких пометок всю канву многочасовых переговоров, вплоть до малейших деталей. Дело в том, что в таких беседах каждая сторона ведет глубокий зондаж и говорит недомолвками, стремясь не раскрывать своих запасных позиций, и ни в чем не ангажироваться. В отчетах же весь этот «флер недоговоренности» исчезает и остаются сухие выводы и умозаключения. Кроме того, опытные переговорщики, зная пределы возможного и невозможного, иногда сознательно приписывают идеи или компромиссы, которые могут быть приемлемы его столице, как идущие от стороны противоположной или нейтральной. Это не только облегчает прохождение компромисса, но и выводит самого переговорщика из— под удара. Ведь любая такая зондажная операция всегда сопровождается риском, что в собственной столице найдутся люди или ведомства, которые захотят обвинить посла в «превышении полномочий», а то и похуже. В общем, как бы там ни было, а по возвращении в Вашингтон Гудби доложил госсекретарю Шульцу, что именно таким может выглядеть возможный путь к компромиссу на конференции в Стокгольме. С этого и началась цепочка событий, приведших к принятию Белым домом решения вести переговоры о неприменении силы, посланию президента Рейгана Генсеку Черненко и приглашению советского посла в американскую столицу. *   *   * Послание Рейгана 16 апреля несколько умерило непримиримый настрой Громыко в отношении Стокгольмской конференции. Поворчав немного, он велел подготовить записку в ЦК о дополнительных указаниях для делегации. Теперь ей разрешалось внести документ с изложением советской позиции как в отношении политических, так и военно— технических мер доверия, но пока без параметров. Разумеется, в центре внимания конференции следовало и дальше ставить наши крупномасштабные меры — неприменение первыми ядерного оружия и заключение договора о неприменении силы. Однако далее, как бы между прочим, нам удалось тогда вставить и провести фразу, которая по сути дела позволяла начать переговоры: «Исходить из того, что нашим интересам отвечает такой подход, который обеспечивал бы одновременное или параллельное обсуждение как крупномасштабных мер доверия политического характера, так и мер доверия в военной области на равных основаниях...» Это, пожалуй, и был тот ключ к началу реальных переговоров, если, конечно, делегации разрешат открыть им замок. А в этом были большие сомнения. Из высказываний Громыко, да и по другим признакам было хорошо видно, что он не верит в серьезность намерений американцев начать новый диалог с Советским Союзом. Искренне или неискренне — а он ведь ко всему прочему был и великолепным артистом — но Громыко всячески старался показать, что с их стороны это просто политическая игра — не более того. — После размещения американских ракет в Европе, — поучал он нас, — Рейган стал выступать с заявлениями, в которых звучат нотки миролюбия. Конечно, мы внимательно, можно сказать, через микроскоп, рассмотрели подобного рода высказывания президента и его помощников, но ничего конструктивного в них не обнаружили. Достаточно сопоставить призывы Вашингтона к диалогу с его конкретными делами и все встанет на свои места. Слова президента — это камуфляж, стремление обмануть нас, ввести в заблуждение общественность, успокоить собственных союзников. Логическим следствием таких взглядов была твердая позиция, что никаких серьезных переговоров с американцами быть не может — ни в Женеве, ни в Вене, ни в Стокгольме. Широкий жест Рейгана в отношении неприменения силы — это не сигнал к диалогу, а приманка в ловушке. Поэтому на него надо положительно откликнуться, но переговоры не начинать. Главное — подождать, не спешить. Это была излюбленная тактика советского министра. Но не ведет ли такая линия к самоизоляции? Уход с переговоров в Женеве нанес больший ущерб Советскому Союзу, чем американцам, не говоря уже о том, что возросла нестабильность и военная опасность. Американцы предлагают нам диалог, а мы по сути захлопываем у них перед носом дверь, даже не испробовав, что за этим стоит, а просто потому, что боимся, как бы нас не обманули. 26 апреля на Политбюро вынесен вопрос об утверждении дополнительных указаний для советской делегации в Стокгольме. Но в тот же день в Москву приезжает руководитель американской делегации Джим Гудби для консультаций, которые были предложены президентом Рейганом и госсекретарем Шульцем. Значит, он что— то везет в своем дипломатическом багаже. Так зачем спешить с утверждением директив и не сделать этого после консультаций и с их учетом? Всеми этими сомнениями я поделился с Александровым. Он хитро улыбнулся и сказал: — А почему бы Вам не поговорить обо всем этом с Константином Устиновичем? Я устрою вам встречу. Только не делайте широких обобщений, а постарайтесь показать ему, что в Стокгольме есть возможность для достижения соглашения, и ею надо воспользоваться. И говорите попроще и покороче. В КРЕМЛЕ У ЧЕРНЕНКО 20 апреля я был в кабинете Генерального секретаря на пятом этаже в здании ЦК на Старой площади. За огромным столом сидел седой, совсем белый, как лунь, сгорбленный и постоянно кашляющий старик. На его безжизненном, как маска, лице прорезалось нечто вроде улыбки, и он жестом предложил мне сесть в кресло. Я стал говорить ему о политических и военных мерах доверия, обсуждавшихся в Стокгольме, — о неприменении силы, об уведомлениях и наблюдателях. Казалось, он внимательно слушает, но вдруг в самый, как мне казалось, серьезный момент, когда я стал излагать суть возможного компромисса, лицо его как— то жалобно сморщилось и он прошелестел: — Послушайте, это же чушь какая— то. Я никак не возьму в толк, что вы мне тут городите. Надо более основательно готовиться, когда идете на доклад к Генеральному секретарю ЦК КПСС, чтобы были оценки, выводы и предложения. Я еще пытался говорить о возможности «сплава» неприменения силы и некоторых военных мер доверия, которые, по сути дела, предлагал ему Рейган в своем послании 16 апреля. Но Черненко либо действительно не понимал, либо не хотел уже понимать. Обескураженный — уже в какой раз — я вышел из кабинета Генсека и рассказал о своем позорном поражении Александрову. — Ничего, — стал успокаивать он меня, — не принимайте близко к сердцу. Бывает. Я сам постараюсь ему при случае объяснить. * * * В старинном особняке на улице Алексея Толстого Громыко принимал итальянского министра иностранных дел Джулио Андреотти. Было это 23 апреля. Хозяин был сама любезность, если, конечно, знать этого угрюмого, неулыбчивого человека. Он даже анекдот рассказал, что случалось с ним крайне редко. Гость тоже источал улыбки и комплименты. В общем обе стороны всячески показывали, что могут ладить друг с другом, несмотря на мрачную международную обстановку. В зале, отделанном белым мрамором, где когда— то танцевали сталинские маршалы, теперь стоял огромный круглый стол, за которым и шел оживленный обмен мнениями. Когда дело дошло до Стокгольмской конференции, Андреотти неожиданно сказал, что Италия считает весьма важной договоренность о неприменении силы и что «здесь наши позиции соприкасаются». Громыко сразу же откликнулся: — Нам импонирует, что Италия и некоторые другие западные страны стали высказываться в пользу обсуждения этого вопроса. Мы выдвинули два предложения об обязательстве ядерных держав не применять первыми ядерного оружия и о договоре о неприменении силы вообще. Но мы не ставим вопрос так, что нужно сразу договориться по обоим. Можем начать с первого, скажем, с договоренности о неприменении силы в сочетании с другими вопросами. Андреотти соглашался. Он явно подыгрывал советскому министру: — Две недели назад, — откровенничал он, — состоялось совещание министров иностранных дел «десятки», на котором были подведены итоги первого этапа Стокгольмской конференции. Я был свидетелем того, что постановка вопроса о подтверждении торжественного обязательства не применять силу в международных отношениях встретила широкое согласие. Что ж, я был доволен. Наши прогнозы из Стокгольма оправдывались. Запад явно готов идти на договоренность о неприменении силы. И Громыко снова заговорил о «сплаве» неприменения силы с военными мерами доверия, хотя и не употреблял этого слова. * * * 26 апреля, в четверг, как обычно в Кремле состоялось заседание Политбюро. В повестке дня было 12 вопросов. Первым, как всегда, шло назначение новых кадров. Мой вопрос — утверждение дополнительных указаний — числился девятым. На часах — без четверти 11. По коридору тянутся приглашенные к предбаннику — большой полукруглой комнате. У обитых кожей дверей в зал заседаний Политбюро уже робко жмется И. Лаптев — мой давний знакомый по написанию речей на дачах в Серебряном бору. Сегодня его утверждают главным редактором «Известий». В 11 секретарь объявляет: «Вызываются помощники Генерального». Потом некоторое время спустя: «Приглашенные на первый вопрос». Начинается круговорот между залом заседаний Политбюро и «предбанником» — идет назначение кадров. Остальные приглашенные рассаживаются кто как может — за круглым столом, на стульях, расставленных вдоль стен, или стоят кружком, оживленно беседуя о своем. Мы с Огарковым садимся за стол, и он расспрашивает меня о Швеции, как она выглядит и отличается ли Стокгольм от Женевы. Но больше всего его интересует шведская охота за подводными лодками. Это что — все серьезно? — спрашивает он. Я рассказываю и Огарков укоризненно качает головой: — Совсем с ума посходили. Скоро наши подлодки будут у себя в постели ловить. Пили чай с баранками — с большими, тонкими и чуть сладковатыми. Такие водились только в Кремле или на Старой площади. Председатель Госплана Байбаков вспомнил, что при Сталине в уголке стоял столик, на котором всегда были бутылки с коньяком и рюмки, чтобы «причаститься». Но Огарков отнесся к этому скептически: — Если и пили, то, наверное, только после обсуждения своего вопроса —  пронесло. Времена ведь были строгие, не то, что сейчас. Время тянулось медленно. За закрытыми дверями уже больше часа обсуждался третий вопрос. — «О дальнейшем совершенствовании управления». За нашим круглым столом сетовали: разве мыслимо эффективно управлять страной, когда у нас больше ста министерств. Огарков заметил, что во время войны Сталин, чтобы устранить неразбериху оставил в Минобороны только двух замов. А теперь их 15. Вообще имя Сталина в «предбаннике» упоминалось часто и с уважением. Неожиданно Огаркова, Ковалева и меня позвали на рассмотрение шестого вопроса — «О результатах встреч и бесед товарищей К.У. Черненко и Д.Ф. Устинова с министром обороны Польши Ф. Сивицким». Причем позвали не с самого начала, а уже в ходе его обсуждения. Мы вошли в зал, когда говорил Генеральный. Он сидел в председательском кресле и монотонно читал по бумажке что— то о нерушимой дружбе братских социалистических стран Польши и Советского Союза. Но кончив читать, не замолчал, а стал говорить — многословно, захлебываясь в словах и размахивая руками: — Помню еще Леонид Ильич рассказывал, что у поляков сложился такой стиль: контрреволюция наступает, а они говорят ничего особенного не происходит. Подумаешь, мол, в Кракове восстали 5 тысяч студентов — обойдется. Вот и сейчас происходит то же самое. Потихоньку костел захватывает командные позиции. Члены Солидарности постепенно проникают в армию. Уже сейчас большинство ее солдат и унтер — офицеров — это члены Солидарности. А нам по— прежнему говорят, что ничего особенного не происходит... Седьмым и восьмым вопросами стояло сообщение Громыко о заседании Комитета министров иностранных дел Варшавского Договора в Будапеште и о его визите в Венгрию. Прочитав все, что нужно было сказать о братской дружбе, по бумажке, Громыко тоже вдруг ударился в воспоминания, что с ним случалось крайне редко. — Говорят, что венгры роскошно живут, — рассуждал он, — что в Будапеште все блестит. Я проехал по нему — ничего особенного. Конечно, в магазинах там все есть, что нужно. Но ничего роскошного. Зато интерес представляет такой штрих из их внутреннего положения. Венгры производят 150 килограммов мяса на душу населения. Из них 50 процентов идет на экспорт. Как они достигли такого? Через кооперацию. Они стимулируют население производить живность, которая потом сдается государству. Поэтому и неплохо живут. Вот так члены советского руководства знакомились с жизнью соседних стран. Наконец настал черед моих дополнительных указаний. Но они не обсуждались. Черненко просто сказал, что их можно утвердить. Однако потом как бы спохватился: — На этих днях, — сказал он, — предстоит встреча руководителей делегаций СССР и США на стокгольмских переговорах. Давайте отложим утверждение директив и вернемся к этому вопросу с учетом итогов их встреч. Так, отметил я про себя, значит, удалось — таки Александрову объяснить Генеральному что к чему. Но тут встрял Громыко и твердо сказал: — Константин Устинович, указания надо утвердить сейчас. А то получится так, что американцы первыми внесут свой документ, а мы не успеем. Я обомлел. Американцы внесли свой документ еще в январе, а сейчас апрель. Лихо же играет министр. И только потом дошло — играет — то он беспроигрышно. В этом зале только Ковалев да я, ну, может быть, еще Александров, знают, как все обстоит на самом деле, но ведь никто не скажет. Правила такие. Политбюро единогласно утвердило указания. О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ ЮПИТЕРОМ И БЫКОМ Посол Джеймс Гудби прилетел в Москву в тот же день 26 апреля ближе к вечеру. В течение двух дней в особняке МИД на улице Алексея Толстого проходили консультации. Сигнал, который он привез из Вашингтона, сводился к тому, что США готовы обсуждать некоторые из предложенных Советским Союзом политических мер доверия, в частности, обязательство о неприменении силы, если и с советской стороны будет проявлено желание к согласованию конкретных мер в военной области. Пояснение американского посла не оставляло сомнений: имеется в виду все тот же пакет натовских предложений, хотя Гудби заметил, что не все из них, очевидно, приемлемы для Советского Союза. Мы поняли это как намек — здесь может быть торг. Я доложил о результатах этих переговоров министру и сказал, что позиция, с которой приехал Гудби, в целом повторяет то, о чем писал Рейган советскому Генсеку 16 апреля. Поэтому американцам можно было бы ответить в том же ключе, что и итальянцу Андреотти. Это позволило бы обозначить возможные контуры стокгольмской договоренности и направить переговоры в деловое русло. Но Громыко презрительно скривил губы и пробурчал: — Нет, то, что мы говорим европейцам, вовсе не нужно повторять американцам. Мы должны говорить с ними на разных языках. — Но ведь то, что вы сказали Андреотти, — попробовал возражать я, — им уже хорошо известно. Информация в НАТО налажена отлично. Почему же мне не сказать то же самое Гудби? — Молодой человек, — прервал он меня. — Вы историю Древнего Рима изучали? — Да, — ответил я. — И какие у вас были оценки по этому предмету? — Отлично. — Странно. Тогда бы вы должны знать разницу между Юпитером и быком. И потом после некоторого раздумья. — Пусть в натовских лабиринтах ходят различные сигналы. Так даже лучше — это вызовет у них брожение... Поэтому на предложение американца Вам надо отреагировать жестко, но так, чтобы это не смазало их подвижек в отношении неприменения силы и в то же время не звучало как согласие обсуждать все их технические меры. Тут же у него в кабинете был подготовлен ответ, который гласил: «Согласие США обсуждать вопрос о неприменении силы могло бы означать проявление реализма, хотя и запоздалого. Однако они обуславливают это согласие обсуждением известных натовских предложений. Такая увязка неуместна и противоречит здравому смыслу». Через час я зачитал этот текст своему американскому коллеге, несколько разбавив его рассуждениями о значении договора о неприменении силы для самих Соединенных Штатов. Он воспринял это нормально. Итак, внешне позиции по— прежнему выглядели непримиримо. Однако по сути дела был сделан первый, может быть, даже самый важный, шаг к компромиссу и к достижению в конечном счете стокгольмских договоренностей. Если раньше Советский Союз хотел обсуждать только политические, а США — только военные меры, то теперь они, хотя и с оговорками, выразили готовность рассматривать и то, и другое. Противостояние политических и военных мер было фактически преодолено.  Правда, каждая из сторон в преддверии такого обсуждения жестко выстроила свои изначальные позиции, готовясь к упорному дипломатическому торгу, подчеркивая, что не намерена сбрасывать ни единого своего предложения. Но все это было нормальным для начальной фазы переговоров. Обо всем этом мы говорили с Джимом Гудби, прогуливаясь в фойе Большого театра, где давали «Евгения Онегина», и потом бродя по вечерним московским улицам. Но мы и предположить не могли, что потребуется больше полугода для того, чтобы сделать этот шаг. * * * Через неделю, 8 мая в Стокгольме открылась вторая сессия конференции. На первом же заседании Советский Союз и США сделали заявления, которые для многих были неожиданностью и вызвали немало пересудов. Советская делегация официально внесла документ, содержащий как политические, так и военные меры доверия. А Джим Гудби торжественно объявил о готовности США подтвердить принцип неприменения силы, если Советский Союз будет готов вести серьезные переговоры по конкретным мерам укрепления доверия. И хотя мы с американским послом не советовались по поводу такого взаимодействия, в кулуарах конференции сразу же зашелестело крылатое словечко  — «сговор». Тем более, что все знали о поездке Гудби в Москву. Всю первую неделю после этого отбоя не было от желающих узнать из первых рук, о чем договорились в Москве и каковы теперь перспективы на будущее. Я же решил использовать эти встречи для того, чтобы выяснить, насколько далеко Запад и нейтралы готовы идти по пути договоренности о неприменении силы. Если Громыко хочет вести переговоры о неприменении силы не с американцами, а европейцами — о'кей — мы выведем на него его любимых французов и итальянцев. Однако это оказалось не так— то просто. Итальянский представитель, чей министр иностранных дел так красноречиво говорил в Москве «о единстве взглядов СССР и Италии в вопросе о неприменении силы», здесь, в Стокгольме ушел в кусты. Он твердил, что его инструкции — действовать в рамках согласованной в Брюсселе позиции, и вообще по этому вопросу лучше говорить не с ним. Зато французский посол Жак Леконт и посол ФРГ Клаус Цитрон оказались весьма серьезными собеседниками. Оба они были готовы обсуждать наше предложение сделать более «действенным обязательство не применять силу». В то же время они высказали два серьезных замечания: Во— первых, набор обязательств о неприменении силы нельзя облекать в форму международного договора, поскольку это не соответствует правилам и традициям СБСЕ. Договоренности там носят характер политических, а не юридических обязательств, и не подлежат ратификации. Кроме того, все 10 принципов, на которых зиждется хельсинкский Заключительный акт, имеют равный вес и значение, и ни одному из них нельзя придать более высокий юридический статус, как это произошло бы в случае заключения договора о неприменении силы. Во— вторых, неправомерно говорить о неприменении как ядерных, так и обычных вооружений, как это делается в советских предложениях, так как в этом случае остаются в стороне другие весьма опасные виды вооружений как те, которые уже существуют (химическое, бактериологическое и другое оружие), так и те, которые могут быть созданы в будущем. Что ж, это были резонные замечания, если иметь в виду не политическую и пропагандистскую, а юридическую сторону дела. Например, при разработке договора о нераспространении ядерного оружия вначале также была сделана попытка перечислить все возможные способы распространения этого оружия. Но вскоре от этого пришлось отказаться, так как всегда оказывался еще один какой— либо возможный случай. Поэтому решили поискать общую, более широкую формулу, которая покрывала бы все возможные пути распространения оружия. Но сейчас важно было не скатиться на такие детали, а определиться в отношении принципиального согласия приступить к выработке договоренности о неприменении силы. Причем, учитывая настрой в Москве, это нужно было подавать как договоренность с западноевропейскими странами, а не с США. Мы как раз думали над тем, как это лучше сделать, когда 4 июня в Дублине президент Рейган произнес свою знаменитую речь. Практически она слово в слово повторяла, что говорил в Стокгольме Гудби.[78] «Если дискуссия о подтверждении принципа не применять силу... побудит Советский Союз к переговорам о соглашении, которое даст новое, конкретное содержание этого принципа, мы с радостью примем участие в таких переговорах. Однако простое подтверждение того, с чем все страны согласились по Уставу ООН и в других документах было бы недостаточным итогом конференции, чей мандат обязывает к значительно большему. Мы должны перевести идею в действия, которые создали бы эффективные барьеры против использования силы в Европе». Сам Гудби объясняет этот шаг президента США стремлением не придерживаться «традиционных методов» американской дипломатии. «Обычно американский способ ведения переговоров с Советским Союзом, — писал Гудби, — заключался в том, чтобы не делать уступок до 11 часов и только потом сделать некоторые шаги, чтобы вырвать несколько тяжело достающихся уступок от советской стороны. Это, по сути дела, было то, что по мнению многих союзников должно было произойти в отношении неприменения силы, которая рассматривалась как уступка Советскому Союзу. Но Рейган сыграл по— другому. Объявив на ранней стадии Стокгольмской конференции то, что должно было стать конечным шагом, он установил цель для конференции, укрепил доверие к себе и выиграл поддержку нейтралов. Его заявление стало важным шагом в укреплении консенсуса в позициях США и НАТО. В то же время, этим манёвром не был утерян рычаг для торговли, как я мог наблюдать. Наоборот, Рейган открыто предложил сделку, которую все желали приватным образом и тем самым придал силу процессу»[79].  В общем, Советский Союз мог бы праздновать победу — Рейган публично пошел ему на уступки. Но вся беда в том, что эта уступка никак не вписывалась в правила игры, заданные Громыко. Его замысел был сорван — с предложением о неприменении силы выступили не европейцы, а американский президент, которому верить нельзя — он просто хочет прикрыть агрессивные замыслы США. И все же я решил позвонить в Москву Корниенко и невинно спросить, не следует ли мне запросить дополнительные указания в связи с выступлением Рейгана в Дублине. Корниенко ответил весьма холодно: — Нет, дополнительных указаний Вам не требуется. Ничего нового в этом выступлении нет. Андрей Андреевич дал Вам все необходимые указания, как следует поступать. Позднее мы узнали, что в Москве была небольшая сумятица в связи с настоятельным призывом Рейгана к диалогу. Но ее погасил твердый дуэт Устинов — Громыко: речь в Дублине — очередная уловка, вызванная интересами предвыборной борьбы, которая развернулась в Соединенных Штатах. Воинственный курс Рейгана не пользуется поддержкой простых американцев — вот он и пытается подправить свой имидж. А Дублин выбран потому, что в США живет 40 млн. американцев ирландского происхождения — на них и рассчитано все это представление. Что ж, все было ясно. На заседаниях 13 и 20 июня советская делегация выступила с критикой подхода США к неприменению силы. В шведской печати она была названа «язвительной». А возможность достичь компромисса уже летом 1984 года была упущена. СКАНДАЛ НА КОНФЕРЕНЦИИ Была и другая тема, которая будоражила конференцию в те дни. Это советский документ по мерам доверия. Прежде всего возник вопрос, почему предложения вносятся Советским Союзом от своего имени, а не социалистическими странами. Ведь на прошлой сессии группы НАТО и Нейтральных и неприсоединившихся стран (Н+Н) представили собственные согласованные документы. Почему соцстраны не поступили так же? Ситуация с этим документом наглядно отражала положение в Варшавском Договоре. За фасадом внешнего единства скрывались растущие разногласия. Как ни странно, наибольшую проблему тогда представляла Румыния. Нет, ее руководство не пыталось дрейфовать в сторону Запада. Скорее наоборот, оно скатывалось на какое— то подобие националистических позиций, демонстрируя показную самостоятельность, которую Громыко со свойственным ему тяжелым юмором называл «не политикой, а профессией легкого поведения». Глубокий политический кризис переживала Польша, и внутреннее брожение сказывалось на ее внешней политике. Венгрия все больше начинала глядеть в сторону НАТО. А ГДР и Болгария, наоборот, занимали ортодоксальные позиции, порой даже более жесткие, чем Советский Союз. Все это, разумеется, отражалось на позициях их делегаций в Стокгольме. Еще на прошлой сессии румыны демонстративно внесли собственные предложения по мерам доверия. После этого было уже невозможно выработать совместный документ всех соцстран. А представлять документ от имени только пяти из них тоже было нельзя — это выглядело бы как открытое подтверждение раскола в социалистическом лагере. Поэтому дополнительные указания предписывали внести предложения от имени Советского Союза. Тем более, что предлог для этого казался весьма подходящим: голос СССР в вопросах ядерного оружия «будет звучать наиболее авторитетно». А затем «братские страны» одна за другой выступят в поддержку этого документа. В общем, как бы там ни было, но теперь, когда предложения всех трех групп государств лежали на столе стокгольмских переговоров, нужно было создавать рабочую структуру для их обсуждения. Пленарные заседания для этого не годились. Они хороши для начальной фазы, когда стороны излагают позиции. Но если задержаться на этой стадии, то можно утопить переговоры в пустословии. Представьте, 35 послов, окруженных свитой советников и экспертов, произносящих из заседания в заседание длинные речи, в которых аккуратно выписаны официальные и всем давно известные позиции. Если и возникнет дискуссия, то это, скорее, полемика острого политического свойства — кто— то кого— то обвинил в нарушении прав человека, в вооруженной агрессии, желании узаконить шпионаж и т.д. Короче говоря, все понимали, что пленарные заседания — это не тот форум, где может происходить поиск компромисса. Поэтому уже в конце первой сессии в кулуарах начала обсуждаться возможность создания рабочих групп. НАТО выступало за создание одной рабочей группы с согласованной повесткой дня. В нее включались бы вопросы, которые стороны согласны обсуждать на конференции. А Советский Союз предлагал создать две рабочие группы. Одна из них занималась бы политическими, а другая военно— техническими мерами доверия. Повестка дня и расписание их работы должны обеспечивать рассмотрение этих двух основных групп вопросов на равной основе. Однако страны НАТО отвергли это предложение. Создание отдельной группы по политическим вопросам, сказал Гудби, ставило бы страны Варшавского Договора в привилегированное положение, так как их предложения обсуждались бы в обеих группах, а натовские предложения только в одной. Тогда нейтралы стали активно продвигать свой компромисс, инициатором которого выступили шведский посол Курт Лидгардт и финский посол Мати Кахилуото. Они также предложили две рабочие групп. В одной обсуждались бы меры, содержащиеся в Хельсинкском заключительном акте и идущие в их развитие (уведомление, приглашение наблюдателей). В другой — все остальные предложения. В принципе такой подход нейтралов нас вполне устраивал. Но мы решили не спешить. Прежде всего чтобы не спугнуть Запад, который весьма настороженно отнесся к созданию двух рабочих групп — нет ли здесь крена в сторону советской позиции. Но из бесед в кулуарах у меня складывалось впечатление, что в конечном итоге Запад может пойти на образование такой рабочей структуры. Так оно и случилось. Через несколько дней Курт Лидгардт сообщил мне, что группа НАТО согласна с предложением нейтралов о создании двух рабочих групп. Дело теперь за социалистическими странами. Особых колебаний у нас не было. Дополнительные указания советской делегации ясно предписывали: «При рассмотрении вопроса о создании вспомогательных рабочих органов конференции исходить из того, что нашим интересам отвечает такой подход, который обеспечивал бы одновременное или параллельное обсуждение как крупномасштабных мер доверия политического характера, так и мер доверия в военной области на равных основаниях и с одинаковой степенью интенсивности. С учетом этого делегации на месте определиться относительно числа таких рабочих органов и круга вопросов, которыми они могли бы заниматься». Предложения нейтралов полностью отвечали этим указаниям и соцстраны их с энтузиазмом поддержали. Поэтому со спокойной совестью я сообщил в Москву, что совместными усилиями социалистических и неприсоединившихся государств нам удалось склонить Запад пойти на равноправное рассмотрение политических и военных мер доверия. Если не поступит иных указаний, то на следующем пленарном заседании мы дадим согласие на создание такой рабочей структуры. В тот же день я сказал Лидгардту, что у нас нет возражений против инициативы нейтралов, но мы ждем подтверждения из Москвы. Велико же было мое изумление, когда 29 июня мне положили на стол текст шифртелеграммы, подписанный самим Громыко. «Судя по всему, страны НАТО еще не созрели для продуктивных переговоров. С учетом этого не следует предрешать вопрос о рабочей организации конференции до завершения ее нынешней сессии». Это было как гром среди ясного неба. Нетрудно представить, какой скандал должен разразится теперь на конференции. Тем более, что 6 июля закончится второй раунд и на финальном заседании выступит Генеральный секретарь ООН Перес де Куэльяр. Судя по всему, нейтралы явно приурочили создание рабочих групп к этому торжественному моменту с тем, чтобы объявить о первом, пусть небольшом, прорыве в Стокгольме. Чтобы не затягивать тяжелое объяснение, я сообщил эту неприятную новость Курту Лидгардту на приеме в болгарском посольстве. Чувствовалось, что для него это был серьезный удар. Лицо его как бы окаменело. Он поджал и так тонкие губы, сказав: — Но ведь мы обо всем договорились накануне. Все делегации согласились поддержать разработанную структуру конференции. — Да, — ответил я, — мы действительно договорились, но в предварительном порядке. Свое согласие я обусловил подтверждением из Москвы. Сегодня мною получено указание, которое не позволяет мне сделать это. — Что ж, — произнес Лидгардт, — я понимаю. Но вы подвели многие делегации, которые уже заангажировались перед своими столицами. В общем, реакция шведского посла была сдержанной. Нигде — ни публично, ни в кулуарах — он не раздувал скандала. Но после этого злосчастного эпизода шведская делегация весьма осторожно относилась к тому, чтобы выступать в роли посредника. Пленарное заседание 5 июля прошло спокойно. Зная позицию группы соцстран, нейтралы не настаивали на своем предложении. Зато натовцы решили отыграться сполна. Джим Гудби заявил, что предложение групп Н + Н подходит им «вплоть до последней запятой». В прессе разыгрался скандал. Шведская «Дагенс Нюхетер» изобразила финальное заседание конференции в гротескных тонах. «Обстановка в Культурхюсете в пятницу, писал Андреш Меллбурн, чем— то напоминала выпускной вечер в школе». В роли приехавшего инспектора выступал Генсек ООН Перес де Куэльяр. На галерке собрался весь дипкорпус, представлявший родителей и друзей. Но ученики — т.е. делегаты вели себя плохо. Многие курили прямо в зале. Однако «самым шаловливым учеником оказался глава советской делегации Олег Гриневский, который сорвал все представление. Мировая пресса толпилась вокруг него, а он разъяснял, почему СССР и восточный блок сказали «нет» нейтральному предложению о дальнейшей повестке дня, взяв тем самым на себя ответственность за отсутствие результатов на прошедшей сессии». Что ж, это было недалеко от истины. ГЛАВА 6 ПРОИГРЫШ  ПО  КРУПНОМУ Видимо, мы просчитались, не угадав настроений в Кремле. Всего на два месяца, оторвались от Москвы и вот на тебе: просмотрели очередной зигзаг в советской политике, понадеявшись на директивы, которые никто не отменял. Как раз на весну пришлась очередная вспышка враждебности по отношению к Вашингтону. Советский Союз демонстративно отказался участвовать в Олимпийских играх в Лос—Анджелесе. В прессе усилилась антиамериканская риторика... Достаточно упомянуть интервью маршала Огаркова 9 мая в День победы, где он сказал, что «фашистские недобитки и реакционные империалистические силы открыто ведут дело к реальной подготовке новой мировой войны».[80] И как бы в унисон этим словам Советский Союз объявил 17 мая о дополнительном размещении оперативно — тактических ракет СС — 23 на территории ГДР и других стран Варшавского Договора. Потом — увеличил число подлодок с ядерным оружием у берегов США. Пожалуй, это были последние судороги силовой политики времён Андропова и происходили они скорее всего от отчаяния. До кремлевской верхушки стало, наконец, доходить, что Советский Союз безнадежно проиграл размещение американских ракет в Европе, что уход из Женевы нанес больший ущерб Москве, чем Вашингтону, что антивоенные движение, лелеемое Старой площадью, пошло на убыль... А на горизонте маячила новая беда — программа «Звёздных войн» Рейгана. В Кремле боялись, что она перечеркнёт все советские усилия последних десятилетий выйти на стратегический паритет с США. Кроме того, по фасаду единства социалистического лагеря пошли глубокие трещины — Польша, Румыния, Венгрия. А что делать? Признать поражение? Нет. Этого кремлевские старцы никогда и ни при каких условиях сделать не могли. Поэтому первой и скорее инстинктивной реакцией было «Мы им покажем!» Шла она в основном от Устинова и Громыко. Черненко не противился, хотя подзуживали его к этому беспокойные помощники Александров и Самотейкин. А тут еще информация по «соседской линии» подоспела: твердость Москвы и отсутствие переговоров оказывают серьезное воздействие на союзников США — у них начинают сдавать нервы. В начале мая итальянский премьер Беттино Кракси даже разослал письмо всем членам НАТО с предложением остановить развертывание средних ракет, если Советский Союз вернется за стол переговоров в Женеве. И хотя реакция союзников была негативной, в Москве вновь затеплилась надежда: напряжение внутри НАТО нарастает. Об этом вроде бы свидетельствовал и назревавший политический кризис в Голландии. Большинство парламента собиралось высказаться против размещения Першингов на голландской земле, если вопрос этот будет поставлен на голосование. Но кризис не состоялся. Госсекретарю Шульцу и министру иностранных дел ван дер Бруку удалось решить спор полюбовно: ракеты до 1988 года завозиться не будут. Поэтому Москва надувала щеки. 20 мая 1984 года в советскую столицу прибыл министр иностранных дел ФРГ Геншер. Встречали его подчеркнуто холодно. Оба — Черненко и Громыко выговаривали ему: — Вашингтон пытается сломать военно— стратегическое равновесие и как бы забраться на вышку в военном отношении, чтобы диктовать Советскому Союзу и другим государствам, как они должны себя вести, что делать и чего не делать... Свою долю ответственности за возрастание военной опасности несет и правительство ФРГ, вставшее на путь безграничной поддержки политики американской администрации. Не успеют в Вашингтоне огласить очередные планы в области гонки вооружений, как из Бонна летят слова одобрения. Следуя в фарватере Вашингтона, правительство ФРГ пошло на превращение территории страны в стартовую площадку для американских ракет первого удара, нацеленных на Советский Союз и другие социалистические страны.[81] Но улетел Геншер, улеглась пыль от резких пропагандистских заявлений Кремля, а проблемы с зашедшей в тупик советской политикой оставались всё те же. С каждым днём становилось яснее: за стол переговоров надо возвращаться. Это в первую очередь в наших же интересах. Но как это сделать без потери лица? Тогда и стал умный и хитрый Корниенко продвигать план демилитаризации космоса как выход из этого тупика. Еще в марте 1984 года идея переговоров по космическим вооружениям была запущена в оборот по каналу Добрынин — Шульц. Но в Москве тогда эта идея особого энтузиазма не вызвала. Там считали, что с американцами надо не дипломатические переговоры вести, а разоблачать публично их империалистические происки. Тем более, что и Вашингтон тогда не проявил интереса к этому предложению. Он лишь изъявил желание выслушать советскую сторону, если у нее есть что сказать по контролю за вооружениями в космосе. Громыко обиделся: — Это не метод общения с нами, — говорил он. — К тому же контроль это только часть проблемы. Мы ставим вопрос шире — о демилитаризации космоса вообще. Теперь в июне за идеи Корниенко ухватились — они уже выглядели в ином свете. Тем более, что американцам предлагалось публично объявить о начале переговоров по демилитаризации космоса уже в сентябре и не в опостылевшей Женеве, а в Вене. Пожалуй, всем в Москве, кроме пребывавшей в маразме верхушке, было ясно, что это предложение потянет за собой всю цепочку переговоров по стратегическим и средним ракетам. Собственно, в этом и состоял замысел. Поэтому в МИДе оживленно потирали руки, ожидая, что практическим результатом этой инициативы станет возобновление переговоров по всему комплексу стратегических вооружений, которые мы столь грозно покинули. Понимал ли это Громыко? У меня нет сомнений в этом, хотя он никогда и нигде ни словом не обмолвился на сей счет. Во всяком случае, я об этом не слышал. Его беспокоило другое. Из разных источников в Москву стала поступать информация, что в контактах с Добрыниным по космической тематике Шульц действует по собственной инициативе без согласования с Пентагоном. В рядах московских специалистов сразу же возникло смятение — как это понимать? Намерение госсекретаря прощупать путь к договоренности так, чтобы ему не мешали военные? Или очередной трюк коварных империалистов: побудить Советский Союз выложить карты на стол, а потом дезавуировать Шульца — мол, действовал он на собственный страх и риск без согласования с президентом[82]. Громыко без особых колебаний склонялся к последнему и потому считал, что надо кончать с закулисными махинациями и действовать в открытую. Тем более, что пропагандистская выгода от новой мирной инициативы должна явно пойти на пользу Советскому Союзу. * * * 29 июня в 9 часов утра в кабинет госсекретаря США вошел посол Добрынин. Он сообщил, что в ближайшее время Советское правительство публично выступит с инициативой начала переговоров о демилитаризации космоса. И действительно — на следующий день такое предложение было опубликовано в газете Правда. Однако Вашингтон не дал Москве снять пропагандистские сливки. Энергичному помощнику Рейгана по вопросам национальной безопасности Макфарлейну удалось в рекордно короткий срок пробить «позитивный» ответ через вашингтонскую бюрократию. В тот же день, 30 июня он был опубликован в печати: США согласны возобновить переговоры по ОСВ и РСД, причем с добавкой — рассмотреть также подходы, которые «могли бы повести к проверяемому и эффективному ограничению противоспутникового оружия».[83] Разумеется, такой ответ не мог удовлетворить Москву. На первый план в нем выводились стратегические и средние ракеты, а из космических вооружений называлось только противоспутниковое оружие. Вся программа «звездных войн» Рейгана таким образом из пакета исключалась. Предстояла долгая, дипломатическая тяжба. Неудивительно, что на этом фоне Москва смотрела на все наши потуги с неприменением силы и рабочими группами в Стокгольме как на ненужные помехи. Прогресс на стокгольмских переговорах мог лишь отвлечь внимание и силы от нового основного направления советской политики — демилитаризации космоса. * * * Весь июль продолжалась дуэль Корниенко — Макфарлейн в виде заявлений Советского правительства и Белого дома по стратегическим вооружениям и демилитаризации космоса. 1 августа 1984 года Советский Союз в третий раз решительно сказал нет. Но тут в дипломатических лабиринтах замаячила новая перспектива. В середине августа в Москву поступил сигнал из Вашингтона: если Громыко захочет приехать в Вашингтон для обмена мнениями, его примет президент Рейган. Время для этого казалось самым неподходящим. 11 августа президент США, проверяя микрофоны перед тем, как дать интервью в своем ранчо в Калифорнии, изволил пошутить: — «Мои сограждане американцы! Рад сообщить вам, что только что подписал закон навсегда объявляющий Россию вне закона. Через пять минут мы начинаем бомбардировку».[84] Рейган полагал, что микрофоны отключены, но они работали, и его слова прозвучали на весь мир. Это был черный юмор. Однако президент не оправдывался, а продолжал шутить, как бы показывая, что в его словах нет ничего особенного. Через несколько дней, принимая группу визитеров в Белом доме, он сказал, что ему срочно надо идти на заседание правительства, но пусть никто не волнуется: он «не собирается бомбить Россию в течение ближайших пяти минут».[85] Москва была не на шутку разгневана: 16 августа последовало резкое заявление ТАСС. В печати появились бранные публикации в адрес болтливого президента, явно играющего с огнем и не понимающего, с чем и над чем он шутит. В американских газетах сообщалось, что некоторые советские воинские части на Дальнем Востоке приведены в боевую готовность.[86] На этом мрачном фоне казалось, что встреча Громыко с Рейганом не состоится — министр с возмущением отвергнет сделанное ему приглашение. Но к нашему вящему изумлению он изобразил дело так, в том числе на Политбюро, что американцы не прямо, а косвенно приносят извинения за безрассудное поведение своего президента. В Москве после этого горько иронизировали: у нас, де, выжившее из ума старое больное руководство и в Америке тоже. А Громыко выглядел даже довольным — или хотел так выглядеть: ни он пошел к американцам на поклон, а его позвали в Вашингтон впервые после советского вторжения в Афганистан. А раз зовут, значит имеют что— то за душой. Тем более надо быть жестким и твердым, чтобы выдавить это «что— то». Впрочем, специалистам в МИД было ясно, что этим «что— то» может быть, судя по всему, возобновление переговоров по всему комплексу ядерных и космических вооружений. Но директивы для бесед министра в Вашингтоне заготовили непримиримо жесткие, как он сам того хотел. ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В НЬЮ— ЙОРКЕ Что— то странное происходило с Громыко в последние годы. Он как бы окаменел и стал непроницаемым. Впервые я вошел в его кабинет совсем молодым в начале 1959 года. С тех пор был постоянно «зван», писал для него речи и если не входил в его команду, то во всяком случае был отличаем от других. Он называл меня не просто по фамилии, как всех, а «молодой человек». Порой казалось, что нечто «отеческое» проскальзывало в этом сухом и замкнутом человеке. Мне даже иногда дозволялось шутить, что было совершенно не принято в общении с ним: он всегда держал прохладную дистанцию в отношениях с подчиненными. Как— то распекая меня за какие— то грехи в ближневосточных делах, Громыко все время укоризненно говорил «молодой человек». Я решил уйти от неприятного разговора и отшутился. — Андрей Андреевич, ну какой же я молодой человек. У меня уже дети малые бегают. Громыко, который во время этой экзекуции расхаживал по кабинету, остановился и внимательно посмотрел на меня. — Сколько Вам лет, Гриневский? — 44, Андрей Андреевич. — Так вот запомните, молодой человек. Мужчина начинает жить как мужчина только после 20 лет. Итак, 44 минус 20 получается 24 года. Совсем еще мальчишка. Но на этом экзекуция закончилась. В общем, я близко видел его в разных ситуациях — во время кубинского и берлинского кризисов, при вводе войск в Чехословакию, и в перипетиях ближневосточных конфликтов, при решении острых вопросов разоружения. И всегда он занимал осторожно — сдержанную позицию. Его никак нельзя было отнести к ястребам в советском руководстве, хотя он никогда не спорил с агрессивно — воинственным большинством. Но его нельзя было представить и в роли трибуна, с пламенным взором и страстной речью отстаивающего свою линию. Наоборот, его стиль были серость и незаметность. Он послушно и неукоснительно выполнял все решения Политбюро, если даже в душе не был согласен с ними. Но при этом стремился не захлопывать до конца дверь, оставляя хоть маленькую щелочку и терпеливо, иногда годами, ждал своего часа. Он называл это по— своему — «не дать огоньку погаснуть». И мы на переговорах всегда чувствовали это, какие бы грозные речи он не произносил. Так было, например, с Договором о запрещении ядерных испытаний. Перед парижским саммитом Хрущеву приготовили все развязки для прорыва к его заключению. Но Никита Сергеевич со скандалом сорвал совещание в верхах в Париже. Советско— американские отношения обострились до предела. Берлин разделила стена. Советский Союз сорвал трехлетний мораторий и начал испытания ядерного оружия. Мир неуклонно катился к пропасти кубинского кризиса. Но и в этой обстановке Громыко не рвал тоненькую ниточку переговоров по ядерным испытаниям, хотя даже в МИДе предлагали хлопнуть дверью в Женеве. Глава советской делегации на женевских переговорах С.К. Царапкин бурчал, что надо ударить кулаком по столу и прекратить эту никчемную говорильню. Но Громыко цыкнул на него и приказал сидеть в Женеве даже в отсутствие американской делегации. Зато, когда Хрущев и Кеннеди осознали, что оказались на краю грани, за которой ядерная война, и в ужасе отступили, поняв, что им надо срочно наводить мосты, это был Громыко, который убедил советского Генсека в необходимости и возможности начать с заключения договора о запрещении ядерных испытаний. В Москву срочно были приглашены специальные представители президента США и премьер— министра Великобритании Аверелл Гарриман и лорд Хейелшем. Громыко лично руководил тогда переговорами. Мы докладывали ему о работе экспертов дважды в день. И он, нещадно торгуясь, предлагал развязки. Тогда в июле 1963 года за 10 дней удалось сделать то, что не смогли за пять лет переговоров в Женеве, — Договор был подписан в Кремле 5 августа. Терпеливое упорство Громыко — а он ко всему прочему был еще очень упрям — стояло за Договорами о нераспространении ядерного оружия, ОСВ, ПРО, ХЗА и многими другими документами, которые и по сей день лежат в основе системы безопасности современного мира. Но теперь, в 1984 году все наши попытки засветить тот «огонек», который еще чуть — чуть теплился в Стокгольме, встречали его брезгливо — недоверчивое отчуждение. Он не верил Рейгану, называя его «шутом», питал неприязнь к Шульцу, с которым у него явно не сложились отношения. Думаю, он понимал, что советская политика зашла в глухой тупик, но не видел из него достойного выхода. Прежде всего потому, что сам завёл её туда. Если раньше он был бессловесным исполнителем воли Генсека и Политбюро, то с конца 70-х вместе с Андроповым и Устиновым сам определял внешнеполитический курс Советского государства. Признать собственные ошибки эта команда не могла, а исправить положение дел была не в силах... 7 сентября 1984 года я пришел к министру за напутствием перед отъездом в Стокгольм на очередную сессию. Он позвал ещё двух своих замов — Корниенко и Ковалева. Но все его помыслы были прикованы к предстоящей поездке в Вашингтон и встрече с Рейганом. Поэтому его наказ был предельно кратким: занимать жесткую позицию и «беречь патроны» — иными словами, запасных позиций или даже деталей не раскрывать. Время для серьезных переговоров еще не созрело, так как американцы продолжают силовую политику в отношении Советского Союза и им нужна видимость нормализации отношений, чтобы успокоить общественность. Корниенко сказал, что по соседским каналам и из нашего посольства в Вашингтоне получены интересные сообщения об очередной «скандальной утечке» информации в американской столице. Заместитель директора ЦРУ Герберт Мейер будто бы представил в Белый дом секретный меморандум, в котором утверждается, что «советская империя вступила в свою конечную фазу», за которой развал. Поэтому предстоящие годы «будут самыми опасными, которые когда— либо знала Америка».[87] — Скорее всего, это направленная утечка, — говорил Кориенко. — Она призвана подкрепить жесткий курс перед Вашим приездом в Вашингтон и посеять упадочнические настроения в социалистическом лагере. Американцы — мастера на такие «случайные утечки». — Вот, вот, — отозвался Громыко, — я и говорю, что все их слова о диалоге — это камуфляж. А на самом деле Рейган и его команда взяли курс на развал социалистического лагеря, мечтают растоптать социалистические завоевания в Советском Союзе. Нет, тут нужно давать решительный отпор. Кто— то вспомнил, что видел по телевизору, как проходил съезд Республиканской партии, на котором была принята предвыборная программа[88]. Вопреки всем заявлениям Рейгана, что США не стремятся к военному превосходству над Советским Союзом, в ней четко указывается, что Америка должна быть сильнее, а советское руководство вновь поносится самыми бранными выражениями. Программа не обсуждалась, но при этих словах зал выл, улюлюкал, кричал... Громыко сказал: — Это фашизм. В Америке наступает фашизм. Вот с такими настроениями министр уезжал в Вашингтон на встречу с президентом США. * * * Громыко прилетел в Нью— Йорк и, как всегда, придирчиво проверил, как его встречают. Нет, не американцы — такого в практике ООН не было — а свои из советского представительства. Дело в том, что  еще в начале 60х министр как— то прилетел в Нью— Йорк, а в аэропорту никого. Трудно установить теперь, что произошло: то ли самолет раньше времени прилетел, то ли кортеж встречающих машин в пробке застрял. В общем, не встретили. Разъяренный ходил министр по залу ожиданий. Вся его свита рассыпалась по углам, зная, что в такие минуты ему лучше на глаза не попадаться. И вдруг появляется «соседский» советник из миссии, случайно оказавшийся в аэропорту по каким— то своим соседским делам, увидел Громыко и прямиком к нему: — Здравствуйте, Андрей Андреевич! — Здравствуйте! — протяжно и холодно ответил он — Ну, а остальные тюфяки где? К этому времени подоспели другие «тюфяки» и расправа над ними была суровой. С тех пор встречать министра в аэропорт приезжали загодя, а сам он, несмотря на то, что прошло добрых два десятка лет, ревниво следил, как встречают. На этот раз обошлось без проколов. Сама по себе сессия Генеральной Ассамблеи ООН его не интересовала. В ней много рутины, а резолюции её мало кого волнуют — их забывают уже на следующий день. Но на открытие очередной сессии каждый год в сентябре съезжаются президенты, премьер— министры и министры иностранных дел, и в течение нескольких недель она является местом важных встреч. Поэтому кулуары высотного здания на Ист Ривер буквально кипят контактами, а между миссиями в Нью— Йорке снуют кортежи черных лимузинов. 24 сентября на Генеральной Ассамблее выступил президент Рейган. Речь его сразу же стала сенсацией. Если раньше он называл Советский Союз «империей зла» и объявил против неё крестовый поход, то на этот раз не произнес в её адрес ни одного критического слова. Он просто призывал спасти мир. Правда политики усмотрели в его речи одну ключевую фразу, которая могла объяснить столь разительную перемену: «Америка восстановила свою силу, мы готовы к конструктивным переговорам с Советским Союзом… Разумной альтернативы диалогу нет»[89]. Громыко слушал эту речь с угрюмым, отрешенным видом, ни один мускул на лице не дрогнул. А когда вернулся домой в советское представительство и советники на перебой бросились предлагать внести коррективы в его в предстоящее выступление, смягчить тон и убрать резкости, министр сказал: — Ничего менять не надо. Пусть остаётся всё как есть. Если посмотреть внимательно американские программы вооружений, то никаких серьезных изменений в балансе сил не произошло. Так что, скорее всего это лишь политический жест для объяснений перемены курса. Под их дудку мы плясать не будем. Пусть они к нашей музыке приноравливаются. Его речь на Генеральной Ассамблеи ООН прозвучала явным диссонансом. Она была выдержана в жёстких тонах. По сути дела не было ни одного греха, в котором бы советский министр не обвинил США. И одна главная мысль пронизывала всё выступление: не слова, а конкретные дела должны вести к нормализации советско— американских отношений. В БЕЛОМ ДОМЕ У РЕЙГАНА На следующий день Громыко прибыл в Вашингтон. В Овальный кабинет президента Соединенных Штатов Андрей Андреевич, казалось, входил с неким ностальгическим чувством. Еще бы, в первый раз он попал сюда 45 лет назад. И с тех пор минимум раз в год бывал там. Вот только после вторжения в Афганистан наступил перерыв... 9 президентов, 14 госсекретарей вели с ним здесь переговоры, начиная с 1939 года. Да и какие переговоры — мир на волоске держался! Поэтому он смотрел не на хозяина, громко и оживленно изрекавшего банальности, которые говорят при встрече, а по сторонам. Нет, ничего не менялось в этом кабинете, несмотря на смену хозяев — разве что картины на стенах. Все тот же огромный и пустой, без бумаг, стол, о котором Джон Эйзенхауэр как— то сказал, что его отец мог бы один играть на нём в футбол. Полосатый американский флаг. Книжные полки с тем же набором книг, которые никто не читает, и которые никак не могут свидетельствовать о личных вкусах и пристрастиях хозяина. Кресла у камина, облицованного белым мрамором. На нем неизменная ваза с пышно разросшимся шведским плющом. Громыко даже удивился — он хорошо помнил, что впервые эта экибана появилась здесь при президенте Кеннеди — и вот, надо же, столько лет прошло, а она все стоит. Тем временем гостеприимный хозяин радушным жестом пригласил садиться у камина, в котором уютно потрескивали дрова. Громыко любил тепло — он сел поближе к огню, а рядом с ним Корниенко, Добрынин и неизменный переводчик Виктор Суходрев — «Суходреу», как его величал министр на белорусский манер. Странной была их беседа с Рейганом. Президент, которому исполнилось 78 лет, начал с глубоких философских обобщений, что со времен Ленина и до Черненко Советский Союз повсюду поддерживает революционные движения — отсюда идет угроза миру и свободе. Громыко этот вызов принял. Он был мастер ведения таких разговоров и, не меняя угрюмого выражения лица, стал разъяснять президенту азы марксизма— ленинизма. Как 25 лет тому назад Хрущев, даже теми же словами, Андрей Андреевич убеждал теперь Рональда Рейгана, что Советский Союз не собирается «хоронить» Соединенные Штаты — его, Рейгана, просто неправильно информировали. Конечно, на смену капитализму неминуемо придет социализм. «Мы верим в это, как люди верят в то, что завтра утром взойдет солнце. Но это произойдет в силу объективного хода исторического развития». Так продолжалось два часа. За высокопарными рассуждениями о судьбах человечества как— то незамеченным и ненужным оказался проброс, сделанный президентом, что следует найти такую формулу переговоров, которая позволила бы обсуждать как ядерное оружие, так и оборону в космосе. И ответ Громыко: такая формула отодвинула бы на обочину запрещение космического оружия. Правда, американцы надеялись, что президент поговорит об этом особо. И, может быть, ему даже удастся договориться с Громыко, когда они останутся побеседовать с глазу на глаз без переводчиков. И действительно, когда все поднялись, чтобы идти на ланч, Рейган жестом остановил советского министра — давайте, мол, поговорим. Оставались они вдвоем минут 10— 15 и вышли довольные и улыбающиеся. Позднее Громыко вспомнит, что снова убеждал Рейгана в отсутствии у Советского Союза каких— либо коварных замыслов в отношении Соединенных Штатов. Рейган же будет утверждать, что говорили они о необходимости сокращения гор накопленных ядерных вооружений. «Моей мечтой, — сказал президент, — является мир, в котором не было бы ядерного оружия.» Впрочем, был один свидетель этой сцены — охранник Белого дома, который сквозь щелочку следил за тем, что происходит в Овальном кабинете. По его словам, президент и министр почти не разговаривали друг с другом. Громыко спросил, где здесь туалет. Рейган показал. И советский министр туда надолго удалился. После него там уединился Рейган. Потом оба они вышли к ланчу, довольные и улыбающиеся. Там их уже ждали высокие гости — первая леди страны изящная Нэнси Рейган, вице— президент Буш, сотрудники Национального совета безопасности и Белого дома. Громыко, который уже и тогда практически не употреблял спиртного, взял стакан клюквенного сока, а жена президента — содовой воды. Она ему явно понравилась, и впервые за весь день Андрей Андреевич улыбнулся и пошутил: — Ваш муж за мир или войну? — За мир, — ответила Нэнси Рейган. Громыко наклонился к ней и тихо сказал: — Вы по ночам на ушко напоминайте об этом президенту. Нэнси Рейган была явно настроена игриво: — О, конечно. Но я будут так же шепотом говорить об этом и Вам. На это у советского министра не нашлось что сказать. Зато он улыбался.[90] Но конкретно ни о чём тогда в Вашингтоне не договорились — так просто побеседовали. А на Политбюро 4 октября Громыко докладывал о своих победах в Америке: «Выход Рейгана в зал заседаний (Генассамблеи ООН — ОГ) был ими «обставлен», но... жидкие аплодисменты. Встали? Нет! А когда слово дали представителю СССР А.А. Громыко, то и аплодисменты, и все встали! Да! Это был сюрприз. Общее впечатление от сессии. В политике нет подвижки ни по одной проблеме. Представители социалистических стран активно разоблачали словоблудие западников. Ассамблея проявила политическую зрелость, понимание нашей позиции. И неудовлетворение выступлением Р. Рейгана и позицией США. Наше выступление было принципиальное, твёрдое, насыщенное конструктивными предложениями. Стали сопоставлять оба выступления: одно — слова, слова и ничего в политике, другое — конкретная, деловая программа. Впечатление от беседы с Р. Рейганом. Человек общительный, льстивый, мастер на анекдоты. Но в политике ортодокс. Последовательно ведёт линию свою, сдвига никакого. Всё читал по бумаге. Доводы собеседника — мимо ушей. Смешал в кучу все проблемы. Невпопад цитировал Ленина, Мануильского. Вывод. Пребывание на сессии ГА ООН и встречи были полезны»[91] Политбюро одобрило эту информацию.  ПРО ТАРЕЛКУ С ДЕРЬМОМ 6 ноября Рейган одержал сокрушительную победу на выборах. За него проголосовали 49 штатов из 50. А на следующий день американский посол Хартман передал Громыко послание президента для Генсека Черненко. Переписка между ними возобновилась с новой силой, и дело теперь явно шло к установлению диалога. За кулисами этим движением уверенно дирижировали госсекретарь Шульц и советник президента по национальной безопасности Макфарлейн, хотя оба они старались не появляться на авансцене. Джим Гудби, по— видимому, примыкал к этому крылу. Но против соглашения с Советским Союзом буквально восстали министр обороны Уайнбергер и директор ЦРУ Кейси. Как пишет в своих мемуарах Дж. Шульц, «они не хотели иметь никаких дел с Советами и сопротивлялись любым изменениям в наших переговорных позициях после того, как они были раз изложены».[92] Их активно поддерживали влиятельные политические силы в Вашингтоне — замминистра обороны Ричард Перл, директор Агентства по контролю за вооружениями Кеннет Адельман, представитель США при ООН Джин Киркпатрик. Обе стороны апеллировали к президенту, но тот быстро погасил страсти, решив спор в пользу госдепартамента. А вот в Москве борьбы не было: там просто уже никому и не с кем было бороться. Андропов умер, Черненко умирал, Устинов болел. Неожиданно в сентябре от руководства Генштабом был отстранён маршал Огарков и послан подальше от Москвы командовать войсками вновь созданного «Западного направления»[93]. Наступало междуцарствие и Горбачев пока не высовывался. Громыко оставался у руля внешней политики один и медленно уступал не кому— нибудь, а обстоятельствам, которые под напором Вашингтона складывались все хуже и хуже. И главной темой закулисных дебатов той осенью было возвращение за стол переговоров в Женеве по ядерным вооружениям. В том, что возвращаться придётся, сомнений ни в МИДе, ни в министерстве обороны практически не было. Спорили лишь о том, как это лучше сделать без потери лица, и нет ли возможности заставить американцев заплатить за это хоть какую— то цену. На совещании в Генштабе 27 октября 1984 года было решено предложить американцам рассматривать стратегические, космические и евростратегические вооружения в комплексе. Но при этом строго обусловить сокращение стратегических вооружений и ракет средней дальности отказом США от создания и развёртывания вооружений в космосе[94]. Это была та самая цена, которую должны были заплатить американцы за возвращение советской делегации в Женеву. Правда были и скептики, в том числе в МИДе, а среди них ведущие переговорщики по ядерному разоружению –Карпов и Квицинский. Их анализ показывал, что урвать что— либо нам вряд ли удастся. В таких переговорах больше заинтересован Советский Союз, и если уж кому— то придётся платить, то это будет Москва. Прежде всего потому, что в её интересах остановить или хотя бы задержать развёртывание американских Першингов в Европе. А отсутствие переговоров по стратегическим вооружениям  может нанести серьёзный ущерб интересам СССР. Американцы не ратифицировали Договор ОСВ— 2, и паритет по стратегическим вооружениям, которого так долго добивалась Москва, может быть нарушен ими в любой момент. Тогда нам придётся браться за создание новых программ вооружений, а это грозит серьёзными последствиями для советской экономики. Тем более что рейгановская программа СОИ ставит под вопрос дальнейшее существование Договора по ПРО. Отказ от переговоров был невыгоден нам и с политической точки зрения. Общественное мнение на Западе всё больше осуждало Советский Союз, и движение против размещения американских ракет пошло на убыль. Но голос скептиков услышан не был. В середине ноября Политбюро утвердило эту расплывчатую формулировку, но одновременно поручило Громыко на встрече с Шульцем добиться более приемлемой формулы предмета переговоров, особенно в отношении космоса. И уже 17 ноября посол Добрынин передал послание Черненко Рейгану с согласием приступить к новым переговорам, как по ядерным, так и по космическим вооружениям. После краткого обмена мнениями между Москвой и Вашингтоном было опубликовано сообщение, что для выработки совместного понимания целей и предмета этих переговоров Шульц и Громыко встретятся в начале следующего года в Женеве. В общем, предстоял большой торг. Таким путём Советский Союз возвращался за стол женевских переговоров. * * * Время шло и растянувшееся угасание Черненко превратилось в агонию режима. 20 декабря умер Устинов[95]. Но Москва уже настолько привыкла к похоронам советских руководителей, что на его смерть и внимания особого не обратили. А вот Андрей Андреевич сильно переживал. Устинов, пожалуй, был единственным человеком, к которому он питал нечто вроде дружбы — больше даже чем к Андропову. Хотя надо сказать, что сталинская школа напрочь вытравила у Громыко такие обычные человеческие чувства, как дружба, товарищество и любовь. Однако все последнее десятилетие они держались друг за друга. Вместе определяли жесткий советский курс в международных делах, вместе задумали и осуществили вторжение в Афганистан, размещение средних ракет в Европе, уход с женевских переговоров, хотя Громыко все это не особенно нравилось. Но он соглашался с ними, потому что всю жизнь старался быть на стороне сильных. И вот теперь его друзья — приятели предали его: один за другим ушли в небытие — сначала Андропов, а потом Устинов, оставив его одного с их воинствующей политикой на руках. И что же теперь — ему одному отдуваться за всех? Но это не было в характере Андрея Андреевича. По своей натуре он не был борцом. Да и надежной опоры в Политбюро у него теперь не было. Так, один только имидж старейшего члена советского руководства, патриарха советской внешней политики. Но там все были старейшие и патриархи, а провалы в международных делах становились все более очевидными даже для кремлевских руководителей. В общем, в воздухе запахло переменами. В МИДе первым показателем этого стало поведение заместителя министра Ковалева — активный, энергичный, постоянно стремящийся быть в первых рядах — он неожиданно затих, забился в угол своего кабинета на 7 этаже и перестал решать какие— либо дела — даже касающиеся любимой Европы. Для всего МИДа это был сигнал — Ковалев всегда служил своего рода барометром на Смоленской площади — положение Громыко зашаталось и «верный» Ковалев умывает руки. Анатолий Громыко, сын министра, с которым мы вместе учились в институте, сказал мне в те дни в сердцах: — Отец столько сил вложил в Ковалева, чтобы поднять его, а он не оправдал надежд. * * * Новый 1985 год мидовская верхушка по традиции собралась встречать в загородном особняке МИД — «Мещерино», бывшей даче Калинина и Димитрова. Туда допускался только узкий круг избранных — заместители министра, некоторые члены Коллегии, помощники министра. Сначала мужчины шли париться в сауну, а потом вместе с женами и детьми встречались за огромным столом, уставленном обильными русскими закусками. Первый тост, еще прощаясь со старым годом, полагалось произносить самому старшему из присутствующих заместителей министра. По традиции он должен был предложить выпить за здоровье ныне здравствующего Генсекретаря ЦК КПСС, а потом за нашего любимого Андрея Андреевича. Но на этот раз почему— то никто выступать не захотел. Воцарилась неловкая тишина, которая, правда, воспринималась с ухмылками — дипломаты понимали в чем дело. И тогда кто— то предложил: — А пусть самый маленький за этим столом предложит тост. Поднялся мой сын Алёша -худенький мальчик восьми лет, явно смущенный столь высоко оказанной ему честью, и тоненьким голоском произнес: За счастье! Все с облегчением выпили, и только академик С.Л. Тихвинский громко сказал: — Боже, до чего же мы докатились — уже детей маленьких подставлять начали. * * * В первых числах января 1985 года мы, три переговорщика —  Карпов, Квицинский и я — сидели у себя в 727 комнате на 7 этаже высотного здания МИД и готовили материалы к встрече Громыко с Шульцем. Было ясно, что в Женеве Громыко пойдет на уступки, что прерванные переговоры там скоро возобновятся и на них снова будут обсуждаться и стратегические вооружения, и ракеты средней дальности. Карпов был в расстроенных чувствах: — Ну, что я скажу другу Рауни,[96] — рассуждал он, — ведь прямо как в том анекдоте: Сидят два гусара в русском провинциальном городке — делать нечего, пойти некуда, всё, что можно, уже выпито. В общем, скука. И тут один из них, совсем одуревший от выпитого, предлагает: Давай на спор, я тарелку дерьма съем. Другой говорит: Не съешь! Поспорим на 100 рублей. Денщик приносит тарелку дерьма. Первый гусар берет ложку... и съедает дерьмо. Делать нечего. Второй гусар достает из кармана 100 рублей и отдает их первому. Но денег жалко, и он говорит: Подумаешь, за 100 рублей и я бы съел. Другой хорохорится: Не съешь! Опять поспорили на 100 рублей. Денщик приносит новую тарелку дерьма. Теперь второй гусар берет ложку и съедает. Первый гусар достает из кармана ту же 100 — рублевку и возвращает ее. Потом оба смотрят друг на друга и изумлением и говорят: Послушай, а за что же мы с тобой дерьмо ели?» Так и мы с Рауни, — грустно заключил Карпов. — Нет, Виктор Павлович, — язвительный, с блеском в глазах закричал Квицинский. — Рауни скажет тебе — гляди, моя тарелка чистая. Это ты спьяну обе тарелки сожрал, да еще за бесплатно. Вот они — денежки, у меня в кармане лежат! Посмеялись — над собой посмеялись — и стали готовиться к встрече министров в Женеве. * * * Однако на стокгольмском фронте все оставалось без перемен. 29 декабря состоялась Коллегия МИД, которая заслушала отчет делегации. В нем не было ничего нового. Но, говоря о перспективах, я сказал, что Конференция «вступает в фазу более углубленных практических переговоров». «Разумеется, та острая политическая борьба, которая с первого же дня началась на Конференции по проблемам европейской безопасности, будет продолжаться и в будущем, хотя, очевидно, примет несколько иной вид и формы. Об этом говорит и поступающая информация о том, что США и их союзники прорабатывают возможность выдвижения на следующей сессии документа или документов, содержащих конкретные предложения по отдельным вопросам, которые направили бы дискуссию в русло, отвечающее их интересам. Делегация к такой борьбе в целом вооружена достаточно. Патроны мы берегли. Цифры, параметры и многие технические детали, предусмотренные директивами, нами еще не назывались. Да и нужды в этом не было, так как натовцы хотя и надеялись повернуть Конференцию в сторону военно— технических мер, сами, как показала дискуссия в группах, к конкретным переговорам еще не готовы. Однако и в нашу позицию можно было бы внести некоторые уточнения, развернуть некоторые внесенные нами предложения как политического, так и военного характера. Это позволило бы социалистическим странам и дальше удерживать инициативу на Конференции». До сих пор Андрей Андреевич сидел с отсутствующим видом, глядя в сторону поверх картины Щербакова, изображающей среднерусский пейзаж. Позади него в противоположенную сторону — куда— то в окно — так же равнодушно взирал из своего деревянного барельефа Ленин. Однако, услышав про перспективы, Громыко повернулся и кратко бросил: — Дела в Стокгольме идут плохо — у Вашингтона нет желания договариваться. Он явно не хочет, чтобы эта Конференция стала ступенькой к возвращению разрядки. Да и о каком желании можно говорить, когда США ставят перед собой задачу милитаризации космоса и раскручивают маховик гонки вооружений. Вдумайтесь только в их образ мыслей: о неприменении силы пробормотать нечто невразумительное и вовсю развернуть собственные предложения о военных мерах. Нас такой подход не устраивает. Должен быть полновесный документ о неприменении силы, а договор это будет или какой иной документ —  это уже другое дело. В общем, просвета в Стокгольме нет. А взять и просто отступить от нашей принципиальной линии мы не можем. Лучше не иметь никакого соглашения, чем раскрывать хотя бы часть своей территории или иметь документ, наносящий ущерб безопасности страны. Однако несколько дней спустя Громыко смилостивился и разрешил выйти в ЦК с запиской, которая позволяла бы делегации «развернуть некоторые внесенные нами предложения как политического, так и военного характера». Но он тут же предупредил: — Только не спешите, Гриневский, сразу выкладывать все новые предложения на стол переговоров. Есть такая болезнь у наших переговорщиков: чуть что получат — сразу американцам несут, а потом снова в Москву с протянутой рукой едут — дайте еще хоть что—нибудь для развития динамики переговорного процесса. А Вы наоборот действуйте — выдавайте в час по чайной ложке — и ждите. Наберитесь терпения. Пусть они вам на встречу идут. Это и будет настоящей динамикой переговоров. Я заверил министра, что на предстоящей сессии делегация внесет лишь договор о неприменении силы и в качестве приманки, чтобы показать нашу готовность обсуждать также военные меры доверия, представит еще и документ об ограничении военной деятельности государств, который для стран НАТО неприемлем. Но вот «нейтралам» это может понравиться. Громыко согласился. ГЛАВА 7 ЛАНЧ — ЭТО ТОЖЕ РАБОТА Стокгольм был далек от политических бурь, потрясавших Москву и Вашингтон, хотя и до него докатывались их волны. Он жил своей тихой провинциальной жизнью, и для стороннего наблюдателя переговоры в шведской столице, очевидно, представляли курьезную картину. Каждый день утром 35 делегаций собирались в стеклянном здании Культурхюсета и, сопровождаемые мелодией в стиле раннего Моцарта, как дисциплинированные зрители, рассаживались в партере. Председатель объявлял заседание открытым, и все терпеливо слушали четыре пять выступлений, содержание которых было хорошо известно, так как раз заявленные позиции не менялись много месяцев. Потом те же послы, но в разных комбинациях,  отправлялись ланчевать по стокгольмским ресторанам, где обменивались последними слухами. Во второй половине дня делегации  собирались на совещания своих групп — НАТО, ОВД и Н+Н, где рассказывали обо всем услышанном, намечали тактическую линию и, главное, распределяли между собой, кто о чем будет говорить на следующем заседании. После этого расходились по посольствам и писали отчеты в столицы о проделанной работе. А вечером снова встречались на непременном обеде, коктейле или приеме, продолжавшемся до поздней ночи. Вот взгляд со стороны немецкой журналистки из «Штуттгартер цайтунг» 17 сентября 1984 года: «Овальный стол в доме бригадного генерала Вернера Шмидбауэра[97] празднично украшен. Столовое серебро холодно поблескивает при свете расставленных повсюду свечей. Салфетки сочетаются по тону со скатертью — все выдержано в цвете зеленых оливков. Вначале конечно же подадут семгу, белое французское вино и креветки, а на десерт — клубничный мусс. Сегодня в этом доме собрались дипломаты. Все они ведут себя очень непринужденно, хотя и не выходят за рамки принятых обычаев. Здесь присутствуют представители Востока и Запада, они общаются между собой, называя зачастую друг друга просто по имени. Это обычный вечер, организованный без какого— либо особого повода, очень похожий на другие вечера, которые проводятся как бы в неофициальных рамках конференции». Кто эти люди? Что они здесь делают? —  спрашивает немецкая журналистка Сибилла Краузе — Бургер из Штутгарта. «Господин из Люксембурга, например, краснощекий, жизнерадостный мужчина с круглым черепом кельтского типа. Настроен он по— боевому и даже хорохорится. Запад, говорит он, действует слишком мягко, тогда как русские являются более хорошими тактиками и ведут себя необычайно жёстко и беспощадно. Именно такой стиль ему хотелось бы видеть и в действиях своей стороны. Или посол д— р Клаус Цитрон, глава западногерманской делегации. Человек с обнажённым лицом. Когда он говорит, то большей частью произносит сквозь зубы. Обладает острым интеллектом агрессивного склада. Его агрессивность не сглаживают даже и те условности, которые присущи профессиональным дипломатам, хотя его причисляют к интеллигенции форума. И русский — Олег Гриневский. Когда он появляется на пленарном заседании со своей делегацией, которая, словно свита, следует за ним, среди лобби воцаряется тишина. Но здесь, на вечере Гриневский просто один из приглашенных. Вежливый дипломат, коммуникабельный, хотя ничего не говорит конкретно. Скорее ниже среднего роста, седеющий шатен с голубыми глазами и живым, внимательным взглядом, Гриневский воплощает собой саму подвижную осторожность. Он больше склонен к различного рода описаниям, нежели просто к обозначению. Впрочем, почти и все остальные здесь тяготеют к этому стилю... Этот мужской союз варится в собственном соку, рассматривает себя как некую самоцель, услаждаясь своей ролью в глобальной политике и рассыпаясь во взаимных заверениях важности. Ах, как они хвалили друг друга, представляя того или иного коллегу журналистке из ФРГ! И уж, естественно, все западное сообщество невероятно счастливо от присутствия американца Джима Гудби. Ему, Гудби, за пятьдесят. Точнее, около пятидесяти пяти. Спокойный, один из тех, у кого выносливое дыхание. «Надо быть спокойным, — говорит он, — мы многому можем научиться у Советов. Мы спешим, пытаясь им что— то дать, просим их участвовать вместе с нами. А они — они сядут за стол тогда, когда будут готовы вести переговоры». Журналистка в ужасе: в Стокгольме еще ничего не достигнуто. И так может продолжаться многие годы. На что же идут деньги честных налогоплательщиков? Впрочем, с горькой иронией замечает она, «лучше стоять так друг подле друга с бокалом вина, чем разойтись в разные стороны, да и, не приведи бог, начать еще стрелять». * * * Что ж, наверное, так оно и выглядело со стороны. Одного не заметила проницательная журналистка за блеском столового серебра — эти люди делали свое дело профессионально и грамотно. Для каждого дипломата — переговорщика, помимо ясного понимания, что хочет пославшее его правительство, необходимо узнать пределы возможного и невозможного для другой стороны. Этого не прочитаешь ни в книгах, ни в газетах. Не услышишь на заседаниях конференции, хоть сиди на них целый день. Это можно вычислить только в повседневном общении со своими коллегами. И прежде всего надо представлять с кем имеешь дело. Как собаки при знакомстве, кружась, обнюхивают друг друга, так и дипломаты с бокалами в руках пытаются выяснить, кто есть кто: кто умный, а кто дурак; кто знает дело, а кто нет; кто болтун и обманщик, а кто, хотя и осторожный, но надежный партнер. Да и знакомство с другими чертами характера не помешают. Ха! — скажет недоверчивый читатель, — в таком круговороте обмануть ничего не стоит и дезинформацию запустить нетрудно. Все верно. И обманывают, и «дезу» запускают. Но можно обмануть раз или два, а на третий с тобой разговаривать не станут. И очень скоро вычислят тех, кто «дезу» запускает. С такими потом просто не общаются — им веры нет. Дипломатическое поведение имеет свои суровые законы: ходить— то приходится по минному полю. Только после такого прощупывания устанавливаются деловые контакты, нередко переходящие в дружеские связи. Начинаются встречи с глазу на глаз в ресторанах, дружба семьями, прогулки в лесу и по набережной. В них всегда присутствуют осторожное выяснение позиций. И в этом нет ничего особенного — такова природа жизни дипломата. Известный французский политик и дипломат Феликс Фор говорил, что в переговорной дипломатии как на восточном базаре — цены непомерно взвинчены, и все нещадно торгуются. Поэтому первая задача переговорщика выяснить, где и в чем эта цена завышена и какова может быть реальная плата. Иными словами, узнать, где противная сторона уступит, а где будет стоять на смерть, и что на что можно разменять. Разумеется, прямо этого никто не скажет. Карты приоткрываются неохотно и только по принципу: ты мне — я тебе. Причем никакой самодеятельности тут, как правило, не бывает: все проговоры «в неофициальном порядке» делаются обычно с прямого или косвенного благословения столиц. Но есть немало других признаков, по которым опытные дипломаты могут делать кое— какие выводы. Например, одни предложения, выдвинутые странами Варшавского Договора, критиковались натовскими делегациями с пеной у рта, а другие как— то вяло и без особого энтузиазма. Такой двойной стандарт ярко проступал с одной стороны в отношении советского предложения о неприменении ядерного оружия первыми, а с другой — в отношении неприменения военной силы вообще. Из этого советская делегация делала правильный вывод — во втором случае можно ожидать уступки. Он подтверждался и нашими беседами в кулуарах. Ещё в начале сентября 1984 года мы почувствовали, что в единой позиции натовских делегаций на конференции появились трещины. Перед началом очередного, третьего раунда они собрались в Брюсселе, чтобы обсудить и наметить общую линию поведения. И тут оказалось, что ортодоксальной проамериканской позиции придерживаются только делегации Англии и Голландии. Глава делегации ФРГ Клаус Цитрон призывал к поиску компромисса и говорил, что Западу нужна поддержка общественности. А итальянский посол Антонио Чеарапикко прямо заявил, что мандат переговоров предусматривает обсуждение проблемы неприменения силы и НАТО надо выработать подходы к её решению. В этом не было ничего удивительного: позиции НАТО и Варшавского Договора только внешне выглядят, как монолит. А при детальном рассмотрении в них явственно проступали национальные интересы и амбиции. И это естественно — условия безопасности на Севере Европы, в Центре и на Юге неодинаковы. Можно было отчетливо различать нюансы в политике Франции, ФРГ, Англии, Италии, Турции, Греции. Прислушиваясь к ним, играя на них, можно было узнать многое. Нередко, например, когда на конференции возникал какой— либо неприятный для Советского Союза вопрос, мы наступали на больную мозоль НАТО — проблему Мерсина, где по территории Турции проходит линия разграничения применения мер доверия в Европе. Сразу же начиналась перепалка между представителями Турции и Кипра. В нее втягивалась и греческая делегация. Люди там были горячие, и страсти могли кипеть несколько дней к ряду. Естественно, больная для нас тема сразу же уходила на задний план. Разумеется, были зазоры и в позициях восточноевропейских стран. В те годы они еще послушно следовали в фарватере советской политики, хотя некоторые из них уже начинали поворачивать руль в сторону Запада. Но еще с хрущёвских времен существовало твердое правило: друзьям и братьям из социалистического лагеря полностью раскрывать советскую позицию нельзя — она тут же станет известна Западу. Особенно грешили этим польские и венгерские делегации. Конечно, можно было через них запускать на Запад дезинформацию. Но в польском и венгерском МИДах работали обычно толковые дипломаты, и на такой мякине их провести было нельзя. Наконец, внутри каждой страны существовали и будут существовать различия в подходах трех основных ведомств — дипломатического, военного и разведки в силу хотя бы различия функций, которые они выполняют. В этом нет никакого секрета. Осенью 1984 года, например, Вашингтон был полон слухов о серьезных расхождениях, которые существуют между госсекретарем Шульцем и министром обороны Уайнбергером. Впервые о них стало известно после взрыва американской казармы в Бейруте, когда погибло 239 солдат США. Шульц настаивал тогда, чтобы американские войска продолжали свою миссию, а Уайнбергер добился их ухода из Ливана. Потом, как оказалось, их взгляды расходились по многим вопросам: от разоружения до нанесения ударов с воздуха. После ноябрьских выборов 1984 года госсекретарь даже сказал Рейгану, что кто— то из них двоих должен уйти — он, Шульц, готов сделать это. Но президент предпочитал оставить все как есть — ему нужны были и Шульц и Уайнбергер с их расхождениями. Может быть в этом и был секрет управления ими. Оба они были амбициозными и властолюбивыми личностями. Информация об этих расхождениях двух американских ведомств по разным каналам поступала в Москву. О них можно было прочитать и в открытой печати — например, в декабрьском номере журнала Нью— Йоркер за 1984 год. Но нам в Стокгольме эти различия весьма рельефно были видны прежде всего в работе американской делегации, как одной из самых многочисленных на Конференции, где достаточно полно были представлены все эти три ведомства. Так, например, глава делегации Гудби явно выступал за поиск компромисса. Это проявлялось прежде всего в отношении решения проблемы с неприменением силы. А вот второй человек в делегации Линн Хансен и представитель Агентства по контролю за вооружениями Гордон Бере занимали жёсткие позиции. Бере, например, почти открыто выражал озабоченность тем, как Гудби ведёт переговоры в Стокгольме.  Думаю, в этом отношении советская делегация в 1984 году была в более выгодном положении. Политику в Москве сообща творили Андропов, Устинов и Громыко. Поэтому расхождений между дипломатами и военными тогда не было, даже на ведомственном уровне. Обсуждение существа военно— технических мер еще не началось, а к так называемым «политическим мерам» военные ведомства проявляли полное равнодушие. Расхождения начнутся, и в весьма острой форме, в следующем году — после прихода Горбачева и Шеварднадзе. Но если говорить о Стокгольме, то нужно начать с того, что для нас никогда не было секретом, кто к какому ведомству принадлежал в американской, да и в других делегациях. Уверен, что в равной мере для Запада не было тайной, кто был кто в советской делегации. Да и встречались сотрудники американской и советской делегаций сугубо по ведомственной принадлежности. Наши дипломаты, например, как огня сторонились американских разведчиков и встречались только с госдеповцами или разоруженцами из Агентства по контролю за вооружениями. Военные тоже придерживались друг друга — так они чувствовали себя увереннее. Ну а разведчики контактировали с црушниками. Были, конечно, исключения, но очень редкие. Поэтому я всегда проверял, из какого источника получена информация. Если, например, все три американских ведомства негативно отзывались о какой— либо советской инициативе, то на ней можно было ставить крест. Если одно из  ведомств было против, а другие начинали юлить, значит, есть шансы на то, чтобы пробить здесь дорогу к соглашению. Вот из такой разрозненной мозаики, пусть очень медленно и порою не совсем четко, складывалась общая картина, что возможно, а что невозможно на конференции. На это ушло почти два года. Конечно, при других обстоятельствах этот срок можно было бы легко сократить до нескольких месяцев, но ни Запад, ни Восток, ни Москва, ни Вашингтон рвения не проявляли. Только после прихода Горбачева к власти началось шевеление. А пока конференция варилась в своем собственном соку, как красочно описала это немецкая журналиста Краузе — Бургер. ПРО А и Б… На пленарных заседаниях советская делегация продолжала тактику «обработки собственного поля». В течение III, IV, и V раундов (сентябрь 1984 г. — март 1985 г.) она говорила только о неприменении силы и других своих политических предложениях, как будто военных мер доверия не существует и в помине. Любые высказывания нейтральных или натовских представителей в отношении политических мер, пусть даже негативного свойства, тут же подробно комментировались и потом изображались как активное обсуждение советских предложений. Впрочем, страны НАТО придерживались примерно той же практики и предпочитали говорить в основном о военных мерах доверия, активно предлагая другим делегациям высказываться по предложениям НАТО. Поэтому очень скоро такая дискуссия стала напоминать диалог глухих. Но чем дальше продолжался этот абсурд, тем явственнее становилась необходимость создания такой рабочей структуры конференции, которая позволила бы начать деловое рассмотрение всех предложений, внесенных на конференции. Эта тема постоянно фигурировала в наших неофициальных контактах с Джимом Гудби, Клаусом Цитроном и Жаком Леконтом, но решение пока не прогладывало. После неудачи в сентябре Курт Лидгардт отстранился от дальнейшего участия в поисках компромисса. Однако Матти Кахилуотто продолжал проталкивать шведско— финское предложение о двух группах.  Во время октябрьского перерыва мне удалось уговорить Громыко в необходимости создания рабочей структуры конференции на основе шведско— финской инициативы. Иначе мы окажемся в изоляции и не сможем добиваться даже обсуждения советских предложений, убеждал я его. Если сейчас мы не примем предложения финнов, то потеряем поддержку нейтральных и неприсоединившихся государств, и тогда нам будут противостоять 29 государств НАТО и Н+Н. Без особого энтузиазма Громыко разрешил тогда «попробовать». Компромисс, разработанный Кахилуотто, был до изумления прост. Конференция принимает резолюцию о создании двух рабочих групп А и Б. В группе Б будут обсуждаться все «старые меры», которые предусматривались ещё в Хельсинском заключительном акте (уведомления и наблюдение за военной деятельностью). А в группе А — все новые меры. К этой резолюции прилагалось расписание работы и конкретный перечень предложений государств, которые будут обсуждаться в каждой группе. При этом была сделана оговорка: «согласие на обсуждение того или иного предложения не означает его принятия и не ущемляет права каждой делегации оценивать соответствие этого предложения мадридскому мандату». Вот и все. Однако на выработку даже такого компромисса ушло практически три месяца. И это несмотря на то, что вместе с финнами над ним активно работали делегации СССР, США, Франции, ФРГ и Польши. Мы с Гудби разговаривали на эту тему минимум раз в неделю. Но... нужно было убедить столицы, союзников, чтобы абсурд бесполезных дискуссий не пленарных заседаниях дошел, наконец, до всех. И здесь были свои правила игры. Не знаю, как было принято в США, но в Москву советская делегация должна была сообщить о достигнутом компромиссе, не как о договоренности ряда делегаций Востока и Запада под эгидой финского посла, а как о результате жестокой борьбы, в которой американцы потерпели поражение. Что мы и сделали, направив в Москву депешу о намерении дать согласие на  создание рабочих групп А и Б, если не получим иных указаний. Теперь нужно было набраться терпения и ждать. Москва промолчала, и 3 декабря финское предложение было принято. Это было единственное достижение Стокгольмской конференции за год работы. Правда, мы не разругались и не разошлись. По тем временам это уже было хорошо. ХОТЬБА ПО КРУГУ Хотя создание рабочих групп вызвало на Конференции ликование, существенных изменений в устоявшийся порядок работы на первых порах оно не внесло: НАТО и ОВД продолжали «обрабатывать собственное поле». Но в кулуарах мы с Гудби продолжали тянуть дуэт про сплав из неприменения силы и военных мер доверия — монотонный и пока безрезультатный. На открывшемся очередном пятом раунде 29 января 1985 года советская делегация внесла «Основные положения Договора о взаимном неприменении военной силы и поддержании отношений мира». В них не было ничего нового, если не считать того, что ключевое положение не применять первыми ни ядерных, ни обычных вооружений было сформулировано теперь в договорной форме. «Предложение вряд ли продвинет работу конференции, — комментировал его Джим Гудби. — Я скорее удивлен, что оно так мало учитывает нашу позицию». Однако натовцы ответили тем же. Они разрезали свой первоначальный документ из шести пунктов, внесенный еще на первой сессии, на шесть отдельных документов — обмен информацией, уведомление о и т.д., и методично раз в неделю стали вносить их на Конференции. В них тоже не было ничего нового, если не считать уточнений некоторых технических деталей. 27 февраля эти шесть документов были снова сведены в единый документ и внесены на Конференцию. Советская делегация тут же назвала эту процедуру «невеселым фарсом с внесением одного и того же предложения то по отдельности, то вместе. На это ушло два месяца, в то время как опасная и напряженная обстановка в Европе... настоятельно требует принятия безотлагательных действий». Чтобы продемонстрировать готовность соцстран вести переговоры не только по политическим, но и военным мерам доверия, делегации Болгарии, ГДР и СССР внесли 7 февраля документ об ограничении масштабов военных учений потолком 40 тысяч человек. А перед закрытием сессии делегация Чехословакии от имени Польши и СССР предложила установить потолок уведомления о крупных учениях сухопутных войск в зоне применения мер доверия с 20 тысяч человек. С военной точки зрения такой потолок уведомлений мало что значил: со стороны Варшавского Договора подлежали бы уведомлению всего 2 — 3 учения, а со стороны НАТО 5— 8 учений в год. Но в Стокгольме это стало событием — впервые за год работы соцстраны начали называть цифровые параметры. По нашему замыслу это был сигнал — к конкретным переговорам мы готовы. Тогда же была сделана попытка прервать бессмысленные словопрения и начать выработку формулировок будущего соглашения. В беседе с Гудби 21 февраля я сделал такой зондажный проброс: — Работа могла бы вестись как бы на нескольких этажах. На первом этаже начнут разговаривать эксперты. Они попытаются облечь в конкретные формулировки те меры доверия, как политического, так и военного характера, которые все три группы государств готовы на данный момент включить в соглашение. Разумеется, такая работа будет считаться сугубо предварительной. Она не будет предрешать ни рамок будущей договоренность, ни отказа от других внесённых предложений. Сейчас это неприменение силы, уведомление и наблюдатели. С них нужно начать. На втором этаже пусть поработают главы делегаций, которые будут расширять эти рамки и передавать вниз те новые меры, по которым им удалось достичь принципиального согласия. Но будет и третий этаж — наши министры, а может быть, и руководители государств. Им мы будем передавать наиболее сложные проблемы, которые почему— либо окажутся нам не по зубам. Для вящей убедительности я напомнил Гудби, что примерно по такой схеме шла выработка Договора ОСВ— 1 и ПРО в 1972 году. Тогда тоже никто не верил в возможность договоренности. На заседаниях шла ругань. Но, тем не менее, мудрые руководители делегации Джерри Смит и Владимир Семенов решили создать рабочую группу для выработки соглашений. Обычно такую работу начинают с главных узловых проблем — второстепенные мелочи, мол, всегда сумеем отрегулировать, если решены главные проблемы. Но мы с Лари Уайлером, который с американской стороны входил в эту группу, задумали все сделать наоборот — начать с мелких вопросов. Например, каждый договор имеет название. В данном случае «Договор об ограничении системы ПРО». Есть возражения? Нет. О'кей — пошли дальше. Каждый договор имеет заключительную фразу «за правительство США... за правительство СССР...». Есть возражения? Нет. О'кей — пошли дальше. Каждый договор имеет преамбулу, а в ней фразу о том, что Советский Союз и Соединенные Штаты, преисполненные решимости и т.д. В конце договора содержится положение, что оба текста, составленные на русском и английском языках, считаются равно аутентичными. Есть возражения? Нет. О'кей — пошли дальше. Мы называли это «ходить по кругу». Над нами смеялись. Никто не верил, что из этого что— то получится. Но примерно через год мы представили договоры по ОСВ и  ПРО со всеми статьями. И хотя многие положения находились в скобках, было хорошо видно — вот оно соглашение: нужно решить лишь с десяток крупных принципиальных проблем. Это сразу же понял умный, «как змий», Генри Киссинджер, который установил прямой канал связи с Москвой и добился их решения. Джим Гудби отнесся к этой идее позитивно, но с большой осторожностью. — Американцы — сказал он— не возражали бы, если такая работа началась бы уже сейчас, а не в сентябре, как считают многие делегации. Однако тут возникает много вопросов. Допустим, удастся выработать формулу только по неприменению силы, уведомлениям и наблюдателям. Что произойдет после этого? Достаточно ли это для общей договоренности? Сочтут ли правительства такую договоренность достаточной, чтобы считать завершенным первый этап Конференции? За всем этим, однако, стоял один, не высказанный тогда вслух вопрос: не нанесет ли такая работа ущерб западной позиции, которая пока ещё строилась на том, что все шесть натовских предложений составляют неделимый пакет, из которого нельзя выбросить ни одной меры. Но вскоре ситуация прояснилась. 13 марта Гудби сообщил об инструкциях из Вашингтона: было бы преждевременным начинать разработку формулировок возможной договоренности, поскольку ещё нет достаточного представления о советской позиции по ряду вопросов. На этой ноте, собственно говоря, и закончилась пятая сессия. В отчете в Москву делегация сообщила: «В целом, как показала дискуссия, страны НАТО не готовы еще к практическим переговорам. Здесь, разумеется, сказываются и расхождения, которые существуют между США и некоторыми европейскими их союзниками, прежде всего по вопросу о неприменении силы. Но главное — это очевидное стремление американцев попридержать развитие переговоров в Стокгольме, поставить их в зависимость от обсуждения вопроса о правах человека в Оттаве. Вместе с тем нейтралы проявляют все большее беспокойство медленным развитием переговоров в Стокгольме. Они вынашивают сейчас идею о том, чтобы не предрешая рамки будущей договоренности и не отбрасывая ни одного из внесенных предложений, сконцентрировать переговоры, включая выработку предварительных формулировок, по таким направлениям, как неприменение силы, ограничение и уведомление о военной деятельности государств, приглашение наблюдателей. Предложение об этом шведы и финны рассчитывают внести в ходе следующей сессии с тем, чтобы начать переговоры в сентябре». ОПЯТЬ НА ПОХОРОНЫ В МОСКВУ А в Москве в эти дни начались перемены. Вечером 10 марта 1985 года умер Черненко. К власти пришёл Горбачёв. Весь мир замер — что ждать от нового советского лидера? Немецкий журнал Штерн вышел под кричащим заголовком «Красный Кеннеди?» А далее следовал волнующий весь Запад вопрос: «Обладает ли он волей Петра Великого, который открыл Россию Западу в ХYIII веке, чтобы сделать её более сильной?»  В 4 утра 11 марта Рейгана разбудил верный помощник Макфарлейн и сообщил важную новость: в Москве перемены –умер Черненко. Поначалу президент хотел сам ехать на похороны, чтобы разузнать обстановку в стане противника. Но потом решил –пусть едет вице президент Буш, который стал как бы постоянным представителем США на панихидах по умирающим один за другим советским лидерам. А на похоронах обстановка была напряжённой. Горбачёв был, что называется, на выданье и потому в разговорах с иностранными руководителями вёл себя осторожно, заняв по сути дела круговую оборону. Это особо отметил Буш, который так охарактеризовал нового советского лидера в своей телеграмме Рейгану из Москвы: «Горбачёв будет проводить советскую линию в отношении Запада более эффективно, чем любой (я подчёркиваю — любой) из его предшественников. У него обезоруживающая улыбка, тёплые глаза и умение делать хорошую мину при произнесении плохих вещей, а потом отыгрывать назад и устанавливать настоящие отношения с собеседником. Он может быть очень жёстким. Пример: Когда я поднял на конкретных примерах вопрос о правах человека, он прервал меня, чтобы вернуться к тем же риторическим преувеличениям, которые мы уже слышали раньше. Цитирую: «В США вы не уважаете прав человека». Или (говоря об афро— американцах), «вы жестоко подавляете их права». Но в то же самое время: «Мы будем готовы обдумать это» и «давайте назначим представителей и обсудим это». Суть сводится к следующему: «Не читайте нам лекции о правах человека, не нападайте на социализм, но давайте обсудим наши и ваши позиции».[98] Но оценка Шульца была более определённой и категоричной.  — Когда следует ждать перемены в Москве? –спросил его премьер министр Канады Малруни на приёме в Кремле. — Сегодня! –ответил госсекретарь Мировая печать тоже писала о грядущих переменах, с восторгом отмечая, что новый советский лидер может улыбаться и говорить без бумажки. А мы в Стокгольме гадали, что творится за кремлёвскими стенами? Внешне, по крайне мере глядя из столицы Швеции, всё выглядело чинно и благопристойно. Но по миру упорно катились слухи о какой— то борьбе между «стариками» и «молодыми» в советском руководстве. Назывались и участники этой подковёрной схватки: Горбачёв, Гришин, Романов… Поэтому, воспользовавшись кратким весенним перерывом, я бросился в Москву выяснять через своих хороших знакомых, что происходит. А среди них оказались люди весьма знающие — Евгений Примаков, Анатолий Громыко, Александр Дзасохов...[99] Итог моего расследования был таков: открытой борьбы на самом Политбюро не было. Уже через полчаса после известия о смерти Генсека в Кремле началось заседание. Нужно было решить главное –кого назначить председателем похоронной комиссии. И тут наступила гнетущая тишина — такое решение не было пустой формальностью. По традиции председатель этой комиссии становился Генеральным секретарём ЦК КПСС –руководителем Советского Союза. Именно таким путём пришли к власти Брежнев, Андропов, Черненко. Но… пауза была недолгой, и решили назначить Горбачёва. Зато на следующий день обошлось без проблем. На заседании Политбюро сразу же взял слово Громыко и предложил избрать Генсеком Горбачёва. Гришин и Тихонов его тут же поддержали. А дальше началось соревнование в произнесении комплиментов в адрес нового вождя, где бесспорно победил Э.А. Шеварднадзе. Вот и всё. Правда, уже тогда шептались, что это заседание было заранее срежиссировано закулисной комбинацией, которую ловко провернули Анатолий Громыко, Евгений Примаков, Александр Яковлев и Владимир Крючков. Суть её, если говорить коротко, составляла своего рода сделка: Громыко выдвигает Горбачёва, а тот после избрания предложит ему пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР — формально высший государственный пост в стране. Его, как правило, занимали Генеральные секретари, и для Громыко, который 28 лет провёл за рулём внешней политики, это был бы почётный уход из МИДа.  Но так дело выглядело на авансцене, хотя и не для широкой публики. А за сценой шла настоящая борьба, причём весьма жёсткая. И она вовсе не сводилась к схватке молодых со старыми. И решалась эта борьба отнюдь не сделкой о судьбе Громыко, хотя на позицию самого Андрея Андреевича она конечно же повлияла. Всё было куда сложнее, ибо речь шла о главном: каким курсом идти дальше? Существовало три взгляда на этот счёт, а значит и на будущее страны: — Ничего не менять, а идти курсом Черненко, то есть свернуть в топкое болото застоя, как это было в течении 13 месяцев его правления. — Продолжать политику силовых перемен, начатых Андроповым –навести порядок, поднять дисциплину и… всё будет хорошо. — Начать постепенное реформирование общества, прежде всего по пути к демократизации –ликвидировать остатки сталинского тоталитаризма, политических репрессий, ввести ограниченную свободу печати. И тут единства в руководстве Советского Союза не было. В большинстве своём Политбюро предпочитало черненковский путь — так было бы удобнее и спокойнее жить. Но на путь Андропова упорно хотели свернуть страну новые кадры, приведенные к руководству Андроповым — Романов, Лигачёв, Воротников, Рыжков... В самой партии у них была уже надёжная опора: начиная с 1983 года, произошла замена 90% секретарей обкомов и членов ЦК союзных республик. И Горбачёв для них был символом андроповских перемен, его выдвиженцем. Кроме того, и это, пожалуй, одно из главных: за продолжение курса Андропова однозначно выступали силовые ведомства — КГБ и министерство обороны. А на их стороне была реальная сила. В ходе заседания Политбюро весьма многозначительно прозвучало заявление председателя КГБ В.М. Чебрикова: он посоветовался с товарищами по работе, и чекисты полностью поддержали выдвижение Горбачёва на пост Генерального секретаря. А Горбачёв занял гибкую и осторожную позицию, сумев понравиться приверженцам всех трёх течений в стране и партии, хотя на деле колебался между вторым и третьим, выступая на словах, особенно поначалу, за продолжение курса Андропова. В результате у партийной элиты альтернативы Горбачёву не было. Романов пьёт, Гришина не любили и обоих боялись. А Горбачев своим поведением, раскованностью и энергией демонстрировал людям нечто новое и обещающее. И в то же время партийной элите давалось понять, что он, хотя и представитель нового поколения, но свой –старой партийной школы. И ещё. Горбачёв был избран потому, что за него была воля не признаваемого официально, но реально существующего общественного мнения. Людям просто надоело лицезреть полу парализованных вождей с трясущимися от старости головами и руками. В этих условиях позиция Громыко оказалась решающей. На Политбюро все согласились. Но неопределённость, — куда и как вести дело, ещё долго сохранялась. ПОСЛЕДНИЙ НАКАЗ ГРОМЫКО Вот в такую обстановку неопределённости окунулась в Москве советская делегация, прилетевшая из Стокгольма. Всем было не до нас и не до каких — то мер доверия. Только 4 апреля 1985 года мне удалось пробиться к министру. В кабинете уже сидели, как безмолвные свидетели, его замы: Корниенко и Ковалев. — Ну, как, жива еще Стокгольмская конференция? — такими словами встретил меня Громыко. Можно ли еще прощупать ее пульс? Я ответил, что конференция жива — здорова и набирает темп. В дискуссиях даже стали прорисовываться контуры возможной договоренности. Громыко недовольно скривил рот и сказал: — Ну а выгодно ли нам то, что стоит за этими контурами? Взять хотя бы неприменение силы. Я уже не говорю о том, что Запад не хочет заключения договора. А просто ссылки на Устав ООН и ХЗА — это детская игра. Допустим даже, что будет достигнута хорошая договоренность о неприменении силы, пусть без ратификации. Но где гарантия, что она  будет соблюдаться? Ведь вся политика США направлена на использование силы и раскручивание гонки вооружений. Они наверняка попытаются сделать оговорку, что эта договоренность будет действовать до тех пор, пока кто— либо не применит обычные вооруженные силы или не случится каких— либо иных инцидентов. И вот вся эта договоренность потянет за собой военные меры доверия с информацией о расположении наших частей, инспекций и т.д. Зачем нам все это? Это было последнее напутствие, которое дал мне Андрей Андреевич. Больше мы с ним в его качестве министра не встречались. В заключение беседы он сказал, что у делегации есть директивы (утвержденные еще в конце 1983 года) — ими и надо руководствоваться. Никаких новых указаний не требуется. Правда, нам с Корниенко (Ковалев молчал) удалось убедить его разрешить делегации начать изложение цифровых параметров и других деталей советской позиции по военным мерам доверия, которые содержатся в этих директивах. — Хорошо, — сказал он, — только посоветуйтесь с военными. Тем самым он снял, наконец, табу с обсуждения военных мер, наложенное им в январе 1984 года, когда сказал перед отлетом из Стокгольма: «Забудьте, что у нас есть вторая часть директив — военные меры доверия». Но теперь надо было «посоветоваться», а попросту говоря, согласовать этот шаг с военными. Поэтому я поехал в министерство обороны к новому начальнику Генерального штаба маршалу С.Ф. Ахромееву. Это был худой — скорее даже усохший человек, с резкими, энергичными манерами, с горящим взором исподлобья и острыми мефистофелевскими чертами лица. Он всегда был в движении и в работе: что— то читал, подчеркивал, писал, давал указания — и все это в одно и то же время. Даже в предбаннике Политбюро маршал умудрялся руководить. Садился куда— нибудь в уголок у небольшого столика с огромной папкой документов и начинал их читать, накладывая резолюции размашистым почерком, нисколько не обращая внимание на происходящее вокруг. Время от времени к нему подходил ординарец, забирал отработанную порцию бумаг и передавал новую. По сути дела, он был единственный, кто работал в предбаннике. Все остальные просто болтали, обменивались мнениями, рассказывали анекдоты, пили чай. Как он мне потом сам рассказывал, вставал Ахромеев в 5 часов утра, делал зарядку на дворе (жил он постоянно на даче) и ехал на работу, где находился часов до девяти или даже одиннадцати. Его всегда можно было застать в кабинете. Ложился спать в двенадцать. И так каждый день. Разговаривать с Ахромеевым было нелегко. Он внимательно и скорее недоверчиво сверлил собеседника своим огненным взглядом. Не успел я изложить ему наш замысел начать детальное обсуждение военных мер доверия, как маршал бросил всего лишь один, резкий, как выстрел, вопрос: — Зачем? Пытаясь подстроиться под военный образ мышления — скорее всего очень примитивно, — я стал объяснять, что на фронте борьбы за политические меры доверия мы одержали победу. Если раньше страны НАТО вообще не хотели  слышать об обсуждении таких мер, то теперь они согласны пойти на договоренность о неприменении силы, хотя и не в виде договора. Тут маршал прервал меня и задал очень примечательный вопрос: — А какая разница между договором и соглашением? Вы что действительно думаете, что договор способен удержать американцев от нападения, если сочтут это необходимым? Мне пришлось ответить ему, что я так не думаю. Военные меры доверия, убеждал я его, — это поле, на котором до последнего времени играли американцы и страны НАТО. Мы своих предложений еще не вносили, кроме ограничений, и в дискуссии не участвовали. Если и дальше дело будет продолжаться таким образом, то натовцы могут установить своего рода смычку с нейтралами, и тогда мы окажемся в изоляции. В общем, и на этом поле надо переходить в наступление. Ахромеев согласился и дал указание своему заместителю — генералу армии Варенникову — подготовить документы об уведомлениях о крупных учениях сухопутных войск, ВВС и ВМС, а также о передвижениях и перебросках войск. Дверь к обсуждению военных мер доверия была приоткрыта. ОБОЗНАЧИЛИСЬ КОНТУРЫ Свою тактическую линию на 6 сессии страны ОВД построили теперь в новом ключе. На пленарном заседании 20 мая 1985 года делегации Чехословакии, ГДР и Советского Союза один за другим выстрелили сразу три документа об уведомлениях, касающихся крупных учений сухопутных войск, ВВС и ВМС. Порог уведомлений: — для сухопутных войск — 20 тысяч человек; — для ВВС, а также морской авиации и авиации ПВО — 200 военных самолетов, которые одновременно находились бы в воздухе в районе учения. — для ВМС — 30 кораблей и 100 военных самолетов. Зона применения — вся Европа, а также прилегающие к ней морские (океанские) районы и воздушное пространство на ними. Срок уведомлений — 30 дней. Суть советской позиции, которую поддерживали тогда и другие страны ОВД, сводилась к следующему: Крупномасштабные учения не только сухопутных войск, но и ВВС с участием многих сотен боевых самолетов, оснащенных ядерным оружием, могут представлять угрозу безопасности, создавая ситуации, в которых возрастает опасность просчёта или неправильного понимания намерений. В качестве примера нами приводились июньские учения НАТО Сентрал энтерпрайз— 84 по проведению воздушных операций начала войны в Европе. В них было задействовано 1000 самолетов. Три месяца спустя состоялись новые учения ВВС НАТО — Колд файер— 84, в которых опять участвовала 1000 самолетов. Но особую обеспокоенность советская делегация выражала в связи с учениями ВМС, которые «все более приближаются к Европе». Постоянная модернизация флота, оснащение его ядерным оружием, крылатыми ракетами большой дальности, наконец, наличие авианосцев, способных наносить удары как на море, так и на суше, непосредственно затрагивают безопасность европейских государств. Пример тому — учения военно— морских сил НАТО в Атлантике Тим уорк— 84, где было задействовано 120 кораблей и 250 боевых самолетов. Внесение этих документов произвело должный эффект. И хотя содержащиеся в них положения были полностью неприемлемы для стран НАТО, сам факт их появления на столе переговоров после полуторагодичного молчания был встречен со вздохом облегчения: страны ОВД стали, наконец, излагать свою позицию по военным мерам доверия. Однако в качестве балансира мы сразу же обозначили в рабочих группах все наши «политические» меры, чтобы было ясно: они тоже на столе переговоров. Но особый упор был сделан на Договоре о неприменении силы. В заявлении 31 мая мы обрушились с критикой на делегацию США за то, что она не выполняет обещание, данное в заявлении президента Рейгана в Страсбурге: «обсуждать советские предложения о неприменении силы в контексте согласия Советского Союза на конкретные меры укрепления доверия». Страны ОВД внесли конкретные меры — почему же делегация США уклоняется от обсуждения неприменения силы? Но главное здесь была не полемика, а работа в кулуарах. Очень скоро нам удалось выяснить, что делегации Италии, Испании, Греции и даже ФРГ, не говоря уже о неприсоединившихся странах, осторожно высказываются в пользу развития принципа неприменения силы, хотя и не в форме договора. Вдохновляющей была беседа с новым французским послом П. Гашиньяром 26 июня. Он сообщил, что министр внешних сношений Дюма дал указание делегации вести дело к ускорению работы Конференции, чтобы уже на первом этапе достичь конкретных результатов. Поэтому на следующей сессии делегация Франции начнет работу по выработке формулировок относительно «придания действенности принципу неприменения силы параллельно с согласованием взаимоприемлемых мер доверия в военной области». Но раз французы говорят это от собственного имени, значит, США и другие страны НАТО, в конце концов, примут нечто близкое. В общем, это было уже кое — что, о чем следовало особо доложить в Москву. Что мы и сделали. * * * В июне 1985 года минуло полтора года с начала работы Стокгольмской конференции. Пора было подводить первые итоги. Прежде всего, в её актив можно отнести создание рабочих групп. Начавшиеся в них дискуссии и неофициальные контакты позволили провести глубокий зондаж позиций сторон. Теперь мы больше знали о позициях друг друга. Виднее стали и пути к достижению договоренности, и трудности на этом пути. В общем, если в начале года французская газета Монд справедливо назвала переговоры в Стокгольме «диалогом глухих», то теперь стало видно, что у переговорщиков прорезался слух. Более того, и это главное:   к середине 1985 года в Стокгольме стали вырисовываться контуры возможной договоренности: неприменение силы, уведомления, наблюдения, а также, возможно, ограничения и какие— то формы проверки. Однако шесть основных узловых противоречий выявились в ходе этого прощупывания позиций: — противостояние политических и военных мер доверия; — обмен статической информацией; — уведомления: о чем уведомлять; — ограничения военной деятельности; — наблюдатели; — проверка и инспекции. Эти узлы теперь и предстояло распутать на переговорах. СУТЬ РАЗНОГЛАСИЙ (Любознательный читатель может пропустить эту главку) 1. Противостояние политических и военных мер доверия. Внешне оно по — прежнему выглядело как главное расхождение между НАТО и ОВД. Но на самом деле выход из тупика уже был виден. Обозначился классический компромисс, который можно описывать в учебниках: НАТО выразило готовность искать договоренность по вопросу о неприменении силы, а Советский Союз — по военным мерам. Теперь важно было зафиксировать этот компромисс определенными организационными рамками. Предложение посла Гашиньяра как раз и давало такую возможность. Разумеется, рамки компромисса еще долго будут оставаться размытыми. Прежде всего, это относилось к форме договоренности о неприменении силы. Что это будет — договор, декларация или составная часть общего заключительного документа? Нейтральные и неприсоединившиеся страны поддерживали предложение Кипра о принятии декларации, запрещающей применение силы в любом виде. Франция, Италия, Греция, Дания и некоторые другие западные страны осторожно высказывались за то, чтобы придать действенность принципу неприменения силы. А США выражали готовность подтвердить то, что уже записано на этот счёт в Уставе ООН.   В общем, советское предложение о неприменении силы прочно вошло в ткань стокгольмских переговоров. А в какой форме оно будет выражено, в конце концов, не так уж важно. Тут маршал Ахромеев был прав: с практической точки зрения принципиальной разницы между договором и соглашением нет. Кроме того, Советский Союз продолжал настаивать на включении в стокгольмскую договоренность и других политических мер: неприменение первыми ядерного оружия, неувеличение и сокращение военных бюджетов, освобождение Европы от химического оружия и создание там безъядерных зон. Для НАТО, как показал наш зондаж, они были совершенно неприемлемы. Нейтралы колебались. Некоторые из них, особенно вне стен Конференции, активно ставили эти вопросы, но в Стокгольме особого рвения не проявляли. Однако эти политические меры едва ли могли стать камнем преткновения. Громыко включил их в советский пакет предложений как своего рода рычаги давления на Запад и сам же давал неоднократно понять, в том числе министру иностранных дел Италии, что готов удовлетвориться одной лишь договоренностью о неприменении силы. А совсем недавно сказал даже, что формат такой договоренности не столь уж важен: главное — добиваться развития и укрепления принципа неприменения силы. В общем, для советской делегации было ясно, что все эти вопросы пока должны находиться на столе переговоров. За них нужно биться, но не насмерть. А в будущем, при определенных условиях, они могут стать предметом дипломатического торга и размена. 2. Обмен статической информацией Здесь положение было глухо. Стороны прочно уперлись лбами. Запад рассматривал такой обмен как один из краеугольных камней своей позиции по обеспечению прозрачности (транспарентности) военной деятельности. А Советский Союз — как откровенный и неприкрытый шпионаж. Были две основные причины, по которым Советский Союз и думать не смел, чтобы пойти тогда на это предложение. Первая — и главная — состоит в том, что, по оценке советского Генерального штаба, это предложение позволяло НАТО: «— получать информацию о структуре вооруженных сил Варшавского Договора, о дислокации штабов, частей и соединений, их нумерации; — наносить на оперативные карты новейшие данные о всех гарнизонах и группировках войск Варшавского Договора со всеми подробностями; — поставить под контроль все военные объекты и деятельность войск Варшавского Договора». Вторая причина крылась в том, что главные силы США, находящиеся за океаном, их многочисленные военные базы, окружавшие Советский Союз, этим предложением не охватывались и «просвечиванию» не подлежали. Прежде всего это относилось к группировке войск и авиации двойного базирования, предназначенных для действий в Европе, но находящихся на территории США. По сути это был один из самых острых и больных вопросов, вокруг которого нередко вспыхивали жаркие дискуссии с взаимными обвинениями, выпадами и колкостями. На одном из пленарных заседаний после нескольких часов изнурительной полемики заместитель главы французской делегации Пудад спросил с невинным видом — как советская делегация относится к «транспарентной» музыке Шостаковича. В стане НАТО сразу же веселое оживление. Но немедленно последовал ответ: — Музыку эту мы любим. А как уважаемый представитель Франции относится к «Маршу шпионов» английского поэта Киплинга? Теперь ликование было в стане ОВД. 3. Уведомления: о чём уведомлять Предложения об уведомлениях содержались в документах всех трех групп государств. Поэтому казалось, что эта мера самая подходящая для решения. В общем, так оно и было. Но существовали два камня преткновения, которые порой выглядели непреодолимым препятствием на пути к договоренности. И оба они относились к вопросу, о чем уведомлять. В предложениях Варшавского Договора речь шла об уведомлениях 4-х видов военной деятельности — крупных учениях сухопутных войск, ВВС и ВМС, а также о передвижениях и перебросках войск. Страны НАТО предлагали уведомлять о 3-х видах военной деятельности: — всей внегарнизонной деятельности сухопутных войск, охватывающих одну и более дивизий, или эквивалентных формирований численностью 6000 человек и более; — мобилизационной активности, включая призыв 3-х и более дивизий, или с 25000 человек; — амфибийной деятельности, начиная с 3-х батальонов или 3000 человек, когда они осуществляют высадку в зоне действий МДБ. Из этого одного перечня хорошо видна разница в подходах. Но вернемся к главным камням преткновения. Итак, первый камень преткновения — уведомлять о крупных учениях свыше уровня 20.000 человек (ОВД) или о всей внегарнизонной деятельности, начиная с одной дивизии или эквивалентных формирований численностью 6.000 человек и более (НАТО). В чем здесь дело? Позиция НАТО была составлена искусно. Если обмен статической информацией должен был дать ясную картину— сетку структуры и дислокации советских вооруженных сил, начиная с дивизии, то уведомления о внегарнизонной деятельности давали бы сведения о любом выходе советских войск за пределы гарнизона. Причем с уровня дивизии неполного состава. Численный параметр — 6.000 человек соответствовал большинству советских дивизий, разбросанных по военным городкам на бескрайней территории Советского Союза.[100] Но советские военные были категорически против раскрытия повседневной, рутинной деятельности войск — практически ежедневных выходов на учебные поля, стрельбища, полигоны, танкодромы. Еще более тревожила их перспектива оповещать о каждом выходе «на картошку», строительные работы, участие в парадах, спасательно— восстановительных работах при стихийных бедствиях или подавлении внутренних беспорядков, как было в Новочеркасске. «Выход из пунктов постоянной дислокации в этих случаях, — говорили они, — не может угрожать ничьей безопасности или подрывать доверие». И тут министерство обороны было готово стоять насмерть. Я лично убедился в этом в разговорах с маршалами Огарковым и Ахромеевым. Другой камень преткновения, который тоже казался несдвигаемым, — это уведомления о самостоятельных учениях ВВС и ВМС. Расхождения тут были схематично просты. Советский Союз — «за», США и под их воздействием НАТО — «против». Казалось бы, нормальная логика на стороне Советского Союза. Действительно, авиация и флот могут представлять не меньшую угрозу для безопасности, чем сухопутные войска. Пример тому — нападение японского флота и авиации на Перл Харбор, в результате которого США оказались вовлеченными во вторую мировую войну. Но посол Джим Гудби упорно утверждал, что флот и авиация только тогда представляют опасность, когда действуют совместно с сухопутными войсками. Они настолько мобильны, что их деятельность трудно проследить, а тем более проконтролировать. А в заключение шли ссылки на «свободу судоходства в открытом море», ХЗА и Мадридский мандат. Вокруг двусмысленных положений этого Мандата развернулась долгая и бесплодная дискуссия, по существу ничем не отличавшаяся от того, что происходило в Мадриде в 1982— 1983 годах. Суть спора сводилась к одному — какой должна быть зона применения МДБ? В Мадридском мандате на этот счет есть три положения. 1. МДБ будут охватывать всю Европу. Тут все было ясно, и споры больше не велись: на суше она будет простираться от Атлантики до Урала. 2. МДБ будут охватывать также «прилегающий морской (в сноске — океанский) район и воздушное пространство». Однако что такое «прилегающий» нигде не уточнялось. В зависимости от национальных интересов эту фразу можно толковать так, что здесь имеется в виду лишь кромка территориальных вод, как это  делала НАТО. Но ничто не мешало и нам утверждать, что она подразумевает обширный район в морях и океанах чуть ли не до берегов Америки. Поначалу в Москве даже было большое желание поручить делегации провести четкую границу в Атлантике, за которой начиналась бы эта зона. Но потом там пришли к выводу, что лучше оставить всё, как записано в Мандате. Это давало возможность требовать уведомления о действиях ВМС США в Атлантике практически в любом месте и тогда, когда это будет выгодно Советскому Союзу. 3. В Мандате говорилось, что МДБ в прилегающем морском (океанском) районе будут применяться всякий раз, когда военная деятельность «затрагивает безопасность в Европе, как и составляет часть такой деятельности, проходящей в пределах всей Европы». Тут крылась загадка почище предыдущей. Первая часть фразы, отражающая «подход с точки зрения безопасности», служила прочной основой советской аргументации. Опираясь на неё, можно было объявлять любое передвижение флотов в океане, как затрагивающее безопасность в Европе. И с этим было трудно спорить. Однако вторая часть фразы, отражающая так называемый «функциональный подход», служила столь же надежной основой для позиции НАТО, что МДБ должны применяться только к той части военно— морской деятельности, которая охватывается формулой «корабль — берег». Иными словами, МДБ применяются тогда, когда идет высадка десанта, и с моря оказывается огневая поддержка войскам на суше. В общем, это был заколдованный круг. Дискуссия с такими заданными параметрами могла идти бесконечно, и ход ее определялся уже не здравым смыслом, а фантазией, изобретательностью и ораторским искусством делегаций. Разорвать этот круг могло только политическое решение на высоком уровне. 4. Ограничения Ограничения принято относить к мерам безопасности, которые идут дальше уведомлений и могут предусматривать установление пределов (лимитов) для некоторых видов военной деятельности — ее масштабов и размеров, продолжительности, частоты, времени и места проведения. Предложения по ограничениям содержались во всех внесенных предложениях на Конференции кроме НАТО. Советский Союз предлагал ограничить потолком в 40 тысяч человек военные учения сухопутных войск, проводимые самостоятельно или совместно с другими видами вооруженных сил, в том числе с военно— воздушными, военно— морскими, амфибийными и воздушно— десантными войсками. Для того, чтобы понять, почему Советский Союз упорно продвигал эту меру, а НАТО также упорно сопротивлялось, достаточно привести следующую статистику. В 1976 — 1983 годах военные учения, проводимые ОВД, превышали этот уровень 4 раза из 21 объявленных учений. А страны НАТО — 17 раз из 45 объявленных учений. Нейтралы, естественно, ни разу не заходили за этот уровень. Иными словами, в практике подготовки войск НАТО преобладали крупномасштабные военные учения с привлечением большого числа войск, самолетов и кораблей, в то время как в Варшавском Договоре проводились в основном учения силами одной— двух дивизий. Поэтому предложения Советского Союза могли существенно ограничить военные учения НАТО и практически не затрагивали учения, проводимые на своей территории. Группа Н+Н также предлагала договориться об «ограничении уровня сил, задействованных в крупных военных учениях». А Румыния и некоторые неприсоединившиеся страны предлагали ещё создать и зоны с ограничением военной деятельности вдоль границ НАТО и ОВД. НАТО и здесь была против. Однако и Советский Союз относился к этому предложению с прохладцей, хотя публично не высказывал, полагая, что американцы и так задушит эту инициативу на корню. Несмотря на столь явное расхождение позиций, положение здесь было не такое уж бесперспективное, как могло показаться на первый взгляд. Прежде всего, потому что идея ограничений военных учений была не чужда некоторым странам НАТО. Например, еще в 1978 году Франция предлагала установить потолок для военных учений. Разумеется, американцам приходилось считаться с этим. Они выступали против ограничений не прямо, а называли их «преждевременной мерой». Так, например, посол Гудби 6 июня 1984 года говорил, что к ограничениям надо продвигаться постепенно, по мере установления доверия. Мне он прямо сказал, что эта мера для второго этапа переговоров. А пока в качестве ограничительных мер можно рассматривать обмен ежегодными планами военной деятельности. В общем, в позиции США чувствовалась известная слабина, и мы не без оснований полагали, что есть шансы выдавить кое— что уже на этой стадии переговоров. 5. Наблюдатели Коренные расхождения здесь сводились к тому, что НАТО и Н+Н страны выступали за обязательное приглашение наблюдателей на военные учения и другую уведомляемую деятельность, а Советский Союза и страны ОВД — за их добровольное приглашение по усмотрению государства, которое такую деятельность проводит. Эта советская позиция противоречила Мандату Конференции и была весьма уязвимой с пропагандистской точки зрения. Поэтому в своих предложениях из Стокгольма по итогам 6 сессии советская делегация предлагала пойти навстречу позиции нейтралов и «дать согласие на обязательное приглашение наблюдателей на переброски войск, крупные военно— морские и военно— воздушные учения, исходя из названных нами параметров уведомления о таких мерах. Одновременно можно было бы пойти на то, чтобы обязательное приглашение наблюдателей на крупные учения сухопутных войск осуществлялось, начиная с уровня 35 — 40 тысяч человек. Поскольку Советский Союз практически не проводит учений и перебросок такого масштаба, эти положения не затрагивали бы наших интересов». 6. Проверка и инспекции Ситуация здесь была весьма похожа на ту, что существовала в отношении наблюдателей. НАТО и Н + Н страны настаивали на проведении ограниченного числа обязательных инспекций для проверки уведомляемой деятельности. А Советский Союз в жесткой форме отвергал инспекции, приравнивая их к шпионажу и пытаясь доказать, что можно обойтись национально— техническими средствами контроля. В дополнение к ним предлагалось использовать и некоторые другие методы. 1. Если у одного государства возникнет сомнение в выполнении согласованных мер доверия другим государством, оно может послать ему соответствующий запрос. Такой запрос должен содержать все возможные доказательства, подтверждающие его обоснованность. Государство, получившее запрос должно дать на него ответ с надлежащими разъяснениями. 2. Другая форма проверки — двусторонние и многосторонние консультации. Они проводятся, когда есть основания считать, что какое— либо государство не выполняет согласованных мер доверия. 3. При необходимости может быть созвана на временной основе консультативная комиссия в составе представителей всех государств— участников. В ее задачу входило бы рассмотрение вопросов, касающихся выполнения согласованных мер доверия, а также связанных с этим ситуаций, которые могут считаться неясными. Вот такие существенные разногласия оставались по итогам полутора лет переговоров в Стокгольме. ГЛАВА 8 ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ ГРОМЫКО Горбачев приступал к внешней политике осторожно и не спеша. 21 марта 1985 года, десять дней спустя после его избрания Генеральным секретарём, заявил на Политбюро: — «Нам внешнюю политику менять не надо, она завоевала авторитет, требуется лишь активизация».[101] И приступил к борьбе с пьянством и алкоголизмом. Во все советские посольства за подписью Громыко пошло строгое указание: спиртное не пить и не подавать. Это было главное нововведение во внешнюю политику. А первые заявления Горбачёва по сути мало отличались от речей его предшественников. Даже рефрен мартовского послания Рейгану — нельзя говорить на двух разных языках: одним для конфиденциальных переговоров, а другим для публики, был повтором андроповско — черненковского постулата — нужны не слова, а дела. На знаменитом апрельском Пленуме ЦК, с которым ассоциируется начало перемен, само понятие «перестройка» употреблялась лишь в контексте «преобразования хозяйственного механизма» страны наряду с подтверждением «генеральной линии на совершенствование общества развитого социализма». Военная и внешняя политики оставались такими же, как были раньше — идти «ленинским курсом мира». Перемены начались с другого конца. На этом Пленуме Горбачёв добился изменения соотношения сил в Политбюро. Когда дело дошло до голосования, он вынул из кармана блокнотик и предложил ввести в Политбюро Лигачёва, Рыжкова, Чебрикова, кандидатом — маршала Соколова, а Секретарём ЦК по сельскому хозяйству избрать Никонова. После голосования он всех поздравил и пригласил в президиум. А Лигачёва посадил рядом с собой на председательское место. Всё стало ясно. Теперь в Политбюро у него стало 8 сторонников против 5 явных оппонентов — Тихонова, Кунаева, Гришина, Щербицкого, Романова. Но уже в первый год правления Горбачёва двое из них — Гришин и Романов удалились на пенсию. В высшую партийную иерархию выдвинулись Яковлев, Лукьянов и другие. А центральными фигурами, влиявшими на формирование политики, становились Лигачёв и Яковлев. По своим человеческим качествам это были два антипода. Лигачёв, появившийся в Москве из сибирской глубинки, был для московской элиты личностью необычной — прямолинеен и настойчив. Его энергия, приправленная категоричностью и резкостью суждений, била ключом. При этом в оценках у него существовало только два цвета — чёрный и белый. Он никогда не сомневался в своей правоте и не менял своих взглядов. Яковлев, вернувшийся из канадской «ссылки», являл собой полную противоположность. Никто никогда не знал, что на самом деле думает этот человек, и что он хочет. Вчера он был самым ярым антиамериканистом,  одним из самых ортодоксальных работников Отдела пропаганды ЦК КПСС. Сегодня стал самым гибким сторонником сближения с Америкой. И не потому, что таковы были его убеждения, а потому что так ему было выгодней. Пожалуй, это была самая сложная из всех фигур в окружении Горбачёва. Как подметил один из его давних соратников Фёдор Бурлацкий, выглядит Яковлев простовато, а умудрён как библейский змий, соблазнивший Еву. Только змий этот постоянно ввергал в соблазн Горбачёва, а сам оставался в тени райских кущ. * * * Но всё это было потом. А теперь в апреле Горбачев начал с того, что выступил с предложением о замораживании ракет средней дальности в Европе. Но в этом не было ничего нового — такое замораживание уже предлагалось Андроповым: оно давало преимущество Советскому Союзу. Новое, пожалуй, было лишь в том, что в мае Громыко и Шульц поехали в Вену, чтобы договориться о встрече в верхах Рейгана и Горбачева. Её предложил президент США, пригласив Горбачёва в Вашингтон. Советский Генсек откликнулся согласием, но с оговоркой — о времени и месте встречи нужно договориться позднее. В этом не было никакого подвоха — Горбачёв только что принял бразды правления и ему нужно было время, чтобы осмотреться и подготовиться. Судя по всему, взгляды Горбачёва на внешнюю политику ещё не устоялись, но в ту пору были далеки от миролюбия. Несмотря на горы мемуаров, об этом до сих пор мало что написано. Некоторый свет проливает А.Ф. Добрынин: «Из первой обстоятельной беседы с Горбачёвым мне запомнились две высказанные им мысли. Первая: через гонку вооружений нельзя добиться «победы над империализмом», больше того, без её прекращения никаких внутренних задач не решить. Вторая: в противоборстве с США — и он считал это тогда неизбежным — надо прежде всего добиваться их вытеснения из Западной Европы. Наиболее эффективный способ — это ослабление международной напряжённости и взаимный поэтапный вывод американских и советских войск. Для американцев это будет означать возврат за океан; для нас — фактический отвод войск на несколько сот километров за наши границы, где их присутствие всё равно будет незримо ощущаться европейскими государствами».[102] И ехать в Вашингтон Горбачёв не собирался — по понятием того времени это означало идти на поклон к дядюшке Сэму. Тут и начался спектакль из театра абсурдов, написанный по худшему сценарию времён Холодной войны. В 2 часа дня 14 мая 1985 года грузный госсекретарь США медленно поднимался по роскошной лестнице советского посольства в Вене. Зал на втором этаже, где его принимал Громыко, был отделан белым мрамором и хорошо знаком ветеранам дипломатических сражений. Здесь грозный Хрущев в 1961 году поучал президента Кеннеди, немощный Брежнев ворча подписывал с Картером договор ОСВ — 2 и здесь же не раз встречались делегации СССР и США на переговорах по ограничениям стратегических и обычных вооружений.  Но Шульц, не обращая внимания на ностальгические воспоминания своих советников, сразу же начал с жёстких обвинений Советского Союза в гибели американского офицера связи в Берлине майора Никольсона[103], нарушении прав человека и других грехах. Громыко насупился, а потом прервал госсекретаря, заявив, что главное сейчас — это разоружение. И в течении двух часов без запинки читал американцам лекцию, что надо делать, чтобы предотвратить гонку вооружений. Но не сказал ни слова о предстоящем саммите. Шульц мрачнел, слушая эту проповедь, а его помощники суетливо доставали из портфелей заранее припасённые памятки по техническим аспектам разоружения, которые излагал Громыко. Вскоре на столе перед госсекретарём выросла увесистая стопка бумаг, высотой с десяток сантиметров. И как только Громыко кончил декламировать, Шульц начал читать эти бумаги. Делал он это громко, уверенно и тоже ни слова не сказал о саммите. Так шли час за часом, хотя время встречи министров было рассчитано на 2 — 3 часа. Сотрудники обеих делегаций успели по несколько раз сбегать в туалет, обмениваясь недоуменными пожатиями плеч, и только Шульц с Громыко безвылазно сидели за столом переговоров. Наконец госсекретарь кончил читать, но тут Громыко сразу же принялся критически комментировать американскую позицию. Толпы журналистов у ворот посольства гадали, что происходит там, за закрытыми дверьми? Неужели прорыв в советско— американских отношениях? А советники советской делегации перешёптывались между собой: соревнуемся с американцами, кто тупее выглядит. Наконец, после шести часового сидения — было уже 8.15 вечера — Громыко произнёс: — Пора ехать на приём к австрийцам. Все поднялись и направились к дверям, а Громыко отвёл Шульца в сторону. — Не хотите ли Вы сказать мне ещё что— нибудь? — спросил он госсекретаря как бы ненароком. — Нет, мы затронули все темы, — ответил тот. — А как в отношении саммита? — поинтересовался Громыко. — А что в отношении саммита? — переспросил Шульц. Тут Громыко стал рассуждать, что надо бы обсудить время и место встречи глав государств. В Вашингтон Горбачёв не поедет — это исключено. Пусть лучше Рейган приедет в Москву. — Это невозможно, — тут же отозвался Шульц. — В Москву Рейган не поедет ни при каких обстоятельствах. Если саммиту суждено состояться — он состоится в Вашингтоне. — Может быть его провести в каком — либо нейтральном месте? — как — то робко предложил компромисс Громыко.   Но Шульц продолжал стоять на своём: в Москву Рейган не поедет, Вашингтон лучшее место для проведения саммита и других инструкций он не имеет. В общем, маразм крепчал. Главы государств говорили о необходимости встречи, а их министры не могли договорится, где её провести — в Москве, Вашингтоне или Женеве. Впрочем, это была старая и знакомая песня. И хотя её тянули двое, она оказалась лебединой для Громыко. НАЧАЛО  ПЕРЕМЕН Как гром среди ясного неба, 2 июля 1985 года на сессии Верховного Совета прозвучало, что Громыко, 28 лет стоявший у руля советской внешней политики, пошел на почетное повышение — Председателем Президиума Верховного Совета СССР, а министром иностранных дел назначен Э.А. Шеварднадзе. В МИДе и полутора сотне посольств и консульств, разбросанных по всему миру, замерли и стали лихорадочно вспоминать, кто это и чем знаменит. На память пришло очень немного: на партийной работе Эдуард Амвросиевич пребывал «с пелёнок». В 18 лет стал завотделом Имеритинского райкома комсомола и с тех пор шёл на верх, не останавливаясь: секретарь ЦК ВЛКСМ Грузии, потом там же министр внутренних дел, шеф КГБ...  А осенью 1972 года был избран Первым секретарём ЦК компартии Грузии и занимал этот пост на протяжении 13 лет. Но знаменит, пожалуй, был лишь одним: жёсткой борьбой то ли с коррупцией, то ли с неугодными ему партийными боссами. За первые два года пребывания его на посту Первого секретаря ЦК в Грузии было арестовано 25 тысяч человек. В общем, крутой был «батано».  Ходил слух, что на одном из пленумов ЦК грузинской компартии Шеварднадзе предложил голосовать левой рукой. Не подозревавшие худого члены ЦК подняли руки, а Шеварднадзе медленно прошёлся вдоль рядов. На запястьях у большинства сверкали золотые швейцарские «Ролексы». Грозный секретарь велел немедленно снять их и передать в дар государству. Сам он носил простые часы советского производства.   Но причем тут внешняя политика? Ломали голову и в зарубежных столицах — что происходит? А происходило вот что. Как рассказывал Шеварднадзе, в конце июня ему позвонил Горбачев и сделал сногсшибательное предложение — стать министром иностранных дел. Времени для раздумий не дал — на следующий день состоится Политбюро, на котором Генсек будет обсуждать предстоящие перемены. — У меня были большие сомнения, — вспоминал Шеварднадзе. — Я не имел никакого опыта в международных делах, а если встречал советника или посланника, то они казались мне очень важными персонами. О послах я уже не говорю. В общем, он хотел отказаться, но Горбачев настаивал. Тогда грузинский секретарь выложил на стол свою козырную карту: — Но я же не русский! — Зато ты советский человек, — побил эту карту Горбачев своим тузом. — Нет опыта? А может быть это и хорошо, что нет. Нашей внешней политике нужны свежесть взгляда, смелость, динамизм, новаторские подходы. 29 июня 1985 года, как обычно в четверг, состоялось заседание Политбюро. Горбачев начал издалека. Он предложил покончить с совмещением двух высших должностей в Советском Союзе — Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета. С 1977 года их занимало одно лицо. Но теперь время другое. Генсек должен «сосредоточиться на вопросах партийного руководства обществом..., уделяя больше внимания тем участкам нашего развития, где решается судьба страны». А Председателем Президиума пусть будет Громыко. О его перемещении уже ходили слухи. И вроде бы сам Андрей Андреевич хотел завершить свою долгую карьеру столь почетным образом. К тому же и возраст — 76 лет. В общем, эта часть плана Горбачева шока не вызвала. Но кто будет министром иностранных дел? Между тем Горбачев в свойственной ему грубовато — откровенной манере говорил, что за последние годы в МИДе выросли крупные дипломаты — Г.М. Корниенко, С.В. Червоненко, А.Ф. Добрынин... Но «мысли у нас пошли в другом направлении. На пост министра нужна крупная фигура, человек из нашего с вами состава, которого мы хорошо знаем и в котором мы уверены». — Воспитана целая когорта дипломатов, — попробовал было вмешаться Громыко. Но Горбачев на это никак не отреагировал и неожиданно предложил назначить Шеварднадзе, подчеркнув, что внешняя политика должна находиться в руках партии. Ему присуще чувство нового, смелость и оригинальность подходов. Кроме того, «нужно иметь ввиду и такой момент, со значением произнёс Генсек: страна у нас многонациональная, и необходимо, чтобы это находило отражение и в составе центральных органов партии».[104] В общем, всё стало ясно: Горбачёву не нужны на этом посту ни упрямый Громыко, ни карьерные дипломаты, связанные условностями дипломатической работы. К этому времени у него уже прорезался вкус к внешней политике и он сам, лично хочет ей руководить. А Шеварднадзе отводится роль послушного, безотказного исполнителя его воли. Это, видимо, понял, наконец, и упрямый Громыко, который до этого пытался напоминать про опытных дипломатов в МИДе. Он круто поменял позицию: «Громыко. Предлагаю поддержать. Тов. Шеварднадзе — член руководящего центра. Это важно для министра иностранных дел. Горбачёв. С МИДом нужно обращаться так, как он того заслуживает. Громыко. Ленин говорил, что МИД — это отдел ЦК. Пономарёв. Международная обстановка требует сильного руководителя. Горбачёв. Убеждён, что, выдвинув на пост министра иностранных дел т. Шеварднадзе, поступим правильно.   Лигачёв. Поддерживаем».[105] Никто не возражал, и тут же Шеварднадзе из кандидатов сделали членом Политбюро. Вот и все. На этом таинство с назначением нового министра было завершено. О сути, какой должна теперь быть внешняя политика, не говорили. Не говорили об этом и в понедельник 1 июля на пленуме ЦК. В его повестке дня значился неудобочитаемый вопрос «О дальнейшем развитии и повышении эффективности сельского хозяйства и других отраслей агропромышленного комплекса Нечерноземной зоны РСФСР в 1986 — 1990 годах». Но он мало кого интересовал — все ждали кадровых перемен. И они пошли. Не выходя на трибуну, Горбачев стал говорить, что завтра сессия Верховного Совета и надо обсудить кандидатуру на должность Председателя Верховного совета. Он предлагает избрать Громыко. Но ни о заслугах Андрея Андреевича на поприще внешней политики, ни какой ей теперь предстоит быть при новом министре — ни слова. Пленум, как обычно, единодушно поддержал Генсека. Тогда же из состава Политбюро на пенсию был выведен давний оппонент Горбачева Г.В. Романов. А секретарями ЦК были назначены Л.Н. Зайков (по оборонной промышленности) и Б.Н. Ельцин (по строительству и капитальным вложениям). Все это заняло полчаса — не больше. А через несколько дней, как новый аккорд во внешней политике, прозвучало объявление: встреча в верхах между Горбачёвым и Рейганом состоится в Женеве 19 — 20 ноября 1985 года Так начались кардинальные перемены, которые надолго определят судьбу страны. ЯВЛЕНИЕ ШЕВАРДНАДЗЕ МИДУ Вечером после Пленума Громыко в последний раз приехал в МИД. Вид у него был растерянный. И хотя загодя знал, что суждено ему идти на «повышение», но, наверное, просто морально не был готов покинуть кабинет, где провел почти три десятка лет. Каким— то не свойственным ему тоном он неуверенно поинтересовался, на месте ли кто— нибудь из руководства министерства — надо бы попрощаться. Ему четко, как и раньше, доложили, что все руководство МИД — члены Коллегии и заведующие отделами — на своих местах и ждут вызова. — Ну, что же, — сказал Громыко, — может быть, тогда встретимся в зале Коллегии? Прощание было недолгим — без слез и печали, но вполне пристойным. После этого Андрей Андреевич пригласил в кабинет сотрудников секретариата, поблагодарил за службу, собрал свои вещи и навсегда уехал из высотного здания на Смоленской площади. Его проводил вниз до машины советник секретариата Сергей Крылов. Через день ближе к вечеру в пустующем секретариате министра резко зазвонил телефон. — Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе едет в МИД, — раздалось в трубке. — Говорит сопровождающий. Открывайте ворота. Ему сказали, что ворот в МИДе нет. Пусть машина заезжает во двор. Там у подъезда его встретят. Встречал его по стечению случая тот же Крылов. Войдя в кабинет, новый министр сразу же спросил: — А где Корниенко? Не успел он произнести эти слова, как дверь распахнулась, и вбежал запыхавшийся первый заместитель министра иностранных дел. Видимо, ему тоже позвонили из машины. О чем они говорили тогда, неизвестно. В своих мемуарах Корниенко напишет, что Шеварднадзе говорил о необходимости нам всем «работать, прежде всего, на Генерального секретаря». А он полагал, что работать надо ради общего дела[106]. В общем, любви и согласия между ними никогда не будет. Больше в тот день Шеварднадзе ни с кем не встречался. И улетел в Тбилиси сдавать дела. На работу в МИД Шеварднадзе вышел в понедельник 8 июля. Сидел в кабинете один и никого не принимал. Кроме замов — и то далеко не всех. Просто сидел, смотрел документы и звонил по «вертушке». Но часто уходил в заднюю комнату отдыха и пропадал там часами. Видимо читал «бумаги». Время клонилось к вечеру, а новый министр не подавал признаков жизни. Правда, помощники наблюдали за ним в «телевизор» — был такой секрет, не ведомый ни одному из министров. Если посмотреть в замочную скважину, которую окрестили в секретариате «телевизором», то хорошо был виден стол министра и сидит ли он за ним. Появился на пороге только полпервого ночи и сказал на прощание: — Не беспокойтесь, я обычно ухожу раньше. ПЕРВЫЕ ШАГИ ШЕВАРДНАДЗЕ На очередной перерыв делегация прилетела 10 июля, и прямо из Шереметьева я поспешил на Смоленскую площадь. Там уже начались перемены. Из кабинета помощников на 7 этаже исчез всесильный В.Г. Макаров — старший помощник министра. В МИДе его не любили — он был груб, держался надменно и бесцеремонно требовал подношений. На «пульте» сидели Альберт Чернышев и Рудольф Алексеев. На мой немой вопрос они спокойно ответили, что новый министр работает всего третий день и засиживается допоздна. Сейчас он знакомится с делами, и пока вызывал только замов, да и то не всех. Тем не менее, я попросил записать меня к нему на прием 12 июля. Дело трудное, — ответили помощники, — он никого еще не принимал... В Москве был вечер. Лил проливной дождь. Но ощущение грядущих перемен буквально витало в воздухе. Я позвонил своему старому другу Анатолию Адамишину, бывшему в ту пору уже пять лет заведующим Первым европейским отделом. Это была одна из самых светлых голов в МИДе тех лет. К тому же он знал пол — Москвы, особенно в артистических кругах среди вольнодумных поэтов и бардов. К нему на дачу в Быково нередко приезжали крупные работники ЦК пощекотать нервы песнями Визбора, который их сам тут же и исполнял. Через час мы встретились с Адамишиным на Каменном мосту через Москва — реку. Ходили по мосту под проливным дождем, и «Адамо», как мы его звали между собой, сверкая глазами, говорил, показывая на ярко освещенные окна Кремля и по своему обыкновению четко артикулируя каждое слово: — Гляди, там идут перемены. Настала пора перестать лгать и сказать правду: экономика разваливается, внешняя политика закостенела. Все надо менять. Наступает пора перемен. На следующий день с утра я пришел к Корниенко. В отличие от Адамишина он был ровен и спокоен. На все мои вопросы, что происходит, отвечал скучным тоном, что надо работать, а не болтать. 1 июля Шульц передал через Добрынина согласие на проведение встречи Горбачева с Рейганом в Женеве 18— 19 ноября и теперь главное — это хорошо к ней подготовиться. Кроме того, на носу встреча министров иностранных дел в Хельсинки и визит Горбачёва в Париж. Так что дел невпроворот. В три часа дня позвонил А.С. Чернышев и сказал: — Сегодня вечером часов в семь тебя примет Шеварднадзе. Сиди на месте и жди. Я сидел и ждал, но встреча все отодвигалась и отодвигалась. Наконец позвали к Шеварднадзе. Часы показывали половину десятого. Далее я практически дословно с очень небольшими сокращениями привожу запись нашего разговора, которую сделал в ту же ночь под свежими впечатлениями: «Зашел в знакомый кабинет. Но министр в отличие от старого хозяина вышел из— за огромного стола и пожал руку. Внешность не запомнилась — только широкая белозубая улыбка и доброжелательность, которую, казалось, излучал этот человек. — Садитесь. Садитесь... Каков у нас порядок, регламент беседы? И чувствуя, очевидно, по моим глазам, что я не понимаю, пояснил: — Исходите из того, что у меня время не ограничено, и беседу можно не лимитировать. Однако время позднее, и если вы спешите, то мы ограничим беседу. Считайте, что перед вами первоклассник и он ничего не знает. Разъясните ему, что такое Стокгольмская конференция и что на ней происходит. Не вдаваясь в подробности, я начал рассказ о наших политических мерах доверия, подчёркивая, что они хороши в пропагандистском плане, но по своему содержанию Западу не подходят. Он удивлялся и спрашивал, какие формально аргументы приводит Запад, отвергая их. Например, чем они могут объяснить отказ от применения первыми ядерного оружия. Я ответил, что они рассматривают ее как декларативную меру, которая выходит за рамки мандата конференции. С их точки зрения, все вопросы, касающиеся ядерных вооружений, рассматриваются в Женеве. Шеварднадзе тут же заметил: — Но ведь это действительно так! По мере того, как нарастал мой рефрен «и эта мера не проходит, и та мера не проходит», лицо у него каменело. Когда я заявил, что создание безъядерных зон тоже не пройдет, он не выдержал и взорвался: — Но почему? Ведь сами же шведы и финны выступают за создание таких зон? Зато когда я начал говорить о неприменении силы, он повеселел. Особенно обрадовала его позиция французов. А вот военными мерами практически не интересовался. Спрашивал только, почему не подходит нам обмен информацией и инспекции. — Давайте рассуждать так, — говорил он, — Вы — советский человек, я — американец. Инспекция едет и к вам и к нам. Где же тут несправедливость? Подводя итог, я сказал, что переговоры в Стокгольме проходят как бы на двух этажах. На первом, где идут заседания и делегации обмениваются речами, — все глухо. Но есть второй этаж — это кулуары, где мы в неофициальном порядке говорим, что можно, а что нельзя сделать. Там идут настоящие переговоры и вырисовываются контуры возможной договоренности. Чтобы было понятней, я тут же нарисовал на первом попавшемся листке бумаги схему, где кругом обвел область совпадения позиций. Это — неприменение силы, уведомления, наблюдение и, возможно, ограничения. Именно здесь возможны практические переговоры, так как и мы, и американцы говорим об одних и тех же мерах, хотя и вкладываем в них разное содержание. Добиться взаимопонимания будет нелегко. В каждой из этих областей свои завалы. Шеварднадзе слушал с большим интересом и сказал с явным энтузиазмом: — Я понимаю, что есть трудности. Но нужно серьезно взяться за эти переговоры и поискать договоренности. Стали говорить, как это можно сделать. Я предложил использовать предстоящую юбилейную встречу СБСЕ в Хельсинки, куда съедутся все министры иностранных дел. Там в беседах с госсекретарём США и министром иностранных дел Франции есть возможности поговорить о том, чтобы дать импульс стокгольмской конференции и обрисовать, хотя бы вчерне, контуры будущей договоренности. Результатом этих бесед стало бы указание советской, американской и французской делегациям в Стокгольме в двустороннем порядке проработать эти контуры. На основе такой проработки руководители государств на встрече в верхах в Женеве и Париже могли бы заявить в заключительных документах, что достигли принципиальной договоренности, как обеспечить успех стокгольмской конференции. Тут Шеварднадзе совершенно неожиданно твердо сказал: — Нет, Женева в этом плане меня не интересует. С американцами договоренность явно не получится. Но вот если бы удалось договориться о таком круге вопросов для Парижа, куда скоро поедет Горбачёв, то это то, что действительно нужно и важно. Парижская встреча должна быть результативной — тогда она окажет влияние и на женевский саммит. Если надо, — поезжайте в Париж и попробуйте договориться с французами. А отношение к хельсинкской встрече и к возможности достижения там каких — либо результатов было у него скептическое. — Это формальная встреча, — сказал Шеварднадзе. — Я не жду многого от нее. Так, поговорим ни о чем и разойдемся. Я рассказал ему о беседах с американским конгрессменом Фасселом в Стокгольме и особо подчеркнул, что права человека в Хельсинки будут стоять весьма остро. Министр удивился: — Какие права — у нас есть законы. Если человек нарушил закон, его сажают в тюрьму. Причем тут Хельсинкский заключительный акт? Это просто вмешательство в наши внутренние дела. Мне пришлось отвечать, что эта аргументация широко нами используется. Но в Хельсинкском заключительном акте есть положения об уважении прав человека, свободе контактов между людьми и принятии соответствующего внутреннего законодательства, которые упорно используются Западом. Шеварднадзе возмутился: — Так что они будут говорить мне о Сахарове и Щаранском? Я ответил, что обязательно будут. Тогда у меня сложилось впечатление, что новый министр не понимал всей сложности обстановки на Совещании СБСЕ в Хельсинки. Прощаясь, он сказал: -хоть на первом этаже формально нет результатов, однако я вижу, что пока у вас самые результативные переговоры. Так и продолжайте. Добивайтесь договоренности. Главное сейчас — подготовить французский визит Горбачёва. Если Вам удастся договориться с французами и это будет заложено в документ парижской встречи, то это как раз то, что нужно». ГОЛУБОЙ НАИВ ИЗ ТБИЛИСИ? Очень интересная беседа. Прежде всего потому, что может служить своего рода исходной точкой для понимания, как шло формирование взглядов нового министра. Об этом ходит немало легенд, к появлению которых сам Шеварднадзе основательно приложил руку. В них он предстает как голубой наив из далекой грузинской провинции, чуть ли не пугавшийся при виде мидовского советника и с изумлением узнавшего всего за 10 дней, что ему предстоит встретиться с госсекретарем США в Хельсинки. А о чем говорить — он не представляет. Но из нашей беседы хорошо видно, что всё это не так. Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе многолик и, будучи прекрасным актером, легко разыгрывает различные роли. На самом деле это жесткий — можно даже сказать жестокий и крутой политик, который умеет упорно шагать к цели через все препятствия на пути. Во внешнюю политику он вгрызался как в гранит зубами. Но при этом и вида не показывал, как тяжело ему приходится. Могу свидетельствовать, что уже на пятый день пребывания в МИДе у Шеварднадзе было весьма четкое представление о том, какую политику он станет проводить, с кем будет встречаться и о чем договариваться. Другое дело — правильным ли было это видение. Но оно наверняка обговаривалось с Горбачёвым. Попробуем теперь суммировать: 1. Содержание политики пока остается прежним — даже в отношении прав человека, не говоря уже о сокращении ядерных вооружений, демилитаризации космоса и по другим стратегическим направлениям. Однако началось осторожное прощупывание прежде всего собственных позиций — где нужно действительно проявлять твердость, а где можно уступить без ущерба для безопасности. 2. Главное внимание должно уделяться теперь пропагандистскому обрамлению политики нового советского руководства, созданию ему привлекательного имиджа. До таких ярких концепций, как «новое мышление» или «общечеловеческие ценности» дело пока не дошло. Но уже в те дни готовился весьма эффектный шаг: объявление Горбачевым моратория на испытания ядерного оружия. 3. Действительная новизна первых шагов Шеварднадзе — попытка смены ориентиров. Прошлая политика объявлялась «проамериканской»: диалог был сориентирован на Вашингтон. Новая политика станет «проевропейской», «проазиатской» и т.д. С этими странами Советский Союз будет договариваться в пику США и тем самым оказывать давление на Вашингтон. Эта установка красной нитью проходит сквозь всю беседу с министром 12 июля. Правда, скоро всё вернется на круги своя — главным партнёром опять станут США. Но Корниенко всё равно будет числиться ретроградом, «человеком Громыко» и проводником его проамериканского курса. Зато провозвестником нового европейского курса выдвинется Ковалев. С этого начнется водораздел в МИДе, который повлечет серьезные кадровые изменения, хотя надо прямо сказать, что в мидовской верхушке середины 80-х все без исключения были и не могли не быть «людьми Громыко». На протяжении 30 лет он лично, и очень придирчиво, отбирал кадры на руководящие посты, начиная с заместителей заведующих отделами, не говоря уже о послах. 4. Нужен успех — пусть небольшой, но эффектный. Женевские переговоры по ядерным и космическим вооружениям для этого не подходят — они ведутся с американцами и находятся в глухом тупике. Поэтому все внимание Шеварднадзе обращено на Комитет по разоружению в Женеве, Венские переговоры по ограничению вооружений в Центральной Европе и Стокгольмскую конференцию. Во время нашего разговора на столе перед министром лежала телеграмма из Вашингтона от посла Добрынина. В ней сообщалось о беседе с Шульцем 4 июля. Советский посол, говорил Шеварднадзе, привлёк внимание американца к посланию Горбачева Рейгану. В нем говорится, что остающийся до их встречи период «должен быть использован с максимальной пользой для решения конкретных вопросов и достижения соответствующих договоренностей там, где это возможно. В контексте подготовки встречи следует, по нашему мнению, интенсифицировать работу и по тематике переговоров в Женеве, Стокгольме, Вене». Одна за другой Добрынин с Шульцем перебирали ситуации на переговорах. И что же получается? — Женева: здесь все глухо — без проблесков. — Вена: «ожидать прогресса на этих переговорах, по словам Шульца, трудно. Он не считает данный вопрос перспективным с точки зрения выработки договоренности ко времени встречи». — Стокгольм: «здесь, сказал Шульц, положение другое. На конференции созданы рабочие группы. В целом определена структура договоренности... Есть потенциал продвижения, и следовало бы уже сейчас начать работу по выработке текста взаимоприемлемой договоренности, пусть пока и без окончательного согласия в отношении всех элементов такой договоренности». — Это что, все правда? — недоверчиво спросил Шеварднадзе. — Да, правда, — ответил я. — И что, Стокгольм действительно единственное место, где до чего— нибудь можно договориться? — продолжал пытать меня министр. — Да, больше всего шансов на успех там. — Шульц говорит, что в Стокгольме определена «структура договоренности». Она что — совпадает с контурами договоренности, о которых Вы мне рассказывали? — Да, совпадает. — Так что же, Вы считаете, что с американцами можно договориться? — Да, можно. — Нет, с американцами  договоренности не получится. Нужно искать пути к сближению через Францию, Англию и другие европейские страны. Я пробовал возражать: — На дипломатических переговорах, как в бизнесе, — дело делать надо с хозяином, а не с подмастерьями. В НАТО США признанный лидер. С ним и надо договариваться. Конечно, с европейскими членами НАТО разговаривать тоже нужно. Через них можно многое узнать, прозондировать, запустить нужные нам идеи. Но никто из них, даже Франция, не станут вести переговоры от имени всего союза. Это неписаные правила игры: американцы не позволят, да и другие ревновать станут.  Но Шеварднадзе оставался непреклонен: дело делать теперь будем с Европой. Что ж, это была болезнь, которой переболеют потом многие неофиты в политике. * * * Похожий разговор состоялся у нового министра с заведующим отделом США Александром Бессмертных.  Он был зван одним из первых и сообщил Шеварднадзе, что через две недели ему предстоит встретиться в Хельсинки с государственным секретарём Шульцем. По словам Бессмертных министр удивился (или разыграл удивление?): — О чём мы будем говорить?   Бессмертных ответил, что существует широкая повестка дня советско— американского диалога. Главными её пунктами являются разоружение и проблемы, касающиеся ядерного оружия. Но Шеварднадзе сказал, что в этом он не разбирается. — Мы приготовим для Вас разговорник, убеждал Бессмертных.— Даже для Громыко мы всегда готовили такие разговорники и он пользовался ими и вёл переговоры на их основе. Неделю спустя Шеварднадзе снова вызвал заведующего американским отделом: — Не могли бы Вы предложить мне кого— либо, кто мог бы консультировать меня по всем этим международном проблемам, которые ежедневно ложатся на мой стол? Ко мне всё время поступают телеграммы от посольств со всего мира. Я получаю кучу других документов из различных ведомств. И во всём этом я должен разбираться! Бессмертных предложил тогда своего заместителя Сергея Тарасенко, который стал помощником министра[107]. Другим помощником стал Теймураз Степанов (Мамаладзе) — известный журналист, которого Шеварднадзе привёз с собой из Тбилиси. Вместе они составили дружный тандем, который оставался с министром до конца его пребывания на Смоленской площади. ЭДУАРД ШЕВАРДНАДЗЕ И НАТАША РОСТОВА Первый выход в свет нового советского министра состоялся 30 июля 1985 года. Огромный зал дворца «Финляндия» в Хельсинки был заполнен делегациями 35 стран, съехавшимися отметить десятилетие Хельсинского заключительного акта. Они рассаживались в порядке французского алфавита и американцы сидели впереди. Стоял гомон и сутолока. Все были уже в зале и только места для советской делегации оставались пустыми. Поэтому все смотрели назад и гадали, что случилось с советскими делегатами. А Шеварднадзе медлил специально. Как толстовская Наташа Ростова перед своим первым балом, он сильно нервничал, хотя старался не подавать вида. Всё казалось ему не так. Он не знал, как себя вести, и опасался подвоха, пренебрежения и даже унижения. Поэтому решил войти в зал последним, чтобы избежать сложной протокольной процедуры, кто с кем будет здороваться первым. В зале уже все сидели, когда, наконец, появилась советская делегация. Впереди шёл невысокий человек с сильным волевым лицом и роскошной гривой белых седых волос. Это был Шеварднадзе. Неожиданно для всех грузный и немного обрюзгший госсекретарь США поднялся и направился ему навстречу. Такого еще в истории СБСЕ не было. Зал обмер, и наступила тишина. Но министра вовремя предупредили, и он расплылся своей ослепительной белозубой улыбкой и, может быть, даже излишне горячо пожал американцу руку. А Шульц радушно произнёс: — Рад познакомиться с Вами, господин министр. Нам предстоит большая совместная работа, и мы не справимся с ней, если не установим между собой добрые человеческие отношения. Мне сказали, что с Вами в Хельсинки приехала жена — давайте встретимся семьями. Это был мудрый ход со стороны Шульца, который пробил брешь в антиамериканском настрое Шеварднадзе. Хотя и был Эдуард Амвросиевич советский человек, но родом из Кавказа, а там очень ценят, когда им оказывают личный респект и уважение. Особенно в такой ситуации. Однако, готовясь к их встрече, Шульц не подозревал, что он не главный партнер для советского министра, и потому был полон надежд. Громыко он откровенно не любил, считал его чересчур жестким переговорщиком, который не понимает собственных интересов и потому проявляет упорство там, где не надо. — Разве у меня нет ничего лучшего в жизни, чем встречаться с этим сукиным сыном? — нередко выговаривал он своему послу в Москве Артуру Хартману. Поэтому ещё в Вашингтоне госсекретарь жадно ловил любые новости, которые могли пролить свет на взгляды нового министра. Госдеп и ЦРУ готовили для него кучу справок и аналитических документов. Но их выводы выглядели пессимистически. Директор Бюро госдепа по разведке и исследованиям Томас Торн в специальном меморандуме «Контроль над вооружениями и Ваша встреча с Шеварднадзе» писал: «Скорее всего он будет повторять уже заявленные советские позиции, чтобы посмотреть американскую реакцию… Во всём спектре советско— американских отношений, который унаследовал Горбачёв, нет ничего такого, что оказало бы на него сильное давление в пользу достижения в настоящее время соглашения по контролю над вооружениями»[108]. По сути дела о том же пишет Шульцу его заместитель Майкл Армакост в специальном меморандуме «Наша стратегия для переговоров с Шеварднадзе» от 27 июля 1985 года: Однако он выделяет два возможных направления, где можно поискать договорённости. Это –СНВ/ПРО и Конференция по разоружению в Европе (КРЕ). Причём отдаёт приоритет КРЕ в Стокгольме: «Недавняя статья в Правде и высказывания Шеварднадзе послу Франции в Москве позволяют предположить, что Советы могут хотеть более быстрого продвижения на КРЕ. Нервозность наших союзников по НАТО в связи с возможным тупиком в Женеве может быть снижена, если мы сможем осуществить реальное продвижение на КРЕ»[109].  Но ничего конкретного в этих оценках ни по КРЕ, ни по СНВ не проглядывало, да и советниками Шульца не предлагалось. Цель была просто прощупать нового министра. Видимо по этой причине госсекретарь основное внимание уделял личности Шеварднадзе. Но таких материалов было немного, и они были не утешительными: бывший партийный работник, министр внутренних дел, шеф КГБ, прославившийся репрессиями... Но он был не Громыко, и для Шульца это уже было достаточно. Поэтому, узнав, что вместе с Шеварднадзе в Хельсинки приедет его жена Наннули, Шульц сразу же сказал своей жене О'Би, что им нужно установить «добрые, человеческие отношения с четой Шеварднадзе. Они оба грузины, а грузины общительные люди».[110] И это сработало. Новый министр вёл себя не как советский чиновник, а явил себя приветливым и общительным человеком. Однако речь, произнесённая Шульцем на конференции, насторожила Шеварднадзе. В ней госсекретарь в резких тонах обвинил Советский Союз в нарушении прав человека, перечисляя один за другим двенадцать случаев произвольных арестов советских граждан. Потом Шеварднадзе спросит его: — Вам обязательно нужно было произносить такую речь? — Да, ответит Шульц, — я должен был сказать правду. На следующий день они встретились в резиденции американского посла на берегу Финского залива. И тут, пожалуй, впервые Шеварднадзе блеснул юмором, который сослужит ему хорошую службу и в дальнейшем. Не знаю по какой причине — обычно телохранителей не представляют, — но Шульц подвёл к советскому министру стройную, симпатичную девушку в строгом брючном костюме и торжественно произнёс: -хочу представить Вам свою лучшую телохранительницу. Шеварднадзе быстро взглянул на миниатюрную девушку и огромную, глыбообразную фигуру госсекретаря и тут же отреагировал: — Наконец— то я убедился, что внешняя политика Америки находится в надёжных руках.   Посмеялись.[111] Потом перешли в зал заседаний, и тут произошло первое нововведение в советско— американском переговорном процессе. В зале появилась будка для одновременного перевода — теперь его можно было слушать через наушники. Все предыдущие десятилетия переговоры велись так: Громыко говорил по— русски, а переводчик, сидевший рядом, переводил его речь на английский. Потом говорил госсекретарь, и, несмотря на то, что Громыко хорошо знал английский, все равно следовал перевод. Теперь время для обмена мнениями увеличивалось вдвое. Шеварднадзе положил перед собой толстый фолиант «разговорника», подготовленный в МИДе, и страница за страницей начал читать. Правда, заметил с извиняющейся полу усмешкой, что сам не все понимает, что там написано. Это был первый и единственный раз, когда он пользовался «разговорником», хотя его всякий раз готовили для него. О самих переговорах писать нечего. Позиция США ничем не отличалась от того, что сообщал посол Добрынин в своей беседе с Шульцем почти месяц назад. Но госсекретарь держался приветливо и явно хотел понравиться министру. Он выступал за проведение советско— американских консультаций по Азии и Африке, за переговоры по Никарагуа и Берингову проливу, за прогресс на переговорах в Женеве, Вене и Стокгольме. Ну и, разумеется, он с нетерпением ждал приезда Шеварднадзе в Нью— Йорк. В общем, жёсткий Шульц был воплощением мягкости: на всё старался отвечать «да». А Шеварднадзе изображал из себя прилежного и внимательного ученика, хотя старался при этом строго придерживаться заданной в Москве линии. Но делал это в отличие от Громыко в мягкой, обтекаемой форме. Если Шульц предлагал что— то неприемлемое, Шеварднадзе отвечал примерно так: — Мы придерживаемся другой точки зрения на это. Но проблему надо решать. Подумайте над тем, что я сказал, а мы обдумаем то, что Вы сказали. Может быть, следующий раз нам удастся сблизить позиции. При этом новый министр, как иронизировали его советники, временами пробовал «кусаться». Например: — На вашей стороне, г— н государственный секретарь, опыт, а на нашей — правда. Когда дошли до Стокгольма, Шеварднадзе сказал: — На Конференции четко выявилась тенденция большинства участников приступить к конкретной работе над проектом итогового документа. Речь идет о сочетании крупных политических шагов, прежде всего обязательства о неприменении силы и мер военно— технического характера. Положение таково, что усилиями всех участников можно определиться насчет основных контуров итоговой договоренности. Мы считаем, что есть возможность, чтобы вопросы Стокгольмской конференции вошли в актив встречи на высшем уровне. Шульц немедленно откликнулся: — В Стокгольме нужно перейти к подготовке проекта документа, а не обмениваться декларациями. Мы за то, чтобы вопрос о неприменении силы решался в сочетании с укрепления мер доверия военно— технического порядка. Мы согласны также, что этот вопрос мог бы войти в актив встречи наших руководителей в Женеве. В общем, оба министра говорили об одном и том же. И если бы задали уточняющие вопросы, то наверняка это понимание могло расшириться и укрепиться. Но страницы «разговорников» были перевернуты, и министры перешли к другим темам. Там тоже не было ничего нового. Они повторяли друг другу старые, уже произнесённые позиции и никаких подвижек в них не проглядывало. Впрочем, Шеварднадзе их и не ожидал — свою политику он собирался делать не с американцами, а с французами. Однако изящный и ироничный министр иностранных дел Франции Дюма явно не догадывался, что его стране уготована роль, быть главным другом и партнером Советского Союза. Он говорил общие вещи красиво и обтекаемо, с легкой иронией отзывался о противостоянии в мире и умело избегал конкретики. А на нее как раз и напирал министр — неофит. Если в беседе с Шульцем он нарочно уклонился от раскрытия контуров возможной договоренности в Стокгольме, хотя в памятке они были названы, то французам он обрисовал их четко и недвусмысленно. — Между нашими представителями в Стокгольме, — говорил он, — рассматривалась возможность договоренности, в которой подтверждался бы и развивался принцип неприменения силы в любом виде. Нам представляется, что это направление могло бы быть перспективным. Заметна перекличка идей и в области некоторых военных мер доверия — уведомление о крупных военных учениях, развитие практики приглашения наблюдателей и, может быть, ограничение масштабов военных учений. Это отвечает нашему пониманию возможного первого шага. Но французский министр и тут устремился в облака общих слов. — Нам импонируют Ваши предложения подумать о том, как совместно внести вклад в успешное завершение работы Стокгольмской конференции. Нам хотелось бы надеяться, что в деле укрепления европейской безопасности, являющемся одним из элементов разрядки, будет достигнут прогресс. Вот и весь дипломатический улов. Шеварднадзе скажет потом: как понимать поведение этого Дюма? Он что, не хочет иметь с нами дела? Ему объяснили, что таков стиль французской дипломатии. Она построена на полутонах, и французы редко говорят «да». Но, если они не сказали «нет», то это уже многое значит — можно надеяться, что здесь что — то произойдет. Шеварднадзе промолчал. Но, по— моему, не поверил. Все надежды он по— прежнему возлагал на встречу Горбачева с Миттераном в Париже, которая состоится в начале октября. ТРОЙКА, ПЯТЁРКА, ТУЗ Горбачёв приступал к внешней политике не с поиска новых подходов. Он начинал с реорганизации партийных и государственных органов, формирующих эту политику, и расстановки в них своих людей. Поэтому одним из первых его нововведений стало упразднение многих комиссий Политбюро — по Ближнему Востоку, Китаю, Афганистану, Польше, и т.д., которые, как грибы после дождя, выросли в последние годы брежневского правления. В чем смысл этого нововведения? Процесс принятия решений в советском государстве всегда был «вещью в себе» и скрыт от глаз общественности. На поверхности все вершили всемогущие Политбюро или ЦК КПСС. А на деле все обстояло куда сложнее. В хрущевскую эпоху господствовали порядки Древней Византии. Чтобы пробить нужное решение, Громыко, Малиновский или другой министр искал аудиенцию у Хрущева и старался заручиться его согласием, или, по крайней мере, поручением заинтересованным ведомствам проработать вопрос. Потом эти ведомства готовили Записку в ЦК, ее показывали Генеральному, тот вносил свои коррективы и Записка шла в Политбюро, где ее, за редким исключением, единодушно одобряли. В брежневскую эпоху, начиная с 70-х годов, все решения по военно— политическим вопросам принимала «Тройка» — Андропов, Устинов, Громыко. Они легко сговаривались между собой, после чего поручали своим замам подготовить «Записку в ЦК». Обычно это были Корниенко в МИДе, Огарков и Ахромеев в министерстве обороны. Те, в свою очередь, передавали задание экспертам, и нужная бумага шла наверх. Генеральный находился в блаженной прострации и Записка, под которой стояли три всемогущие подписи, автоматом проходила через Политбюро. Поэтому Комиссии по Афганистану, Польше, Ближнему Востоку и прочие исполняли скорее роль ширмы для проталкивания непопулярных решений. Так было, например, с Афганистаном — ввод войск предлагали не Андропов, Громыко и Устинов, а коллективный орган, созданный Политбюро. Горбачевские нововведения были призваны ликвидировать «удельные княжества» минобороны и МИД во внешней политике и убрать «фиговые листочки» комиссий с механизма принятия решений. Все они вскоре были упразднены. Кроме одной. Это была так называемая «Пятёрка», но о её существовании знали немногие. Впервые «Комиссия Политбюро по наблюдению за переговорами, связанными с ограничением стратегических вооружений в Хельсинки» — в просторечии Пятёрка была создана в ноябре 1969 года, когда советскому  руководству пришлось серьёзно заняться разоружением и возникла нужда в согласованных оценках меняющейся военно— стратегической ситуации. И просуществовала она вплоть до развала Советского Союза.[112] Деятельность её всегда оставалась как бы в тени. Поэтому о ней стоит рассказать по — подробней. Первоначально эта Комиссия состояла из шести человек: Д.Ф. Устинов — Секретарь ЦК по оборонным вопросам; А.А. Гречко — министр обороны; А.А. Громыко — министр иностранных дел; Ю.В. Андропов — председатель КГБ; М.С. Келдыш — президент Академии Наук  СССР; Л.В. Смирнов — Зампред Совета Министров, Председатель Военно—  промышленной комиссии (ВПК).  Семь лет спустя Келдыша вывели из состава Комиссии, и в ней осталось только пять членов. Отсюда на чиновничьем жаргоне — Пятёрка. Она готовила для Политбюро доклады о ходе переговоров по разоружению и предложения о позиции СССР.[113] Несмотря на столь высокий уровень, работа этой Комиссии была мало эффективной. Собиралась она редко и нерегулярно, решая в основном общие вопросы и ставя задачи. А повседневным руководством советских делегаций на форумах по разоружению по— прежнему занимались МИД и министерство обороны, которые вносили в Политбюро согласованные между собой предложения, именовавшиеся Запиской в ЦК. Иногда эти предложения рассматривались на Пятёрках. но большей частью шли прямо наверх — в Политбюро. Разумеется, все эти бумаги разрабатывали и писали не сами министры или другие могущественные члены Пятёрки, трое из которых вскоре стали членами Политбюро. Это делали эксперты МИД и министерства обороны. А у них существовало своего рода разделение труда: мидовцы готовили  политические аспекты ограничения и сокращения вооружений, а военные разрабатывали  технические детали советской позиции. И хотя старшим по должности в Комиссии был Смирнов, общий тон и направление её работе задавали Устинов и Громыко. Они находились в подчёркнуто дружеских отношениях, часто общались и предварительно всё обговаривали между собой. Так что проблем у  экспертов практически не возникало — равняясь на начальство, они тесно и доверительно сотрудничали.Конечно и у экспертов случались разногласия. Но если мидовцы приходили с ними к Громыко, поддержки у него не получали: — За оборону отвечают военные, — строго выговаривал он. — Поэтому им лучше знать. Но всегда был доволен, если в ходе экспертных баталий  его сотрудникам удавалось отстоять мидовскую точку зрения. И когда ему докладывали очередную «бумагу», только спрашивал: — А с военными согласовано? А Дмитрий Фёдорович в курсе? Аналогичные вопросы, только уже о позиции МИД спрашивал у экспертов Устинов. Это был как бы ритуал — никаких подвохов. Мыслимо ли, чтобы Андрей Андреевич стал спорить с Дмитрием Фёдоровичем? И наоборот. Подготовленные таким манером предложения МИД и МО рассылались по всем заинтересованным ведомствам, а затем  обсуждались на Пятёрке. Порой в них вносились поправки в основном несущественного характера, ибо авторитет Устинова и Громыко в этих вопросах был тогда непререкаем. Члены Комиссии ставили свои подписи под Запиской в ЦК и Политбюро без долгих дебатов их обычно штамповало.  Вскоре эта система подготовки документов экспертами МИД и МО была расширена и узаконена путём создания так называемой «Малой пятёрки», состоящей из специалистов всех пяти ведомств, входящих в Комиссию. Произошло это в 1974 году сразу после встречи Брежнева с президентом США Фордом во Владивостоке, когда нужно было срочно готовить отчёт о встрече в верхах. По установившейся традиции Малую пятёрку возглавлял первый заместитель Начальника Генштаба. Сначала это был генерал М.М. Козлов, а потом маршал С.Ф. Ахромеев.[114] За свою долгую жизнь Комиссия Политбюро, или как теперь её стали называть «Большая пятёрка», претерпела и взлёты и падения. После того, как Устинов стал министром обороны, в неё не был включён новый Секретарь ЦК по оборонным вопросам Я.П. Рябов. Трудно сказать, чем это было вызвано. Скорее всего потому, что Устинов не терпел конкуренции. Однако отстраненным оказался и аппарат ЦК. Комиссия  стала «четвёркой» — Устинов, Андропов, Громыко, Смирнов, -хотя по прежнему именовалась Пятёркой.  Но собиралась она уже значительно реже. А все дела решались по согласованию между Устиновым, Андроповым и Громыко. Фактически опять была «тройка.» Брежнев с ними практически никогда не спорил, хотя формально последнее слово всегда оставалась за ним и Политбюро — они всегда могли принять так называемое «политическое решение» вопреки оценкам и мнениям экспертов. Этот порядок принятия решений хорошо отображает такой эпизод. Совет обороны, собравшийся в Крыму, обсуждал вопрос: какому проекту отдать предпочтение — развёртыванию ракет СС— 17 или СС— 19. Для доклада к развешанным на стенде плакатам с характеристиками этих ракет вышел Главком ракетных войск стратегического назначения Н.И. Крылов. Но Брежнев изволил пошутить: — Николай Иванович, — сказал он, — а о чём ты будешь говорить? Ведь ты ещё не знаешь моё мнение, и какое решение по этому поводу я принял![115] В этом раскладе Брежнев был туз, причём козырный. ГОРБАЧЁВ ТУСУЕТ КАРТЫ С приходом к власти Горбачёва Пятёрка была преобразована и у неё началась новая жизнь. Прежде всего он  убрал своего конкурента Романова с поста Секретаря ЦК по оборонным вопросам. Но его место не пустовало. В Ленинграде Генсеку приглянулся новый секретарь обкома партии Лев Николаевич Зайков — чёткий, конкретный и немногословный. У него было и другое преимущество. Он долгое время возглавлял промышленный комплекс «Ленинец», подчинявшийся министерству радио промышленности, а стало быть, хорошо разбирался в проблемах «оборонки». Горбачёв предложил Зайкову  стать Секретарём ЦК по оборонным вопросам вместо Романова и возглавить Большую пятёрку. В его планах уже маячили коренные преобразования в области безопасности, и ему был необходим орган, который мог давать объективные, а не ведомственные оценки угроз и национальных интересов. Ну и, естественно, вырабатывать политику в области разоружения и безопасности. Однако последнее слово по прежнему должно быть за Генеральным секретарем и Политбюро. По началу министерство обороны и МИД играли в этой Комиссии ведущую роль. Они ведь для того и созданы, чтобы отстаивать интересы государства. Но у каждого из них есть и всегда будет своё видение этих интересов и свой «ведомственный подход». Это неизбежно. Поэтому неизбежны дискуссии, столкновения мнений и позиций. Причем нередко ведомственные интересы вполне искренне изображаются как интересы государственные или национальные. Так, например, военные доказывали, что Советскому Союзу необходимо иметь мощные ракетно— ядерные силы и к тому же обладать многократным превосходством сухопутных войск. Оборонщики также искренне были убеждены, что чем больше и разнообразнее будет ассортимент вооружений, тем лучше будет для Советского государства. Ну а МИД, естественно, считал своей главной задачей создание такой системы межгосударственных отношений, включая контроль над вооружениями, которая сводила бы к минимуму военную угрозу для Советского Союза. Поэтому надведомственный орган с участием всех заинтересованных сторон должен был учитывать эти ведомственные заботы и подчинять их общегосударственным интересам. Что подразумевают эти интересы? Прежде всего, создание благоприятных внешнеполитических условий для свободного развития и экономического процветания государства. А это не только оборона и внешняя политика, но и в равной степени экономика. Сюда же надо отнести торговлю, научно— техническое и культурное сотрудничество, а также создание привлекательного образа (имиджа) государства — поддержание его международного авторитета и влияния. Но все начинается с объективной комплексной оценки военных угроз и экономических возможностей страны. Вооруженные силы и внешняя политика должны быть адекватны этим вызовам. Например, непомерно разросшиеся вооруженные силы при отсутствии реальной угрозы извне и не отвечающие экономическим возможностям государства могут привести к катастрофе. С другой стороны, стремление «понравиться», улучшить отношения во что бы то ни стало путём неоправданных уступок также может нанести серьезный урон национальным интересам. Сам Зайков так характеризует задачи поставленные перед ним Горбачёвым уже в июле 1985 года: — Нужно было разобраться какова в действительности военно— стратегическая ситуация в мире, состояние вооружённых сил и  что происходит с оборонной промышленностью. Это было время, когда американские Першинги размещались в Европе. Но военные утверждали, что для нас это не проблема, так как созданы зенитно— ракетные комплексы (ЗРК) с ядерными боеголовками, которые смогут уничтожить летящие Першинги даже с учётом 8 минут подлётного времени. Я пришёл в ужас — это что, ядерный взрыв над Москвой, чтобы уничтожить летящий на неё Першинг? Ядерные боеголовки с этих ЗРК сняли. Но ракеты были слишком велики для обычного заряда. Поэтому эти комплексы оказались бесполезными.[116] С ЧЕГО НАЧАТЬ? Заместитель заведующего Оборонным отделом ЦК В.Л. Катаев, который стал теперь секретарём Большой пятёрки, обеспечивающим её организационно — подготовительную работу, так описывает первые шаги нового председателя. В начале июля, через несколько дней после назначения Зайкова, у них состоялся разговор по существу, на котором присутствовал заместитель председателя Совета министров СССР Ю.Д. Маслюков, бывший в ту пору также председателем Комиссии по военно— промышленным вопросам Совета министров. Зайков жаловался, что знает проблему переговоров с американцами больше по бумагам, и просил рассказать о состоянии дел и что надо предпринять в первую очередь. Катаев ответил, что «ряд ракетных ядерных систем средней дальности в Европе сегодня стали более опасными для СССР, чем стратегические ракеты... Вывод, который я сделал по результатам исследования американских ракет Першинг— 2, такой: ракеты имеют недостаточную надёжность, но американцы не стали тратить средства на увеличение надёжности, и в этом виде привезли ракеты в Европу. Напрашивается вывод: ракеты Першинг скорее всего — политические ракеты. Их присутствие в Европе — ещё один способ политического «нависания» над СССР с наиболее опасной для него ядерной дубинкой». Маслюков поддержал Катаева, но заметил, что военные на конкретные меры разоружения не пойдут. На это Зайков откликнулся так: — А военные — это  что, другое государство? И они всё поймут, если с ними говорить на одном языке! Там тоже отличные специалисты работают. Если будет полная уверенность в правильности нашей позиции — сумеем договориться и с министерством обороны. Но ошибки должны быть  полностью исключены. Поэтому нужно прежде всего подумать, как исключить возможность ошибок.[117] Далее привожу дословно запись В.Л. Катаева о развернувшейся борьбе: «У Зайкова наш разговор на пятом этаже на Старой Площади закончился пониманием того, что первым шагом по практическому ограничению вооружений должен быть шаг по сокращению ракет средней дальности, даже если это будет по сути принятием предложений Рейгана о «нулевом варианте». — Когда вы сможете подготовить необходимые документы? — Зайков делал на бумаге краткие записи. Маслюков посмотрел в потолок, подумал: — За две— три недели можно подготовить вопрос концептуально, но министерство обороны будет против. — Пойду к Лигачёву — он на хозяйстве. Позвоним на юг Михаилу Сергеевичу, нужна его поддержка. Зайков собрал свои записи и вышел. — Трудно будет уговорить военных. — Маслюков воспользовался паузой, закурил. — Но это будет временно, дальше они сами поймут, что процесс неизбежен. Что от пропаганды надо когда— то переходить к практическим делам... Появился Зайков, ещё в дверях поднял вверх бумажку с записями: — Всё! Договорились! Михаил Сергеевич сказал: «Действуйте! Я вас поддержу!» К его приезду надо бы уже что— то подготовить. МИДу, Шеварднадзе я скажу. Чебрикову надо сказать. Но вот как быть с военными? — Зайков потёр лицо двумя ладонями. — Придётся брать огонь на себя. Ведь военные точно скажут: вот пришёл новый секретарь ЦК по оборонке, сам оборонщик, а, вместо укрепления, начал оборону разрушать... Эх! Зайков махнул рукой, прошёлся возбуждённый по ковру, остановился передо мной: — Всё! Готовь материалы, Виталий! — перешёл он на «ты», — твоему заведующему отделом я скажу. А мы тут ещё поговорим с Юрием Дмитриевичем. Будь здоров! — протянул он руку. После беседы я сразу позвонил в МИД, пригласил к себе В.П. Карпова — ему придётся готовить предложения для Политбюро. Представил себе, какая реакция будет у военных. Пока их не надо возбуждать. Лучше, если решение по ракетам средней дальности прозвучит и поступит к ним в подготовленном виде. Пришёл Карпов. Коротко поговорили. Для него эта новость была прямо личным подарком. — Прекрасно! Наконец— то поняли! — Карпов всплеснул двумя руками. — Но ракеты средней дальности надо ликвидировать все. То есть — по сути нам надо принять «нулевой вариант» Рейгана. — Ну, уж Вы сразу: «все»! Если мёд, то ложками! Давайте решим сначала по Европе. Здесь для нас наиболее опасный клубок ракетных проблем. Да и с военными предстоит работать. Не пойдут же они на ликвидацию сразу целого класса ракет.  — Виталий Леонидович! Не целого класса, а нескольких классов! И средней дальности и тактические ракеты надо ликвидировать. Вам — то, надеюсь, проблемы опасности этих ракет для СССР, да и для всех других стран,  известны? — Проблемы понятны. Меня не надо уговаривать. Я полностью за ликвидацию этой угрозы. Но надо, чтобы это поняли и приняли и военные, и наша промышленность — оборонка. Ракеты — то почти все новые — и под нож! Мы КБ торопили, руки выкручивали директорам заводов. Войска только — что освоили новые ракеты, ещё не все ракеты поставили на боевое дежурство. Оппонентов наберётся целая толпа. — Будем работать с оппонентами. — Карпов откинулся на стуле, улыбнулся. Он, как боевой конь, был готов к атаке, бил копытами. Видимо, через Зайкова информация дошла до Генерального штаба. Оттуда поступила просьба: собраться у первого заместителя начальника Генерального штаба В.И. Варенникова. Собрались пока в узком составе. Главным «нападающим» был Карпов. Он чётко изложил все доводы за ликвидацию ракет, говорил пока только о ракетах средней дальности. Военные пытались шумно и эмоционально парировать. Звучали слова «диверсия», «пятая колонна», «вспомните Хрущёва», «не с МИДа спросят за безопасность». Дискуссия переросла в открытую полемику, а затем и в перебранку между представителями МИДа и военными. Я пытался безуспешно притушить эмоции техническими доводами в пользу сокращения ракет. С дальнего конца стола стали слышны реплики: «... И ЦК туда же...» Представители КГБ пока молчали, улыбались и свою позицию не проявляли. Варенников внимательно следил за ходом спора, дал возможность всем «выпустить пар». Но своего мнения не высказал: — Обсудили? Всем ясно — проблема есть. Видимо требуется время для проработки. — Варенников для убедительности постукивал ладонью по столу. — Дело серьёзное. Соберёмся ещё раз. Всё! Спасибо! МИДовцы и военные продолжали доругиваться между собой ещё на выходе из кабинета. Ушли недовольные друг другом. Я не спешил уходить. Варенников тоже. Надо было поговорить. — Валентин Иванович! Я всё же хотел поговорить по существу. Мы тут больше не обсуждали проблему, а обвиняли друг друга. Но не враги же мы своему государству. Варенников молча кивнул. — Просто, наверное, незаметно для всех  настало то время, когда накопление ядерного оружия переросло свой безопасный уровень и зашло в зону, где оно — наше собственное оружие и американское — стало не средством сдерживания, а наоборот — средством повышенной ядерной опасности. И, в первую очередь, для СССР, а не для американце. Никто у нас над этим не задумывался. Считали: чем больше ракет — тем лучше. Наконец, созрели, разобрались. Решились сказать об этом руководству. И Рейган с его «нулевым вариантом» тут не причём. Это нам надо уходить от опасности, а не Рейгану... Долгим был у нас тогда разговор. За полночь. У меня сложилось впечатление, что для себя Варенников эту проблему решил объективно.» Вот такие вот дискуссии начались теперь под эгидой комиссии Зайкова. Думаю, это яркое и образное описание их начала, сделанное Виталием Катаевым, даёт хорошую возможность представить остроту и сложность начатых перемен. Первым, что сделал Зайков, — он ввёл практику детального и всестороннего обсуждения проблем на Пятёрке с участием широкого круга как руководителей, так и экспертов. Теперь в них участвовали Соколов, Яковлев, Шеварднадзе, Добрынин, Чебриков, Маслюков и, порой, — до 30 специалистов. Если разногласия удавалось утрясти, то тут же, на Пятёрке, руководители подписывали Записку в ЦК и направляли её в Политбюро. Но если консенсуса достичь не удавалось, то документ отправлялся в Рабочую группу на доработку. И в советской позиции начались первые подвижки. По инициативе Зайкова Генсек дал лично поручение Пятёрке подготовить новые инициативные позиции к его визиту в Париж осенью 1985 года. В результате Пятёрка пошла на некоторые уступки и в Париже Горбачёв дал ясно понять Западу, что Советский Союз готов занять гибкую позицию по РСД. Он публично заявил, что не связывает больше договоренность по ракетам средней дальности в Европе с решением проблем стратегических и космических вооружений. Это был важный шаг вперёд.   Но, несмотря на позитивное отношение Горбачёва к ликвидации средних ракет, военные продолжали сопротивляться. Медленно отступая под его напором, они выдвигали всё новые условия и оговорки. Так, согласившись в принципе на сокращение средних ракет, они выдвинули два жёстких условия: Во— первых, речь должна идти о всех средствах среднего радиуса действия размещённых в Европе, то есть о ракетах и самолётах с радиусом действия более 1000 км., а не только о средних ракетах, как это предлагали США. Во— вторых, должны учитываться такие средства не только СССР и США (позиция США и НАТО), но также Англии и Франции. Эти новые предложения, в конце концов, была затверждены на Политбюро, но стали камнем преткновения на переговорах в Женеве. Особенно трудно шёл второй вопрос — учёт ядерных средств Англии и Франции. Поэтому проблемы эти снова и снова так же страстно обсуждались на Пятёрках. Только к январю 1986 года военных удалось дожать. И опять не до конца...    Они согласились, чтобы ядерные средства средней дальности Англии и Франции были выведены за рамки переговоров между СССР и США, то есть, чтобы они не засчитывались на стороне США. Но тут же выдвинули новое условие: Англия и Франция должны взять на себя обязательство не увеличивать эти средства. Мотивировалось это тем, что по имеющейся в Генштабе секретной информации у этих стран существуют планы модернизации ядерных средств, которые предусматривают увеличение числа боезарядов на них в два раза в течение ближайших 10 — 12 лет. Горбачёв опять был вынужден согласиться. И об этом в качестве большой уступки было объявлено в его нашумевшем Заявлении 15 января 1986 года. Однако проблема всё равно оставалась. СТАРТ ГОРБАЧЁВСКОЙ ПЯТЁРКИ Но всё это было потом. А стартовала  горбачёвская «Пятерка» весьма скромно и незаметно.  Острое противостояние с военными началось не сразу и на первых порах в ней по — прежнему ведущую роль играли МО и МИД. 15 августа 1985 года в кабинете у маршала Ахромеева состоялось одно из первых, если не первое, заседание «Малой Пятерки» нового горбачёвского созыва. В повестке дня было два вопроса. Первым шел вопрос о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ) и исследованиях в космосе. Это были главные темы для предстоящей встречи в верхах в Женеве, и потому им уделялось особое внимание. Генштаб выступил тогда с далеко идущим предложением: сократить СНВ до 6 тысяч боезарядов и 1240 носителей, если будут запрещены ударные космические вооружения и Першинги навсегда уйдут из Европы. Если же Першинги останутся, то СНВ будут сокращены для каждой из сторон только до 10 тысяч боезарядов и 1800 носителей. Но тут случилось неожиданное — мнение мидовских представителей разделилось. Ю.М. Квицинский поддержал военных, а зам министра В.Г. Комплектов выступил против, предложив отложить их инициативу как несвоевременную. Острая дискуссия развернулась и по вопросам исследований в области ПРО. Это был главный камень преткновения на переговорах в Женеве. Выдвигая так называемое «широкое толкование» Договора ПРО, американцы утверждали, что он не запрещает исследований, разработок и испытаний в космосе и, следовательно, США могут вести разработки по созданию СОИ. Наши военные из Генштаба выражали готовность провести границу между разрешением научно — исследовательских работ и запрещением создания космического оружия. Но при условии: нужно подтвердить договор по ПРО и внести в него положение о запрещении ударных космических вооружений. Обсуждение шло долго. Однако принятое решение было жёстким: наше согласие в любой форме на такие исследования открывают «зеленый свет» СОИ. Поэтому надо твердо вести линию на их полный запрет, но переговоров не рвать. Вторым вопросом были директивы для советской делегации в Стокгольме. Мы заложили в них некоторые подвижки, чтобы начать дипломатический торг. Но на самой Пятерке спор вызвал только один вопрос — об обязательном приглашении наблюдателей. Докладывал его начальник Договорно— правового управления Министерства обороны генерал— полковник Н.Ф. Червов. Тема эта ему была мало знакома и излагал он ее путано. Маршал Ахромеев остался недоволен: — Я так и не понял, в чем же суть разногласий? Мне пришлось разъяснить, что согласно Мадридскому мандату все меры доверия должны быть обязательными. Однако советские предложения предусматривают только добровольное приглашение наблюдателей на учения. Это не соответствует Мандату, делает нашу позицию слабой и уязвимой для критики. Поэтому мы предлагаем установить своего рода планку для обязательного приглашения наблюдателей в 35 — 40 тысяч человек. Поскольку именно страны НАТО проводят крупные учения, эта мера касалась бы в основном их и мало затрагивала наши учения. Ахромеев сразу же схватил суть дела: — Я понимаю Вашу озабоченность. Но предлагаемое решение не подходит. Мы сами проводим маневры большого масштаба, на которых отрабатываются новые  приемы ведения боевых операций и испытывается новое оружие. На такие учения мы не можем приглашать иностранных наблюдателей. Эту проблему можно решить с другого конца. Пусть будет 3 — 5 обязательных приглашений наблюдателей в год. Но приглашающая сторона будет сама выбирать, на какие маневры она будет приглашать наблюдателей. Что ж, это тоже была подвижка — может быть, даже лучшая, чем предлагалось нами. Поэтому мидовские представители ее приняли. О результатах обсуждения на Пятерке я доложил министру, и он остался доволен: — Когда Политбюро утвердит директивы, — сказал он, — заходите ко мне. Мы пройдемся по ним строчка за строчкой и решим, что будет высказано Михаилом Сергеевичем в Париже, что будет реализовано мною в Нью— Йорке во время сессии Генеральной Ассамблеи, а что останется для делегации в Стокгольме. Для Вас сейчас главное — Хорошо подготовиться к поездке в Париж и постараться достичь там взаимопонимания о контурах возможной договоренности в Стокгольме, которую затем можно будет реализовать во время встречи Горбачева и Миттерана. ФРАНЦУЗЫ ИЛИ АМЕРИКАНЦЫ? С таким напутствием я вылетел в Париж. 27 августа 1985 года вместе с послом во Франции Ю.М. Воронцовым мы посетили заместителя директора Политдепартамента МИД Ирэну Ренуар, которой доверительно изложили новый советский план. В наших директивах он был сформулирован следующим образом: «Не снимая других внесенных в Стокгольме предложений, в качестве первоочередного шага сконцентрироваться на тех областях мер доверия политического и военного характера, которые практически большинство ее участников проявляют готовность рассматривать, и которые могли бы очертить контуры договоренности, завершающие нынешний первый этап Стокгольмской конференции, а именно: — неприменение силы; — уведомления о крупных военных учениях, включая передвижения   (переброски) войск; — ограничения масштабов военных учений; — приглашение наблюдателей». Разумеется, нами особо подчеркивалось, что достижение такого взаимопонимания могло бы стать одним из конкретных результатов предстоящей советско— французской встречи на высшем уровне. Даже текст такой договоренности был заготовлен на случай позитивной реакции французов. Но к нашему вящему удивлению госпожа Ренуар вообще никак не отреагировала на наш зондаж — предложение. Даже банальную и ни к чему не обязывающую фразу «доложу руководству» пришлось из нее вытягивать буквально клещами. Затем состоялись консультации со специалистами, в которых участвовали Эню, Дюбовиль и Гашиньяр. Естественно, они знали о нашем разговоре с Ренуар, но никак его не комментировали, и высказывали идею «плавного перехода к редактированию», а контуры, мол, появятся в ходе такой работы как бы сами собой. Мне пришлось заметить, что и дети сами собой не появляются. На следующий день мадам Ренуар сама пригласила нас вне программы, но снова ни слова о внесенных вчера предложениях. Пришлось проявлять нетактичность и спрашивать. Только тогда она сказала: — Все разъяснения, высказанные вчера советскими представителями, вызвали в министерстве большой интерес. Они будут доведены до сведения французского руководства. Уже сейчас могу сказать, что рассмотрение этих вопросов вписывается в подготовку визита на высшем уровне во Францию в начале октября с.г. Разумеется, я не могу заранее судить о том, в какой форме нашим руководством принято во внимание это, и я полагаю, весьма важное направление советско— французского диалога. Вернувшись в Посольство, многоопытный Воронцов сказал: — Думаю, с французами ничего не получится. Они никогда не возьмут на себя смелость выступить вместе с нами по этим вопросам. А почему бы тебе не попробовать договориться с американцами? Я ответил, что такова воля пославшего меня начальства. Оно считает, что европейскую безопасность надо строить с французами, а не с американцами. * * * То, о чем не удалось договориться с французами в Париже, было согласовано в течение двух дней с американцами в Москве, когда туда в начале сентября приехал посол Гудби. Он привез в советскую столицу то, с чем я безуспешно ездил в Париж неделю назад. Видимо, сработали наши долгие прогулки и беседы в Стокгольме. Суть его предложений сводилась к тому, чтобы, используя существующую рабочую структуру Конференции, начать выработку договоренностей в тех областях, где имеются совпадающие моменты. Далее шел практически тот же перечень, который я предлагал французам в Париже, кроме одного: американцы по— прежнему выдвигали в качестве отдельной меры обмен статической информацией. Я предложил Гудби компромисс: говорить об обмене информацией в увязке с конкретными мерами доверия — учениями, перебросками, ограничениями. Ведь, направляя предварительные уведомления о такой деятельности, государства должны будут сообщать информацию об участвующих в них войсках и вооружениях, характере военной деятельности и т.д. Конкретно о том, какая информация будет направляться, можно договориться, когда будет вырабатываться текст таких уведомлений. После некоторых колебаний Гудби согласился. В результате этот перечень совпадающих областей выглядел теперь таким образом: — неприменение силы; — режим уведомления, включая относящиеся к нему информацию и проверку; — наблюдения за определенными видами военной деятельности; — ограничения, включая обмен годовыми планами военной деятельности, подлежащие уведомлению. Разумеется, мы оба тут же оговорили, что ни одна из сторон не отказывается от других внесенных ею предложений. Все бы хорошо, но под конец Гудби сказал, что высказанные им соображения и наша договоренность носят предварительный характер, и потребуют дополнительного рассмотрения в Вашингтоне и консультаций с союзниками. Конечно, это была дежурная фраза — мне тоже нужно было согласовать эту договоренность и с ведомствами в Москве, и с союзниками. Но в душе я был спокоен — она полностью соответствовала директивам делегации. Однако, с глазу на глаз, Джим Гудби сказал, что новую американскую позицию он излагал с ведома и согласия Шульца. С другими ведомствами в Вашингтоне она не согласована. Поэтому могут быть трудности. Откровенно говоря, тогда я ему не поверил — решил что он цену набивает. КАК  ДЕЛА  ДЕЛАЛИСЬ Седьмая сессия в Стокгольме началась в нервозной обстановке. В кулуарах прошел слух, что американский посол был в Москве и обо всем договорился. О чём конкретно — толком никто не знал, и разговоры об этом, зачастую преувеличенные, будоражили умы. Я сразу же встретился с Гудби и он сказал, что информировал Вашингтон о содержании наших консультаций и получил добро на работу в этом направлении. Перечень «областей» для переговоров тот же, что обсуждался в Москве. Сегодня, сообщил Гудби, соберется группа НАТО и он информирует ее о московской договоренности. Затем нам вместе, или лучше порознь, нужно попросить финского посла Кахилуотто стать координатором в продвижении этой новой инициативы. А в самом конце разговора Гудби сказал доверительно: — Учти, обстановка непростая, и я работаю на основе «ad referendum». Я и сам видел, что обстановка непростая. Американская делегация бурлила почти в открытую и военные в ней не скрывали своего недовольства московской договоренностью. Посол Франции Гашиньяр первые несколько дней вообще уклонялся от разговора на эту тему. Только 13 сентября, оговорив, что делает это в предварительном порядке, выразил согласие очертить круг вопросов, которые могли бы составить контуры будущей договоренности. При этом перечисленные им вопросы практически полностью совпадали с теми, которые мы обсуждали с Гудби. Гашиньяр сказал, что такое взаимопонимание может быть зафиксировано в виде устной договоренности или даже положено на бумагу, так что у всех сторон будет идентичный, но неофициальный текст. Постепенно из наших разговоров в кулуарах стало видно, что большинство натовских делегаций не возражают против такого взаимопонимания. Они направили его в столицы, и теперь ждут ответа. Сдержанную позицию, однако, занимали Англия, Голландия и Португалия. Колебалась Турция. А нейтралы вроде бы были «за». И вдруг в кулуарах прошел слух, что Гудби в Москве действовал на свой страх и риск, не имея на то согласия Вашингтона. Ряд влиятельных ведомств в американской столице — прежде всего Пентагон — выступают против достигнутой договоренности относительно контуров будущего соглашения, прежде всего, потому что она не предусматривает такой меры, как обмен информацией. Причем слух этот шел не откуда— нибудь, а из самой американской делегации. Об этом же, почти в открытую, говорил также английский посол Майкл Идес. Слухи эти оказались правдой. Много лет спустя Гудби подтвердил: «Министр Уайнбергер не одобрил всю эту затею с договоренностью и сказал Макфарлейну, что я превысил полномочия».[118] Примерно через неделю Гудби покинул Стокгольм. И хотя его отъезд имел сугубо личные причины, в кулуарах опять стали шептать, что американский посол пал жертвой нескончаемых распрей между Шульцем и Уайнбергером. 26 сентября советская делегация сообщила в Москву: «Внутри группы НАТО существуют серьезные разногласия в отношении путей перехода к деловым переговорам. Откровенно тормозят дело англичане. По имеющейся у нас информации, на совещаниях группы НАТО они призывают проявлять «терпение», поскольку — де через 2 — 3 месяца Советский Союз согласится на все натовские требования, включая инспекцию. Им подпевают португальцы и турки. Однако за всеми этими инсинуациями явно стоят американцы. В кулуарах они распространяют слухи, что бывший руководитель делегации США Гудби отозван в Вашингтон, поскольку — де пошел слишком далеко навстречу позиции Советского Союза». Тем не менее, хотя и медленно, дело двигалось. После долгих споров группа НАТО передала нам 2 октября свои предложения. В целом они были очень близки к тому, что мы обсуждали ранее с Гудби. Но были незначительные отступления в вопросах о неприменении силы и ограничениях. Внимание привлекало другое — пассивность американцев. Казалось порой, что они не просто ведут дело к затяжке, но хотели бы вообще поломать московскую договоренность. Весьма характерна в этом плане была наша первая встреча с новым американским послом Робертом Берри. Это был типичный американец — живой, энергичный, доброжелательный, но внутренне очень жесткий. Кроме того, он был профессиональным советологом — занимался в госдепе Советским Союзом, служил в генконсульстве в Ленинграде и был директором советского отдела на радиостанции Голос Америки. Все это, разумеется, накладывало отпечаток на его поведение. К тому же, раньше он никогда не участвовал в международных переговорах. Чтобы сохранить колорит того времени, приведу полностью отчет о беседе с ним, который был направлен в Москву 5 октября. «Берри начал разговор в подчеркнуто пессимистическом тоне. На переговорах, по его словам, сложилась тупиковая ситуация. Соображения, которые были высказаны бывшим руководителем делегации США Гудби, вызвали — де противоречивые отклики не только в ряде европейских столиц, но и в Вашингтоне, поскольку под вопрос ставится основная концепция  НАТО — «просвечивание» европейских государств, фактически снимаются положения об информации и проверке, как самостоятельных мерах доверия. Поэтому, по словам Берри, было бы лучше вообще отказаться от какой— либо договоренности и просто начать неофициальные дискуссии. Скорее всего, это был зондаж, так как после твердого отпора с нашей стороны представитель США стал говорить, что они не против достижения договоренности на той основе, которая ранее обговаривалась с американцами в Москве и здесь, в Стокгольме. Хотя и с неохотой, он сказал, что можно было бы вернуться к прежним, устраивающим Советский Союз формулам, касающимся неприменения силы и ограничения определенных видов военной деятельности. Однако это встречает, будто, сопротивление у некоторых стран НАТО, а он, Берри, не может — де оказать на них никакого воздействия». * * * Пока мы выясняли отношения с американцами, дело взяли в свои руки нейтралы. Финский посол Матти Кахилуотто действовал энергично и смело. 4 октября группа Н+Н выдвинула собственные «упрощенные» предложения. В целом они нам подходили, так как сохранялась основа, согласованная с Гудби в Москве. Поэтому группа соцстран немедленно заявила, что берет эти предложения за основу. Но группа НАТО все еще колебалась. 11 октября в пятницу текст «джентльменской» договоренности был в основном готов. Конец недели был самым подходящим временем для принятия решения на конференции. Отложить это дело на два — три дня было опасно — всякое может случиться за это время. Но требовалось ещё согласие Парижа и заседание пришлось отложить. В понедельник утром позвонил Гашиньяр и сказал, что Париж согласен. Не успел я вздохнуть с облегчением, как позвонил Кахилуотто и сказал, что Мальта блокирует договоренность. И не потому, что с ней не согласна — дело в другом. Министр иностранных дел Мальты Тригона позвонил из Нью— Йорка послу Салибе и сказал: поскольку группа Н+Н при разработке своих предложений не намерена учитывать мальтийскую позицию, то Мальта не даст согласия на «джентльменское» соглашение. Это был типичный мальтийский шантаж, не раз применявшийся на переговорах СБСЕ. Но положение было серьезным. Заседание было уже назначено. О нем знала пресса. Очередной перенос мог разрушить хрупкую договоренность, и тогда потребуются месяцы, чтобы собрать черепки. Мы договорились с Кахилуотто немедленно встретиться на конференции. В маленькой комнате финской делегации нас было трое — Матти Кахилуотто, шведский посол Курт Лидгард и я. Мы сидели и лихорадочно соображали, что делать. Уговаривать посла Салибу — дело бесполезное: он действует по инструкциям. Обратиться в столицы, чтобы они  надавили на Мальту — дело долгое и неэффективное. Тут нужен человек, хорошо знакомый с мальтийским министром Тригоной, который мог бы повлиять на него. Конечно, послы из блоковых групп, если они и знают Тригону, для этого не подходят. Здесь нужен нейтрал. Кто бы им мог быть? Мы перебрали всех послов одного за другим и остановили свой выбор на Александре Божовиче — югославском после. Ветеран СБСЕ, он хорошо знал всех и умел искусно вести дипломатический торг. Узнав, что от него требуется, он без лишних слов прямо из комнаты финской делегации позвонил в Нью— Йорк. Разговор с мальтийским министром длился полчаса. Божович обещал, что до конца этой сессии документ нейтралов не будет положен на стол переговоров. На этих условиях Тригона смилостивился и дал добро на «джентльменское» соглашение. Что ж, цена была не столь уж велика — до конца сессии оставалась всего неделя, а документ в группе Н+Н все равно не был готов. Впрочем, министров обычно такие мелочи не интересуют. Однако за эти полчаса напряжение на конференции возросло. Делегации собрались, как обычно, но заседание не начиналось. В кулуарах распространилась весть, что теперь договоренность блокирует Мальта. Разумеется, об этом немедленно пронюхала вездесущая пресса, и телекамеры были сфокусированы на мальтийской делегации. Но в зал вошел сияющий Кахилуотто с улыбкой до ушей и все поняли — инцидент исчерпан — мальтийцев удалось уломать. Председатель зачитал текст «джентльменской» договоренности, потом выдержал паузу и, поскольку возражений не последовало, объявил, что оно согласовано. * * * «Джентльменским» это соглашение было названо потому, что ни в одном официальном документе конференции оно не значилось и основывалось как бы на честном слове и доверии участвующих сторон. Его еще называют «cоглашением двух Г» — по именам его авторов — послов Гудби и Гриневского. По своей сути оно было очень простым. В обеих рабочих группах начиналось неформальное изучение вопросов, которые затем могут стать предметом редактирования формулировок будущего соглашения. Но стороны все еще не доверяли друг другу и опасались, что в ходе редактирования их предложения окажутся за бортом. Поэтому был разработан жесткий график работы на каждый день недели с перечнем следующих тем. — Неприменение силы; — Обмен военной информацией и проверка; — Ограничения и обмен ежегодными планами военной деятельности; — Уведомления; — Наблюдение. Это был прорыв. В совокупности перечень названных тем чётко обозначал скелет будущего соглашения в Стокгольме. Теперь оставалось нарастить его мясом. Внешне всё выглядело так, что ничего не изменилось на конференции. На столе переговоров лежали все те же предложения, и на официальных заседаниях делегации с жаром доказывали их жизненную важность для мира и безопасности в Европе. И только в рабочих группах эксперты начали, казалось бы, ни к чему не обязывающее изучение некоторых областей будущей договоренности. Но зачем все это нелепое представление? — может спросить читатель, неискушенный в интригах Холодной войны. Слишком велико было недоверие на переговорах по обеспечению доверия. Поэтому и подстраховывались дипломаты на тот случай, если дело сорвется или кто— нибудь из партнеров обманет и отыграет назад. Тогда будут все основания заявить: мы знали о коварстве американцев (русских). Глядите — все наши предложения остаются неизменными. Однако сквозь эти подозрения проступала уверенность: на конференции произошли глубокие сдвиги и стороны достигли первого серьезного компромисса. 1. Восток отказался от политических мер доверия, кроме неприменения силы и то не в форме договора. Запад снял свои требования об обмене статической информацией. 2. Восток согласился на обмен ежегодными планами военной деятельности, а Запад — на ее ограничение. Настоящие переговоры, наконец, начались. Если в прошлой главе мы перечислили шесть крупных проблем, камнем преткновения лежащих на пути переговоров, то теперь три из них были решены «джентльменским» соглашением. Обычно спрашивают, кто больше выиграл от этого дипломатического торга — НАТО или ОВД? Этот вопрос долго еще муссировался в печати. Шведская газета «Свенска Дагбладет» писала, например, 14 октября: «Складывается впечатление, что вначале Восток пошел на большие уступки, чем Запад. На практике, однако, нет никаких сомнений в том, что Запад сделал существенную уступку, принизив, таким образом, требование об обмене информацией. В этой связи следует также упомянуть о том, что Гудби, согласно данным некоторых западных дипломатов, в своем предварительном соглашении с Гриневским пошел еще дальше в «приглушении» предложения об обмене информацией, но после консультаций внутри группы НАТО его позиция ужесточилась.» Думаю, это беспредметный спор: каждый может изобразить ту или другую уступку — большой или маленькой, в зависимости от аппетита. Критерий должен быть другим: ни один из этих шагов не нанес ущерба безопасности Запада или Востока. Скорее, наоборот, — способствовал ее укреплению, и это главное. Важно и другое. В то время были совершенно непроходимыми как политические меры, предлагаемые Советским Союзом, так и обмен информацией, предлагаемый Западом. Это был балласт, и его нужно было убрать, чтобы расчистить переговорное поле. Результат был налицо. Переговоры в Стокгольме сдвинулись с мертвой точки. Та же шведская газета писала: «Главная причина, почему дела стали двигаться на Стокгольмской конференции, кроется в предварительной договорённости между главой советской делегации Олегом Гриневским и его предыдущим американским коллегой Джимом Гудби, которое было достигнуто минувшим летом, когда они встречались в Москве». ГЛАВА 9 РАЗОЧАРОВАНИЕ ГОРБАЧЁВА Нам казалось, что депеши из Стокгольма читались в Москве с большим интересом. Во всяком случае, они, как правило, рассылались по «большой разметке», то есть всем членам Политбюро и заинтересованным ведомствам. Велико же было наше изумление, когда окольными путями через болгарских друзей к нам в руки попал текст закрытого выступления Горбачёва на совещании Политического консультативного комитета Варшавского договора в Софии 22 октября 1985 года. В нём чёрным по белому было написано: «Общими усилиями нам удалось поставить на Стокгольмской конференции такие вопросы, как неприменение силы, создание безъядерных зон, очищение Европы от химического оружия и создание коридоров, где такое оружие не размещалось бы». Тем самым, подчёркивал Горбачёв, государства социалистического содружества «выдвинули комплексную программу мер, осуществление которых позволяет создать перелом в международных отношениях, вернуть их в русло разрядки». Это было хуже, чем удар грома среди ясного неба. Совсем недавно мы подробно информировали Москву, что, следуя директивам утверждённым Политбюро, делегации удалось разменять этот пропагандистский балласт на отказ Запада от обмена чувствительной информацией, которая, по мнению наших военных, могла подрывать безопасность Советского Союза. В результате нам удалось выйти на договорённость, которая обрисовывает контуры будущего соглашения и стала основой для практической, а не пропагандистской работы на конференции. И что же? Неделю спустя, Генеральный секретарь выступает с речью, в которой провозглашает главной целью осуществление тех мер, от которых мы только что благополучно отказались. Что, в Москве не читают наших телеграмм? Или это очередная смена курса? Но почему нас тогда не поставили в известность? Забыли?     А в Москве о Стокгольмской конференции и её проблемах тогда мало заботились. Это было «мелкотемье». Там готовили мирное наступление Горбачёва, которое должно было потрясти мир. Правда о реальности предлагаемых мер их творцы мало задумывались. Главное было потрясти, вздыбить сторонников мира, заручиться поддержкой Европы. Наступление это должен был начать Шеварднадзе, который в конце сентября 1985 года впервые прибыл в Нью— Йорк для участия в сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Но главным в его поездке были встречи с госсекретарём и президентом США. И тут вышла осечка. После долгой беседы с Шульцем было объявлено, что она была «откровенной и полезной». Но никакого продвижения вперёд не получилось. Накануне они обменялись довольно резкими речами. Шульц снова нажимал на больные мозоли — права человека и «коммунистический колониализм» в Афганистане, Анголе, Камбодже. А Шеварднадзе страстно говорил о прекращении гонки вооружений и нераспространении её на космос. Шульц от всего этого отмахивался, называя пропагандой, и теперь при встрече они снова говорили о том же, хотя и без ругани. Шеварднадзе стал было укорять госсекретаря, что делегация США играет роль тормоза на переговорах в Стокгольме. Но Шульц, видимо, имел другую информацию и потому твердо ответил, что конструктивный подход требуется с советской стороны. Вот и всё. 27 сентября Шеварднадзе посетил Рейгана в Белом доме и передал личное послание Горбачёва, где излагались соображения в связи с предстоящей встречей в верхах в Женеве. Там — то и была заложена бомба. Советский лидер предлагал: Первое: договориться о радикальном, на 50% сокращении (до 6 тысяч боеголовок) ядерных вооружений СССР и США, достигающих территории друг друга. Но только при условии полного запрещения ударных космических вооружений. Второе: заключить соглашение о ядерных средствах  средней дальности вне связи с проблемами космических и стратегических вооружений. Но при этом должны учитываться ядерные средства Англии и Франции. Это было уже нечто новое в позиции Советского Союза. Однако на Рейгана оно почему— то не произвело впечатления и он по— прежнему защищал своё любимое детище — «Звёздные войны.» А американских экспертов насторожило, что осуществление этих предложений было связано условиями, неприемлемыми для Соединённых Штатов.  Неприемлемым было и советское определение стратегических ядерных средств, подлежащих сокращению. Согласно предложению Горбачёва это должно быть оружие, достигающее территории другой стороны, — то есть не только межконтинентальные ракеты, но и американские ракеты средней дальности, тактические средства, расположенные на базах в Европе и на Дальнем Востоке. Значит, американцам пришлось бы сокращать раза в два больше вооружений, чем Советскому Союзу. Поэтому предложение Горбачёва было объявлено очередным упражнением в пропаганде. Не лучше обстояло дело и по результатам широко разрекламированного визита Горбачёва во Францию в начале октября. Он прилетел в Париж, произвел там фурор, показав себя советским лидером новой генерации, который может говорить без бумажки, улыбаться и нормально общаться с людьми. Запад был поражен этим, но каких— либо практических результатов, кроме пропаганды, от его визита не было. Горбачёв с помпой объявил об одностороннем сокращении советских ракет средней дальности СС— 20 в Европе до 243 и предложил Англии и Франции вступить в прямые переговоры с Советским Союзом относительно сокращения их ядерных средств. Но не тут то было. Париж сразу же отказался, а Лондон холодно дистанцировался от этого предложения. В общем, ничего не получалось от ожидаемого единения с Европой. Однако особые надежды возлагались на соглашение с французами о прорыве в Стокгольме. Выступая в парламенте, Горбачёв подчеркнул, что на конференции «прорисовываются контуры будущих договорённостей». Они предусматривают конкретизацию и придание действенности принципу неприменения силы, а также набор мер доверия в военной области. И демонстрируя готовность Советского Союза к достижению таких договоренностей, объявил о согласии с западным предложением об обмене ежегодными планами уведомляемой военной деятельности. Это была первая серьёзная уступка, сделанная Горбачёвым. Во всём мире специалисты восприняли её как сигнал: Советский Союз готов к поиску компромисса в Стокгольме. Но, как положено в таких случаях, промолчали, ожидая, что будет дальше. Французы это сигнал тоже восприняли, но утопили в потоке общих фраз. После встречи с Горбачёвым президент Миттеран сказал в своём близком окружении: — «У этого человека захватывающие планы. Но отдаёт ли он себе отчёт в тех непредсказуемых последствиях, которые может вызвать попытка их осуществить».[119] В общем, парижская встреча Горбачева и Миттерана, на которую столь много надежд возлагал новый министр, никак не помогла достижению договоренности в Стокгольме. К тому же обстановка в мире и особенно в советско— американских отношениях тоже не свидетельствовали о переменах к лучшему. Публичные призывы к диалогу по— прежнему перемежались жёсткой риторикой с взаимными обвинениями во всех смертных грехах. Кроме того, 1985 год стал воистину годом шпионских скандалов. Разоблачения и аресты скрытых агентов следовали один за другим и газеты всего мира ярко их освещали. В октябре по радио выступил Рейган и повторил все прежние позиции: США «отстали» от СССР в области стратегических вооружений и потому, прежде чем говорить о сокращении, «необходимо восстановить нарушенное равновесие». Кроме того, советские лидеры занимаются «опасным обманом», когда говорят, что не осуществляют милитаризацию космоса. И обвинил Советский Союз в нарушении ранее заключённых договоров об ограничении стратегических вооружений и отказе от создания ПРО.  В общем, это было не лучшее время для доверительного диалога. Переговоры в Женеве по вопросам ядерных и космических вооружений находились в глухом тупике. Возникла проблема с двойным толкованием Договора по ПРО и просветов не было видно. Советская делегация докладывала из Женевы, что в нарушение достигнутой в январе договорённости США фактически отказались обсуждать нераспространение гонки вооружений на космическое пространство. Из Стокгольма тоже стала поступать информация, что делегация США меняет курс и притормаживает договоренность, которую прежде сама предлагала.  А впереди маячила встреча Рейгана с Горбачёвым в Женеве. Что от неё ждать? Вернувшись из Америки, Шеварднадзе мрачно доложил на Политбюро, что по— прежнему не ясно о чём можно договориться с американцами на встрече в верхах. Горбачёв был обескуражен: что происходит? Мы не просто предлагаем диалог, а выдвинули ряд новых, далеко идущих инициатив. Предложили 50% сокращение стратегических ядерных вооружений, резкое сокращение ракет средней дальности в Европе и прямые переговоры с Парижем и Лондоном по вопросам ядерных вооружений. И всюду отказ. Нам что — не доверяют? Он, видимо, искренне верил в реалистичность предлагаемых им инициатив и не понимал, почему Запад не хочет по ним договариваться. Кроме того, его раздражало брюзжание недоброжелателей в Политбюро и партийном аппарате о «наивности» нового Генсека, вздумавшего таким путём изменить мир. Поэтому Горбачёв решил лично взяться за подготовку к встрече с Рейганом и с этой целью пригласил Шульца в Москву — он сам с ним разберётся. Белый дом ответил согласием, и визит госсекретаря был назначен на 4 — 5 ноября 1985 года. ЗОНДАЖ  В СТОКГОЛЬМЕ Вот в такой обстановке мы сидели в Стокгольме и заканчивали очередную, уже седьмую сессию переговоров. В день окончания сессии, 18 октября, мы встретились с послом Берри у него дома на Стрэндвагене поговорить о перспективах на будущее перед тем, как разъехаться на перерыв. Тем более, что в середине ноября предстояла встреча Горбачева и Рейгана в Женеве. Нас было только двое. Далее, чтобы быть точным, я практически полностью приведу текст моего сообщения в Москву. «Оговорившись, что не имеет каких— либо поручений из Вашингтона, Берри, как бы в порядке размышлений вслух, стал говорить о том, как может пойти обсуждение вопросов, касающихся стокгольмской конференции во время встречи на высшем уровне в Женеве. Скорее всего, по его словам, они будут затронуты в общем виде, и договоренность, если она будет достигнута, сведется к заявлению о намерении обеих сторон содействовать успешному завершению переговоров в Стокгольме. Однако, сказал Берри, можно было бы подумать и о более существенном соглашении, попытаться расчистить основной завал на пути продвижения вперед. Какой бы вопрос мы не обсуждали, продолжал Берри, — будь то уведомление, обмен ежегодными планами военной деятельности или приглашение наблюдателей — конференция сталкивается с проблемой: на какие виды вооруженных сил будут распространяться эти меры доверия. США предлагают сухопутные войска. Советский Союз —  сухопутные войска, ВВС и ВМС. Различие это настолько велико, что препятствует позитивному развитию переговоров. Для США, заявил Берри, совершенно неприемлемо советское предложение об охвате мерами доверия самостоятельной деятельности ВМС в прилегающих к Европе морях и океанах. Однако они готовы распространить их на такую деятельность ВМС, которая связана с сухопутными войсками. В этом случае, утверждал Берри, Советский Союз будет получать даже больше информации о деятельности американского флота по сравнению с тем, что предусматривается советскими предложениями. В этой связи, сказал Берри, возникает вопрос, не могли бы мы попытаться достичь соглашения о том, чтобы договориться о распространении мер доверия пока на сухопутные войска, отложив на следующий этап (после венской встречи) вопросы, касающиеся самостоятельной деятельности ВВС и ВМС. Соглашение об этом, по его словам, могло бы стать важным результатом женевской встречи, способным обеспечить успешное завершение стокгольмских переговоров». Пожалуй, это была сенсация, которая осталась неизвестной ни вездесущей прессе, ни дотошным дипломатам, ни даже американской делегации, хотя положило начало крупным переменам. Из разных источников к нам и раньше доходили сведения, что в Вашингтоне и других западных столицах обсуждается возможность размена — Запад даст согласие на уведомление об учениях ВВС, если Советский Союз откажется от требования охвата мерами доверия самостоятельной деятельности ВМС. Но тут Берри ставит вопрос о договоренности, которая относила бы ВМС на второй этап конференции. Иными словами,  впервые США выражали готовность обсуждать с Советским Союзом святая святых — деятельность своего флота. Причем тут могут быть различные комбинации. Например, выторговать охват мерами доверия деятельность ВВС, а самостоятельную деятельность ВМС перенести на следующий этап. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Поэтому первой мыслью было, а не обманывает ли меня Берри? Но в контактах с Гудби я привык доверять партнеру. Поэтому немедленно сообщил о высказанных американцем соображениях в Москву и сам полетел вслед за телеграммой. * * * В Москве по— прежнему царила суета и витал дух перемен. Правда, не известно, каких. Мидовское руководство готовилось к встрече Горбачева и Рейгана в Женеве, и я понимал, что ему не до меня и не до Стокгольмской конференции. Тем не менее, к министру пробиться удалось. Он позвал Корниенко и сказал: — Давайте обсудим, что происходит в Стокгольме и нельзя ли использовать наметившийся там прогресс для женевской встречи. Я рассказал о предложении Берри и подчеркнул, что, на мой взгляд, это зондаж, которым надо воспользоваться. Судя по всему, США не пойдут на то, чтобы поставить под контроль самостоятельную деятельность своих ВМС, включая выходы кораблей из портов США и мероприятия по противолодочной обороне. Однако можно добиться распространения мер доверия на самостоятельную деятельность ВВС и те военно— морские учения и передвижения судов, которые связаны с операциями сухопутных войск в Европе. А вопрос о самостоятельной деятельности ВМС нужно попробовать перенести на второй этап конференции. Я мог бы обговорить такую комбинацию с Берри, и, если она пройдет, это станет весомой договоренностью в Женеве. Для Стокгольма это был бы настоящий прорыв. Корниенко, который хмуро слушал, сказал скрипучим голосом: — Это химера. Наши военные никогда и ни при каких условиях не пойдут на это. Вы, Гриневский, должны знать это лучше, чем кто— либо другой. Я хотел было заметить, что у военных есть разные мнения на этот счет, но вмешался Шеварднадзе. — Давайте порассуждаем. Разве сейчас мы контролируем их флот и авиацию? Нет. Тогда в чем же дело? Почему не согласиться с тем, что есть? Надо серьезно поговорить с военными. Но Корниенко упрямо стоял на своем. Программа встречи в Женеве, говорил он, уже сверстана. Она будет сконцентрирована на трех основных вопросах — демилитаризация космоса, пятидесятипроцентное сокращение СНВ и размещение РСД в Европе. По всем этим вопросам у нас и так достаточно проблем с военными, чтобы начинать теперь еще и спор по ВМС. Мы его все равно не выиграем, но можем потерять кое — что при выработке позиции по стратегическим вооружениям. А когда выходили из кабинета, он прямо сказал, тыча мне пальцем в грудь: — Запомните: вопросы Стокгольмской конференции в Женеве обсуждаться не будут ни на каком уровне. И ничего конкретного в привязке к Стокгольму в Женеве не будет. С американцами уже все обговорено. Короче говоря, мне дали ясно понять, чтобы я не высовывался. Новые директивы в этой ситуации просить было бесполезно. Да и две недели перерыва — срок очень короткий. В общем, приходилось уезжать в Стокгольм с пустыми руками. ГОРБАЧЁВ ЗНАЕТ ВСЁ ПРО АМЕРИКУ Утром 4 ноября в Москву прилетел Шульц. Стояла морозная солнечная погода. Город был украшен красными флагами и транспарантами, славящими мудрую политику ЦК КПСС, — страна готовилась отмечать очередную годовщину Октябрьской революции. Но госсекретарю так и не удалось увидеть праздничную столицу. Шесть часов провел он в этот день в особняке МИД на улице Алексея Толстого, ведя жесткий диалог с Шеварднадзе. А на следующий день в 10 часов утра его принял Горбачев. Как говорили люди из его близкого окружения, Генсек был явно раздражён: до встречи в верхах остаётся всего две недели, но так и неясно, чем конкретно она завершится. — От американцев слышны лишь общие рассуждения, — сердился он, — А нам не нужна лишь ознакомительная, протокольная встреча с президентом. Нужно иметь что— то более реальное, чтобы убедить скептиков в Политбюро в целесообразности встречи с Рейганом. Поэтому Горбачёв собирался поглубже прощупать Шульца. А чтобы подчеркнуть рабочий, деловой характер встречи, принимал американского госсекретаря не в Кремле, а в своём рабочем кабинете в ЦК на Старой площади. Беседу Горбачёв начал напористо и энергично. Американцев он удивил обвинив их, что они полностью дезинформированы о положении в Советском Союзе и не понимают, что там происходит. А вот он, Горбачёв, хорошо знает всё про Америку. Знает даже, что Шульц работал в одной компании с Уайнбергером в Калифорнии до того, как оба они стали членами правительства США. И, как бы в доказательство, взял со стола лежащую перед ним книгу на английском языке «Соединённые Штаты в 1980 году» — сборник статей учёных Гуверовского института в Стэнфорде.  И тут Шульц решил обозначить главную тему предстоящего саммита — положение с правами человека в СССР. Но сделал это не прямо в лоб, как это делали обычно американские политики, а начал издалека. В наше время, принялся рассуждать он, наука и новые технологии быстро развиваются. «Мы покинули эру индустриализации и вошли в то, что можно назвать эрой информации. Закрытые общества не имеют будущего в эту эру. Люди должны обладать свободой выбора, передвижения, эмиграции и путешествий... Советская экономика должна радикально измениться, чтобы войти в эту новую эру». Но Горбачёв видимо понял, куда клонит хитрый американец, и потому отделался шуткой: — Хорошо бы Вам возглавить наш Госплан, — произнёс он, хитро улыбаясь. — У Вас явно больше идей, чем там у наших чиновников. Тогда Шульц попытался перевести разговор в другое русло, сославшись на высказывание Рейгана, что для СССР и США лучше говорить друг с другом, чем друг о друге. Но не тут— то было. Горбачёв стоял на своём и стал горячо перечислять «американские иллюзии». Американцы, говорил он, глубоко заблуждаются, когда считают, что у Советского Союза слабая экономика и потому гонка вооружений ещё больше ослабит её. Они напрасно надеются, что США сильнее в области новых технологий и смогут достичь превосходства путём осуществления СОИ. Они ошибаются, когда думают, что СССР больше заинтересован в женевских переговорах и что он старается нанести ущерб американским интересам в третьем мире. «Это всё иллюзии, подчеркнул Генсек. Советский Союз знает, как ответить на эти вызовы». Горбачёв не скрывал своих эмоций и, когда говорил о необходимости поиска договорённости между нашими странами в области ядерных и космических вооружений. При этом особый упор делал на критике СОИ. Однако все его попытки завязать конкретный разговор, нащупать возможные области договорённости на встрече с Рейганом ни к чему не привели. Шульц вёл диалог в общем плане, сопровождая его ни к чему не обязывающими заявлениями о важности предстоящей встречи в верхах. В общем, эту четырехчасовую встречу трудно назвать переговорами. Скорее, это было взаимное предъявление претензий, чем попытка найти решение проблем, разделяющих Советский Союз и США. Всё упиралось в СОИ. Из потока общих слов можно было лишь прийти к выводу, что обе стороны будут готовы обсуждать в Женеве разоружение, региональные конфликты и двусторонние отношения. Было также ясно, что американцы будут делать упор на положении с правами человека в СССР. Под конец встречи Горбачев как всегда широко улыбался, но улыбка была вымученная. А Шульц выглядел холодно спокойным, как айсберг: если Горбачев давил на него, чтобы получить уступки, то у него ничего не получилось. Горбачёв был разочарован. На Политбюро, когда обсуждались итоги встречи, прямо сказал, что ему не удалось «завязать» госсекретаря на предметный разговор и что у того, судя по всему, вообще ничего не было в багаже для предстоящей встречи в Женеве. А Шульц в своих мемуарах напишет, что, подводя итоги их беседы, он пришёл к такому выводу: Горбачёв «глубоко привержен коммунистической идеологии». Он хочет «не сменить существующий строй, а лишь подремонтировать его».[120] В один из этих дней Шульц в беседе с Шеварднадзе поднял вопрос о Стокгольмской конференции. — В прошлый раз в Нью— Йорке, — сказал госсекретарь, — Вы сказали, что мы «волочим ноги» в Стокгольме. Я внимательно посмотрел на эти ноги и убедился, что они довольно быстро двигаются. Не успел Шеварднадзе ответить, как тут же в разговор буквально встрял Корниенко: — В каком направлении? — В этом ведь все дело, — поддержал его Шеварднадзе. — Нам представляется, что американская сторона занимает там неконструктивную позицию. Однако Шульц, не обращая внимания на эти выпады, высказал некоторые соображения, которые могли перекликаться с тем, что говорил Берри в Стокгольме перед концом прошлой сессии. — Предварительная фаза работы над конкретными формулировками, которая началась на Стокгольмской конференции, сузит расхождения. Но нет необходимости вновь открывать вопросы, которые уже урегулированы мандатом мадридской встречи, ставить вопрос о независимо проводимых учениях ВВС и ВМС. Если бы удалось согласовать общие рамки укрепления доверия, то мы могли бы поддержать принцип неприменения силы. При согласии с указанными основами можно поручить нашим представителям в Стокгольме подготовить соответствующий текст для включения в итоговый документ. Это дало бы импульс работе Конференции. Но тематика Стокгольмской конференции не входила в рамки подготовки к женевской встречи, как определила их советская сторона. Тем более, что Шеварднадзе не был готов тогда к серьезному разговору по ВМС и ВВС. Поэтому он промолчал, и предложение Шульца повисло в воздухе. Зондаж в этом же направлении пытался вести со мной посол Берри в беседе 12 ноября, причем, как мне показалось, применительно к встрече в верхах. Но я ответил, что не имею поручения заниматься вопросами, связанными с ее подготовкой. Вопрос о переносе ВМС он больше не поднимал, и я, естественно, его не трогал. ЦРУ: ГОРБАЧЁВ ХОЧЕТ РАЗРЯДКУ НА ХАЛЯВУ В Москву в эти дни поступала информация о какой— то странной и необычной активности в Белом доме. Некоторые подробности проникли даже в печать. Она со смаком писала, что Рейгану готовят объёмистые справки по советской истории, политике, культуре... Он советуется, как вести дело со своими предшественниками Фордом и Никсоном, с корифеями американской политики Бжезинским и Скоукрофтом, а также с многими специалистами из госдепа и ЦРУ. Апогеем этой подготовки стала проведенная в Белом доме репетиция встречи с Горбачёвым, где роль советского лидера исполнял эксперт Совета национальной безопасности Джек Мэтлок. Изображая Горбачёва, его стиль и манеру вести дискуссию, он старался предугадать советскую линию аргументации и говорил по— русски, а переводчик переводил это Рейгану на английский.[121] Но настоящий шок вызвали сообщения: Рейган позвал в Белый дом беглого советского дипломата Аркадия Шевченко, который в 1978 году порвал с Москвой и остался в Америке. Ещё раньше директор ЦРУ Уильям Кейси тайно выехал в Лондон и там буквально допрашивал советского перебежчика из КГБ Олега Гордиевского — что представляет собой Горбачёв?[122] В общем, в Вашингтоне к встрече с Горбачёвым готовились основательно. И если в Белом доме эта подготовка проводилась в форме театральных репетиций, то в администрации и ведомствах, где разрабатывалась политика, шли долгие и основательные дискуссии: что на самом деле происходит в Москве и какую политику она выстраивает? Что это –перестройка основ или просто передышка, чтобы набраться сил и начать новое наступление на обманутый, доверчивый Запад? Для ответа были созданы три команды высококвалифицированных специалистов –аналитиков. Но выводы большинства звучали пессимистически: скорее всего, это передышка. Той осенью ЦРУ представило по крайней мере 3 секретных доклада с оценками положения в Советском Союзе: — «Подход Горбачёва к общественному кризису: управляемое возрождение. Анализ ЦРУ, август 1985 года». — «Экономическая программа Горбачёва: обещания, реальности и подводные камни. Анализ ЦРУ, сентябрь 1885 года». — «Внутренние источники напряжённости в советской системе. Анализ ЦРУ, ноябрь 1985 года». В этом последнем докладе, впрочем, как и в предыдущих, подчёркивалось: «Советский Союз является мощным и стремящимся к расширению игроком на международной арене, который использует напористую дипломатию, подпираемую комбинацией из военной мощи, пропаганды и подрывной тактики для продвижения своих интересов». Однако, «СССР поражён комплексом внутренних недугов, которые серьёзно ухудшились в конце 70х и начале 80х. Их лечение является одним из наиболее значительных и трудных вызовов, стоящих перед режимом Горбачёва». А далее следовал такой интересный вывод: «По самым современным стандартам Советский Союз является очень стабильной страной. В течение следующих 5 лет и в обозримом будущем трудности этого общества не станут вызовом системе политического контроля, которая гарантирует правление Кремля, и не будут угрожать крушением экономики. Но в течение остальной части 80х и после внутренние дела СССР будут доминировать в попытках режима решить эти многочисленные трудности, которые будут также влиять на советское поведение во внешней политике и в вопросах национальной безопасности».  Трудности эти перечислялись и тут не было ничего нового. Все они неоднократно и подробно обсуждались в печати на Западе: продолжительный экономический спад, переходящий в стагнацию, незаинтересованность населения в результатах своего труда, падение дисциплины, возрастание коррупции,  засилие бюрократии и неэффективная система управления. На основе этого анализа ЦРУ так предсказывало вероятную позицию Горбачёва во время встречи с Рейганом: «Эти внутренние трудности остро усилили желание режима Горбачёва достичь некоторого восстановления атмосферы разрядки, как это было в начале 70х. Предшественники Горбачёва, начиная с Ленина, время от времени, стремились к передышке на международных фронтах для решения внутренних проблем, и в то же время продолжали наращивать внешнюю мощь Советского Союза. Горбачёву нужна некоторая передышка… Пока Советы не проявляют желания платить какую— либо цену за разрядку, которая повлечёт изменение их собственного поведения и целей в вопросах безопасности, важных для Соединённых Штатов. Горбачёв хочет разрядку по дешёвке»[123]. В переводе на современный язык –хочет разрядку на халяву.  В соответствии с такими оценками и выстраивалась конкретная позиция США к встрече с Горбачёвым. Суть её сводилась к тому, что в Женеве следует твёрдо проводить прежнею американскую политику, выясняя возможные изменения в советской позиции. При этом делать упор на положении с правами человека в Советском Союзе и его политике в региональных конфликтах — Афганистане, Анголе, Эфиопии и Камбодже, отодвинув вопросы ядерного разоружения на задний план. * * * В Кремле, разумеется, тоже готовились к этой встрече, но не столь рьяно и больше по существу вопросов, которые будут обсуждаться в Женеве. Однако роль президента США при этом никто не исполнял, хотя и говорили, что Горбачёв всё— таки посмотрел пару фильмов, где главные роли исполнял Рональд Рейган. Специалистам было ясно, что разговор в Женеве предстоит тяжёлый и на достижение конкретных договоренностей рассчитывать не следует. Прежде всего, это касается ядерных и космических вооружений, которые имелось ввиду выдвинуть на передний план. Но это скорее для полемики. И в качестве заявочного столба. А замысел женевской встречи, разработанный мидовскими драматургами во главе с Корниенко, состоял в том, чтобы добиваться концептуальной договорённости о недопустимости ядерной войны вообще, что в ней не может быть победителей, и что стороны не будут стремиться к превосходству друг над другом. Тут была своя маленькая хитрость. До сих пор все попытки приступить к разработке реальной программы разоружения натыкались на глухое сопротивление военных, которые ссылались на баланс сил в мире и стратегию США, предусматривающую нанесение первого ядерного удара, ведение как ограниченной, так и крупномасштабной ядерной войны, и решимость одержать в них победу –»возобладать», как говорилось в американских документах. Соответсвенной должна быть и стратегия СССР –наши вооружённые силы должны быть готовы к победоносной войне будь то ядерной или обычной. Об этом публично говорили высокие военачальники во главе с маршалом Огарковым. Причём делалось это вопреки решениям высоких партийных органов и официальным заявлениям министра обороны Устинова. Однако к 1985 году ситуация стала меняться. Если раньше дискуссии по всем этим вопросам велись за непроницаемыми стенами Пятёрки, то теперь они выплеснулись наружу, в открытую печать. Учёные –политологи из ИМЭМО и Института США и Канады –Г.А. Арбатов, Е.М. Примаков, В.В. Журкин, А.А. Кокошин, С.А. Караганов доказывали абсурдность самой возможности победы в ядерной войне, грозящей гибелью всему человечеству. А физики –В.В. Александров, Н.Н. Моисеев, Г.С. Голицын, А.С. Гинзбург и Ю.А. Израэль стали обосновывать концепцию «ядерной зимы», которая неминуемо наступит в случае ядерной войны.  Это было нечто новое для советского общества. И военные оказались неготовыми к открытой дискуссии, хотя попытки со стороны Главного политуправления были. Аналогичная полемика велась и в США. Там были свои «ястребы» и «голуби». Но постепенно на сторону «голубей» стал склоняться президент Рейган. Всё это, по мнению мидовских специалистов, ясно свидетельствовало, что американцы едва ли будут упорно возражать против фиксации декларации о недопустимости ядерной войны, поскольку сами, в том числе устами собственного президента, это неоднократно провозглашали. Однако это можно будет изобразить потом как победу Советского Союза и успех женевской встречи. Такое взаимопонимание, доказывали мидовские драматурги, важно само по себе. Оно должно стать концептуальной основой прорыва к реальному разоружению. Особенно если будет сопровождаться конкретными договоренностями в деле прекращения гонки вооружений на Земле и недопущения её возникновения в космосе. Но даже если не удастся договориться о конкретных мерах в Женеве, такое общее взаимопонимание проложит путь к ним в будущем. Но советников Горбачёва больше беспокоило другое: как поведёт себя американский президент? Способен ли он сам творить политику, или это делает его окружение, а президент просто озвучивает подготовленные ему бумаги — «разговорники» на бюрократическом жаргоне? В общем, как говорил Андропов: — Рейган не политик — он актёр. Но кто пишет ему сценарий? Ещё осенью 1983 года Громыко поручил мне выяснить у президента Финляндии, который незадолго до этого встречался с Рейганом, как он ведёт переговоры. С Койвисто у меня были дружеские отношения ещё со времён переговоров ОСВ в Хельсинки. Поэтому в беседе с ним я между делом поинтересовался, как прошла его встреча с американским президентом. Он сетовал, что переговоры с Рейганом вести сложно, так как он может придерживаться одной темы не более 5 — 10 минут. Эта телеграмма из Хельсинки была встречена на верху с большим интересом. Вот в такой атмосфере Политбюро обсуждало — что ждать от встречи с Рейганом в Женеве? Иллюзий не было. В директивах Горбачёву было чётко прописано: «Нет оснований рассчитывать на достижение в ходе встречи сколько— нибудь существенных договоренностей по принципиальным вопросам советско— американских отношений, и особенно по вопросам безопасности. Однако вряд ли отвечало бы нашим интересам (да и американским) разъехаться, крепко разругавшись, что привело бы к ещё большей напряжённости в мире со всеми вытекающими отсюда последствиями». По этому сценарию и развивались события. СТАРИК ВСЁ БУБНИТ Женевская встреча Горбачева и Рейгана 19 — 21 ноября была, пожалуй, их самой непродуктивной, хотя вызвала восторженные отклики в печати. Изо дня в день они повторяли всё те же давно известные позиции. Новым, пожалуй, было лишь то, что лидеры обеих стран начали общаться друг с другом, что называется, «тэт а тэт», правда с помощью переводчиков. Случилось это так. Утро 19 ноября в Женеве выдалось на редкость холодным. Горбачёв в демисезонном пальто, закутанный шарфом и в шляпе подъехал к вилле Флер д'O на берегу Женевского озера, а Рейган вышел его встречать в костюмчике, молодцеватый и улыбающийся, так что на экранах телевизора не была заметна двадцатилетняя разница в их возрасте. Наоборот, Горбачёв выглядел даже старше.[124] Широким жестом президент пригласил его пройти в небольшую гостиную, где в камине уютно потрескивали дрова. Всё шло строго в соответствии с тщательно согласованным графиком. Теперь должна состояться их краткая встреча вдвоём, после чего начнутся переговоры в расширенном составе с участием полудюжины советников с каждой стороны. Но Рейган неожиданно заявил: — Вы и я родились в маленьких городах, о которых никто никогда не слышал, и никто не ожидал, что мы станем такими. Там, в соседней комнате, сидят эти люди... Они дали нам всего 15 минут для встречи с глазу на глаз. Они запрограммировали нас — составили Вам разговорник и написали мне разговорник. Мы можем так и поступить, проведя следующие три дня так, как они нам предписали. Но мы можем остаться в этой комнате столько, сколько захотим и лучше узнать друг друга. И мы можем повернуть ход истории так, что мир запомнит её в позитивном ключе. И тут к немалому изумлению Горбачёва американский президент начал говорить про «зелёных человечков». США и СССР, убеждал он, смогли бы быстро найти общий язык, «если бы возникла угроза этому миру со стороны других существ, из другой планеты в космическом пространстве... Тогда мы позабыли бы все эти незначительные расхождения между нашими странами и обнаружили раз и навсегда, что мы все вместе люди на этой Земле»[125]. Горбачёв не стал дискутировать на эту тему. Но в долгу не остался и сказал, что СССР и США могут начать улучшение отношений с научного сотрудничества. Например, — с совместного изучения землетрясений. Он должен предупредить, что по оценке советских учёных в Калифорнии в ближайшие годы произойдёт сильное землетрясение. Однако Рейгана это не удивило, и он пустился в долгий рассказ об истории землетрясений в Калифорнии, начиная аж с 500 года нашей эры.   После этого оба лидера приступили к земным делам. Как и предвидели эксперты, Рейган начал говорить о важности соблюдения прав человека, а Горбачёв о разоружении. У США, наступал советский лидер, не должно быть иллюзий: им не удастся привести Советский Союз к банкротству и достичь военного превосходства. «Чтобы вы не делали, нас вам не одолеть!» В общем, обсуждали всё те же проблемы: разоружение, права человека, региональные конфликты. Причём позиции излагали старые, давно набившие оскомину и без всякой перспективы на достижение договоренности. Через час с четвертью они прервались. Горбачёв вышел к своим и бросил в сердцах: — Старик всё бубнит по своим вызубренным памяткам! И обозвал Рейгана «динозавром», рассказав подробности их встречи наедине. В противоположном лагере тоже с нетерпением ждали, что поведает президент о беседе с Горбачёвым. Был ланч, Рейган сидел в кругу своих близких соратников и стал вспоминать, как он дискутировал с… Маргарет Тэтчер. Улучив момент, кто–то спросил, а что было на встрече с Горбачёвым. Президент долго молчал, а потом начал рассказывать про их диалог о землетрясениях в Калифорнии и о том, что он по— прежнему делает упор на разоружении. И тут Рейган, видимо неискушённый в тонких деталях политики, вдруг спросил: а не оправданы ли опасения Советского Союза в отношении ядерных средств Англии и Франции, когда мы требуем не учитывать их при ликвидации советских и американских ракет промежуточной дальности в Европе? Его, естественно, стали разуверять, а эксперт по разоружению, директор АКВР Кеннет Адельман стал убеждать, что агрессивность –неотъемлемая черта российской государственности как при царизме, так и при большевиках. Ещё в 1898 году, говорил он, русские военные историки с гордостью отмечали, что с 1700 года Россия вела 38 воин. Только две из них были оборонительные, а 36 –наступательными. Поэтому соседние страны так боятся Советского Союза. И пошутил: — Советская паранойя объяснима. СССР –единственная страна, окружённая враждебными коммунистическими странами Президент тут же откликнулся: — Как тут не боятся, когда вокруг тебя эти коммуняки![126] * * * После ланча, на встрече в широком составе Горбачёв сам поднял вопрос об Афганистане. Неожиданно для американцев он стал говорить о выводе советских войск «как части общего политического урегулирования» и даже намекнул, что США могли бы «помочь» нам уйти из Афганистана. Но Рейган не обратил внимания на этот намёк и продолжал обвинять Советский Союз во вмешательстве не только в Афганистане, но и в Никарагуа, Камбодже и Южной Африке, что ведёт к росту международной напряжённости. А Горбачёв перешёл к разоружению и заявил, что намерение США развернуть СОИ приведёт к новому скачку в  гонке вооружений и приблизит угрозу войны. Президент, естественно, бросился защищать своё детище. Потом был перерыв и Рейган сказал: — У нас наедине дела идут лучше. И предложил Горбачёву пройти в домик у бассейна, где в камине уже потрескивали дрова. Там президент изложил в самых общих чертах американское видение возможных договоренностей в сфере безопасности. Они предусматривали:   1. Промежуточное соглашение о сокращении ракет средней дальности, имея ввиду в конечном итоге их ликвидацию. Горбачёв поднял вопрос об учёте ядерных средств Англии и Франции, а также о ядерных средствах воздушного базирования. Не договорились. 2. 50 %— ное сокращение стратегических наступательных вооружений. Горбачёв в принципе был согласен, но в увязке с запретом на космические вооружения. 3. Маловразумительное взаимопонимание по СОИ, суть которого сводилось к тому, что США будут проводить разработки по её созданию в соответствии с «узким» толкованием Договора по ПРО, а Советский Союз не будет против этого возражать. При этом предусматривалась бы возможность сотрудничества с советской стороны в этой «оборонительной программе». По этому пункту у камина разгорелась страстная дискуссия, продолжавшаяся около часа. Естественно, безрезультатная. Вышли они из домика у бассейна уже ближе к вечеру и к удивлению обеих делегаций объявили, что договорились о продолжении встреч на высшем уровне: Горбачёв приедет теперь в Вашингтон, а Рейган — в Москву.[127] Причём, как сетовали потом американцы, президент дал согласие на такие встречи по собственной инициативе строгие памятки, подготовленные в госдепе и затверждённые в СНБ, этого не предусматривали. А произошло это так. Прогуливаясь  возле бассейна, Горбачёв стал сетовать, что Рейган много потерял, потому что не видел Москвы. Рейган ответил, что Горбачёв не видел Вашингтона. Почему бы ему не посетить американскую столицу? Тогда и он сможет приехать в Москву. Горбачёв согласился, а Рейган спросил –как насчёт следующего года? И Горбачев опять согласился. Но это была их единственная конкретная договоренность. И уже после первого тура переговоров Горбачёв сетовал в своём ближайшем окружении: — Похоже, мы зашли в тупик! На обеде в советском представительстве при ООН в Женеве Горбачёв, произнося тост, оторвался от подготовленного тоста и начал импровизировать: — В одной из газет, — говорил он, — я видел такую карикатуру. Президент Рейган и я стоим по разные стороны глубокой пропасти в горах. Он кричит мне: «Нам нужно улучшать отношения. Сделайте первый шаг!» Рейган смеялся и аплодировал. Но советникам в обеих делегациях было не до веселья. Ни по одному вопросу согласия не было. Даже совместное заявление, где излагались общие, ничего не значащие истины, повисало в воздухе. Их напряжение разрядил казус с водкой. Стол в советском представительстве, где Горбачёв давал обед, был сервирован не совсем обычно для того времени: перед каждым блюдом стояла маленькая рюмка с водкой. Но никто из советской делегации к ней не притрагивался, да и американцы поглядывали на неё с подозрением — ведь Горбачёв недавно объявил войну спиртному. А Шеварднадзе, как бы в насмешку, сказал, обращаясь к Рейгану: — Господин президент, мне пришлось ехать в Женеву, чтобы выпить рюмку водки! Все опять смеялись. Горбачёв тоже. А советники, наконец, выпили. Как ни странно, но алкогольная тема была одной из главных на том застолье. Кто— то из гостей, полушутя, стал рассуждать, что нет ничего плохого в употреблении спиртного в умеренных количествах. Особенно, если выпить за мир и дружбу. — Да, конечно! — тут же откликнулся Горбачёв.— Выпивка без тоста как раз и может считаться алкоголизмом... И стал долго говорить о необходимости налаживания дружеских отношений между СССР и США. Надо смотреть не в прошлое, а в будущее, провозгласил он и стал цитировать Библию: время собирать камни и время бросать камни. В общем, выпили снова и разошлись довольными. КТО КОГО ПЕРЕИГРАЛ На следующий день, 20 ноября переговоры продолжались в советском представительстве. Теперь Горбачёв пригласил Рейгана в отдельную комнату поговорить «тет а тет». Но разговор явно не клеился. Американский президент стал снова говорить о нарушении прав человека в Советском Союзе и Горбачёв в долгу не остался. Он перешёл в наступление и стал обвинять правительство США в дискриминации негров и женщин. Потом он долго говорил о необходимости приступить к разоружению. Всё это почти дословно повторилось на встрече делегаций. И главным камнем преткновения была программа противоракетной обороны Рейгана — «Звёздные войны». Горбачёв горячо говорил, что она подорвёт сложившуюся систему международной безопасности, вызовет новый тур гонки вооружений, и обещал принять «эффективные ответные меры». Но президент твёрдо стоял на том, что США приступят к её развёртыванию для защиты Америки несмотря ни на какие угрозы. Когда Рейган кончил свою страстную речь и наступило молчание, Горбачёв сказал примирительно: — Господин президент, я не согласен с Вами, но я вижу, что Вы действительно верите в то, что говорите...   А вечером лидеры двух великих держав расслаблялись вместе с женами на вилле Суасур на берегу Женевского озера, где остановился Рейган. Они попивали кофе, в камине потрескивали дрова, и президент рассказывал бесконечные анекдоты, которые, как потом жаловался Горбачёв в своём окружении, ему уже порядком надоели. Около 11 часов к ним в комнату вошел взбешённый Шульц доложить, что происходит с выработкой коммюнике. Тыча пальцем в Корниенко, он буквально выкрикнул: — Вы, Вы мешаете! Мы не можем делать дело с Вами! И потом, поворачиваясь к Горбачеву, уже более спокойно: — Господин Генеральный секретарь, мы не можем иметь дело с этим человеком! Горбачев шепнул что— то своему помощнику Александрову, и к утру коммюнике было готово.[128] Вопросы ядерного разоружения в нём вообще не затрагивались, хотя много времени Рейган и Горбачёв потратили на обсуждение возможности 50 %— ного сокращения стратегических вооружений и ликвидации ракет средней дальности в Европе. Тут как бы наметилось сближение «в принципе». Но его поломало расхождение позиций по противоракетной обороне. Поэтому в согласованном заявлении содержался лишь набор общих и хорошо знакомых истин, неоднократно озвучивавшихся ранее с обеих сторон. Вроде той, что «ядерная война никогда не должна быть развязана, в ней не может быть победителей» и что обе стороны «не будут стремиться к достижению военного превосходства.» Но никаких конкретных договоренностей на этот счёт достигнуто не было и обе стороны — СССР и США продолжали готовиться к такой войне, стараясь обеспечить себе военное превосходство над противником. То же, что касается советско— американских отношений. Много пишут, что в Женеве договорились о необходимости их улучшения. Об этом действительно записано в коммюнике по итогам встречи. Но опять — таки нигде не было записано, что нужно делать, чтобы претворить это намерение в жизнь. В общем, одни слова. Общие слова и добрые пожелания прозвучали также в адрес Стокгольмской конференции. Одно было действительно хорошо — теперь на самом высоком уровне было затверждено наше «джентльменское соглашение» с Гудби. В коммюнике главы СССР и США высказались за принятие документа на Стокгольмской конференции, который «включал как взаимоприемлемые меры укрепления доверия и безопасности, так и конкретизацию, и придание действенности принципу неприменения силы». Говорят, что в Женеве между Рейганом и Горбачёвым проскочила какая — то искра взаимопонимания. Не знаю. Не похоже. Вот один пример. После окончания переговоров в Конференц Центре состоялся прощальный приём. Все стояли с бокалами шампанского и произносили тосты, когда Горбачёв предложил Рейгану уединиться. Подходящим местом на этот раз оказалось какое— то подсобное помещение возле буфета. Туда они и удалились в сопровождении переводчика. А когда вышли, Горбачев сказал, указывая на подсобку, что это пятый раз, когда они встречаются. — Нет, — возразил президент, — это одиннадцатый раз, когда встречаются советские и американские лидеры. Это одиннадцатый саммит! Горбачёв повысил голос и отчётливо произнёс, что это пятый раз, когда они встречаются наедине. Но Рейган твёрдо стоял на своём: нет, –это первый раз, когда они встречаются с Горбачёвым, их первый саммит. Пришлось кому— то из рейгановского окружения объяснить президенту, что Горбачёв имеет ввиду их с Рейганом пятую встречу наедине. Вот такое было взаимопонимание. В тот же день, 22 ноября Горбачёв провёл небольшое совещание. Он был раздражён и расстроен: — Что это за встреча на высшем уровне? — сетовал он. — Что делает этот президент? Может быть, как сосед по даче, он был бы хорошим партнёром, но как политический партнёр оставляет гнетущее впечатление. Однако на публике это раздражение Горбачёв никогда не показывал — ни тогда, ни потом. Оба лидера были достаточно проницательны, чтобы не допустить скандального провала, а изобразить их первую встречу, как успех. Но головокружения они не испытывали. В своих внутренних оценках руководители обеих стран были далеки от оптимизма и констатировали, что позиции сторон остались неизменными. Например, 28 ноября на закрытом совещании первых секретарей ЦК, обкомов и крайкомов Горбачёв так информировал партийное руководство страны о своих переговорах с Рейганом: «Рейган маневрирует, он порождение ВПК, самого правого, реакционного крыла. Суть его мышления не изменилась. Но наш нажим, сила, мировое общественное мнение оказывают и на него влияние. Он вынужден пойти навстречу. Для него это важно и потому, что в США дело идёт к выборам...» В общем, «коренных изменений в отношениях с ними не произошло, хорошего от них ждать нечего. Военное противостояние сохраняется. Вывод: партийные организации должны крепко держать в своих руках оборонные дела. В народе есть сомнение: не обманут ли нас США? То есть, нужна и сила, укрепление обороны. Это для нас «святая святых».[129] Ему почти дословно вторит Рейган в послании Конгрессу США по итогам его встреч с Горбачёвым: «Соединённые Штаты не могут позволить себе иметь иллюзий в отношении Советской России. Мы не можем утверждать, что их идеология и цели будут меняться». А в своих личных заметках сразу же по возвращении из Женевы Рейган сделал такую запись: «Если он действительно хочет соглашения по контролю над вооружениями, то это только потому, что хочет сократить бремя военных расходов, которые душат советскую экономику. Это может определять и его противодействие СОИ. Он хочет избежать расходов соревнования с нами».[130] В общем, внутренние оценки, сделанные американским руководством после Женевы, выглядели весьма пессимистично. В своих мемуарах госсекретарь Шульц пишет, что по оценкам американского разведывательного сообщества и советологов «Советский Союз никогда не изменится, да и не может измениться независимо от того, насколько плохо у него обстоят дела с экономикой и социальными проблемами».[131] Но на широкую публику оба главных актёра этого спектакля играли по другому. Да и приятно было почувствовать себя в центре мирового внимания. Утром во время завтрака среди «своих» на советской вилле произошёл такой эпизод. Академик Г.А. Арбатов, находившийся в  числе «сопровождающих» лиц, рассказал анекдот: — Вы знаете, Михаил Сергеевич, спросил он, что общего находят люди между Вами и Лениным? И сам же ответил: — Оба — юристы, оба — лысые и оба прогнали Романовых...[132] Не успел Горбачёв среагировать на эту байку, как раздался обиженный голос его супруги Раисы Максимовны, которая всегда ревниво следила за тем, какое впечатление производит её муж: — А мы думали, что общими чертами являются глубина мысли, революционность действий... Далее следовал перечень других выдающихся черт вождя мирового пролетариата. Горбачёв не возражал и довольно улыбался. Тем не менее, итог его встречи с Рейганом можно оценить в целом как положительный. Он не в том, что произошло в Женеве, а в том, что там не произошло — не разругались. И, главное, безвестный до сель актёр, подвизавшийся ранее лишь в любительских спектаклях на школьной сцене в Ставропольщине, переиграл звезду Голливуда. Ему в основном аплодировала мировая аудитория, наблюдая их спектакль в Женеве.  Такие вот трюки встречаются в мировой дипломатии. Но как бы там не было, а диалог начался. Процесс пошёл. В этом состоит главный позитивный итог женевской встречи с Рейганом. Им удалось тогда очертить даже круг тем для этого диалога. На первое место были бесспорно поставлены вопросы разоружения и безопасности. Затем шли проблемы, касающиеся двусторонних советско— американских отношений. И менее внятно, но для специалистов было ясно, что Советский Союз будет обсуждать теперь и ситуацию с региональными кризисами, и положение с правами человека. Горбачёв сам дал согласие на включение в текст согласованного заявления фразы о «решении гуманитарных вопросов в духе сотрудничества». В общем, как потом скажет Горбачёв: — В «Женеве мы лучше узнали друг друга, ясно поняли характер разногласий, положили начало диалогу». Но был и другой позитивный сдвиг, который остался тогда как бы за кадром. Беседы Горбачёва с Рейганом, Миттераном и другими лидерами Запада позволили ему трезво, без пропагандистских наскоков посмотреть на советскую позицию в вопросах безопасности и понять, что она нуждается в переменах. Уже в Женеве после одной из встреч с Рейганом Горбачёв позвал своих экспертов в защищённую от прослушивания комнату и начал с пристрастием расспрашивать, почему мы предлагаем контроль над разоружением только национальными средствами и боимся инспекции. А вот американцы их не боятся и выступают за широкий международный контроль! Почему? Дело тут не только в том, рассуждал Горбачёв, что национальные средства контроля не всегда надёжны. Но получается ещё и так, что мы просто подыгрываем тем, кто говорят о закрытом характере советского общества, что нам нельзя доверять. В общем, советскую позицию по контролю надо менять. Никаких решений тогда, разумеется, принято не было, но брожение началось. Медленно, порой зигзагами советская позиция по контролю стала меняться. И импульс к её переменам был дан тогда в Женеве. КАК МЕНЯТЬ И ЧТО МЕНЯТЬ? Отзвуки женевской встречи очень скоро докатились до Стокгольма в виде слухов и в виде указаний. Вопреки шуму о грандиозном успехе, который взахлеб описывала советская да и мировая пресса, слух утверждал, что Горбачев и Шеварднадзе вернулись в Москву недовольные. Советская политика, несмотря на приветливые улыбки Горбачева, оставалась по своей сути неизменной со времен Брежнева — Андропова — Черненко. Ее нужно было основательно перетряхивать, чтобы хорошие и красивые слова о мире, разрядке и мирном сосуществовании из пропагандистских лозунгов действительно стали нормами международной жизни. А указания требовали представить предложения, как надо менять эту советскую позицию. 3 декабря, например, делегация получила напоминание: «подготовить проект записки в Инстанцию, в которой содержалась бы оценка прошедшего этапа, а главное — предложения о дальнейшей нашей работе». При этом, однако, предписывалось «точно следовать положениям мандата Мадридской встречи, в частности, по мерам военного доверия (охват ими деятельности ВМФ и ВВС)». Каждый раз, получив такие указания от высокого начальства, хотелось либо хохотать, либо горько плакать. В них было все выверено до миллиметра — с какой бы стороны не подул ветер, начальство будет всегда право. Но попробуй пойми, что от тебя хотят: дать новые предложения, но точно следуя старой позиции? Тем не менее, мы посовещались в делегации и решили серьезно проанализировать, что происходит на переговорах и что нужно менять. Восьмая сессия не принесла долгожданного прорыва, хотя «джентльменское соглашение» внесло некоторые перемены на Конференции. Теперь основная деятельность переместилась в рабочие группы. После краткого официального открытия заседания следовала быстрая смена декораций: таблички с названиями государств убирались, делегаты покидали свои обычные места и рассаживались по группам стран. Теперь они выступали как бы в личном качестве, и председатель, давая им слово, просто называл фамилии. Как выразился один из участников этих дискуссий: «наконец — то нам разрешили снять пиджаки». Ну и что это дало? Рабочие группы плавно перешли к редактированию строго в соответствии с «джентльменской договоренностью». Там под руководством координаторов из нейтральных стран началось параллельное обсуждение всех внесенных предложений, хотя каждая сторона, разумеется, делала упор на собственных позициях. Но чем дальше шёл поиск договоренности, тем более становилось очевидным, что главным камнем преткновения является теперь вопрос, на какие виды вооруженных сил будут распространяться меры доверия. Разумеется, имелись и другие расхождения, и их было немало. Но нельзя ни на шаг продвинуться вперед в редактировании, когда одна сторона говорит только о деятельности сухопутных войск, а другая называет всю триаду — сухопутные войска, ВВС и ВМС. Поэтому в качестве развязки мы решили предложить следующий компромисс: «На нынешнем, первом этапе Конференции дать согласие на уведомления о крупных учениях ВМС в соответствии с предложенными нам параметрами, когда эти учения связаны с учениями сухопутных войск и угрожают безопасности в Европе. Одновременно можно было бы условиться о том, чтобы отложить рассмотрение вопроса об охвате мерами уведомления также и самостоятельной деятельности ВМС на второй этап Конференции. При этом, разумеется, подлежали бы уведомлению все крупные учения ВВС в Европе, как это предлагается Советским Союзом». Генерал Татарников угрюмо сказал, что не может подписаться под таким предложением. Его министерство никогда не пойдет на отказ от договоренности по ВМС. «Соседи» колебались. Тогда я сам направил эту телеграмму в Москву. И тишина… Никакого ответа. МОСКВА ГУДИТ Делегация прилетела в Москву на рождественский перерыв 24 декабря. Столица буквально кипела новостями. Последние полгода, возвращаясь домой, мы каждый раз попадали как бы в другую страну. В дневнике у меня записано: «Столица полна слухов. Чиновный люд волнуется происходящими переменами — гадают, вычисляют кого — куда, но в основном напрасно, т.к. никто ничего толком не знает. Поражает общее состояние неуверенности и выжидания. Простой же люд доволен, что шерстят начальство. Контора родная также гудит от слухов. Если отбросить бесполезную суетню кого — куда, то вырисовывается такая картина. Шеварднадзе медленно, но верно ищет перемен — и по существу политики, и по формам работы. От улыбок перешел к втыкам, и порой жестким». Новый министр явно менял точки опоры в МИДе. Корниенко еще сидел в своем кабинете, но ему даже бумаг не размечали. Остальных замов тоже отодвинул в сторону. Вместо них напрямую к нему стали ходить Петровский, Адамишин, Карпов, Бессмертных. Ковалев в этих встречах не участвовал, но его присутствие все время было как— то обозначено. Меня предупредили, что предложения из Стокгольма встретили сильное раздражение и у военных, и у «соседей». Да и в самом МИДе основательно щипали за «сдачу позиций» по ВМС. В общем, картина невеселая, и только оптимист Адамишин настойчиво твердил о грядущих переменах и советовал твердо стоять на своем. 28 декабря, суббота, 16.30. Вызвал министр. Но это был уже другой Шеварднадзе, по сравнению с тем, что было в июле: из— за стола не вышел, только сухо кивнул головой, а в голосе появились нотки окрика. — Что Вы мне говорите? Это все в газетах написано. Вы подготовились к серьезному разговору по существу вопросов, обсуждающихся в Стокгольме? Но минут через десять разговор вошел в нормальное русло. Я подробно рассказал ему о главных нерешенных проблемах на Конференции, сделав упор на ситуации с ВМС. Это главный затор сегодня. Не устранив его, мы не можем двинуться вперед в разработке договоренности. Министр внимательно слушал. Лицо каменное, без улыбки. Холодные, изучающие, голубые глаза в обрамлении белых седых волос. Иногда задавал вопросы и особенно интересовался развязками. Нельзя сказать, что он одобрял их — практически не сказал ни слова, но и не возражал, а только понимающе кивал головой. Потом спросил, а как относятся к этим развязкам военные. Я ответил, что в целом негативно, но особенно возражают против компромисса по ВВС и ВМС. Шеварднадзе оживился: — Когда будет проект директив, заходите вместе с военными экспертами. Я сам с ними потолкую и спрошу, почему нельзя решить эти проблемы. У меня уже был разговор с экспертами по химии. Один из них сказал, что идти на компромисс нельзя, т.к. это нанесет ущерб безопасности Советского Союза. Я ответил, что тоже пекусь об интересах безопасности. Тогда удалось сдвинуть решение многих вопросов, касающихся запрещения и уничтожения химического оружия, которые раньше были камнем преткновения. Давайте попробуем этот же метод с вашей делегацией. А потом, как бы распаляясь от собственных слов, перешёл на доверительный тон: — Поймите, нам нужны дела, конкретные результаты. В последние дни мы с Михаилом Сергеевичем не раз обсуждали складывающуюся ситуацию. Нужно обозначить наступающий 1986 год как поворотный, переломный. Или он станет годом решающих действий по укреплению мира, или же проложит путь к ядерной катастрофе. Сейчас мы в самом начале пути. Но мы не сможем повернуть ход событий к миру, если не начнём по крупицам копить самый крупный капитал — доверие между государствами и народами.  И в самом конце разговора вдруг спросил проникновенно, и даже ласково: — А не могли бы Вы высказать эти Ваши соображения Михаилу Сергеевичу или товарищу Зайкову — он сейчас курирует военную промышленность и связанные с этим вопросы. На старых позициях, если они мешают движению вперед, стоять нельзя. Надо честно и откровенно взглянуть, где мы находимся и что мешает решению проблем. Тут нужно проявить не только честность, но и мужество. Сможете ли Вы в таком духе рассказать о положении дел Михаилу Сергеевичу или Зайкову без присутствия военных? Я сказал, что готов к этому. Поздно вечером, включив телевидение, я неожиданно для себя услышал, что Горбачёв говорит о Стокгольмской конференции: «Благодаря конструктивным усилиям ряда государств как будто вырисовываются контуры возможных договоренностей на стокгольмской Конференции по мерам доверия, безопасности и разоружению в Европе. Всем её участникам предстоит, на наш взгляд, поработать засучив рукава, чтобы были достигнуты результаты до начала очередной общеевропейской встречи, намеченной на осень будущего года».[133] Что бы это могло значить?   29 декабря, воскресенье. Утром Шеварднадзе вызвал всех переговорщиков — Карпова, Квицинского, Михайлова, Исраэляна, меня, а также заведующего ОМО Петровского — и поручил, не теряя ни минуты, писать заявление Горбачева о новых международных инициативах, с которым он мог бы выступить уже 7 января.[134] Замысел — сделать как бы международную программу КПСС, но опубликовать ее до XXVII съезда партии. Пусть съезд сконцентрируется на переменах внутренней жизни страны, и не следует отвлекать его внимание на международные проблемы. Задача — в широком плане дать картину, как двинуть дело вперед на переговорах в Женеве, Вене и Стокгольме. Причем нужны не пропагандистские хлопушки, а серьезные, реалистические, и в то же время эффективные, предложения. Пусть каждый из переговорщиков напишет раздел по своему участку, а Петровский сведет их воедино в виде заявления Генерального секретаря. К вечеру передали, что Горбачев вызывает меня одного завтра для беседы в первой половине дня. Быть наготове и ждать вызова. Накануне он поодиночке разговаривал с Карповым и Квицинским. Вернулись довольные и сказали, что им удалось пробить нулевой вариант по РСД в Европе. Потом из секретариата Шеварднадзе сообщили: во второй половине дня завтра нас всех примет Генсек. А поздно вечером знакомый из Генштаба рассказал, что маршал Ахромеев провел совещание, на котором ругал делегацию в Стокгольме последними словами, чуть ли не обвиняя в распродаже интересов Родины. И всё из за предложений по ВМС. Он грозил даже передать дело в Комиссию партийного контроля ЦК. Что ж, война была объявлена, но я решил не сдаваться. Немного истории. (Любознательный читатель может это пропустить) Борьба вокруг ВМС уходит корнями в выработку положений о безопасности Хельсинского Заключительного Акта 1975 года. В основе ее лежат разное географическое положение и различие структур вооруженных сил. Советский Союз — континентальная держава, обладающая мощными сухопутными силами, обеспечивающими ей господство на Евроазиатском континенте. США — морская держава и имеют флот, который господствует на морях и океанах.[135] Вполне естественно поэтому желание США ограничить и «просветить» деятельность советских сухопутных войск на Европейском континенте, где войска НАТО значительно уступали им по численности и оснащению боевой техникой. Но таким же естественным было желание Советского Союза ограничить и «просветить» деятельность американского флота. Разница была в том, что угрозы со стороны сухопутных войск и флота были асимметричны по своему характеру. Действия флота США в любом варианте не представляли жизненно важной угрозы для Советского Союза, кроме, разумеется, ядерного компонента, который рассматривался на Женевских переговорах в контексте других ядерных сил сдерживания. За его вычетом угрозу Советскому Союзу могли представлять десантные и амфибийные операции, переброска войск США в Европу и их поддержка с моря. Но они покрывались Мадридским мандатом, даже в его узкой натовской трактовке. Правда, оставалась еще одна сторона деятельности американского флота и авиации, далеко не безразличная для Советского Союза. Это так называемый «транзит» через Европу и операции в прилегающих к Европе районах, например, на Ближнем Востоке. Разумеется, было очень соблазнительно поставить под контроль и «просвечивание» мерами доверия также и эту деятельность США. Но к европейской безопасности это уже не имело прямого отношения. Таким образом, настойчивая постановка Советским Союзом вопроса об охвате мерами доверия деятельности ВВС и ВМС в реальном значении могла иметь три цели: 1. Охватить мерами доверия также «транзит» через Европу. 2. Быть мощным рычагом для выдавливания уступок на других направлениях переговоров, имея в виду, что в конце концов она станет предметом дипломатического торга и размена. 3. Служить своего рода тормозом для заключения соглашения по мерам доверия в Стокгольме. Если оно окажется ненужным или несвоевременным, всегда можно надавить на него и сорвать договоренность. И, надо сказать, что по мере продвижения к соглашению в Стокгольме, этот тормоз использовался все более активно. Все это было понятно и вписывалось в правила игры. Но вот что показалось мне странным по крайне мере на первых порах. На мерах доверия в отношении ВВС и ВМС с пеной у рта настаивало Министерство обороны и Генштаб. А советские моряки из Главного штаба ВМС относились к ним с прохладцей. Сначала мы решили, что это какая — то чисто ведомственная разборка. Но однажды, когда готовили очередные директивы, представитель Главного штаба ВМС сказал: эти советские предложения для нас удавка — американцев они затрагивают самую малость, а нам связывают руки. Сначала мы не поверили, но когда посчитали, все оказалось правильным. Советские предложения, если бы они были приняты, позволяли охватить мерами доверия деятельность трех советских флотов из четырех — Северного, Балтийского и Черноморского. Американцев же, даже при самом благоприятном для нас исходе переговоров, эти предложения затрагивали бы очень мало. С этими нашими выкладками еще в августе 1984 года я пришел к маршалу Огаркову. Самая главная опасность для Советского Союза, резюмировал я свой доклад, — это если американцы завтра расчухаются и примут все наши предложения по контролю за военно— морской деятельностью. — Интересно получается, — сказал он раздумчиво. — Оставьте эти материалы у меня, я разберусь. Но разобраться Огарков не успел. 9 сентября его отстранили от должности Начальника Генштаба и вместо него был назначен маршал С.Ф. Ахромеев. А он стал активно продвигать распространение мер доверия на деятельность ВВС и ВМС. Все это я подробно описал Шеварднадзе, а теперь решил рассказать Горбачеву. СКАЖИТЕ МНЕ ПРАВДУ... Горбачев принял меня в знаменитом кабинете генсеков в здании ЦК на Старой площади. Было это 30 декабря 1985 года. Он поднялся из— за стола и вышел навстречу, приветливо улыбаясь. Про себя я отметил, что держится он уверенно и выглядит очень здоровым по сравнению с целым поколением генсеков, с которыми мне приходилось раньше иметь дело. — Ага, вот еще один возмутитель спокойствия явился, — приветствовал он меня. — Садитесь и расскажите, что происходит на Стокгольмской конференции. Давайте только условимся: мне нужна правда, какой бы она ни была. Нас здесь в кабинете двое, никто нас не слышит, так что можете говорить, ничего не боясь. Итак, что происходит в Стокгольме, можно ли там достичь соглашения и что нужно для этого сделать? Я ответил, что стокгольмский форум более чем какой— либо другой готов к прорыву и достижению там соглашения в ближайшие полгода. Горбачев недоверчиво хмыкнул, и я стал доказывать. Во— первых, проблемы, которые там обсуждаются, не затрагивают столь глубоко интересы безопасности сторон, как на других форумах. Во— вторых, в Стокгольме удалось приблизиться к договоренности. У нас уже определены основные блоки соглашения. Это — неприменение силы, уведомление, ограничение, обмен ежегодными планами военной деятельности и посылка наблюдателей. По всем этим вопросам Конференция приступила к выработке текста соглашения. Однако на сегодняшний день обозначились три главных камня преткновения: — Противостояние политических и военных мер доверия. — Что будет предметом военных мер доверия? Деятельность сухопутных войск, ВВС и ВМС в Европе, как предлагает Советский Союз, или только сухопутных войск, как предлагают США и НАТО. — И, наконец, контроль — международные инспекции или национальные средства контроля. Таковы принципиальные расхождения в Стокгольме. Но все они на деле легко устранимы без ущерба для безопасности Советского Союза. — Хорошо, — сказал Горбачёв, — это мне более или менее ясно. Но что даст такое соглашение нашей стране, советским людям, да и всему человечеству? Сокращение ядерного оружия — это понятно. А тут? Ну понаедут иностранные инспекторы — и что? Для ответа пришлось коснуться военно— стратегической ситуации в Европе. Если в отношениях СССР — США, доказывал я, действует правило поведения обоюдного ядерного сдерживания с угрозой взаимного уничтожения, то в Европе ситуация другая. Соединённые Штаты официально провозгласили возможность ведения ограниченной ядерной войны на европейском континенте. По данным наших военных на учениях НАТО отрабатываются военные операции, в том числе наступательные, с применением до 5000 ядерных ударов по территории стран Варшавского договора. Такие операции, как говорят наши военные, проигрывались и на последних натовских манёврах «Отм Фордж — 85». Вся территория Западной Европы от Норвегии до Турции была превращена в гигантский военный полигон. На нём более трёхсот тысяч натовских военнослужащих разыгрывали баталии будущей войны в Европе с использованием самого современного оружия. Причём новое в этих учениях — отработка нанесения глубоко эшелонированных ударов на всю глубину оперативного построения войск Варшавского договора, в том числе и второго эшелона, включая резервы ещё до ввода их в сражение. Это так называемый план американского генерала Роджерса — Верховного главнокомандующего объединённых вооружённых сил НАТО в Европе. Тут Горбачёв прервал меня и спросил, неужели я всерьёз верю, что такая война ограничится Европой? Я ответил, что лично не верю. Американцы говорят, что они отрабатывают только оборонительные операции на случай агрессии со стороны Варшавского договора. А ядерное оружие применят только тогда, когда наши войска вторгнутся на территорию ФРГ на глубину до 100 километров. Но наши военные считают, что раз американцы готовятся к ядерной войне в Европе, то и они должны быть к ней готовы. В этом, разумеется, есть своя логика, хотя это и логика абсурда. Поэтому на учениях Варшавского договора — «Товарищи по оружию — 80», «Союз — 83», «Щит — 83» отрабатывалось проведение наступательных операций с самого начала конфликта. По принципу — наступление лучший вид обороны. Все сценарии основывались на том, что НАТО совершает агрессию. Но нигде не расшифровывалось и не обозначалось, какие конкретно действия со стороны НАТО могут послужить сигналом к применению нами ядерного оружия и началу наступательных операций войск Варшавского договора. А эти операции ОВД предусматривают широкомасштабное наступление на Западную Европу четырьмя фронтами, по 200 — 300 тысяч военнослужащих в каждом. Например, на учениях «Союз — 83» чёрные стрелы на картах рассекали всю территорию Западной Германии с Востока на Запад и только одна стрела загибала на Север — в Данию. Через 13 — 15 дней войска ОВД должны выйти к границам с Францией. Там произойдёт перегруппировка войск и наступление продолжится уже двумя фронтами: один заворачивает на Север и выходит к Ла Маншу, а другой заворачивает на Юг и выходит к границе с Испанией. На эту операцию отводится 30 — 35 дней. Причём с первых же минут наступления предусматривается использование ядерного оружия и прежде всего как средства массированного взлома систем обороны противника. Такие ядерные удары исчисляются сотнями. Причём в данном случае речь идёт о тактическом ядерном оружии. Но у обеих сторон уже размещены в Европе и ракеты среднего радиуса действия с ядерными боеголовками... — Подождите, — прервал Горбачёв, — но ведь мы неоднократно, в том числе на самом высоком уровне заявляли, что не применим первыми ядерного оружия! — Да, это официально заявленная политика. Более того, Брежнев весной 1978 года публично заявил, что «Советский Союз не собирается завоёвывать Западную Европу. И наш Генеральный Штаб не работает над графиком выхода к Ла Маншу».[136]  — Это какой— то дурдом! — взорвался Горбачёв. Ведь даже круглому идиоту должно быть ясно, что такая война превратит Европу и прежде всего Германию, — а именно она станет главным полем этой ядерной бойни, — в безжизненную, выжженную пустыню. Мне докладывали, что применение даже десятка атомных бомб ликвидирует современное человеческое общество в Европе. А тут генералы обеих блоков играют в игры, где планируют использовать несколько тысяч ядерных бомб. Это сумасшествие надо кончать! Эмоциональная эскапада Горбачёва говорила сама за себя. А я принялся убеждать, что вся беда в том, что обе стороны — НАТО и ОВД не знают друг друга, не доверяют друг другу, подозревают в самых худших намерениях и потому готовятся к ядерной войне. В такой ситуации любое недоразумение, ошибка на экранах радаров или просчёт в толковании действий другой стороны может привести к непоправимому. Это как схватка двух слепых, размахивающих ядерными дубинками. Меры доверия в этих условиях призваны снять пелену с глаз, увидеть реалии, снизить недоверие и подозрительность, а тем самым уменьшить саму возможность возникновения в Европе войны в результате ошибки, просчёта или неправильного толкования действий другой стороны. Сами по себе такие меры могут стать своего рода лакмусовой бумажкой. В них должны быть заинтересованы те страны, которые действительно не хотят войны, а противятся им будут те, кто готовит внезапное нападение — ибо меры доверия могут раскрыть их планы и помешать. Кроме того, в атмосфере доверия будет уже легче приступить к радикальным мерам разоружения и снижения напряжённости. А обстановка на переговорах такова, что Стокгольм больше других форумов готов к достижению договоренности. Такой поворот в моём докладе Горбачёву явно понравился и теперь он слушал с благосклонным вниманием. А я, памятуя наказ моего давнего ментора Александрова, что нормальный человек больше трёх проблем за раз не воспринимает, выделил три наших главных болячки: Первое: противостояние политических и военных мер доверия. Из нашего набора таких мер серьёзным и проходимым на конференции является обязательство не применять силу. Американцам трудно возражать против него. Оно содержится в Уставе ООН, Хельсинском заключительном акте, его поддерживают нейтральные страны и даже многие союзники США по НАТО. Что же касается неприменения ядерного оружия первыми, то оно для США и их союзников неприемлемо, так как противоречит концепции ядерного сдерживания. Поэтому подходящим местом для его обсуждения мог бы стать женевский форум, где рассматривается весь комплекс мер ядерного разоружения, в том числе и применительно к Европе. На соответствующих международных форумах по разоружению следовало бы обсуждать и другие наши «политические» меры — запрещение химического оружия, сокращения военных бюджетов и т.д. Для ликвидации сложившегося в Стокгольме противостояния политических и военных мер доверия никаких драматических жестов не требуется. Просто нужно делать упор на договоренности о неприменении силы, постепенно ослабевая нажим на другие наши политические меры, так чтобы они отпали сами собой, как засохшие листья с цветущего дерева. Мы уже фактически встали на этот путь в соответствии с утверждёнными Политбюро директивами, но чёткой позиции до сих пор нет. Тут в качестве примера я привёл его выступление на сессии ПКК в Софии. Горбачёв недовольно хмыкнул и обещал разобраться. А я перешёл ко второму камню преткновения: Какой бы вопрос мы не взяли, говоря о военных мерах доверия, — все упирается в проблему: о каких видах вооруженных сил идет речь — сухопутных войсках, как предлагают США и НАТО, или о всей триаде, как предлагают Советский Союз и социалистические страны. Внешне позиция Советского Союза логична и справедлива — все три вида вооруженных сил представляют угрозу для безопасности европейского континента. Но для разных групп стран эта угроза неодинакова. Самостоятельные действия американского флота, например, не представляют непосредственной опасности для Советского Союза. Реальная угроза может идти от десантных и амфибийных операций и их поддержки с моря. Еще большую угрозу может представлять деятельность ВВС в любом виде. Она и должна быть охвачена мерами доверия. А самостоятельную деятельность ВМС следует перенести на следующий этап Конференции. Вопрос о них можно было бы вообще опустить. Но американцы дают понять, что готовы обсуждать перенос и этим надо бы воспользоваться. — А как военные относятся к этому компромиссу, — спросил Горбачев. — Руководство Генштаба резко отрицательно. Но проблема эта никогда не обсуждалась комплексно со всеми заинтересованными ведомствами. — Хорошо, — сказал Горбачев. — Мне кажется, резон в Ваших соображениях есть, но надо послушать и военных. После этого я приступил к третей проблеме — контролю: Проблема эта стара, как старо само разоружение. США и НАТО требуют инспекции, а мы называем это шпионажем и предлагаем ограничиться национальными средствами контроля, хотя их явно недостаточно для уверенности в том, что тебя не обманывают а, значит, и для доверия. Однако это проблема не сегодняшнего дня. Её решение можно пока отложить на некоторое время. А сейчас сконцентрироваться на том, что проверять, а потом уже, — как проверять. Горбачёв никак не прореагировал на это и начал солировать: — В нынешней международной обстановке, когда конфронтация с США достигла предела, начинать надо с установления доверия. Это сейчас, видимо, главное. Для того, чтобы приступить к радикальным мерам ядерного разоружения, нужно элементарное доверие. Это естественный первый шаг и к разоружению, и к разблокированию региональных кризисов. Как я Вас понял, сейчас нужно решить вопрос с переносом самостоятельной деятельности ВМФ. Что ж, я поговорю с военными, а там посмотрим. Но начинать будем со Стокгольма! И тут Горбачёв задал такой интересный вопрос: — Мне дают разные советы относительно того, кто должен быть нашим главным партнёром на переговорах по проблемам европейской безопасности — США или, скажем, Франция, или Англия. Что Вы можете сказать по этому поводу, опираясь на собственный опыт?        Я ответил, что переговоры нужно вести со всеми. Но главным партнёром должен быть тот, кто решает и делает дело. Нравится или нет, но это — американцы. Конечно, нам нужно вести диалог и с французами, и с англичанами, и с немцами... У них есть собственные нюансы в политике, которые нам нужно учитывать. Но главным нашим партнёром должны быть США. Они признанный лидер НАТО, да и всего западного мира. Поэтому с ним и надо делать дело. И для вящей убедительности я привел такую аналогию. Представим себе, что аналогичный вопрос задаёт своим советникам Рейган: с кем из восточного блока ему нужно вести дело, чтобы добиться результатов? Правильный ответ будет: разговаривать надо со всеми, но главным партнёром должен быть Советский Союз. Он является лидером Варшавского Договора, с ним и нужно вести дело. Горбачёв согласно кивал головой и на этой многообещающей ноте, воодушевлённый я покинул его кабинет. СНОВА У ГОРБАЧЁВА В тот же день, 30 декабря, к трём часам дня переговорщики и Петровский собрались в предбаннике кабинета Генерального секретаря на Старой площади. С нами сидел и ждал вызова Шеварднадзе. Мы пробовали шутить, но он молча листал «Крокодил» и, казалось, ничего не замечал. Дважды в приемную звонил Громыко, но ему отвечали, что Генсек разговаривает. Подошел Зайков. Ровно в половине четвертого нас впустили в кабинет. Кратко поздоровавшись, Горбачев сразу же начал солировать. Видимо, он определился: глаза горели, и он говорил с азартом: — Американцы ведут себя нагло, самоуверенно, можно сказать, нахально. Достигнутых договоренностей в Женеве выполнять не хотят. Их надо заставить пойти по пути мирного урегулирования проблем. Это главное  — иного пути нет. Нужно поднимать население мира и Европы, выдвигать такие предложения, которые могли бы сплотить людей и в конечном счете вынудить американское правительство идти на соглашение с нами. Где же пределы, за которые мы можем выходить, а где нет? Прежде всего надо знать, где мы находимся и какие у нас есть резервы. Единственный механизм воздействия на американцев — это давление общественности. Наши инициативы должны создавать для этого благоприятную атмосферу. Если даже не удастся договориться, все равно окажем влияние в нужном направлении. Ну а если удастся попридержать гонку вооружений, представьте, какие перспективы откроются! Ведь 40 процентов нашей промышленности работает на оборону. Если пустить её на мирные цели, наши магазины будут ломиться от товаров. И Обращаясь к Зайкову:Наконец, удалось навести порядок в этой области. Такие закоулки там были... В общем, действовать надо активно, правильно оценивать ситуацию, видеть возможности, выискивать инициативы. Однако нужны такие предложения, которые не попахивали бы пацифизмом, чтобы наши действия не выглядели как односторонние уступки. Настало время для ответственных решений. Нынешний год — это год мира. Он должен показать, какова цена словам и обещаниям. Надо подняться над распрями, подчинить все усилия поискам путей к взаимопониманию, доверию и разоружению.  После этого он предложил всем руководителям делегаций выступить и рассказать, как можно обеспечить прогресс на переговорах в Женеве, Стокгольме и Вене: — Честно расскажите товарищам, что там у вас происходит и что можно сделать. Скажите всё, как вы это говорили здесь мне! Нужна конкретная и реальная без мыльных пузырей советская программа разоружения, которая привела бы к прекращению гонки вооружений. Начал Карпов. Он стал говорить, что после женевской встречи в верхах нужны конкретные шаги, которые переломили бы ход переговоров по ядерным и космическим вооружениям. Таким шагом мог бы стать «нулевой вариант» по РСД — ликвидация американских и советских ракет средней дальности в Европе без увязки с ядерными силами Англии и Франции. Американцы все равно его не примут, а воздействие на Европу, особенно на ФРГ, будет огромным. Другой важный шаг — 50%— ное сокращение стратегических наступательных вооружений, но при одновременном подтверждении действия Договора по ПРО. Исраэлян стал жаловаться, что мало внимания уделяется женевскому Комитету по разоружению. Громыко ни разу не удосужился приехать и выступить на этом форуме. Хорошо бы новому министру исправить этот грех. Главный вопрос там — заключение международной конвенции о запрещении химического оружия и уничтожении его запасов. Но все дело упирается в контроль, объявление месторасположения предприятий по производству химоружия и ликвидацию промышленной базы его изготовления. Предлагаемые нами сроки и процедуры далеки от реальности. Горбачев кратко резюмировал, обращаясь к Зайкову: — Контроль для нас не проблема. Надо разобраться. Потом выступил Михайлов. Он говорил горячо. Есть возможность, доказывал он, договориться уже в 1986 году о сокращении советских и американских войск в Центральной Европе и замораживании численности противостоящих там группировок войск НАТО и ОВД. Но все упирается даже не в проверку выполнения этих обязательств, хотя Советский Союз против инспекций. Нами представлена заведомо ложная информация о численности вооруженных сил Советского Союза и Варшавского Договора, и теперь мы не можем из этого выпутаться. Позднее Шеварднадзе не раз ставил в пример выступление Михайлова, как смелое и честное. А вот выступление Исраэляна ему не понравилось — не хватило у него мужества сказать правду, говорил министр. Когда настала моя очередь, то я предложил в качестве первоочерёдного шага сконцентрироваться на достижении договоренности по мерам доверия и безопасности в Европе. С них легче начать и они могут проложить путь к решению проблем РСД и СНВ. Для этого надо выйти сейчас на компромисс в отношении  уведомления о деятельности ВВС и ВМС, а также пойти на обязательное приглашение наблюдателей на все учения свыше порога 35 — 40 тысяч человек. Горбачев промолчал. А в заключение Петровский изложил тезисы Заявления Генерального секретаря, в котором содержались развязки, предложенные главами делегаций. В центре его стояла ликвидация всех РСД СССР и США в Европе, 50%— ное процентное сокращение их стратегических вооружений и достижение договоренности по мерам доверия. В общем, это была смелая и реалистическая программа. В разделе о Стокгольмской конференции говорилось, что у Советского Союза нет намерений посягать на самостоятельные учения ВМС в Атлантике, хотя в свое время надо будет серьезно подумать, чтобы и там ограничить их деятельность. Однако меры доверия должны быть задействованы во всех тех случаях, когда военно— морские учения составляют часть военной деятельности на суше и угрожают безопасности в Европе. Тут Горбачев спросил: — То есть когда они являются частью военных операций на суше? Мы подтвердили, что это так, и он утвердительно кивнул головой. Потом дал общую оценку подготовленному Заявлению. К сожалению, это были опять общие слова, которые мы восприняла как поддержку. — Нужно проработать эти вопросы, имея в виду не просто пропаганду, но и реальное положение, и реальную политику. Заявление должно быть солидным. Надо широким взглядом оглядеть внешнеполитические проблемы и что происходит на международных форумах. Дело не в том, чтобы открывать новые форумы, а дать импульс тем, которые уже работают. И в самом конце встречи, продолжавшейся более двух часов, у руководителей произошла небольшая, но примечательная дискуссия, как вносить записку в ЦК с поручением подготовить такое Заявление Горбачёва. Шеварднадзе предложил, чтобы сделали это он и Зайков. Горбачев возразил: — Нет. Пусть это будет от моего имени — тогда военные не смогут возражать. Я не имею в виду разворачивать на Политбюро дебаты по этому вопросу, а прямо дать поручение. В своем дневнике я записал: «Ощущение от беседы с Горбачевым очень сильное. С Брежневым, Черненко и даже Андроповым чувствовал, что будто имеешь дело с инопланетянами. Они тебя не понимали. А это, наконец, нормальный человек. Он располагает к себе своей искренностью. Приветлив, доброжелателен, и за всем этим чувствуются энергия и твердость. Ему нравится говорить, чтобы его слушали». В тот вечер мы допоздна сидели с Виктором Карповым  — готовили болванки новых советских инициатив и рассуждали: что происходит. Рождается новый внешнеполитический курс Советского Союза? Или Горбачёв завяз в непроходимых дебрях внутренних реформ и теперь ищет лёгкой славы на международной арене? Ответа не было. Карпов шутил: — Девять месяцев как Горбачёв у власти. Наконец наступили роды. Вот только кто рождается? Мальчик? Девочка? Только бы не дебил. ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ, ВСТАТЬ! События далее развивались стремительно. 2 января 1986 года, сразу же после Нового года, Политбюро приняло развернутое решение по записке ЦК, представленной Горбачевым. В отношении Стокгольмской конференции в нем говорилось: «Поискать конструктивные подходы к вопросу об уведомлении о самостоятельной деятельности ВМФ, а также о численности войск, участвующих в учениях, уведомления о которых являлись бы обязательными». Горбачёв так подытожил обсуждение этого вопроса: — Необходимо действовать в духе Женевы. Осуществлять дипломатическое давление. США несколько приглушили критику в наш адрес, создают видимость диалога. Но реальных шагов с их стороны не было ни в Женеве, ни в Вене, ни в Стокгольме.[137] Теперь мы сидели в МИДе на Смоленской, не разгибая спины, и «строгали» Заявление Генерального. Неподалеку в Министерстве обороны на улице Фрунзе наши коллеги строчили свой проект. Эксперты обоих ведомств сновали туда сюда по Арбату, стараясь вынюхать, что готовят «партнеры». C тех пор с легкой руки острослова Квицинского Арбат стали называть «Военно— Грузинской дорогой».         6 января 1986 года, понедельник, 11 часов.  В кабинете у генерала армии В.И. Варенникова собралась Малая пятерка.[138] Как назло, в это утро у нас была встреча с французской делегацией, приехавшей на консультации. Но гостей пришлось бросить и поспешить в Генштаб. Мидовцы выложили на стол документ на 16 страницах, в котором перечислялись предложения, высказанные у Горбачева. Военные критически отозвались о них и противопоставили свой проект из пяти пунктов: два по ядерно— космическим вооружениям, и по одному на химию, Вену, Стокгольм. Практически в них не было ничего нового — так, перепев старых позиций. Начался затяжной, и главное безрезультатный, спор. Когда дело дошло до Стокгольма, я изложил те же соображения, что неделю назад на Старой площади. Генерал— лейтенант В.П. Стародубов назвал их «сдачей позиций». Его поддержал представитель КГБ Б.С. Иванов. Их контрпредложение предусматривало установление границы, прилегающей к Европе морской (океанской) зоны применения мер доверия, 40— ым и 60— ым меридианами с Запада и Востока, а с Севера и Юга — 80— ой и 30— ой параллелями. Но это была давно проигранная карта, которая отбрасывала дело назад ко времени выработки Мадридского мандата. Еще тогда нечто подобное не раз и безуспешно выдвигалось советской стороной. Об этом было прямо сказано на Пятерке. В общем, разошлись ни с чем.     7 января, вторник, 17 часов. В том же составе снова встретились в кабинете у Варенникова. Начался «обмолот» тех же позиций — без проблеска надежды. Подход военных стал даже жестче. Время клонилось к вечеру. Неожиданно Варенников распространил страничку с программой трехэтапного уничтожения всего ядерного оружия в течение 15 лет до конца 2000 года. На наши недоуменные вопросы, как это понимать, он ответил: — Я не хотел бы прибегать к этому аргументу, но вопрос согласован на самом верху. Поэтому критика должна быть конструктивной. Тем не менее, ему определенно сказали, что эта программа возвращает нас в эпоху пропагандистских кампаний Хрущева о всеобщем и полном разоружении. Она совершенно нереальна и неприемлема для Запада. До тех пор пока Советский Союз имеет подавляющее преимущество в обычных вооружённых силах, все разговоры о ликвидации ядерного оружия будут выглядеть, как пропаганда, рассчитанная на простаков. Более того, новый проект перечеркивает те наметки договоренности о сокращении СНВ, которые были достигнуты Рейганом и Горбачевым в Женеве, и, по сути дела, делает ненужными все ныне идущие переговоры по разоружению в Женеве, Вене и Стокгольме. Иными словами, он идет вразрез с тем поручением, которое дало нам Политбюро. После недолгих пререканий Варенников сказал, что он не считает нужным вести дискуссию по этому поводу. Через полчаса сюда придет маршал Ахромеев — сейчас он у Шеварднадзе — и сделает важное сообщение. Вскоре действительно появился Ахромеев. Он чем— то напоминал александровского любимца графа Аракчеева. Невысокого роста, сухощавый, прямой, как палка, с клочьями седых волос и сверкающими глазами, Ахромеев не вошел, а ворвался в кабинет — такими стремительными были его движения. — Товарищи офицеры, встать, — скомандовал Варенников. — Мы год работали, — начал без всяких объяснений Ахромеев. — Эта проработка велась в строгой тайне. Даже операторы, работавшие по направлениям в делегациях, ничего не знали об этом. И вам на первом заседании Пятерки не говорили, потому что не было еще готово. Даже министр обороны не знал! Для нас это прозвучало, как явная липа. Мы переглядывались и улыбались. Квицинский громко захохотал демоническим смехом. Но Ахромеев и бровью не повел — только на мгновение еще плотнее сжал свои тонкие губы. — Теперь все готово. Генерал Червов летал сегодня на юг и доложил эту программу Генеральному. Он ее одобрил. Так что вопрос решен. Все мы работаем для безопасности Советского Союза. Поэтому я говорю здесь прямо и открыто: мы прорабатывали вопрос о сокращении РСД. У меня в кабинете горы этих проработок. Не можем мы пойти на их сокращение без учета ядерных средств Англии и Франции. Это было бы равносильно одностороннему разоружению. Мы не допустим повторения 50-х годов, когда нас заставили сократить армию до 2х миллионов человек. До сих пор мы не можем от этого оправиться, например, по авиации и артиллерии. Поэтому на одностороннее сокращение РСД мы не можем пойти. Поймите это. Такое сокращение подрывает, действительно подрывает, нашу безопасность. Если будете настаивать, мы устроим драку на самом верху. Ну не драку, а серьезное столкновение, спор. Мы знаем, что все здесь за укрепление безопасности Советского Союза. Но порой у некоторых товарищей превалирует ведомственный подход. Этого нельзя допускать. Ведь что получается? Дадим мы на что— нибудь согласие, обусловив это оговорками. Глядишь — через полгода уже предлагают эти оговорки снять. Я предупреждаю, давайте работать честно. Раз договорились — значит на этом и стоять. Так же стремительно маршал выбежал из кабинета, а мы пошли в предбанник «перекурить», горько подсмеиваясь над собой: как ловко обвел всех вокруг пальца Ахромеев, в лучшей манере российской дворцовой интриги. Надо же так здорово закрутить: целый год в тайне от всех министерство обороны разрабатывало программу ликвидации ядерного оружия — ну прямо как новую сверхсекретную ракету. Да мы всех разработчиков в Генштабе знали, кто чем занимается. Ни один из них тогда не признался, что занимался этим делом. Да и листок — всего одна страничка, с которой Червов летал на Юг, отнюдь не свидетельствовала о серьёзной проработке вопроса. В ней весьма схематично — буквально несколькими строками были указаны эти три этапа ликвидации ядерного оружия: первый этап 1986— 1990 годы, второй этап 1990— 1995 годы и третий этап 1990— 2000 годы. Вот и всё. Эффектно для публики, но несерьёзно для дела. Кто— то вспомнил, что после решения Политбюро 2 января Ахромеев несколько раз приезжал в МИД навестить своего друга Корниенко. Там у него в кабинете и родился, по— видимому, трехэтапный план ликвидации ядерного оружия.[139] Что ж, комбинация задумана ловко. Зачем тратить время на какие— то меры доверия, ликвидацию ракет средней дальности и сокращение стратегических вооружений, когда все эти проблемы будут походя решены в процессе ликвидации ядерного оружия! Только вот достижим ли этот безъядерный мир? И Михаил Сергеевич хорош — с нами согласился, и с военными согласился! Тогда мы еще не знали, что это его стиль. Но что же делать? Тогда же в предбаннике у Варенникова мы, переговорщики, выработали следующий план действий. Трехэтажную схему ликвидации ядерного оружия, видимо, придется принять — никуда от нее не денешься, раз ее поддержал Горбачев, хотя это чистейшей воды пропаганда. Надо только теперь, елико возможно, сделать конкретным и реалистичным первый её этап, включив в него все наши предложения о ликвидации советских и американских РСД в Европе, 50%— ном сокращении СНВ, запрещении испытаний ядерного оружия и т.д. Причем изобразить их так, чтобы они не были связаны со всей программой, а могли осуществляться независимо от согласия Запада на второй и третий этапы. Этот план, хотя и с трудом, мы начали продвигать на Пятерке. Особенно тяжело стало с позициями к переговорам в Вене и Стокгольме. Теперь военные о них и слышать не хотели — зачем они вообще нужны, когда всё покрывается гениальной программой ликвидации ядерного оружия. * * * 8 и 9 января снова прямо с утра заседала Малая пятерка. Теперь мидовскую группу возглавил Корниенко. Он решительно поддержал план Ахромеева трехэтапной ликвидации ядерного оружия. За него выступили также представители КГБ и ВПК. На этой основе и было подготовлено Заявление Генерального секретаря. При этом из него постепенно вылетело все новое и конструктивное, что мы ранее предлагали Горбачеву. Ликвидация РСД оказалась прочно связанной отказом от СОИ и сокращением стратегических вооружений. Особенно досталось венским и стокгольмским переговорам. «Настроение скверное, — записал я в своем дневнике. — Только Адамо, которому я поверяю свои горести, утешает стихами, которые тут же сочиняет по любому поводу и без повода. Не плачь, Это лишь очередной кач. От Шеварднадзе тишина. Говорят, что он расстроен». ТРУДНЫЕ РОДЫ 10 января в кабинете Зайкова на 5 этаже в здании ЦК на Старой площади собралась Большая пятерка: Шеварднадзе (МИД), Чебриков (КГБ) и Маслюков (ВПК). Министра обороны Соколова не было. Говорили, что он поехал на партсобрание в какую— то воинскую часть за пределами Москвы. Его заменял маршал Ахромеев. Еще в предбаннике возник вопрос, как будет проходить заседание, кто будет докладывать. Никто толком не знал. Ахромеев сказал: — Раньше все было просто и ясно: Громыко докладывал, а мы его поддерживали. На этом месте его прервали, и нас позвали в кабинет. Зайков тихим бесцветным голосом, каким умели говорить прежние советские вожди, сказал: — Товарищ Ахромеев, доложите соображения, над которыми вы работали вместе с товарищами. Маршал стал подробно расписывать трехэтапную программу ликвидации ядерного оружия. Потом, коснувшись переговорных позиций, признал, что не удалось выработать решений, которые вели бы к развязкам. Началась дискуссия. Но, как ни странно, самым жарким был спор вокруг Стокгольмской конференции.[140] Зайков: Я вижу, что есть предложения, которые делают нашу позицию в Стокгольме более динамичной и улучшают ее в пропагандистском плане. Но я не вижу, чтобы они открывали путь к договоренности. В чем дело? Ахромеев: Все упирается в уведомления о ВВС и ВМС. Это принципиально важные вопросы для нашей безопасности. (Далее он почему— то говорил только о ВВС). НАТО проводит в Европе огромные маневры с участием нескольких сот самолетов, и мы должны знать о них. Тут прямо затрагивается наша безопасность. Зайков: Но ведь мы знаем о всех их передвижениях войск, в том числе и о деятельности авиации. Да и они знают о наших передвижениях. Что дадут такие уведомления или информация к тому, что мы уже все равно знаем, а значит, и для нашей безопасности? И что тут опасного? Ахромеев:На переговорах должен быть принцип взаимности. Мы уступаем — они уступают. Односторонних уступок быть не должно. Мы заявили, что готовы уведомлять о военных маневрах во всей Европе до Урала. А они не хотят объявлять об учениях ВМС в Атлантике. Гриневский:Предлагаемая Генеральным штабом формула уведомления о тех учениях ВМС, в которых участвуют корабли, оснащенные оружием, способным достигать территории стран Варшавского договора, не подходит по двум причинам: Во— первых, это холостой выстрел. НАТО это предложение не примет, так как против определения границ зоны в какой бы то ни было форме. Но свои позиции мы сильно ослабим. По сути дела, это и есть сдача позиций — мы ограничим зону применения мер доверия в Атлантике дальностью полета крылатых ракет, т.е. 1000 километров. Зачем ни за что, ни про что делать такую уступку? Во— вторых, это предложение рассорит нас с нейтралами. Получается так, что по нам бить нельзя, а в них — стреляй! Выход из создавшегося положения, причем для нас выгодный, мог бы заключаться в размене: Запад соглашается на охват мерами доверия всех учений ВВС, которые так беспокоят Сергея Федоровича, а мы временно, на этом этапе снимаем вопрос о самостоятельных учениях ВМС. Но мы идем дальше этого — предлагаем перенести их на следующий этап переговоров. Никакой сдачи позиций здесь нет. Просто решение вопроса о самостоятельных учениях ВМС отодвигается во времени. Зайков (обращаясь к Ахромееву):Как Вы относитесь к этому предложению? Ахромеев:На слух трудно судить. Гриневский:Вот текст предложения. Посмотрите, пожалуйста. Шеварднадзе (простуженным, хриплым голосом):Почему не прорабатывался этот вопрос? Гриневский:Мы докладывали его дважды на Пятерке. Шеварднадзе:Почему не прорабатывался этот вопрос? Ахромеев:Мне его не докладывали. (Обращаясь к генералу В.П. Стародубову):Почему мне не докладывали? Стародубов:Мы прорабатывали его на первой Пятерке и сочли, что он не подходит. Происходит ничем не обоснованная сдача наших позиций. Почему мы должны все время уступать? Зайков:Так чем же не подходит это предложение? Ахромеев:Перенести часть учений на будущее — значит отказаться потом от этой части вообще. Так ведь все время происходит. Мы делаем какую— то уступку, обставляя её условиями, а потом МИД через полгода эти условия снимает. Так будет и здесь. Поэтому я думаю, что будет лучше вообще перенести вопрос о всех учениях ВМФ на второй этап Конференции. То есть сейчас — суша и воздух, а море —  на втором этапе. Гриневский:Это тоже решение вопроса, хотя и не столь изящное. Наше предложение было бы более понятно нейтралам. Да и Советскому Союзу хоть какую— то толику учений на море можно было бы контролировать. Шеварднадзе:А как нейтралы могут отнестись к этому подходу? Гриневский:Думаю, что трудностей особых не будет. В общем, они поймут этот шаг. Вот только с Мальтой могут быть осложнения. Зайков:Ну, что ж, проработайте дополнительно этот вопрос. Тут, видимо, может быть выход. Потом Карпов и Квицинский доказывали необходимость ликвидации в первую очередь американских и советских ракет средней дальности в Европе, но маршал Ахромеев твёрдо стоял на том, что здесь нужен также учёт этих средств у Англии и Франции. Их спор прервал Зайков: — Этот вопрос мы обсудим наедине.  Очередь дошла до химоружия и Исраэлян стал рассказывать о своих трудностях, а его долго расспрашивал о контроле Чебриков. Зайков: А как военные? Ахромеев:Это не наш вопрос. Тут Минхимпром держит. Зайков:Если дело касается химической промышленности, то тут проблем нет. На контроль мы пойти можем без затяжки. У нас есть мощности для уничтожения химоружия. Причем реально мы можем начать его уничтожение не через семь лет, а через год. Если завтра объявить, то через год можно приглашать контролеров. Мы можем установить также контроль за работой химической промышленности. Ведь что такое производство химического оружия? На химическом объекте есть цех — пристройка, где его делают. Мы можем ликвидировать этот цех или перевести его на выпуск мирной продукции. И пусть себе смотрят, сколько хотят. Тут проблема в другом: что и как у них контролировать. В таком контроле мы заинтересованы больше, чем они. Но на склады их пускать нельзя. Это главное. И уже в конце посол Михайлов стал горячо убеждать, что венские переговоры нам выгодно двинуть с политической точки зрения. Главная проблема здесь — предоставление заведомо неправдоподобных данных о численности наших войск в Центральной Европе, и это начинает вызывать трения с союзниками. Ахромеев при этих словах встал на дыбы. Но Зайков спокойно заметил: этот вопрос мы договорились обсудить после — наедине. После этого члены Большой пятерки и Ахромеев уединились в кабинете у Зайкова. Что там происходило — мы не знали. Но по результатам можно было догадаться. За основу была принята трехэтапная программа ликвидации ядерного оружия к 2000 году. На свет появился ещё один «мыльный пузырь», пускать который поначалу Горбачёв, вроде бы, не собирался. Однако упрямому маршалу удалось выкрутить руки — скрепя сердце, он согласился на ликвидацию всех советских и американских РСД в Европе, правда, в качестве первого этапа к осуществлению этой трёхэтапной программы. На этом этапе предусматривалось также 50%— ное сокращение стратегических наступательных вооружений. Но все эти меры были завязаны на отказе от создания ПРО. В это время мы с генералом Стародубовым были уже в Генштабе и там выработали компромиссную формулу по Стокгольмской конференции: «При согласии НАТО на уведомления о крупных учениях ВВС, пойти на перенос рассмотрения вопроса об уведомлениях о крупных учениях ВМС в прилегающих к Европе морских районах на второй этап Конференции».[141] — Ну, что, — спросил я его, — здесь нет сдачи позиций? — Нет, — ответил он, — здесь все нормально. — Смотри, — сказал я, — не забудь. И сразу поехал в МИД писать на этой основе раздел для заявления Генерального. 10 и 11 января мы еще спорили. В субботу 10 января снова была Большая пятерка. На ней Маслюков (ВПК) попытался тормознуть контроль по химии, но отбились. Снова обсуждали ликвидацию РСД — военных уломали. Наконец в воскресенье отправили согласованный текст заявления в Пицунду, где отдыхал Горбачев. На следующий день он прочитал его и одобрил. Вот в таких муках рождалось знаменитое Заявление Горбачева от 15 января 1986 года. Когда он его произнес, включая и пассаж о переносе учений ВМС, Адамишин прислал мне четверостишие Бориса Пастернака. Торжество твоего переноса Я задумывал в прошлом году. Над снегами пустынного плеса, Где зимуют баркасы во льду. И подпись: «Грин, это же про тебя в Стокгольме!». КТО СОТВОРИЛ ЭТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА? Вопреки устоявшемуся мнению далеко не все в Советском Союзе приветствовали новую программу советского руководства о ликвидации ядерного оружия. О реакции мидовских специалистов я уже писал и они были не одиноки. Ворчали также и в КГБ. «Мы в разведке, пишет в своих мемуарах бывший заместитель начальника Первого главного управления Н.С. Леонов, были неприятно поражены появлением 15 января 1986 года заявления Генерального секретаря ЦК КПСС  М.С Горбачёва... Поражены не только тем, что нас никто не привлекал к работе над этим документом, но и самим его содержанием, волюнтаристским характером, оторванностью от реальной мировой действительности, политической, пропагандистской направленностью. Даже самый элементарный просчёт возможной реакции в мире на это выступление мог бы убедить авторов в том, что оно не встретит никакой поддержки со стороны ядерных держав».[142]  Тут Николай Леонов как в воду глядел. На Западе Заявление Горбачева получило в целом однозначную оценку — пропаганда, хотя там обратили внимание на новые звучания и по РСД, и по контролю. Журнал «Тайм» писал: «План Горбачева — мучительная смесь старого и нового, неопределенности и конкретики, очередных уступок и прежних требований».[143] Примечательной была и первая реакция Поля Нитце, занимавшегося советскими делами еще со времен президента Трумэна: -хотел бы я знать, кто в Советском Союзе сотворил это произведение искусства? Макс Кампельман — главный переговорщик США в Женеве сказал, что в Вашингтоне имеются серьезные основания ставить под сомнение искренность Заявления Горбачева. Прежде всего потому, что оно было опубликовано почти одновременно с вручением послания президенту. «В тот день у меня был ланч с Карповым в Женеве, и он даже не намекнул об ожидаемом послании, а спустя три часа, его передали информационные агентства всего мира. Все это я сообщил в Вашингтон, и там многие считают, что основной целью этого послания является пропаганда». Но был один человек, который сразу же принял идею горбачевского плана ликвидации ядерного оружия. Это был президент США Рейган. Когда Шульц ознакомил его с посланием Горбачева, президент воскликнул: — А зачем ждать до конца века, чтобы освободить мир от ядерного оружия?[144] На следующий день он публично заявил на пресс — конференции: — Мы очень благодарны за это предложение... Фактически это первый случай, когда кто— либо предлагает ликвидировать ядерное оружие.[145] Журналисты ушли, пожимая плечами и пересмеиваясь. Начиная с 1945 года, ликвидировать ядерное оружие неоднократно предлагали Сталин, Барух, Вышинский, Хрущев... Впрочем с Рейганом это случалось — знанием деталей он себя не утруждал. Самое интересное, однако, что в Вашингтоне, как в зазеркалье, происходило все с точностью наоборот, чем в Москве. Министерство обороны, Объединенная группа начальников штабов, ЦРУ, специалисты по разоружению и советологи — все были против ликвидации ядреного оружия. «Любителей сказать нет», по словам Шульца, было предостаточно и в госдепартаменте. Они считали, что последние 40 лет ядерное оружие служило гарантом против глобальных войн. Без него мир ждет катастрофа: распадется НАТО, Советский Союз получит огромное преимущество в обычных вооружениях, вся Европа и Азия попадут в сферу советского влияния. Шульц, как видно из его мемуаров, разделял эти опасения и считал безъядерный мир утопией. Но он понимал, что выступать в лоб против этой идеи нельзя, прежде всего потому, что президент «за». Кроме того, он считал, что в предложениях Горбачева содержится ряд позиций, которые могут быть выгодны США. Поэтому умный Шульц решил взять советскую форму и влить в нее американское содержание. — Не беспокойтесь, — сказал он одному из главных своих противников Ричарду Перлу из Минобороны,— мы скажем «прекрасно» трёх этапному подходу, а затем ограничимся нашей программой первого этапа. Формулировки Горбачева делают «нулевой вариант» достижимым. Все остальное является подходом к нему. С этого момента, пишет Шульц, я начал осознавать, что нулевой вариант по средним ракетам «должен стоять в центре наших усилий». 24 января он пришел к президенту и сказал, что хочет создать межведомственную группу для выработки широкого подхода США к разоружению, имея в виду необходимость парировать советские инициативы. Он предупредил Рейгана, что американские политики против безъядерного мира. Президент удивился: — Если какая— либо страна способна нанести первой удар, так это Советский Союз. Почему же тогда это не та проблема, от которой мы хотели бы избавиться? Тем не менее, Каспар Уайнбергер и многие другие влиятельные лица в Вашингтоне были против договоренности с Советским Союзом, даже в отношении нулевого варианта по РСД, который выдвинул американский президент. Стало известно, что два «высокопоставленных чиновника» из Минобороны просили в Париже и Токио помочь США заблокировать договоренность по ракетам средней дальности. Разгневанный госсекретарь доложил об этом Рейгану, и тот велел Уайнбергу принять меры против нарушения дисциплины и проявления нелояльности к президенту. Однако министр обороны никого не наказал. «Эти люди неконтролируемы», —  сетовал Шульц.[146] Вот в такой обстановке проходила выработка ответа Рейгана на Заявление Горбачева. Было подготовлено два расходящихся проекта. Один — группой Розалин Риджуэй из Госдепартамента, а другой — аппаратом Белого Дома. В итоге 22 февраля 1986 года посол США в Москве Хартман передал Горбачеву послание Рейгана, написанное его собственной рукой. Суть его практически полностью отражала линию Шульца: не отклоняя прямо программу Горбачёва о запрещении ядерного оружия, выделить из неё наиболее привлекательные для США элементы, оговорив, что они не должны увязываться с другими частями этой программы. В соответствии с этим Рейган сообщал Горбачёву, что его программа «представляет собой значительный шаг вперёд». Но выделялось и особо приветствовалось советское предложение о ликвидации ракет средней дальности в Европе с оговоркой, что такие ракеты должны быть уничтожены также на азиатской территории Советского Союза. А сокращение стратегических ядерных арсеналов Рейган обусловливал согласием СССР на осуществление программы СОИ и одностороннее сокращение советских обычных вооружений. В общем, официальная реакция на предложение о безъядерном мире была весьма сдержанной, если не сказать больше. В одном только преуспел новый советский лидер: его предложение обсуждали на все лады газеты и телевидение всего мира. А разоружение в те годы было одной из самых модных тем на страницах печати. Её опережали только секс и шпионские скандалы. Так что тут Горбачёв попал в точку. Если только в этом был его замысел. МИ НЭ ВРЭМЕННОЕ ПРАВИТЭЛЬСТВО Перед отъездом делегации в Стокгольм меня вызвал Шеварднадзе. Отношения наши после сражения на Пятерке складывались как нельзя лучше — он снова улыбался, шутил и стал даже называть по имени. Начали мы с директив, но времени они много не заняли. Неожиданно, отодвинув их в сторону, министр сказал проникновенным голосом: — Как Вы оцениваете результаты Пятерки? Помогут ли они Вам, как переговорщику, в Стокгольме? — Конечно, если бы не Заявление Горбачева, — ответил я, — нам никогда не удалось бы добиться подвижки по ВМФ. Это я прекрасно понимаю. Но, откровенно говоря, мне, как переговорщику, это мало что дает. Заявление сделано, перенос объявлен. Ну и что? Американцы выслушали это и молча положили уступки в карман. А в Стокгольме они мне скажут: это мы уже получили — что дальше? Нам же останется только упрекать их, что нет взаимности. Другое дело, если бы это решение поручили исполнять делегации в Стокгольме. Мы не дали бы согласия на перенос ВМС, пока не получили от них согласия на охват мерами доверия деятельности ВВС. Это были бы настоящие дипломатические переговоры. Шеварднадзе рассмеялся: — Это в Вас переговорщик говорит, негоциант от дипломатии. А тут нужен широкий политический подход — Михаилу Сергеевичу, Советскому Союзу, нужно создать новый имидж в мире, и мелочиться здесь нельзя. Меня беспокоит другое — наши отношения с военными. Вы находитесь с ними в постоянном общении. Скажите, удалось нам сломать их сопротивление? Ведь то, что сейчас делается, это только начало. Нам нужно будет серьезно заняться расчисткой всех заторов, оставшихся от прошлого, чтобы построить нормальные цивилизованные отношения с Западом. Я откровенно ответил, что отношения с военными складываются ненормально. Они строятся на том, чтобы их сломать, а не убедить. На экспертном уровне существуют хорошие связи, но выше их уже нет. Был эффективный канал первых замов — Ахромеев и Корниенко, но теперь он не работает. Министр обороны Соколов[147] устранился от решения военно— политических проблем — даже на Пятерки не ходит. А с Ахромеевым у МИДа прямых контактов нет. Поэтому получается так: встречаются эксперты, но если они не договорятся, то военных «ломают» уже на высшем уровне Горбачев — Зайков. Средний уровень не работает. Взять тот же вопрос об учениях ВМС. Ахромеев разумный человек с цепким умом, и когда на Пятерке ему объяснили, что к чему, он согласился. А почему бы это не сделать до Пятерки? Раньше Громыко постоянно встречался с Устиновым и Андроповым. Они обсуждали все проблемы, договаривались между собой, а потом давали указания своим замам, и переговорщики готовили позиции... По мере того, как я это говорил, лицо министра из доброжелательного делалось холодно— каменным. Не дослушав, он прервал меня: — Возврата к прошлому не будет, — сказал он резко, а сильный грузинский акцент, от которого Эдуард Амвросиевич так никогда и не избавился, придавал особое значение его словам. — Ми нэ врэменное правительство. Ми взяли власть в свои руки и будэм ее удэрживать по крайней мере до конца нынэшнего тысячелетия. С этого диалога наши отношения с министром стали резко портиться. А тут еще встреча с экспертами подлила масла в огонь. Шеварднадзе не обманул — он, как обещал, пригласил наших экспертов, когда были готовы директивы к очередному, уже 1Х раунду переговоров. Но эксперты, воспользовавшись встречей, стали выкладывать министру все свои проблемы и заботы. Их можно было понять. На этих днях они должны были вылетать в Стокгольм и там сесть за стол и начать редактирование текста соглашения. Министр, естественно, не знал деталей и откровенно злился, отделываясь общими и высокопарными фразами о необходимости широкого и непредвзятого взгляда на переговорах. В общем, расстались недовольные друг другом. Когда прощались, Шеварднадзе кивком головы указал мне остаться. — Вы что, специально устроили весь этот спектакль? — гневно спросил он. Я ответил, что он сам хотел поговорить с экспертами. Их беспокоит, что у нас нет разработанной, глубоко эшелонированной позиции, когда вся делегация и каждый эксперт знает свой маневр, пределы возможного и невозможного. Один только пример. Сегодня нам дали разрешение снизить потолок уведомлений с 20 до 18 тысяч человек. Эта цифра явно для начала торга. А что дальше? Американцы, к примеру, предложат 6 тысяч человек. Мы что, опять будем входить в ЦК и просить сократить на 2 тысячи, а потом еще на 2 тысячи? Почему заранее не определить, что интересам нашей безопасности отвечали бы рамки в пределах, скажем, 10 — 18 тысяч человек. Ниже него опускаться нельзя. Будет выше — вам спасибо. Но в этих пределах делегация может вести торг и разменивать одно на другое. — Вот Вы и займитесь разработкой этих позиций, а не перекладывайте это на меня, - холодно резюмировал министр.— Пишите. Г Л А В А  10 ОПЯТЬ КТО — КОГО В Стокгольме советская делегация с нетерпением ждала встречи с послом Берри, хотя и виду не подавала. После Заявления Горбачева 15 января мяч был в американских воротах. В Вашингтоне шла межведомственная борьба — что ответить Горбачеву, и в этой ситуации посол высовываться не хотел. Поэтому встретились мы только 3 февраля через неделю после открытия очередного, девятого раунда переговоров в Стокгольме. Мягко улыбаясь, Ричард Берри сказал, что в Вашингтоне с интересом ознакомились с советскими предложениями и сейчас там готовят ответ. Это были дежурные, ничего не значащие слова, которые в таких ситуациях обычно говорят дипломаты. Тогда я надавил: — Свою часть пути мы прошли. Горбачев объявил о готовности переноса ВМС. Как насчет американского обязательства в отношении ВВС? — О чем ты? — сделал вид, что не понимает, Берри. — О нашей беседе в конце седьмой сессии, в середине октября, о размене ВВС на ВМС. — Ах, ты об этом? — широко улыбнулся Берри. — Но это было так давно. Поезд уже ушел. Да и ты все это время ни разу не поднимал этот вопрос. По законам дипломатической торговли все было правильно. Уступка уже лежала у американцев в кармане. К тому же пробный шар, пущенный тогда Берри, так и остался без ответа, а три месяца спустя вдруг обернулся инициативой Горбачева, публично провозгласившего о таком переносе. На встрече в Брюсселе, — продолжал в том же доброжелательном тоне американский посол, — страны НАТО обозначили следующие четыре области разногласий, которые требуют первоочередного внимания на переговорах: 1. Ключевой вопрос — это инспекции на местах. 2. Предоставление информации о дислокации вооруженных сил, которая позволит судить, что является обычной или, наоборот, необычной военной деятельностью. 3. Решение проблем ВВС и ВМС в соответствии с мандатом конференции. 4. Отказ от ограничения военной деятельности. Речь может идти только об обмене ежегодными планами. Конечно, это был откат от наших прежних договоренностей. По— видимому, дотошные специалисты в Брюсселе, когда внимательно ознакомились с Заявлением Горбачева, обнаружили много неясных моментов, объединенных многозначительной и непонятной пока концепцией «нового мышления». Но они увидели, что Советский Союз сделал ряд подвижек, причем значительных: впервые заговорил о «нулевом варианте» по РСД в Европе; пошел на перенос военно— морской деятельности на второй этап конференции в Стокгольме; и даже согласился на инспекции по химии и ядерным испытаниям. Что это — начало оттепели в замороженной почти на десятилетие советской позиции? Или очередной пропагандистский трюк? Естественно, первая реакция специалистов в Брюсселе была подождать и посмотреть. Тем более, что в Москве на подходе XXVII съезд партии. А на таких съездах обычно происходят перемены. Если начался пересмотр советской позиции по контролю, почему не попытаться выдавить инспекции и для Стокгольма? А перенос военно— морской деятельности уже фактически обеспечен. Теперь надо попробовать отстоять ВВС. Это была нормальная дипломатическая реакция — на их месте мы поступили бы точно так же. Но что оставалось делать советской делегации? Пришлось ужесточать позиции и показать, что мы не отступим ни на шаг. Тем более, что директивы не позволяли ничего другого. А перенос ВМС — это еще не факт. Он может состояться только при условии охвата мерами доверия всей деятельности ВВС. Причем само понимание о переносе должно быть оформлено в виде какой— либо зафиксированной договоренности. Вся девятая сессия прошла в этом обоюдном нажиме — кто кого. Правда, зам главы делегации США посол Хансен осторожно обозначил возможный компромисс: о чем мы спорим? Если посмотреть на реалии, то 90 % всей воздушной деятельности в Европе связано с сухопутными войсками. Если подойти к ней как самостоятельному блоку и выработать специальный параметр в виде числа самолёто — вылетов, то, может быть, это и есть выход из положения? Долго, очень долго американцы тянули с ответом. И только 7 марта Берри сказал, что получил, наконец, указания. Суть их сводилась к тому, что США приветствуют предложения Горбачева отказаться от обсуждения военно— морской деятельности. «Но договоренности о переносе быть не может, так как стокгольмская конференция не уполномочена обсуждать какие— либо мероприятия после венской встречи СБСЕ». В то же время Берри дал понять, что взаимопонимание могло бы состоять в следующем: Советский Союз поднимет вопрос о военно— морской деятельности на следующем этапе конференции, а США против этого возражать не будут. Но как— либо фиксировать такое понимание они не могут. В общем, Заявление от 15 января, преследуя пропагандистскую цель поднять имидж Горбачева, привело к ужесточению позиции на переговорных форумах не только в Стокгольме, но и в Вене, и в Женеве, особенно по РСД. Там американцы выдвинули новое жесткое условие — ликвидацию советских средних ракет в азиатской части страны. Что ж, в дипломатии как на рынке: если хочешь получить имидж — плати. А бесплатный сыр бывает только в мышеловке. В результате очередной раунд советско— американских переговоров в Женеве по ядерным и космическим вооружениям завершился 4 марта взаимными обвинениями. История повторялась. ГОРБАЧЁВ ЖАЛУЕТСЯ Пока в Вашингтоне спорили, что ответить на Заявление от 15 января, в Москве нарастали обида и раздражение. МИД под влиянием нового «серого кардинала» А.Г. Ковалева усиленно предлагал «дружить» с Европой. Таким путём — через раздувание противоречий в НАТО и изоляцию американского империализма, через усиление пропаганды и рост борьбы за мир во всем мире нужно заставить Запад пойти на сотрудничество с Советским Союзом в деле строительства новой системы безопасности в мире. Не получилось. Ставка на Европу, как главного партнёра, себя не оправдала. На заседании Политбюро 20 марта 1986 года Горбачёв сетовал: — «Сразу же после съезда мы взялись последовательно претворять его линию в международных делах, хотя, по сути дела, мы не получили ответа на свою программу от 15 января 1986 года. Мы предложили реальные вещи. Мы действительно хотим добиться разоружения. Нечестная игра в таких вещах невозможна. Обмануть друг друга никому не удастся. В ответ на нашу программу безъядерного мира нам говорят об обычных вооружениях. Мы готовы и к этому. Мы — за баланс по всем видам вооружений, а значит, и по обычным... А что мы видим со стороны Европы и США? Увёртки, уход от сути, попытки отделаться полумерами, обещаниями. На словах — за мир, а на деле? Нет, не обнаруживаем мы серьёзного подхода ни со стороны Франции, ни со стороны Англии. А мы ведь не предлагаем им разоружаться. Европейцы обращалась к нам с просьбами освободить континент от евроракет. Мы пошли на это. И что же? Что мы слышим? Оказывается, они теперь расхотели, теперь они хотят еще больше Першингов». Поэтому ещё в начале января Горбачев, как пишет его помощник А.С. Черняев, поменял приоритеты: сделал ставку на прямой диалог с американцами.[148] Во многом на это повлияла встреча с Рейганом в Женеве, а ХХV11 съезд партии поддержал этот выбор Горбачёва. Но и с американцами «дружба» не заладилась. 24 марта на узком совещании в Кремле, где обсуждался вопрос о выходе из моратория на прекращение ядерных испытаний, Горбачёв жаловался: — «Женева породила надежды. Везде и в американском обществе тоже. А теперь наступает разочарование, ибо в реальной политике США всё осталось по— прежнему. Что же произошло? Мы сделали много, и свои обязательства перед миром выполнили. Продлили мораторий. 15 января выступили с программой ликвидации ядерного оружия. На съезде выдвинули целую новую концепцию и т.д. Т.е. отнеслись к своим обязательствам в Женеве с чувством ответственности. А что США? Время показало, что если раньше мы строили догадки, могли делать только предположения, то теперь в нашем распоряжении факты, которые свидетельствуют о стремлении прикрыть нежелание выполнять Женеву, но одновременно «успокоить» общественность и продолжать всё  по— старому.  Возникает вопрос, чего же хочет Америка, если судить не по заявлениям, а по реальной политике? Очевидно, администрацию не устраивает не только разрядка, но и всякое потепление».[149]  А в Америке в эти дни шли жаркие дебаты: что происходит в России –кардинальные перемены или очередная пропагандистская компания? Эти сомнения нашли отражение и в секретном докладе ЦРУ «27й съезд КПСС: незаконченная игра Горбачёва», представленном президенту в апреле 1986 года. В нём указывалось, что Горбачёв получил полную поддержку на съезде в проведении реформ, ведущих к возрождению экономики советского Союза. А его внешняя политика, утверждённая на съезде, «направлена на создание благоприятной окружающей среды для внутреннего переустройства путём более решительных усилий остановить возобновлённое наращивание американской оборонной мощи»[150]. Поэтому американская политика сводилась к тому, чтобы выжидать и наблюдать за переменами в этой непонятной стране. А в Москве тем временем раздражение нарастало. Мы к американцам с открытой душой, можно сказать, протянули руку, сделали уступки, а из Вашингтона -холодное молчание. Да еще пресса как всегда шумит, что Советский Союз занимается пропагандой. В гневе стали искать, чем ответить, да побольнее. И очень скоро нашли. Еще в начале года Шульц предложил провести следующую встречу в верхах в июне в американской столице. Об этом просил и президент Рейган в Женеве. Значит, американцы в ней заинтересованы. Поэтому ответ был простым и казался эффективным: следующая встреча должна означать шаг вперёд в советско— американских отношениях, причём шаг конкретный. Дату встречи мы подвесим, пока не получим встречных подвижек от США. Об этом Горбачев прямо сказал заезжему американскому сенатору Эдварду Кеннеди: он не будет принимать решения о дате следующего саммита, пока не получит ответа на его Послание от 15 января и пока не обозначится прогресс на переговорах по разоружению. Шульц тут же откликнулся. 20 февраля посол Добрынин уезжал на ХХVII съезд партии и зашел попрощаться, а заодно узнать, нет ли чего важного для передачи советскому руководству. Тут Шульц его и огорошил: — Это не конструктивная увязка, — сказал он. — Если Советский Союз не готов сейчас ко встрече в верхах, то она может состояться только в 1987 году. РОКОВОЙ ВЫСТРЕЛ В СТОКГОЛЬМЕ Всю весну между Кремлем и Белым Домом шла словесная дуэль по поводу встречи в верхах. В её разгар случилась беда — в Стокгольме был убит премьер — министр Швеции Улоф Пальме. Весть об этом, как гром, потрясла весь мир. Джон Кеннеди, Мартин — Лютер Кинг, Индира Ганди... Теперь Улоф Пальме. Кто убил? Почему? Была пятница 28 февраля 1986 года, начало 12 ночи. Улоф Пальме и его жена Лисбет вышли из кинотеатра Гранд и по широкой Свеавэген в самом центре Стокгольма направились домой в Старый город. Гуляли они, как обычно, без охраны, да и идти— то до дома им было всего с пол часа, а прохожих в тот час было немного. Неожиданно сзади раздался выстрел и Пальме рухнул на мостовую. Вторым выстрелом была легко ранена Лисбет, когда она склонилась над умирающим мужем. А стрелявший — невысокий мужчина в тёмной куртке сразу же нырнул в узкий, плохо освещённый переулок Туннельгатен и скрылся.[151] Советское посольство одним из первых узнало о трагедии... И не потому, что его спецслужбы были начеку. Просто в тот вечер корреспондент ТАСС Николай Вуколов — въедливый и дотошный журналист засиделся допоздна, сочиняя очередную статью о шведской жизни. Было уже за полночь, когда у него в комнате заработал телетайп. Он удивился, подошёл посмотреть, что случилось, и обнаружил на ленте сообщение об убийстве Пальме. Вуколов сразу же позвонил в посольство, поднял с постели посла Б.Д. Панкина и сообщил ему страшную новость. Посол немедленно вызвал резидента КГБ, — в то время у него ещё были хорошие отношения с этой могущественной организацией, — и оба они по своим каналам отправили информацию в Москву о случившейся трагедии. А вот резидента ГРУ не позвали. В результате оба они были отмечены за своевременность и быстроту реагирования, а грушник — наказан.  Коме того Панкин в своей телеграмме настойчиво ставил вопрос, чтобы на XXV11 съезде КПСС, который проходил как раз в эти дни, было выражено соболезнование по поводу трагической гибели шведского премьер— министра. Посла послушали. Буквально на следующий день съезд почтил память Улофа Пальме минутой молчания. Пальме в Москве уважали, хотя к нейтралитету Швеции относились с подозрением. Нейтральная— то она нейтральная, но неизвестно ещё как себя поведёт, если случится заваруха. Однако сам Пальме внушал доверие — он прочно связал себя с антивоенным движением и борьбой за разоружение. Ещё будучи министром просвещения возглавил антиамериканские демонстрации и подверг резкой критике американское вторжение во Вьетнам, что вызвало большое недовольство в Вашингтоне. По многим вопросам международной политики выступал с близких Советскому Союзу позиций — запрещение ядерного оружия, прекращение его испытаний, создание безъядерной зоны на Севере Европы. А совсем недавно публично приветствовал программу ликвидации ядерного оружия, предложенную Горбачёвым. У меня было с ним не мало встреч. Он много внимания уделял Стокгольмской конференции с её проблемами укрепления безопасности в Европе и во многом благодаря ему мы стали выходить там на компромисс. На похороны Пальме Москва решила послать одного из самых близких соратников Горбачёва того времени — председателя Совета министров Н.И. Рыжкова. В Стокгольме он встретился с госсекретарём США, который приехал в шведскую столицу с той же миссией. Широким жестом Рыжков пригласил его в советское посольство, где и был продолжен диалог о встрече в верхах. Беда только, что Рыжков был плохо знаком с правилами дипломатических игр и потому  начал разговор в своем амплуа «плачущего большевика»: — Откровенно говоря, нам непонятно, что происходит. Казалось, женевская встреча Горбачева и Рейгана дала хороший старт. Мы надеялись, что после нее станут активно развиваться деловые отношения во всех областях, и прежде всего в сфере обеспечения безопасности. Наметились две перспективные темы для диалога. Это — прекращение испытаний ядерного оружия и ликвидация РСД. Однако ничего не получается. Вы предлагаете этим летом провести встречу в верхах, но ничего не говорите, чем ее наполнить. Я заявляю вам предельно откровенно — мы не понимаем, куда вы ведете дело. Величаво и холодно Шульц разыграл свою роль: — У этой медали есть оборотная сторона. Нам тоже непонятно, что происходит. Перед нами широкий спектр проблем (тут Шульц начал перечислять все проблемы от культуры и вопросов разоружения до прав человека и региональных проблем). Прошу передать в Москву, что мы хотели бы провести продуктивные переговоры по всему спектру, как об этом говорили в Женеве. Я согласен, что встреча на высшем уровне должна быть хорошо подготовлена, потому и назвал эти проблемы. Но надо установить дату встречи. Она будет своего рода двигателем процесса. Мы высказали свои предложения и ждем ответа. Рыжков(обеспокоено):Но чем наполнить эту встречу? Какие конкретные результаты она даст? Шульц (холодно): Что я могу доложить президенту? Рыжков:Я сам задаю этот же вопрос. Что я доложу Генеральному секретарю? Шульц:Могу я доложить президенту, что ваша позиция состоит в том, что вы не будете договариваться о дате саммита, пока мы не выработаем удовлетворительное соглашение по запрещению испытаний и ликвидации РСД? Если это так — нас ждут большие трудности. Рыжков:Я повторяю то, что было сказано Горбачевым на XXVII съезде: значение следующей встречи в верхах — в практических результатах на наиболее важных направлениях ограничения и сокращения вооружений. На этом расстались. Но когда Шульц ушел, Рыжков попросил нас задержаться и сказал с явным облегчением: — Уф! Как мы его прихватили! Он нам рассыпал по столу мелочь, а мы его двумя главными вопросам крепко прижали. А выдержку из доклада Горбачева на съезде я вовремя привел. Это для него было новым. Я уверен, что он в подлиннике и не читал. Поэтому и ответить не мог. В общем, из Стокгольма он уезжал с чувством победителя. НОВОЕ ТАНГО Знаменитый XXV11 съезд КПСС, где были провозглашены перестройка и новое мышление, на нас в Стокгольме особого впечатления не произвёл: так шума много, но что конкретно предлагается делать? Неясно. Главным стратегическим курсом партии было объявлено «ускорение социально экономического развития страны». Там же упоминалась и «перестройка». Но говорилось о ней применительно к хозяйственному механизму страны и начинать предлагалось с перестройки сознания, а это относится прежде всего к кадрам.[152] В общем, опять всё те же общие словеса об ускорении, улучшении, усовершенствовании, исправлении...  Правда, пожалуй, впервые после 1917 года Горбачёв заговорил о мире едином и взаимосвязанном, а не о борьбе двух миров. Ну и что? Ещё в основах марксизма — ленинизма, который мы все когда — то прилежно учили, говорилось о единстве и борьбе противоположностей. Так что, сегодня единство, а завтра борьба. Как партия скажет. Такие же общие словеса и в международном разделе доклада Горбачёва. Главная мысль — курс на ускорение и сохранение мира должны дополнять друг друга. А дальше шли такие откровения: выиграть «гонку вооружения, как и саму ядерную войну, уже нельзя». Поэтому надо идти по пути сотрудничества и создания системы международной безопасности. Задача обеспечения такой безопасности «сугубо политическая и решать её можно лишь политическими средствами».  Горбачев, видимо, искренне говорил, что хочет разоружения. Огромная армия и неподъемный ВПК буквально задавили советскую экономику. Но его беда, что вместо реальной, а главное конкретной, программы действий стал выдвигать помпезные, но совершенно пустые декларации. Как заметил один из умнейших советских дипломатов посол в Бонне В.С. Семенов: — Это как кастрюля с киселем — вроде бы что— то есть. А сунешь руку — и ухватить нечего. Может быть для внутреннего потребления это и было нужно. Коль скоро страна продолжала жить в темпе ускоренного построения социализма, ей хоть как— то надо было объяснить, что за нововведения происходят в политике. Но на Запад эти общие декларации действовали скорее в обратном направлении. Там все это уже слышали. Были и мирное сосуществование, и разрядка. Теперь вот новое мышление. А почему не «новое танго»? Рейгану это было бы куда понятнее. Он сам любил говорить, что нужны двое, чтобы танцевать танго. А мыслить можно и в одиночку. Этот «кисель» сочиняли люди, пришедшие в аппарат Горбачева из идеологического и международного отделов ЦК КПСС, где провели жизнь за разработкой премудрых схем построения «развитого социализма» в СССР или перехода к нему на Ближнем Востоке, в Африке и других экзотических районах мира. Они были достаточно умны и циничны, чтобы не верить всей этой белиберде, но, поглощенные борьбой за победу коммунизма во всем мире, так и не удосужились познать элементарной практики международных отношений, не представляли, как ведутся международные переговоры и многое другое. Если в университетах на Западе уже давно преподавали специальные курсы ведения переговоров, где учили, как нужно упорно торговаться за свои позиции, то для наших советников это было ничто иное, как проявление узости мышления и бюрократизма. Конкретные цифры и просчеты разменов на переговорах вызывали у них брезгливо — пренебрежительное отношение прежде всего потому, что они ничего в них не понимали. Сравнение помощников президента США и Генерального секретаря было бы явно не в пользу последнего. Оба советника Рейгана по внешнеполитическим делам — сначала Макфарлайн, а потом Поиндекстер, не говоря уже о госсекретаре Шульце, прекрасно владели всеми нюансами, из которых складывается баланс сил в ядерных, обычных и других видах вооружений. Они хорошо знали переговорные позиции в Женеве, Вене и Стокгольме, разбирались в типах ракет, кораблей, танков, их численности и характеристиках. Вообще трудно было представить специалистов в американском истэблишменте, занимавшихся советскими делами, которые не знали бы досконально подобных вещей. Поэтому президент Рейган мог, не беспокоясь ни о чем, строить воздушные замки безъядерного мира. Его советники строго ограждали их стеной реальных и жестких позиций, построенных на национальных интересах и доктрине ядерного сдерживания. Как это делалось — Хорошо видно на примере того, как Шульц вырабатывал ответ Рейгана на предложение Горбачева о 3-х этапной ликвидации ядерного оружия. А наши главные советники — А.Н. Яковлев и А.С. Черняев ничего этого не знали, и, главное, знать не хотели. Их реакция на такого рода конкретику напоминала отношение чеховской кошки, которой подсунули огурец, и она его брезгливо трогает лапой. Черняев, к примеру, пишет Генеральному длинные письма, ругая на чем свет стоит переговорные позиции, представленные специалистами МИДа и Минобороны для встречи Горбачева с Рейганом. Главный аргумент верного помощника — «по форме этот проект скорее подходит для товарища Карпова[153], а не для разговора на высшем уровне».[154] А что нужно для разговора на высшем уровне? «Ошеломить Рейгана смелостью, или даже «рискованностью», подхода к главным проблемам мировой политики». В общем, хотели как лучше, а получалось, как всегда... Ошеломляли не американцев, а самих себя, когда во время встреч на высшем уровне бездумно сдавали позиции. У нас, переговорщиков, это называлось «слив». Раз готовится саммит, значит из наших директив вынут все запасные вторые и третьи позиции, заготовленные впрок для глубоко эшелонированного дипломатического торга, и ни за что ни про что отдадут американцам. Пробовали возражать, но Горбачев ругался: — В МИДе мыслить по — крупному не привыкли: ковыряются в деталях, боятся, как бы не обвинили в уступчивости, потере лица. Нет широкого шага. А без этого большой политики не получится. Но американцев Генеральный один раз действительно ошеломил, когда по незнанию и непрофессионализму своих высоких советников сдал американцам на уничтожение прекрасную ракету «Оку» (СС— 23), думая, что двигает вперед переговоры по РСД, а она никакого отношения к классу средних ракет не имела. Вот тогда Шульц удивился и сказал в своем окружении: «этот шаг был настолько односторонне выгодным для Запада, что он неуверен, смогли бы советские руководители провернуть это, будь в Москве демократические законодательные органы».[155] ШЕВАРДНАДЗЕ УГРОЖАЕТ Вот в такую волнующую атмосферу перемен окунулась делегация, приехав в Москву на перерыв в середине марта 1986 года. Шеварднадзе встретил мой доклад ледяным холодом. Он больше не улыбался. Впервые — это было 23 марта — я увидел, каким жестким может быть этот человек. — Что ж, — резюмировал он,— несмотря на все Ваши обещания, на Конференции нет никаких сдвигов. Вам надо коренным образом менять стиль работы. Мы с таким положением дел на переговорах больше мириться не можем. Я ответил ему, что мы, конечно, можем поменять стиль, но это вовсе не значит, что его поменяют другие. На переговорах ведь есть и другая сторона. А на Стокгольмской конференции их 34. Тем не менее, в Стокгольме сохраняется объективная возможность для достижения договоренности, хотя нельзя утверждать на все сто процентов, что она будет реализована. Американцы и НАТО в целом, очевидно, еще выжидают и едва ли определятся раньше лета. Важное влияние на формирование их позиций окажут результаты бернской встречи по контактам между людьми. Поэтому и нам не следует спешить с развертыванием и окончательным определением наших позиций. Тут министр, по— видимому, действительно рассердился. — Вы не понимаете, задач. Поймите, нам нужно соглашение сегодня. Мы не можем ждать. Мы не допустим такого совершенно ненормального положения, когда Генеральный секретарь ЦК КПСС выступает с далеко идущими мирными инициативами, в том числе и на съезде партии, а на переговорах все остается без изменений. Происходит разрыв между словом и делом. Если так будет продолжаться и дальше, мы будем вынуждены поменять переговорщиков, которые не сделают соответствующих выводов. — Вы можете поменять переговорщиков, — ответил я, — но Вы не можете изменить дипломатической практики, закономерностей, в соответствии с которыми ведутся международные переговоры. К примеру, срок окончания Стокгольмской конференции был назначен на середину сентября. Не позднее 19 сентября мы должны представить доклад Венской встрече СБСЕ. Поэтому настоящие переговоры начнутся только во второй половине лета. До этого происходит глубокий зондаж позиций, определяется, что возможно и что невозможно, где можно ждать уступок, а где нужно уступить самим. Если даже мы завтра вдруг примем все их предложения до последней запятой, то американцы скорее всего сами от них откажутся или обставят их новыми условиями. А зачем им спешить? Если Советскому Союзу позарез нужно соглашение — пусть платит. Кроме того, у американцев есть союзники, у которых собственные интересы. У нейтралов также особая позиция. В конце концов, у нас тоже есть союзники, и многим из них такой шаг не понравится. В общем, все равно продолжались бы споры и переговоры. Но, чувствуя, что мои доводы на него слабо действуют, я прибег к такому аргументу. — Это как картошка, Эдуард Амвросиевич. Коль ее посадили весной, то урожая через неделю не будет, если вы даже снимете председателя колхоза. Урожай будет осенью! — Но есть и скороспелые сорта, — буркнул министр. Что — что, а в находчивости ему отказать было нельзя.— Так что Вы конкретно предлагаете? Мой ответ сводился к тому, что надо сделать честный и глубокий анализ ситуации на переговорах в Стокгольме: определить, где мы находимся, на что мы можем пойти, а на что не можем, и на этой основе провести зондаж позиций наших партнеров. Это должно быть сутью новых директив для делегации. После этого можно будет принимать окончательные решения. — Все это типичное не то, — вздохнул Шеварднадзе. Но напишите, а там посмотрим. Посоветоваться было не с кем. Корниенко к тому времени уже отстранили от стокгольмских переговоров, и он все больше и больше замыкался в себе. Ковалев же только укоризненно качал головой: — Вы, очевидно, не понимаете происходящих в стране перемен. И угрозы эти были не просто сотрясением воздуха. Той весной в МИДе началась чистка кадров — Шеварднадзе методично избавлялся от неугодных ему людей. Правда, делал он это, как всегда изощрённо хитро. На публике речь шла лишь о борьбе с семейственностью и протекционизмом. Под руководством нового зам министра Никифорова, пришедшего из ЦК партии, Управление кадров составляло списки сотрудников, чьи родственники — муж, жена, дети, брат, сестра — работали в МИДе и аппарате ЦК, или учились в МГИМО. Но таких оказалось не так уж много. Тем не менее, через год к маю 1987 года в МИДе сменилось: — 7 из 9 заместителей министра;  — 7 из 10 послов по особым поручениям; — 8 из 16 заведующих территориальными отделами; — 68 из115 послов. Это была вторая по масштабам чистка МИДа после сталинских репрессий. И хотя никто из уволенных репрессирован не был, МИД лишился тогда многих квалифицированных кадров. ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ НАД ПЕРЕГОВОРЩИКАМИ Пока мы работали над директивами, тучи над переговорщиками сгущались. Пламенные призывы Горбачева повисали в воздухе. Помощник Генерального Черняев говорил открытым текстом: «Мы, его помощники, и сам М.С. Горбачев обратили внимание, что наши переговорщики по разоружению в Вене и Стокгольме ведут дело совсем не так, как следовало бы, если руководствоваться позициями, которые провозглашал и отстаивал Генеральный секретарь в своих контактах с американцами».[156] А тут ещё, как назло, наши директивы застряли на бесконечных заседаниях в большой и малой Пятерках. Надо было уезжать в Стокгольм на очередной десятый раунд, а нет не только развязок, которые требовал от нас Генеральный, но и вообще никаких указаний. 12 апреля перед отлетом из Москвы позвал министр. Удивительный все— таки человек Эдуард Амвросиевич — при каждой встрече неожиданно другой. Вот и сейчас — снова сама доброжелательность. — Я знаю, вы едете без директив. Будет трудно, но надо продержаться. Стокгольм выходит сейчас на передний план. Люди возлагают большие надежды на вашу Конференцию. В Вене перспектив нет. В Женеве — тоже. А в Стокгольме кое — что просматривается реальное. Есть возможность компромисса без ущерба для нашей безопасности. И тут у меня возникает много вопросов. Например, — американцев и других западников не беспокоит взаимность обязательств по контролю и обмену информацией. Почему? Или вот, та же внегарнизонная деятельность — почему они идут на то, чтобы раскрыть повседневную деятельность своих войск, а мы не можем? Может быть, у них гарнизоны большие и им не надо из них выходить? Я ответил, что у НАТО позиции просчитаны очень хорошо и ничего в ущерб себе они не предложат. И дело вовсе не в том, что основные американские гарнизоны находятся за океаном. США и страны Запада — открытые общества, а Советский Союз — закрытое. Многое поэтому идет от этой психологии «осажденной крепости» — как можно показать что— либо врагу! С другой стороны нам действительно есть что скрывать. Официально заявляем о неприменении первыми ни ядерного, ни обычного оружия, а на военных учениях отрабатываем наступательные операции с применением этого оружия первыми. И существенных изменений в военной политике пока не происходит. — С военными у нас назревает серьезный разговор, — сказал Шеварднадзе, — планируется важное выступление Михаила Сергеевича по обычным вооружениям. Может быть, придется внести коррективы в наши позиции — тогда мы дадим вам знать. Я не исключаю, что венские переговоры скоро отомрут, и тогда все вопросы обычных вооружений перейдут на Стокгольм — II. Впечатление о работе делегации у меня хорошее. Товарищи глубоко владеют проблематикой. Я не могу сказать, что ситуация в Стокгольме тупиковая. Наоборот, есть возможность занять даже наступательную позицию. Нам нужен успех. Иначе мы с Вами окажемся безработными, — пошутил под конец министр. * * * Десятая сессия открылась под аккомпанемент взрывов американских бомб в Ливии. В ночь с 14 на 15 апреля 1986 года самолеты палубной авиации шестого флота США в Средиземноморье, а также истребители— бомбардировщики F— 111, базирующиеся в Англии, нанесли удары по Триполи и Бенгази. Это были те самые самостоятельные действия ВВС в прилегающем к Европе морском пространстве, не связанные с деятельностью сухопутных войск, о которых шел спор на Конференции. Казалось, весь март Вашингтон специально испытывал терпение Горбачева. На следующий день после окончания XXV11 съезда в США было объявлено о сокращении персонала советского представительства при ООН в Нью— Йорке на 100 человек: с 275 до 170. Причина одна — шпионаж. Ещё через неделю два американских военных корабля вошли в советские территориальные воды у берегов Крыма, где в это время отдыхал Горбачев. Причем в Пентагоне не скрывали, что эти корабли занимаются сбором разведывательной информации. Тогда Горбачев устоял, хотя сильно было искушение ударить кулаком по столу, как в старые добрые времена. 3 апреля на заседании Политбюро он остудил горячие головы, требовавшие ответных акций: «XXVII съезд очень правильно определил курс на Америку. При всей противоречивости наших отношений реальность такова, что мы без них ничего не сделаем, и они без нас ничего не сделают. Мы живём на одной планете. Мы без Америки мир сохранить не сумеем. Это сильный наш ход мы признаём их роль… Но ведь что получается? Весь мир видит: Горбачёв вечером что— то предложит, а американцы уже утром говорят «нет»! Мы не можем действовать адекватно, реагируя на американскую политику: зуб за зуб, мол раз мы «империя зла», то вы такие— то и т.д. Наша реальная политика сильнее всякой пропаганды»[157]. А через несколько дней публично объявил, что не ставит предварительных условий для проведения встречи в верхах с Рейганом. Но теперь, после американского удара по Ливии Горбачёв сорвался. 15 апреля на заседании Политбюро потребовал изменить политику: — «Дипломатические коррективы в отношении Соединённых Штатов надо сделать. Вообще с этой бандой кашу не сварим. В мае Шеварднадзе не поедет в Вашингтон. Тем самым и встречу на высшем уровне подвешиваем. Надо давать чаще намёки на то, что с этой администрацией нам серьёзных проблем не решить. Они хотят, чтобы я поехал в любом случае туда к ним. В любом случае не будет. Но линия съезда на улучшение отношений с Соединёнными Штатами остаётся. А где, между прочим, Западная Европа? Помалкивает. Фактически попустительствует бандитским акциям»[158]. После этого заседания было опубликовано Заявление Советского правительства, составленное в прежних ругательных тонах, в котором американский удар по Ливии именовался «бандитским». Была отменена намеченная на середину мая встреча Шульца и Шеварднадзе для подготовки советско— американского саммита. На конференции в Стокгольме советские и американские представители тоже обменялись «любезностями». Разумеется, ливийская операция могла служить хорошим доводом в пользу распространения мер доверия на самостоятельную деятельность ВМС. Но перегибать палку было нельзя — американская позиция окостенеет и путь к компромиссу будет отрезан. Посол Берри прямо сказал мне: — Мы понимаем, что вы хотели бы использовать ситуацию вокруг Ливии для охвата мерами доверия самостоятельной деятельности ВМС и ВВС. Но именно по тем же причинам мы будем еще больше противиться этому. Для нас эти вопросы приобретают тем большее значение, чем больше значения они имеют для вас. А потом, перейдя на доверительный тон, Берри стал убеждать, что эти американские удары по Ливии ни коим образом не направлены против Советского Союза или его интересов в этом районе. Цель США — наказать террористов. А далее следовали весьма любопытные детали, особенно для того времени. — Ещё в конце марта, говорил Берри,американским спецслужбам удалось перехватить и расшифровать секретное указание из Триполи ливийскому посольству в Восточном Берлине организовать нападение на американских граждан. А вечером 4 апреля это ливийское посольство сообщило в столицу, что нападение будет осуществлено на следующий день. Так оно и случилось. Мощный взрыв прозвучал в ночном клубе в Западном Берлине поздно ночью 5 апреля. Погибли американский морской пехотинец и турчанка, а более двухсот человек были ранены. Ливийское посольство в секретной шифровке отрапортовало о «великом успехе». Мы скептически отнеслись тогда к этой информации. Тем не менее, американская операция против Ливии помогла нам заново оценить суть собственных предложений по ВВС. Помогли и французы. 18 апреля посол Гашиньяр сказал: — Вы знаете, — мы не одобряем действий американцев в Ливии. Более того, Франция не разрешила пролет американских самолетов над своей территорией — им пришлось огибать всю Европу. В ливийской операции участвовали 30 самолетов. Но ваши предложения об уведомлениях о деятельности ВВС начинаются с 200 самолетов, и эту операцию оно никак не затрагивает. Поэтому мы задаемся вопросом, на какую деятельность ВВС оно рассчитано? Массированные налёты авиации времен второй мировой войны? Но ведь мир с тех пор коренным образом изменился. Кроме того, все вопросы стратегических вооружений рассматриваются в Женеве. Короче говоря, ваше предложение нас никак не затрагивает. Американцев — тоже. Если вы имеете в виду крупные учения НАТО, в которых иногда действительно участвуют сотни самолетов, то все они связаны с деятельностью сухопутных войск и подлежат уведомлению. В общем, сессия начиналась тяжело. Правда, американцы намекали, что получили новые указания, позволяющие им проявлять гибкость по вопросам, которые вызывают озабоченность у Советского Союза. Завязались интересные беседы по неприменению силы, уведомлениям ВВС и ВМС. Мы старались поддерживать разговор, но у нас не было директив. В разгар этого дипломатического менуэта из Москвы мне пришло указание прибыть в столицу для участия в заседании Политбюро 24 апреля, где будут утверждаться директивы для делегации. Это был как удар грома среди ясного неба. На нашей памяти такое случалось только один раз — в 1972 году, когда решалась судьба Договора по ПРО: из Хельсинки на Политбюро была вызвана почти вся делегация. ОТКРОВЕНИЯ НА ПОЛИТБЮРО В четверг, как и положено, в 11.30 я был в Кремле. Первыми шли кадровые вопросы. Среди них — утверждение двух первых заместителей министра иностранных дел А.Г. Ковалева и Ю.М. Воронцова. Шеварднадзе не стал докладывать на Политбюро директивы, а поручил это Ковалеву. Тот взял подготовленный для министра текст и ушел с ним в маленькую комнату, примыкающую к предбаннику. Рядом сидел маршал Ахромеев с огромной папкой бумаг, которые внимательно читал и подписывал. Время от времени к нему подходил ординарец, забирал отработанный материл и передавал очередную порцию документов. А в предбаннике внешне было всё так же. Только приглашенных стало меньше, и атмосфера изменилась — погрустнели высокие начальники, сидели молча по углам или читали. Одним из главных был вопрос о ходе обсуждения итогов XXV11 съезда в партийных организациях. Как нам рассказали, Горбачёв сурово отчитывал присутствующих за то, что дело перестройки движется очень медленно. Работа аппарата обюрокрачена и идёт часто вхолостую. Надо сокращать госаппарат в два–три раза. При этом он сделал такое интересное заявление: «Хрущёву шею сломал аппарат, но сейчас не сломает, не потопит живое дело». И предложил провести Пленум ЦК по кадрам. Потом долго, очень долго шло обсуждение вопроса об улучшении производства товаров народного потребления. Из зала заседаний «командиры» легкой промышленности выходили понурые — видимо, досталось. В общем, в предбаннике царила настороженная атмосфера неопределенности. Наш вопрос, значившийся в повестке дня под номером 7, о директивах для делегации СССР на Стокгольмской конференции, начался только в 2 часа дня. Далее следуют мои дневниковые записи тех лет: «На трибуну вышел Ковалев и, извиваясь не только словами, но и телом, изложил доклад, подготовленный для Шеварднадзе. «На фоне крупной инициативы, выдвинутой М.С. Горбачевым в Берлине результативное завершение Стокгольмской конференции было бы особенно важно. Ведь если удастся достигнуть договоренность по мерам доверия на ееё первом этапе, то это поможет сделать наши предложения в области сокращения обычных вооружений предметом рассмотрения на втором этапе Стокгольма, что и было задумано при разработке советской инициативы. Так что на Стокгольмской конференции скрещиваются линии сложной политической борьбы. Теперь о тактике на нынешнем раунде. Исходя из того, что ситуация пока еще далеко не ясная, перед советской делегацией ставится в первую очередь задача попытаться заставить наших партнеров подраскрыть свои карты, прощупать, в какой мере они готовы к компромиссам. Поэтому представляемые на утверждение директивы носят промежуточный характер. Они не дают развязок по основным спорным вопросам. В результате основательного зондажа, когда станет яснее картина возможных развязок, нам надо будет определиться и принять политическое решение — что потребуется для достижения взаимоприемлемых договоренностей». Сразу же последовал короткий и резкий, как выстрел, вопрос Горбачева: — Почему директивы не предусматривают развязок? Ковалев(долго и путано): Над директивами работали разные ведомства, и им не удалось пока согласовать единую точку зрения. МИД предлагал более низкие потолки уведомлений, но они не прошли. Горбачев: Вы не скажете, почему так получается, что американцы всегда выступают с более привлекательными предложениями, чем мы? Если они предлагают какой— то уровень, то более низкий, чем мы. Взять хотя бы уведомления — они предлагают уведомлять с уровня 6 тысяч. человек, а мы — с 20 тысяч. Почему? Ковалев: Я не могу ответить на этот вопрос. Шеварднадзе: Территория США не охватывается мерами доверия, а наша — охватывается. Вот они и предлагают более низкие уровни. Горбачев: Но и наша территория охватывается только до Урала. Добрынин: Американцы блефуют. Они любят блефовать. Горбачев: Хорошо бы и нам научиться так блефовать: взять и выступить с более низкими цифрами, чем они. Почему бы так не сделать, если мы сможем их на этом поймать. Это становится уже принципиальным вопросом: нельзя давать американцам нас переигрывать в пропаганде. Но давайте послушаем, что скажет Гриневский по поводу этих директив. Ему вести переговоры — ему и отвечать. Гриневский: Директивы для зондажа, хотя и неглубокого, но не для ведения переговоров. Рассчитывать на достижение договоренности на их основе нельзя. Тем не менее, они дают направления, по которым могут быть найдены развязки в отношении уведомлений сухопутных войск, ВВС и ВМС. Однако наш подход к вопросам контроля и приглашения наблюдателей не пройдет. Здесь потребуется политическое решение. (Далее я подробно рассказал о положении дел на каждом из этих участков). Горбачев: Директивы предусматривают уведомления об учениях сухопутных войск с уровня 18 тысяч человек. Что это за цифра? Почему не 16 или 12 тысяч? Американцы предлагают 6 тысяч — почему мы не можем ее принять? Гриневский: На этот вопрос было бы лучше ответить военным. Насколько я понимаю, смысл предложений НАТО в том, чтобы поставить под контроль все наши дивизии, а большинство из них — чем ближе к Уралу, тем больше — это дивизии неполного состава. 6 тысяч — это как раз тот порог, который позволяет охватить все наши дивизии. Горбачев (перебивает): Ну и что? НАТО и американцы ведь тоже поставят под контроль все свои дивизии в Европе. Почему они могут, а мы нет? Гриневский:Министерство обороны считает, что мы не можем пойти на это, так как раскроем всю нашу военную деятельность. Но тут есть и другой аспект. Вы спрашиваете, почему именно 18 тысяч. При уведомлении с порога 18 тысяч человек НАТО будет давать 45 уведомлений, ОВД — 30; при 16 тысяч — соответственно 45 и 47. А с 12 тысяч — 83 и 123. Дальше вообще пойдет обвальное увеличение уведомлений с нашей стороны так, что вся военная деятельность Советского Союза будет выглядеть одиозной и пугающей. Но, насколько я представляю ситуацию, до 6 или 10 тысяч дело не дойдет. Думаю, нам удастся выторговать порог уведомлений где— то в вилке между 11 и 16 тысячами. Лигачев: Какова численность дивизий у Советского Союза и основных стран НАТО? Гриневский:Советский Союз — 11— 12 тысяч; США — 18 тысяч; Западная Германия — 23 тысячи человек. Горбачев:Я понимаю, что на переговорах нужно торговаться. Но торговаться надо с умом. Смотрите, не проторгуйтесь. А то уже доторговались — были случаи. Ушли с переговоров в Женеве — потом пришли. Сначала категорически все отвергали — потом в одночасье все принимали. Надо же и меру знать...  Есть такой у вас термин (обращаясь к Добрынину, Зайкову и Соколову)неиспользованные позиции — 18 тысяч и 20 тысяч человек. Хорошо что не 19 тысяч. В чём принципиальная разница? Это что –большая политика? Вот объясните мне — (обращается ко мне и читает по тексту директив) — американцы предлагают уведомлять за 45 дней, нейтралы — за 42 дня, а мы за 30. Какая разница? Да хрен его знает! Ну почему мы не можем принять хотя бы позицию нейтралов? Что такого произойдет за эти 10 дней? Гриневский:Я сам не понимаю этого. Может быть Сергей Леонидович Соколов объяснит. Соколов(хриплым басом): А что тут не понимать? За 40 дней противник сможет стянуть в район учений свою агентуру». Это было фантастическое заявление. В наш — то век, когда над головой летают спутники! Агентура, она что — от границы на лошадях скакать будет? В зале, где сидели ко всему привыкшие люди, пробежал шепоток. Маршал Ахромеев сидел с каменным лицом, которое прорезала кривая усмешка. На всем протяжении этого диалога ни один мускул не дрогнул. Хороший человек министр обороны Соколов — крепкий, коренастый старик с тяжелыми руками бывшего танкиста. В свои 70 с лишним лет много курит, причем длинные американские сигареты и, говорят, может изрядно выпить. Но вот с политикой он явно не в ладах. Горбачев (посуровел, и даже покраснел — значит вправду рассердился): Тут надо серьезно разобраться — и прежде всего в вопросах контроля. Что это за камень преткновения на переговорах? Как доходим до него, так сопротивление. Мы же пошли смело и уверенно на контроль за ядерными ракетами, за прекращением ядерных испытаний. Там что — на воде вилами писано, а здесь страшно — можно ждать соглашения? Соколов: Минобороны согласно с директивами, представленными на этот раунд. А в свете выступления М.С. Горбачева проведем серьезный просчет ситуации, в т.ч. для Стокгольмской конференции. Займемся этим прямо сейчас, не дожидаясь конца сессии. Однако должен прямо сказать: на инспекцию мы пойти не можем — это был бы контроль без разоружения. Горбачев: Хорошо, давайте утвердим эти директивы — для зондажа. Но переговоры надо вести гибко. Вот говорят, у Запада нет желания вести переговоры. Такое желание должно быть обоюдным. А пока мы отстаем. Почему? Не хочу сейчас вдаваться, кто отстает и почему... Ясно одно, образовался разрыв между нашими политическими декларациями и переговорными позициями. Почему образовался? Тут есть вопрос. Ведь если есть политические решения, надо и действовать соответственно — быстро вносить инициативные предложения, а у нас до сих пор позиции привязаны к старым подходам. Где происходит размывание  политических решений и почему? Есть инерция в аппарате МИД и Минобороны. Но если мы примем политическое решение, то это для всех. Пусть руководители ведомств разберутся. Если кто— то нарушает решение Политбюро — взыщем. С такими товарищами мы вместе работать не сможем. Мы недалеко уйдём, если будем подрывать авторитет наших политических решений. Нельзя допустить, чтобы в мире считали наши политические решения блефом. Мы ни на дюйм не поступимся нашей безопасностью. Но это не значит, что надо спать или топтаться на месте, когда можно реально сдвинуть с места переговоры. И если у кого не получается — иди и говори прямо, что не получается. Или высказывай свое несогласие. Но если принято решение, — действуй строго по нему. В общем, пока разбирайтесь сами. Но если дело будет принимать затяжной характер, мы примем меры. Вот передо мной текст директив, которые мы сейчас утверждаем (Горбачев поднял со стола толстую кипу бумаг), — смотришь на позиции и видишь такие тупики, которые сами насоздавали, что не объяснишь никому — ни партнерам по переговорам, ни друзьям, ни нашему обществу. Сами видим, что аргументов у нас уже нет, а всё упираемся. И западная пропаганда спекулирует на этом, говорит: русские поторгуются— поторгуются, а потом уступят. В общем, делайте выводы. Горбачев замолчал и испытующе обвел взглядом примолкший зал. Глаза его недобро сверкали. — Есть возражения? Замечания? Соображения? Значит, все согласны? Приоритет в переговорном процессе должен быть за политикой. К ним переговорщики должны приспособляться, а не наоборот.   Если у кого— то есть сомнения — пусть выскажется. Неважно, что поначалу мнения разные. Это даже хорошо. Но хорошо, пока обсуждаем. А уж когда решили, то — всё! А то получается, что вроде бы договорились, а потом по углам шептаться, начинают — это не так, то не эдак. Прошли те времена: надо честно и открыто вести дело! По— видимому, это были отголоски каких— то неведомых баталий. Политбюро безмолвствовало. — Хорошо, — сказал Горбачев, смягчаясь. — На этом закончим и отпустим Гриневского — ему надо прямо в Стокгольм лететь. Пусть там добьется соглашения. Я поднялся и поблагодарил Политбюро. Подобного откровенного разговора мне в этих стенах слышать не приходилось — я был действительно потрясен. В дверях услышал слова Горбачева: — Глядите, а Гриневский уходит довольным, — и в голосе у него слышалось удовлетворение. Все— таки великий актер был Михаил Сергеевич: умел увлекать зрителей и сам был доволен, когда это удавалось. ВМЕСТЕ С ЧЕРНОБЫЛЬСКИМ ОБЛАКОМ Два дня спустя, сам не зная того, я прилетел в Стокгольм вместе с чернобыльским облаком. На следующий день мне позвонил посол Панкин и спросил: — Ты не слышал в Москве — у нас там ничего не случилось? — Нет, — ответил я, — вроде бы все нормально. А что? — Да вот шведы жалуются, что у них радиация повысилась. Как потом нам рассказали, шведы обнаружили резкое повышение радиоактивности и обратилась к американцам посмотреть со спутника, не происходит ли что— либо подозрительное на советских атомных электростанциях в Европе. Как ни странно, Чернобыль на первых порах исключили, хотя над ним вился подозрительный дымок. Но рядом, в нескольких километрах, спокойно играли в футбол. Нет, там ничего страшного быть не может, — посчитали специалисты. Бедные шведы. Они не знали, что умом Россию не понять. На переговорах, однако, все было без перемен — шла мелкая, но очень упорная борьба. Стороны глубоко зарылись в окопы официально заявленных позиций и оттуда обстреливали друг друга, время от времени проводя разведку боем, стараясь выведать слабые места в обороне противника, т.е. где и в чем он может уступить. Все это сопровождалось громогласными обвинениями в саботаже и стенаниями, что времени осталось в обрез — 19 сентября Конференция завершится, не достигнув результата по вине другой стороны. Внешне обстановка выглядела ужасно — полный тупик. Но на самом деле положение нормальное: на переговорах, прежде чем начать размен, идет прощупывание позиций. Нечто вроде игры в «гляделки» — кто первый моргнет. Французы определяют это более элегантно: «тьма сгущается перед рассветом». Хотя всегда остается серьезный элемент неопределенности — а вдруг противная сторона и вправду решилась блокировать соглашение? Гарантии нет. Направлением главного удара с обеих сторон были избраны уведомления, как бы подчеркивая, что если удастся разрубить этот узел, то все остальные узелки развязать будет уже нетрудно. Чувствовалось, что в отношении ВВС лед действительно тронулся. Глава делегации США Ричард Берри держался неприступно. А вот его заместитель Линн Хансен нет — нет да и обронит фразу — лично он — де считает, что для учений ВВС, функционально связанных с деятельностью сухопутных войск, может быть установлен отдельный подуровень. Это может быть 50, 100, 200 самолето — вылетов. Но ведь такие люди, как посол Хансен, зря слов на ветер не бросают. Куда сложнее обстояло дело с сухопутными войсками. Но и там обозначился еле заметный «размыв» позиций Запада. Натовские делегаты стали поговаривать, что вместо внегарнизонной деятельности можно пользоваться понятием «вне мест постоянной дислокации». Пока это были больше изменения в словах, но они свидетельствовали, что «процесс пошел». Теперь надо было выждать время. Крепла уверенность, что внегарнизонную деятельность нам в конце концов удастся отбить. К тому же посол Хансен предложил четкий размен, который позволял решить очень важный для Советского Союза вопрос о перебросках войск. Суть его состояла в том, что Запад пойдет на уведомления о перебросках, если из них будут исключены транзит и ротация войск. Транзит был больным местом в американской позиции. США не хотели уведомлять о транзитных перебросках через Европу, т.е. когда войска и техника прибывают на аэродром или базу и из нее не выходят.А ротация была ахиллесовой пятой в советской позиции. Два раза в год происходили крупные замены войск в западной группировке, когда эшелоны с солдатами шли с запада на восток и обратно. Наши военные очень не хотели уведомлять об этом. Теперь Хансен предлагал компромисс. Он был нам явно выгоден. Меньше всего проблем, как ни странно, вызывал теперь перенос ВМС. Все были согласны, что нужно найти какое— то взаимопонимание на этот счет, и в кулуарах Конференции ходили три возможных варианта. В общем, этот вопрос казался наиболее близким к разрешению. Однако в целом картина была зыбкой и неопределенной. Ее очень хорошо обрисовал французский посол Гашиньяр: — Если по вопросам уведомления вырисовываются контуры возможного сближения позиций, по вопросам наблюдения имеется почва для поиска приемлемого соглашения, по проблеме неприменения силы может быть найдена устраивающая всех формула, то вопросы проверки в ближайшем будущем видимо окажутся в фокусе наиболее жгучих противоречий. Что же докладывать в Москву — возможно соглашение или нет? Да и можно ли вообще в таких ситуациях давать однозначные оценки? Для этого нужно точно знать, на что может пойти не только противная сторона, но и свое собственное правительство. А последнее заседание Политбюро показало, как глубоки расхождения в позициях «заинтересованных ведомств». Удастся ли Горбачеву сломать их сопротивление? Между тем Москва требовала не только ответа, но и предложений, которые привели бы Стокгольм к успеху. 23 мая, в конце сессии, делегация направила в Москву следующую оценку: «В целом обстановка на конференции сохраняет объективные предпосылки для достижения позитивных результатов в Стокгольме. Однако она не позволяет однозначно ответить на вопрос, пойдут ли США и страны НАТО на договоренность до завершения работы конференции в сентябре, если даже будут найдены общеприемлемые развязки нерешенных вопросов. Это, очевидно, вызвано не столько отношением американцев к самой конференции, сколько их общим подходом к европейским делам и общеевропейскому процессу, стремлением создать такую ситуацию, которая помешала бы Венской встрече СБСЕ поставить в центр внимания работы стокгольмской конференции вопросы разоружения... В расчет следует принимать и то, что практически разработанная договоренность может быть блокирована в последние дни и передана затем на Венскую встречу с тем, чтобы «сбалансировать» продвижение по всем направлениям общеевропейского процесса.» Это была хотя и осторожная, но честная оценка. А вот предложений по развязке делегация тогда выработать не смогла — сказались межведомственные разногласия. Разумеется, я мог послать собственные предложения, но не стал этого делать: всеми силами старался сохранить единство внутри делегации. Это в Москве мы могли выступать с позиций собственных ведомств. А на переговорах мы должны были проводить согласованную линию на основе данных нам директив, какими хорошими или плохими они не были. Поэтому каждое утро делегация встречалась и намечала тактику поведения в каждой группе и на каждой встрече. А вечером собирались вновь, отчитывались друг перед другом и подготавливали совместную информацию в Центр. Конечно, это была громоздкая процедура, занимающая много времени и требующая огромного терпения. Зато была уверенность — проводится единая линия и никто не занимается самодеятельностью. В отличие от классической советской делегации на переговорах ОСВ— 1, которая являла собой как бы ареопаг старейшин: сами члены делегации переговоры не вели, а только наблюдали за ними «сверху», — удалось направить их непосредственно в рабочие группы. Каждый член делегации отвечал теперь за определенное направление — уведомления, наблюдения, контроль, неприменение силы и т.д. Он вел переговоры в рабочей группе, выступал на ее заседаниях и согласовывал текст соглашения. Это имело то преимущество, что любой член делегации, участвовавший в выработке директив в Москве, мог затем на собственной шкуре убедиться в том, насколько уязвимы или, наоборот, прочны позиции, которые он там отстаивал. Ведя переговоры, ему было хорошо видно, какие подвижки действительно нужно сделать и какую аргументацию использовать. К тому же ведение переговоров имеет свою логику. Она увлекает людей, как, например, игра в преферанс. Сколько раз приходилось наблюдать: приезжают эксперты из Москвы после суровой накачки в Минобороны, строгие и непреклонные к любым компромиссам. Но проходит месяц и сам процесс переговоров затягивает их, увлекает, и они начинают искать аргументы, компромиссные формулировки, торговаться — в общем, вести переговоры. Был и другой немаловажный аспект в привлечении всех членов делегации к переговорам в рабочих группах — это чувство игры в одной команде. Как— то мы сидели за бутылкой вина и расслаблялись с генералом КГБ И.С. Розановым, сменившим Б.С. Иванова. Это был многоопытный, эрудированный человек с изящными манерами светского льва — дамам ручки целовал, приговаривая при этом непонятное венгерское слово «чоколом». Его так и звали — чоколомом. Так вот, — сидели мы с ним за бутылкой вина и он философски замечает: — По всем правилам я должен был быть при Вас «недремлющим оком государевым» — сидеть в сторонке, смотреть и слать в Москву сообщения, как блюдет делегация заданную Политбюро линию. Но Вы посадили меня в рабочую группу, заставили вести какие— то дурацкие переговоры — причем по контролю. И что же теперь получается? Как я могу исполнять свою главную функцию? Не буду же я сам на себя доносы писать! В общем, я не стал тогда посылать в Москву собственных предложений, чтобы сохранить сложившийся стиль работы в одной команде. Кроме того, надеялся, что в Москве руководители министерств «разобрались», как им велел на Политбюро Горбачев, и эксперты получат четкие указания подготовить развязки. ВСЁ ПЛОХО В СТОКГОЛЬМЕ В Москве, однако, все обстояло по— другому. Военные заняли «круговую оборону» — ни шагу назад от заявленных позиций. Их поддерживали представители КГБ. Напрасно мидовцы ссылались на заседание Политбюро 24 апреля, где Горбачев грозно говорил, что переговорные позиции в Стокгольме не соответствуют политической линии Советского Союза. Одна за другой следовали безуспешные Пятерки — толку никакого. В мае 1986 года Шеварднадзе на совещании в МИДе сетовал, что министерство обороны упорно тормозит перемены в советской внешней политике: — Надо отказаться от прежнего постулата, что Советский Союз должен быть столь же силён, как  любая возможная коалиция противостоящих ему государств. Это заставляет бешено вооружаться, подрывает экономику и тем самым безопасность страны. Весь мир завалили оружием, а своим гражданам не смогли обеспечить сносную жизнь. Продажа нефти принесла стране 180 миллиардов долларов, а в магазинах полки пустые. В городах вводят талоны и очереди стоят за самым необходимым. 6 июня в кабинете у Зайкова на Старой площади собралась, наконец, Большая пятерка.[159] Полдня продолжалась жестокая рубка — результата никакого. Картина выглядела примерно так: я предлагал развязки — их тут же гневно отвергал маршал Ахромеев. Его поддерживали генералы и Корниенко, который к тому времени стал заместителем заведующего Международным отделом ЦК, а также время от времени Иванов из КГБ, главным образом, когда дело касалось контроля и инспекции. Шеварднадзе сидел мрачный, иногда бросая гневные реплики в адрес военных. Зайков отечески старался их увещевать, а Крючков, Добрынин и Медведев отмалчивались. Если говорить коротко, то позиции были изложены следующим образом: 1. Уведомление об учениях сухопутных войск.  Предложение МИД — установить параметр уведомления в 13— 16 тысяч человек. Аргумент против: такие уведомления охватывали бы все дивизионные учения Советского Союза до Урала. Это приведёт к раскрытию дислокации основных соединений и частей, характера и направления системы боевой подготовки войск, а через 2 — 3 года вскрыть мобилизационную систему во внутренних округах СССР. 2. Уведомления о внегарнизонной деятельности войск. Предложение МИД: пойти на такие уведомления. (Когда в МИДе обсуждалась эта позиция, мы выразжали сомнение, стоит ли это включать — есть шансы, что НАТО здесь уступит. Но Шеварднадзе и Ковалев настояли.) Аргумент против: у нас нет таких понятий. Мы не знаем, что это такое и поэтому не можем брать обязательств. Поскольку виды военной деятельности не оговорены, это повлечет поток запросов и придирок. Речь может идти только об учениях и передвижениях войск. 3. Уведомления об учениях ВВС. Предложение МИД: воспользоваться французской идеей о том, чтобы в рамках уведомлений об учениях сухопутных войск устанавливался авиационный подуровень (200— 300 самолето — вылетов), начиная с которого в этих уведомлениях предоставлялась бы информация и об учениях компонента ВВС. Аргумент против: отдельные учения ВВС для нас главное. Их нужно отстаивать, снизив параметр до 500 самолето — вылетов, но исключив из уведомлений учения авиации среднего радиуса действия. 4. Переброска войск. Предложение МИД: пойти на уведомления о перебросках американских войск в Европу, в тех случаях, когда они будут покидать пункты прибытия, чтобы двигаться в район учений (исключение — транзит). Аргумент против: это предложение открывает возможность для скрытого наращивания войск. Согласие с ним показало бы, что американцы силой навязывают нам свои позиции. 5. Приглашение наблюдателей. Предложение МИД: пойти на приглашение наблюдателей на все учения свыше порога 18 — 20 тысяч человек. (Для Варшавского Договора это означало бы примерно 18 — 30 приглашений в год, для стран НАТО 35 — 45 учений в год.) Аргумент против: на такое большое число приглашений мы пойти не можем. Пришлось бы создавать целый аппарат, который будет бременем для страны, для Вооруженных сил. Минобороны — не туристическая организация. 6. Ограничения масштабов военных учений. Предложение МИД: если на нынешнем этапе эти вопросы не найдут решения, не возражать против их переноса на следующий этап конференции. Возражений нет. Итог был плачевным. Минобороны согласилось сделать всего лишь три уступки: — Понизить уровень уведомлений об учениях сухопутных войск с 18 до 16 тысяч; — Понизить уровень уведомлений об учениях ВВС с 700 до 500 самолето — вылетов; — Перенести вопрос об ограничении масштабов военных учений на следующий этап Конференции. Поведение военных выглядело более, чем странным. В эти же дни на Пятерке они дали согласие на глубокие сокращения обычных вооруженных сил, «открыть для наблюдения оперативную деятельность войск» в районе от Атлантики до Урала, о чем Горбачев объявит 10 июня на совещании ПКК в Будапеште. Это были куда более серьезные меры контроля и наблюдения, чем те, что мы обсуждали в Стокгольме. Так почему же они выступают столь непримиримо против наших предложений? Своими недоумениями я поделился с Л.И. Менделевичем, недавно назначенным начальником Управления планирования внешнеполитических мероприятий МИД. Он улыбнулся и сказал: — Ну как же ты не понимаешь таких простых вещей? Стокгольм — это сегодня, а сокращение обычных вооруженных сил и контроль за ним — это даже не завтра и не послезавтра. Вообще неизвестно, начнутся ли эти переговоры. Сначала надо завершить первый этап — выработать меры доверия в Стокгольме. Потом будет венская встреча СБСЕ. Она должна подвести итоги и определить переход ко второму этапу — разоружению. А для этого надо принять во внимание прогресс на других направлениях общеевропейского процесса, и прежде всего в области прав человека. Кроме того, надо будет выработать мандат для переговоров по сокращению обычных вооружений. В общем, сам видишь — возможностей подставить ножку будет сколько угодно. Лев Исакович Менделевич — одна из самых светлых голов в МИДе. В ней рождалось немало ярких идей. К тому же он прекрасно писал речи. Но какой — то рок невезения преследовал его... Начать с того, что он был единственным евреем в МИДе, который не скрывал этого, а так и писал во всех анкетах — еврей. Естественно, ходу ему не давали. Наконец, в 1984 году он получил назначение послом в Копенгаген — прекрасное тихое место, где самым большим треволнением для него был эпизод, когда забыл взять перчатки при вручении верительных грамот датской королеве. Однако и там он долго не усидел. В МИДе появился Шеварднадзе. Надо было ехать в Нью— Йорк и выступать в ООН. Отдел международных организаций подготовил речь. Она попала к новому министру и страшно ему не понравилась. В гневе начал расспрашивать, кто раньше писал речи Громыко. Ему назвали Менделевича, которого тут же вызвали в Москву. Там он за две недели написал прекрасную речь, но в Копенгаген вернулся только для того, чтобы попрощаться. ЧТО ПРОИСХОДИТ И ЧТО ДЕЛАТЬ? Что — то непонятное творилось в эти дни в обеих столицах — Москве и Вашингтоне. Из Кремля на Пятёрку постоянно шёл импульс –разберитесь. Мы выступаем с далеко идущими мирными инициативами, ввели мораторий на развёртывание своих ракет средней дальности в Европе, сократили их число, приостановили все испытания ядерного оружия. Но из Вашингтона никаких встречных шагов, одни слова. А на деле идёт  ужесточение по всему спектру советско— американских отношений. Нам что — не верят? Или загоняют в угол, продолжая Холодную войну новыми средствами? И как нам отвечать — баш на баш? Или всё же попытаться поломать порочный круг эскалации? Горбачёв явно метался. То прямо, буквально по — андроповски, заявлял: «с этими людьми каши не сваришь» и предлагал «подвесить» намечавшуюся советско— американскую встречу в верхах. То, наоборот, как бы спохватившись, говорил, что надо продолжать курс на улучшение отношений с США, определённый XXV11 съездом. У нас, мол, всё равно нет иного выбора. На заседании политбюро 5 мая прямо заявил: — «Если мы встанем на позиции империализма: жёсткость и ещё раз жёсткость, стоять, на чём стояли, то ничего не добьёмся. И всё будет по— прежнему. А это значит будет хуже». Поэтому оставались всё те же проклятые вопросы — что происходит и что делать. Их со ссылкой на Горбачёва прямо поставил перед нами на Большой пятёрке Зайков. Чёткого ответа на первый вопрос тогда не было. Рейган по— прежнему рисовался как «зоологический антикоммунист», непредсказуемый в своём рвении разрушить «империю зла», и которым властно управляет агрессивный военно— промышленный комплекс США. Из Вашингтона по мидовским и соседским каналам поступала невнятная информация о какой— то подковёрной борьбе в Белом доме вокруг выработки нового курса. Но, что будет представлять собой этот «новый курс», было неясно. Мудрые советские ведомства обставляли свои оценки такими изящными оговорками: «с одной стороны... и с другой стороны...» В общем, как бы не повернулись события, они всегда будут правы. И всё же явно преобладали мрачные прогнозы. Не удалось тогда выработать и чёткого ответа на второй вопрос — что делать?   Команда военных во главе с маршалом Ахромеевым твёрдо стояла: советская полтика должна сконцентрироваться на осуществлении объявленной Горбачёвым трёх этапной программы ликвидации ядерного оружия к 2000 году. От этой программы нельзя отступать ни на шаг. В рамках её первого этапа можно пойти лишь на 50%— ное сокращение стратегических наступательных вооружений в строгой увязке с отказом США от создания, испытаний и развёртывания ударных космических вооружений. Корче говоря, — СОИ. Причём под сокращения СНВ должны подпадать и американские ядерные средства передового базирования, достигающие советской территории. То же в отношении ликвидации советских и американских РСД в Европе. Мы можем пойти на это только при условии, что Англия и Франция не будут наращивать соответствующие ядерные средства. Ну а мидовская команда разоруженцев во главе с Виктором Карповым осторожно проводила линию на отход от этих радикальных позиций. И тут Карпов показал себя мастером компромисса. Не выступая прямо против позиции военных, он искусно искал развязки, которые ослабляли предлагаемые ими увязки. Военные, разумеется, были против. Но в битвах на Пятёрках вынуждены были уступать под давлением Зайкова и Шеварднадзе, за которыми постоянно маячило мнение «Самого» — Горбачёва. Так в конце мая, скрипя зубами, Ахромеев отступил от своей прежней жёсткой позиции по СОИ и на переговорах в Женеве советская делегация внесла новые предложения. Теперь 50%— ное сокращение СНВ было обусловлено невыходом из Договора по ПРО в течение 15 — 20 лет и при этом разрешались исследования, испытания и проведение других работ по этой СОИ, но в рамках лабораторий. А несколько дней спустя военные вынуждены были сделать и другую уступку — дать согласие, чтобы американские средства передового базирования, способные достигать территории Советского Союза, была исключена из категории стратегических вооружений. Эти новые предложения 16 июня торжественно озвучил Горбачёв на очередном Пленуме ЦК КПСС. Кроме того, он заявил, что Советский Союз готов теперь пойти на нулевой вариант по РСД в Европе без Англии и Франции, но при том понимании, что они не будут увеличивать число своих ядерных ракет.[160]    Это были кардинальные подвижки в советской позиции, хотя вытягивались они из военных постепенно, шаг за шагом. Маршал Ахромеев жаловался в своём окружении: — «Нет никакого желания предлагать что— то новое руководству. Всё почему— то стало делаться там, наверху, без учёта нашего мнения».[161] Но вот что интересно. На американцев эти радикальные подвижки, похоже, серьёзного впечатления не произвели. Во всяком случае, встречных шагов не последовало. 23 июня в американском городе Гласборо выступил президент Рейган. Новые предложения Горбачёва он назвал «серьёзными усилиями» в контроле за стратегическими вооружениями, которые могут стать «поворотным пунктом». Но продолжал настаивать на создании противоракетного щита над Америкой. В его речи не содержалось даже намёка на поиск компромисса по СОИ.[162] ОТ ЖИЛЕТКИ РУКАВА А за вашингтонскими кулисами в недрах администрации президента тоже шла скрытная борьба вокруг выработки нового курса. Много лет спустя, в Гуверовском институте Стэнфордского университета мне удалось узнать подробности от ключевых фигур которые в ней участвовали. Оказалось, что администрация США столкнулась с теми же вопросами, которые мучили их коллег в Кремле: что происходит и что делать? 14 мая 1986 года, практически в то же самое время, когда в Москве, заседали Пятёрки, в Белом доме госсекретарь Шульц докладывал президенту обстановку. Присутствовали глава администрации Дон Риган и советник по национальной безопасности Джон Поиндекстер. — Вопреки мнению министерства обороны и ЦРУ, — докладывал Шульц, — Советы не всемогущи. Это не могущественная держава, имеющая твёрдую почву под ногами и угрожающая стереть нас с лица земли. Наоборот, мы выигрываем. В действительности мы далеко впереди неё. Их идеология терпит банкротство. В качестве доказательства Шульц ссылался на растущие экономические трудности в Советском Союзе, зависимость от экспорта нефти и сырья, глубокое отставание в новых технологиях. — Мы бросили вызов Советам в использовании ими персонала ООН в целях шпионажа —  они уступили. Мы нанесли удар по Ливии — они остались в стороне. Баланс сил меняется в нашу пользу в Афганистане, Анголе, Камбодже, и Центральной Америке, а Чернобыль стал свежей раной на теле Советского Союза. Всё это Рейгану нравилось, а Шульц для вящей убедительности привёл ещё и такие высказывания советского диссидента Анатолия Щаранского: «С детства меня учили, что в любом соревновании социализм победит. Это — закон природы. А теперь Горбачёв говорит, если в Советском Союзе не произойдёт серьёзных изменений, то социализм может проиграть». — «В общем, — продолжал Шульц, — на Советы работает только одно — военная мощь. Но и здесь у них есть только одна область относительного преимущества — возможность разрабатывать, производить и размещать точные, мощные, мобильные баллистические ракеты наземного базирования... И не потому, что у них лучше поставлено инженерное дело. Ничего подобного! Просто наша политическая система препятствует размещению баллистических ракет на своей собственной территории. Но их баллистические ракеты прямо угрожают нашей безопасности. Ничто с тех пор, как мы разгромили англичан во время нашей революции, не угрожало так нашей безопасности, как эти баллистические ракеты». Вывод: — «Мы должны сконцентрироваться на сокращении баллистических ракет... Единственный путь к этому — переговоры. Переговоры о значительном сокращении стратегических ракет — самая главная задача в обеспечении безопасности Соединённых Штатов. Мы должны начать их в 1986 году. Для этого нужно уступить что — то в СОИ, сохранив возможность продолжения исследований в этой области. Мы должны дать им рукава от нашей жилетки по имени СОИ и пусть они думают, что получили наш пиджак!»[163]  Поиндекстер и Риган соглашались с таким подходом. Рейган тоже вроде бы склонялся к этому. Но против были Уаинбергер и военные — они считали, что США ни в коем случае нельзя идти на сокращение американских ракет. Началось перетягивание каната.  12 июня в 2 часа дня в Ситуационной комнате Белого дома было созвано секретное совещание. Тут надо бы заметить, что Ситуационная комната — это особо защищённая комната, расположенная в подвале Белого дома, где обычно обсуждались самые секретные дела: информация разведки и военные операции США. Однако на этот раз в повестке дня стояла, казалось бы, невинная тема: возможные следующие шаги США в разоружении. Но специалистов по разоружению не пригласили — присутствовала лишь горстка ближайших помощников президента. Неожиданно для всех министр обороны Кэп Уаинбергер — один из главных ястребов в американской администрации, который всегда выступал против разоружения, — вдруг выступил с радикальной инициативой. В начале этого года, напомнил он, Горбачёв предложил уничтожить всё ядерное оружие. Почему бы нам в ответ не предложить уничтожение всех баллистических ракет? Это было нечто новое в амплуа министра обороны. Всем, может быть кроме президента, было ясно, что это предложение не для серьёзных переговоров, а для продолжения пропагандистской войны. Советский Союз никогда с ним не согласится. Ликвидируя его преимущества в тяжёлых ракетах, оно сохраняет преимущества США в бомбардировочной авиации и крылатых ракетах.[164] Кроме того, баллистические ракеты имеют Англия, Франция, Израиль и ещё дюжина стран на Ближнем Востоке, в Азии и Латинской Америке, которые уже либо создали собственное ракетное оружие, либо на пути к этому. Как быть с ними?  Но ещё больше удивило, что госсекретарь Шульц, который обычно выступал за продолжение переговоров по разоружению, сразу же поддержал это предложение Уаинбергера. Улыбаясь, он сказал; — Я поздравляю Кэпа, что у него хватило фантазии предложить такую блестящую идею. Как оказалось, для Шульца это предложение не было новостью. Через свои источники информации он знал, что в коридорах Пентагона такая идея ходит уже давно. Её выдвинул Фред Икле — заместитель министра обороны и бывший директор Агентства по контролю за вооружением и разоружению. Но замысел Шульца был совсем иным — использовать готовность Уаинбергера вести переговоры по ракетам и постепенно трансформировать его предложение так, чтобы оно повело лишь к сокращению баллистических ракет и прежде всего — тяжёлых. А Рейгану идея Уаинбергера понравилась. Она отвечала его идеалистическим взглядам на мир без оружия. Вот при таких разных исходных позициях в Вашингтоне началась очередная межведомственная возня вокруг выработки текста послания Рейгана Горбачёву, в основе которого лежала идея высказанная  Уаинбергером.[165] 25 июля такое послание поступило в Москву. В нём явно превалировал подход Шульца, а идея Уаинбергера была приглажена. Президент предлагал не выходить из Договора по ПРО в течении 5 лет. (Москва предлагала 15 — 20 лет.) А если после этого любая из сторон выйдет из договора, она должна будет поделиться «выгодами» от создания ПРО и планами ликвидации всех баллистических ракет. Вот и всё. В своём ответе 7 недель спустя — 15 сентября Горбачёв назвал эти предложения по ПРО шагом назад, но никак не прореагировал на предложение по ракетам. А мы в Москве опять гадали, — что происходит? На серьёзно проработанную акцию, которая может привести к соглашению, это американское предложение никак не походит. Так значит тоже упражнение в пропаганде — ответ Горбачёву на его Заявление о ликвидации ядерного оружия? На Пятёрке возмущался Ахромеев: — За кого они нас принимают? В силу разного географического положения СССР и США делают разные акценты на развитие своих стратегических наступательных вооружений. Советский Союз развивал МБР наземного базирования, делая упор на тяжёлые ракеты с РГЧ. А США, которые находятся за океаном, делали ставку на тяжёлые бомбардировщики и крылатые ракеты. Теперь нам предлагают ликвидировать баллистические ракеты, но об авиации и крылатых ракетах — ни слова. Можно ли серьёзно относится к такому предложению? В один из вечеров той осенью мы засиделись допоздна с Виктором Карповым, обсуждая наши переговорные невзгоды. — Чудны дела твои, Господь, — иронизировал Карпов. — Ангелами мира и у нас, и в Америке выступать стали военные. Одни предлагают ликвидировать всё ядерное оружие, другие — все ракеты. А кто против? Злые духи в облике дипломатов!   ВСЁ ПЛОХО В СТОКГОЛЬМЕ В разгар этой дуэли по ракетам Горбачёв выступил с новой инициативой. На встрече руководителей государств Варшавского договора в Будапеште 10 июня он предложил резкое сокращение вооружённых сил НАТО и ОВД на 500 тысяч человек к 1990 году. Оно должно сопровождаться инспекциями и мерами по уменьшению опасности внезапного нападения, включая ограничение масштабов военных учений. Эти переговоры он предлагал теперь вести либо на втором этапе Стокгольмской конференции, либо на расширенных переговорах по сокращению вооружений в Центральной Европе, либо на новом, специально созданном форуме. В МИДе, да и в Генштабе гадали, — что всё это значит? Радикальное изменение позиции Советского Союза, намерение Горбачёва приступить к внутренним реформам и для этого сократить военные расходы, тяжелым бременем ложившиеся на советскую экономику? Или очередной хитрый трюк, чтобы уйти от замаячивших договоренностей в Стокгольме, переключив внимание на будущие переговоры, сулящие радикальные сокращения вооружений, о которых на Западе только могли мечтать? И как быть теперь с ведущимися переговорами в Стокгольме и Вене? Во всяком случае, ясно пока было одно — судьба тринадцатилетних переговоров в Вене по сокращению вооружений в Центральной Европе решена — им приказали долго жить. Но это, так сказать, взгляд в будущее. А что сегодня? А сегодня переговоры в Женеве, Вене и Стокгольме продолжали оставаться в глухом тупике. Руководство СССР и США  не заботилось о развязках. Вместо этого они соревновались, кто кого переиграет в надувании пропагандистских пузырей. В то же время Горбачёв и Шеварднадзе понукали своих переговорщиков — делайте соглашения. Вот в такой обстановке в середине июня состоялось заседание Коллегии МИД. Зал, где она проходила, напоминал в миниатюре зал заседаний Политбюро. Такой же длинный стол, покрытый зеленым сукном, за которым в определенном строгом порядке сидели члены Коллегии. Поперек него — стол для министра. Позади — деревянный барельеф Ленина с каким — то подозрительным прищуром, глядевшего в зал. Ну а по бокам и сзади — стулья для приглашенных. Шеварднадзе начал издалека — стал рассказывать, какое большое значение Горбачев придает внешней политике и МИДу. По его словам, МИД — учреждение дорогое, но не дороже наших государственных интересов. Под этим углом зрения министр один за другим стал перечислять основные направления советской внешней политики. Все вроде бы было хорошо, но, дойдя до Стокгольмской конференции, махнул рукой: — Нет смысла говорить о Стокгольме — ничего, кроме критики, положение дел там не вызывает. Я не удовлетворен работой главы делегации в Стокгольме. Он выступает в роли регистратора событий. Инициативных предложений не вносит — поэтому и нет прогресса на переговорах. Нас тревожит большой разрыв между предложениями, заявленными с трибуны съезда партии, и тем, что лежит на столе переговоров. Это мы чувствуем и глубоко переживаем. Найдем ли мы выход из тупика на переговорах — не знаю. Вот с таким горьким напутствием, но опять без директив, делегация уезжала в Стокгольм на предпоследний XI раунд переговоров. Г Л А В А  11 ПРОБНЫЙ КАМЕНЬ ГОРБАЧЁВА Прилетев в Стокгольм, мы ждали с нетерпением, что в Москве вот— вот грянут гром и молнии: Горбачев, наконец, рассердится и накажет нерадивые ведомства, которые не выполняют его указания. Но Москва молчала. А из полунамеков в телефонных разговорах с МИДом было видно, что импульсов из Кремля нет, и борьба вокруг наших директив на Пятерках постепенно угасает. Между тем, если вычесть перерывы, до финиша оставалось всего девять недель чистого переговорного времени. Американский, английский, французский и немецкий послы буквально осаждали советскую делегацию, предлагая начать выработку развязок. Но наши директивы были для зондажа, а не для ведения переговоров. Посол Гашиньяр был в недоумении: — На прошлой сессии, — говорил он,— нам казалось, что мы начали деловой разговор о фактической договоренности по ВВС с параметром в несколько сот самолето — вылетов. А теперь ваши представители снова говорят о самостоятельных и функциональных учениях ВВС. Это что, откат назад? А я не мог сказать ему ни да, ни нет, и только приветливо улыбался, советуя не спешить. А как не спешить, когда времени для выработки соглашения совсем не осталось? Тогда и родилось решение написать телеграмму в Москву: показать ситуацию, в которой мы оказалась, и предложить глубокие развязки, если даже с ними не будут согласны другие члены делегации. Так я и сделал. 16 июня собрал членов делегации и показал им проект. «Имеющиеся у делегации директивы не обеспечивают выход на достижение договоренности в Cтокгольме. Они не дают развязок основных и нерешенных проблем, и на их основе нельзя установить взаимопонимание с теми западноевропейскими странами, даже нейтральными, которые проявляют заинтересованность в укреплении безопасности и разоружении в Европе. С учетом этого представляется необходимым внести в нашу нынешнюю позицию ряд корректив, которые позволили бы нам в сотрудничестве с европейскими странами повести дело к выработке итогового документа в Стокгольме. В этом случае США были бы поставлены перед альтернативой: либо пойти на договоренность в Стокгольме, либо взять на себя всю полноту ответственности за провал Конференции». Далее излагались конкретные предложения об уведомлении о деятельности сухопутных войск с порога в 12 — 16 тысяч человек и 300 — 400 танков, обязательная посылка наблюдателей с порога 18 —  20 тысяч человек и другие серьезные подвижки.[166] Эта телеграмма, напечатанная в виде исключения на машинке, ходила по кругу, и чем ближе к концу, тем больше мрачнели лица членов моей делегации. Впрочем, ничего другого ожидать было нельзя. — Если согласны, хотя бы в принципе, — сказал я, — давайте обсуждать и подписывать. Если нет — я направляю ее в Москву за своей подписью. Но я не буду вести дело за вашей спиной и хочу, чтобы все это знали. Генерал Татарников сказал, что не может подписаться под таким документом. В тот же вечер я направил телеграмму в Москву за одной своей подписью. Но, откровенно говоря, не ждал быстрого ответа, тем более такого: «Стокгольм. Совпосол (для тов. Гриневского). Вам надо прибыть в субботу, 21 июня, в Москву на несколько дней для участия в работе по подготовке предложений. 19 июня. Ковалев». Творилось что— то непонятное. Такого еще в нашей практике не было. * * * В Москве я сразу пошел к министру. На этот раз он держался приветливо. — Ваша телеграмма попала в самую точку. На нее обратил внимание Михаил Сергеевич. Он вызвал Зайкова и Ахромеева, дал нагоняй и велел в недельный срок подготовить директивы для делегации на основе выдвинутых Вами предложений. Теперь нужно отстоять эти позиции на Пятерке. Однако даже из беглого знакомства с материалами ее последних заседаний, было видно, что, несмотря на нагоняй, минобороны ни на шаг не сдвинулось с позиций, которые оно занимало две недели назад. Поэтому на заседании Большой пятерки 21 июня рубка шла отчаянная. Состав участников был тот же, и распределение ролей примерно тем же. Весь сценарий этого да и последующих заседаний был построен по сюжету деревенской драки, когда одна сторона улицы дерется с другой — что называется «стенка на стенку». Перед началом главные бойцы молча стоят друг против друга, поигрывая мускулами, а между ними носятся мальчишки — подростки и задирают обидными словами. Кто— нибудь из бойцов обязательно не выдержит и даст подзатыльник распоясавшемуся хулигану. Тут же с противоположенной стороны выдвинется мощная фигура — ты чего маленьких обижаешь? И начинается драка. Так было и на Большой пятерке. Только роль мальчишки — задиры приходилось исполнять мне. Маршал Ахромеев, человек горячий и вспыльчивый, обычно не выдерживал и бросался меня отчитывать. Тут же вступались два дюжих молодца — Шеварднадзе и Зайков. Вес у них был потяжелее — члены Политбюро. Кроме того, за ними маячила фигура самого — Генерального. В общем, в тот день до позднего вечера шла драка, но каких— либо новых аргументов приведено не было. В конце концов, Ахромеев сдался. Правда, Шеварднадзе пытался иногда и убеждать: — Поймите, никто не будет верить нашим широкомасштабным инициативам по ликвидации ядерного оружия и глубоким сокращениям обычных вооружений, если не удастся решить сравнительно простые и скромные задачи, связанные с выработкой мер доверия на Стокгольмской конференции. Теперь, после Будапешта, все ждут, как будет осуществляться наша политика на европейском направлении, и поэтому внимание сейчас концентрируется на Стокгольме. Успех или неудача там преподносятся как пробный камень претворения наших инициатив на центральном направлении — возрождения разрядки и оздоровления международного климата. И тут Корниенко задал коварный вопрос: — Скажите, а как обстоит дело с неприменением силы? Удалось ли конкретизировать и придать действенность этому обязательству? Я просмотрел согласованные формулировки –в них нет ничего нового. Но простое его подтверждение едва ли будет способствовать оздоровлению международного климата. Наступило замешательство, и я ответил, что это не просто повторение старых обязательств, а подтверждение принципа неприменения силы в сочетании с конкретными мерами доверия и безопасности. Тем самым обязательству как раз и придается конкретизация и действенность. — Вот — вот, — сказал Зайков, — тут дело ясное. На этом заседание закрыли. А когда выходили из кабинета, Кориненко довольно ощутимо ткнул меня кулаком в бок. Была глубокая ночь. Но мы с В.Л. Катаевым — секретарём «Пятёрки» еще долго сидели и подводили итог: о чем же все — таки удалось договориться. Утром, хотя это было воскресенье, мы разослали справки всем её участникам, а вечером получили возражения от Ахромеева. Но это уже были арьергардные бои. В понедельник Шеварднадзе и Ахромеев встретились у Зайкова, и там втроем доделали директивы. Теперь они выглядели следующим образом. Предваряла их так называемая «Записка в ЦК». В ней широкими мазками говорилось о значении недавних советских инициатив, но тут же подчёркивалось, что США стремятся опорочить, поставить под сомнение их осуществимость. «Успех или неудача в Стокгольме преподносятся на Западе в качестве своего рода пробного камня возможности претворения наших инициатив на центральном направлении — в области ядерного разоружения, глубоких сокращений обычных вооружений и вооружённых сил, возрождения разрядки и доверия, оздоровления международного климата в целом». Поэтому делегации разрешалось занять позицию, которая давала бы выход на развязки ряда нерешённых проблем: 1. Уведомления об учениях сухопутных войск. а) Параметрами, вызывающими уведомления могут быть: — численность войск (12 —  16 тысяч человек); — соответствующее количество дивизий с указанием их типов (танковые, мотострелковые и т.д.); — количество танков (350 —  400). б) Если уведомления о внегарнизонной деятельности станут препятствием к достижению соглашения в целом, то можно пойти на них с уровня 12 — 16 тысяч человек. Для этого необходимо дополнительное разрешение Центра. в) Для нас приемлемы как предложение нейтралов о сроках уведомления (за 42 дня), так и предложение НАТО (за 45 дней). 2. Уведомления об учениях ВВС. Вопрос делится на две части: а) В рамках уведомлений об учениях сухопутных войск устанавливается авиационный подуровень 200 — 300 самолето — вылетов за период одного учения, начиная с которого в уведомлениях представлялась бы информация об участии контингента ВВС (общие цели, район, продолжительность, род авиации). б) Продолжать настаивать на уведомлениях о крупных самостоятельных учениях ВВС на основе параметра 700 самолето — вылетов. Для переноса в случае необходимости этого вопроса на второй этап Конференции требуется дополнительное разрешение Центра. 3. Уведомления о перебросках войск в Европу из других континентов должны даваться до отбытия из пунктов отправления и свыше параметра 12 — 16 тысяч человек. В порядке размена можно согласиться на исключение транзитных перебросок через Европу. 4. Приглашение наблюдателей — на все учения свыше 18 — 20 тысяч человек. 5. Проверка. Советский Союз готов пойти на инспекции за мерами доверия, но в процессе контроля за сокращением вооруженных сил и обычных вооружений. Это был безусловно серьезный шаг к соглашению. Решался центральный вопрос — уведомления о деятельности сухопутных войск. Но оставались еще три проблемы — уведомления об учениях ВВС и перебросках войск, а также инспекции. По первым двум на Большой пятерке 21 июня вроде бы удалось уломать Ахромеева, но на следующий день он отыграл назад, и его не смогли убедить потом Зайков и Шеварднадзе. Эти проблемы оставались как бы в подвешенном состоянии. Ну а инспекцию даже Шеварднадзе не решился тогда трогать. Вот на таких условиях Директивы и Записка в ЦК были подписаны 23 июня 1983 года Зайковым, Шеварднадзе, Соколовым, Добрыниным, Медведевым и Бобковым. НАЧИНАТЬ НАДО С ЕВРОПЫ Накануне заседания Политбюро меня позвал министр: — Вам надо хорошо подготовиться. Михаил Сергеевич хочет, чтобы завтра Вы доложили новые директивы. Напишите выступление с расчетом на пять минут — не больше. Я обратил внимание, что Вы выступаете на Политбюро без заранее подготовленного текста. Это создает нехорошее впечатление. Члены Политбюро, к примеру, не считают для себя зазорным читать по бумажке. Начать надо с того, что поблагодарить Михаила Сергеевича, членов Политбюро за внимание и заботу, которые они проявляют к работе делегации. Для неё это огромная помощь, заряд к тому, чтобы уверенно двигать конференцию вперед. Ваше сообщение должно быть деловым и в то же время доверительным. Члены Политбюро должны почувствовать, что Вы от них ничего не скрываете. А потом, хотя с ним никто не спорил, начал горячо доказывать. По — видимому, это было продолжение какого — то неведомого мне спора: — Поймите, положение критическое. Мы выдвинули очень серьезные предложения по сокращению как ядерных, так и обычных вооружений. Но отклика на Западе они не встретили. На переговорах в Женеве сплошные тупики — по ядерным испытаниям, РСД, баллистическим ракетам. Почему? Нам что, не доверяют? Или хотят загнать в угол? Вместо того, чтобы пойти навстречу, Вашингтон разыгрывает шпионские страсти, выгоняет наших дипломатов из Нью— Йорка, посылает военные корабли в советские терводы. Недавно демонстративно нанесли удар по Ливии. Михаилу Сергеевичу становится все труднее проводить свою линию. Военные открыто ропщут, что мы сдаем позиции. Да и в руководстве партии полно людей, которые не готовы к переменам. Если так будет продолжаться, у нас останется только один выход — уйти в глухую защиту, как при Андропове, и начать конфронтацию. Но это конец всем нашим планам преобразования страны. Всё это говорилось проникновенным тоном, уголки губ министра были скорбно опущены вниз, и слова его производили глубокое впечатление. Тем более, что они шли в русле тех жарких споров, которыми кипела тогда Москва. Это был тот редкий момент, когда Шеварднадзе выглядел неуверенным и даже растерянным. Я откровенно сказал ему, что наши инициативы страдают помпезностью и неконкретностью. Поэтому и воспринимаются как пропаганда. Взять, например, ликвидацию ядерного оружия. На Западе никто не воспринял эту программу всерьёз. Но в ней потерялись те конкретные шаги по разоружению, которые можно было бы сделать незамедлительно, а не через пятнадцать лет. Собственно говоря, маршал Ахромеев на это и рассчитывал, когда выдвигал своё предложение. Американцев по— настоящему беспокоит только одно — наши межконтинентальные ракеты. Они создают реальную угрозу самому существованию Америки. Поэтому МБР должны стать рычагом в наших стратегических переговорах с США. Мы же на первый план выдвигаем СОИ, хотя ее нет, и неизвестно, будет ли она вообще и когда. Продавая нам СОИ, американцы торгуют воздухом. Мы же отдаем за нее реальные ракеты, причем такие, каких у США нет. Европейцы, наоборот, боятся наших танковых армий, расположенных в сердце Европы. Казалось бы, они должны приветствовать наши будапештские инициативы. Там есть всё — и глубокое сокращение обычных вооруженных сил, и инспекции на местах. Но опять— таки все это очень общо и отнесено на неопределенное будущее для переговоров, которых нет и неизвестно, будут ли. А что сегодня? В Вене совсем заврались с числом наших войск в Центральной Европе. В Стокгольме — топчемся на месте, боимся дать согласие, чтобы наблюдатели присутствовали на военных учениях, которые и так просматриваются из космоса. Вот наши коллеги и задаются вопросом, что же действительно стоит за будапештскими инициативами Горбачева — стремление начать серьезные реформы и радикально сократить военные расходы или же обычная советская пропаганда. А может быть, говорят они, нам просто показывают морковку, чтобы мы поскорее соорудили в Стокгольме какой— нибудь мини пакет без инспекций и других серьезных мер и поскорее побежали к столь заманчивым переговорам по сокращению обычных вооружений? Чтобы развеять эти сомнения нужны не широковещательные заявления, а конкретные подвижки на переговорах, тем более, что это никак не нанесет ущерба безопасности Советского Союза. Наше согласие в Стокгольме на инспекцию имело бы куда больший эффект, чем все Будапештское воззвание. — Ну, это Вы преувеличивайте, — сказал Шеварднадзе. -хотя я согласен в одном — прорыв к разрядке надо обеспечить конкретными делами. И самое подходящее место для этого — Стокгольм. Начинать, по— видимому, надо с европейского угла. Потом возьмемся за РСД. А дальше, если получится, пойдет уже цепная реакция. Но прокладывать путь — всегда самое трудное. Готовьтесь к тому, что завтра Вас будут ругать и обвинять во всех смертных грехах, однако, несмотря ни на что, твердо ведите нашу линию. Михаил Сергеевич Вас поддержит — я с ним говорил. Я бы и сам доложил директивы. Но не дело министра доказывать, почему нужны такие параметры, а не другие. Да и не знаю я всех тонкостей. Так что Вам и карты в руки — держитесь. ДРАКА НА ПОЛИТБЮРО На заседании Политбюро 26 июня вопрос «О дополнительных шагах в связи с завершением Стокгольмской конференции» числился в повестке дня пятым. Предоставляя мне слово, Горбачев сказал: — Давайте послушаем Гриневского. Пуcть он расскажет, как обстоят дела в Стокгольме и можно ли там заключить соглашение по мерам доверия. И тут же откликнулся Громыко, сидевший от Генсека по правую руку: — Да — да, пусть расскажет, как обстоят дела с неприменением силы. — Подожди, Андрей, не мешай, — недовольно бросил ему Горбачев. Андрей Андреевич обиженно поджал куриной гузкой губы и замолчал. На протяжении всей дискуссии он отчужденно смотрел в сторону, не раскрывая рта. Тем временем я говорил, что директивы дают возможность выхода на развязку ряда нерешенных проблем. Это относится к  уведомлениям об учениях сухопутных войск, перебросках войск в Европу из других континентов и ограничении масштабов военных учений. Однако, есть по крайней мере две области разногласий, где сохраняется тупиковая ситуация. Во— первых, это уведомления о самостоятельных учениях ВВС. Проведенный зондаж показал, что страны НАТО на них не пойдут. Поэтому выход состоит в том, чтобы перенести этот вопрос на следующий этап конференции. Во— вторых, наиболее узким местом в Стокгольме являются сейчас вопросы проверки. На будапештском совещании социалистических стран были выдвинуты предложения о контроле за сокращением обычных вооруженных сил вплоть до инспекции на местах. Отталкиваясь от них можно было бы уже сейчас опробовать некоторые элементы будапештских предложений, в частности инспекции, но применительно к мерам доверия — скажем, 2 — 3 инспекции в год. Выдвижение такого предложения, — а его можно сделать в ходе предстоящего визита президента Миттерана в Москву, — позволило бы нам взять инициативу в свои руки. Потом выступил Ахромеев — говорил горячо и эмоционально: — Развязки, предусмотренные директивами, — это результат тщательной проработки и напряженного труда всех ведомств. Взвешивали не один раз, а десять, и нашли, наконец, выход на такие решения, которые не ущемляют безопасность Советского Союза. А руководитель делегации в Стокгольме бездумно сдаёт позиции. Он предлагает отказаться от охвата мерами доверия самостоятельных учений ВВС. А они для нас –главное в мерах доверия. Без них нужно ставить крест на соглашении. Уведомления об учениях ВВС в рамках сухопутных войск Советскому Союзу не выгодны. Нам приходилось бы уведомлять чаще, так как НАТО проводит в основном самостоятельные учения ВВС. Это было бы уступкой Западу, потерей нашего престижа. Горбачев: Так, давайте разберемся. Что Гриневский может сказать по этому поводу? Гриневский:90% воздушной деятельности НАТО связано с сухопутными войсками. На самостоятельные учения свыше 700 самолето — вылетов приходится всего 4 — 5 учений в год. Разумеется, они представляют угрозу нашей безопасности. Но уведомления сами по себе этой угрозы не устранят. А знать о проведении этих учений мы можем  и без уведомлений, как это происходит сейчас. Шеварднадзе: Что мы спорим? Этот вопрос тщательно обсуждался секретарями ЦК у товарища Зайкова. Мы приняли во внимание озабоченности маршала Ахромеева. Поэтому в записке в ЦК отмечается, что для переноса потребуется дополнительное решение Политбюро. Товарищ Ахромеев с этим согласился. Поэтому можно идти дальше. Ахромеев (распаляясь):Руководитель делегации в Стокгольме предлагает принять западную концепцию уведомлений о всей внегарнизонной деятельности войск. Это значит, поставить под контроль НАТО каждый выход войск за пределы гарнизона, раскрыть противнику всю нашу военную деятельность, нанести ущерб нашей безопасности. Гриневский:Не каждый выход войск за пределы гарнизона, а только свыше 12 — 16 тысяч человек. Причем это запасная позиция, и я думаю, нам удастся ее отбить. Горбачев:Гриневский правильно говорит — 12— 16 тысяч это и есть ограничитель. Давайте порассуждаем, какой может быть выход войск за пределы гарнизона свыше этого уровня, кроме как на учения или для переброски, которые все равно будут уведомляться. Они что, на картошку пойдут? Но я что— то не припомню, хотя и был секретарем ЦК по сельскому хозяйству, есть ли у нас картофельное поле, где 12 тысяч солдат рассядутся. Или, может быть, на ноябрьском параде по Красной площади пройдут? Но разве там такое количество войск уместится? Ну а если и уместится, что страшного в том, чтобы уведомить все страны: так, мол, и так, посылаем на ноябрьский парад в Москву две отборные дивизии. Все равно их военные атташе там увидят. Зайков:Этот вопрос тоже решен. Мы его внимательно рассмотрели и пришли к выводу: можно пойти на уведомление о внегарнизонной деятельности свыше 12— 16 тысяч человек. Товарищ Ахромеев тогда с нами согласился. Я не понимаю, почему он сейчас этот вопрос снова теребит. Ахромеев:Нас беспокоит, что вновь и вновь поднимается вопрос об инспекции. Сама эта форма проверки не совместима с доверием. Натовцы будут инспектировать не только уведомляемую, но и возможную деятельность, то есть практически любую деятельность войск. Причем и с земли, и с воздуха. Все это ведет к легализации разведки и наносит ущерб безопасности. Горбачева:Ну а что в этом страшного? Разве мы сами не ведем разведку? И что такого нового их инспекторы могут узнать? Ахромеев:Если согласиться на инспекцию, то может случиться так, что мы станем развертывать дивизию, а тут нагрянут натовские инспекторы, и им придется показать, как развертываются наши дивизии. Горбачев:Но и мы у них можем увидеть... Ахромеев:У них дивизии уже развернуты, а у нас нет. Поэтому они могут узнать наши мобилизационные планы и мероприятия. По этим причинам министерство обороны не может дать согласие на проведение инспекции на территории Советского Союза. Это наша твердая позиция. Горбачев (сурово):Принимать решения об инспекции будет не министерство обороны, а Политбюро. Пока этот вопрос не стоит. Но если возникнет, то Политбюро его решит и будет принимать во внимание не только соображения, о которых здесь говорил маршал Ахромеев, а всю совокупность политических, экономических и военных факторов. Стокгольмской конференции сейчас надо уделять особое внимание. Как представляется, именно на этом направлении можно достичь сейчас поворота в европейских делах, да и в международных отношениях в целом. Успех в Стокгольме — это то ключевое звено, взявшись за которое можно привести в действие всю цепочку международных переговоров и неотложных международных дел. Но для решения этой проблемы требуется сильная политическая воля. На этом дискуссия закончилась, и Политбюро утвердило дополнительные директивы для Стокгольма в том виде, как они были представлены. А на следующий день, как обычно, в газетах появилось официальное сообщение «В Политбюро ЦК КПСС», где кратко сообщалось о главных проблемах, рассматривавшихся на заседании. В нем был абзац: «Политбюро заслушало информацию главы советской делегации О.А. Гриневского на конференции по мерам укрепления доверия и безопасности и разоружению в Европе. Делегации даны указания активно добиваться на основе взаимности результативного завершения этого важного международного форума».[167] Это было нечто новое. Обычно на заседаниях Политбюро рассматривалось несколько десятков вопросов — иногда больше сотни. Но сообщалось о 5— 10 самых важных и преимущественно из внутренней жизни. Наши же проблемы проходили под рубрикой «Политбюро рассмотрело также некоторые другие вопросы». Так что же произошло? В тот же день Шеварднадзе разъяснил: — На Политбюро была драка, — пожалуй, первое серьёзное столкновение с военными. А абзац этот, — сказал он, лукаво посмеиваясь, — был вставлен по указанию самого Михаила Сергеевича. Он говорит — надо помочь Гриневскому двигать дело. Это оградит его от нападок военных. Пользуясь минутой благорасположения, я попросил министра об одном — позволить делегации самой реализовать директивы. Сегодня, убеждал я его, у нас действительно есть возможность договориться о пороге уведомлений в вилке между 11 и 16 тысячами человек. Но если завтра Горбачев публично объявит о готовности Советского Союза снизить уровень уведомлений до 12 тысяч, то это, конечно, произведет большой политический эффект. Но Запад все равно не согласится, и нам в Стокгольме придется искать договоренность уже в вилке между 6 и 11 тысячами. Шеварднадзе в ответ смеялся, называл меня торгашом, но в конце концов сказал: — Давайте договоримся вот о чем: Вы поезжайте в Стокгольм, но пока воздержитесь от реализации директив до визита Миттерана в Москву в начале июля. На переговорах с министром иностранных дел Рэмоном я постараюсь достичь принципиальной договоренности по основным нерешенным проблемам. Это будет жестом в отношении Франции, но сделает ее нашим вольным или невольным партнером на переговорах. Тогда и вам в Стокгольме будет легче торговаться по своим цифрам. ШЕВАРДНАДЗЕ УЧИТ ТОРГОВАТЬСЯ Торговля началась во время визита президента Франции в Москву 8 — 9 июля 1986 года. В ходе встречи Шеварднадзе с министром иностранных дел Франции Ж.— Б. Рэмоном, пожалуй, впервые проявился его переговорный стиль, которого он будет придерживаться потом последующие пять лет. Да и французы были в своем амплуа. Накануне вечером команда советских переговорщиков собралась в кабинете у министра. Вопреки прежним обычаям расселись за большим столом для заседаний: с одной стороны министр, по правую руку которого сидел молчаливый и загадочный, как Будда, Ковалев, а по другую — его новые помощники С.П. Тарасенко и Т.С. Степанов. Это были помощники «по существу» — Тарасенко глубоко знал проблемы и фонтанировал оригинальными идеями, а Степанов, который приехал в Москву вместе с новым министром из Тбилиси, хорошо излагал их в несколько высокопарном стиле, который так любил Шеварднадзе. На противоположенной стороне стола в качестве оппонентов сидели переговорщики и руководители мидовских подразделений. Министр внимательно читал подготовленную для него памятку и сравнивал её с директивами, время от времени давая указания добавить тот или иной пассаж. Дойдя до Стокгольмской конференции, он велел включить в памятку перенос самостоятельных учений ВВС на второй этап Конференции. Я стал протестовать: мы не можем этого делать — необходимо специальное решение Политбюро. Но Шеварднадзе сказал: — Не волнуйтесь, пожалуйста, я обо всем договорился с Михаилом Сергеевичем. Перешли к инспекциям. Министр спросил, какую позицию занимает французская делегация в Стокгольме? Я ответил, что она придерживается линии НАТО и настаивает на инспекции. Но есть и нюансы — посол Гашиньяр давал понять, что число инспекций может быть значительно сокращено. Один раз у него даже проскользнули слова — «установить квоту инспекций», хотя каких— либо конкретных цифр не называл. — Вот и хорошо, — сказал Шеварднадзе. Давайте поймаем его на слове. Скажем Рэмону: мы обратили внимание на слова Гашиньяра, который высказал в неофициальном порядке мнение, что можно обозначить ежегодную квоту инспекции, которая была бы весьма ограниченной, к примеру, 1 — 2 инспекции в год. Это делать нельзя, — стал возражать я. Гашиньяр этого не говорил, и мы подставим его — у него могут быть серьезные неприятности. И тут Шеварднадзе нас удивил: — Уж если торговаться, то торговаться как следует, — сказал он. — На настоящем восточном базаре ни перед чем не остановятся, чтобы всучить вам товар. Учитесь у них, если уж занялись торговлей. А с Гашиньяром вашим ничего не случится. Французы разберутся и увидят, что он этого не говорил и тогда поймут, что мы им пробный шар забрасываем. Быстро же научился новый министр азбуке дипломатии. Даже своих учителей обставил. * * * На следующий день, 8 июля, в Особняке МИД на улице Алексея Толстого начались переговоры министров. В отделанном белым мрамором зале, где когда— то плясали сталинские маршалы теперь чинно друг перед другом сидели французская и советская делегации. Дойдя до Стокгольмской конференции, Рэмон сказал: — Как бы ни было интересно и притягательно Ваше предложение по сокращению обычных вооружений, предпочтительно идти по этому пути постепенно. Начинать надо не с сокращений, а с достижения договоренности по мерам доверия... Было бы хорошо, если бы Советский Союз и Франция договорились об общих подходах в Стокгольме по параметрам мер доверия. После этого французский министр изложил известную позицию НАТО без каких— либо нюансов или подвижек. А Шеварднадзе в ответ выложил все наши новые идеи, заложенные в памятке, и забросил удочку насчёт инспекции со ссылкой на посла Гашиньяра. Он даже назвал параметр уведомления сухопутных войск — 18 тысяч человек. Я замер. Но он только добавил — это не последнее наше слово. Рэмон не скрывал своего удовольствия. — То, что Вы сказали сейчас, — заявил он,— произвело на меня большое позитивное впечатление. Крепнет уверенность, что мы сможем достичь успеха в Стокгольме. Но со своей стороны не сделал ни одного, даже маленького, шага вперед. Только бросил вскользь: 6 тысяч — тоже наше не последнее слово. Однако это мы уже знали. Немецкая делегация в неофициальном плане называла уровень уведомлений в 10 тысяч. Даже Шеварднадзе был обескуражен столь неадекватным поведением французов: — Но мы уже сделали шаг навстречу, а вы пока нет, — сказал он. В ответ француз галантно улыбнулся и произнес замысловатую фразу насчет того, что «важно не только обеспечить равенство шагов навстречу друг другу, но, самое главное, найти разумные и устраивающие всю Европу уровни уведомления. Торговаться здесь французы не хотят. Я долгое время был послом в Марокко и помню, как можно сбивать цену у торговцев коврами». Но Шеварднадзе был доволен. Это были, пожалуй, его первые настоящие переговоры, где не просто произносились общие слова о мире и дружбе, а состоялся настоящий дипломатический размен. Тут он впервые убедился, что мы его не обманываем, что соглашение в Стокгольме возможно, если сделать шаги, обозначенные в директивах. * * * После этого переговоры переместились в Кремль. Там витал в облаках Горбачёв, обсуждая с президентом Миттераном высокие материи международных отношений. Он был доволен: с французами намечалось некоторое совпадение оценок положения в мире, хотя больше в «теоретическом» плане. Миттеран рассказал ему о своём недавнем визите в США. По его словам, он прямо спросил Рейгана, — чего добиваются США? — «Заинтересованы ли они в том, чтобы Советский Союз имел возможность направлять больше средств на цели экономического развития за счёт снижения в своём бюджете доли военных расходов? Или же, напротив, США стремятся измотать Советский Союз путём гонки вооружений, заставить советское руководство всё больше и больше средств выделять на непроизводительные расходы, на цели вооружения? Я откровенно сказал Рейгану (наша беседа проходила в узком составе, с американской стороны присутствовали Уаинбергер, Шульц, Пойндекстер): первый выбор означает мир, а второй войну». — Наши мнения на этот счёт близки — с энтузиазмом откликнулся Горбачёв. — Действительно, первый выбор означает мир, а второй — войну. Потом министры коротко доложили о проделанной ими работе. Шеварднадзе сказал: — Считаю необходимым выделить прежде всего вопросы Стокгольмской конференции. Не будет нескромным сказать, что мы достигли хорошей степени взаимопонимания по кардинальным вопросам, обсуждавшимся на этом форуме. Рэмон: Действительно, по Стокгольму мы выявили значительное взаимопонимание, и французская сторона весьма довольна состоявшимся обменом мнений. Делегации Франции в Стокгольме уже направлены указания вступить в контакт с советской делегацией для конкретной проработки обсуждавшихся сегодня вопросов. Однако необходимо сделать одно существенное замечание. Нам следует сохранять доверительный характер достигнутого серьезного сближения между Францией и Советским Союзом, публично не рекламировать его, поскольку обсуждение ведется 35 странами и подобная реклама могла бы не помочь, а напротив, повредить достижению общих договоренностей. Что ж, французы явно клюнули, и доверительный канал с ними теперь был установлен. По— видимому, они убедились, что в советской позиции начались серьезные перемены. Однако в порядке лирического отступления нужно сказать, что особые отношения у Шеварднадзе с европейскими руководителями не получились. Это было что— то личностное — они казались ему неискренними, все время чувствовал какую— то стену в отношениях с ними. Он к ним с раскрытой душой, а они встречают его холодной иронией. Началось это с англичан. Приехал Шеварднадзе в Лондон, а там демонстрация, причем лично против него. Пройдя школу кремлевского воспитания, он твердо знал, что ни одно стихийное выступление трудящихся без указаний сверху не происходит. Поэтому никак не мог поверить, что в Англии по— другому, хотя мы его и старались переубедить. Нет, он знал и соглашался, что в Англии демократия, но все— таки... Внутренне так и остался убежден — унизить хотят, поставить на место. Поэтому англичан с самого начала невзлюбил — и этому чувству был верен до конца. То же и с французами. В Париже, правда, демонстраций не было. Но доверительности тоже. Шеварднадзе рвался дружить — честно и открыто, а в ответ стена: ухмылки, двусмысленности, ирония. Кортезианство это называется — в душу к себе никого не пускают. В общем, с французами у Шеварднадзе личных контактов тоже не получилось. А с немцами он сам почему— то занял хамовато — начальственный тон. Может быть, в порядке компенсации? Но Коль и Геншер терпели, хотя линию свою проводили твердо, и в конечном итоге добивались чего хотели. Зато прежние непримиримые враги — американцы теперь стали лучшими друзьями: простые открытые, без всяких там вывертов или претензий, как у европейцев. Ты им откровенно — и они тебе откровенно, хотя порой очень жестко. Постепенно Шульц, а потом и Бейкер становятся главными партнерами Шеварднадзе. В общем, тактическая линия — крепить отношения с Европой и через нее оказывать влияние на США так и осталось на словах, а скоро и совсем была забыта. В одном из своих напутствий Шеварднадзе прямо сказал мне: — Не надо создавать впечатления, что мы хотим изолировать США. Из этого все равно ничего не получится. Мне кажется, что вы с Ковалевым слишком уж полагаетесь на европейцев. Это заблуждение — ничего в пику американцам они делать не будут. ПЕРЕГОВОРНАЯ СУЕТА 13 июля, прилетев в Стокгольм, я сразу встретился с французским послом. Он был уже в курсе дел на переговорах в Москве и, хитро улыбаясь, не преминул подколоть: — Ваш министр предлагал рассмотреть возможность проведения 1— 2 инспекций в год. Почему же молчит советская делегация? Пришлось его огорошить, сказав, что это не совсем так. Шеварднадзе, говоря об инспекции, сослался на высказывания делегации Франции в Стокгольме. — Уф, — только и произнес Гашиньяр, — это для меня новость. Но главное, в тот день нам удалось договориться по ВВС. Опираясь на обмен мнениями между министрами в Москве, мы условились внести на Конференции предложение об установлении подуровня, начиная с которого, предоставлялась бы информация о компоненте ВВС, участвующем в учениях сухопутных войск. А вопрос о самостоятельных учениях ВВС перенести на следующий этап Конференции. Но вот о величине подуровня мы договориться не смогли. Гашиньяр все так же мило улыбался, крутил — вертел, говорил, что ему подходит и 200, и 700 самолето — вылетов. Однако он не может взять на себя никакого обязательства до окончательного решения вопроса о параметрах уведомления учений сухопутных войск. Было ясно — спорить бесполезно: согласование численности подуровня нужно пока отложить и быстро объявить о первом серьезном соглашении. В тот же день удалось собрать совещание соцстран, на котором мы рассказали о переговорах с Миттераном в Москве и достигнутой договоренности с французами относительно ВВС. Все восприняли это известие с энтузиазмом. На следующий день посол Конарски предложил в кофейной группе компромисс, который мы накануне обговорили с Гашиньяром, а уже 15 июля в рабочей группе была согласована договоренность по ВВС. Польский представитель Станевский заявил от имени соцстран о переносе вопроса о самостоятельных учениях ВВС на следующий этап Конференции. Так был сдвинут еще один тяжелый камень, лежавший на пути соглашения. * * * На XI сессии удалось заложить основу решения другой кардинальной проблемы — уведомлений о деятельности сухопутных войск. Они считались сердцевиной будущего соглашения, хотя все еще было неясно, о какой деятельности идет речь. Запад по— прежнему настаивал на всей внегарнизонной деятельности войск, а Восток строго уточнял — учения, передвижения и переброски сухопутных войск, а также амфибийных и воздушно— десантных войск. Правда, весь спор мог оказаться чисто теологическим, если договориться о параметрах, которые должны вызывать уведомления. Здесь— то и крылись главные расхождения. Причем не только в цифрах. Запад делал акцент на структурном параметре уведомлений, начиная с дивизии неполного состава. Однако в его позиции присутствовал и численный параметр — 6 тысяч человек. А мы признавали только один параметр — численность войск (18— 20 тысяч). Н+Н страны делали акцент на «мобильности и огневой мощи», что на практике могло означать число боевой техники — танков. Скоро в рабочей группе появилась так называемая формула Эльмера — по имени выдвинувшего ее заместителя главы шведской делегации. Не уточняя пока видов уведомляемой деятельности, Бьерн Эльмер предложил, чтобы она подлежала уведомлению в тех случаях, когда в ней участвуют по крайней мере две мобильные боевые части с общей численностью X человек и Y танков. Упоминание двух боевых частей само по себе не может вызвать уведомлений, а играет вспомогательную роль, показывая, что речь идет именно о маневрах войск, имеющих определенную структуру. Все это было очень близко к нашей позиции. Но мы решили не спешить, чтобы не отпугнуть НАТО, а тем временем получше выяснить, что представляют собой эти «две части» в формуле Эльмера. И тут в позиции НАТО обозначился интересный зигзаг. Раньше именно она настаивала на структурном параметре уведомлений — числе дивизий. Теперь же, когда началась, наконец, выработка конкретных формул, оказалось, что в действительности многие страны НАТО не хотят уведомлять ни с уровня полка, ни с уровня дивизии. Посол Гашиньяр сказал, например, что Франция никогда не пойдет на это. Даже американцы стали говорить, что для них обозначение двух частей — это просто «символ». 25 июля посол Берри подтвердил, что США снимают структурный элемент в качестве «спускового крючка» к уведомлению. В общем, каркас формулы уведомлений был теперь практически готов. Главное в нём — численность войск. Уведомления будут даваться, начиная с определённого числа войск, участвующих в военной деятельности. Теперь нужно было нарастить этот каркас мясом содержания. Разница в цифрах была по— прежнему велика. Но прежде чем браться за их согласование, нужно было определить, о каких видах военной деятельности будут даваться уведомления: о внегарнизонной деятельности (НАТО) или же об учениях, передвижениях и перебросках войск (ОВД). У меня росло убеждение, что НАТО в конечном счете, уступит, но будет держать этот вопрос в подвешенном состоянии до последнего часа Конференции, пока не прояснятся численные величины параметров уведомлений. Однако и здесь в позиции стран НАТО произошло заметное движение. Публично они продолжали настаивать на параметре в 6 тысяч человек, но в неофициальном плане говорили, что могут пойти и на 10 тысяч. Причем чувствовалось, что они готовы двигаться и дальше. Мы стояли пока на 18 тысячах, туманно намекая, что это не последнее наше слово. Но у нас теперь было обширное поле для маневра — директивы позволяли опуститься до 12 тысяч. Поэтому я был спокоен — договориться здесь можно без особых проблем. Но время для размена и выработки компромисса пока не наступило. * * * После окончания 11 сессии, когда многие делегации разъехались на перерыв, удалось решить и другую сложную проблему –о сроках уведомлений. Для нас главным был поиск такой формулировки, которая предусматривала бы извещение о заблаговременном (42— 45 дней) прибытии американских войск в Европу, и в то же время исключала возможность скрытого накопления войск. В этом случае мы могли снять требование об уведомлении относительно транзита через Европу. В конце концов, после изрядного препирательства такая формула была найдена. Посол Хансен улетел в Вашингтон для доклада и вырабатывалась она в основном с послом Франции Гашиньяром и Послом ФРГ Цитроном. Американцы реагировали на нее кисло, но формально не возражали. Поэтому мы сообщили в Москву, что руководитель делегации США Берри «сетовал», поскольку уведомления о перебросках войск США в Европу являются «серьезным отходом от прежней американской позиции и идут навстречу Советскому Союзу». Вообще, начиная с 11 сессии, в группе НАТО произошли заметные изменения. С уходом посла Гудби активность американской делегации заметно спала. Вместо нее на первый план в наших контактах по выработке текста договоренности вышли послы ФРГ, Франции и Англии. Была и другая причина — соглашение в Стокгольме касалось в первую очередь безопасности европейских государств. Поэтому чем четче прорисовывались контуры договоренности в шведской столице, тем решительнее брали дело в свои руки европейские послы. Интересную картину являл собой Стокгольм в те дни. Во всех крупных ресторанах сидели какие— то странные группки людей — два, три, четыре человека, которые, отодвинув принесенные официантами блюда, чертили схемы, писали столбцы цифр и громко спорили. Это были делегаты Стокгольмской конференции. Причем не обязательно представители великих держав. Важную роль в преодолении барьеров сыграли посол Португалии Джозеф Куатильеро, с которым мы не один час провели в его любимом ресторане «Рич» на Биргер Ярлсгатан, или Лейф Мевик из Норвегии, или Том Делворт из Канады — все зависело от личных качеств, энергии и умения. Я уж не говорю о таких прирожденных миротворцах, как посол Матти Кахилуотто (Финляндия), Курт Лидгарт (Швеция), Вильгельм Таровски (Австрия). Причем у каждого из них был свой любимый ресторан, и, встречая в том или ином месте группу дипломатов, всегда можно было определить, кто выступает инициатором компромисса. Г Л А В А  12 НА ТЕБЯ ДОНОС — КАК БЫТЬ? После окончания XI сессии картина на переговорах в Стокгольме значительно прояснилась. Главная трудность крылась теперь в проверке. Натовцы неоднократно подчеркивали, что без инспекций договоренность по мерам доверия не представляет для них никакого интереса. Думаю, и тогда думал, что это перебор — крайняя позиция для начала торга. Судя по всему, США и НАТО пошли бы в конце концов на соглашение и без инспекций. Так что дело не в них. Нам самим, в Москве, следовало прежде всего разобраться — нужны ли нам инспекции, нарушают ли они нашу безопасность или наоборот, укрепляют. Спор об этом шел давно — страстный  и непримиримый. Военные с пеной у рта доказывали, что на инспекцию Советский Союз никогда и ни при каких условиях пойти не может. Она раскроет нашу безопасность, степень боеготовности и подготовки войск, состояние и качество боевой техники и т.д. От конкретизации этих общих понятий военные обычно уклонялись. И только однажды маршал Ахромеев сказал: если инспекторы внезапно нагрянут, они могут узнать, как развертываются советские дивизии и вычислить систему наших мобилизационных планов и мероприятий. Но все эти опасения относились к угрозам прошлого поколения. В век спутников и электронной разведки учения и передвижения войск прекрасно просматривались и прослушивались без участия инспекторов. К тому же Советский Союз получал равные возможности для раскрытия военных секретов на Западе. КГБ использовал другой аргумент: нам инспекции не нужны — мы и без них знаем все, что надо. Поэтому Западу они выгодны — он получит больше информации, чем мы. В этом еще был резон. Но обе линии аргументации были порождены психологией «осажденной крепости». Противника ни под каким предлогом туда нельзя пускать, так как он выведает слабые места и совершит нападение. Наша контраргументация строилась на том, что безопасность НАТО и ОВД обеспечивается ядерными щитами США и СССР, которые делают бессмысленными и невозможными ни внезапное, ни любое другое нападение. Инспекция за мерами доверия дыр в этих щитах не наделает. Более того, она сделает обстановку стабильной и предсказуемой. В настоящее время главная опасность может проистекать из неправильного понимания намерений друг друга, просчета в оценках военной деятельности, которая может восприниматься, как подготовка к войне и вызвать опасные контрмеры, которые в свою очередь потребуют ответных действий. Эта эскалация взаимного непонимания как раз и может привести к войне. Меры доверия и инспекция позволят устранить подобные недоразумения. Вот так, или примерно так, спорили между собой заинтересованные ведомства и в Москве, и в делегации в Стокгольме. Вспомнили даже, что уже был случай, когда тоже так спорили и чуть — чуть не дали согласие на инспекцию. Было это весной 1960 года, когда упрямый Хрущев сломал сопротивление военных и КГБ. Он собирался тогда в Париж на встречу в верхах и провел через Политбюро решение, которое разрешало ему пойти на 9 — 12 инспекций в год за полным прекращением испытаний ядерного оружия. Но парижский саммит был сорван полётом У— 2, и это решение Политбюро Хрущев не реализовал. Значит, уже четверть века назад считали, что можно пойти на инспекцию, и это не нанесет урона интересам Советского Союза. За этими спорами время бежало быстро, а проблема инспекций превращалась постепенно в острый политический вопрос, далеко выходящий за рамки Стокгольмской конференции. Она стала как бы пробным камнем политики перестройки — сможет ли Советский Союз отрешиться от старых стереотипов в подходах к международной безопасности, или будет продолжать прежнюю политику, но в ином словесном обрамлении. В общем, нужно было действовать. 25 июля я созвал делегацию и показал проект телеграммы в Москву. «Прошу рассмотреть возможность установления небольшой квоты инспекций на территории каждого государства (не более 2 — 3 в год), разумеется, при том понимании, что проверке не подлежали бы закрытые районы и оборонные объекты. Как представляется, такая договоренность в Стокгольме может быть достигнута. Судя по обстановке, складывающейся на Конференции, без договоренности по инспекциям едва ли можно рассчитывать на принятие содержательного итогового документа. Не только натовцы, но и нейтралы считают, что соглашение о проверке на местах — непременное условие для успешного завершения форума.» Мидовская часть делегации меня поддержала, а военные и комитетчики были резко против. Я это ждал и потому сказал, что отправляю депешу за одной своей подписью. А там — будь, что будет. Ответ не замедлил себя ждать. Как записано в моем рабочем дневнике «он пришел ночью, и в сапогах». Позвонил «референтурщик»[168] и сказал, что меня срочно вызывают в Москву для рассмотрения поставленных мной вопросов. Что ж, я был готов к этому. * * * В МИДе меня встретил розовощекий и улыбающийся помощник Шеварднадзе Рудольф Алексеев: — Ага, приехал! Ты думаешь, тебе таки скажут «здравствуйте»? — заговорил он насмешливо с характерным акцентом, подражая популярному в те годы анекдоту.[169]Таки ничего подобного. Тебе покажут донос! — жизнерадостно сообщил он. — Да, да, твой член делегации — генерал Татарников написал. Как раз сегодня маршал Соколов разослал его Зайкову, Чебрикову и Шеварднадзе. «Нельзя согласиться, — стал читать я, — с выдвинутым главой советской делегации тезисом о том, что без договоренности по инспекциям едва ли можно сейчас рассчитывать на принятие содержательного итогового документа на Конференции. Социалистические страны, нейтралы да и малые страны НАТО до последнего времени считали, что форма проверки, выдвинутая нейтралами — наблюдения по запросу — является тем приемлемым для всех средством, которое отвечает сегодняшнему содержанию мер доверия и безопасности. Все понимают, что доверие и инспекции — несовместимые понятия, поскольку инспекция ведет к вмешательству одного государства во внутренние дела другого государства, легализации добывания данных о вооруженных силах на большую глубину до Урала. Все понимают и то, что ведущий автор идеи инспекций — США, в случае ввода этой меры проверки в действие, не затрагивались бы инспекцией. Об инспекции на территории США, как они откровенно заявляют, вопрос вообще не может стоять ни сейчас, ни в будущем. Главным образом американцы хотели бы зондировать советские войска до Урала (их общее состояние, боеготовность, степень обученности, размещение, систему боевой подготовки и др.). Если на нынешнем этапе Стокгольмской конференции мы преждевременно примем инспекцию, то США и их союзники по НАТО потеряют всякий интерес ко второму этапу — разоружению и сокращению обычных вооружений. Такие суждения имеют место на Конференции». Кольнула обида — действительно как донос — не показал и не сказал ничего... Я ведь в открытую играл, всё показывал, что отправлял в Москву. Хотел было посоветоваться с Алексеевым, что делать, но он заторопил: — Иди — иди, он тебя ждет. В кабинет Шеварднадзе шагнул как в пыточную камеру, но хозяин встретил меня вроде бы с насмешкой: — С виду интеллигентный человек, — сказал он, — а со всех сторон жалобы сыплются. Что случилось? Я начал было рассказывать про инспекцию, но министр прервал. — Я не об этом. Подумаешь, какой — то генерал донос написал. Тут на Вас маршал, министр обороны жалуется, — и протянул документ, напечатанный на бланке Министерства обороны. Это был рапорт маршала Соколова Генеральному секретарю Горбачеву. В нем сообщалось, что Шеварднадзе в беседе с министром внешних сношений Франции Рэмоном зондировал возможность переноса самостоятельных учений ВВС на второй этап Конференции. После этого руководитель делегации СССР Гриневский согласовал в Стокгольме документ об установлении подуровня, начиная с которого предоставлялась бы информация о компоненте ВВС, участвующем в учениях сухопутных войск. Одновременно было заявлено о согласии Советского Союза отложить на более поздний этап вопрос о самостоятельных учениях ВВС. Это сделано в нарушение директив, утвержденных Политбюро 26 июня, которые предусматривают, что такое согласие может быть дано только по специальному решению Центра. Министр ставит вопрос, чтобы Комиссия партийного контроля при ЦК КПСС разобралась и приняла меры. Действительно, это было куда серьезней, чем жалоба генерала Татарникова. — Да, — сказал я, — нарушена буква, но не суть решения Политбюро — в принципе, такой перенос предусматривается. Перед беседой с Рэмоном Вы обговаривали эту тему с Генсеком. Поручение делегации в Стокгольм было дано в его присутствии. После предварительного согласования такой договоренности на Конференции я сообщил об этом в Москву — никакой реакции не последовало ни от министерства обороны, ни от других ведомств. Поэтому я дал согласие — такова практика. — Нет, — сказал Шеварднадзе, — давайте смотреть на вещи реально. Решение Политбюро мы с Вами нарушили. С Михаил Сергеевичем я говорил — это верно, но формального решения Политбюро не было. По неписаным правилам игры тех времен ответственность мне надо было брать на себя. Поэтому я сказал: — Что ж, Эдуард Амвросиевич, это моя вина, я нарушил директивы и готов нести наказание. — Да нет, — улыбнулся министр. — Я не это имею в виду. Мы с Вами как— нибудь выкрутимся. Я поговорю с Михаилом Сергеевичем, а Вы напишите Объяснительную записку товарищу Зайкову и изложите там факты: как проходили беседы с Рэмоном в Москве, как Вы договорились в Стокгольме и написали в Москву. Только про разговор с Михаилом Сергеевичем писать не надо. А по инспекциям готовьтесь — будет специальное заседание Политбюро. Но тоже напишите Объяснительную записку. * * * Нет нужды рассказывать, с каким чувством я вышел из кабинета Шеварднадзе. Борьба между ведомствами всегда существовала в Советском Союзе, начиная с хрущевских времен. Но, пожалуй, никогда не принимала такие острые формы. Это была настоящая война. Пришлось садиться и писать Объяснительные записки. Начал с ВВС. На полутора страницах — больше все равно читать не будут — изложил, как было дело, и направил Зайкову.[170] Однако ни рапорт Соколова, ни моя Объяснительная записка дальнейшего хода не получили. Шеварднадзе переговорил с Горбачевым и, как говорится, дело замяли без обсуждения и последствий. Сложнее оказалось с инспекцией. Предстояло заседание Политбюро и нужно было переходить в наступление. В Объяснительной записке на имя Зайкова я написал: «В докладе члена делегации В.М. Татарникова дается искаженная картина позиции государств в отношении инспекции. В настоящее время страны НАТО — все без исключения — выступают за проведение инспекции на местах, а нейтральные и неприсоединившиеся страны поддерживают их в этом. Причем именно многие нейтралы утверждают, что это единственно возможная для них форма контроля, поскольку они не обладают соответствующими национально— техническими средствами, которыми располагают блоковые государства. Предложение о «наблюдении по запросу» было выдвинуто в свое время нейтралами в качестве компромисса, учитывающего наше возражение против инспекции. Поскольку НАТО отвергло этот компромисс, нейтральные и неприсоединившиеся страны практически утратили к нему интерес. Этому в немалой мере способствовало и то, что наше согласие с их предложением о «наблюдении по запросу» не было подкреплено конкретной позицией. Неоднократные предложения МИД СССР разработать эту позицию Генштабом отклонялись. Поэтому в сложившихся условиях предложение заняться разработкой «наблюдения по запросу» выглядело бы как саботаж достижения договоренности в Стокгольме». Потом начались Пятерки — Большие и Малые. Рубка на них шла отчаянная: маршал Ахромеев неистовствовал, но его медленно и упорно дожимали Шеварднадзе и Зайков. Каких— либо новых аргументов с обеих сторон не приводилось, кроме, пожалуй, одного. Как— то после одного из таких бурных заседаний Малой пятерки порученец передал, что со мной хочет переговорить начальник Генштаба. Я зашел к нему в кабинет и увидел маршала совсем в иной ипостаси. Он был доброжелателен и играл в откровенность. — Олег Алексеевич, — торжественно сказал Ахромеев, — я обращаюсь к Вам как к советскому патриоту. За Волгой у нас размещены дивизии неполного состава. Укомплектованы они кое — как, оружия не хватает, учения приходится проводить с деревянными макетами вместо винтовок. А военные городки такие старые, что стыдно смотреть — как у Пушкина в «Капитанской дочке» описывалось, так все с тех пор и не менялось. Поймите, мы не можем показать этот срам иностранцам. Я ответил ему в той же манере: — Именно как советский патриот я буду настаивать на проведении инспекций. Может быть, появление иностранных инспекторов заставит нас навести порядок. Лучше иметь меньше дивизий, но пусть они будут укомплектованы и оснащены современным оружием так, чтобы быть гордостью советской страны, а не фикцией, которую мы боимся показать иностранцам. Разумеется, после столь откровенного разговора мы расстались далеко не в приятельских отношениях. КАК ЛОМАЛИ МАРШАЛА АХРОМЕЕВА 7 августа состоялось Политбюро. Пожалуй, это был тот редкий случай, когда вопрос об инспекциях значился в повестке дня, а Записка в ЦК с предложениями и директивами утром того же дня была еще не подписана — уперлись министры обороны и иностранных дел. Спор их, на мой взгляд, был несущественным. Генералитет уже был готов сдаться. Но хитрый маршал Ахромеев задумал коварный план — формально дать согласие на инспекцию, а на деле уйти от нее, свалив все на американцев. Для этого им предлагалась жесткая увязка — наше согласие на проведение инспекции обуславливалось отказом американцев от внегарнизонной деятельности. Однако маршал перехитрил сам себя, поверив информации, которую ему представили в Генштабе, что США будут твердо стоять на внегарнизонной деятельности и не уступят. У меня же из постоянного общения со своими западными коллегами складывалось иное впечатление. Да, официальная позиция НАТО, и особенно США, тверда и непреклонна — вся внегарнизонная деятельность сухопутных войск должна охватываться мерами доверия и инспекциями. Но в беседах, которые у нас были чуть ли не каждый день с послами Берри и Хансеном, не чувствовалось такой твердости — наоборот, что— то уклончивое сквозило в их рассуждениях. Казалось, они готовы поторговаться и уступить. Причем ценой будет даже не инспекция, а величина параметров уведомления. Другие натовские послы были более откровенны. Двух недель не прошло, как на шведском празднике «Середина лета» мы гуляли по набережной Риддерхольма с послом ФРГ Клаусом Цитроном. Вокруг жгли костры, пели и плясали. А мы говорили о творчестве Гетте и Булгакова и, как бы между прочим, — об инспекции. Тогда Цитрон сказал: — Олег, пойми, — для нас инспекции — это та ставка, за которую мы готовы дорого заплатить. Если вы дадите согласие на несколько инспекций, можно считать, что соглашение в Стокгольме будет — нет таких вопросов, которые мы не были бы готовы решить к взаимному удовлетворению, чтобы не упустить шанс, который впервые выпадает за многие десятилетия. Конечно, Цитрон говорил в неофициальном и необязательном плане. Он явно хотел убедить нас согласиться на инспекцию. Примерно то же самое говорили послы Франции, Англии и Италии. Все это я рассказал Шеварднадзе, но он неожиданно рассердился и стал кричать: — Что Вы мне басни рассказываете! Вы можете дать гарантии, что американцы откажутся от внегарнизонной деятельности? Говорите прямо! Я ответил, что, гарантий дать нельзя. Дипломатические переговоры как футбольный матч — никто не может предсказать, какой будет счет. Тем не менее, я на 98% убежден, что американцы уступят. Поэтому нам нужно согласиться на формулу Ахромеева и тем самым получить принципиальное согласие минобороны на инспекцию. А там видно будет. Но Шеварднадзе продолжал шуметь, что не может ставить успех политики перестройки в зависимость от ощущений того или иного посла, что ему надоела неопределенность, что нужна решительность и твердость в отстаивании своих позиций на Пятёрках. Однако, в конце концов, сдался и в крайнем раздражении тем утром всё же подписал Записку в ЦК. Помимо него свои подписи поставили Зайков, Чебриков, Соколов, Медведев и Корниенко. Тем не менее, на заседание Политбюро все пришли заведенные и раздраженные. В воздухе явно пахло грозой, и я повторял про себя зарок: «Что бы ни случилось, как бы тебя не обзывали — сохраняй спокойствие, никаких эмоций, говори серо и ровно». А на листке со своими тезисами написал крупными буквами: «Спокойно, держи себя в руках». Горбачёв предоставил мне слово и я, коротко и сухо, доложил о наших предложениях по инспекции, подчеркнув политическую сторону проблемы: «В Стокгольме намечается прорыв: именно на стокгольмском направлении можно достичь сейчас поворота в европейских да и в международных отношениях в целом. Однако камнем преткновения там является проблема инспекций. Без нахождения общеприемлемой формулы по инспекции нет реальной возможности результативно завершить первый этап Конференции в Стокгольме. Поэтому в развитие нашей концепции контроля предлагается согласиться на проведение инспекции на местах за мерами доверия на основе ограниченной квоты 1— 2, но не более 3 инспекций в год на территории каждого государства. Проведение таких инспекций может быть разрешено как на земле, так и с воздуха на самолетах принимающего государства. В то же время делегация будет твердо отводить предложение НАТО об уведомлениях о внегарнизонной деятельности войск. В качестве давления для его снятия будет использовано наше согласие с ограниченной квотой инспекций на местах». После этого Горбачев, как дирижер, легким мановением палочки указал духовым инструментам: — Я вижу, маршалу Ахромееву есть что сказать. Ахромеев (начал в резких, срывающихся на крик тонах):В Стокгольме мы действительно ближе всего подошли к соглашению, но почему все время уступает Советский Союз, а не американцы? По переносу деятельности ВМС уступил Советский Союз. По ВВС — опять Советский Союз. Теперь вот по инспекциям, хотя это ставит нас в крайне невыгодное положение. США — автор идеи инспекции — под них не попадают. Это позволит блоку НАТО контролировать Советский Союз, а самим отрабатывать новые секретные элементы стратегии и тактики за океаном на территории США. Горбачев: Подожди, Сергей Федорович, дай мне разобраться. Ведь территория Советского Союза за Уралом тоже не будет подвергаться инспекциям. Кто же мешает нам отрабатывать там свою секретную стратегию и тактику? Ахромеев: Все равно мы окажемся в неравном положении. Горбачев:Не знаю, что— то этого из Вашего объяснения не видно. Ахромеев: Мы спорим с руководителем делегации Гриневским, и сильно спорим. Инспекция советской территории — очень дорогая цена. Она идет вразрез с интересами безопасности СССР, т.к. ведет к раскрытию дислокации, боеготовности и степени обученности наших войск на обширной территории от границ ФРГ до Уральских гор. Более того, противник сможет использовать для инспекции летательные аппараты, а это не что иное, как осуществление планов «открытого неба», которого американский империализм добивается еще с середины 50-х годов. В результате он получит возможность обнаружить как сильные, так и слабые стороны в системе нашей боеготовности, и это облегчит ему выбор направлений главных ударов. Разумеется, если это продиктовано высшими политическими интересами страны, министерство обороны вынуждено поддержать проведение инспекций на советской территории до Урала, но так и в таких формах, чтобы это свело к минимуму ущерб для нашей безопасности. Во— первых, нельзя давать согласие на то, чтобы иностранцы инспектировали всю так называемую внегарнизонную деятельность советских войск до Урала. Во— вторых, должен быть обеспечен режим закрытых районов и военных объектов, куда инспекторам доступа быть не должно. Ахромеев закончил. Речь его была хорошо продумана и явно произвела впечатление. Наступила тишина, и он с победным видом сел на место. Тогда слово попросил я. Гриневский: Маршала дезинформировали. В Стокгольме делает уступки не только Советский Союз, но и США. Они уже сняли свое неприемлемое для нас требование об обмене статической информацией, пошли на уведомления о 90% деятельности ВВС, фактически согласились на уведомления о передвижениях и перебросках войск. Перед заседанием Политбюро мы провели подсчет: США и НАТО сделали уступки по 26 пунктам; Советский Союз и ОВД —  по 19. Так что даже простая арифметика говорит в нашу пользу — бездумно свои позиции мы не сдаем. Я полностью согласен с маршалом Ахромеевым, что инспекция поведет к раскрытию дислокации и боеготовности советских войск в Европе. Но почему он умалчивает, что в равной мере будет раскрыта дислокация и боеготовность войск США и НАТО в Европе? Теперь кому это выгодно или невыгодно с точки зрения обеспечения безопасности. Открытость явно невыгодна тому, кто готовит внезапное нападение. Инспекции могут обнаружить и сорвать его планы. Советский Союз на уровне высшего руководства не раз заявлял, что не применит первым ни ядерных, ни обычных вооружений. Поэтому конкретным выражением этой политики должна быть готовность к инспекциям и заинтересованность в них прежде всего потому, что США и НАТО не готовы взять на себя обязательства не применять первыми силу. Наконец, проведение инспекции отвечает интересам безопасности Советского Союза, который нуждается в мире и стабильности в Европе, как одном из важных условий для проведения внутренних реформ и перестройки. Инспекция поведет к большей открытости военной деятельности и, следовательно, снимет риск войны в результате ошибки, просчета или неправильного понимания действий другой стороны. Все это позволит снизить военные расходы и сократить Вооруженные Силы, разумеется, на взаимной основе, высвободив дополнительные средства для экономического обновления страны. Что же касается условий для проведения инспекций, о которых говорил здесь маршал, то делегация сможет их выполнить. Тем более, что и Запад предлагает исключить закрытые районы и оборонные объекты. По мере того, как я говорил, лицо маршала становилось багрово— красным от гнева, и, не дав мне закончить, он вскочил и, сверкая глазами, стал выкрикивать: — Нельзя спокойно слушать, когда говорят такие вещи, и где — в этих святых стенах, на Политбюро! Нас здесь пытаются убедить, что раскрытие врагу своей боеготовности отвечает интересам Родины! И это не просто не понимание казалось бы элементарных вещей. Это сознательная линия на нанесение ущерба безопасности страны! Это предательство! Если подходить с политической точки зрения, то иной оценки дать нельзя. Как можем мы сказать советским людям... Но тут Горбачев решительно прервал его: — Стоп, стоп, Сергей Федорович. Когда ты говорил о безопасности и боеготовности, мы тебя внимательно слушали. Это твоя область деятельности. Но давать политические оценки, принимать политические решения и объяснять их советским людям — это наше дело. Думаю, правильно определили товарищи, представившие Записку в ЦК: проведение ограниченного числа инспекций ущерба нашей безопасности не нанесет. Разумеется, с теми условиями, о которых говорил здесь Начальник Генерального Штаба — они ведь в директивах записаны. Ну а политическое решение вопроса об инспекциях нам нужно, и оно нам выгодно. Так что давайте согласимся с предложениями, изложенными в Записке. Есть возражения? Если у кого— нибудь есть сомнения — говорите здесь прямо! Возражений не было, и Горбачев сказал: — Хорошо, закончим обсуждение этого вопроса. Приглашенные могут быть свободны. Мы вышли в предбанник, и тут маршал Ахромеев неожиданно сорвался на истошный, пронзительный крик: — Вооруженные Силы никогда, никогда, никогда не простят Вам этого! В предбаннике наступила мертвая тишина, и ко всему привыкшие советские руководители с изумлением смотрели на нас. * * * Из Кремля я обычно выходил черед маленькую калитку у Спасской башни и, если Собор Василия Блаженного бывал открыт, заходил в него и кружил по узеньким, крутым лесенкам. Покой и величие старинной русской церкви настраивали на возвышенный лад. Но теперь в Собор не зашел — бессильная ярость душила меня. В голове звучал истерический крик Ахромеева — «это предательство». Любого человека такое обвинение выведет из себя. Но у советских людей в генах сидит память, что за такими словами, особенно в этих «святых стенах», неизбежно следовала кара — расстрел или лагеря. Я почти бегом шел по Красной площади, потом через Александровский сад вышел на Калининский проспект, и всю дорогу одна мысль сверлила мозг: я заставлю его проглотить эти слова. И тут же вроде бы в ответ другая — реалистическая — но как? У самого МИДа, на Смоленской площади, меня вдруг озарило — ответ пришел сам собой, и я успокоился. Поздно вечером, когда все разошлись, зашел к министру. Он был в благодушном настроении и с любопытством смотрел на меня. — Эдуард Амвросиевич, — сказал я, — складывается впечатление, что советское руководство не придает серьезного значения Стокгольмскому форуму. Министры иностранных дел и обороны из разных стран специально приезжали на Конференцию. Месяц назад там выступал заместитель министра обороны ФРГ Лотар Рюль. А из Советского Союза никого. — Вы что, -хотите, чтобы я приехал в Стокгольм? -холодно спросил Шеварднадзе. — Вы же знаете мой график — ни в августе, ни в сентябре я не смогу этого сделать. — Нет, Эдуард Амвросиевич, я не Вас имею в виду. Но почему бы маршалу Ахромееву не приехать в Стокгольм и не выступить на Конференции. Только что Политбюро приняло  решение — пойти на инспекцию. Это –исторической важности шаг. Первый раз в своей истории Советский Союз даёт согласие на инспекцию. Ну почему его будет исполнять какой— то безвестный посол, а не крупный политический деятель, Начальник Генерального Штаба, маршал Советского Союза? Его публичное заявление о согласии Советского Союза на инспекцию будет ярким проявлением нового мышления — советские военные предстанут миру в ином свете, чем в Афганистане. Шеварднадзе слушал с кривой усмешкой, а потом произнес: — Что ж, идея интересная, очень интересная. Я поговорю с Михаилом Сергеевичем. Пусть маршал поедет и познакомится с Западом. А то сидят в четырех стенах и дальше Финляндии носа не показывают. ТОМИТЕЛЬНОЕ ОЖИДАНИЕ В это время в Вашингтоне послы Берри и Хансен докладывали о положении на переговорах в Объединённом комитете начальников штабов. Происходило это в одной из строго защищённых комнат Пентагона. Начальники были явно довольны, что дело идёт к договоренности об инспекции. Но их беспокоило, что американская делегация в Стокгольме слишком уж «зациклилась» на достижении соглашении соглашения и потому готова отказаться от ключевого положения в американской позиции — уведомления о внегарнизонной  деятельности. Поэтому напутствие было таким: — Вы должны добиться уведомления о внегарнизонной деятельности.[171] * * * А я всё ждал реакции министра на предложение о приезде маршала Ахромеева в Стокгольм. Прошло два дня — её не было. На третий день вылетел в Лондон, где предстояли консультации в английском МИД. А из Лондона нужно было лететь прямо в Стокгольм на открытие последнего, XII раунда переговоров. Английская дипломатия недаром считается одной из самых тонких и изощренных в мире. Одного дня переговоров с помощником заместителя министра иностранных дел Тимотти Донтом было достаточно, чтобы убедиться — проблем с внегарнизонной деятельностью не будет. Причем англичане никаких обязательств на себя не брали и громких слов не произносили. Просто я как бы вскользь заметил, что можно было бы учесть озабоченность Запада в отношении инспекции, если строго уточнить, какая конкретно военная деятельность подлежала бы проверке. Понятие внегарнизонной деятельности слишком общо и неконкретно, чтобы быть предметом инспекций. После этого мы прошлись по конкретным видам уведомляемой деятельности, и когда Т. Донт убедился, что с обеих сторон речь практически идет об учениях, передвижениях и перебросках войск, сказал: — Чем больше мы спорим —  тем меньше разногласий остается. Казалось бы, общая и ни к чему не обязывающая фраза, но она означала —  сделка еще не заключена, но ее условия определены. Еще более элегантным было обозначение возможной развязки по основному параметру уведомлений — численности войск. Я заявил, что западная позиция (кстати, нигде не произнесенная) в 10 — 12 тысяч человек слишком низка, чтобы быть порогом уведомления. На это Донт задумчиво заметил, что цифра 15 тыс. человек (которую, кстати, тоже никто не выдвигал), слишком велика. Вот и все. Больше мы этой темы не касались. Но обе стороны разошлись с ясным пониманием, что искомый компромисс может быть в пределах 13 — 14 тысяч. Так оно впоследствии и оказалось. На консультациях в Лондоне был найден подход и к решению третьей важной проблемы — посылке наблюдателей. Начали мы издалека и пришли к выводу, что принципы, на которых должна основываться посылка наблюдателей — это обязательность и необременительность. Как их воплотить на практике? Я предположил, что могло бы существовать два параметра — один для уведомлений, и другой, более высокий, для наблюдения. Донт ответил, что «не исключает разных порогов для уведомления и наблюдения». Но все это время в Англии меня терзала мысль — приедет Ахромеев в Стокгольм или нет. Поэтому из Лондона я послал в Москву телеграмму: Учитывая важное политическое значение последней сессии Стокгольмской конференции, было бы целесообразным, чтобы на ее открытие приехал и выступил один из заместителей министра иностранных дел или обороны, например, Начальник Генштаба маршал Ахромеев, который хорошо известен на Западе. Его выступление произвело бы сильный политический эффект тем более, что в нем можно изложить нашу новую позицию в отношении инспекций. Первым, кто ее прочитал, был наш посол в Лондоне Л.М. Замятин — умный дипломат с огромным опытом. Кем только он не был — и заведующим отделом печати МИД, и директором ТАСС, и заведующим отделом международной информации ЦК, а в этом качестве пресс — секретарем Генеральных секретарей ЦК Брежнева, Андропова и Черненко. Он сразу уловил суть моего послания: — Ты что, воевать собрался? — Да, — ответил я. — Ну что ж, тебе виднее, — и потом, после некоторого раздумья.— Смотри, как интересно получается. Ведь это я тебя тогда спас... И не ошибся выходит... Помнишь? Еще бы не помнить! На заре дипломатической карьеры, в самом конце 50-х, мы с Владимиром Шустовым[172] везли дипломатическую почту из Женевы в Москву. Путь наш пролегал через Вену с пересадкой в Цюрихе. Это была рутинная поездка после окончания очередного раунда женевских переговоров по прекращению ядерных испытаний. Мы были молоды, нам хотелось посмотреть мир, и мы с удовольствием брались за такие поручения. При этом мы играли в настоящих дипкурьеров, которых ждут в пути опасности, похищения и даже перестрелки. В общем, воображали себя легендарным дипкурьером, которому Маяковский посвятил стихи — «Товарищу Нетте — человеку и пароходу». Однако настоящая опасность поджидала нас с другой стороны. В тот день мы, как обычно, загрузили мешки с диппочтой в поезд на вокзале Карнавен в Женеве. Нас провожало много друзей, с которыми мы только что хорошо отобедали, естественно, с вином и водкой. На дорогу тоже была припасена бутылка. Поэтому, когда поезд тронулся, Володя разлил по стаканам и сказал: — Давай, старик, только по инструкции: сначала выпью я, а если со мной ничего не случится, — давай и ты (предполагалось, что нас могут отравить каверзные империалисты, поэтому есть и пить, естественно, не спиртное — мы должны были по очереди). Так к вечеру мы доехали до Цюриха. Там предстояла пересадка, и Шустов остался караулить диппочту. А я пошел звонить нашему хорошему другу Юрию Кашлеву[173] в Вену, чтобы встречал, и заодно купить на дорогу бутылку дешевого бренди, которое у нас в обиходе называлось «радость проводника». В ту пору было модно разыгрывать друг друга, поэтому, возвратившись в вагон, я оставил бутылку в купе у проводника и стал жаловаться Шустову: — Ты знаешь, Володя, так трудно было дозвониться в Вену, что бутылку я купить не успел... Придется терпеть! — Ах ты, растяпа, — гневно сказал Шустов, — ничего тебе поручить нельзя, даже самого пустяка! Все провалишь! — И, как фокусник, достал из — под стола бутылку «радости проводника». Как он умудрился ее купить, не отходя от тележки с секретной диппочтой, для меня до сих пор загадка. Но вторая бутылка «радости» была уже явно перебором, хотя поезд шел всю ночь. Поэтому в Вену мы приехали навеселе. Там нас встречал Юра Кашлев. Стол в его квартире в советском доме на Штернварте ломился от водки, вина и закусок. В общем, мы приняли лишнего и поздно вечером устроили «толковище». Это было стыдное зрелище. Представьте себе дом на тихой, зеленой улице — огромный многоэтажный, набитый семьями советских служащих разных ведомств, — настоящую «воронью слободку», где если кто чихнет, то через час все обсуждают, зачем и почему. А тут поздно ночью молодые дипкурьеры устроили пьянку с шумной разборкой во дворе. Утром нас вызвал советский представитель в Вене — им был тогда Л.М. Замятин. Он накричал на нас и пообещал отправить в Москву в 24 часа — это была тогда высшая мера наказания. Я хмуро заметил, что через два часа мы сами уедим. Вот так с позором мы отбыли из Вены. Правда, все обошлось. Вдогонку нам Замятин «телеги» не послал. Однако Кашлева обсудили на комсомольском собрании и вынесли выговор. Но что такое выговор? Подумаешь, какое дело — у кого их не было. Теперь, 27 лет спустя, Замятин вспомнил. РАСПЛАТА В СТОКГОЛЬМЕ Прилетев в Стокгольм, я прежде всего спросил: — Есть ли что из Москвы? Мне показали шифровку от первого заместителя министра Ю.М. Воронцова, в которой сообщалось, что принято решение о поездке Ахромеева в Стокгольм. Однако есть сомнения — стоит ли при открытии сессии вносить предложение об инспекциях, и не лучше ли прежде провести работу в кулуарах Конференции. Генерал Татарников, который по своим каналам, очевидно, получил указания, встал на дыбы — вносить это предложение ни в коем случае нельзя. Но в тот же вечер в Москву ушла телеграмма, что новые предложения по инспекции нужно внести в день открытия XII сессии и что сделать это должен не кто иной, как маршал Ахромеев. Маршал, однако, оказался куда как крепким орешком. В ответе из Москвы об инспекции не говорилось ни слова. Зато сообщалось, что приезд 19 августа (открытие Конференции) Ахромееву не подходит — просьба предложить какой— либо другой срок. Что ж, Ахромеев был умный и хитрый политик. Я сообщил, что его выступление могло бы состояться 29 августа. Но от своего не отступил: на открытии Конференции делегация лишь обозначит в общем виде новую позицию Советского Союза, а в выступлении маршала ее можно будет изложить уже в деталях, и главное, заявить о нашей готовности на инспекции не только на земле, но и с воздуха. * * * А на самих переговорах обстановка оставалась сложной. В выступлении советской делегации в начале сессии было объявлено о готовности Советского Союза пойти на 1— 2 инспекции в год. Оно получило позитивный резонанс. Газеты писали о прорыве в Стокгольме, о глубоких переменах в советской позиции и т.д. Через неделю удалось формализовать договоренность о передвижениях и перебросках войск. Американская печать называла ее главной уступкой Соединенных Штатов. Помимо заблаговременных уведомлений о прибытии американских войск из— за океана, предусматривались также наблюдение и инспекция, как только эти войска будут покидать порты и аэродромы прибытия. С учетом этого мы сняли требование уведомления о транзите американских войск через Европу. Проблема таким образом была решена. Все это было хорошо — даже очень хорошо. Но вот  в рабочей группе генерал Татарников дал разъяснение, что любое государство «может не разрешить проведение инспекции в закрытых районах и на военных и оборонных объектах, доступ в которые посторонним лицам запрещен, а также на военно— морских судах, кораблях, военно— транспортных средствах или летательных аппаратах». Оно точно соответствовало директивам. Однако беда в том, что понятие закрытых районов в директивах никак не определялось. В прессе, да и на переговорах, сразу же поднялся шум, что инспекция становится бессмысленной. В понятие закрытых районов включаются обширные территории Советского Союза, постоянно закрытые для иностранцев, а значит инспекторам будет закрыт доступ и в места военных учений. В Восточной Германии, сообщало агентство «Рейтер», закрытые районы охватывают 2/3 ее территории, в то время как на Западе они распространяются лишь на отдельные участки авиабаз. Это было сильное преувеличение. Но на переговорах всегда трудно различить грань между настоящей озабоченностью и блефом. Тем более в данном вопросе. В моих записках тех лет помечено, что больше трети всей европейской территории Советского Союза — 39% — было закрытой для иностранцев. В ГДР — 32%. Так что основания для беспокойства были основательные. Еще в Москве, когда спорили по инспекции, маршал Ахромеев говорил, что не следует отождествлять районы, закрытые для дипломатов и иностранцев, с теми районами, которые будут закрыты для инспекции по стокгольмским соглашениям. Это понятия разные. Но в директивах тогда этого не записали — решили не перегружать лодку. Теперь вот приходилось страдать от ее недогрузки. В общем, по сути возникшей проблемы мы не могли сказать ни слова. А натовским обвинениям противопоставляли только общие рассуждения, что концепция закрытых районов была выдвинута США и другими странами НАТО. В их документе, внесенном еще в марте 1985 года, прямо говорилось, что «принимающее государство не будет обязано разрешать инспекцию любых районов ограниченного доступа». Однако, как только Советский Союз согласился с таким подходом, страны НАТО сами от него отказались. Но это была оборона, причем не лучшего свойства. 25 августа мы направили в Москву предложение, чтобы С.Ф. Ахромеев в своем выступлении разъяснил, — все равно его станут спрашивать журналисты, — что закрытые районы будут определяться Советским Союзом применительно к мерам доверия. Их число и размеры будут, по возможности, ограниченными. А районы проведения военных учений мы не имеем в виду относить к разряду закрытых, т.к. это лишало бы всякого смысла саму задачу осуществления инспекции на местах. * * * Слух о прибытии маршала Ахромеева в Стокгольм взбудоражил всю конференцию. Это было нечто совсем необычное. Поэтому нас со всех сторон пытали: с чем он едет? Посол Хансен с пристрастием допрашивал об этом своего коллегу генерала Татарникова. Но тот мрачно ответил: «Ему приказали». И жестом показал, что вдаваться в объяснения он не намерен. А тем временем исполнительный секретарь делегации Сергей Модин работал над программой пребывания маршала в Швеции. Она была составлена плотно — яблоку упасть негде. И не потому, что в этом была какая— то особая необходимость или шведские руководители жаждали наперебой его видеть. Отнюдь. Просто я не хотел, чтобы у него было время встретиться с военными советниками и настроить их на жесткий лад — они только — только начинали входить в роли переговорщиков. Советский посол в Швеции Б.Д. Панкин с удовольствием взялся устроить маршалу протокольную программу по высшему разряду, с обедами и ужином. Как все послы — неофиты, пришедшие в дипломатию с партийно— советской работы, Панкин высоко чтил протокол. Только сказал — обеды и ужин за счет делегации. Я заверил его, что оплачу. Поэтому в программе было всё – ранний завтрак, обед и ужин в совпосольстве; встречи со всеми руководителями Швеции, которые оказались в те дни в Стокгольме; и даже посещение Королевской библиотеки, где работал когда— то В.И. Ленин. Будучи человекам дисциплинированным, маршал неукоснительно выполнял эту программу, хотя временами зверел от ее пустоты. Но, как заметил Шеварднадзе, дальше Финляндии он не ездил и потому, видимо, полагал, что весь этот ритуал соблюдать положено. В Королевской библиотеке оставил даже надпись: «С большим интересом я посетил сегодня Королевскую библиотеку Швеции, представляющую собой одно из богатейших в Европе собраний классической и современной литературы. Это посещение меня особо волнует, потому что в ее главном читальном зале неоднократно работал, бывая в Стокгольме, вождь пролетарской революции Владимир Ильич Ленин. Спасибо дирекции библиотеки, бережно сохраняющей память о событиях, дорогих сердцу каждого советского человека». Я спросил с невинным видом, понравилась ли ему библиотека. Он, видимо, уже догадывался, что к чему, посмотрел на меня задумчиво и сказал: — Очень интересно. Последний раз я был в библиотеке в 1939 году и вот, благодаря Вам, снова попал. Однако больше всего советское посольство поразило, что маршал не пьет. Даже не пригубил. Во время долгого ужина он сердился, говорил, что не привык терять время по застольям. Живет круглый год на даче. Встает рано — в 5 часов, делает зарядку, гуляет, идет на работу к 8 часам, приезжает поздно ночью и ложится спать в 12. И так каждый день. Все это, разумеется, мелкие штрихи к портрету. Если же говорить о делах серьезных, то меня сильно беспокоила речь маршала, которую он должен был произнести на следующий день. Еще по дороге из аэропорта я пробежал привезенный из Москвы текст и ужаснулся — он был жестким и агрессивным. Лейтмотивом всей речи была старая песня о необходимости уведомлений о деятельности ВВС и ВМС. За завтраком я сказал, что речь нуждается в серьезной доработке. Ахромеев иронически ухмыльнулся и ответил, что никогда не рассматривает написанное им в качестве иконы. Но просит иметь в виду, что речь посмотрели и одобрили два секретаря ЦК, минобороны, соответствующие отделы ЦК и МИД, лично товарищи Ковалев и Корниенко, который, правда, заметил, что тональность жестковата, но поправок не внес. В старые добрые времена упоминания этих имен было бы достаточно, чтобы оставить все как есть. Но перестройка уже научила нас спорить. Пока маршал наносил протокольные визиты, я передиктовал речь и вставил пассаж о том, что закрытые районы не должны распространяться на территории, где осуществляется военная деятельность, подлежащая уведомлению. Поначалу он встретил эти изменения враждебно, и даже вспылил. Но я сказал, что надо сделать один ударный абзац по ВВС и ВМС, и не за чем на каждой странице о них говорить. Получается какой— то жалобный тон. А советскому маршалу негоже с протянутой рукой ходить. Этот последний аргумент, видимо, и решил дело. Ахромеев промолчал и поправки принял. * * * Речь маршала 29 августа произвела сильное впечатление на участников Конференции. Он заявил, что Советский Союз не только готов пойти на 1 — 2 инспекции, но и принять «наземно— воздушный» вариант инспектирования при условии, что оно будет проводиться транспортными средствами и самолетами инспектируемого государства. «Не секрет, — говорил Ахромеев, — для нас, военных, инспекция с воздуха является традиционно непростым еще со времен доктрины «открытого неба», предложенной президентом Эйзенхауэром. Однако время ставит перед нами новые рубежи, требует новых политических и военных подходов к вопросам обеспечения мира и сотрудничества». Но мировую печать интересовали не столько детали советской позиции по инспекции, которую так тщательно выписывал маршал, как сам факт его приезда в Стокгольм. Визит Ахромеева призван показать, что «между советскими генералами и дипломатами нет расхождений», писала «Дагенс Нюхетер». Москва послала его, чтобы продемонстрировать поддержку советскими военными усилий правительства Горбачева. «Не заручившись поддержкой генералов», оно не могло бы выступать со своими новыми предложениями в деле мира и разоружения. А американская «Геральд Трибюн Интернэшенэл» поднимала планку ещё выше: маршал подтвердил, что успешное завершение Стокгольмской конференции «проложит путь ко второй встречи между Михаилом Горбачёвым и президентом Рональдом Рейганом».   Мы со своей стороны также сообщили в Москву: В кулуарах Конференции считают, что «политический ход с приездом сюда Начальника Генерального Штаба маршала  Ахромеева является выигрышным для Советского Союза. По традиции, — сказал посол Франции Гашиньяр, — считается, что военные выступают на политических форумах с «зубодробительными» заявлениями. Однако, вопреки ожиданиям, советское выступление было выдержано в конструктивном духе. Хотя в нем твердо излагались линия Советского Союза и оценки политики США, но сделано это было так, что американцам нечего было возразить. Делегация США, по его словам, не сориентировалась в обстановке и не решилась выступать с ответным словом. В общем, — сказал Гашиньяр, — американцы сейчас явно проигрывают в пропагандистском плане. Их главный козырь была инспекция, а теперь они практически выпустили его из рук». Маршал тоже был доволен. После удачной пресс — конференции в советском посольстве он сказал сопровождающему его генералу Медведеву: — Ну что, поблагодарим делегацию за дельные советы? ГЛАВА 13 ДВЕ НЕДЕЛИ — ДВА КАМНЯ ПРЕТКНОВЕНИЯ Две с половиной недели оставалось до окончания переговоров. Конференция напоминала шумную и многоголосую ярмарку, которая разбрелась по бесчисленным павильонам и аттракционам. Весь день до поздней ночи проходил в круговерти каких— то неофициальных заседаний, «кофейных групп», встреч на разных уровнях. И всю эту многоголосую ярмарку необходимо было держать в руках, контролировать и направлять в нужное русло. Поэтому в советской делегации существовало строгое правило. В 8 утра, чтобы не случилось, начиналось совещание, где каждый член делегации получал четкое задание. Только после этого они отправлялись на свои встречи и заседания. А вечером делегация снова собиралась, заслушивала отчеты о проведенных беседах и писала телеграммы в Москву. Из разноцветной мозаики информации, полученной в эти дни, складывалась любопытная картина. Прогресс был очевидным по всем направлениям — неприменение силы, уведомление, наблюдение, переброска войск, обмен ежегодными планами военной деятельности. В рабочих группах по всем этим разделам завершалась выработка соглашения. Началась работа над инспекциями и ограничениями. Но вот любопытная деталь — ни одного полного текста пока согласовано не было. Даже там, где существовала принципиальная договоренность. В каждом разделе оставалась какая— нибудь маленькая несогласованная фраза или запятая. Восток и Запад по— прежнему с подозрением смотрели друг на друга и ждали последнего часа. Глядя, однако, на эти «запятые», сравнивая их со своими директивами и позициями партнеров по переговорам, которые вырисовывались из бесед, мы были спокойны. Устранить их можно будет без труда, когда настанет «судный день», если, конечно, не случится что— либо экстраординарное. Но оставались две темы, которые могли стать камнем преткновения. Это — весь блок вопросов, касающихся инспекций, а также параметры уведомления и наблюдения. Собственно говоря, по параметрам уведомлений директивы позволяли выйти на взаимоприемлемую договоренность. Тревогу вызывали пороги по танкам и наблюдателям. Разброс позиций сторон здесь был слишком велик. Нам явно нужно было расширить запасные позиции, чтобы не попасть впросак при финишном размене, когда уже не будет времени запрашивать Москву. * * * С инспекцией все обстояло сложнее. Это было новое, неизведанное дело. Даже Запад, который всегда активно продвигал инспекцию, оказался неготовым к ее конкретной разработке. Едва она началась, как среди натовских делегаций пошёл разброд. Оказалось, что инспекция слишком острый инструмент, когда имеешь дело с такой чувствительной материей, как национальная безопасность — даже у самых близких союзников она может иметь собственные болезненные нюансы. Начать хотя бы с такого, казалось бы, бесспорного вопроса — каждое государство должно иметь право на инспекцию. Да, теоретически, с точки зрения права, это так. Но если это право тут же не ограничить, оно приведет к абсурду. Достаточно провести простой арифметический подсчет, что получится, если все, или даже большинство, из 34 государств будет требовать проведения инспекций на территории какого— либо одного государства. Чтобы предотвратить «вакханалию инспекций» родилась идея «активной квоты»: каждое государство может потребовать проведения не больше Х числа инспекций на территории другого государства. НАТО обозначала это число Х двумя инспекциями. Пока Советский Союз объявлял инспекцию анафемой, НАТО одерживала пропагандистские победы. А вся дискуссия ограничивалась перебранкой: инспекция — это узаконенный шпионаж, а отказ от нее — это узаконивание обмана. Поэтому никто особенно не задумывался, что значит «активная квота» на практике. Все изменилось, как только Советский Союз согласился с инспекцией. Когда стали примерять, как будет выглядеть «активная квота» в реальной жизни, оказалось, что она весьма ущербна и неосуществима. Например, при «активной квоте» в 2 инспекции  16 стран НАТО имели бы возможность проводить 32 инспекции в год на территории стран ОВД, причем все 32 — на территории Советского Союза. Нет нужды говорить, что такая перспектива гневное отторжение со стороны советских военных и КГБ. Плюс к этому: страны Варшавского Договора могли проводить всего лишь 12 инспекций на территории стран НАТО. Получалось, что НАТО могла проинспектировать каждое государство Варшавского Договора более 5 раз, а у Варшавского Договора не хватало инспекции, чтобы хотя бы раз в год проконтролировать все страны НАТО. Вот такая вот однобокая арифметика получалась на практике. Разумеется, в процессе переговоров цифры можно было бы подправить так, чтобы Варшавский Договор контролировал все страны НАТО. Для этого надо было просто увеличить квоту хотя бы на одну единицу. Но это автоматически влекло за собой значительное увеличение инспекций на территории стран Варшавского Договора. В общем, как вынуждены были признать французы, здесь кроется «нарушение равновесия прав военно— политических блоков». Но дело даже не в этой диспропорции. Для многих стран НАТО оказался совершенно неприемлемым риск 12 раз подвергаться инспекциям со стороны государств Варшавского Договора. Об этом нам довольно прозрачно говорили и французы, и западные немцы. Поэтому Советский Союз предложил, и Запад молчаливо согласился, установить так называемую «пассивную квоту» инспекции — каждое государство обязуется разрешить проведение на своей территории не больше определенного ограниченного числа инспекций. Тем самым концепция «активной квоты», хотя и не была снята, но задвинута в дальний угол. Однако и здесь были свои подводные камни. Посол Берри, который продолжал упрямо отстаивать идею «активной квоты», справедливо указывал, что без нее какое— либо одно ловкое государство может выбрать всю «пассивную квоту» у такой страны, как Советский Союз. Тогда посол Гашиньяр, который стал «добрым гением» инспекций, предложил простое решение: ни одно государство не обязано принимать более одной инспекции в год от любого другого государства. Это было то, что нужно, хотя американцы продолжали держать «активную квоту» на плаву. Вскоре, однако, координатор рабочей группы — швейцарский посол Шенк внес тройную формулу, основанную на французской идее, которая решила этот затянувшийся спор. — Любому государству будет разрешено направлять запрос на инспекцию другому государству. — Ни одно государство не будет обязано принимать более Х инспекций в год. — Ни одно государство не будет обязано принимать более одной инспекции в год от одного и того же государства. Причем, как ни странно, среди переговорщиков на рабочем уровне число этой «пассивной квоты» Х особых споров не вызывало, хотя на поверхности, в прессе страсти порой накалялись до кипения. Советский Союз предлагал 1 — 2 инспекции. Страны НАТО после некоторой паузы предложили 5 — 6 инспекций, а нейтралы — 5 инспекций. Однако из закулисных шептаний в кулуарах у всех было более или менее ясное понимание — проблемы здесь не будет. В конце концов стороны сойдутся на 3х инспекциях. Существовали, однако, две серьезные проблемы, решение которых пока виделось с трудом. Это — определение районов, закрытых для инспекций, и использование самолетов нейтральных стран. ЧТО ЗАКРЫВАТЬ И ОТ КОГО? После вспышки острой полемики в начале сессии, обсуждение проблемы закрытых районов перешло в тихую заводь двусторонних контактов в кулуарах. В них участвовали главным образом послы Советского Союза, Франции, ФРГ и Англии. Посол Берри занял пассивно— жесткую тактику: должен быть установлен строго ограниченный лимит на такие зоны, выражающийся в определенном проценте от общей территории страны. Кроме того, нужно обменяться списками таких закрытых районов. Откровенно говоря, мне до сих пор непонятно, что побуждало американскую делегацию проводить столь странную и негибкую линию. Если бы они хотели ущемить Советский Союз, все было бы понятно. Но они действовали, не считаясь с интересами своих союзников. Разумеется, у США не было в Европе закрытых районов — только базы и другие военные объекты. Но у европейцев закрытые районы были — пусть не такие большие, как у Советского Союза, но были. 2 сентября у нас состоялся весьма откровенный разговор с послом Франции, в ходе которого была обозначена основа для решения этой проблемы. Мы сидели у него в резиденции на Риддаргатан. Рядом с ним, как обычно, его заместитель — молодой, умный, ироничный Жан Феликс Паганон. Я предложил: — Давайте уточним, что такое закрытые районы — может быть, и спорить не о чем. Гашиньяр чуть скривил губы в полуулыбке и ответил в своей мягкой, но упорной манере: — Места, закрытые по соображениям национальной безопасности, не связанным с уведомляемой военной деятельностью, есть у всех государств. Их можно называть закрытыми районами или районами ограниченного доступа. Нам больше подходит название «чувствительные пункты». Но название сути не меняет. Образно говоря, можно сравнить эти чувствительные пункты со спичечным коробком, а районы, где проводятся военные учения — со слоном. Тогда будет ясно, что в таких пунктах нельзя проводить военную деятельность, о которой идет речь на Конференции. Я сказал, что сравнение его звучит эффектно, но для сугубо моего понимания не мог бы он в качестве примера назвать хотя бы один закрытый район или чувствительный пункт на территории Франции. Гашиньяр внимательно на меня посмотрел и ответил: — Плато Альбион: Вы, очевидно, знаете, что там размещены французские баллистические ракеты. — А в Советском Союзе? — Это Вам виднее. Но, на мой взгляд, примером может быть ракетный полигон Капустин Яр недалеко от Волгограда. Все становилось на свои места. Практически мы говорили об одном и том же, но разными словами. На переговорах это бывает очень часто, и я понял, что беспокоит Гашиньяра. Однако два зачастую противоречащих друг другу подхода делали французскую позицию неопределенной и зыбкой. С одной стороны, Франция твердо стояла на том, что каждое государство само должно определять, что является закрытым районом, его конфигурацию и размеры. Она была категорически против того, чтобы ограничивать такие районы какими— то процентами от размеров национальной территории (позиция США) или обмениваться списками и картами таких районов. С другой стороны — создание закрытых районов не должно препятствовать проведению инспекций. Нужно сделать так, чтобы государства не могли отказаться от проведения инспекции под предлогом, что она попадает на закрытый район. Как изложение общих принципов, это звучало убедительно. Но французы пока плохо представляли, как эти разноречивые принципы могут быть совмещены в соглашении. Их преследовал страх появления «черных дыр» для обхода договоренности об обязательной инспекции. Я заметил, что в соглашении можно было бы так и записать: количество и размеры закрытых районов должны быть ограничены. Причем в них не будет осуществляться уведомляемая военная деятельность. Мы специально обговаривали эту фразу с западно— германской делегацией. Это, можно сказать, их идея, чтобы устранить те «черные дыры», которые так беспокоят Францию. Гашиньяр ответил, что этого, по— видимому, недостаточно. Нужно придумать такую комбинацию, чтобы реалии с закрытыми районами не препятствовали праву на проведение инспекции. Следующие два дня я встречался с послами Англии и ФРГ. Они говорили примерно то же, что и французы. Во всяком случае, позиции ведущей тройки европейских держав были близки. Так постепенно стала вырисовываться искомая комбинация. В соглашении об инспекции будут обозначены два района в виде матрешки. Один большой — там, где будет проводиться уведомляемая деятельность и инспекции. А другой — внутри него — закрытый район или чувствительные пункты. Их число и размеры будут ограничены. ГЛАЗА ИЛИ КРЫЛЬЯ? Другим камнем преткновения был, казалось бы, пустяковый вопрос — на чьем самолете будет проводиться инспекция. НАТО твердо настаивала — это должен быть самолет инспектирующего государства. А Советский Союз столь же категорически возражал — нет, самолет должен принадлежать только инспектируемому государству. В чем здесь суть дела? Ответ прост — Советский Союз боялся, что иностранный самолет будет напичкан разведывательной аппаратурой, которая позволит получать информацию, далеко выходящую за рамки проверки выполнения мер доверия. Были ли к тому серьезные основания или это был очередной приступ паранойи секретности? К сожалению, основания были, и весьма серьезные. Все страны широко практиковали скрытую установку шпионской аппаратуры на гражданских самолетах — причем даже на самолетах глав государств и правительств. Один только пример. Весной 1960 года готовился визит в Советский Союз президента США Эйзенхауэра. На берегу Байкала для него строилась специальная резиденция, которую московские острословы окрестили «дачей Эйзенхауэра». Президент хотел лететь туда на своем самолете. Хрущев, преодолев сопротивление КГБ, дал согласие. А Эйзенхауэр разрешил ЦРУ тайно переоборудовать президентский самолет «ВВС— 1» в летучую шпионскую лабораторию. В специальном ангаре на крыльях и фюзеляже президентского самолета были установлены камеры высокой разрешающей способности. Пролетая над мостами, шоссейными и железными дорогами, а также другими объектами на высоте 10 тыс. метров, американцы могли получить уникальные фотоснимки. Присутствие советских навигаторов не помешало бы этому: камеры включались едва заметной кнопкой, замаскированной под прибор управления. А светящаяся точка, видимая только пилоту, показывала, что камеры работают... Но вернемся в Стокгольм. Не успел маршал Ахромеев заявить на конференции о согласии на воздушную инспекцию, и что для этого должны использоваться самолеты инспектируемого государства, как тут же, как чертик из табакерки, выскочил маленький юркий посол ФРГ Клаус Цитрон. В пику Ахромееву он предложил использовать самолет нейтральных стран. По— видимому, каким— то образом НАТО пронюхала о новой позиции Советского Союза и придумала этот контр ход. Иначе не могло случиться, чтобы немецкий посол с ходу отказался от согласованной жесткой позиции НАТО — для инспекций должны использоваться только самолеты инспектирующего государства. Однако и дальше события разворачивались по непредсказуемому варианту. Предложение об использовании самолета нейтралов стал активно пробивать представитель Швейцарии посол Шенк. Тут даже мы стали в тупик: швейцарцы обычно держались в стороне от противоборства военных блоков. Но оказалось, что не кто иной, как Советский Союз подтолкнул Швейцарию к такому шагу. Как раз в эти дни Шеварднадзе принимал в Москве министра иностранных дел Швейцарии Пьера Аберта. Разговор, естественно, зашел о Стокгольмской конференции, и швейцарец поинтересовался, как Советский Союз относится к использованию нейтрального самолета. И тут неожиданно для всех Шеварднадзе сказал, что Советский Союз не будет возражать, если это окажется практически осуществимым и поможет обеспечить договоренность в Стокгольме. Трудно сказать, что случилось с советским министром: то ли оговорился, то ли по — восточному хотел сказать приятное гостю, хотя Шеварднадзе — я видал сам это неоднократно — мог быть очень жестким и нелицеприятным собеседником на переговорах. Во всяком случае, то, что он столь любезно сообщил швейцарскому гостю, ни в какие советские позиции не вписывалось. Да и сам он потом никогда не настаивал на нейтральном самолете и только говорил, что здесь нужно искать компромисс. Разумеется, советскую делегацию никто об этом не проинформировал и мы  продолжали твёрдо выступать против использования самолета нейтральных стран. А наши выступления, естественно, воспринимались другими делегациями, как стремление набить цену в дипломатическом торге. Ведь сам министр в Москве дал на это согласие. Поэтому очень скоро к Швейцарии присоединились Австрия, Швеция, Финляндия. На Конференции образовался мощный хор, выступающий в поддержку использования самолета нейтральных стран. Однако опасений военных и КГБ они не развеяли — шпионская аппаратура может быть установлена на самолете нейтральной страны даже без ее ведома — на то и существуют спецслужбы. Конечно, так прямо в лоб нейтралам это не говорилось. Тут была избрана другая, более хитрая тактика. Упор делался на необходимость быстрого и эффективного проведения инспекции — нужно в кратчайший срок доставить инспекционную группу на место проверки. А перед началом инспекции принимающее государство захочет осмотреть самолет, и это отнимет драгоценное время. Вот почему необходимо использовать самолет принимающего государства — это позволит избежать ненужной затяжки и обеспечит наиболее быструю доставку инспекторов и облет района инспекции. Ведь в конце концов, не сам самолет, а инспекторы и их разрешенная аппаратура проводят проверку. Но спорить времени уже не было. Вопрос о нейтральном самолете мог стать тем препятствием, на котором споткнется Конференция на самом финише. Причем в самом невыгодном для нас месте, т.к. приходилось противостоять по существу совместной позиции НАТО и нейтралов. Значит, нужно было искать компромисс. А для этого надо было правильно понять, что заставило их сплотиться в этом, казалось бы, второстепенном вопросе — ведь не откровенное желание проводить шпионаж на территории Советского Союза. В этом еще можно было заподозрить США, но не добропорядочную Швецию или Швейцарию. Из бесед складывалась такая картина. Нейтралам безусловно импонировала возможность поднять свою роль в обеспечении европейской безопасности — быть своего рода арбитром в спорах между НАТО и ОВД. Однако многие страны, как и мы, считали, что для проведения инспекции за мерами доверия нет острой необходимости использовать самолеты инспектирующего государства. Французы прямо говорили, что не видят в этом серьезного препятствия для проведения инспекции. — Глаза важнее, чем крылья, — сказал Гашиньяр. Как настоящий француз, он умел изъясняться афоризмами.— Но мы не хотим создавать прецедент для предстоящих переговоров по ограничению и сокращению вооружений. Поэтому напрашивался компромисс двоякого свойства: — либо договориться о том, что выбор самолета будет происходить по добровольному соглашению между инспектирующим и принимающим государствами; — либо дать согласие на использование самолета нейтральной страны при условии, что принимающее государство будет выбирать нейтральную страну по своему усмотрению. В ЖЕРНОВАХ КРЕМЛЯ Итак, две главные нерешенные проблемы терзали Конференцию к началу сентября — параметры уведомления и инспекции. Надо было действовать. В воскресенье 7 сентября делегация отправила в Москву телеграмму, где предложила упоминавшиеся выше развязки. На ней сразу появилась безымянная резолюция: «Минобороны, МИДу и КГБ представить предложения о дополнительных указаниях». В тот же день я вылетел в Москву для консультаций. А 8 сентября утром был в кабинете у Шеварднадзе. Поразительно быстро ввинтился этот человек в новую и совершенно не знакомую ему роль министра иностранных дел. Он не просто раздавал указания, а знал и разбирался в хитросплетениях позиций сторон даже на таких сложных и запутанных переговорах, как Стокгольмская конференция. Можно, конечно, спорить, правильную ли он проводил линию, но то, что он уже хорошо знал суть дела, — это бесспорно. Вопросы его были резкие и колючие — он явно беспокоился, что у делегации не хватит директив для того, чтобы выйти на договоренность в последние часы торга на переговорах. — Мне не нравится Ваша самоуверенность. Почему Вы думаете, что Вам удастся договориться о трех инспекциях? Почему Вы не просите про запас четыре — пять? Почему Вы не просите опустить порог уведомлений до 10 — 11 тыс. человек? Ведь все может случиться в последний день. А меня в Москве уже не будет — я буду в Нью— Йорке и некому будет обратиться к Михаилу Сергеевичу. Я пытался объяснить, что проблем тут нет, хотя натовцы действительно оттягивают решение на последний момент. Пока они упорно стоят на уровне уведомлений 9 — 10 тыс. человек. Однако наверняка сдвинутся — наши контакты свидетельствуют об этом. Компромисс вырисовывается в пределах 13 — 14 тысяч. А на 12 тысячах договоренность гарантирована. Но меня сильно беспокоит порог уведомлений по танкам. НАТО предлагает 150 — 200 танков, нейтралы — 250, а наша позиция — 350 — 400. Конечно, это их запросные позиции, но разрыв слишком велик. Поэтому договоренность можно ожидать в пределах 275 — 300 танков, и директивы нуждаются в соответствующих изменениях. То же относится и к порогу приглашения наблюдателей. НАТО в неофициальном порядке называет 14 тыс. человек. Нейтралы — 16 тысяч. А наши директивы — 18 тысяч. Хотя сейчас мы еще стоим на 20 тысячах. Если тут произойдет затор, нужно разрешить делегации договориться в пределах 15 — 16 тысяч. По всем этим вопросам предстоит упорная тяжба с минобороны. Поэтому лучше не растрачивать силы на бесполезную борьбу по тем вопросам, где мы на Конференции и так можем договориться, а сконцентрировать усилия на тех проблемах, где переговоры могут зайти в тупик. Министр внимательно слушал, а в конце коротко резюмировал: — Мы Вам поможем. Но учтите, соглашение нужно любой ценой. От этого сейчас зависит будущее внешней политики перестройки. Сразу после встречи с Шеварднадзе была написана Записка в ЦК с новыми указаниями для делегации, где содержались развязки по параметрам и инспекциям. Министр поручил своему первому заму Ю.М. Воронцову согласовать их с Ахромеевым. Выбор его был не случаен: Воронцов — прирожденный дипломат. Ровный, спокойный, доброжелательный, он никогда не повышает голоса, хотя всегда твердо продвигает заданную линию, но делает это без надрыва. Кроме того, Воронцов всегда старался прислушаться и понять точку зрения военных. Ахромеев это знал и ценил. Мы приехали в Генштаб в 9 часов вечера. В кабинете Ахромеева уже сидели генералы Червов и Медведев. Они прочитали наши проект директив, и маршал сразу же вспылил. — Мы с вами сделали величайшую и, может быть, непростительную уступку, когда дали согласие на инспекцию. Чего греха таить — Вы вынудили меня к этому. Но Политбюро поставило ясное и твердое условие — одновременно должен быть отказ НАТО от уведомления о всей внегарнизонной деятельности. Где этот отказ? Мы громогласно объявили, что согласны на инспекцию, а НАТО по— прежнему настаивает на внегарнизонной деятельности. Я ответил, что это не так — НАТО больше не ставит вопрос о внегарнизонной деятельности, хотя окончательно его не сняла. Мы тоже пока заявили лишь о готовности пойти на инспекцию. Сейчас мы вырабатываем формулу уведомления, в которой перечисляются все возможные виды уведомляемой военной деятельности. Если не договоримся о формуле, исключающей внегарнизонную деятельность, не будет соглашения по инспекции. — Вы уже почти год докладываете, что НАТО пошла на договоренность о неприменении силы — так покажите мне согласованный текст. Его нет! Я объяснил, что пока нет ни одного полностью согласованного текста — все договоренности ставятся в зависимость одна от другой. Но маршала это не убеждало — или он просто не хотел слышать и потому упрямо гнул свою линию. Пункт за пунктом он отвергал все наши новые позиции. Мы с Воронцовым пытались спорить, но бесполезно. Только в отношении закрытых районов согласился внести в директивы примерно то, о чем говорилось в его речи в Стокгольме. Но против уступок здесь выступил представитель КГБ, бывший член нашей делегации Б.С. Иванов. Он предложил вообще снять ключевое положение о том, что «количество и размеры закрытых районов будут по возможности ограничены». Тогда Ахромеев кратко подытожил — никаких новых указаний делегации не требуется. Почти в 12 ночи мы вернулись в МИД с пустыми руками — директивы зависли. Министр уже уехал на дачу. Но утром мне нужно было улетать в Стокгольм. Что было делать? Помощник Шеварднадзе А.С. Чернышев посоветовал: — А ты позвони Шеварднадзе и доложи ему ситуацию. Я удивился — но ведь поздно. Время — то почти час ночи. Он сказал: — Не бойся, звони. Министр все равно еще не спит. Я позвонил и рассказал Шеварднадзе о нашем фиаско в Генштабе. Он воспринял это спокойно. — Ну что, — спросил он,— будем драться? Я ответил, что надо драться — дело осталось за малостью. — Хорошо,—  сказал он,— поезжайте в Стокгольм, а мы доведем директивы. Видимо, на Политбюро опять будет сражение. * * * В Стокгольме я сразу же начал встречаться со своими коллегами — послами: Берри, Хансеном, Гашиньяром, Цитроном, Идесом, Лидгартом, Кахилуотто, Куатильеро. И всем говорил примерно одно и то же: — Я ни на шаг не сдвинусь больше по инспекциям, пока не будет согласован раздел по уведомлениям, и прежде всего, какая конкретно военная деятельность будет подлежать уведомлению. Вместо цифровых параметров можно пока оставить многоточия, но весь остальной текст должен быть согласован. О внегарнизонной деятельности не упоминал. Но коллеги понимали, что именно она имеется в виду. Тем более, что я только что вернулся из Москвы, и это воспринималось как четкий сигнал. Тут же, правда, был пущен слух, что Советский Союз ужесточает позиции. Но мне это даже было на руку. В Москве в эти дни проходили жаркие дебаты, и нам во что бы то ни стало надо было выбить из рук Ахромеева козырной довод, что соглашаться на инспекцию нельзя, так как НАТО продолжает настаивать на уведомлении о внегарнизонной деятельности. Переговоры такая тактика не задержала, а может быть, даже ускорила. Ричард Берри, с которым я встретился уже 9 сентября, туманно рассуждал, что проблемы инспекции сейчас рассматриваются в Вашингтоне и в НАТО. Для США главное — это свобода выбора инспектирующего государства, в том числе при проведении воздушной инспекции. Если Советский Союз пойдет навстречу в этом вопросе, то США готовы серьезно учесть озабоченности советской стороны в других областях. А посол Гашиньяр довольно прямо намекнул: из Парижа пришел ободряющий сигнал — компромисс по инспекции, который мы обсуждали, может быть принят. Нужно лишь четко придерживаться двух основополагающих принципов. Во— первых, установить гибкую связь между закрытым районом и районом, обозначенным для проведения инспекции. А во— вторых — придерживаться правила, что образование закрытых районов не будет препятствовать проведению инспекции. Но как раз такой подход и был заложен в проекте директив, подготовленном в МИДе на Смоленской. Нужно было только пробить его через сопротивление советских «заинтересованных ведомств». 12 сентября делегация дала телеграмму в Москву, что полностью согласован текст по неприменению силы. На следующий день мы отрапортовали: «В результате упорной политической борьбы удалось отвести натовские концепции уведомления о внегарнизонной деятельности войск. Им пришлось согласиться в деталях с нашим предложением относительно уведомления о перебросках американских войск из США в Европу. Отказались они и от требования об уведомлении о мобилизационных мероприятиях. В документе четко указывается, что уведомлению будут подлежать учения, передвижения, переброски и сосредоточение сухопутных войск с компонентами ВВС и ВМС, а также амфибийных и воздушно— десантных войск». Согласованный параметр уведомления предусматривал, что эта военная деятельность будет подлежать уведомлению в тех случаях, когда в ней участвуют Х войск и Y число танков (конкретные цифры надо было еще согласовать), если они организованы в дивизионные структуры или, по крайней мере, в две бригады/полка, не обязательно подчиненных одной и той же дивизии. Это означало, что «спусковыми крючками», вызывающими уведомления будут количество участвующих в учениях войск и число танков. НАТО сняло свое требование, чтобы уведомления давались, начиная с уровня одной дивизии. В этой формулировке структурный элемент лишь присутствует, но не вызывает уведомлений. Это были очень крупные подвижки. Соглашение теперь было действительно близко — буквально висело на гвозде, вот — вот упадет. * * * В Москве тем временем обстановка накалялась. Военные категорически отказывались готовить какие— либо новые директивы для Стокгольма. На этот раз их открыто поддержало КГБ. Тогда Шеварднадзе и Добрынин направили Записку в ЦК, в которой предлагалось «поручить МО, КГБ, МИД СССР, Международному отделу и Отделу оборонной промышленности ЦК КПСС представить в пятидневный срок свои соображения по развязкам тех вопросов, которые мешают достижению договоренности на Стокгольмской конференции». Горбачев первым поставил свою подпись «за» и срочно пустил Записку «на голосование», не дожидаясь очередного заседания Политбюро. Фельдъегерская служба немедленно повезла ее остальным членам Политбюро, которые, кто с энтузиазмом, а кто и нехотя, тоже поставили свои подписи. Но медленно, ох, как медленно, поворачивались колеса в механизме советской государственности. 11 сентября Политбюро приняло решение дать такое поручение ведомствам. Только после этого начались затяжные баталии на Пятерках. Обсуждался подготовленный в МИДе проект, который резко критиковался со всех сторон. Как мне рассказывал потом Воронцов, какой— либо новой аргументации там не приводилось. Военные занимали прямолинейную позицию — никаких уступок, и точка. А КГБ проводил более тонкую и хитрую линию. Не вдаваясь особо в детали переговорных позиций, там делали упор на том, что «США, неправильно интерпретируя нашу конструктивную линию, пытаются усилить нажим на СССР» по всем направлениям, в том числе в Стокгольме. Поэтому соглашения может и не быть. Нужно готовиться к тому, чтобы перенести обсуждение всего комплекса мер доверия на Венскую встречу СБСЕ. Подоплека этих предупреждений была ясна — поколебать курс на достижение соглашения в Стокгольме, как первого шага в улучшении отношений с США и Западом. В их «поправках» к директивам об этом было написано довольно прямо: Даже реализация новых дополнительных указаний советской делегации необязательно гарантирует позитивный итог нынешнего последнего раунда встречи. Как представляется, в этой связи уже сейчас в указаниях необходимо предусмотреть линию поведения делегации СССР на данный случай. Имея в виду предстоящую встречу в Вене, где будет подводиться итог Стокгольмской конференции, нельзя исключать возможности завершения работы над оставшимися проблемами именно в ходе Венской встречи. Такое понимание позволило бы отойти от линии на достижение успеха в Стокгольме при любых обстоятельствах и показать США, что ужесточение их подхода к ряду узловых вопросов не обязательно даст им переговорные дивиденды. ЖЕРТВА ШПИОНСКИХ СТРАСТЕЙ И тут, надо признать, Шеварднадзе первый раз проиграл. Еще в Москве, когда мы пытались пробить в Генштабе новые директивы, Воронцов заметил: — Очень не вовремя ты затеял всю эту историю. Тут с американцами такие шпионские страсти разыгрываются, а ты предлагаешь инспекции. Откровенно говоря, я не придал тогда этому значение, хотя и слышал детективную историю «Захаров — Данилофф». Шпионские разоблачения давно стали повседневной частью советско— американских отношений, и на них по — серьезному внимания не обращали. Ну, пошумит пресса неделю и забудет. Но здесь все обернулось по — другому. 23 августа в нью— йоркском метро при передаче ему секретных документов был арестован советский сотрудник ООН Г.Ф. Захаров. Неделю спустя почти в аналогичной ситуации на набережной Москвы— реки арестован американский журналист Николас Данилофф. В общем, тривиальная ситуация — око за око, зуб за зуб. Одному передали в конверте чертежи реактивного двигателя, другому — данные о советских войсках в Афганистане. В обоих случаях «секретные документы» передавали подставные агенты ЦРУ и КГБ. Но арест журналиста — дело нешуточное. В американской прессе начался скандал. Вмешался президент Рейган, который дважды, в том числе по линии «горячей связи», обращался к Горбачеву с личными заверениями, что Данилофф никакого отношения к американским спецслужбам не имеет. Однако шефу КГБ Чебрикову удалось убедить тогда Горбачева, что американский журналист занимался шпионской деятельностью. Он публично заявил, что Данилофф — шпион, которого поймали на месте преступления. Это только подлило масла в огонь — Рейган и Шульц назвали арест Данилоффа «отвратительной провокацией». В Америке влиятельные политические силы публично требовали в знак протеста отменить встречу Шульца с Шеварднадзе, которая должна была состояться во время открывающейся сессии Генеральной Ассамблеи ООН[174]. Вот в такой нервозной обстановке шло обсуждение директив. Горбачева в Москве не было — он отдыхал на юге — и Шеварднадзе остался без поддержки. Неудивительно, что первой жертвой вспышки шпионских страстей пал компромисс по самолету нейтральной страны. 13 сентября мы получили первое предупреждение от Воронцова: Поставленные Вами в Москве вопросы решаются положительно, за исключением вопроса о самолете нейтральной страны. По этому вопросу будет сделано специальное обращение к руководству ФРГ и Швейцарии, чтобы они сняли свое надуманное и внесенное в последний момент предложение, которое блокирует сейчас достижение полного соглашения. В ином случае вся ответственность за срыв соглашения ляжет на правительства этих стран. Исходите из этого уже сейчас в ваших контактах с делегациями западных и нейтральных стран, а если нужно, и на заседаниях Конференции, занимая по вопросу об использовании самолета нейтральной страны жесткую, бескомпромиссную позицию. Страсти в Москве накалялись все больше и больше. Сражения между ведомствами продолжались даже в субботу и воскресенье, и их отзвуки весьма ощутимо доносились до Стокгольма. В воскресенье, 14 сентября, польский посол Владзимиж Канарски пригласил меня на ланч в старинный ресторан «Конюшня» на выезде из Стокгольма. Стоял погожий осенний день — ласково пригревало солнце, а рядом тихо плескалось озеро. Мы были с женами и детьми и потому говорили о всякой чепухе. Вдруг между столиками, где беззаботно ели и смеялись шведы, появилась строгая, как статуя Коммадора, фигура генерала Татарникова. Твердым шагом он подошел к нам, извинился и попросил меня отойти с ним на минутку. Очевидно, произошло что— то серьезное... Мы вышли из ресторана. Чуть в сторонке стояла черная «Вольво», и в ней его сотрудники из делегации. Мы с генералом сели на заднее сиденье, и один из них протянул мне черную папку. В ней была шифровка из Генштаба: нельзя соглашаться с формулой, внесенной в рабочей группе, где указывается, что «закрытые районы не будут использоваться для того, чтобы препятствовать инспектированию». И далее сурово, как приговор: «принятие этой формулы нанесет непоправимый ущерб безопасности Советского Союза и его Вооруженным Силам». Подпись: С.Ахромеев. — Я просто хотел предупредить Вас, — сказал Татарников. Мало ли что... Я поблагодарил его и вернулся в ресторан. Мы продолжали болтать и смеяться, но теперь одна мысль сверлила мозг: что делать дальше? Телеграмма Ахромеева перечеркивала уже почти согласованный блок вопросов, касающихся закрытых районов. А это потянет за собой всю цепочку других договоренностей, и не только по инспекциям. Утром на следующий день от Воронцова пришло подтверждение, хотя и не в столь резкой форме. До получения дополнительных директив, — просил он, — воздержитесь давать согласие на эту формулу. Было ясно: в Москве подули иные ветры. На делегации мы выработали такой план действий. На тормоза резко не нажимать. Телеграмма из Москвы — это серьезное предупреждение, но Политбюро пока решения по директивам не принимало. Поэтому будем продолжать прежнюю линию на согласование, обуславливая, что делается это на рабочем уровне и сугубо в предварительном порядке. А формулу по закрытым районам пока подвесим и подождем директив. Убедить мидовцев в таком образе действий было несложно. Куда труднее было с представителями ведомств. Но оба генерала — надо отдать им должное — проявили большое мужество, когда согласились на этот план. * * * Шеварднадзе не удалось отстоять компромиссное предложение по самолету нейтральной страны. Два дня подряд — сначала на Большой Пятерке, а потом на Политбюро —  он, по сути, один доказывал, что нельзя просто говорить «нет» — нужно искать взаимоприемлемое решение. Его не поддержали. Военные, КГБ, оборонщики, и даже Международный отдел ЦК был против. Наша уступчивость, говорили они, поощряет США к ужесточению своей линии. Сами беззастенчиво занимаются шпионажем, а от нас требуют сократить персонал советского Представительства при ООН. Нужны решительные ответные меры — выслать из Москвы половину американского посольства и никаких уступок на переговорах в Стокгольме. Остальные участники этих дискуссий в основном отмалчивались. Поэтому директивы, утвержденные Политбюро 17 сентября, были жесткими. Уровень приглашения наблюдателей разрешалось согласовать только в пределах 16— 17 тысяч человек. Порог по танкам — 300— 350 единиц. Дальнейшее его снижение, указывалось в Записке в ЦК, для нас неприемлемо, так как ведет к резкому увеличению числа уведомлений с нашей стороны. Делегации предписывалось твердо отводить попытки навязать использование самолета нейтральной страны как необоснованно и неоправданно потребностью быстрого проведения инспекции. Нужно было и дальше настойчиво продвигать советское предложение об использовании самолета инспектирующего государства. Иные решения «были бы равносильны легализации воздушной разведки». Только по закрытым районам была утверждена позиция, которая позволяла выйти на решение. Как и предлагала делегация, для целей инспекции устанавливались два района: 1. Инспектирующее государство могло обозначить для инспекции конкретный район, размеры которого примерно соответствовали бы размерам дивизионного или армейского (корпусного) учения, переброски или сосредоточения войск. 2. В этом районе инспектирующему государству будет разрешен доступ и беспрепятственное обследование, за исключением закрытых районов, оборонных объектов, военных кораблей и самолетов. «Количество и размеры этих районов будут по возможности ограниченными. Районы, где проводится подлежащая уведомлению военная деятельность, не будут объявляться закрытыми, за исключением отдельных объектов малого размера и, таким образом, не могут использоваться для того, чтобы препятствовать проведению инспекции уведомляемой деятельности. Причем стороны обязуются не проводить такой деятельности в закрытых районах». Делегации нужно было разъяснить, что эти положения о закрытых районах «не будут приводить к уклонению от выполнения обязательств по инспекции на местах». Развязок эти новые директивы не давали, кроме как по закрытым районам. Но теперь появилась хоть какая— то ясность. А по закрытым районам можно было даже договориться — они отменяли «вето», наложенное Ахромеевым.    В  ТУПИКЕ Разумеется, в Стокгольме и не подозревали о тех сражениях, которые происходят за Кремлевскими стенами. На поверхности все было спокойно, и Конференция готовилась к последнему рывку на финише. 17 сентября началось как обычно. Утром на Конференции встретились посол Хансен и генерал Татарников. Им удалось разрешить почти все разногласия по уведомлениям, кроме двух: параметры уведомления и его содержание. США по— прежнему настаивали, чтобы в уведомлении указывались нумерация частей и дислокация их штабов. Тем не менее прогресс был налицо — практически весь текст этого раздела выглядел уже как согласованный документ с несколькими пропусками. Генерал просил поручить ему и Хансену начать согласование цифровых параметров. До сего дня стороны как бы застыли на стартовых позициях. НАТО предлагала уведомлять с 10 тыс. человек и 250 танков. Варшавский Договор — с 16 тысяч и 450 танков. Пора было действительно браться за развязку этого сложного узла разногласий. Но мне пришлось объяснить ему, что НАТО предложила другой порядок согласования параметров — создать так называемую группу «быстрого реагирования» из пяти послов. От НАТО в нее будут входить ФРГ, Англия и Норвегия. ОВД делегировала в эту группу Советский Союз и Польшу. Судя по всему, на финише западноевропейцы решили взять согласование оставшихся нерешенных проблем в свои руки, и даже отодвигают в сторону США. На этом фоне было бы неправильно создавать параллельный канал Татарников -хансен. Нейтралы, и те отнеслись к образованию этой неофициальной группы без ревности, понимая, что главные противоречия существуют между ОВД и НАТО, и им самим их надо решать. Разумеется, мы будем обо всем немедленно информировать послов Лидгарта и Кахилуотто. В тот же день вечером срочно попросил встречи посол США Берри. Он сказал, что только что получил инструкции из Вашингтона. Там на «весьма высоком уровне» считают возможным достижение соглашения в Стокгольме до 19 сентября с тем, чтобы не загружать этими вопросами встречу Шульца и Шеварднадзе в американской столице. Поэтому суть новых американских предложений сводится к тому, чтобы испробовать «ряд способов разрешения вопроса о самолете, которые включали бы использование самолета инспектируемого государства». Речь шла о том, чтобы включить в соглашение «право выбора», согласно которому инспектирующее государство сможет выбрать, проводить ли ему инспекцию на своем самолете, на самолете принимающей стороны или на нейтральном самолете. Однако во всех случаях оно должно будет согласовать свой выбор с инспектируемым государством. Без его согласия иностранный самолет летать не будет. Если договориться не удастся, инспекция не проводится. Что ж, это действительно была крупная подвижка. Именно такое решение делегация предлагала в Москву и теперь ждала ответа. Как раз накануне мы с Гашиньяром снова обсуждали эту проблему, и он подтвердил, что Париж согласен зафиксировать в соглашении «право выбора», которое по сути дела предрешает, что будет использоваться самолет инспектируемого государства. Более того — Франция не намерена допускать полетов чужих самолетов над своей территорией. Теперь по сути дела с таким же предложением к нам пришли американцы. Значит, французам удалось пробить свою идею через НАТО. Однако мои руки были связаны отсутствием директив. Более того, было грозное предупреждение Воронцова, что вопрос решается по— другому. Поэтому я сказал Берри, что не могу обсуждать с ним такие детали инспекции, пока не решен вопрос об уведомлениях. Прежде чем решать вопрос, как проверять, надо знать, что проверять. Сегодня утром на встрече Хансена и Татарникова выяснилось, что США по— прежнему настаивают на обмене информацией о нумерации частей и дислокации штабов. Но как США намерены проверять такую информацию? Ни наземные, ни воздушные инспекции тут не помогут. Что, войска на учениях, как физкультурники на параде, будут выстраиваться таким образом, чтобы изображать нумерацию своих частей, а инспектора на самолетах будут летать над ними и читать эти цифры? Таким образом мы препирались более часа в зале Колонтай в советском посольстве, пока, наконец, Берри не сдался: — Мы готовы отказаться от того, чтобы в уведомление включалась информация о нумерации частей и дислокации их штабов, если советская сторона согласится на предложенный компромисс по инспекции. Но это мы тогда не могли сделать. Уклоняясь от прямого ответа, я сказал, что внесение новых предложений под занавес Конференции может затруднить достижение договоренности, особенно, если они перегружены техническими деталями, которые требуют времени для тщательной проработки. * * * 18 сентября был для советской делегации в Стокгольме черным днем. Утром из Москвы пришли долгожданные директивы, в которых напрочь отвергался наш компромисс по самолету для инспекции. Делегация могла дать согласие только на самолет инспектируемого государства. Не успели мы сообразить, что к чему, как раздался телефонный звонок. Итальянский посол просил приехать и встретиться с группой послов НАТО, так как возникла серьезная проблема. Эта встреча произошла в посольстве Италии — роскошном дворце в парке Юргорден на берегу Балтийского моря, принадлежавшем когда— то русской великой княжне Марии Павловне. Лица моих коллег, послов США, ФРГ, Англии, Франции и Италии, были угрюмы и сосредоточены. «Они что, мои директивы раньше меня читают?» — мрачно пошутил я про себя. А в это время Клаус Цитрон уже говорил, что группа государств НАТО имеет срочное поручение своих правительств выразить озабоченность в связи с внезапным резким ужесточением позиций восточного блока в Стокгольме. Предложение о нейтральном самолете встречено категорическим отказом. Советский Союз не готов рассматривать и новые западные идеи, хотя предложение о «праве выбора» по своей сути означает, что инспекция над территорией Советского Союза будет проводиться на советском самолете. Его поддержали англичанин Идес и особенно резко посол Берри. Француз и итальянец говорили то же самое, но значительно мягче и осторожнее. Однако чувствовалось, что все они глубоко взволнованы. Как потом выяснилось, это была их ответная реакция на наш демарш в Бонне и Берне по самолету нейтралов. Но ответ у меня после получения новых директив мог быть только один — возмутиться тем, что даже в последние дни Конференции страны НАТО не хотят сконцентрировать усилия на согласовании стокгольмского документа, а поднимают новые сложные вопросы, которые могут сорвать договоренность. Вместо казуистических споров вокруг самолета я предложил им заняться разработкой договоренности по закрытым районам. Но это их явно не устраивало. Мы разошлись в тяжелом предчувствии, что над Конференцией нависла угроза срыва. В кулуарах поползли тревожные слухи: завтра на последнем заседании будет объявлено, что Конференция не смогла достичь договоренности и дальнейшую судьбу европейского разоружения будет теперь решать венская встреча СБСЕ. Мрачные предсказания КГБ похоже сбывались. ГЛАВА 14 ПЕРВАЯ ИСТЕРИКА ШЕВАРДНАДЗЕ Жизнь, по — видимому, тем и хороша, что порой устраивает приятные сюрпризы. Тем более, что утро 19 сентября — последний день Конференции — для советской делегации началось в гнетущей атмосфере ожидания скандального провала. Мы собрались в посольстве, в маленьком «защищенном» от прослушивания кабинете и перебирали возможные варианты, как выйти из создавшегося положения с наименьшими потерями. Разумеется, Запад будет обвинять Москву в срыве соглашения, а мы — США и НАТО. Но, может быть, они не рискнут отвергнуть уже почти готовое соглашение, в котором впервые Советский Союз дает согласие на инспекцию? Ведь разногласия по самолету едва ли стоят этого — они просто непомерно раздуты. В пользу такого варианта развития событий вроде бы свидетельствовала информация, поступавшая из разных источников, что Бонн и Лондон обратились в Вашингтон с настоятельной просьбой проявить гибкость в последние часы работы Конференции. В результате президент Рейган дал указание Пентагону проработать соответствующие позиции[175]. А 18 сентября положение в Стокгольме обсуждалось на совещании НАТО в Брюсселе, и там приняли решение поддержать компромиссный вариант с «правом выбора» самолета. Так, может быть, возможность компромисса этим не ограничивается, а идет значительно дальше? Но как понимать тогда вчерашний натовский демарш? Что это — репетиция сегодняшнего заключительного заседания — после чего на Конференции будет объявлено, что договоренности достичь не удалось? Или это последнее отчаянное усилие выдавить от нас уступку под угрозой срыва Конференции? Однако натовцы должны представлять, что сообщение об их демарше только сегодня попадет в кабинеты высоких руководителей в Кремле. Если даже они бросят все дела и займутся выработкой компромисса по самолету, то известие об этом прибудет в Стокгольм в лучшем случае только завтра. Правда, еще дней десять назад посол Берри намекал, что на худой конец можно остановить часы на Конференции и таким образом выгадать два дополнительных дня для завершения согласования. Эти наши размышления вслух прервал приход «референтурщика», который принес очередную телеграмму из Москвы. С вашими предложениями согласны, — писал А.Г. Ковалев. — Можете дать согласие на то, чтобы вопрос о национальной принадлежности самолета для проведения инспекции решался по согласованию между государством, осуществляющим инспекцию, и инспектирующим государством на добровольной основе. То есть для нас практически это означало бы инспекцию советским летательным аппаратом, как это предусматривается в директивах. Это был как раз тот компромисс, который просила делегация, который вчерне уже обговаривался с французами и который еще вчера нам категорически предписывалось отвергать. Что же произошло за этот один день? Потерпев поражение на Политбюро, Шеварднадзе не сдался. Он обратился к Горбачеву и устроил истерику. Это была, пожалуй, его первая истерика, которых будет немало потом, когда Шеварднадзе добивался своего, угрожая скандальной отставкой. Вот и сейчас на высоких тонах он говорил, что ему нужно вылетать в Нью— Йорк, где предстоят сложные переговоры с Шульцем по организации его, Горбачева, встречи с Рейганом, а ехать не с чем. Раздутое до неимоверных размеров в общем— то тривиальное дело Захаров — Данилофф грозит опрокинуть саммит, который и так дается с трудом. Все ростки улучшения отношений между Востоком и Западом, взошедшие за этот год, могут быть в одночасье растоптаны. Стокгольмская конференция, в которую вложено столько сил, через несколько дней закончится провалом. Шеварднадзе резко заявил — так работать он не может. Нужно искать цивилизованные решения, а не стоять, упершись лбами, кто кого пересилит. Конечно, в деле Захаров — Данилофф, коль оно произошло, нужен размен. Но он уже невозможен без потери престижа. Значит, нужен размен, который бы не выглядел, как размен — скажем, сначала отпустить одного из них, а потом другого, а потом еще с десяток диссидентов. — Или с тем же самолетом в Стокгольме, — страстно говорил Шеварднадзе, — ну, абсурдная ситуация: опять как бараны, кто кого пересилит. Понятно, что нейтральный самолет нам не подходит — на нем тоже может быть установлена шпионская аппаратура. Но почему не решить вопрос культурно, как предлагают французы: дать выбор инспектируемому государству: — кто хочет, пусть пользуется самолетом нейтрального государства, а кто не хочет — пусть предоставляет собственный самолет. Горбачева он тогда убедил — это было нетрудно. Тот и сам видел нелепость возникшей ситуации — в общем — то из— за ерунды вся его политика идет насмарку. Как только вернулся из отпуска, срочно собрал в «Ореховой комнате» в Кремле членов Политбюро, и там Горбачев их доломал — тогда он еще был в силе. Шеварднадзе улетел в США с указанием отрегулировать скандальное дело Захаров –Данилофф. А нам в Стокгольм пошли указания о компромиссе по самолету для инспекции. Они были утверждены Политбюро 18 сентября. МОЖНО ЛИ ОСТАНОВИТЬ ВРЕМЯ С этими новыми указаниями нужно было мчаться на Конференцию. В 10 утра начиналась встреча пяти послов из «группы быстрого реагирования», а через полчаса — последнее пленарное заседание. Важно было срочно разработать такой сценарий его проведения, который не позволил бы Конференции окончиться провалом из — за нехватки времени. Директивы, имевшиеся у нас на руках, почти на сто процентов гарантировали возможность достижения договоренности. В этом у меня уже сомнений не было. Но карт своих раньше времени раскрывать было нельзя — иначе проторгуешься. Поэтому фактор времени становился главной проблемой. Мои коллеги — послы ждали с настороженным нетерпением. Все — таки хорошо, когда поджимает время — взаимных обвинений уже не было. Всех объединял один вопрос: что будем делать? Очень скоро выработали такой сценарий: заседание открывается, речи не произносятся, а объявляется перерыв до 12 часов ночи. Все это время заседают рабочие группы, которые должны максимально продвинуться в согласовании порученных им разделов соглашения. «Пятерка» занимается главными расхождениями — проблемой инспекции, рассматривая в комплексе закрытые районы и использование самолета. Принятые ею принципиальные договоренности передаются для отработки группе Фримен (зам. главы делегации Англии) — Розанов (член советской делегации).  В таком ритме Конференция напряженно работала весь день. «Пятерка» заседала беспрестанно, прерываясь только для того, чтобы время от времени проинформировать о результатах свои группы государств, НАТО и ОВД, а также нейтралов. Примерно к 8 часам вечера нам удалось найти принципиальное решение проблемы инспекции. Как ни странно, легче всего оказалось договориться об использовании самолета. Оно было до удивления простым: «летательные аппараты для инспекции будут выбираться по взаимному согласованию между инспектирующим и принимающим государствами». После этого мы долго с изумлением смотрели друг на друга: ради чего мы столько времени ломали копья? Куда сложнее оказалось договориться по закрытым районам. Несмотря на то, что подход у нас был один и тот же, сказывалась разница в структурах вооруженных сил. В конце концов разработали такую схему — матрешку. Государство, которое обращается с запросом на инспекцию, может обозначить конкретный район для ее проведения. Он будет определяться и ограничиваться рамками и масштабами уведомляемой деятельности, но не будет превышать района, который требуется для военной деятельности на уровне армии. В этом районе инспекторам будет разрешен доступ и беспрепятственное обследование, за исключением закрытых районов и чувствительных пунктов. Их количество и размеры должны быть по возможности ограничены. Районы, где может проводиться уведомляемая военная деятельность, не будут объявляться закрытыми, за исключением отдельных постоянных или временных военных объектов. Следовательно, эти районы не будут использоваться для того, чтобы препятствовать инспекции. По мере того, как одна за другой решались эти проблемы, росла уверенность, что соглашение в Стокгольме будет. Ближе к вечеру на встрече глав делегаций удалось даже затвердить костяк документа: его название, преамбулу и такие важные разделы, как неприменение силы, приглашение наблюдателей, обмен ежегодными планами и ограничение военной деятельности. Существовало принципиальное согласие по инспекции и уведомлениям. Но там оставалась еще масса мелких технических деталей, порой очень болезненных и запутанных, которые требовали согласования. И самое главное — цифровые параметры. По нашим прикидкам, для этого потребуется два дня — суббота и воскресенье. Поэтому было принято решение остановить часы. Все вроде бы были «за». Но всякое могло случиться в последний момент. Поэтому многое зависело теперь от искусства и находчивости председателя, которым был в тот день представитель Португалии Жозе Куатильеро. Это было как нельзя кстати — веселого и обходительного португальца на Конференции любили и уважали. Поздно вечером делегаты снова заняли свои места в зале заседаний Культурхьюсета. Настроение было приподнятым — все чувствовали, что цель близка. Куатильеро сказал, что документ еще полностью не готов и для его доработки требуется время. — Поэтому группа делегаций предлагает остановить часы. Он замолчал и настороженно смотрел в зал: вдруг какая— нибудь непредсказуемая делегация, вроде Мальты, выступит против. Но в зале стояла тишина. Все смотрели на часы — обыкновенные, круглые электрические часы, висящие по обе стороны сцены, которые можно увидеть в любой школе или больнице. Председатель ударил молотком по столу, служители выдернули штепсели, и стрелки часов замерли, показывая 10 часов 56 минут вечера. Время для нас остановилось, но не работа. Во всем мире было 20, 21, 22 сентября, а у нас на Конференции продолжалось 19 сентября. Так мы подстегивали самих себя, выполняя решение о завершении работы Стокгольмской конференции 19 сентября 1986 года. ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ТОРГ 20 сентября стокгольмская «пятерка» занялась проблемами, которые долго откладывали в сторону — цифровыми параметрами уведомлений и приглашения наблюдателей, а также квотой инспекции. Исходные позиции на утро этого дня выглядели следующим образом. 1. Уведомления об учениях, передвижениях и перебросках войск. НАТО — 9 тыс. человек и 220 танков. ОВД — 16 тыс. человек и 400 танков. Запасные директивы советской делегации, ниже которых она не могла опускаться в торговле, — 12 тыс. человек и 300 танков. 2. Приглашение наблюдателей. НАТО — 13 тыс. человек. ОВД — 20 тыс. человек. По директивам предел для советской делегации — 17 тыс. человек. 3. Квоты инспекции. НАТО — 4 — 5. ОВД — 1 — 2. Предел для нас — 3 инспекции. Началась нещадная торговля по всем правилам дипломатического искусства, которую можно приводить в качестве примера в учебниках по ведению переговоров. Сначала около часа мы доказывали друг другу, как хороши и справедливы эти позиции. Поэтому ни одна из сторон не может отступить от них ни на шаг — все уступки уже сделаны. Потом английский посол Майкл Идес — человек веселого и общительного нрава — сказал с улыбкой: — Хорошо, начнем: НАТО предлагает 10 тысяч человек. Я вопросительно посмотрел на Клауса Цитрона и Лэйфа Мевика. Те молчали. — Хорошо, — ответил я ему в тон, — со своей стороны могу сбросить всего полтысячи и то, если посол Польши не будет возражать — 15 500. Канарский сказал, что Польша не возражает. Но вот у Венгрии могут быть серьезные сомнения. Разумеется, это был всего лишь спектакль. Когда мы прервались на ланч, генерал Татарников сообщил мне, что они с послом Хансеном в неофициальном порядке обсуждали возможный параметр по танкам и сошлись на 320. Это было очень приятное известие. Танковый параметр был самым уязвимым местом в позиции советской делегации, а цифры, о которых они договорились, нас вполне устраивали. В это время на «пятерке» наши расхождения были еще очень велики. НАТО сдвинулось до 250 танков, а мы еще стояли на 400. Поэтому на встрече в Культурхьюсете после обеда я сразу же предложил: — Вы, очевидно, знаете, что наши коллеги Хансен и Татарников достигли в предварительном порядке договоренности о пороге уведомления в 320 танков. Давайте зафиксируем её и в таком же конструктивном ключе приступим к согласованию параметра по войскам. И тут же мне с улыбкой ответил Клаус Цитрон: — Это очень хорошо, что Советский Союз согласен теперь на 320 танков. Но посол Хансен не имел полномочий от группы НАТО вести переговоры с советской делегацией и тем более давать согласие на такой параметр. Так что позиция НАТО — 250 танков. Это был удар ниже пояса, если не хуже. Но таковы суровые законы дипломатической торговли. Разумеется, я немедленно устроил скандал — заявил, что раз так, то все советские подвижки по параметрам недействительны, и мы снова начинаем с исходных позиций. Но все это было не более, как сотрясание воздуха. Слово не воробей: вылетит — не поймаешь. Получилось так, что формально я дал согласие на параметр в 320 танков, а НАТО осталась на своих прежних позициях, хотя и раскрыла карты, что может пойти на такую договоренность. Посол Хансен был весьма уважаемый человек на Конференции, чтобы бросать слова на ветер. В общем, на воровском жаргоне это называется «приклад» — меня просто «кинули». Но это моя вина. Когда НАТО создала официальный канал для выработки параметров, мне не следовало давать добро генералу Татарникову на создание дополнительного канала без согласования этого вопроса со своими коллегами по «пятерке». И уж во всяком случае не спешить затверждать договоренность Татарников -хансен на «пятерке», а сначала прощупать отношение к ней в НАТО. Но как бы то ни было, а из— за истории с танками мы в тот день по параметрам не договорились. Позиции сторон выглядели на этот вечер следующим образом. Порог уведомлений. НАТО — 12 тыс. человек и 270 танков. ОВД — 14 тыс. человек и 330 танков. Соглашение было очень близко. Но все могло случиться в последнюю минуту. Серьезно беспокоила ситуация с танками — поля для маневра у меня не было. В посольстве ждала телеграмма от Ковалева: сообщите, какие конкретно вопросы всё еще остаются несогласованными и каковы перспективы их развязок. По телефону Г.С. Сташевский, который курировал наши вопросы в МИД, сказал: — Проси больше — дадут. Сам Горбачев следит за твоими переговорами. Ковалев ему дважды в день докладывает. Мы послали телеграмму в Москву, что все принципиальные разногласия решены. В рабочих группах завершается отработка технических деталей. Несогласованными остаются цифровые параметры уведомления, наблюдения и квота инспекции. Имеющиеся директивы позволяют выйти на взаимоприемлемую договоренность практически по всем параметрам, за исключением, возможно, танков. Поэтому мы просим разрешить делегации снизить параметр уведомления до 275 танков. А в качестве резерва попросили на всякий случай еще одну инспекцию. Стояла уже глубокая ночь. Неожиданно в кабинет зашел генерал Татарников с черной папкой. Там была шифровка от Ахромеева: Передайте Олегу Алексеевичу мою личную просьбу не давать согласия на параметр уведомления ниже 13 тысяч человек. Иначе мы раскроем все наши дивизии. — Хорошо, — сказал я,— сообщите маршалу, что ниже 13 тысяч мы не пойдем. ЗАГАДКА ИЗ ВАШИНГТОНА Ранним утром в воскресенье 21 сентября снова собралась стокгольмская «пятерка». Торговлю начинает Клаус Цитрон. Он говорит, что всю ночь группа НАТО совещалась и последняя уступка, которую они могут сделать — это 12,5 тыс. человек. Я отвечаю, что мы тоже всю ночь советовались с Москвой и наше последнее слово — 13 тысяч, и ни на одного солдата меньше. Пререкались долго. Наконец Цитрон сдался и сказал, что НАТО даст условное согласие на 13 тысяч, если удастся найти взаимоприемлемый параметр по приглашению наблюдателей. Но здесь проблем не возникло. Очень быстро мы договорились о пороге в 17 тысяч человек. Теперь перешли к танкам. Майкл Идес предложил 280. Я — 320. В группе оживление — дело двинулось. НАТО делает очередной шаг — 290. Я продолжаю стоять на 320. Идет долгий спор, и кто— то просит прерваться на полчаса, чтоб посоветоваться в группах и со столицами. В Москву мы, конечно, не звонили, но, вернувшись на «пятерку», я сказал: Москва настаивает на 310, и это наше последнее слово. Английский посол тут же говорит: давайте пополам — 300. Я отвечаю, что не имею полномочий. Снова идут препирательства, и снова перерыв. В общем, 300 танков для нас было приемлемо. Но это крайний предел — запасных позиций нет, а на просьбу дать нам еще 10 — 20 танков для торговли Москва не ответила. Поэтому я предложил: давайте пока остановимся на 300 — 310 танках и займемся квотой инспекции. Может быть, договоренность по квоте поможет нам решить расхождения по танкам. Перешли к квоте инспекции. Но и здесь очень скоро образовался затор. ОВД упорно стояла на 2 инспекциях, а НАТО — на 4. Снова одни и те же доводы, упреки, громкие слова, что ни на шаг сдвинуться нельзя. В один из коротких перерывов меня отозвал в уголок Клаус Цитрон. — Олег, — сказал он, — надо как— то искать выход из этого тупика. Мы сможем пойти вам навстречу по инспекциям, если вы уступите по танкам. Как бы ты отнесся к такой комбинации — 3 инспекции и 300 танков? Я ответил ему, что, если НАТО официально предложит эти цифры на «пятерке», я сообщу о них в Москву с рекомендацией поддержать такую договоренность. Большего я обещать не могу. * * * Этот азартный дипломатический торг прервал телефонный звонок из советского посольства. Меня просили срочно приехать, так как из Москвы пришли важные указания. — По параметрам? — спросил я. — Нет, хуже. Я помчался в посольство — благо до него можно было добраться за 10 — 15 минут. Шифровальщик положил передо мной телеграмму. Во время переговоров в Вашингтоне госсекретарь Шульц предложил, чтобы советская и американская делегации на Стокгольмской конференции вступили в контакт и в срочном порядке проработали оставшиеся нерешенные вопросы, особенно об уведомлении и приглашении наблюдателей. Министр поручает Вам вступить в контакт с этой целью с главой американской делегации в Стокгольме и действовать на основе имеющихся директив. Я ошалело смотрел на подпись: «А. Ковалев». Ну и что мне теперь делать? Проблем с уведомлением и приглашением наблюдателей нет, параметры фактически согласованы. Разумеется, мы постоянно держали в уме вопрос — что происходит в Вашингтоне? Как раз в эти дни там проходили встречи Шеварднадзе с Шульцем. Конечно, главной темой у них было дело «Данилофф — Захаров». Но они должны были поговорить и о Стокгольмской конференции. Просто не могли не поговорить. Вот только о чем договорятся? Еще 19 сентября я осторожно спросил посла Берри, что он думает о перспективах переговоров в Вашингтоне и Нью— Йорке. Он улыбнулся и сказал: — Для нас главное — это Данилофф. Поэтому я не удивлюсь, если через 20 минут после встречи с Шеварднадзе Шульц выскочит из кабинета с красным от гнева лицом и галстуком на плече. В Вашингтоне министр и госсекретарь действительно начали с дела «Данилофф — Захаров». Разговор был жестким, но деловым. В тот же день Шеварднадзе встретился с Рейганом, который, вопреки своему обыкновению, ни разу не улыбнулся и говорил только о Данилоффе. Потом Шульц с Шеварднадзе вернулись в Госдепартамент. В Стокгольме была уже полночь и стрелки часов были остановлены, когда у них состоялся «приватный разговор» о Стокгольмской конференции. Как пишет в своих воспоминаниях американский госсекретарь, переговоры там «приближались к успешному завершению, за исключением нескольких важных вопросов. Шеварднадзе и я обсуждали их в частном порядке и договорились о посланиях, которые каждый из нас пошлет своим переговорщикам».[176] Но все это мы узнали потом, а сейчас я вертел в руках эту загадочную бумагу, мучительно соображая, как поступить. Дипломаты, однако, люди дисциплинированные. Поэтому, вернувшись на Конференцию, я поймал посла Берри и сказал, что по итогам встречи наших министров в Вашингтоне получил указание вступить с ним в контакт. Берри ответил, что получил такое же указание. Мы постояли и разошлись. На этом наш контакт окончился. УДАР МОЛОТКА — ДОКУМЕНТ ПРИНЯТ! После часового перерыва, когда я ездил в посольство и разговаривал с Берри, торг возобновился. Как— то вяло Запад предложил 3 инспекции. Я сказал, что согласен. Наступила тишина. Цитрон буквально сверлил меня взглядом. Откровенно говоря, у меня было сильное желание сказать 310 танков, и почему — то была уверенность, что НАТО в конце концов согласилась бы. Но такой обманный финт навсегда подорвал бы мое реноме переговорщика. Поэтому я произнес: — Хорошо, в этом случае Советский Союз готов пойти на параметр уведомления в 300 танков. Ликования не было. Еще не веря, что нам удалось договориться, мы с удивлением смотрели друг на друга — неужели все? На всякий случай решили перепроверить самих себя. — Параметр уведомления: 13 тыс. человек и 300 танков. — Параметр приглашения наблюдателей: 17 тыс. человек. — Квота инспекции: 3 инспекции в год. Все сходилось. Почти три года потребовалось, чтобы поставить последнюю точку на Стокгольмской конференции. Теперь все бросились по посольствам сообщить о достигнутой наконец договоренности. А меня ждал у дверей кабинета генерал Татарников с черной папкой: опять личная телеграмма от Ахромеева. Маршал просит ни в коем случае не идти более чем на 3 инспекции. Мелькнула мысль: а с чего вдруг? Не иначе, как в Москве решили дать согласие на 4 инспекции.[177] Но долго размышлять времени не было — требовалось срочно доложить, что директивы выполнены и по инспекции, и по уведомлениям, даже с запасом. А потом снова на Конференцию — теперь надо было разработать до мельчайших деталей сценарий завтрашнего заключительного заседания. Сбоев на нем быть не должно. Договорились, однако, довольно быстро о такой последовательности событий: — Председатель спрашивает о консенсусе по Документу Стокгольмской конференции. В соответствии с правилами СБСЕ все решения в его рамках принимаются единогласно. Поэтому прежде, чем спрашивать о консенсусе, надо удостовериться, что он действительно существует — иначе провал. — Затем председатель зачитывает согласованные заявления председателя. — После этого делегации делают оговорки или интерпретирующие заявления в отношении принимаемых документов. — И только потом председатель предлагает приступить к открытому заседанию, на котором будут выступать делегаты. Но на этом наш рабочий день, а вернее ночь, не закончился. Только около 12 мы вернулись в посольство на Мариеберг и еще до трех часов готовились к завтрашнему заседанию. А всю ночь напролет на Конференции сидели группы экспертов, которые тщательно сверяли переводы на все шесть официальных языков СБСЕ. * * * В 6 утра 21 сентября снова на ногах. На нашем внутреннем заседании делегации надо еще раз проверить готовность, обсудить сегодняшнее выступление. В половине восьмого с Конференции вернулся наш ведущий переводчик Андрей Грошев. Всю ночь с американскими коллегами они сверяли русский и английский тексты. Все вроде бы нормально. Последнее пленарное заседание возобновило работу в 9.00 в Культурхьюсете. Шведский посол Лидгардт от имени трех групп государств представил согласованный Документ Стокгольмской конференции. Председатель спросил, есть ли замечания, и внимательно осмотрел зал. Стояла гробовая тишина. Жозе Куатильеро ударил председательским молотком по столу — Документ принят. После этого начались интерпретирующие заявления и речи. Ничего нового в них не было. Мы сделали заявление, что в дальнейшем Советский Союз имеет в виду поставить на Конференции вопросы уведомления о самостоятельных учениях ВВС и ВМС, ограничения масштабов военных учений и охвате уведомлениями территории всех государств — участников Конференции. Тут явно подразумевались Соединенные Штаты. Но никаких эмоций это на Конференции не вызвало. Вопросов можно ставить сколько угодно. Другое дело, что из этого получится. Позднее в холле посол Берри как бы невзначай поинтересовался: — С чего вдруг ты сделал заявление об охвате мерами доверия всех участников европейского процесса? Я пожал плечами и начал говорить о равенстве прав для всех. Хотя, откровенно говоря, и сам толком не знал, почему вдруг этим утром я получил указание сделать такое заявление. Скорее всего, это была своего рода плата: военные, уступив нажиму Горбачева по параметрам, настояли сделать такое заявление. Потом пили шампанское, веселились, поздравляли и принимали поздравления. Конференция успешно завершилась. Кто мог бы это представить три года назад? Вот уж поистине «нежданное дитя» –первое соглашение времён горбачёвской перестройки. ОДИН ШАНС ИЗ СТА Пожалуй, впервые за много недель я ушел домой к семи часам и расслабился — просто сидел и смотрел телевизор. Показывали различные программы новостей — «Время», «БиБиСи», «СиНН». Во всем мире с ликованием отмечали успех в Стокгольме, кроме Москвы — очевидно, на телевидение еще не поступило указание. Неожиданно около десяти часов вечера раздался телефонный звонок. Это снова был «референтурщик». — Для Вас срочное, из Москвы. Тут я не выдержал и буквально застонал: «Ну что там еще?» И тут «референтурщик», славившийся своей педантичностью и аккуратностью, наверно, впервые нарушил самую святую инструкцию — зачитал мне телеграмму по телефону: Горбачёв благодарит за проделанную работу, которая заслуживает самой высокой оценки. С тем и лег спать. А на следующий день, 23 сентября, встал, как барин, в девять часов —  первое безмятежно спокойное утро. Но уже через полчаса прямо из ванной меня выдернул опять «референтурщик» — срочная из Москвы. Ковалев сообщал, что Горбачев поручил мне лично провести пресс — конференцию в Москве не позднее 24 сентября. Рейсом 12.50 я вылетел из Стокгольма, а вечером уже был в МИДе. Ковалев тепло поздравил и сказал: «Давайте я Вас обниму». Потом посмотрел внимательно и бросил загадочную фразу: — У Вас был только один шанс из ста, и Вы его все— таки вытянули. Накануне вечером, — говорил он, — у меня была беседа с Горбачевым. Он доволен результатами Стокгольма и сказал, что Гриневскому надо выступить на пресс — конференции примерно в том же ключе, что и в телеграмме. Он спросил, где Вы сейчас находитесь и успеете ли прилететь из Стокгольма. Но сегодня Добрынин разговаривал с Горбачевым и высказал идею, чтобы во время пресс— конференции было оглашено Заявление Генерального секретаря по результатам Стокгольма. Оно должно быть кратким: три абзаца — три мысли. Горбачев вроде бы согласился. В тот же вечер я набросал проект Заявления Горбачева в трех абзацах и краткую Записку. Уважаемый Михаил Сергеевич, Прошу рассмотреть проект Заявления от Вашего имени о результатах Стокгольмской конференции, которое было бы оглашено на пресс— конференции 26 сентября (проводит глава делегации Советского Союза О.А.Гриневский). Прошу согласия. А.Ковалев. 24 сентября 1986 года. Это тоже было нововведение, — отметил я про себя. Раньше Записок на имя Генерального не писали — все они были адресованы безлично: ЦК КПСС. * * * Горбачев принял меня в своем кремлевском кабинете накоротке. Выглядел он прекрасно — загорелый, уверенный, улыбающийся, глаза горят. — Молодец, —  сказал он, крепко пожимая мне руку. — Слово держишь. Я читал твою телеграмму из Стокгольма. Все правильно, только тональность надо менять. Стокгольм — это не только наша победа, это общая победа. Поэтому на пресс — конференции надо сказать также о вкладе нейтралов и западноевропейцев, да и американцев. Если бы они были против, то ничего бы не вышло. Поэтому соглашение в Стокгольме — это прорыв в плане разоружения, доверия, улучшения международного климата в целом. Будем считать, что первый шаг по этой дороге сделан. А через два месяца — 15 декабря 1986 года, как это и предусматривалось Стокгольмским документом, произошёл обмен ежегодными планами военной деятельности. Запад объявил о 18 видах такой деятельности, Варшавский договор о 25, а Н + Н страны — о 5. Из них три пришлось на Швейцарию. Первую инспекцию на территории Советского Союза потребовали американцы. Она была проведена во время учений в Белорусском военном округе. Вслед за этим СССР потребовал проведение инспекции за натовскими учениями в Турции. Как и американская, она прошла без проблем. Механизм заработал. ГЛАВА 15 В МИДЕ ГОТОВЯТ ДЕРЬМО В Москве сразу же пришлось окунуться в новые дела. В тихом Стокгольме мы и не подозревали, какие страсти кипят за стенами Кремля. Внешне это никак не проявлялось, но все помыслы и дела были направлены там на подготовку новой встречи в верхах. Теперь она должна состояться в холодной столице Исландии –Рейкьявике. Но Горбачёв гневался и понукал свою команду. Почему? Что заставляло его нервничать? Мои хождения по московским кабинетам вскоре подсказали ответ: разочарование. Продуктивный диалог с американцами, которого так добивался Горбачёв, явно не клеился. Ещё год назад, в Женеве он с готовностью согласился с предложением Рейгана снова встретиться сначала в Вашингтоне, а потом в Москве. Давая его, Генсек надеялся, что уже их первая встреча на берегу Женевского озера станет важным шагом на пути к кардинальным изменениям в советско— американских отношений. Не получилось. Поэтому в начале 1986 года Горбачёв неоднократно предупреждал: в Вашингтон он не поедет, если там не будут заключены весомые соглашения. А на ХХV11 съезде КПСС подтвердил: следующая встреча в верхах должна ознаменоваться «практическими результатами» в деле разоружения, а не свестись к пустым словопрениям. В марте он предложил Рейгану сконцентрироваться на запрещении испытаний ядерного оружия. В Москве посчитали, что здесь проще всего достичь согласия. Однако Вашингтон отверг это предложение. Больше того, в канун окончания объявленного СССР срока моратория США демонстративно взорвали мощный ядерный заряд в пустыне Невада. Поэтому в очередном послании Рейгану в апреле Горбачёв жаловался, что действия США не создают благоприятных условий для встречи в верхах, которая должна быть «значимой и существенной». В мае Горбачёв согласился послать Шеварднадзе в Вашингтон для подготовки к саммиту. Но после американского удара по Ливии отменил эту поездку. Тогда Рейган предложил, чтобы Шульц и Шеварднадзе встретились в середине лета и начали подготовку к встрече в верхах. Горбачёв сделал контр ход, предложив в послании от 19 июня начать такую подготовку по обычным дипломатическим каналам, с тем чтобы министры встретились в сентябре и обсудили итоги проделанной экспертами работы. На том и порешили. В конце июля зам министра иностранных дел А.А. Бессмертных, ведавший американскими делами, вылетел в Вашингтон. Там он вместе с послом Ю.В. Дубининым провёл серию переговоров с зам госсекретаря Розалиной Риджуэй, в ходе которых была выработана «рабочая программа» интенсивных консультаций по ключевым направлениям советско— американского диалога: разоружению и региональным кризисам. В результате разоруженцы, которых возглавляли известные специалисты В.П. Карпов и Поль Нитце, провели две встречи в Москве и в Вашингтоне. А региональщики во главе с А.Л. Адамишиным и Микаэлем Армакостом заседали два дня в американской столице, обсуждая положение дел в Афганистане, Анголе, Центральной Америке и других горячих точках мира. Но по обоим направлениям — ни там, ни там заметных подвижек не было. Шло обычное топтание на месте, сопровождаемое бесконечными дискуссиями со взаимными обвинениями. А разгоревшийся шпионский скандал Захаров — Данилофф резко тормознул начавшийся было робкий диалог. В общем, только в Стокгольме, на европейском направлении намечался прогресс по мерам доверия и безопасности. * * * В августе в Москве, как обычно, наступил сезон отпусков. Горбачёв уехал в Крым на дачу в Ливадии. С ним был его помощник А.С. Черняев, который перед обедом докладывал Генсеку неотложные дела и текущую информацию. Однажды, было это 19 августа, из МИДа поступила срочная «бумага» — концепция предстоящей встречи с президентом Рейганом. Шеварднадзе тоже был в отпуске и на хозяйстве в МИДе оставался его верный, как тень, первый заместитель А.Г. Ковалёв. Он и подписал этот злосчастный документ. Далее слово Черняеву: «Помню был особенно жаркий день. Горбачёв сидел в плетённом кресле, в шортах. Поговорили о пустяках, потом я протянул ему «бумагу»: вот, мол, результат вашего поручения. Он взял, внимательно прочитал. Бросил на стол. Смотрит на меня: «Ну что?» Я в ответ: «Не то, Михаил Сергеевич!» Он: «Да просто дерьмо!» Стал рассуждать. Потом говорит: «Пиши — немедленно подготовить моё письмо президенту Соединённых Штатов с предложением встретиться в конце сентября — начале октября либо в Лондоне, либо — помолчал немножко — в Рейкьявике.» Я вытаращил глаза. Спрашиваю: «Почему в Рейкьявике?» Он: «Ничего, ничего: на полпути от нас и от них, не обидно другим великим державам!»[178] И опять стал ворчать на мидовцев, которые не привыкли мыслить по крупному, ковыряются в деталях и боятся, чтобы их не обвинили в уступчивости, в потере лица.  — Я выдвину нечто драматическое, — горячился Генсек, — срезать наполовину ноги у стратегической триады. А потом пусть генералы из министерства обороны и мидовские представители поработают над тем, как приспособить это к различным структурам вооружённых сил. Но моё предложение будет — сократить наполовину![179] Сразу же после этого разговора Горбачёв позвонил Шеварднадзе, Громыко, Рыжкову, Лигачёву и рассказал о своих новых идеях. Все согласились. Теперь механизм заработал. Над посланием Горбачёва корпели лучшие умы МИДа и вскоре оно было направлено обратно в Крым на подпись. К этому времени Горбачёв, видимо, окончательно пришёл к выводу, что внешнюю политику надо менять. На переговорах сплошные тупики, а внутренние реформы невозможны без прекращения гонки вооружений. Жёсткое противостояние с Америкой результатов не даёт — надо договариваться. Продвижение в Стокгольме доказало, что это возможно. Но переговорам нужен импульс, чтобы процесс пошёл. Причём импульс с обеих сторон — как от руководства СССР, так и от руководства США. Поэтому в послание Рейгану по инициативе Горбачёва был вставлен такой абзац: «Я пришёл к убеждению, что переговоры нуждаются в очень серьёзном импульсе, иначе они и впредь будут топтаться на одном месте, создавая лишь видимость подготовки к нашей с Вами встречи на земле Америки. Они ни к чему не приведут, если мы с Вами не вмешаемся лично».    Однако только в сказках дела быстро делаются. А в жизни — всё по другому: началась обычная волокита, обсуждение и согласование уже на уровне Политбюро. Поэтому только через месяц послание Горбачёва попало в руки президента США. КАК ШУЛЬЦ ШЕВАРДНАДЗЕ ОХМУРЯЛ Привёз это послание Шеварднадзе, который прилетел в Вашингтон 18 сентября 1986 года. Но обстановка для перемен была далеко не самой подходящей. Шпионский скандал «Захаров –Данилофф» был в самом разгаре. Шумела не только печать — в него оказались втянутыми и Рейган, и Горбачёв. Один заверял, что Данилофф не шпион, а невинная жертва советских спецслужб. Другой, наоборот, утверждал — Данилофф пойман с поличным, когда «занимался недозволенной деятельностью, наносящей ущерб государственным интересам СССР». Как потом выяснилось, Данилофф в ЦРУ не служил. Но он не был невинной жертвой советских спецслужб. И подставило его ЦРУ, которое Шульц обвинил в «непрофессионализме». Произошло это так. Один из московских знакомых Данилоффа — некто «отец Роман» передал ему письмо, адресованное американскому послу. Тот передал его в посольство, а там была информация о советских ракетах. После этого резидент ЦРУ в Москве позвонил «отцу Роману» по телефону, послал ответное письмо и в обоих случаях ссылался на Данилоффа. А эта связь находилась под контролем КГБ. Руководство США знало об этом. Госсекретарь пишет, например, что уже 6 сентября 1986 года он был проинформирован, что ЦРУ использовало Данилоффа в контактах с «отцом Романом», который оказался подставным агентом КГБ. Юридический советник госдепа А. Софаер объяснял Шульцу, что доказательств, имеющихся у КГБ вполне достаточно, чтобы посадить Данилоффа за решётку. Если бы аналогичные доказательства были предъявлены любому человеку в американском суде, он тоже оказался бы в тюрьме.[180] По сути дела, Рейган и его администрация сами себя загоняли в угол, заявляя, что не пойдут ни на какую сделку с обменом «невинной жертвы» на «преступника». Больше того, президент объявил арест Данилоффа «главным препятствием» к улучшению советско— американских отношений и в Вашингтоне вслух обсуждались «меры возмездия». В их числе не только значительное сокращение персонала советских учреждений в США, но и сведение к минимуму запланированных двусторонних переговоров, задержка с выдачей торговых лицензий, бойкот и т.д.   И это были не просто слова. За день до прилёта Шеварднадзе американцы потребовали высылки из страны 25 сотрудников советского представительства при ООН в Нью— Йорке. А ряд влиятельных чинов в администрации президента во главе с министром обороны Уаинбергерм требовали, чтобы Шульц отказался от запланированной встречи с советским министром. Но госсекретарь имел свои виды на переговоры с Шеварднадзе и убедил Рейгана: встреча нужна и на ней придётся искать компромисс по делу Захаров — Данилофф. Больше того, добился от президента согласия, чтобы он принял советского министра в Белом доме. А в госдепартаменте была разыграна такая сцена. Встретив Шеварднадзе при выходе из лифта, Шульц пригласил его одного в небольшую комнату рядом со своим огромным кабинетом. — У нас много чувствительных тем для переговоров, — сказал Шульц. — Но Вы должны знать, что я ценю наши личные отношения и пока Вы здесь к Вам будут относиться вежливо и с уважением, как бы не были напряжены советско— американские отношения. После этого они приступили к обсуждению злополучного дела Захаров — Данилофф. В ходе дискуссии Шеварднадзе упомянул, что у него имеется послание Горбачёва президенту. Шульц, очевидно, ждал этого — он сразу снял телефонную трубку, позвонил Рейгану и спросил, могут ли они с Шеварднадзе подъехать к нему в Белый дом. Рейган ответил «да». (Весь это сценарий был обговорен Шульцем с президентом заранее.) Но тут советский министр обнаружил, что оставил послание в посольстве. За ним срочно послали помощника, а Шульц с Шеварднадзе отправились в Белый дом. Чтобы избежать встречи с журналистами, они подъехали к южному входу и через Сад роз прошли в кабинет президента США. Шеварднадзе явно не ожидал этой встречи и потому нервничал. А Рейган вёл себя сурово, вопреки обыкновению не улыбался и говорил в основном об освобождении Данилоффа. Уже ближе к концу беседы из посольства подвезли письмо Горбачёва. В нём предлагалось провести промежуточный саммит в октябре в Лондоне или Рейкьявике. Но Рейган отреагировал жёстко — прогресса отношениях с СССР не будет, пока Данилофф сидит в тюрьме. После встречи с Рейганом в Белом доме министры вернулись в госдепартамент и приступили к переговорам. Как всегда, встал вопрос: с чего начать? Его в неформальной беседе за чашкой кофе прямо поставил суровый госсекретарь. А Шеварднадзе, широко улыбаясь, сразил всех наповал: — У нас есть повестка дня. Мы же всегда начинали с прав человека. Американцы были поражены. Неужели табу на обсуждение этой темы, наложенное еще со времён Громыко, теперь отменено? Поговорили, правда, без особых достижений, но уже хорошо. Потом разоруженцы докладывали обстановку на переговорах в Женеве. Прогресса тут не намечалось. Впрочем, его и не ждали. Поэтому одной из основных тем стала ситуация на финальной стадии переговоров в Стокгольме и министры договорились дать указания своим переговорщикам, каждому по отдельности, искать развязки по уведомлениям. Но главным был вопрос, как быть с Данилоффым и Захаровым. Изначально было ясно, что стороны готовы отпустить обоих узников. Но сделать это надо без потери лица, так чтобы исключить все разговоры о сделке в дипломатическом торге. При этом оба министра должны были проявлять твёрдость в соответствии с официально объявленными позициями и в то же время искать компромисс. У обоих выбор был невелик, но они настойчиво искали решение, потратил  на него в общей сложности 11 часов сначала в Вашингтоне, а потом в Нью— Йорке. В ходе этих нелёгких переговоров было сцементировано их доверие друг к другу, вера в обещания, которые они дают в беседе, на словах, не фиксируя на бумаге. А сделка Шульц — Шеварднадзе выглядела так: День первый: Данилоффу будет разрешено покинуть Советский Союз без суда. День второй: 24 часа спустя, будет отпущен Захаров, который всё же появится в суде, но не будет оспаривать выдвинутых против него обвинений. День третий: После отъезда Захарова американская сторона объявит, что диссиденту Юрию Орлову и его жене будет разрешено покинуть Советский Союз. День четвёртый: 30 сентября будет объявлено, что Рейган и Горбачёв встретятся в Рейкьявике 10 — 12 октября 1986 года.  И в довершении всего Шеварднадзе обещал выпустить ещё 24 диссидента по списку, который ему передал Шульц. Всё это обговаривалось «под честное слово» и никаких документов не подписывалось. В знак согласия министры просто пожали друг другу руки. А  свидетелями были Александр Бессмертных, Розалин Риджуэй, да переводчики. Вот так дела делались — это был дипломатический стиль Шеварднадзе и его визави Шульца. Искусство этого стиля была в гибкости: каждая сторона могла интерпретировать эту сделку, как хочет — следов нет. Так и происходило. В Вашингтоне, например, заявляли, что никакого обмена «невинной жертвы» на «преступника» не было. Советский Союз был вынужден освободить Данилоффа, а вот преступник Захаров обменен на Орлова и других диссидентов. Ну а в Москве, наоборот, говорили, что обмен Захарова на Данилоффа состоялся. А освобождение Орлова и диссидентов не имеет к этому никакого отношения — такова де новая политика Кремля, направленная на либерализацию советского общества. ПОЛИТБЮРО, 22 СЕНТЯБРЯ     Разумеется, Совершая эту сделку, Шеварднадзе отсебятины не порол. Все его шаги тщательно согласовывались с Москвой. И решал Горбачёв: когда сам, а когда и вместе с Политбюро. Так, например, 22 сентября состоялось расширенное заседание Политбюро. Открыл его Горбачёв, который только что вернулся из Крыма. — Главное сейчас, — обозначил он ведущую тему,— это встреча с Рейганом в Рейкьявике. Какова обстановка?  Было доложено, что Шеварднадзе в своих телеграммах из Вашингтона сообщает о согласии Рейгана на встречу в Рейкьявике. Но с условием: закрыть дело Данилоффа и разрешить выехать из страны 25 лицам по американскому списку, включая Сахарова и Орлова. С Шульцем обговорены также условия освобождения Захарова.  Горбачёв согласился, но сказал, что по списку дать ответ не сразу и не полностью, а порциями. Заодно заявить, что прекращаем покупать зерно в Америке — пусть Рейган знает, что у нас есть рычаг давления на него. И предложил «дать отдушину» крупным обозревателям: пусть кроют администрацию США как бы в личном плане, от себя, выставляя её саботажницей миролюбивых усилий. Пустить этих доверенных обозревателей на военные полигоны, чтобы они, «не выдавая госсекретов», доказывали, что у американцев больше всяких вооружений, а про нас они, мол, искажают факты. Вообще настрой Горбачёва к Соединённым Штатам на том Политбюро был резко негативным. Правящие круги США, рассуждал он, не хотят снижения напряжённости. Их цель — тормознуть осуществление намеченной нами политики как во внутренних, так и во внешних делах. Сорвать или затормозить экономические, социальные и другие преобразования, происходящие в стране. Наша задача не выпускать из рук инициативу. Рейкьявик — это шаг в решении поставленных нами задач.    — Мы должны ориентироваться на то, что можно добиться позитивных результатов, — нажимал Горбачёв.— Процессы в самой Америке будут к этому подталкивать — плюс наш нажим, результаты нашей политики. Пойдёт Рейган на встречу или не пойдёт — не будем гадать. Но мы не можем предлагать такое, чтобы заведомо запрограммировать отказ. Это не политика.[181] И дал указание ведомствам срочно готовить конкретные позиции к его встречи с Рейганом. Но в кабинетах на Смоленской площади и улице Фрунзе такая работа кипела уже давно. Была также активно задействована Пятёрка. Главными бойцами на ней теперь выступали заместители министров А.А. Бессмертных и С.Ф. Ахромеев, а за кулисами нажим оказывали такие тяжеловесы, как Яковлев, Шеварднадзе, Зайков. Поначалу там шёл жаркий спор –нужно ли делать упор на полный запрет ядерного оружия или же сконцентрироваться на конкретных и реальных мерах ядерного разоружения, таких как 50%— ное сокращение стратегических наступательных вооружений (СНВ) и ликвидация ракет среднего радиуса действия (РСД). Противостояние было прежним: министерство обороны горой стояло за ликвидацию ядерного оружия, а МИД предлагал постепенные шаги к этой цели. Запрещение ядерного оружия в нынешней международной обстановке нереально, доказывали мидовцы. Прежде всего, из— за высокого уровня недоверия между СССР и США, а также угрозы неконтролируемого распространения ядерного оружия. Помимо Англии и Франции им уже обладает Китай и Израиль. У ядерного порога стоят Индия и Пакистан. К нему рвётся ряд арабских стран. И всё это происходит вблизи границ Советского Союза. Но из Крыма, где отдыхал Горбачёв, шли понукания его ретивого помощника Черняева — нужны де яркие, масштабные шаги. В письме зам министру Ковалёву он требовал: «С помощью всяких промежуточных вариантов мы пытаемся добиться того, чтобы Рейган пошёл на уступки. Ничего из этого не выйдет. Изменит он свою позицию только в том случае, если мы перетянем на свою сторону Западную Европу и если мы и дальше будем умело натравливать на Рейгана мировое общественное мнение... Встреча в Рейкьявике рассчитана не на специалистов, разбирающихся во всех тонкостях современного оружия, — она рассчитана на народы и государства, на мировое сообщество. Поэтому на первом плане должна быть большая политика, а не переговорные детали.Из Рейкьявика мир должен услышать крупные, политически масштабные предложения в духе программы 15 января».[182] Читая и слушая эти понукания, разработчики только вздыхали и иронизировали:  — Что же теперь эдакого придумать? Полный запрет ядерного оружия мы уже предлагали. Ну не идут на него империалисты! Может взять и объявить, что мы в одностороннем порядке ликвидируем своё ядерное оружие?    СВЕРХЗАДАЧА Постепенно реализм всё же стал брать верх. Причём не малую роль в этом сыграл сам Горбачёв. Он активно подключился к дискуссиям и вскоре под его руководством состоялась целая серия совещаний. На одной из таких узких встреч в Кремле 4 октября (присутствовали: Чебриков, Зайков, Ковалёв, Черняев, Ахромеев) Генсек так сформулировал задачу: «Наша цель –сорвать следующий этап гонки вооружений. Если мы этого не сделаем, опасность для нас будет возрастать. А не уступив по конкретным вопросам, пусть очень важным, мы потеряем главное. Мы будем втянуты в непосильную гонку и мы её проиграем, ибо мы на пределе возможностей. Тем более, что можно ожидать, что очень скоро может подключиться к американскому потенциалу Япония, ФРГ. Поэтому главное –сорвать новый этап гонки вооружений» Что ж, цель была поставлена необычайно чётко. И, пожалуй, никогда раньше Горбачёв не говорил столь откровенно, что советская экономика на пределе и потому не выдержит нового витка гонки вооружений. Соответственно предлагалась и тактика: — «Чтобы качнуть Рейгана, — говорил Горбачёв, — мы ему должны что— то дать. Что— то нажимно –прорывное должно быть сделано… Если провал, тогда мы можем сказать: вот на что мы готовы  были пойти!»[183]    В этом ключе и была разработана конкретная советская позиция по четырём главным направлениям. Первым пунктом шло предложение сократить на 50% каждый из трёх видов стратегических наступательных вооружений СССР и США — межконтинентальные баллистические ракеты (МБР), баллистические ракеты на подводных лодках (БРПЛ) и тяжелые бомбардировщики (ТБ). В качестве запасного варианта разрешалось дать согласие на сокращение этих СНВ до уровня 1600 носителей и 6000 ядерных боезарядов. Это было главным, что вёз Горбачёв в своём портфеле в столицу Исландии — срезать наполовину стратегические наступательные вооружения как по носителям, так и по боеголовкам. Это была новая и перспективная позиция. При этом Советский Союз шёл на большие уступки. После жарких дискуссий военные вынуждены были согласиться на 50%— ное сокращение наших тяжёлых МБР СС— 18 (с 308 до 154). Для США это было главное, так как подобных ракет у них не было. Кроме того, давалось согласие на засчёт каждого тяжёлого бомбардировщика с ракетами СРЭМ и ядерными бомбами на борту как одного стратегического носителя в числе 1600 и одного боезаряда в числе 6000. Это было другой крупной уступкой Соединённым Штатам, так как они обладали такими бомбардировщиками. Понятно, что оба эти решения были очень непростыми для наших военных. Учитывая особенно, что ранее под давлением Горбачёва они вынуждены были отказаться и от зачёта ядерных средств передового базирования США, находящихся на базах вокруг Советского Союза, которые в силу своего географического размещения были способны, как и СНВ, достигать объектов на территории Советского Союза. Вторым пунктом шло радикальное сокращение ракет средней дальности (РСД) СССР и США. Оно предусматривало их полную ликвидацию в Европе и сохранение по 100 ракет в Азии и США. Главной уступкой здесь был отказ от учёта ядерных средств Англии и Франции. Этот вопрос вообще выносился за рамки переговоров. Такое решение Горбачёв принял ещё в августе, отдыхая в Крыму. Но для военных это был настоящий удар. Ахромеев даже подумывал об отставке. Но, как пишет в своих воспоминаниях, «после того как успокоился и всесторонне оценил складывающуюся ситуацию, пришёл к выводу, что проблема английских и французских стратегических ядерных сил на переговорах стала ключевой, от её решения зависело, быть или не быть первому шагу на пути ядерного разоружения, а с ним и нашей новой внешней политике вообще. Я пришёл к убеждению, что другого решения у Горбачёва быть не могло».[184] Третьим пунктом шла позиция твёрдо придерживаться Договора по ПРО в том виде как он был подписан в 1972 году. Для военных это было главное. Они шли на уступки по СНВ и РСД при том понимании, что США возьмут встречное обязательство не создавать противоракетной обороны. Как свидетельствует Александр Бессмертных, маршал Ахромеев неоднократно встречался в эти дни с Горбачёвым и смог убедить его занять бескомпромиссную позицию в отношении ПРО.[185] Маршал подтверждает это. В своих воспоминаниях он пишет: «Сейчас, в 1991 году, могу откровенно сказать: именно исходя из такой твёрдой увязки предстоящих сокращений СНВ с выполнением обеими сторонами Договора по ПРО 1972 года, министр обороны С.Л. Соколов и начальник Генерального штаба дали тогда согласие на столь существенное изменение нашей позиции.»[186] А в этом была и своя далеко не маленькая хитрость — военные были уверены, что Рейган не пойдёт на отказ от своего детища — СОИ. Таким образом, договоренности по СНВ и РСД повисали в воздухе — они были завязаны теперь на отказ от СОИ. Четвёртым и последним пунктом в советской программе было полное запрещение ядерных испытаний. Но особого энтузиазма здесь не было и он выдвигался скорее для пропаганды.   В общем, как заявил Горбачев: «Если Рейган  не пойдёт на всё это, мы это всё выложим на весь мир. Таков вот замысел». Поэтому вопреки прошлым временам, когда советские лидеры в основном хмуро бурчали «нет», портфель Горбачёва был доверху набит новыми конкретными подходами к разоружению. Правда, венчало эту программу широковещательное заявление о намерении и впредь добиваться запрещения ядерного оружия. Трудно сказать верил ли Горбачёв в реальность безъядерного мира, но военных он на этот раз поддержал. А весь сценарий был построен на динамике: изложить американцам заманчивые для них предложения о глубоких сокращениях СНВ и полной ликвидации РСД в Европе, но прочно завязать их на отказе от СОИ. Результат не трудно было предугадать и Горбачёв был прав: скорее всего, американцы «ухватятся за стратегическое оружие, а по ПРО не пойдут нам навстречу». Тогда остаётся одно –»разоблачать» их империалистическую политику. Непонятно только одно –как это можно сочетать со «сверхзадачей» им же поставленной — «сорвать новый этап гонки вооружений». Но советские руководители в такие тонкости не вдавались. Перед отлётом в Рейкьявик директивы были утверждены на заседании Политбюро 8 октября. Горбачёв провёл его уверенно и особых дискуссий не было. А любые аргументы против, будь — то со стороны военных или мидовцев, отводил риторическим вопросом: — Вы что, собираетесь всё— таки вести ядерную войну? Что касается меня, то я не собираюсь, и этим всё определяется. Итог обсуждения он подвёл так: — «Момент Рейкьявика выбран удачно по многим причинам. Альтернатива его итогов такова: или добиться реальных результатов, или разоблачить отсутствие у нынешней администрации реальной политики. Сверхзадача — сорвать новый этап гонки вооружений. И поэтому недопустимо цепляться за частности, за деталями не видеть главного, морочить себе голову спорами по частностям»[187]. ПИССУАРНАЯ ДИПЛОМАТИЯ На той стороне океана, в Вашингтоне тоже шла подготовка к Рейкьявику. Но не столь рьяно как к предыдущей встрече в Женеве. Во всяком случае сцен с репетициями переговоров на этот раз в Белом доме не устраивали. Причина, видимо, крылась в том, что Рейган и Горбачёв ехали в Рейкьявик в разных весовых категориях. Советскому лидеру нужны были результаты на этой встречи, чтобы подтвердить правильность курса перемен во внешней и оборонной политике. А американскому президенту спешить было некуда — он мог ждать. Рейган не собирался менять политику и потому был готов слушать Горбачёва и класть в карман уступки, которые тот сделает. Судя по материалам и воспоминаниям, которые опубликованы на сегодняшний день, американцы не ожидали больших перемен в позиции Советского Союза. В «концептуальной бумаге», подготовленной госдепартаментом, говорилось, что в Рейкьявике состоится «рабочая встреча для подготовки визита Горбачёва в Соединённые Штаты.» Она не приведёт к заключению каких — либо соглашений. На ней Горбачёв и Рейган поздороваются, выскажут сожаления в связи с делом Данилофф — Захаров, пообещают избегать в будущем подобного взаимонепонимания и приложить все усилия к решению проблем разоружения. В общем, как называют в Америке такие ни к чему не обязывающие светские посиделки, — это будет «здравствуй — привет» встреча. И, как обычно, в госдепартаменте готовили директивы лаконичные и краткие: вот позиция СССР, а вот позиция США. Вот возможные ходы Советского Союза, а вот возможная ответная реакция Соединённых Штатов. Или наоборот. Фантастически интересно, много лет спустя, положить перед собой два бывших сов секретных документа: один — директивы для Горбачева, а другой –директивы для Рейгана, и сравнивать их страница за страницей. Прежде всего, бросается в глаза разница. В советских директивах ещё со времён Брежнева даются указания, что сказать и как сказать. В американских, — что сделать и как сделать. А какими словесами это обрамить, — дело говорящего, он не маленький. В общем, позиция, подготовленная американскими экспертами, состояла в том, чтобы: — послушать, что скажут русские по СНВ и ПРО; — дать согласие на существенные сокращения РСД, оставив по 200 ракет для каждой из сторон; (по 100 ракет в Европе и по 100 ракет на азиатской части СССР и в США); — пойти на ратификацию договоров по запрещению ядерных испытаний 1974 и 1976 года.[188] В своих мемуарах госсекретарь так оценивает, складывающуюся тогда ситуацию: «Советы подхватывают наши идеи и перебрасывают их назад к нам, как будто они их только что изобрели. По мне это было прекрасно. Чем больше Горбачёв хотел играть роль «творческого мирового лидера», идущего к нашей повестке дня, тем больше мы должны поддерживать и аплодировать ему за эту роль».[189] При этом Шульц считал, что в ходе переговоров с Горбачёвым следует предложить полную ликвидацию баллистических ракет.[190]     Накануне отлёта в Рейкьявик в зале Рузвельта в Белом доме было проведено специальное совещание, на котором присутствовали Рейган и его высокопоставленные советники. Они обсуждали и отвергали возможные варианты изменения американской позиции. Но Рейгана эти технические детали мало интересовали. Он горел желанием добиться полной ликвидации ракет средней дальности, рассматривая это как шаг к осуществлению своей мечты — безъядерному миру. Не споря с ним прямо, президенту напомнили, что уже в марте 1985 года США подправили свою позицию: хотя «ноль» предпочтителен, русские могут сохранить любое число своих средних ракет в пределах того, что есть у США в Европе, и мы договоримся о равных уровнях. Кроме того, русские хотят сохранить свои средние ракеты в Азии. Тогда, заявил Рейган, мы разместим наши Першинги на Аляске. Но это был блеф. Пентагон был против: на Аляске вечная мерзлота и ракеты почти невозможно поместить в надёжных укрытиях. А это делает их уязвимыми. Кроме того, с Аляски нельзя поразить важные цели на территории Советского Союза. Директору Агентства по контролю за вооружениями и разоружению Кеннету Адельману, присутствовавшему на этом совещании, запомнились две детали. Прежде всего, заявление госсекретаря Шульца, что Горбачёв может проявить интерес к  предложению о запрещении всех баллистических ракет. В этой связи он хотел знать,  насколько серьёзно относится к этому предложению президент, или же это очередная бюрократическая игра. Уаинбергер и военные убеждали, что это вполне серьёзное намерение. Но больше всего Адельмана поразило желание Рейгана всеми способами приступить к прямому, что называется лицом к лицу, диалогу с Горбачёвым в приватной и неформальной обстановке. Тут Рейган явно полагался на свои способности убеждать и побеждать. Он пустился в воспоминания и стал рассказывать как будучи президентом Гильдии киноактёров в Голливуде смог проложить путь к соглашению с одним из самых упорных своих оппонентов. Ему удалось переубедить его, продолжив дискуссию, стоя рядом и... писая в туалете. «Все были довольны, иронизирует Адельман, результатом этой «писсуарной дипломатии». Если только Рейган сможет оказаться в такой же ситуации в Рейкьявике..., тогда он и Горбачёв смогут достичь серьёзного соглашения».[191] ДОМ С ПРИВЕДЕНИЯМИ События теперь развивались стремительно. В конце сентября советский посол Евгений Косарев посетил премьер — министра Исландии и сообщил потрясающую новость: через две недели в Рейкьявик прилетят Горбачёв и Рейган. Правительство Исландии ничего не знало об этом. Поэтому премьер срочно вызвал американского посла. Однако и тот только хлопал глазами. Вернувшись в посольство, он стал срочно названивать в Вашингтон. Но защищённая телефонная связь, по которой должны вестись такого рода разговоры, не сработала. Тогда посол позвонил в госдепартамент по простому телефону и эзоповским языком поинтересовался, не собирается ли сюда приехать несколько компаньонов, чтобы поговорить? Ему разъяснили, что к чему, и сообщили, что вместе с советским послом они должны проинформировать об этом правительство Исландии. Но Косарев, как видно, опередил американца. 10 октября огромная советская делегация и чуть поменьше — американская прилетели в самую северную столицу мира, маленький Рейкьявик — всего 87 тысяч жителей. Горбачёв и его окружение разместились на комфортабельном теплоходе «Георг Отс». Рейган поселился в скромной квартире у посла, а остальные разбрелись по  немногочисленным отелям. На следующий день в 10.30 утра Рейган и Горбачёв прибыли в Хофди Хауз — небольшой двухэтажный домик, с видом на неспокойное море. Он стоял на отшибе, легко охранялся и потому спецслужбы СССР и США именно его выбрали для ведения переговоров. Но они не знали, или не обратили внимания, что в доме этом хозяйничали приведения. Поэтому английское правительство продало его в 1952 году после того, как английский посол, — а в этом доме была его резиденция, — стал жаловаться на постоянные шумы по ночам, открывание дверей и падение картин на пол. Так, например, в небольшом зале для обедов на первом этаже однажды с грохотом сорвалась с крючка большая картина... Теперь в этом зале лидеры СССР и США начали диалог вдвоём, в сопровождении только переводчиков и записывающих. И впервые без проблем договорились о повестке дня: вопросы разоружения, региональные и гуманитарные проблемы, двусторонние отношения. Эксперты иронизировали: что случилось — приведения помогли? Но как бы там ни было, с той поры  именно эти проблемы определяли повестку дня всех советско— американских встреч на высоком уровне. В Рейкьявике, однако, явно превалировал контроль над вооружениями. Горбачёв начал так: — Главные вопросы, которые беспокоят обе стороны, — как отвести ядерную угрозу, как выйти на конкретные договоренности... По этим проблемам сказано много слов, они детально обсуждались и обсуждаются на переговорах по ЯКВ в Женеве. Однако на этих переговорах наблюдается почти что тупик. Поэтому мы пришли к выводу о том, что нужна срочная встреча с Вами, чтобы дать мощный импульс этому процессу, позволить нам выйти на договоренности, которые могли бы быть заключены во время нашей следующей встречи в США. Что ж, цели Советского Союза на встречи в Рейкьявике были обозначены чётко. И Рейган согласился: — Я думаю точно так же.[192] Горбачёв начал было излагать общие оценки положения в мире, но президент был явно не в себе. Как потом нам рассказал Сергей Тарасенко, который был записывающим на этой встрече, Рейган смотрел куда— то в окно и чувствовалось, что он не схватывает суть дела. Когда настала его очередь отвечать, стал долго перебирать колоду карточек подготовленного для него «разговорника» и рассыпал их на полу. Тут Горбачёв пришёл ему на помощь, предложив позвать Шульца и Шеварднадзе. А на втором этаже в это время знакомились друг с другом и ждали своего выхода в свет члены советской и американской делегаций. Там были две специальные комнаты для них, а посередине небольшой зал, где они и общались. В одном углу Александр Яковлев и Евгений Примаков просвещали Макса Кампельмана и Ричарда Перла о трудностях перестройки. В другом — известные разоруженцы Виктор Карпов и Поль Нитце продолжали извечный спор, чьи предложения лучше. А на диване посредине сидели и прощупывали друг друга маршал Ахромеев и адмирал Поиндекстер. Американцы знакомились с маршалом впервые и были поражены остротой и чёткостью его суждений. После появления министров в зале на первом этаже Горбачёв приступил к изложению советской позиции, которое продолжалось около часа. Начал он с того, что подчеркнул обоюдность цели СССР и США — ликвидация ядерного оружия. Путь к ней изложен в советском Заявлении от 15 января 1986 года. И перешел к новым советским предложениям из четырёх пунктов: 1. По стратегическим вооружениям: 50%— ное сокращение МБР, БРПЛ и тяжёлых бомбардировщиков, включая их ядерные боезаряды. При этом впервые было предложено «значительное» сокращение тяжёлых ракет (позднее Горбачёв уточнит: на 50%), которые являлись предметом особой озабоченности американских военных. Было снято требование включения ядерных средств передового базирования, способных достигать территории другой стороны, и обещано пересмотреть сам принцип подсчёта стратегических средств, так чтобы это было приемлемо для США. 2. По средним ракетам: полную их ликвидацию в Европе. При этом ядерные вооружения Англии и Франции оставались бы вне рамок советско— американской договоренности. Было обещано также начать переговоры об ограничении этих ракет в азиатской части Советского Союза. Ракеты дальности меньшей 1000 км. подлежали бы замораживанию, а переговоры об их сокращении начнутся незамедлительно. 3. По противоракетной обороне: строгое соблюдение Договора по ПРО и невыход из него в течении 10 лет. (Ранее Советский Союз предлагал 15 — 20 лет; США — 7,5 лет.) Любые исследования и испытания в области ПРО должны быть ограничены рамками лабораторий. По истечении десятилетнего срока стороны приступят к переговорам о том, как быть с этим Договором, если одна из сторон выскажет намерение выйти из него. 4. По испытаниям ядерного оружия: начать переговоры с целью их полного запрещения. За этим пакетом мер, рассчитанном на 5 лет, должны последовать шаги, которые в течение следующих 5 лет приведут к полному уничтожению ядерных потенциалов СССР и США. В этом процессе должны будут участвовать и другие ядерные державы, что приведёт к ликвидации ядерного оружия с лица Земли. И в финале Горбачёв передал Рейгану документ: ДИРЕКТИВЫ министрам иностранных дел СССР и США о выработке соглашений по ядерному разоружению. В нём указывалось, что подписать эти соглашения имеется ввиду во время официального визита Горбачёва в Вашингтон, но вместо даты было проставлено многоточие... Это было условие — визит зависел от того, удастся или нет договориться здесь, в Рейкьявике. Первая реакция Рейгана была сдержанной. Говорил он в основном о своей любимой СОИ, доказывая, что именно она сделает возможной ликвидацию ядерного оружия. А Горбачёв напирал на то, что её развёртывание подстегнёт гонку вооружений. После этого был объявлен перерыв и делегации разъехались на ланч. В маленькой, защищённой от прослушивания комнатке американского посольства, которую дипломаты прозвали «пузырь», Рейган рассказал о новых предложениях Горбачёва. Но вывод его звучал пессимистически: — Боюсь, он просто хочет убить СОИ.       Однако его советники ликовали: новые предложения Горбачёва идут далеко навстречу американской позиции. Поль Нитце посчитал, что это лучшие советские уступки, которые получали американцы за последние 25 лет. А Шульц сказал: — Он бросал подарки к нашим ногам. Точнее, на стол — уступку за уступкой![193]  Но сомнений у собравшихся в «пузыре» не было — спешить навстречу русским и раскрывать свои позиции незачем. Нужно подождать. Раз они делают такие уступки, значит Горбачёву позарез нужно соглашение. Давление на него следует продолжать. Поэтому когда Рейган и Горбачёв в сопровождении министров снова встретились в Хофди Хаузе, американский президент стал читать по бумажке прежнюю американскую позицию, которая уже ни раз звучала и на переговорах в Женеве, и в его послании от 25 июля. Он лишь в общих чертах снова высказался за ликвидацию ядерного оружия и баллистических ракет, отметив некоторые подвижки в советской позиции по стратегическим ракетам. А потом долго рассказывал о преимуществах противоракетной обороны.  Он предлагал невыход из Договора по ПРО в течении семи с половиной лет, но оговаривал возможность продолжать исследования в области СОИ. Если они выявят возможность создания оборонительных технологий, США возьмут обязательство поделиться ими с Советским Союзом и разработать программу ликвидации всех баллистических ракет. В этих условиях СОИ не может представлять угрозы, а, наоборот, — станет защитой от сумасшедших типа Каддафи. Но на всё это Горбачёв отреагировал с явным раздражением: — Извините, г— н президент, но Вашу идею поделиться СОИ я не воспринимаю серьёзно. Вы не хотите поделиться даже нефтяным оборудованием, автоматическими станками или оборудованием для молокозаводов, а поделиться СОИ — это была бы вторая американская революция... Давайте будем реалистами и прагматиками. Так надёжнее.[194] В общем, продвижения не было. Только договорились поручить рабочей группе экспертов — разоруженцев обсудить вечером все эти проблемы и попытаться выработать общие подходы. Одновременно было решено создать вторую рабочую группу экспертов для обсуждения региональных, двусторонних и гуманитарных вопросов, хотя они ещё практически не обсуждались.    НОЧНАЯ ДИПЛОМАТИЯ Вернувшись на теплоход, Горбачёв позвал в кают — компанию делегацию и основных советников. А Павлу Палажченко, который переводил переговоры с Рейганом, велел зачитать, что там говорилось. Все слушали, а Горбачёв комментировал. Это был его стиль. Потом подвёл итог. По СНВ в основном договорились — остались одни технические детали. По РСД прогресса нет, но он возможен — директивы Политбюро позволяют это. Но полный тупик по ПРО. Как быть? Все выступавшие говорили, что уступать по ПРО нельзя ни в коем случае. Особенно усердствовал маршал Ахромеев. А на дальнем конце стола сидел недавно назначенный директор Института мировой экономики и международных отношений, мало известный тогда Е.М. Примаков. Неожиданно он встал и сказал: — Давайте попытаемся ответить на вопрос — возможно ли создание ПРО вообще и, если да, то когда? Сокращение СНВ — это реальность, а ПРО во многом пока химера. Не получается ли аналогия: что лучше — журавль в небе или синица в руках? На Примакова тут же набросился маршал Ахромеев. Горбачёв любил такие потасовки и с удовольствием слушал. Потом спросил мнение академиков Сагдеева и Велихова. Велихов стал юлить, а Сагдеев подтвердил: уверенности в отношении создания ПРО нет. Даже Эдвард Теллер выражает сомнение. Тем не менее Горбачёв принял позицию Ахромеева и назначил его руководителем рабочей группы экспертов — разоруженцев. В неё также вошли: В.П. Карпов, В.М. Фалин, Г.А. Арбатов, Е.П. Велихов, Н.Ф. Червов. А в 8 часов вечера 11 октября они встретились со своими американскими коллегами. Их возглавил Поль Нитце — один из старейшин американской внешней  политики. Советские дипломаты на переговорах в Женеве промежду собой называли его «Дед» — ему было уже 79 лет. После Второй мировой войны он активно участвовал в разработке американской стратегии Холодной войны и был одним из авторов её программы — знаменитой директивы NSC — 68. Потом участвовал в переговорах по Ограничению стратегических вооружений, искал компромисс по ракетам средней дальности во время известной «прогулки в лесу» над Женевой... А теперь возглавил американских экспертов в рабочей группе в Рейкьявике. Кроме него туда вошли М. Кампельман, Р. Перл, Э. Рауни, К. Эдельман, Р. Линард, Дж. Тимби и др. — всего 12 человек. Все — известные специалисты — разоруженцы. Ахромеев начал с того, что представился — он не дипломат и не переговорщик, а кадровый военный. И предложил: при изложении позиций не повторять старые, уже набившие оскомину аргументы. Реплики Ахромеева были краткими и точными. Если сказанное противной стороной подходило, просто говорил «да». Когда Виктор Карпов начал подробно обосновывать известные советские предложения и обвинять американцев в неуступчивости, маршал остановил его, положив руку на плечо. А потом спросил, обращаясь в зал: — Итак, где мы остановились? Этот новый стиль сразу отметили американцы. Но и он мало помог. Правда за короткий срок удалось пройтись по всем главным вопросам повестки дня — СНВ, РСД, ПРО. Однако американцы своего стиля не меняли и примерно к двум часам ночи стало ясно — дискуссия зашла в тупик. Столкнулись советская и американская позиции в отношении способов сокращения СНВ. Советские эксперты предлагали горбачёвскую формулу сокращения наполовину всей стратегической триады — МБР, БРПЛ и ТБ, не называя конечных потолков. А американцы, хотя Рейган согласился с 50%— ным сокращением СНВ, говорили о конкретных потолках сокращений — 1600 носителей и 6000 боезарядов на них. Но до 50% такое сокращение явно не дотягивало. В чём тут была загвоздка? Специалистам было ясно: всё дело в разной структуре стратегических сил у СССР и США. Одна сторона делает упор на МБР, причём тяжёлые, а другая — на БРПЛ и ТБ. У Советского Союза преимущество по ракетам, а у Соединённых Штатов — по тяжёлым бомбардировщикам. Отсюда, естественно, возникает вопрос, как подсчитывать эти вооружения? Как, например, засчитывать бомбардировщик с ракетами или бомбами по отношению к баллистической ракете? В Общем, обе стороны были согласны, что после сокращения должно быть равное количество. Вот только как его подсчитать. Если согласиться с  предлагаемым американцами правилом засчёта каждого бомбардировщика с ракетами и ядерными бомбами на борту как одного носителя и одного ядерного боезаряда, то соотношение сил во всей стратегической триаде СССР и США выглядело бы следующим образом. — По носителям: СССР — 2480; США — 2208. — По боезарядам: СССР 10000; США — 14800. Поэтому их сокращение до уровней 1600 носителей и 6000 боезарядов до 50% никак не дотягивало. Для СССР в процентном отношении это было бы по носителям 30% и по боезарядам 40%, а для США соответственно — 27,5% и 60%. Тоже неплохо. Поэтому выход из положения был: советские директивы предусматривали возможность согласия с таким американским подходом. Но в качестве запасной позиции. Ахромеев начал было искать развязку на этой основе, но тут воспротивился Карпов. Он вообще придерживался жёсткой позиции и считал, что с уступками спешить не следует — пусть их американцы делают. В стане советских экспертов возник спор и американцы с интересом за ним наблюдали. В результате Ахромеев предложил сделать перерыв на час. Советская группа отправилась на теплоход докладывать ситуацию Горбачёву и просить его разрешение использовать запасную позицию. Было уже около трёх ночи, когда возбуждённые эксперты подняли с постели Генерального секретаря. Он выслушал Ахромеева и разрешил дать согласие на сокращения СНВ до 1600 носителей и 6000 боезарядов на них. При этом не возражать против засчёта каждого тяжёлого бомбардировщика с ракетами СРЭМ и ядерными бомбами на борту как одного носителя и одного ядерного боезаряда. Это была, пожалуй, самая крупная уступка американцам в Рейкьявике. Той ночью и в то же время американские эксперты докладывали обстановку, но не Рейгану, а госсекретарю. Шульц вспоминает, что его разбудили в пол четвёртого утра. Было холодно и он натянул свитер прямо на пижаму. А Нитце с воодушевлением рассказывал, что намечается договоренность по СНВ. Ахромеев вроде бы склоняется к тому, чтобы принять американскую позицию о потолках 1600 и 6000. Но против выступает посол Карпов. Шульц удивился: — Получается, что военный занимает разумную позицию, а дипломат из МИДа блокирует её. Это противоречит информации ЦРУ, полученной 24 часа назад. После этого в спальне Шульца перешли к вопросу, как быть дальше. И тут с жёстким заявлением выступил генерал Рауни. Он убеждал, что на переговорах нельзя показывать даже малейшего признака готовности к движению вперёд, пока русские не примут все американские позиции от начала и до конца. Если согласиться на 50%— ное сокращение СНВ русские будут иметь больше вооружений в тех категориях, где у них и сейчас преимущество. Но Шульца, видимо, убеждать не было нужды. Он дал указание американским экспертам твёрдо стоять на прежней позиции по СНВ. А по ракетам средней дальности добиваться их ликвидации также в Азии.[195] С такими разными позициями, уже под утро эксперты вернулись за стол переговоров. Ахромеев объявил о согласии с походом США к сокращению СНВ. Американцы были довольны — они не ожидали такой уступки. Поэтому договоренность об основных положениях будущего договора была достигнута быстро и без проблем. Тем более, что маршал подтвердил: Советский Союз готов к существенному сокращению тяжелых ракет. Больше времени заняло обсуждение вопроса о судьбе крылатых ракет морского базирования (КРМБ). Однако здесь американцы сделали маленький шаг вперёд. Они согласились учитывать эти ракеты, но не в самом Договоре, а отдельно, в приложении к нему. В общем, дело по СНВ было сделано. Перспектива соглашения маячила также и по ракетам средней дальности. После того как Горбачёв согласился не учитывать ядерные средства Англии и Франции, договориться о сокращении РСД в Европе проблем не составляло. Но в отношении Азии полной ясности не было: с советской стороны делались только заверения о готовности к их значительному сокращению. Американцы посчитали это недостаточным. Был ещё один важный вопрос, за которым скрывались принципиальные расхождения и который эксперты в ту ночь практически не затрагивали. Это будущее тех стратегических вооружений, которые останутся у сторон после пятилетних сокращений. США говорили о полной ликвидации только баллистических ракет, СССР — о ликвидации всех остающихся стратегических вооружений — МБР, БРПЛ, ТБ. Наконец, около пяти утра, приступили к обсуждению проблем ПРО. И тут нашла коса на камень — полный тупик. Стороны ни на шаг не сдвинулись со своих старых позиций. Внешне дело выглядело так, что они упёрлись в разные сроки невыхода из Договора по ПРО: советские эксперты настаивали на 10 годах, а американские называли 7 с половиной лет. Однако дело было не в сроках и суть расхождений сводилась к двум главным вопросам: 1. Как проводить исследования и испытания в области противоракетной обороны? Позиция США: в соответствии с положениями Договора по ПРО (в широком его толковании). Позиция СССР: ограничить их рамками лабораторий. В этом случае США лишались бы возможности провести три четверти намеченных испытаний СОИ. 2. Что намерены предпринять стороны после завершения срока не выхода из Договора по ПРО? СССР предлагал начать переговоры о том, как быть с этим Договором дальше. США оговаривали свободу действий, чтобы приступить к развёртыванию СОИ. И в этом споре, как бы за кадром, осталась проблема запрещения ядерных испытаний. Американцы к ней интереса не проявляли, а советские эксперты на её обсуждении не настаивали, сконцентрировавшись на сокращении СНВ и ПРО. В итоге подготовить общий документ — Директивы министрам так и не удалось. На том и разошлись — было это в 6.15 утра. Уже светало, когда советские эксперты вернулись к себе на теплоход. Как вспоминает Ахромеев, только он зашёл каюту, чтобы умыться, как позвонил Горбачёв: «срочно заходи». Так, даже не умывшись, он вступил в следующие сутки переговоров. В каюте Горбачёва был полный сбор. Ахромеев доложил о результатах и началась дискуссия, что делать дальше. Но маршал твёрдо стоял на том, что уступать по ПРО нельзя ни в коем случае. В итоге была выработана такая тактика: твёрдо придерживаясь нашей принципиальной линии по ПРО, показать американцам всю масштабность и значимость достигнутых договоренностей по СНВ. Поэтому вся ответственность за безрезультатность встречи ляжет на их плечи. В общем, давить, давить и давить.[196] Тем же утром американские эксперты докладывали Рейгану о результатах своих ночных бдений. Как вспоминает генерал Рауни, происходило это... в туалете президентских апартаментов. Это была маленькая комнатка, большую часть которой занимала ванна. Сам президент сидел на толчке, а перед ним сгрудились 10 — 12 советников. Больше комнатка не вмещала. Результатами работы своих экспертов Рейган был доволен и наметил такую линию поведения: закрепить успех по СНВ, прояснить ситуацию по РСД, а по ПРО — никаких уступок. На том и порешили — давить, давить и давить.[197] ДАВИЛОВКА        В таком решительном настрое лидеры СССР и США встретились в Хофди Хаузе утром 12 октября. Рейган жаловался, что доклад рабочей группы его разочаровал. А Горбачёв, наоборот, твердил о масштабности проделанной работы. Но, в конце концов, согласились: минувшей ночью достигнута принципиальная договорённость об основах сокращения стратегических вооружений. Однако по ракетам средней дальности оба с раздражением говорили, что прогресса нет. Причина в том, утверждал Рейган, что эксперты не смогли решить проблему их сокращения в Азии. — Я не могу допустить создания ситуации, когда мы сократим эти ракеты до нуля в Европе и не произведём пропорционального сокращения советских ракет в Азии. Вопрос здесь в ракетах СС— 20. Они мобильны, легко могут перебрасываться с одного места в другое, их наличие оказывает влияние на наших азиатских союзников, не говоря уже о союзниках в Европе. И предложил сократить эти ракеты СССР и США до потолков по 100 ракет в Европе, до 100 ракет для Советского Союза в Азии и зарезервировал право США развернуть 100 таких ракет на американской территории. Имелось в виду, что они будут размещены на Аляске. Но Горбачёв отделывался общими рассуждениями о готовности приступить к переговорам по этим ракетам, от конкретики уходил и упор делал на другом: — Сейчас сложилась уникальная ситуация для американской администрации, — говорил он с намёком. — Такого положения в том, что касается выдвижения Советским Союзом крупных компромиссных предложений, не было ещё год назад, не говоря уже о двух — трёх годах. Тогда у меня просто не было такой возможности. Не уверен, что она у меня останется через год или два — три... — И требовал: — Я всё жду, когда же Вы начнёте делать мне уступки!     Не дождался. Сам уступил. Согласился на ликвидацию всех советских и американских РСД в Европе, замораживание с последующими переговорами по ракетам дальностью менее 1000 км, а также на сохранение 100 боеголовок на советских РСД в азиатской части СССР и соответственного числа боеголовок на таких ракетах в США. Это была другая крупная уступка — она означала, что Советскому Союзу придётся сокращать ракет в несколько раз больше чем американцам. А по ПРО всё было глухо. Горбачёв настойчиво побуждал Рейгана уступить. Подчёркивая принципиальную важность достигнутого согласия по СНВ и РСД, он говорил: — Раз мы согласились заняться глубокими сокращениями ядерных вооружений, то мы должны создать такое положение, при котором не то что фактически, но и даже в мыслях не должно быть сомнений в том, что другая сторона захочет поколебать стратегическую стабильность, обойти договорённости... А отсюда — ключевая задача укрепления режима ПРО. Мы предлагаем взять обязательство не использовать в течении 10 лет имеющееся у сторон право выхода из Договора по ПРО ... и сделать запись о том, что лабораторные исследования в области СОИ не будут запрещаться. Но Рейган твёрдо стоял на своёми предложил сконцентрироваться на трёх, как он выразился, критически важных вопросах: Первый — как можно синхронизировать по времени создание СОИ с ликвидацией всех баллистических ракет. Второй — каковы условия и временные рамки перехода к тому, чтобы стороны в обеспечении своей безопасности стали полагаться на стратегическую оборону. Третий — какие договорённости могли бы привести к постепенному переходу от Договора по ПРО к новой системе, основанной на СОИ. Однако Горбачёв обсуждать эти вопросы не хотел. Затянувшиеся переговоры приближались к рубежу, когда надо было определяться в отношении конечных результатов. Поэтому Горбачёв стал подводить черту: — Мы с Вами говорили о возможности крупных сокращений ядерного оружия, но если не будет ясности о судьбе Договора по ПРО, то тогда вся концепция рушится и мы возвращаемся к прежней ситуации. На этом мы можем закончить встречу. — Неужели мы должны будем разъехаться ни с чем? С тревогой спросил Рейган. — Фактически да, — ответил Горбачёв.[198]   Наступило тягостное молчание. И тут Горбачёв напомнил, что ещё не обсуждались гуманитарные и региональные проблемы, а также вопросы двусторонних отношений. Но и здесь движение вперёд было незначительным. Минувшей ночью в рабочей группе был подготовлен текст возможной договоренности, в котором содержались лишь общие слова: «...придать дополнительный импульс обоюдным усилиям по достижению договоренности там, где в позициях двух сторон имеется общая основа». А далее шло простое перечисление этих областей: нераспространение ядерного оружия, создание центров по уменьшению ядерной опасности, укрепление безопасности ядерной энергетики, мирное использование космического пространства и т.д. В тех же общих и не к чему не обязывающих словесах выражалась «готовность продолжать обмен мнениями по гуманитарным проблемам», высказывалась поддержка мирному политическому урегулированию региональных конфликтов. В общем, ничего серьёзного. Время шло, было уже пол второго по полудни, а окончание встречи в Рейкьявике было назначено на 12 часов дня. Тогда Горбачёв делает последнюю попытку разрубить узел расхождений по главной проблеме — противоракетной обороне. Он предлагает сделать перерыв на 1— 2 часа — тем более, что время обеденное, — и дать возможность встретиться Шеварднадзе с Шульцем: может быть они что— нибудь придумают. Рейган кивает головой в знак согласия. ЗА КУЛИСАМИ Прежде чем покинуть Хофди Хауз, Горбачёв позвал разоруженцев и дал такой наказ Шеварднадзе: — Надо поискать выход из тупика. Постарайся. Но тут же поднял голос Ахромеев: — По ПРО нельзя отступать ни на шаг! Мы и так уже исчерпали все директивы. Горбачёв промолчал и уехал на корабль. А министры в окружении экспертов, так и не перекусив, уселись за стол переговоров. Начал Шульц и стал рассказывать о преимуществах американской позиции по стратегическим вооружениям. Но Шеварднадзе прервал его и весьма жёстко заявил:    — Перед нами только один вопрос: готов или нет президент США согласиться на 10 летний срок невыхода из Договора по ПРО при строгом соблюдении всех его положений. Если мы договоримся об этом, все остальные вопросы могут быть решены. Если нет, — не будет никаких соглашений! А затем, уже совсем иным, доброжелательным тоном спросил, обращаясь к Максу Кампельману: — Вы творческая личность, неужели Вы не можете придумать что— нибудь эдакое? И тут же к Полю Нитце: — Вы обладаете непревзойдённым опытом. Неужели ничего нового не приходит к Вам в голову? В рядах американских экспертов наступило замешательство и они стали перешёптываться. Но голова сработала не у матёрых разоруженцев, а у самого молодого — полковника ВВС Роберта Линхарда, который совсем недавно стал главным экспертом по разоружению в Совете Национальной Безопасности при Белом доме. Он стал что— то быстро писать на листке бумаги, советуясь с Ричардом Перлом, который сидел рядом. Советские эксперты с интересом наблюдали, как они передали эту бумагу Джону Поиндекстеру. Тот прочитал, кивнул головой и передал её Шульцу. Теперь госсекретарь, как бы позабыв, что перед ним советский министр, стал внимательно изучать это творение, а потом передал его Нитце и Кампельману. Те согласно кивнули головами и тогда Шульц, широко улыбаясь, заявил: — Вы, г— н министр, только что видели, как что — то творилось на этом конце стола. Это была попытка некоторых из нас найти выход из возникшего тупика. У меня нет инструкций от президента Рейгана выдвигать подобные идеи и, возможно, когда он узнает о них, он расшибёт мою голову о стену. И после столь интригующего вступления зачитал текст в качестве неофициального американского предложения: «Стороны соглашаются ограничиться исследованиями, разработками и испытаниями, разрешёнными по договору по ПРО на период в 5 лет до 1991 года включительно, в ходе которого будет осуществлено 50 — процентное сокращение стратегических ядерных арсеналов. После этого обе стороны продолжат теми же темпами сокращение ещё остающихся наступательных баллистических ракет с целью полной ликвидации наступательных баллистических ракет к концу второго пятилетнего периода. При продолжении сокращений соответствующими темпами остаются в силе те же ограничения в связи с Договором по ПРО. В конце этого периода стороны будут иметь право развернуть оборонительные системы».  — Но зачем же в таких условиях развёртывать ПРО? — тут же нашёлся Шеварднадзе. А затем, посовещавшись с экспертами, стал сетовать, что Горбачёв едва ли согласится с этим предложением. Прежде всего потому, что оно предусматривает право развернуть ПРО пусть даже через 10 лет. Их долгий спор по противоракетной обороне прервал приезд в Хофди Хауз руководителей обоих государств. Министры поспешили докладывать им, разумеется, каждому по отдельности, о результатах проделанной работы. С АМЕРИКАНЦАМИ КАШИ НЕ СВАРИШЬ Советская делегация сгрудилась в маленькой комнатке на втором этаже. Шеварднадзе явно нервничал и его доклад сводился к тому, что США пошли на большую уступку, согласившись с советским предложением о 10 летнем сроке невыхода из Договора по ПРО. Но этот срок они делят на две части. В первые 5 лет стороны проведут 50%— ное сокращение своих СНВ, как об этом уже фактически договорились Горбачёв и Рейган. А в следующие 5 лет завершат ликвидацию всех стратегических баллистических ракет. С этим, по мнению Шеварднадзе, можно было бы согласиться, ужесточив формулировки касающиеся невыхода из Договора по ПРО. Но резко против выступил маршал Ахромеев: — Во втором 5 летнем сроке американцы предусматривают не завершение программы ликвидации СНВ, а только ликвидацию стратегических баллистических ракет. Это ловушка. В результате американцы сохранят свой основной стратегический потенциал: тяжёлые бомбардировщики, крылатые ракеты и базы вокруг СССР, где расположены тактические  ракеты с ядерным оружием, способные достигать территории Советского Союза. Таким путём они рассчитывают обеспечить стратегическое преимущество над нашей страной. — Но ведь и мы можем сохранить тяжёлые бомбардировщики и крылатые ракеты — пробовал спорить Шеварднадзе. Однако Ахромеев твёрдо стоял на своём. При создании и развёртывании своих СНВ, говорил он, СССР и США делали и делают разные акценты, исходя из разницы географического положения и оценки геостратегической ситуации. Советский Союз делал ставку на МБР наземного базирования и в первую очередь тяжёлые ракеты с РГЧ. А США — на тяжёлые бомбардировщики, баллистические ракеты подводных лодок и крылатые ракеты. Теперь они предлагают нам ликвидировать полностью наш основной стратегический потенциал и сохранить свой практически нетронутым. С этим соглашаться никак нельзя. Что ж, логика тут была железной и с ней фактически все были согласны. Только Карпов заметил: — Это не новая, только что родившаяся инициатива. Отцом этой идеи является министр обороны Уаинбергер, который выдвинул её в ответ на наше Заявление от 15 января, в котором предлагается ликвидация всего ядерного оружия. По мнению американцев, это даёт огромные преимущества Советскому Союзу, сохраняя нетронутыми его обычные вооружённые силы, которым Запад противостоять не в силах, особенно в Европе. Горбачёв никак не прореагировал тогда на эту ремарку Карпова. Только внимательно посмотрел на него. Но, судя по всему, запомнил.    В результате недолгой дискуссии в американскую формулу были внесены три существенные поправки: 1. Запрещаются испытания всех космических элементов ПРО в космосе, кроме исследований и испытаний, проводимых в лабораториях. 2. В течение второго 5 летнего срока будут сокращены оставшиеся 50% СНВ. 3. Не должно быть никаких ссылок на право развернуть противоракетную оборону после окончания 10 летнего срока невыхода из Договора по ПРО. Сказать: этот вопрос можно было бы обсудить потом. Горбачёв прочитал эти поправки и угрюмо буркнул: — Судя по всему, мы с американцами каши не сварим. А в это же время в небольшой комнатке напротив, на том же втором этаже Хофди Хауза, Шульц рассказывал Рейгану о новых предложениях, выдвинутых американскими экспертами. Но по началу президент не ухватил суть дела. Правильно ли я понимаю, спросил он, что в этом случае — по истечении 10 летнего срока все советские тяжёлые ракеты СС— 18, а также другие МБР на земле и под водой должны быть уничтожены? Ему подтвердили, что именно это имеется в виду: — Они впереди нас по баллистическим ракетам, которые являются наиболее опасным видом оружия. Поэтому они хотят сохранить их. А мы впереди по бомбардировщикам и крылатым ракетам. Поэтому они хотят ликвидировать их, а мы нет. Рейган был доволен. Он сказал, что это предложение поражает его воображение: Горбачёв «получит свой драгоценный договор по ПРО, а мы получим все его баллистические ракеты. И после этого развернём СОИ в космосе. Это будет уже игра по новому.»[199] Но чтобы устранить последние сомнения обратился к Ричарду Перлу — известному противнику разоружения — можно ли за 10 лет уничтожить все баллистические ракеты. Перл с энтузиазмом подтвердил: можно. На этом получасовое совещание у Рейгана было завершено. ПО ПРО ВСЁ ГЛУХО В зал, где его ждал Горбачёв, президент спускался воодушевлённым, держа в руках тот самый листок бумаги, на котором Роберт Линхард начертал новое предложение. Рейган считал, что несёт «самое далекоидущее и важное предложение по разоружению, которое когда— либо делалось в истории человечества». Однако Горбачёв несколько охладил его пыл, когда выложил на стол свои три поправки. Говорил он жёстко и напористо, подчёркивая особую важность укрепления Договора по ПРО в то время, когда СССР и США осуществляют глубокие сокращения ядерных вооружений. Для этого необходимо отказаться от испытаний любых космических элементов ПРО и вести исследования только в лабораториях. «Мы не подрываем вашу идею СОИ... Мы ставим эту систему лишь в рамки лабораторных исследований». А завершил свою эскападу так:  — Если после 10 — летнего периода, вы сочтёте необходимым продолжать СОИ, то мы можем это обсудить. Зачем же решать вопрос заранее, сейчас? И зачем заставлять нас подписываться под СОИ? Может быть, у нас будут другие интересы. Но Рейган упорно стоит на своём: — Если мы устраним полностью ядерное оружие, то почему вас будет беспокоить желание одной из сторон обезопасить себя на всякий случай от оружия, которого у нас с вами больше не будет? Ракеты может создать кто— либо ещё, и лишняя гарантия будет уместной. Мы же с вами полностью ликвидируем наше оружие. Я могу представить себе, как через 10 лет мы с Вами вновь соберёмся в Исландии для того, чтобы в торжественной обстановке уничтожить последнюю советскую и американскую ракеты. Я уже буду такой старый, что Вы меня даже не узнаете. И спросите изумлённо: «Эй, Рон, неужели это ты? Что ты здесь делаешь?» и мы устроим по этому поводу большой праздник. — А я не знаю, доживу ли я до этого момента — мрачно шутит Горбачёв. В таком духе дискуссия повторяется снова и снова... Однако Горбачёв время от времени бросает намёк: «мы не возражаем сделать приписку к нашему предложению относительно возможности того, что по истечении 10 лет стороны за период в несколько лет постараются  найти путём переговоров какое— либо взаимоприемлемое решение проблемы».[200] Рейган, не без помощи Шульца, наконец, воспринимает эти намёки. Он просит прервать разговор и удаляется с экспертами, чтобы обсудить советские поправки. Рассказав о состоявшейся дискуссии, он поручает двум своим отличившимся экспертам — Линхарду и Перлу быстро подготовить какую— нибудь компромиссную формулу, близкую к тому, что говорил Горбачёв. Но вот незадача — все помещения в Хофди Хаузе заняты. Поэтому отличившимся экспертам пришлось запереться в туалете и искать компромисс там. По этой ли причине, или из— за их упрямства, но выработанная там формула нисколько не меняла сути американской позиции, а лишь косметически приглаживала её. Как потом стало выясняться, — а время и участники постепенно раскрывают детали происходившего за кулисами большой политики, — американские эксперты явно боялись, что вдруг, в последнюю минуту президент начнёт уступать Горбачёву. Причём не по ПРО — здесь упрямству Рейгану было не занимать, — а по ликвидации ядерного оружия. Дело в том, что очень часто — и публично, и в частных беседах — президент одновременно употреблял два таких разных термина как «ядерные ракеты» и «ядерное оружие», не делая различия между ними. Так было и во время только что прервавшейся дискуссии с Горбачёвым. Поэтому, как вспоминает Кеннет Адельман, мы старались объяснить ему разницу между «ликвидацией всех баллистических ракет (как мы предлагаем) и уничтожением всех стратегических вооружений (как они хотят)». Возможности СССР значительно больше, чем США, зависят от баллистических ракет, так как у него нет такого количества тяжёлых бомбардировщиков и крылатых ракет, как у США. Но если ликвидировать всё ядерное оружие, то преимущество будет на стороне Советского Союза, поскольку у него более мощные обычные вооружённые силы.[201] Схожие опасения были и у советских экспертов в отношении позиции Горбачёва по ПРО. Поэтому Ахромеев и Карпов всё время напоминали ему — здесь уступать нельзя. А Генсек явно нервничал, ожидая возвращения Рейгана. В ДВУХ ШАГАХ ...? Президент появился в зале заседаний только через час. В Рейкьявике было уже темно — пол шестого вечера, когда Рейган выложил на стол американские поправки. Но Горбачёв раскусил — изменились словеса, но не суть американской позиции. Поэтому сразу же берёт быка за рога: Горбачёв: У меня к Вам два вопроса в порядке уточнения американской формулировки... Из Вашей формулы исчезло упоминание о лабораторных исследованиях. Это сделано специально? Рейган юлит, но потом соглашается: Да, сознательно. А в чём дело?        Горбачёв: Я просто уточняю американскую формулировку. Пока ещё я её не комментирую... В первой части Вашей формулировки речь идёт о стратегических наступательных вооружениях, а во второй только о баллистических ракетах. Естественно, в стратегические вооружения включаются баллистические ракеты — наземные, подводных лодок, а также бомбардировщики. Почему же во второй части формулировки у Вас говорится только о баллистических ракетах? Рейган: опять крутит: Нам передали в перерыве, что советская сторона хотела бы специально упомянуть о наступательных стратегических ракетах. Потом под напором Горбачёва уступает: Видимо, мы просто Вас неправильно поняли. Но если Вы хотите именно этого, — ладно. Однако тут же в разговор встревает Шульц, который явно хочет замутить воду. Он говорит, что надо быть осторожными, когда речь идёт о ликвидации такого оружия. После чегоидёт недолгая дискуссия по выяснению и так хорошо известного вопроса, какие виды вооружений относятся к категории стратегических и наступательных... Но президента  эта дискуссия явно увлекает. Рейган: Я хочу спросить: имеем ли мы ввиду — а я думаю, что это было бы очень хорошо, — что к исходу двух пятилетних периодов будут ликвидированы все ядерные взрывные устройства, включая бомбы, средства поля боя, крылатые ракеты, вооружения подводных лодок, средства промежуточной дальности и т.д.? Горбачёв:Мы можем так и сказать, перечислить все эти вооружения. Рейган: Если мы согласны, что к концу 10 — летнего периода ликвидируются все ядерные вооружения, мы можем передать эту договорённость нашим делегациям в Женеве с тем, чтобы они подготовили договор, который Вы сможете подписать во время Вашего визита в США. Это мог быть важный поворот в американской позиции. На какой — то момент даже стало казаться, что стороны близки к выходу на беспрецедентную до сих пор договорённость. Многие ведущие деятели США были шокированы, узнав, что Рейган дал согласие на ликвидацию ядерного оружия. Шульца потом не раз обвиняли, что он сидел рядом и не остановил зарвавшегося президента. А Рауни вспоминает, что просто не поверил, когда после заседания переводчик рассказал ему об этом. — Ты имеешь ввиду баллистические ракеты? — переспросил его Рауни. — Нет, — ответил переводчик, — ядерное оружие. Но Горбачёв не спешил ликовать и, как бы вскользь, согласился:   — Ну, ладно. Здесь у нас выход на договоренность есть.    И перешёл к главному камню преткновения: ситуации с ПРО. Изложенная им позиция звучит жёстко и бескомпромиссно. 1. Исследования, разработки и испытания компонентов ПРО ограничиваются рамками лабораторий. 2. По истечении 10 летнего срока невыхода из Договора по ПРО стороны должны обсудить сложившуюся ситуацию и принять решение. Но и Рейган держится непримиримо. — Вы разрушаете мне все мосты к продолжению моей программы СОИ, — заявляет он. — Я не могу пойти на ограничения такого плана, как Вы требуете.     — В отношении лабораторий, — давит Горбачёв. — Это Ваша окончательная позиция? Если да, то на этом мы можем окончить нашу встречу. — Да, окончательная, — упрямо держится Рейган. Однако Горбачёв ещё пытается уговорит президента США, сыграть на его тщеславии. — Доверительно и откровенно скажу Вам: если мы подпишем пакет, содержащий крупные уступки Советского Союза по кардинальным проблемам, то Вы станете без преувеличения великим президентом. От этого Вы находитесь буквально в двух шагах. Если мы договоримся об укреплении режима ПРО, о строгом соблюдении Договора по ПРО и о лабораторных исследованиях, которые не исключали бы работ в рамках СОИ, то это будет успехом нашей встречи. Если же нет — давайте на этом расстанемся и забудем про Рейкьявик. Но другой такой возможности не будет. Во всяком случае, я знаю, что у меня её не будет. Но и Рейган играет на том же: — Неужели Вы ради одного слова в тексте отвергаете историческую возможность договоренности? — Здесь дело не в слове, дело — в принципе, — отвечает Горбачёв. — Ясно, что если мы идём на сокращения, нам необходимо иметь уверенные тылы. И тут Рейган неожиданно меняет тональность: -хочу ещё раз попросить Вас изменить Вашу точку зрения, сделать это как одолжение для меня с тем, чтобы мы могли выйти к людям миротворцами. — Согласитесь на запрещение испытаний в космосе, — отвечает Горбачёв, — и мы через две минуты подпишем документ. На что— то другое мы пойти не можем. На что могли — мы уже согласились, нас не в чем упрекнуть. Рейган:Жаль, что мы расстаёмся таким образом. Ведь мы были так близки к согласию. Я думаю всё — таки, что Вы не хотели достижения договорённости. Мне очень жаль. Горбачёв: Мне тоже очень жаль, что так произошло. Я хотел договорённости и сделал для неё всё, что мог, если не больше. Рейган: Не знаю, когда ещё у нас будет подобный шанс и скоро ли мы сможем встретиться. Горбачёв: Я тоже этого не знаю. Так прозвучал заключительный аккорд их переговоров в Рейкьявике. Между прочим, шанс на достижение компромисса по ПРО тогда был. Об этом, в частности, свидетельствует сотрудник Совета по национальной безопасности Джек Мэтлок, присутствовавший на переговорах. В своих мемуарах он пишет: «Поскольку на данной стадии исследовательских работ в обеих странах лабораторные работы были важнее испытаний в космосе, Соединённые Штаты могли согласиться с некоторыми ограничениями, которые не наносили бы урона всей программе. Но это было не совсем ясно президенту Рейгану, который реагировал на подобные предложения так, как будто его просят швырнуть любимое дитя в кипящий вулкан».[202] Возможность компромисса просматривалась и с советской стороны. Как свидетельствует Сергей Тарасенко, уже после Рейкьявика маршал Ахромеев сказал Горбачёву, что «с американскими предложениями можно было в конечном счёте согласиться». Шеварднадзе, который присутствовал при этом разговоре, был взбешён: почему Вы об этом не сказали раньше?[203] Но всё это было потом…   УСПЕХ ИЛИ ФИАСКО? Была уже полночь, когда Рейган и Горбачёв покинули Дом с приведениями. Оба выглядели уставшими, мрачными и разочарованными. Шли молча и остановились у кортежа машин, чтобы попрощаться. Рядом оказался А.Ф. Добрынин, который исполнял роль переводчика. Еле скрывая горечь разочарования, Горбачёв произнёс: — Г— н президент, Вы упустили уникальный шанс войти в историю в качестве президента, который открыл дорогу к ядерному разоружению. — Это относится к нам обоим. — Но я не знаю, что я ещё мог сделать.  — Я знаю, — зло бросает Рейган, — Вы должны были сказать «да».[204] На этом они расстались. Первой реакцией президента и его близкого окружения — это фиаско. Как пишет Рейган в своих мемуарах: «До меня дошло, что Горбачёв заманил меня в Исландию с единственной целью — угробить на корню Стратегическую оборонную инициативу.»  У Горбачёва, судя по его воспоминаниям, были весьма схожие настроения: «Первое желание, которое меня обуревало, — разнести американскую позицию в пух и прах, то есть реализовать задуманный ещё в Москве план: не пойдут на соглашение, на компромисс во имя мира — разоблачить администрацию США, её позицию, несущую угрозу всем. Пока шёл от дома, где велись переговоры — метров четыреста (до здания пресс— центра — ОГ) — лихорадочно всё обдумывал. И не отступала мысль: ведь мы же договорились и по стратегическим вооружениям, и по средним ракетам, это уже новая ситуация, неужто принести всё в жертву ради сиюминутного пропагандистского выигрыша? Внутреннее чувство подсказывало — не следует горячиться, надо всё осмыслить.»[205]   И его выступление на этой пресс — конференции в Рейкьявике произвело сенсацию. Более двух тысяч журналистов со всего мира стоя слушали его. А Горбачёв, отбросив все сочинённые помощниками заготовки, импровизировал. Сначала он подробно рассказал о советской позиции, а потом заявил: «При всём драматизме Рейкьявика — это не поражение, это прорыв, мы впервые заглянули за горизонт.» Раздались бурные аплодисменты — Горбачёв угадал настроения прессы. В это время американцы были уже у себя в посольстве. Рейган удалился передохнуть, а Шульц рассказывал экспертам о последних перипетиях на переговорах и одновременно следил за выступлением Горбачёва, которое транслировалась по радио.  Услышав о «прорыве, Шульц сразу же пошёл к журналистам. Но его оценки были уклончивыми от «чрезвычайно важных потенциальных достижений» до «глубоко разочаровывающих». И скорее всего они звучали пессимистически — провал. В этом журналистов убеждало и мрачное выражение лица госсекретаря, который обычно выглядит невозмутимым. Однако уже в самолёте на пути в Вашингтон команда Рейгана начала пересматривать эти пессимистические оценки. Джек Мэтлок так вспоминает об этом: — В самолёте я взял листок бумаги и начал считать, о чём мы договорились. Через 15 минут мысль неожиданно пришла в голову: «Ох, ведь мы почти договорились обо всём, ради чего ехали в Рейкьявик!» Я пришел в кабину, где сидели Джон Поиндекстер и Дон Риган, и сказал: «Почему мы грустим? Посмотрите, по большинству вопросов контроля за вооружениями у нас прорыв. Мы не достигли многого по другим вопросам повестки дня, но по контролю за вооружениями мы добились перелома». Риган посмотрел на Поиндекстера и спросил: «Ты согласен?» Поиндекстер ответил: «Да, я так думаю».[206] И уже в Вашингтоне, выходя из самолёта, Дон Риган заявил журналистам: — Нет, это не фиаско. Мы продвинулись очень далеко вперёд. А через два дня в этом же духе вещал и сам президент: «Поверьте мне, значение встречи в Рейкьявике не в том, что мы не подписали соглашений в конце. Значение в том, что мы сблизились так, как мы это сделали. Прогресс, которого мы достигли, был немыслим всего несколько месяцев назад».[207] А историки до сих пор спорят, что представляет собой Рейкьявик — грандиозный успех или полное фиаско? Для одних он почти чудо, которое не свершилось из— за упрямства Рейгана и Горбачёва по СОИ. Для других —  он почти катастрофа, которую удалось избежать только благодаря этому их упрямству. Рейкьявик сравнивают по своей противоречивой значимости с Мюнхеном 1938 года, Ялтой 1945 года и Веной 1961 года, когда там встретились Хрущёв и Кеннеди перед Кубинским кризисом. Например, бывший президент США Никсон так оценивает Рейкьявик: «Ни один саммит после Ялты не угрожал так сильно интересам Запада, как эти два дня в Рейкьявике». При этом он ссылается на согласие Рейгана уничтожить баллистические ракеты и ядерное оружие. В этих оценках, однако, упускается из вида главное — а можно ли было осуществить на практике то, о чём почти договорились тогда Рейган и Горбачёв. Последующее развитие событий даёт ответ и на этот вопрос.   А ЧТО ПОТОМ? Прошло всего несколько дней после Рейкьявика, когда посол США Хартман, только что вернувшийся из Вашингтона, срочно запросился на приём к Шеварднадзе. Было это 20 ноября и мидовские эксперты смекнули: несёт что— то экстра важное. И верно, — министра он огорошил: — «В ходе второго пятилетнего срока (речь шла о двух пятилетних сроках ликвидации ядерного оружия, обсуждавшихся в Рейкьявике — ОГ.) мы имеем ввиду сократить до нулевого уровня баллистические ракеты морского и наземного базирования, а не ликвидацию всех ядерных вооружений. Лишь на последующей фазе, после 10 летнего периода ликвидировались бы менее опасные, медленно летящие средства, такие как крылатые ракеты или бомбардировщики. Однако их ликвидация должна сопровождаться принятием мер в области других вооружений — обычных или химических, а также уменьшением напряжённости и предотвращением возможности для любой из сторон получить превосходство.» Это был откат назад, ревизия взаимопонимания, достигнутого Рейганом и Горбачёвым в Рейкьявике. По сути дела американский посол, действуя по указаниям из Вашингтона, официально поправил своего президента. Такое в политике не часто случается. Оправившись от шока, в Москве срочно устроили пресс— конференцию, на которой процитировали высказывания Рейгана в Рейкьявике о ликвидации всего ядерного оружия в течение 10 лет. Но ситуации это не изменило. Больше того,победные реляции, что СССР и США были в двух шагах от достижения соглашения о ликвидации то ли ядерного оружия, то ли ракет вызвали удивление, а у многих — просто шок. Союзники США в Европе были глубоко возмущены, что Рейган дал согласие на такие радикальные шаги без согласования с ними и без учёта их интересов. Что это — отказ от ядерного сдерживания, на котором зиждется европейская безопасность? Высказывались также серьёзные опасения и в отношении его позиции по ракетам среднего радиуса действия. Хотя лидеры НАТО, начиная с 1981 года, единодушно выступали на публике за «ноль» по РСД в Европе, на деле это было далеко не так. Американские Першинги были для Европы своего рода заложниками — США не смогут бросить её в беде. В приватных консультациях накануне встречи в верхах американцы говорили о намерении сохранить там 100 ракет в качестве гарантии сдерживания. И вдруг в Рейкьявике Рейган согласился на «ноль». Почему? Английский премьер Маргарет Тэтчер, которая считалась первым другом Рональда Рейгана, бросила в сердцах: — «Мы не должны допустить второго Рейкьявика».  А в Москве читали эти комментарии и радовались: Западная Европа «ощетинилась» против Рейгана. Нарастала критика и в самих США. Администрацию обвиняли в некомпетентности и невежестве. Причём шла эта критика не от борцов за мир, а со стороны американских военных и военно— промышленного комплекса. В печати немало писалось тогда, что подготовка американской позиции к Рейкьявику была «узурпирована небольшой группой людей», которая зачастую исключала военных. Это отразилось и на составе американской делегации: в ней было 67 сотрудников госдепартамента и только 2 представителя министерства обороны. Причём, «представитель комитета начальников штабов не входил в состав рабочей группы, которая вела переговоры, что резко контрастировало с ведущей ролью, которую играл маршал Ахромеев».[208] На этом фоне 27 октября, две недели спустя после Рейкьявика, президент провёл в Ситуационном зале Белого дома закрытое совещание с руководящим составом министерства обороны, комитета начальников штабов (ОКНШ) и госдепартамента. И хотя целью этого совещания была выработка американской позиции на предстоящих переговорах по ядерному разоружению в Женеве, дискуссия началась с Рейкьявика. Поначалу все вроде бы соглашались, что США проводили там правильную линию. Но неожиданно директор Агентства по контролю за вооружениями Кеннет Адельман, не критикуя прямо Рейкьявик, предложил убрать из последующей американской позиции предложение о ликвидации всех баллистических ракет, назвав его «нереальным и неразумным». Его тут же поддержал начальник ОКНШ адмирал Кроу. Он явно был обеспокоен перспективой ликвидации всех баллистических ракет. По его мнению оно было совершенно неудовлетворительным и он  жаловался, что военных не ознакомили с ним раньше. А в качестве противовеса подчёркивал особую важность сохранения всей триады стратегических наступательных вооружений — межконтинентальных ракет, баллистических ракет на подводных лодках и тяжелых бомбардировщиков. США потратили немало усилий, чтобы сделать эту триаду совершенной и эффективной. Поэтому было бы непрактично и дорогостояще заменять её другими видами оружия. Шульц пробовал было защищать позиции Рейгана в Рейкьявике, ссылаясь на то, что американский народ горячо поддержит уничтожение угрозы со стороны баллистических ракет. Но Кроу твёрдо стоял на своём: — Г-н президент, — мы пришли к выводу, что предложение о ликвидации всех баллистических ракет в течении 10 лет представляет огромный риск для безопасности нашей страны.[209] Рейган не стал спорить с военными и никакого решения по итогам этого совещания принято не было. Однако вскоре предложение о ликвидации баллистических ракет было похоронено. * * * В Москве военные тоже ворчали: сдали американцам все наши ракеты, а что получили взамен? Шиш! Но открыто против Горбачёва и его позиции в Рейкьявике не выступали: не то было время. Однако Горбачёв знал об этих настроениях. Поэтому уже 14 октября, на следующий день после своего возвращения в Москву, созвал Политбюро, чтобы одобрить свою политику на встрече с Рейганом. Это был проверенный способ заткнуть рот всем недовольным: партийная дисциплина тогда ещё строго действовала. И «старая гвардия» в Политбюро, несмотря на скептический настрой, Горбачёва поддержала, назвав Рейкьявик «важным международным событием». Разумеется, в резолюции Политбюро вся ответственность за отсутствие соглашения возлагалась на США. Но подчёркивалась важность продолжения переговоров с американцами, чтобы не упустить этот «исторический шанс».[210] На заседании Горбачёв страстно доказывал, что встреча в Рейкьявике по своим результатам стоила того, чтобы её провести. Во— первых, она показала всему миру, что Советский Союз готов к серьёзным переговорам о разоружении. Во— вторых, на ней Рейган продемонстрировал готовность к сокращению ядерных вооружений, что можно будет использовать в дальнейшем. В— третьих, Рейкьявик внёс разногласия в НАТО, где критикуют готовность Рейгана идти на такие сокращения ядерных вооружений без консультаций с союзниками и одновременно за упорство в отстаивании программы «Звёздных воин» любой ценой. В то же время Горбачёв не скрывал раздражения «упрямством Рейгана». Делясь впечатлениями с коллегами по Политбюро, Горбачёв говорил, что Рейган «отличается крайним примитивизмом, пещерными взглядами и интеллектуальной немощью». Им во всю манипулирует военно— промышленный комплекс США. * * * В общем, «успех» в Рейкьявике, о котором трубила официальная пропаганда обеих стран, не привёл к улучшению советско— американских отношений. Хуже того, конфронтация возросла. Недели не прошло после Рейкьявика, где Рейган и Горбачёв пламенно убеждали друг друга в необходимости улучшения отношений, как 19 октября Москва объявила о высылке 5 американских дипломатов в качестве ответного шага за высылку советских дипломатов из Америки, которая произошла месяц назад — 17 сентября. Причина вся та же — взаимные обвинения в шпионаже. Более неподходящего времени для подобной ответной акции трудно представить. Но почему Горбачёв не остановил явно провокационную операцию своих спецслужб? Не утихли эмоции и раздражение упрямством Рейгана? Это до сих пор не ясно. Однако американцы как будто этого только и ждали. Буквально через день — 21 октября из США были выдворены ещё 55 советских дипломатов. Но и Советский Союз не заставил себя долго ждать. На следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Горбачёв был явно рассержен и произнёс: — Нам надо обменяться мнениями в связи с новыми враждебными действиями администрации США. Развитие событий после Рейкьявика показывает, что наши «друзья» в США не имеют какой — либо конструктивной программы и делают всё, чтобы накалить атмосферу. И к тому же действуют очень грубо, ведут себя как бандиты. Его тут же поддержал Соломенцев: — Да, они ведут себя как бандиты с большой дороги. И в результате такого обмена мнениями, где наиболее осторожную позицию занимал Громыко, Политбюро приняло решениео высылке 5 американских дипломатов из Москвы. А 250 советских служащих, работавших по обслуживанию посольства США, должны были «добровольно» покинуть посольство в знак протеста против высылки советских дипломатов из Америки.[211] Это был удар в самую точку. Убирать посольство, починить там кран или ввинтить лампочку теперь было теперь некому. Госсекретарь США Шульц так описывал обстановку в посольстве после всех этих акций: «Здание посольства выглядело запущенным и грязным крысятником. Кипы старых газет заполонили коридоры, урны с мусором не убирались, люстры светили грязно — жёлтым цветом, а электрические провода змеились прямо по полу.»[212]  В американской печати появились душераздирающие истории, как тяжело приходится послу Хартману самому управлять автомобилем, пробираясь через пробки на улицах Москвы. И фотографии его жены со сковородкой в руках, готовящей яичницу для высоких гостей из Вашингтона. На фоне этих страстей полемика между Москвой и Вашингтоном нарастала всё больше и больше.  Рейган заявил о намерении продолжать крестовый поход против коммунизма во всём мире, назвав конкретно Афганистан, Никарагуа... Горбачёв, естественно, ответил и снова начались публичные обвинения друг друга во всех смертных грехах.   В разгар её в печати появились сообщения о сделке с освобождением американских заложников в Ливане в обмен на поставки оружия Ирану. В нём оказались замешанными крупные чиновники Белого дома. Начался скандал «Ирангейт». Он совпал с выборами в Конгресс, и администрации Рейгана было уже не до Рейкьявика. Американская позиция ужесточилась по всем направлениям. ТЕАТР АБСУРДА Вот на таком мрачном фоне Шульцу и Шеварднадзе вновь предстояло встретиться 5 и 6 ноября 1986 года на открытии Венской встречи СБСЕ. Там будет обсуждаться прогресс по трём главным направлениям, или используя терминологию европейского процесса — «в трёх корзинах»: разоружение, права человека и экономическое сотрудничество. 30 октября состоялось Политбюро, на котором Горбачев так определил линию поведения на переговорах с американцами: — «Шеварднадзе должен в Вене прощупать позицию Соединённых Штатов. Чего же хочет Америка? Извращают результаты Рейкьявика, отступают от него назад. Вновь занялись провокациями, портят атмосферу. И всё больше возникает сомнений –можно ли вообще с этой администрацией чего— то добиться». Резко против уступок выступил Громыко: — «Всё что ослабляет нашу позицию –это сейчас не подходит. Вот расширим понятие «лаборатория», а где граница? Это скользкая позиция. Они (американцы) увидели нашу слабинку и жмут по этой линии, вырывают из нас новые уступки. Вот уничтожим ядерное оружие, останемся без того, что создавали 25 лет и что? Будем полагаться на порядочность американцев? Какая гарантия, что они нас не обгонят в гонке по космосу? Ситуация не такая, что если мы согласимся на дальнейшие уступки, американцы согласятся. Нет, Соединённые Штаты не пойдут на соглашение на равных» Тут Горбачёв прервал его: — «Так что рвать переговоры? — Нет, — ответил Громыко,— идти на частичные соглашения, тянуть переговоры». Эту дискуссию Горбачёв завершил так: — «Пока не надо суетиться. Время работает на нас. Вместе с тем не высказывать большую заинтересованность в разоружении, чем у них. Разоблачать, будто из— за экономических трудностей русские всё равно прибегут и будут выпрашивать соглашения. Пакет усиливает нашу позицию. Поэтому никаких развязок. С помощью проекта мы через РСД притягиваем на свою сторону Европу против СОИ, а американцы подвязываем через стратегическое оружие».[213] Руководствуясь такими указаниями, Шеварднадзе попытался поставить в центр переговоров с Шульцем весь пакет предложений по разоружению, который был внесён Горбачёвым в Рейкьявике. И главное, подтвердить обоюдное намерение ликвидировать ядерное оружие. Но Шульц лишь повторял старые американские позиции и заявил, что в Рейкьявике ни о чём не договорились. Не лучше обстояло дело и на переговорах экспертов, которые возглавляли всё те же Поль Нитце и Виктор Карпов. Уже при первой их встрече в Вене Нитце шепнул другу Виктору: — Давай попытаемся зафиксировать всё то хорошее, о чём наши руководители смогли договориться в Рейкьявике. Что ж, идея была неплохой, и Карпов по началу ухватился за неё. Оба переговорщика хорошо знали друг друга ещё с переговоров ОСВ— 1, начатых в далёком 1969 году. Но, как оказалось на деле, американцы стремились зафиксировать лишь советские уступки по РСД и 50%— ному сокращению СНВ. Естественно, об этом договориться было нельзя, хотя заседали они всю ночь. Полемика между ними достигла предела, когда американцы подняли вопрос об установлении подуровня для боеголовок на МБР и БРПЛ в рамках общего, ранее согласованного уровня в 6000 боезарядов. Вопрос этот был не нов. Он долго обсуждался в Рейкьявике в группе Ахромеев –Нитце, но тогда ни о чём не договорились. А теперь в Вене американцы поднимали его вновь и предлагали, чтобы подуровень для боеголовок на МБР составлял 3300, а общий подуровень для МБР и БРПЛ — 4800. Это была старая песня, и Карпов отреагировал на неё жёстко: в Рейкьявике мы договорились, что не будет никаких подуровней. — Извини меня, Виктор, — ответил ему Нитце, — но я должен заявить, что это прямая ложь. Здесь среди нас восемь человек, которые были свидетелями обмена мнениями по этому вопросу между мной и маршалом Ахромеевым в Рейкьявике. И стал убеждать, что там Ахромеев согласился с тем, что на переговорах американцы смогут поднять вопрос об установлении таких подуровней. Советский дипломат в долгу не остался и объявил лжецом Нитце. Перед поездкой в Вену, заявил Карпов, он встретился с Горбачёвым, и тот назвал «чушью» саму мысль о том, что американцы могут поднимать в дальнейшем вопрос о подуровнях.[214] Карпова поддержал зам министра Александр Бессмертных. Горбачёв, сказал он, никогда не давал согласия на установление этих подуровней. Продолжая предлагать их, США «отходят от той договорённости, которая была достигнута нашими руководителями в Рейкьявике». Пожалуй, это была самая неудачная встреча Шульца и Шеварднадзе. В речах на конференции они обвиняли друг друга в срыве договорённости в Рейкьявике, и Шеварднадзе назвал позицию США «политическим театром абсурда». Их приватные встречи со всплеском эмоций тоже ни к чему не привели. Американцы чётко обозначили отказ от достигнутого в Исландии взаимопонимания относительно ликвидации ядерного оружия, а вопроса о ликвидации баллистических ракетах больше не поднимали.    Шеварднадзе заявил, что разговор с госсекретарём оставил у него «горький осадок». А Шульц сказал журналистам, что переговоры с советским министром разочаровали его.  Такого еще не было. Разъехались они из Вены с ощущением того, что зашли в глухой тупик. А 17 ноября в Чикаго Шульц публично заявил: — «Если мы даже уничтожим все баллистические  ракеты, нам нужна страховка на случай обмана и других непредвиденных обстоятельств. Составной частью такой страховки могло бы стать соглашение о сохранении небольшого числа ядерных баллистических ракет». На мечтах ликвидировать всё и вся, озвученных в Рейкьявике, был поставлен крест. Настала пора переходить к реалиям. ГЛАВА 16 КАДРЫ МЕШАЮТ ВСЁ... Той осенью Рейгану и Горбачёву было не до стратегических вооружений. Их помыслы были заняты делами внутренними. Трёх недель не прошло после Рейкьявика, как два важных события потрясли Америку. 4 ноября республиканцы потеряли большинство в Сенате, потерпев поражение на промежуточных выборах. И одновременно разразился скандал «Ирангейт». Популярность президента заметно упала, а позиции его администрации ослабли. В запутанном клубке нечистоплотных сделок, связанных с поставками оружия Израилю, Ирану, Саудовской Аравии и Никарагуа, оказались замешаны высокие должностные лица. Это вызвало негативный резонанс по всей стране. 24 ноября вынуждены были уйти в отставку советник по национальной безопасности адмирал Поиндекстер и директор ЦРУ Уильям Кейси. Потом главу администрации Белого дома Дона Ригана сменил Ховард Бейкер. Начались кадровые перестановки в министерствах и ведомствах. А в январе 1987 года Белый дом опубликовал обширный, на 40 страниц, доклад «Стратегия национальной безопасности Соединённых Штатов». В нём не было и намёка на то, что администрация США видит хоть какие— то изменения в политике Советского Союза, вызванные перестройкой и новым мышлением Горбачёва. Как и прежде, в докладе утверждалось: «Москва стремится кардинально изменить международную обстановку и установить господство Советского Союза над всем миром. Именно эта далеко идущая цель определяет всеобъемлющие концептуальные рамки советской внешней политики». Новое только в том, что «за последний год  Советский Союз стал значительно более изощрённо управлять инструментами своей власти», такими как торговля и дезинформация.[215] Вот и всё. Получалось, что в Женеве и Рейкьявике Горбачёв просто обманул доверчивых американцев. Поэтому изменений в политике США не предвидится. Но это была игра на публику. А за кулисами Белого дома шла напряжённая подковёрная схватка. Министерство обороны и ЦРУ предлагали объявить о начале размещения элементов СОИ в космосе и выходе из Договора по ПРО. Шульц и госдепартамент сопротивлялись, доказывая, что это может сорвать обозначившиеся в Рейкьявике перспективы предстоящих переговоров как по РСД, так и по СНВ. А Уаинбергер не скрывал, что это, как раз, и есть его цель. * * * Для Горбачёва той осенью тоже остро встали дела внутренние. На встрече с заведующими отделами ЦК 12 декабря 1986 года он прямо говорил: — «Беспокоит предстоящий год… Если опять застрянем, плохо будет стране. А ведь очень хотят на Западе, чтобы мы застряли, сорвались. Больше всего их там интересует не наша внешняя политика, а что будет с социализмом. Не все у нас это понимают… Нашему поколению ничего не остаётся, кроме как перестраивать страну. Всего и мы не сделаем, но процессы ускорения заложим».[216] Такую политику, под громким лозунгом «ускорение», Горбачёв уже пытался  проводить в течение двух первых лет пребывания у власти – в 1985 и 1986 годах. По сути она была продолжением курса Андропова на укрепление дисциплины и повышение эффективности производства, которые должны привести к совершенствованию социалистического строя. Только в отличие от Андропова, Горбачёв провозгласил большую открытость советского общества — «гласность». Однако к концу 1986 года стало ясно, что этих мер уже не достаточно. Реформы буксовали. Экономика и финансы были в плачевном состоянии. Партийные и государственные структуры на словах горячо поддерживали ускорение, но на местах ничего не менялось. Что делать? На том же пляже в Крыму, где у Горбачёва родилась идея о встрече в Рейкьявике, и тогда же в августе 1986 года он принял важное решение: нужно радикальное обновление кадров. Но провести этот замысел в жизнь было не так то просто. Все вроде бы были за. Однако Пленум ЦК, который должен был решить эту проблему уже той осенью, дважды откладывался. На заседании Политбюро 1 декабря Горбачёв грозно заявил: — «Убеждён, что главная причина застоя — окостенение руководящего состава. Если мы хотим поправить дело, надо менять кадры, кадровую политику... В корпусе руководителей разных звеньев и уровня накопилось много такого, что не даёт возможности открыто и прямо говорить с людьми. Они просто не верят тем, кто себя замарал. Не будет оздоровления кадров — народ за нами не пойдёт.[217] Однако о негодности самой системы, какие бы кадры в ней не работали, он, очевидно, той осенью не задумывался. Пока суть изменений сводилась к тому, что «ускорение» должно смениться перестройкой экономического и общественного устройства, но так чтобы не менять его основу основ — социалистический строй. А гласность расширялась и становилась демократизацией.[218] Но не демократией западного образца, а демократией социалистической. На Политбюро 6 января 1987 года Горбачёв пояснил это так: — Прежде в силу ряда причин не был полностью использован потенциал социалистической демократии. А «социалистическая демократия — истинная демократия, а не лжедемократия капиталистическая». Кстати именно такое понимание демократии подготовил для Горбачёва Отдел пропаганды ЦК, который возглавлял тогда А.Н. Яковлев.[219] А на кухонных посиделках в Москве иронизировали: — Первой победой истиной социалистической демократии в России стало открытие ларьков, где всю ночь торгуют водкой и пивом. Вперёд! Но как бы там не шутковали, а в декабре 1986 года в Москву вернулся Андрей Сахаров, и в начале 1987 года были освобождены ещё 140 диссидентов, отбывавших наказание по статье агитация и пропаганда против советской власти. Приоткрылась эмиграция евреев, а на полках магазинов появился «Доктор Живаго» и другие ранее запрещённые книги. На Пленуме ЦК, который, наконец, состоялся 27 — 28 января 1987 года, Горбачёв впервые заговорил о кризисе применительно к перспективам экономического и социального развития страны. Необходима демократизация советского общества, чтобы повернуть вспять этот ход событий, подчеркнул он в своём докладе. И предложил, чтобы на выборах в партийные и местные органы власти выдвигалось несколько кандидатов, а голосование стало действительно тайным. И опять все вроде бы были согласны. Но в резолюции Пленума эта поддержка была выражена в самых общих и мало обязывающих словах. Советская бюрократия явно не хотела менять систему. Предстояла серьёзная борьба. И предлагая демократизацию, Горбачёв надеялся, что народ его поддержит. * * * Внешняя политика тоже требовала перемен. И раздражение «упрямством старика» Рейгана стала постепенно сменяться более трезвым подходом. Но как медленно и с каким трудом это всё происходило. 1 декабря 1986 года на заседании Политбюро, куда были приглашены также А.Ф. Добрынин, А.Н. Яковлев, В.А. Медведев и С.Ф. Ахромеев, обсуждался вопрос о нарушении американцами положений Договора ОСВ— 2. Накануне, 29 ноября, поступила информация, что США начали оснащение крылатыми ракетами бомбардировщиков Б— 52, а это превышало ограничения установленные договором. Больше того, госдепартамент официально уведомил советское посольство, что США не будут соблюдать этот договор, а лишь проявлять сдержанность. Генсек говорил резко: — «По поводу отказа Рейгана от ОСВ— 2. Ожидалась такая акция. Но чтобы после Рейкьявика такое! Это же дискредитация их собственной политики. «Ирангейт» их к этому подталкивает –чтобы спасать президента… Действует в угоду правым, военно— промышленному комплексу, который выступил здесь с открытым забралом. Но не отвечать зуб за зуб. Сейчас рано идти на отказ от соблюдения ОСВ— 2. Это был бы как раз подарок этой публике, которая срывает переговоры, плюёт на общественное мнение. Если мы так поступим, скажут: Советы, мол, только этого и ждали. Надо политически сделать всё, чтобы побудить Рейгана вернуться к ОСВ— 2… Не провоцировать со своей стороны дальнейшую военную гонку». И, как бы предчувствуя возможную реакцию на такой «миротворческий подход», обрушился на собственных военных: — «Генералы шипят в их среде: мол, что это за руководство такое пошло? Разрушает оборону страны. Говорят, Огарков очень недоволен. Ему всё –давай, давай побольше. Пушку подлиннее. 1200 рублей получает в месяц, а всё ворчит. А 25 миллионов людей живут ниже уровня, который мы официально объявили прожиточным».[220] В общем, как нам рассказал Шеварднадзе, суть высказываний Горбачёва на этом Политбюро сводилась к тому, что в Вашингтоне берёт верх агрессивная линия сторонников ВПК «давить» на Советский Союз. Причины в основном внутренние — «Ирангейт». Нас провоцируют на ответные меры, чтобы оправдать этот курс. Поэтому наша реакция должна быть жёсткой и масштабной, но такой, чтобы не спровоцировать гонку вооружений.  А далее Горбачёв поставил задачу разобраться в ситуации с Америкой. МИДу, министерству обороны, КГБ и Отделам ЦК проработать и доложить. В МИДе такая работа велась уже давно. Ещё в Вене после неудачных переговоров с Шульцем министр поручил нам с Карповым продумать новую перспективную линию в вопросах разоружения, не ограничиваясь диалогом с американцами. В более широком плане над проблемой советско— американских отношений работала группа мидовских американистов во главе с А.А. Бессмертных. В своих оценках мы исходили из того, что главным практическим результатом Рейкьявика является взаимопонимание о возможности достижения соглашения по ракетам средней дальности. (Радиус — 1000— 5500 км.) Там были даже очерчены его рамки. СССР и США ликвидируют все свои РСД в Европе и сохранят по 100 боеголовок для соответствующего количества ракет, размещённых на азиатской территории Советского Союза и в Соединённых Штатах. На практике это означало бы, что СССР сохранит 33 ракеты с тремя боеголовками каждая, а США — 100 одноголовых ракет. Но было 3 препятствия на пути к этому соглашению: 1. Неопределённость с решением проблем ракет меньшего радиуса действия. (РМД. Радиус — 500— 1000 км.) США предлагали их ликвидацию, а Советский Союз — их замораживание на существующих уровнях, а затем — после заключения Договора по РСД — переговоры об их дальнейшей судьбе. 2. Опасения в НАТО, что ликвидация РСМД поведёт к нарушению баланса сил в Европе перед лицом советского превосходства в обычных вооружениях. 3. Но главным тормозом была увязка решения проблем РСМД с соблюдением Договора по ПРО и сокращением стратегических вооружений.       Для начала, наряду с жёстким заявлением о политике США, мы предлагали сконцентрироваться на достижении договоренности по ракетам средней дальности вне этой увязки. Но военные на Пятёрках были категорически против — ни шагу назад от позиции заявленной в Рейкьявике. Особо непримиримую позицию занимали министр обороны Соколов, руководство Генштаба и представители ВПК, хотя маршал Ахромеев вроде бы делал намёки, что по РСД можно кое— что сделать. В конце концов, военные одолели. Шеварднадзе и Добрынин уступили. Согласился с ними и Горбачёв. В результате ответ Советского Союза был жёстким не только по тону. 6 декабря в газете Правда было опубликовано Заявление советского правительства, в котором объявлялось, что Договор ОСВ— 2 «растоптан». Цель Вашингтона –»сломать военный паритет между СССР и США, обеспечить для себя военное превосходство». Это даёт Советскому Союзу право быть свободным от обязательств по Договорам ОСВ— 1 и 2. Однако, «учитывая огромную общечеловеческую важность вопроса,… СССР пока воздержится от выхода» из этих соглашений. Вроде бы пожелание Горбачёва «не провоцировать гонку вооружений» было учтено. Но уже 18 декабря Советский Союз объявил о намерении возобновить ядерные испытания, а 26 февраля 1987 года на полигоне в Казахстане прогремел ядерный взрыв. Реакция на это во всём мире была весьма негативной: говорят, мол, одно, а делают совсем другое. И получилось как раз то, против чего предупреждал Горбачёв — сыграли на руку американским ястребам. Поэтому 1987 год снова начинался с «диалога», построенного на взаимных обвинениях. ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР С ГОРБАЧЁВЫМ 25 декабря 1986 года после заседания Политбюро, где шла жаркая дискуссия о создании совместных предприятий, Горбачёв вызвал Карпова и меня. Через полчаса мы были в кабинете Генсека в Кремле. Там уже сидел Шеварднадзе. Горбачёв был явно не в духе и начал с вопроса, что происходит? — Как только забрезжит хоть какая — то перспектива договорённости по разоружению, — говорил он, — в Вашингтоне начинается паника. Возьмём, к примеру, Рейкьявик. Ведь по сути договорились о ликвидации всего ядерного оружия, всех баллистических ракет. Даже без формальных соглашений эти результаты превосходят все ожидания. И вот на тебе! Американцы тут же испугались и стали отступать назад, ссылаясь на превосходство Советского Союза в тех или иных видах оружия. Вновь занялись провокациями, пошли на обострение. Чего действительно хочет Америка? Можно ли с ней договориться и как это сделать? В таком ключе Горбачёв рассуждал довольно долго. Но мы были готовы к этому — Шеварднадзе предупреждал, что Генсек постоянно ставит такого рода  вопросы, и в МИДе усиленно искали ответы. С Карповым у нас тут расхождений не было. Мы оба участвовали в заседаниях Пятёрки, где была сформулирована программа безъядерного мира к 2000— ному году, и оба считали эту программу, мягко говоря, нереалистичной. На Западе к ней серьёзно не относились, рассматривая её как обычную советскую пропаганду. Там не без оснований опасались, что если бы вдруг Запад клюнул на неё и пошёл на ликвидацию ядерного оружия, то Советский Союз оказался бы в выигрыше. Он сохранит значительные преимущества в обычных вооружениях, а сдерживать его уже будет нечем. Этого особенно боялись в Европе. В общем, было бы напрасной тратой времени ожидать, что Запад пойдёт на это. Да и наши военные, когда выдвигали такое предложение, скорее рассматривали его как средство помешать достижению соглашения там, где уже намечалась возможность договоренности: ликвидация РСД и 50%— ное сокращение СНВ.  Шеварднадзе, которому мы не раз высказывали это наше критическое мнение, занимал уклончивую позицию, говоря, что надо договариваться с военными и совместно продвигать программу безъядерного мира. Именно эту цель ставит Генсек. Поэтому ещё накануне, готовясь к встрече, мы решили с Горбачёвым не спорить, а изложить наше мнение окольным, иносказательным путём. Начали с того, что соглашения заключённые в 70-х годах — ОСВ— 1 и 2, ограничившие некоторые виды стратегических вооружений, не привели к прекращению гонки вооружений. Она нарастала по каналам, не перекрытым этими договорами. Пользуясь выгодными для нас положениями Договора ОСВ— 1, Советский Союз значительно увеличил ядерный потенциал. В результате США утратили геостратегическое превосходство, которым они обладали в 50— е и 60— е годы. Сегодня Советский Союз располагает ядерным потенциалом, который на 40% превосходит США — 45 тысяч единиц советского ядерного оружия против 24 тысяч американского. Советский ВПК уступает американскому только по производству авианосцев, тяжёлых бомбардировщиков и ядерных крейсеров. По некоторым категориям вооружений Советский Союз имеет больше оружия, чем весь остальной мир: стратегическое и тактическое ядерное оружие, МБР наземного базирования, танки и многие виды обычных вооружений. По торговле оружием СССР также занимает ведущее место в мире — 30 млрд. долларов. Та же картина с размещением наших вооружённых сил за рубежом. В том или ином виде советский военный персонал находится в Восточной и Центральной Европе, Монголии, Афганистане, Северной Корее, Вьетнаме, Южном Йемене, Сирии, Ливии, Ираке, Эфиопии, Мозамбике, Анголе, Кубе, и Никарагуа. Всего — 800 тысяч человек. В Европе войска Варшавского Договора в 3 раза превосходят НАТО по численности и обычным вооружениям. В это же время события в США развивались по другому сценарию. После поражения во Вьетнаме всё десятилетие 70-х Америка переживали глубокий шок, называемый «вьетнамским синдромом». Под давлением резких антивоенных настроений военный бюджет был уменьшен на 35%, а вооружённые силы сокращены с 3,6 миллионов до 2,1 миллиона человек. Соответственно были урезаны программы модернизации ядерных и обычных вооружённых сил, а военное присутствие США за их пределами снизилось на треть — до 400 тысяч человек. Горбачёв слушал с явным интересом и похоже с  такими цифрами ранее знаком не был. — Откуда эти данные, — спросил он. — Можно ли им доверять? Или это американская разведка нам подбрасывает? Мы ответили, что к великому сожалению наши военные категорически отказываются предоставлять подобного рода сведения, ссылаясь на сверх секретность. Поэтому приведенные нами данные исходят в основном от независимых аналитических центров, — например, шведского СИПРИ в Стокгольме. Но их внимательно изучали и анализировали наши учёные из ведущих мозговых центров Москвы — ИМЭМО и Института США и Канады. Конечно, стопроцентной уверенности в их точности нет, но тенденции они отображают правильно. Горбачёв хмыкнул и сказал, что поговорит с военными. А мы перешли к нынешним деяниям Соединённых Штатов.  Рейган и его администрация поломали эту тенденцию. Первое, что они сделали придя к власти, — это резко увеличили военные расходы. Уже в 1981 — 82 фискальном году военный бюджет США вырос на 32 миллиарда долларов, а военные расходы в 1984 — 1988 годах должны составить гигантскую сумму — 1,8 триллиона долларов. Имеется ввиду закупить и разместить дополнительно 100 бомбардировщиков Б— 1Б, 100 МБР МХ, 1000 мобильных МБР Миджетмен, увеличить строительство подводных лодок Трайдент с 13 до 18, расширить программу закупок крылатых ракет воздушного базирования с 3400 до 4300 и закупить дополнительно 700 крылатых ракет на подводных лодках. В целом, число боеголовок на стратегических вооружениях должно возрасти на 10%. Наши военные ставят вопрос об ответных мерах. Но экономически Советский Союз и США находятся в разных весовых категориях. Валовой национальный продукт (ВНП) СССР составляет всего лишь 60% от ВНП Соединённых Штатов. Однако военные расходы у нас колеблются в пределах от 12 до 20% этого ВНП и занимают 40— 50% госбюджета, тогда как в США они составляют 5 и 20% соответственно. Тут Горбачёв взорвался: — Я же говорю, что нас хотят втянуть в непосильную гонку вооружений и таким путём доканать советскую экономику. Мы уже и так на пределе. Обескровили, деформировали и подорвали свою экономику и финансы, довели собственный народ почти до нищеты. Имеем ракет и танков больше, чем у всего мира, а в магазинах мяса и колбасы нет! Когда денег мало, когда их не хватает на самое необходимое, начинать надо с элементарной вещи известной каждой домохозяйке — жить по средствам. Это относится и к военным расходам. Сегодня они выходят не только за рамки наших экономических возможностей, но и за рамки реальной угрозы безопасности и разумной достаточности. Поэтому нам нужно разоружение — не разговоры, не пропаганда, а реальные меры. Что вы, специалисты, можете предложить? Наш ответ сводился к тому, что с американцами договориться можно. По их оценкам Рейгану удалось преодолеть «вьетнамский синдром», стратегический баланс снова повернулся в пользу США и именно это лежит в основе их предложений о диалоге и контроле за разоружением. Однако на такие радикальные шаги, как ликвидация ядерного оружия или баллистических ракет США определённо не пойдут. Сам Рейган может быть искренне верит в мечты о безъядерном мире. Но его окружение, американские военные, да и в Конгрессе считают это опасной утопией и замотают, заблокируют их осуществление. В то же время они могут пойти на отдельные конкретные шаги по сокращению вооружений, которые не меняли бы сложившегося баланса стратегических сил.    Поэтому новые советские предложения, если мы действительно ставим цель достижения договоренности, должны предусматривать реальные сокращения вооружений. Значение Рейкьявика в том, что он выводит нас на возможность заключения именно таких соглашений. Это ликвидация РСД и 50%— ное сокращение СНВ. Единственное препятствие к этому — увязка с общим контекстом ядерного разоружения вообще и с Договором по ПРО в частности. Если уж говорить откровенно, то в Пентагоне, да и во многих столицах НАТО вздохнули с облегчением, когда в Рейкьявике мы завязали этот узел. Поэтому его надо развязывать, и чем скорее –тем лучше. Начинать нужно с Договора по РСД. Его основные параметры обговорены в Рейкьявике. Нашим интересам отвечает как полная ликвидация средних ракет в Европе с сохранением некоторого их числа (по 100 боеголовок) в Азии и на американском континенте, так и полный «ноль» по этим ракетам  в Европе,  в Азии и в Америке. Но «ноль» предпочтительнее. Нашим интересам отвечала бы также полная ликвидация ракет меньшей дальности. Пока мы дали согласие только на их замораживание и ведение переговоров. США такое положение не устраивает, так как узаконивает присутствие этих советских ракет в Европе, но лишает их права разместить там аналогичные ракеты в случае необходимости. А такие планы и такие ракеты у них есть. Чтобы упредить появление американских ракет в Европе нужно предложить второй «ноль» — полную ликвидацию ракет меньшей дальности. Это сделает более привлекательным и насущным заключение Договора о ликвидации ракет как средней, так и меньшей дальности — РСМД.[221]   Первым практическим шагом в этом направлении могло бы стать  инициативное предложение советского руководства о двойном «нуле». В нём особо подчеркнуть, что Советский Союз не связывает достижение соглашения по РСМД с договоренностями по другим проблемам разоружения. Такое заявление радикальным образом изменит отношение к взаимопониманиям, достигнутым в Рейкьявике, и откроет дорогу к их реализации. На переговорах по РСМД нужно будет прояснить ряд технических деталей, типы ракет, их характеристики и условия контроля. Борьба будет нелёгкой, но в течении года такое соглашение может быть разработано и подписано во время предстоящей встречи с Рейганом в Вашингтоне. Следующим шагом должно стать соглашение о 50%— ном сокращении СНВ. Его основные параметры также обговорены в Рейкьявике. Это МБР, БРПЛ и ТБ (тяжёлые бомбардировщики). А основным препятствием является всё та же увязка с ликвидацией всего ядерного оружия и соблюдением Договора по ПРО. Однако отказываться от этой увязки пока не следует. Нужно лишь изменить тактику: вести переговоры о 50%— ном сокращении так, как будто этой увязки не существует, но время от времени напоминать о ней. Прогресс на переговорах будет усиливать давление на США в пользу соблюдения Договора по ПРО и в конечном итоге будет видно, как поступить с этой увязкой.  Нужно учитывать, однако, что переговоры по техническим параметрам тут будут более сложными, чем в отношении РСМД, и займут значительно больше времени. Поэтому рассчитывать на достижение договоренности к саммиту в Вашингтоне здесь определённо не приходится. Есть тут и другая трудность и, пожалуй, она главная. После того как Рейган неожиданно дал согласие в Рейкьявике на ликвидацию ядерного оружия, в Западной Европе, да и в Америке растут опасения, что США идут на отказ от ядерного сдерживания в условиях, когда Советский Союз сохраняет значительное превосходство в обычных вооружениях. Маргарет Тэтчер, например, открытым текстом заявляет, что для Европы ядерное оружие — это единственный способ обеспечить свою безопасность в случае войны на европейском континенте обычными средствами. Аналогичную позицию высказывают руководители Франции, Германии и других натовских стран. Поэтому едва ли можно ожидать прогресс в деле 50%— ного сокращения СНВ до тех пор, пока не обозначится успех на переговорах по обычным вооружениям в Европе. А здесь — полный тупик  без просвета.   Переговоры эти ограничиваются сейчас районом Центральной Европы. Ведутся они в Вене уже 13 лет и за это время там не смогли даже прийти к согласию о названии переговоров — о чем договариваться: то ли о взаимном сбалансированном сокращении войск и вооружений, как предлагает НАТО, то ли просто об их сокращении, как предлагает Советский Союз. Загвоздка здесь в следующем: мы говорим, что в Центральной Европе существует примерное равенство вооружённых сил двух блоков, а натовцы утверждают, что СССР обладает большими преимуществами — в 180 — 230 тысяч человек. Но тут есть и другой камень преткновения. Формат этих переговоров, ограничиваясь сокращениями только в центрально— европейском регионе, не меняет ситуацию с обеспечением европейской безопасности в целом. В случае достижения договоренности, американские войска, например, будут вынуждены перебраться за океан, а советские войска отойдут на несколько сот километров.  Для того, чтобы вернуться назад, им потребуется всего несколько дней, тогда как американцам — несколько недель. Условия безопасности остаются неравными и это вызывает опасения в Западной Европе. Поэтому рамки переговоров, их формат надо расширять кардинальным образом. Речь должна идти о всей Европе от Атлантики до Урала, их участниками должны стать все члены НАТО и Варшавского Договора. На Будапештской встрече ПКК в июне 1986 года Советский Союз выдвинул программу радикального сокращения вооружённых сил и обычных вооружений во всей Европе одновременно и в комплексе с тактическим ядерным оружием. К началу 90-х годов эти сокращения составили бы 25% и противостоящие друг другу группировки войск НАТО и ОВД уменьшились бы на 500 тысяч человек с каждой стороны. Совсем недавно, в декабре НАТО дало ответ: они согласны вести переговоры о сокращении обычных вооружений во всей Европе, но не тактического ядерного оружия. Цель — ликвидация дисбалансов. Для этого предусматриваются неравные сокращения, чтобы установить паритет и устранить преимущества ОВД. Тут у нас с НАТО полное расхождение позиций. Наши военные настаивают, что паритет уже существует.  Никаких преимуществ у Варшавского договора нет. А потому сокращения должны быть равновеликими — как для НАТО, так и для ОВД. В общем, получается тот же тупик, что и на нынешних Венских переговорах, только теперь в масштабах всей Европы. В столице Австрии месяц назад началась очередная встреча СБСЕ. Она должна выработать мандат для переговоров по разоружению в Европе. Нам нужно иметь новую, отвечающую нашим интересам позицию на этой встречи. И прежде всего разобраться, наконец, с численностью войск и вооружений в Европе, объявить реальные цифры и быть готовыми к проверке их международной инспекцией. Важно было бы нам самим предложить не только сокращение вооружений, но и ликвидацию дисбалансов с тем, чтобы в конечном счёте выйти на строгий паритет между двумя блоками по численности войск и вооружений. Это будет третий шаг. Он гарантирует безопасность в Европе и это откроет путь к радикальным сокращениям ядерных вооружений. Горбачёв слушал внимательно и, что редко с ним бывало, практически не перебивал. Карпов излагал в основном соображения, касающиеся стратегических вооружений, а я говорил про европейское разоружение. Подытожили мы так: Первым реальным шагом может стать заключение уже в следующем году Договора по РСМД. Вторым шагом — Договор о сокращении обычных вооружённых сил в Европе. Третьим — Договор о 50%— ном сокращении СНВ. Но для них потребуется больше времени. Так выглядит реальная программа разоружения, рассчитанная на ближайшие 4— 5 лет. Для её реализации надо усовершенствовать практику подготовки встреч на высшем уровне. Начинаться она должна на переговорах экспертов в Женеве и Вене. Это будет как бы первый этаж. Вторым этажом должны стать регулярные встречи министров иностранных дел СССР и США. Эксперты будут докладывать им о проделанной работе, возникших проблемах и вместе с министрами в течение нескольких дней искать развязки. И, наконец, на третьем этаже, во время встреч на высшем уровне будут рассматриваться кардинальные вопросы, основные нерешённые проблемы. Это освободит глав государств от копания во второстепенных деталях и позволит сконцентрироваться на главном. Горбачёв сказал, что программа эта его мало впечатляет. — Нет размаха, опять мелкотемье для сидения в Женеве. Но я вижу, что ничего другого тут нет. Начать, видимо, придётся  с РСД. Зайков тоже предлагает этот путь и его надо испробовать. Обычные вооружения мы как— то упустили. Я не исключаю, что на Западе специально раскручивают пропаганду насчёт того, что у нас перевес по обычному оружию. Но для нас главное –это снимать противостояние. Поэтому обычными вооружениями придётся серьёзно заняться, определить политическую линию на перспективу. Пусть Гриневский этим и займётся. НИЗШАЯ МАТЕМАТИКА Казалось бы всё ясно — Горбачёв определился. Но прошёл новый 1987 год, наступил январь — и никакого движения. В Москве в эти дни заседания Пятёрки шли чуть ли не каждый день. Мидовцы, полагаясь на поддержку Горбачёва, настойчиво пытались развязать рейкьявикский узел, выделить из него РСД и ОТР и безотлагательно приступить к разработке соглашения об их полной ликвидации. Но военные стояли насмерть: делать этого нельзя. Их аргументация была простой и ясной: ликвидация этих ракет подорвёт баланс ядерных сил в Европе. Да, по средним ракетам там в целом существует паритет: у США развёрнуты 442 ракеты (120 Першингов— 2 и 322 крылатые ракеты), а у СССР 465 (405 СС — 20 и 60 СС — 4).[222] Но далее шло длинное перечисление многих сотен других средств доставки ядерного оружия, способных наносить удары по значительной части территории Советского Союза. Тут было всё: самолёты и крылатые ракеты на базах в Европе, кораблях 6— го и 2— го флотов США в Средиземном море и Атлантике, а также ракеты на подводных лодках. Разумеется, в этот перечень входили также РСД Англии и Франции (64 и 114 соответственно). В итоге указывалось, что США и НАТО имеют здесь 2— ное превосходство по носителям и 3— ное по боезарядам. А вывод был такой: превосходство США и НАТО в этих средствах частично компенсируется размещением советских оперативно— тактических ракет в ГДР и Чехословакии. Это и позволяет говорить о наличии примерного равновесия сил в Европе. Поэтому на нулевой вариант по РСМД идти нельзя. Это можно сделать только в контексте полной ликвидации ядерного оружия. С подобными цифровыми выкладками мидовцам было трудно спорить. Какой— либо внутренней информацией о численности советских войск и вооружений они не располагали — она считалась сверх секретной. Даже министр, да и многие члены Пятёрки были не в курсе. Только очень узкий круг лиц на самом верху имел доступ к подобного рода информации и знал фактическое положение дел. Карпов пробовал было говорить, что у нас тоже много тактических ядерных средств в Европе, и они тоже служат противовесом ядерному оружию НАТО. Но Ахромеев привёл такой неотразимый аргумент: — Кто вам сказал, что оружия у нас много? Оружия никогда не бывает много. Об этом свидетельствует весь исторический опыт ведения войн нашим государством. Забегая вперёд, нужно сказать, что всего год спустя, когда пришлось опубликовать официальные данные, связанные с осуществлением Договора по РСМД, картина оказалось совсем другой. Для достижения «нуля» Советскому Союзу нужно было уничтожать в 2 раза больше ракет и почти в 4 раза больше боеголовок. У СССР оказалось 1846 ракет и 3136 боеголовок, а у США 846 ракет и 859 боеголовок. Вот с такой вот «низшей» математикой приходилось работать на Пятёрках.    Но тогда мы всего этого не знали, хотя и догадывались. Поэтому решили подойти к проблеме с другого конца и, ссылаясь на заявления министра Устинова и других видных военачальников, стали доказывать, что появление американских Першингов в Европе нарушает не столько локальный, сколько стратегический баланс сил. США получают возможность нанесения внезапного, обезглавливающего удара. Ведь задача этих ракет — уничтожение органов управления СССР и наших МБР на стартовых позициях. Их подлётное время до этих целей — всего лишь 6 — 8 минут, а аналогичными средствами для удара по Америке мы не располагаем. Поэтому в интересах нашей безопасности было снять эту угрозу, пойти на полную ликвидацию РСМД. Ответ военных был неожиданным: — Не нагнетайте страсти и не пугайте самих себя. Американские Першинги расположены так, что до Москвы не долетят. А наши оперативно — тактические ракеты в ГДР и Чехословакии способны в считанные минуты уничтожить их прямо в местах дислокации. Что касается крылатых ракет, то наши средства ПВО легко справятся с ними. Мидовцы были в шоке. До сего дня они с пеной у рта и в полной уверенности, что говорят правду, доказывали на переговорах, что Першинги –это оружие первого, обезглавливающего удара, нацеленного на Москву и другие жизненные объекты на европейской части Советского Союза. С подачи своих коллег –военных даже время приводили: вначале говорили, что Москва будет уничтожена через 20 минут после пуска, потом –через 17, потом –через 15 и даже через 8. А что говорить теперь? Весьма интересной была дискуссия по средствам малой дальности, или оперативно— тактическим ракетам, как их именовали военные. Здесь МИД поддерживало руководство Оборонного отдела ЦК. Оружие малого радиуса действия В. Л. Катаев назвал наиболее «неудобным» в арсенале средств сдерживания, особенно для условий Европы. Его ликвидация значительно уменьшит опасность «автоматического» возникновения и эскалации ядерного конфликта. — Ракеты малой дальности, — говорил он, — предназначены для стрельбы в глубину территории наступающего противника. Поэтому располагаются они в сравнительной близости от границ — меньше 100 километров. Средства противника, например, танки с газотурбинными двигателями, позволяют добраться до места размещения этих ракет в очень короткое время: ведь мобильная ракетная установка имеет скорость передвижения не более 40 км. в час. Противник может быстро приблизиться к ней, обстрелять её издалека, используя средства точного поражения. Что делать? Из— за малого времени на принятие решения оно со стороны США принимается руководителем театра военных действий. Выбор у него не так уж велик: ядерную ракету надо или быстро пустить, естественно по территории противника; или же взорвать её на месте вместе с ракетной установкой, а это значит рассеять ядерное заражение по собственной территории; или сдать секретную ракетную установку противнику. Главный вопрос применимости любого ядерного оружия — это вопрос, если можно так выразиться, рентабельности такого катастрофического шага. Ведь любое ядерное нападение чревато ядерным ответом. Никто не может предсказать — до какого уровня может дойти развитие обмена ядерными ударами после первого взрыва ядерного заряда. На ядерный удар американской тактической ракетой на европейском театре может последовать ядерный ответ по территории США советской стратегической ракетой. Целесообразно ли государству решать какие— то мелкие оперативные и тактические вопросы локального театра военных действий путём самоубийства? И вывод: — Ракетно— ядерное оружие тактического или оперативно— тактического назначения опасно своей непосредственной близостью к той плохо управляемой динамике событий, которая возникает на местах военных действий. Оно опасно и уязвимостью со стороны террористов. Поэтому надо вести дело к его ликвидации у обеих сторон. Но военные твёрдо стояли на своём. Такого рода словопрения нудно повторялись из заседания в заседание, перекочёвывали с Малой пятёрки на Большую. Там тот же жаркий спор вёлся уже между Шеварднадзе и Соколовым. Зайков тоже пытался убедить упрямого министра обороны, но тщетно... Большая пятёрка вновь поручала разобраться со всем этим Малой пятёрке и казалось этому конца и края и не будет. Шеварднадзе и Зайков жаловались Горбачёву, тот вроде бы соглашался с ними... Но всё оставалось по— прежнему. САЛФЕТКА В КАЧЕСТВЕ КОМПРОМИССА Советское руководство смогло тогда договориться лишь об одном –для придания динамизма застопорившимся переговорам в Женеве предложить американцам назначить главами делегаций первых заместителей министра иностранных дел и государственного секретаря. В общем, кадры решают всё. С советской стороны был назван Ю.М. Воронцов –один из лучших дипломатов того времени.[223] Однако американцы оставили Кампельмана –он, де, личный представитель президента и потому в США нет более подходящей фигуры. Но инструкции у них оставались прежние. Поэтому движения в Женеве по— прежнему не было. Во время их первой встречи Кампельман спросил: — Я слышал такие комментарии из Москвы: Рейган плохой президент, мы не можем вести дела с ним. Какова Ваша позиция? — Мы хотим делать дело с Рональдом Рейганом, — ответил Воронцов. –Он ваш президент. Мы знаем, что он хочет достичь соглашения. Американцы отметили это как некоторый сдвиг в советской позиции. Прежде в ответ на такие вопросы шла долгая критика позиции США.[224] Но с американской стороны и таких подвижек не было. Поэтому в Женеве продолжались долгие и нудные пререкания –кто виноват. Воронцов попытался интенсифицировать работу по выработке текста Договора по средним ракетам. Но текст этот пестрел скобками, напоминающими непролазную чащу леса. За этими скобками скрывались несогласованные положения и касались они самых существенных вопросов. Сами делегации их решить не могли. Оставалось только уповать на столицы. А они молчали. И всё же в ходе неофициальных контактов в Женеве стали проглядывать контуры возможных компромиссов, которые могли проложить дорогу к соглашению. По РСМД это двойной ноль –как по ракетам средней, так и меньшей дальности. Причём и в Европе, и в Азии, и в Америке, что значительно облегчит также и решение проблем контроля. В общем, тут было всё более или менее ясно. Куда сложнее было с развязкой рейкьявикского узла. Но и тут кое — что проглядывало сквозь плотную пелену взаимных обвинений. Ещё на встрече Шеварднадзе –Шульц в Вене в ноябре 1986 года советская сторона предложила создать группу экспертов для рассмотрения того, что разрешено испытывать и что нет по Договору по ПРО. Это был уже отход от жёсткой позиции Горбачёва в Рейкьявике, что испытания СОИ должны быть ограничены только рамками лабораторий. Некоторое время спустя советские учёные, академики Велихов и Сагдеев связались с Полем Нитце в Вашингтоне, пытаясь начать конкретный разговор на эту тему. И Нитце вроде бы был за. Идея эта пришлась по душе также и Шульцу. Но резко против выступили Уаинбергер и министерство обороны. А Рейган их поддержал: — Почему мы не можем продвигаться к СОИ, будучи уверенными,  что мы всё делаем правильно? Не надо спрашивать советских, что нам делать, надо говорить им.[225] Поэтому Шульц публично отверг это советское предложение: «Мы не думаем, что нужны какие— либо переговоры относительно интерпретации Договора по ПРО». Поиск компромисса на этом направлении был закрыт. Однако уже в декабре Макс Кампельман пригласил Виктора Карпова пообедать в тихом ресторане на окраине Женевы. Сели за стол. Перед ними как обычно лежали нож и вилка, обёрнутые салфеткой. — Представь, Виктор, — начал американец издалека,—  нож это советская позиция, а вилка –это американская позиция. Единственно, что их связывает вместе –это салфетка. Она и есть компромисс.  И далее Кампельман предложил в приватном порядке такую комбинацию: Советский Союз уступит и примет предлагаемый США подуровень по МБР и БРПЛ, а Соединённые Штаты в свою очередь пойдут на уступки по СОИ. Карпов тогда на это не клюнул –инструкций не было. Но запомнил и пробовал продвигать эту комбинацию в Москве. Но безуспешно — военные были категорически против. ПЕРЕЛОМ Перелом наступил где—то в середине февраля. Сверху до нас стали докатываться слухи о заседаниях Политбюро, куда теперь перекочевало обсуждение проблем с ракетами средней дальности. Виталий Катаев прокомментировал это так: — Военные и там пытались дать бой, но в жёсткой форме были сломлены Горбачёвым. Маршал Ахромеев сдался довольно быстро, хотя воспринял это, как личную трагедию. А вот маршал Соколов сопротивлялся. Но Политбюро приняло решение и он вынужден был подчиниться, хотя ворчал...  Много позднее мне удалось ознакомиться с протоколами заседаний Политбюро 23 и 26 февраля 1987 года, где обсуждались эти вопросы. Как это не парадоксально звучит сегодня, но с предложением «вычленить» средние ракеты из  рейкьявикского пакета выступили консерваторы Лигачёв и Громыко, а Горбачёв по началу вроде бы сомневался. Только министр обороны Соколов решительно высказался против, напомнив об английских и французских ракет в Европе. На это Горбачёв отреагировал резко: — «Вот тут у тебя исчезают политические моменты. Войны с Англией и Францией не будет. Она невозможна. И средние ракеты, если мы их снимем, ничего не меняют». И сделал такое заключение: — «Полезное обсуждение. Исходим из того, что как ни трудно вести дела с соединёнными Штатами, мы обречены на это. Выбора у нас нет. Главная для нас проблема –снять конфронтацию. Это для нас центральный вопрос всей нашей внешней политики. Но не строить политику на иллюзиях. Не думать, что даже если пойдёт сокращение вооружений, мы будем иметь менее мощного в военном отношении противника. Ибо весь интерес этого государства (США) –это мощь. Так что соперничество в любом случае будет продолжаться». [226] Но тогда в МИДе мы этого не знали. Решение Политбюро дошло до нас в виде указания Шеварднадзе: срочно подготовить Заявление Горбачёва, что Советский Союз не связывает достижение договоренности по РСД с решением других проблем разоружения. Мы предлагаем ликвидировать все эти ракеты в Европе и сократить их в Азии и Америке до ограниченного числа ракет, способных нести по 100 боеголовок. На наш вопрос, как быть с ракетами меньшей дальности, министр ответил: — Не гоните лошадей. Начинаем с РСД, а там дойдёт очередь и до ракет меньшей дальности. Согласие есть. Надо подчеркнуть, что сразу же после подписания соглашения по РСД мы выведем свои оперативно — тактические ракеты из Чехословакии и ГДР, которые были размещены там в ответ на появление Першингов в Европе. Больше того, заявить, что мы готовы сразу же приступить к переговорам о ракетах меньшей дальности с целью их сокращения и полной ликвидации.       А 28 февраля 1987 года об этом торжественно объявил Горбачёв, выступая по телевидению. Так был развязан рейкьявикский узел. Три дня спустя Рейган приветствовал этот шаг Горбачёва на своей первой пресс— конференции после начала ирангейтского скандала. Но объяснил изменения в советской политике не перестройкой или новым мышлением, а твёрдостью проводимого им курса. И союзников в Европе он успокаивал: — «Ничто так не важно для дела мира, как твёрдость наших обязательств по НАТО».[227] В эти же дни было объявлено, что госсекретарь Шульц посетит Москву в середине апреля. Так был дан зелёный свет переговорам по ракетам средней и меньшей дальности в Женеве. В группе, которую возглавляли послы Алексей Обухов и Майнер Глитман, началась кропотливая работа по снятию скобок. Один из сотрудников американской делегации заметил по этому поводу, что обычно мрачный Обухов, наконец, улыбнулся –третий раз за всю историю переговоров по ядерному разоружению.  В  КРЫСЯТНИКЕ Но тут снова разразился шпионский скандал. Странная получалась картина: как только намечалась перспектива продуктивного советско— американского диалога, так сразу же разгарались шпионские страсти. В ночь перед Рождеством, в ходе праздничного обеда в резиденции американского посла в Вене к резиденту ЦРУ подошел сержант морской пехоты Клейтон Лоунтри и признался в страшном грехе: служа в охране посольства США в Москве, он имел интимные отношения с русской женщиной из обслуги, которая оказалась агентом КГБ. Его допрашивали с пристрастием и он сознавался всё больше и больше: передавал ей не только секретную информацию, но и позволял русским тайно проникать в посольство по ночам, устанавливать там жучки и снимать информацию. Дальше — больше. В марте другой морской пехотинец капрал Арнольд Брейси сознался в тех же грехах. Вместе с Лоунтри они по ночам тайком пропускали агентов КГБ в святая святых — центр связи, кабинет посла и другие секретные помещения московского посольства.  Поэтому весь отряд стражей морской пехоты, охранявших посольство, — 29 человек были заменены и отправлены домой. А дипломаты получили строгое указание прекратить работу с секретной информацией на компьютерах и даже пишущих машинках, поскольку КГБ могло перехватывать и расшифровывать идущие от них электронные и звуковые сигналы. Всё это напоминало плохо отрежиссированную постановку из театра абсурдов. Дело доходило до анекдотических ситуаций. Американские дипломаты боялись говорить в стенах посольства даже шёпотом — они общались между собой посредством обмена записками. И, как в доисторические времена, писали от руки послания в Вашингтон, которые потом дипкурьеры везли в столицу в опечатанных мешках.  Собираясь с визитом в Москву, Шульц сетовал: «Ни одна комната, ни один телефон, ни одна пишущая машинка, ни одна радиоволна или даже территория за дверями посольства не могут считаться «безопасными» с точки зрения прослушивания... Смогу ли я иметь связь из Москвы с президентом и госдепартаментом?» Специалисты из Вашингтона заверили его, что сможет. Для этого придётся везти на самолёте в Москву специальный защищённый фургон со спец аппаратурой. Фургон этот будет оставаться в самолёте, а когда Шульцу потребуется переговорить с президентом, он будет приезжать на аэродром, садиться в фургон и ездить на нём вблизи аэродрома. Шульц, правда, отказался от такого варианта защищённой связи.[228] В общем, скандал даже по меркам Холодной войны бушевал не шуточный. Америка кипела от негодования. Уаинбергер, военные и ЦРУ требовали, чтобы госсекретарь отказался от поездки в Москву. Сенат семьюдесятью голосами принял резолюцию, которая рекомендовала ему не ехать. Но упрямый Шульц не сдавался — ехать надо. И в этом его поддержал президент. Но он одновременно поддержал и Уаинбергера: в Москве нужно твёрдо проводить линию, чтобы от Рейкьявика не было отступления ни на пол шага. Белый дом даже принял специальную Директиву по вопросам национальной безопасности. В ней, по словам Шульца, жестким языком излагались инструкции, которые не давали возможности достичь какого— либо прогресса на переговорах в Москве. Согласие о невыходе из Договора по ПРО урезалось с 10 до 7 лет, а ликвидация ядерного оружия вообще не упоминалась. Впрочем, ликвидация баллистических ракет — тоже. В общем, как пишет Шульц в своих мемуарах, он покидал Вашингтон с чувством, что у него «мало шансов на достижение прогресса».[229] ПОЧЕМУ ШУЛЬЦ ПЕЛ ПЕСНИ Неудивительно поэтому, что «папа Шульц» — так звали его между собой советские дипломаты — прилетел во Внуково мрачнее тучи. Было это рано утром 13 апреля 1987 года. На полях ещё лежал снег, было мокро и холодно. Он сразу же проследовал в мидовский особняк на улице Алексея Толстого и потребовал от Шеварднадзе объяснений. Но в Москве готовились к нелёгкому разговору на шпионскую тему. Тем более, что на следующий день предстояла встреча с Горбачёвым и Генсек не хотел выглядеть дураком, повторяющим сказки про невинное КГБ. Поэтому он сам грозно допрашивал председателя Чебрикова, что случилось в американском посольстве? Однако руководство КГБ намертво отпиралось — никакого «физического проникновения» в посольство США со стороны советских спецслужб не было. То, что рассказывают морские пехотинцы, — сказки для детей. А вся история выдумана и приурочена к визиту Шульца, с целью сорвать поездку Горбачёва в Америку и его встречу с президентом Рейганом. Конечно, Чебрикову не поверили. Но он твёрдо стоял на своём и предлагал даже опросить его людей, наблюдавших за американским посольством. Пришлось поверить, так как другого выбора не было. Поэтому, выслушав гневные эскапады Шульца, советский министр холодно ответил: — Г-н секретарь, Вас дезинформировали. На следующий день Горбачёв пошёл еще дальше и твёрдо заявил, что никакого «физического проникновения» сотрудников КГБ не было ни в  посольство, ни в кабинет посла. Шульц быстро сориентировался и спросил: — Могу я передать президенту, что Ваша политика и правила не позволяют спецслужбам физически проникать в здание нашего посольства? — Да,  — подтвердил Горбачёв. На этом вопрос был закрыт.[230]                   * * * Разделавшись со шпионажем, Шульц и Шеварднадзе уединились в сопровождении переводчиков и договорились о порядке предстоящей работы — создать 4 рабочих группы. В них будет рассматриваться весь спектр проблем советско— американских отношений: разоружение, права человека, региональные кризисы и двусторонние отношения — «двусторонка» на чиновничьем жаргоне. По всем этим вопросам к визиту Горбачёва в Вашингтон должны быть подготовлены конкретные решения.[231] Так начались переговоры в мидовском особняке, где Шульц стал излагать американскую позицию, обвиняя во всех грехах Советский Союз. Но жёстко проводя эту линию, он делал как бы исключение лично для Шеварднадзе. Это, по— видимому, была его тактика. Углядев с первой их встречи, что новый советский министр неравнодушен к знакам личного уважения в чисто восточном стиле, госсекретарь постоянно играл на этом. Вот и теперь, когда прервались на ланч и настало время произнести тост, грузный Шульц тяжело поднялся из— за стола. Но вместо речи, неожиданно дал знак своим помощникам включить музыку, и сам запел известный американский шлягер «Georgia on My Mind», что звучало в переводе, как «Грузия в моих мечтах». А его команда высокопоставленных дипломатов стала подпевать. Раздались смех и аплодисменты. Это было весьма необычное шоу для чопорной дипломатии, но Эдуард Шеварднадзе и его жена Нанули были довольны. Таким образом, отношения Шульца и Шеварднадзе крепли от встречи к встрече, несмотря на все перепады в советско— американских отношениях. После ланча начались переговоры. Теперь они происходили следующим образом. Министры сидели в Белом зале и обсуждали общие проблемы. А этажом выше советские и американские эксперты, разбившись на 4 группы, приступили или пытались приступить к выработке конкретных договоренностей. Время от времени министры вызывали их и они докладывали результаты. Министры слушали, обменивались мнениями, иногда спорили, а иногда что— то решали, но большей частью давали указание — доработать или поработать ещё. Разумеется, работа экспертов протекала в строго ограниченных рамках уже заявленных позиций. И решать они могли только третьестепенные технические детали и то по согласованию со своими ведомствами. Вопросы средней степени важности адресовались уже министрам. Ну а главные, принципиальные проблемы решались на уровне глав государств. Очень скоро в рабочих группах стала практиковаться такая игра: если там возникал тупик, кто— либо из советских или американских экспертов начинал грозить передать жгучую проблему на рассмотрение министров. Но угрозы эти мало действовали, ибо эксперты знали, что министры их обычно не решали, а отправляли обратно экспертам на доработку. И главной проблемой, которая в те апрельские дни гуляла туда и обратно, были ракеты средней и меньшей дальности — РСМД. По ракетам средней дальности (РСД) принципиальные рамки договоренности были обговорены Горбачёвым и Рейганом ещё в Рейкьявике. Это — полная ликвидация РСД в Европе и сохранение по 100 боеголовок с соответствующим количеством ракет в азиатской части СССР и в США. Но для американцев всё ещё предпочтительным оставался нулевой вариант. В общем, тут было всё ясно. Серьёзные проблемы существовали в отношении ракет меньшей дальности. И в Рейкьявике они были только обозначены, но не решены. Американцы настаивали на полной ликвидации этих ракет и в Европе, и в Азии. А советская позиция была уклончивой и неопределённой. В качестве первого шага, сразу же после подписания Договора по РСД Советский Союз был готов вывести ракеты малой дальности из ГДР и Чехословакии. Далее он предлагал заморозить имеющиеся у сторон количества этих ракет, приступить к переговорам об их существенном сокращении и в конечном счёте — ликвидации. Об этом публично заявил Горбачёв в Праге после ожесточённой схватки с военными, которые были категорически против. Сделал он это 10 апреля, накануне визита Шульца, и какой— либо конкретной разработанной позиции на этот счёт не было. Поэтому экспертам не оставалось ничего другого, как повторять эту фразу, что было явно недостаточно для согласования договорных формулировок.  Но не отсутствие разработанной позиции тормозило работу экспертов. Американцев замораживание вообще не устраивало. У США нет ракет малой дальности, говорили они. Поэтому замораживание будет означать, что СССР сохранит такие ракеты на неопределённое время, а США будут лишены права создавать и размещать эти ракеты. В общем, здесь был тупик, выход из которого мог быть найден даже не министрами, а главами государств. Поэтому на экспертном уровне в особняке на улице Алексея Толстого обсуждались 3 конкретных вопроса, решение которых они пытались облечь в формулировки будущего Договора: — перечень ракет, подлежащих ликвидации; — как будет осуществляться их ликвидация и сроки; — контроль. И начинать нужно было казалось бы с простого вопроса — какие конкретно ракеты в арсеналах СССР и США относятся к категории ракет средней и малой дальности. В отношении РСД проблем не было: в эту категорию подпадали все баллистические ракеты дальностью полёта от 1000 до 5500 километров. В Советском Союзе — это ракеты СС— 4, СС— 5 и СС— 20, а в США — Першинг— 2 и крылатые ракеты наземного базирования. Проблемы, и весьма серьёзные, существовали в отношении ракет меньшей дальности. Обозначались они ещё в ходе женевских переговоров по разоружению. Там без особого труда договорились, что к этой категории относятся все ракеты дальностью от 500 до 1000 км. У США таких ракет не было, а в СССР — это СС— 12. Но американцы настаивали, что туда же должны быть включена советская ракета СС— 23, она же Ока. Это была новая, современная, прекрасная по всем параметрам ракета. Все её составляющие –сама ракета, электронно— вычислительный комплекс, системы наведения и связи — размещались на одной четырёхосной машине, очень похожей на бронетранспортёр. Она плавала, проходила через препятствия, даже через окопы. Её можно было загрузить в самолёт, на транспортное судно и отправить в любую точку планеты. А главное –ракета летела к цели со скоростью в 4 маха, то есть в 4 раза быстрее звука. Она имела специальную ядерную боевую часть –»невидимку», которую было невозможно засечь радаром. Кроме того, ракета управлялась на всей траектории полёта, и её можно было перенацелить в любой момент на другой объект. Но не по этим причинам советские военные были категорически против включения Оки в категорию ракет меньшей дальности, подлежащих уничтожению. И резоны для этого у них были весьма основательные. Установленной дальностью ракеты, доказывали они, считается максимальная дальность, на которую испытывался данный тип ракеты. Ока была испытана на 400 км. И ни один военачальник не решится запустить ракету на большую дальность, чем она испытана, так как нельзя обеспечить необходимую точность попадания и вообще неизвестно, как она себя поведёт в полёте. Но американцы приводили иной довод: если бы такая же по габаритам ракета была изготовлена по американским технологиям, то она имела бы дальность 500 километров. А наши военные применяли контр довод: так можно поставить под сомнение дальность действия любой ракеты, в том числе и американской. И в таком духе дискуссии продолжались долгое время. Незадолго до визита Шульца, министерство обороны под большим прессом со стороны Горбачёва, Зайкова и Шеварднадзе вынуждено было согласиться на включение Оки в категорию ракет меньшей дальности, но с условием: предложить американцам ликвидировать все ракеты в диапазоне с 400 до 1000 км. Их замысел был ясен: наряду с ликвидацией Оки была бы поставлена преграда для создания — а такой проект уже был — модернизированной американской ракеты Лэнс— 2 дальностью 450 — 470 км. В рабочей группе Карпов попробовал пробить этот вариант, но безуспешно: американцы были против. Поздно вечером, когда он докладывал министру о результатах своих безуспешных баталий, Шеварднадзе негодовал: — Что же получается? Из— за каких— то пол сотни или там сотни километров мы не можем начать ликвидацию ракет, направленных нам прямо в сердце? Приступить к масштабной программе ядерного разоружения? Это и есть пример, когда копание в технических деталях застилает нашим военным горизонт. За деревьями, причём мелкими, не видят леса! Очевидно он поговорил по этому вопросу с Горбачёвым и Зайковым — сам он не мог бы его решить.  Поэтому тем же поздним вечером, когда Шульц прямо поставил перед ним вопрос, согласна ли советская сторона включить СС— 23 в категорию ракет меньшей дальности, Шеварднадзе твёрдо заявил: — Для нас это не проблема. Давайте попросим экспертов заняться этим вопросом. Повторяю, за нами дело не станет. Тем самым Шульцу был дан позитивный ответ. И в рабочей группе он был той же ночью решён в соответствии с указанием министров. На следующий день в Екатерининском зале Кремля Шульца принимал сам Горбачёв. Генсек был решительно настроен на достижение результатов и главный упор делал на развязку проблем с РСМД. После ритуального танца с изложением официально заявленных позиций, когда стало ясно, что всё дело упирается в ракеты меньшей и дальности и их замораживание не проходит, Горбачёв решительно заявил: Советский Союз готов полностью ликвидировать эти ракеты в Европе в  течение короткого срока. (Позднее было уточнено — одного года.) Это был второй долгожданный ноль. Но осторожный Шульц, памятуя о проблемах с СС— 23, закинул удочку: — О каких средствах идёт речь, нам, я думаю, ясно. И Горбачёв сходу подтвердил:     — Как мы понимаем, о ракетах СС — 23 и других ракетах этого класса. Шульц не верил своим ушам. Позднее, в кругу своих соратников он назовёт это «божественным подарком» со стороны Горбачёва. Но тогда прямого ответа не дал, а стал говорить, что сначала американцам надо посоветоваться с союзниками по НАТО. Теперь не верил Горбачёв: такой практики общения с союзниками в Варшавском Договоре не существовало. Обычно Москва принимала решение, сообщало о нём своим союзникам, а те послушно одобряли. Поэтому Горбачёв продолжал давить: — «Мы готовы на ноль, на ликвидацию ракет малой дальности в Европе. Более того, готовы идти дальше, решать вопрос о сокращении и ликвидации тактических ракет. И вот, когда мы делаем все эти предложения, вы в НАТО ходите вокруг них, как кошка вокруг миски с горячей кашей, никак не решитесь пойти на договорённость». Но Шульц продолжал лавировать — ни да, ни нет. Только осторожно поинтересовался судьбой РМД вне Европы. На это Горбачёв ответил, что «по Азии можно было бы решить вопрос также как и вопрос по РСД», то есть оставить по 100 ядерных боеголовок и соответствующее количество ракет. Однако Шульцу такой вариант явно не понравился и он стал говорить, что эти ракеты высоко мобильны и их легко доставить обратно в Европу. На это Горбачёв сказал: — «Так или иначе, мы за глобальный нулевой уровень». Короче говоря, дал понять, что готов полностью уничтожить и ракеты средней дальности, но предпочёл бы сохранить небольшое их число в Азии. А Шульц намекнул, что для него предпочтительнее их полная ликвидация. В общем, всё ходили вокруг да около и конкретно ни о чём не договорились, хотя были весьма близки к этому. Однако специалистам уже тогда было ясно: прорыв не за горами. Соглашение по РСМД в том или ином виде — будет. И оно положит начало кардинальным изменения в международной политике. Но по другим проблемам, обсуждавшимся в Москве 13 и 14 апреля, прогресса не было. По ПРО Горбачёв начал уступать. В Рейкьявике он говорил о 10— летнем сроке невыхода из Договора по ПРО, после чего ещё в течение 3х— 4х лет последуют переговоры для того, чтобы определить, что делать дальше. Но и после этого не должно быть автоматического развёртывания СОИ, если стороны не договорятся, в каком виде оно будет происходить. По сути дела это было как бы бессрочное обязательство соблюдать Договор по ПРО или, по крайней мере, — в течение 15 лет. Теперь, в апреле он решил подправить советскую позицию: переговоры могут начаться за 2— 3 года до истечения 10— летнего срока невыхода из Договора. Если же стороны ни о чём не договорятся и одна из сторон решит приступить к созданию ПРО, другая сторона будет свободна от обязательств по ограничению и сокращению СНВ. Это было предупреждение: Советский Союз получит свободу рук для ответных мер в наращивании стратегических наступательных вооружений. Но американцы восприняли этот шаг Горбачёва скорее как уступку. Шульц в беседе с Шеварднадзе сказал: — По— видимому, вы начинаете говорить о реальных 10 годах. И со своей стороны ужесточил позицию. Если в Рейкьявике Рейган говорил о 10 годах, то теперь, спустя 6 месяцев, Шульц назвал 7 лет.  Не было движения и по другим направлениям советско— американского диалога. По правам человека продолжалось топтание на месте со взаимными упрёками. Новым здесь было, пожалуй, лишь согласие Советского Союза обсуждать эту тематику. Та же картина и при рассмотрении региональных проблем. СССР изъявлял готовность уйти из Афганистана, но жаловался, что американцы ставят ему палки в колёса. А США, хотя были совсем не против ухода советских войск, не собирались помогать Москве сохранить лицо. Все эти проблемы подробно обсуждались у Горбачёва. Шульц уехал из Кремля только в 7.30 вечера, а в 9.30 был снова в мидовском особняке на улице Алексея Толстого, где просидел до полуночи, споря с Шеварднадзе. Но безрезультатно. НОЛЬ В ОБЛАКАХ Главный результат визита Шульца в Москву во всем мире восприняли однозначно: соглашение по РСМД теперь в пределах досягаемости. Но хорошо это или плохо? И как к этому относиться? Характерным был заголовок на первой полосе газеты Геральд Трибюн Интернэшенел: «Шульц сообщил о прогрессе с пактом по евроракетам: НАТО опасается эрозии американского щита».[232]    Ноль по РСД был официальной политикой НАТО, начиная с 1983 года. Но там, видимо, не просчитали всех за и против, полагаясь больше на то, что Советский Союз не пойдёт на ликвидацию своих СС— 20. Но он пошёл. И предложил второй ноль — ликвидацию ракет малой дальности в Европе.  Разумеется, в правящих кругах стран НАТО прекрасно понимали, что ликвидация РСМД — это ликвидация смертоносного оружия, нацеленного на Европу. Но там испугались, что это поведёт к «денуклеаризации» Европы. Особенно после Рейкьявика, где Рейган неожиданно заявил о готовности ликвидировать всё ядерное оружие. А ядерное оружие, и прежде всего американское, компенсировало подавляющее превосходство Советского Союза в обычных вооружениях. Оно являлось средством сдерживания. Об этом вслух, кроме Маргарет Тэтчер, предпочитали не говорить, но так думали в Лондоне, Париже, Риме, Брюсселе и других столицах Европы. Были и другие причины проявлять настороженность. Франция, например, приступила к программе модернизации и наращивания ракет с ядерными боеголовками, а соглашение по РСМД могло нарушить эти планы. Аналогичные опасения существовали и в Великобритании. Поэтому Тэтчер решительно заявила, что политику сдерживания надо крепить делами. Но наиболее острой была ситуация в ФРГ. Ликвидация РСМД означала, что в Европе останется тактическое ядерное оружие радиусом менее 500 километров. И если раньше РСМД угрожали всем европейским странам, то теперь ядерным полем боя становились обе Германии –Западная и Восточная. По своим характеристикам тактическое ядерное оружие могло быть применено только против них. Разумеется, это резко обострило внутренние дебаты — в ФРГ и без того существовали весьма сильные антиядерные настроения. Министр иностранных дел Геншер предлагал принять ноль Горбачёва, а министр обороны Вернер был категорически против. И они представляли как бы два противоположных крыла в германской политике. А канцлеру Колю приходилось лавировать. Вот с такими настроениями пришлось столкнуться госсекретарю США, когда прилетел в Брюссель, чтобы проинформировать союзников о своём успехе в Москве. Судя по всему, он понимал, что положительного ответа сразу получить не удастся. Поэтому в беседах особо подчёркивал, что не дал положительного ответа Горбачёву на второй ноль. Но у НАТО есть выбор: 1. Принять это предложение и ликвидировать советские ракеты, нацеленные на Европу, но тем самым одновременно лишить США возможности создавать и размещать такие ракеты на европейском континенте. 2. Предложить Советскому Союзу сохранить некоторое число этих ракет и зарезервировать за США право создать и разместить аналогичное число ракет в Европе. В общем, как бы из двух зол, он предлагал выбрать меньшее. И оно — это меньшее зло, явно проглядывало из его речей. Если принять предложение Горбачёва, доказывал он, Советский Союз сократит в несколько раз больше ракет, чем Соединённые Штаты. А Европа от этого не пострадает: Англия и Франция сохранят свой ядерный потенциал. США также сохранят там не только тактическое ядерное оружие, но ракеты морского базирования, в том числе крылатые, и бомбардировщики с ядерным оружием. Кроме того, в Европе останутся 300 000 американских военнослужащих — они будут гарантом того, что Америка не бросит Европу в беде. Но натовские министры в Брюсселе тогда так и не смогли сделать выбор — боялись политических бурь в своих странах. Решение было отложено.[233] А военное руководство НАТО было настроено однозначно: ноль Горбачёва принимать не следует, и в Европе следует разметить американские ракеты меньшей дальности. Вот с такими напутствиями Шульц улетел в Вашингтон — там тоже предстояла нелёгкая борьба вокруг этих злосчастных ракет. * * * Ноль Горбачёва по РМД встретил неоднозначную реакцию и в самих США. Республиканцы в Конгрессе и многие известные политики выступили против. Александр Хейг, Брент Скоукрофт, Джеймс Вулси предлагали отклонить его и оставить в Европе по 100 ракет этого класса для СССР и США.[234] Генри Киссинджер также сделал несколько весьма резких заявлений. В марте он так обрисовал ситуацию: Так называемый ноль по РМД «не снижает сколько — нибудь существенным образом советскую ядерную угрозу Европе. Но он полностью ликвидирует американские средства ответного ядерного удара из Европы... И он представляет собой важный шаг к политическому отрыву Европы от США».[235]   А в апреле, уже вместе с Никсоном, они предупреждали, что заключение соглашения по РСМД станет «роковой ошибкой», если только наряду с ним Советский Союз не пойдёт на ликвидацию своего «существенного преимущества в обычных вооружённых силах». Это соглашение сделает Европу уязвимой перед советским ядерным шантажом и нападением обычными вооружёнными силами. Оно «создаст самый серьёзный кризис в НАТО за всю его сорокалетнюю историю[236]«.  Аналогичную позицию занял министр обороны Уаинбергер. По сути дела он публично поддержал подход Киссинджера и Никсона об увязке договора по РСМД с сокращением обычных вооружённых сил в Европе.[237] Но Шульц твёрдо гнул свою линию: это предложение для США выгодно. Его поддержали Начальник Объединённого комитета начальников штабов адмирал Кроу и новый глава администрации президента Ховард Бейкер. Да и сам Рейган явно симпатизировал идее скорейшего заключения Договора по РСМД в Вашингтоне, куда специально для этого прибудет Горбачёв. Но своему главе администрации Рейган жаловался: - Ховард, мне кажется я единственный в правительстве, кто хочет попытаться заключить Договор по РСМД с Советами.[238] * * * Поэтому чёткого импульса, куда  вести дело, переговорщикам в Женеву так и не последовало. Консультации в НАТО затягивались. А из поступающей информации было видно, что в  фокусе проходящих там дискуссий находится не ликвидация, а сохранение ракет меньшей дальности в Европе. Затягивалось и обсуждение вопроса о РСМД на советско— американских переговорах. 27 апреля советская делегация в Женеве внесла новый детально проработанный проект Договора. Он предусматривал полную ликвидацию РСМД в Европе и сохранение их некоторого числа на азиатской территории Советского Союза и в США. Кроме того, в советском документе содержались отдельные положения и формулировки из американского проекта, что значительно облегчало работу по согласованию текста. Однако советские переговорщики жаловались, что эти предложения явились полным сюрпризом для американцев. Им потребовалось два месяца, чтобы дать ответ. А в начавшейся дискуссии вскоре обозначились три принципиальных расхождения. Первое. США предлагали записать в Договоре право переоборудовать находящиеся в Европе ракеты Першинг— 2 в ракеты с меньшей дальностью. На деле это бы выглядело так: с ракеты снимается вторая ступень, остаётся первая ступень с ядерной боеголовкой, заменяется кое — какое электронное оборудование и тем самым Першинг— 2 как бы перестаёт существовать. Советский Союз, разумеется, был против. По мнению специалистов, в том числе американских, обратная операция осуществлялась бы не менее просто: привозится вторая ступень, восстанавливаются блоки электронного оборудования, и примерно через 48 часов ракета Першинг— 2 снова в боевом состоянии. Кроме того, США оговаривали для себя право оставить в Европе крылатые ракеты большой дальности, сняв с них ядерные боеголовки или перебазировав их на морские суда.     Получалось, что американцы не только отвергают советское предложение о нуле по РМД в Европе, но и превращают в фикцию собственное предложение о ликвидации там средних ракет. Второе. Советский Союз предлагал, чтобы процесс ликвидации советских и американских РСД в Европе происходил одновременно, так чтобы с самого начала была задействована система контроля в обе стороны. А США предлагали, чтобы на первом этапе сокращались только советские ракеты средней дальности, а американцы лишь проверяли и инспектировали эти действия СССР. Иными словами, здесь нарушался принцип равенства и одинаковой безопасности. Третье. Советский Союз предлагал, чтобы РСД, остающиеся на национальных территориях СССР и США, размещались таким образом, чтобы их боеголовки не могли достигать территории другой стороны. США были против и резервировали за собой право размещать эти ракеты на Аляске. Но главной проблемой была неясность относительно ликвидации ракет меньшей дальности. В Вашингтоне и Брюсселе продолжалась борьба, и её исход был неясен. В тумане была и позиция СССР в отношении РСМД в Азии. Горбачёв говорил и о сохранении некоторого их числа, и о полной их ликвидации. Но в утверждённом на Политбюро тексте Совместного заявления, который был внесён советской делегацией в Женеве, говорилось лишь об их ликвидации в Европе и ограничении минимальным согласованным уровнем в Азии и в США. Поэтому военные эксперты ни о чём другом говорить не желали.  В кулуарах американские переговорщики сетовали: мы так и не понимаем, что хочет Москва — ликвидировать все ракеты как средней, так и меньшей дальности, или же оставить какое — то их число. Этим пользуются «ястребы» в Пентагоне, которые хотят сохранить эти ракеты любой ценой. Американский посол Глитман неоднократно зондировал у своего коллеги посла Алексея Обухова возможность выхода на договоренность о двойном нуле. Обухов сообщал об этом в Москву, но...  БОРЬБА ПОД КОВРОМ Ситуация в Москве была далеко не простой. На поверхности — в печати и публичных выступлениях — всё было как всегда: политика Горбачёва горячо одобрялась. Но за этим «одобрямсом» крылось глухое сопротивление. Конкретные шаги к реализации его политики искусно упаковывались в расплывчатые формулировки, которые можно было трактовать и так, и эдак. Причём, касалось это не только проблем, обсуждавшихся в Женеве. Подковёрная борьба шла вокруг главного –какой должна быть военно— политическая составляющая курса на перестройку и новое мышление. Уже в начале 1986 года Горбачёв на Совете обороны поставил задачу разработать новую военную доктрину Советского Союза, которая отражала бы происходящие в стране перемены. А в его докладе ХХV11 съезду КПСС содержался призыв к ОВД и НАТО положить в основу своих военных доктрин принцип «разумной достаточности» военных потенциалов. На этой основе в Москве началась разработка новой военной доктрины, получившей название «оборонной достаточности». Её вели Генштаб и министерство обороны, а МИД в этом деле не участвовал. Но отзвуки проходивших там дискуссий порой докатывались до Смоленской площади. Особенно, когда началось согласование этой доктрины с союзниками по Варшавскому договору. Тут— то многое и открылось. Новая доктрина состояла как бы из двух частей. В первой её части –политической — декларировалось отсутствие агрессивных устремлений в военной политике СССР и подчёркивалась задача недопустимости войны как ядерной, так и обычной. Доктрина объявлялась строго оборонительной. «В нынешних условиях применение военного пути для решения любого спорного вопроса недопустимо». А мостом к переходу на оборонную достаточность было предложение странам НАТО провести «сокращение в Европе вооружённых сил и обычных вооружений до уровня, при котором ни одна из сторон, обеспечивая свою оборону, не имела бы средств для внезапного нападения на другую сторону, для развёртывания наступательных операций вообще».[239] Это был важный шаг вперёд, который отражал позитивные сдвиги в военно— политической ситуации после принятия в Стокгольме соглашения по мерам доверия и продвижения на переговорах по ликвидации ракет средней дальности в Европе. Однако во второй части –военно— технической –просто провозглашался переход к оборонной достаточности в строительстве и развёртывании вооружённых сил. Казалось бы и это неплохо. Но получался разрыв между словом и делом. Политическая часть доктрины не подтверждалась её военно— техническим содержанием. А отсутствие конкретных положений создавало неопределённость, которая позволяла военачальникам в рамках провозглашённой оборонной достаточности широко варьировать не только число дивизий, танков и самолётов, но и конфигурацию группировок на театре военных действий, подстраивая их для наступательных действий. И утверждать при этом, что оборонительная направленность новой доктрины вовсе не означает отказ от преимущественного упора на наступательные боевые операции. Не только у военных, но и среди политиков по— прежнему широкой популярностью пользовался лозунг: «Наступление –лучший способ обороны». Однако эта двусмысленность, неподтверждённость политической стороны доктрины были видны не только военным специалистам.  В декабре 1986 года они стали предметом разбирательства на Совете обороны. Причём, особенно остро стояли вопросы, что такое достаточность, как определять паритет и дисбалансы. Иными словами, что считать и как считать. Первый зам начальника Генштаба генерал армии Варенников, например, утверждал, что между ОВД и НАТО уже существует полный паритет по численности вооружённых сил и по количеству дивизий. Считать надо, доказывал он, по числу боеспособных дивизий. У нас много дивизий неполного состава, а их никак нельзя считать боеспособными. В общем, как учил Сталин: «Неважно как голосуют, важно –как считать». Горбачёв был недоволен. На заседании Политбюро 8 мая раздражённо говорил: — «Никто на Совете обороны так и не смог толком объяснить, что такое стратегический паритет. И это вопрос не статистики, а военно— политический вопрос. Стратегический паритет в том, что мы имеем надёжную гарантию обороны страны. И противник не пойдёт на нас, ибо получит неприемлемый ответный удар. Если мы предвидим такой результат, то паритет есть. А если мы будем подсчитывать: винтовка у них и винтовка у нас –то тогда надо кончать со строительством социализма. У них 6 триллионов (долларов)трудится на вооружение. И мы что, будем подгонять под эту сумму? Кончать надо с таким подходом. У народа всё тащим. И будем превращать страну в военный лагерь. А на Западе явно хотят втянуть нас во второй вариант гонки. Рассчитывают на военное истощение. И будут нас изображать милитаристами. И по СОИ они нас втягивают. Вот с этих позиций надо подходить в формулировании доктрины. И когда мы говорим о численности наших войск в Европе, и если честно признаем, объявим цифры, то придётся придти к необходимости вывода войск в соответствующее время. Ведь для руководства наших союзников важно, чтобы мы держали военное присутствие у них. И им не важно, сколько там наших войск. Нам нужно присутствие, это политический момент, чтобы знали. Тронут наших союзников и будут иметь дело со всей нашей силой. Поэтому подход: солдат у нас, солдат у них, у нас патрон, у них патрон –это не подход. Надо внести ясность. Скажем, сохранить по 170 тысяч. Но за этим не должно быть суеты: мол, сразу будем выводить лишнее… Пусть они отреагируют. Может, скажут, что не надо. Нам нужно развязать линию на доверие, доверие, ещё раз доверие. Запад постоянно об этом твердит, а мы крутим».[240]  В конце концов, министерство обороны вроде бы пошло на уступки. Но двусмысленность всё равно оставалась. «Я считаю, заявил на том Политбюро маршал Ахромеев, что по дисбалансу вооружённых сил в Европе надо искать выход и сказать открыто об этом». А в доктрину, хотя и в общей форме, было включено положение об отказе от подготовки и проведения крупных наступательных операций. Как пояснял это маршал:  — «Будем отражать нападение только оборонительными операциями и одновременно стремиться с помощью политических мер ликвидировать конфликт. Преднамеренно отдавая стратегическую инициативу в войне агрессору, будем вести оборону в течение нескольких недель. Если эти меры не приведут к успеху и параллельными политическими акциями агрессию прекратить не удастся, только тогда развернём широкомасштабные действия по нанесению поражения агрессору». Однако это вызвало шок среди военной верхушки. Как пишет в своих воспоминаниях Ахромеев, в зале Академии и Генерального штаба, где он делал доклад о доктрине, стояла мертвая тишина, а на лицах слушателей –непонимание, недоумение и тревога. «Но что началось после доклада! Куда делась респектабильность наших военных учёных!... Посыпались обвинения чуть ли не в измене или уже во всяком случае не только в ошибочности, но и недопустимости ряда положений доклада».[241] Особое неприятие вызывало намерение идти на ноль по РСМД. Министерство обороны и военно— промышленный комплекс бурлили негодованием: Горбачёв согласился на ликвидацию нескольких групп первоклассных ракет. Если соглашение по РСМД будет заключено, Советскому Союзу придётся сокращать ракет в несколько раз больше, чем американцам.   И главный импульс здесь шёл от министра обороны маршала Соколова, а главным аргументам была Ока: сдали эту прекрасную ракету не за что ни про что, хотя по своим параметрам она не должна включаться в категорию ракет меньшей дальности. В кулуарах министерства обороны рассказывали, что главному конструктору этой ракеты С.П. Непобедимому велели срочно ехать на полигон Капустин Яр и провести там пуск Оки на 500 километров как раз в то время, когда над полигоном будет пролетать американский спутник. Но конструктор отказался, заявив, что так далеко Ока летать не может –это не позволяют ей законы баллистики. — Причём тут баллистика, если есть указание ЦК КПСС, — раздражённо заявил большой начальник. –Это указание надо выполнять! — Тогда уже без меня, — отрезал Непобедимый. На 500 километров Ока так и не полетела. Однако открыто критиковать Горбачёва военные всё же не решались. Они сконцентрировали огонь на Шеварднадзе, обвиняя его, что это он убедил Генсека дать согласие на ликвидацию Оки. А маршал Ахромеев открестился: с Генштабом не советовались. Горбачёв вызвал его в Кремль на переговоры с Шульцем при обсуждении проблем сокращения стратегических вооружений, уже после того, как они с Шеварднадзе сдали Оку, и он, Ахромеев, ничего не знал об этом. Правда у мидовских специалистов были большие сомнения на этот счёт. Военные эксперты, хотя и не присутствовали в те дни в рабочей группе, но были полностью в курсе дела — их информировали коллеги из МИДа. И дотошный Ахромеев, отправляясь в Кремль, не мог не знать об этом. В общем, интрига здесь была хитро закручена. Прямо против соглашения по РСМД министерство обороны не выступало. Оно лишь негодовало, что отдельные советские руководители бездумно идут на ликвидацию целых классов вооружений, столь необходимых для безопасности страны. И, что совсем уж необычно для той поры, — в министерстве обороны было проведено партийное собрание, где остро критиковали этот промах советского руководства. Разумеется, Горбачёв знал об этом и всё больше мрачнел. А окончательное решение о заключении договора по РСМД тем временем всё больше повисало в воздухе. Нужно было действовать. Но как?    РУСТОВОЕ  ПОБОИЩЕ Москва, 29 мая 1987 года. Поздний вечер. Киевское шоссе перекрыто. По нему в сгущающейся тьме несутся черные ЗИЛы и сворачивают к правительственному аэропорту Внуково два. Это в неурочное время, раньше срока возвращается из Берлина Горбачёв. Он спускается по трапу и его встречает Политбюро в полном составе. Михаил Сергеевич приветливо улыбается, здоровается с каждым за руку и говорит что— то доброе, а глаза злющие — горят. Широким жестом приглашает членов Политбюро в спец комнату в левом углу зала. Через полтора часа выходит весь красный и громко со значением говорит: — Завтра в 11 Политбюро! Значит, случилось что— то серьёзное. Действительно случилось. Накануне около семи вечера, когда вся страна отмечала день пограничника, над Красной площадью появился маленький, белый самолёт «Сесна» с флагом ФРГ на фюзеляже. Не спеша и покачивая крыльями, он сделал круг над площадью, да так низко, что чуть не задел мавзолей Ленина. Люди, толпившиеся на площади, даже пригнулись. Они решили, что снимается какой— то приключенческий фильм. А самолёт, также не спеша, приземлился на Москворецком мосту и вырулил прямо к собору Василия Блаженного. Из него вышел парень в мотоциклетном шлеме и заявил, собравшейся вокруг толпе, что прибыл в Москву с «миссией мира» — привёз Горбачёву план ядерного разоружения на 21 странице. Пока новоявленный миротворец раздавал автографы, а добрые москвичи угощали его сладкими пирожками, милиция и агенты КГБ в штатском, которых полным полно было на Красной площади в этот праздничный день, пребывали в растерянности — что делать? Только через час последовали указания и миротворца препроводили в Лефортовскую тюрьму. Им оказался 19 — летний авиатор из Гамбурга Матиас Руст. Горбачев в это время находился в Берлине на совещании глав государств Варшавского Договора, где пламенно расписывал оборонительный характер советской военной доктрины. Советский Союз, говорил он, никогда и ни при каких обстоятельствах не начнёт войны против других стран, если только не станет жертвой военного нападения. И когда ему доложили, что немецкий самолёт приземлился на Красной площади, сначала даже растерялся. Но быстро пришёл в себя и велел срочно возвращаться в Москву. В самолёте, по дороге домой началась острая дискуссия: как реагировать? Хитрый лис Шеварднадзе предлагал сделать хорошую мину и обратить всё в шутку, — мол, наши ракетчики миротворцев не сбивают. Но у Горбачева, видимо, на уме было совсем другое — он предпочёл разгневаться. На непокорных военных Генсек  давно точил зуб, а инцидент с Рустом давал  хороший предлог для расправы. К этому подзуживали и его помощники: «великую военную державу превратили в анекдот, в посмешище». Бахвалимся, что у нас сильнейшая система ПВО — 100 стартовых комплексов ракет земля— воздух, 6 авиа полков с 240 истребителями перехватчиками. А тут? 30 мая, как и грозил Горбачев, состоялось Политбюро. Открывая заседание, он обвинил министерство обороны в абсолютной беспомощности и потребовал, чтобы оно объяснило партии и народу, как мог произойти такой позорный провал. Военные оправдывались, что система ПВО рассчитана на современные боевые самолёты, а не на спортивные самолётики, летящие на низкой высоте со скоростью 150 — 170 километров в час. Но звучало это весьма неубедительно.[242] Потом началась жёсткая дискуссия. Премьер Н.И. Рыжков потребовал строго спросить с армии, которая до сего времени была закрытой зоной для критики. Шеварднадзе заявил, что перестройка совсем не затронула вооружённые силы. Происходит девальвация их авторитета, падает боеспособность, а минобороны старается лишь всячески раздувать военный бюджет и не желает участвовать в переговорах по ограничению вооружений. Даже Секретарь ЦК Лигачёв — признанный консерватор призвал решительно обновить руководство министерства обороны. Похоже, всё это было хорошо оркестровано. И в конце, обращаясь к министру обороны, Горбачёв заявил: — Сергей Леонидович, я не сомневаюсь в Вашей личной честности. Однако в сложившейся ситуации я, на Вашем месте, подал бы в отставку. Маршал Соколов, не мешкая, встал и попросил отставки. Она была тут же принята. Вслед за ним лишились своих постов многие военачальники — «непосредственные виновники» происшествия, а Главная военная прокуратура возбудила уголовные дела. В результате своих постов лишились почти 300 генералов и офицеров, а к дисциплинарной ответственности было привлечено 30 военнослужащих войск ПВО. Перед судом предстало два офицера, находившихся в тот день на боевом дежурстве, — подполковник Карпец и майор Черных. За непринятие мер к уничтожению нарушителя государственной границы они были приговорены к 5 и 4 годам лишения свободы.[243] В кругу своих близких помощников Горбачёв так прокомментировал эти жёсткие решения: — «Теперь умолкнут кликуши насчёт того, что военные в оппозиции к Горбачёву, что они вот — вот скинут его, что он на них всё время только и оглядывается.»[244]    А в кулуарах министерства обороны потихоньку сетовали: — Ну что теперь бедным военным делать? Сбили пассажирский корейский лайнер над Сахалином, хотя он не реагировал на наши предупреждения, — плохо. Наказали. Не стали сбивать спортивный самолет Руста — ещё хуже: и наказали, и судили! Что же остаётся делать при следующем нарушении границы? Стрелять в самих себя? * * * Две недели спустя «дело Руста» снова рассматривалось на Политбюро. Докладывал Председатель КГБ Чебриков. Он предложил передать Руста немцам и пусть его судят в Гамбурге, где против него уже возбуждено дело. При этом Чебриков процитировал  показания Руста на следствии: хотел де повидать Горбачева, потому что разговаривать с Рейганом — пустое дело. А такой экстравагантный способ выбрал потому, что иначе не привлечешь внимание. — Мои ребята пошуровали среди москвичей — они такого же мнения: отдать его на суд самим немцам. Есть признаки, что Руст «со сдвигом.» Но если мы пошлём его на экспертизу, то весь мир закричит о психушке — в этих делах, мол, русские большие мастера. И получится, что прилетел нормальным, а выпустили сумасшедшего. Обсуждения не было — все промолчали. Только Зайков заметил: — Представьте себе, что было бы, если бы наш парень посадил свой самолётик в Вашингтоне перед Белым домом. Что бы они с ним сделали? — Ну, во— первых, они бы его сбили! — тут же отреагировал Чебриков под общий смех. Наши зенитчики десять раз брали Руста на «мушку» и делали фото выстрел — 100%ное попадание. Но команды на настоящий выстрел они не имели, потому что главнокомандующий ПВО узнал о Русте,  когда тот подруливал к Спасской башне. Тут вмешался Горбачев. По свидетельству очевидцев он говорил раздражённо и зло: — Что же это получается? Он, видите — ли, со мной хотел встретиться? Со мной многие встречаются... Нет, это провокация. Мы 150 генералов и офицеров под суд отдали, министра обороны сняли. Может быть, не стоило? А теперь мы ему говорим: гуляй, лети домой. Нет, демократия — это не слюнтяйство. Он трижды нарушил закон и по закону должен нести наказание.[245] В министерстве обороны тяжело переживали случившееся. Маршала Соколова в армии любили и считали, что с ним обошлись несправедливо. Во время происшествия с Рустом он находился вместе с Горбачевым в Берлине, а на хозяйстве оставался Начальник Генштаба маршал Ахромеев.  Но сняли не Ахромеева, а Соколова. Почему? Может быть потому, что министр, обладавший крутым и непреклонным нравом, твёрдо выступал против всех инициатив Горбачёва в деле сокращения вооружений — будь то обычных или ядерных? Начальник Генштаба тоже был от них не в восторге. Но, будучи человеком гибким, вёл себя на Политбюро покладисто и в конечном счёте соглашался с Горбачевым. Потом за стенами министерства обороны, но не публично, Соколов нередко ругал Ахромеева за «недопустимую уступчивость». — Посему, — шептались в кулуарах,— Соколова сняли, а Ахромеева оставили. А Горбачеву надо было Руста не судить, а наградить орденом Ленина. Видишь, что он устроил — прямо «Рустовое побоище.» Теперь открыта дорога к заключению договора с американцами по ракетам средней и меньшей дальности. Но ещё больше поразились в министерстве обороны, когда министром вместо Соколова был назначен другой маршал –бывший командующий Дальневосточным военным округом Д.Т. Язов. Почему выбор пал именно на него, до сих пор загадка. Никакими подвигами на ратном поприще или обучения войск он не прославился, хотя на службу являлся обычно очень рано — в 6 утра. Будучи в министерстве обороны занимался кадрами и был далёк от проблем международной безопасности… Правда, Горбачёв знал его ещё по работе в Ставрополе.  Язов был тогда командиром мотострелкового корпуса и входил в состав  бюро крайкома КПСС. Он никогда «не высовывался» и голосовал так, как нужно было секретарю крайкома Горбачёву.[246] Кроме того, маршал обладал другим высоким качеством — был незаменимым тамадой — душой кампании в любых застольях, которыми так славно было застойное время. Он мог и тост красивый произнести, и спеть от души, и стихи часами наизусть читать, причём не только свои собственные... Рассказывают, что во время посещения Горбачевым Дальнего Востока за одним столом с маршалом оказалась Раиса Максимовна. Язов очаровал её — он читал наизусть Евгения Онегина Пушкина! И не просто известное всем со школьной скамьи четверостишье «мой дядя самых честных правил...», а целыми главами. — Вот какой министр обороны нужен перестройке, — сказала она потом мужу.       Так по рассказам знающих людей Язов оказался в министрах. А затем постепенно началась чистка. К концу 1988 года были заменены все заместители министра обороны за исключением двоих, все первые заместители начальника Генерального штаба, командующий  и начальник штаба вооружённых сил Варшавского договора, все командующие групп войск и флотов, а также командующие военных округов Советского Союза. Пожалуй, даже во времена Сталина не было такой чистки армии и смены её руководства. Правда, на сей раз без расстрелов и посадок. НАКАЗ ГОРБАЧЁВА — ДЕЙСТВУЙТЕ! После заседания Политбюро 11 июня Горбачёв дал строгое указание Зайкову и Шеварднадзе разобраться с тупиками на переговорах в Женеве и расчистить путь к достижению соглашения по РСМД. — В любом случае это будет нам выгодно, — говорил он. — Убрать Першинги из Европы в интересах нашей безопасности. Они — как пистолет со взведённым курком, приставленный к нашей голове. Если нет другой возможности, нужно пожертвовать нашим преимуществом в ракетах средней и меньшей дальности, но устранить эту угрозу. А если американцы не уйдут, мы всё равно останемся в выигрыше. Наши ракеты никуда не денутся, но все увидят, кто препятствует миру и разоружению на земле. В конкретном плане нужно прежде всего для самих себя разобраться, что мы хотим и что для нас выгодней: полный ноль по РСД или же всё — таки сохранить 100 ракет в Азии. А то говорим то так, то эдак и подыгрываем разброду в НАТО, сами сеем эти их шатания. Думаю в наших интересах публично заявить, что мы за глобальный ноль как по средним ракетам, так и по ракетам меньшей дальности и выдвинуть соответствующие предложения. Это автоматически решит проблему с размещением американских ракет на Аляске и целый ряд трудностей с контролем. Если же американцы предложат сохранить ограниченное число этих ракет в Азии и Америке, то мы сможем рассмотреть эти их предложения. Тут у нас руки развязаны. Зайков и Шеварднадзе с ним полностью согласились: этот шаг расчистит путь к соглашению и его можно будет подписать во время визита Горбачёва в Вашингтон уже этой зимой. По имеющейся информации НАТО склоняется к тому, чтобы принять двойной ноль в Европе. Ещё в начале месяца канцлер Коль в доверительном порядке проинформировал Рейгана, что ФРГ возражать не будет. Это важный сдвиг в европейской позиции.[247] После этого Горбачёв велел Шеварднадзе лично заняться проблемой переоборудования Першингов— 2 в ракеты меньшей дальности, на чём настаивают теперь американцы. Этого допустить никак нельзя, подчёркивал он, и пусть министр использует для этого свои доверительные контакты с Шульцем. Тут Зайков заострил вопрос о ракетах Першинг— 1А в Западной Германии. Формально юридически — это западногерманские ракеты, но фактически — это американские ракеты, поставленные в ФРГ, оснащённые американскими ядерными боеголовками, и без санкции США их применять нельзя. Их немного — всего 72 ракеты, так что их присутствие или отсутствие стратегического баланса сил в Европе не изменит. Но тут важен прецедент, как способ обхода будущего Договора по РСМД. Горбачёв с ним согласился. — Мы тоже, — сказал он, — можем передать наши СС— 23 Чехословакии или ГДР, оставив за собой контроль над ядерными боеголовками. Но что тогда будет с Договором по РСМД? Фикция! И поручил МИДу взять под контроль этот вопрос. А в конце стали обсуждать, что может помешать достижению соглашения по РСМД. Горбачёв сказал, что многие европейцы, которых нельзя отнести к ястребам, опасаются, что ликвидация этих ракет поведёт к нарушению баланса сил в Европе, и ссылаются на баснословные преимущества Советского Союза в области обычных вооружений. У Варшавского Договора, утверждают они, 230 дивизий против 121 дивизии НАТО, 14000 танков против 9700 натовских. — Так ли это? — поставил вопрос Горбачёв.Каково на самом деле соотношение сил? И какие перспективы на переговорах по сокращению обычных вооружений в Европе? Зайков ответил, что наши военные отрицают это. Они говорят, что никакого превосходства Варшавского договора нет, и в обычных вооружениях между НАТО и ОВД существует примерное равновесие. Но это не исключает превосходства Варшавского договора по отдельным видам вооружений, — например, по танкам, артиллерии и количеству дивизий. Однако у НАТО больше боевых самолётов и вертолётов. А в целом паритет. В то же время, от предоставления конкретных цифр наши военные уклоняются. Со своей стороны Шеварднадзе доложил, что на переговорах в Вене по обычным вооружениям полный тупик. Там не могут даже договориться, что сокращать и как сокращать. Всё упирается в разные оценки соотношения сил. Наши военные говорят о равенстве, а Запад о значительном превосходстве Варшавского договора и обвиняет нас в фальсификации предоставленных данных. И так продолжается уже 14 лет без проблеска выхода хоть на какую— то договорённость. Однако на Венских переговорах обозначилась и другая, не менее серьёзная проблема. Их формат явно не отвечает современным вызовам безопасности. Он охватывает узкую группу стран Центральной Европы как со стороны НАТО, так и Варшавского договора. Этот формат надо менять, так чтобы он охватывал всю Европу. Возможности для этого есть и весьма неплохие. В рамках СБСЕ несколько лет назад было принято решение о созыве Конференции по разоружению в Европе в составе всех европейских государств, а также США и Канады. Первый её этап — Стокгольмская конференция успешно завершилась почти год назад принятием соглашения о мерах доверия и безопасности в Европе. Теперь предстоит её второй этап –разоружение. На Венской встрече СБСЕ сейчас как раз и разрабатывается мандат для этих переговоров. Горбачёв так подытожил эту часть их разговора: — Проблему сокращения обычных вооружений в Европе надо решать кардинальным образом. Сейчас эта задача выходит на первый план. С такими непомерно разросшимися армиями безопасность Европы обеспечить нельзя. Если у нас больше вооружений, — будем сокращать мы. Если больше у них, — пусть сокращает НАТО. И велел Зайкову вместе с военными разобраться, наконец, сколько же у нас действительно танков и другого оружия, и каково действительно соотношение сил. А от Шеварднадзе потребовал, чтобы МИД обеспечил скорейшее начало переговоров по сокращению обычных вооружений во всей Европе от Атлантики до Урала. — Действуйте! — таким был его наказ.[248] КТО БЫЛ ДУШОЙ ПЯТЁРКИ Этими вопросами вплотную занялась Пятёрка. В 1987 году она заметно приобрела вес — особенно после Рустового побоища. Все военно— политические решения проходили теперь предварительную обкатку сначала на Малой пятёрке, или как её ещё называли — в Рабочей группе, а потом уже и на Большой пятёрке. Ещё весной Виталий Катаев –энергичный заместитель заведующего Отделом оборонной промышленности ЦК, ставший «душой –двигателем» Пятёрки, подготовил Записку в ЦК «О порядке подготовки документов по военно— политическим вопросам для доклада в ЦК КПСС».[249] Коротко, суть её сводилась к  тому, что все решения по военно— технической и военно— политической тематике, а также безопасности государства должны подготавливаться на Пятёрке с участием специалистов. При этом чётко обозначались следующие правила: приоритет интересов государства, коллегиальность и оперативность реагирования. Особое внимание уделялось Рабочей группе. Её мог созвать любой участник и в этом случае он становился координатором заседания. Но, как правило, эту роль доверялось исполнять первому заместителю Начальника Генштаба генералу армии В.И. Варенникову.[250] А собиралась Малая пятёрка чуть ли не каждый день. И в этом не было ничего удивительного — ежегодно ей приходилось готовить 80— 90 решений Политбюро по военно— политическим вопросам и все они требовали тщательной проработки. Тогда же Горбачёв утвердил и состав Межведомственной рабочей группы (Малой пятёрки): — Минобороны, Генштаб — С.Ф. Ахромеев, Н.Ф Червов; — МИД — Ю.М. Воронцов, В.П. Карпов, (Г.С. Сташевский);  — КГБ — В.А. Крючков; — Комиссия по военно— промышленным вопросам — Н.Н. Детинов, (Г.К. Хромов); — ЦК КПСС, Отдел оборонной промышленности — В.Л. Катаев, (В.А. Попов); Международный отдел — Г.М. Корниенко, В.П. Стародубов. Группа эта действовала, как своего рода ситуационный аналитический центр. Помимо названных выше лиц в её работе обычно принимали участие ещё 30— 40 человек, в основном военные, учёные и представители промышленности. Все они были крупными специалистами, знатоками своего дела. У каждого за спиной был не только военный, дипломатический или технический опыт, но и устойчивые доверительные связи в делегациях, институтах, промышленности. «Аппаратчиками» их никак нельзя было назвать. Но и там почти сразу чётко обозначилось противостояние позиций МИДа и Минобороны. Представители Международного отдела ЦК зачастую выступали на стороне военных, а представители Отдела оборонной промышленности больше тяготели к мидовской позиции. Ну а представители КГБ болтались где— то в промежности, вели себя уклончиво.  Однако над всеми дискуссиями довлело мнение Генсека. А доступ к уху Горбачёва имели главным образом Шеварднадзе, Зайков и Ахромеев. Теперь всё чаще и чаще в его кабинете происходили закрытые «посиделки» с участием узкого круга лиц, на которых и принимались принципиально важные решения по вопросам безопасности. Затем эти решения спускались вниз, обычно на Малую пятёрку, и там снова начинались дискуссии, но уже с учётом того, что «на верху есть мнение...» Этому мнению на Пятёрках придавались надлежащие формы и обличие. А после Рустового побоища сопротивление военных заметно ослабло, и они стали сдавать одну позицию за другой. Так, например, после долгих споров и пререканий 23 июля на свет появилось знаменитое интервью Горбачёва индонезийской газете Мердека: Советский Союз не настаивает на сохранении своих РСМД в Азии и готов их ликвидировать. И там же Горбачёв призвал к переговорам о радикальном сокращении обычных вооружённых сил в Европе. В Вашингтоне быстро сориентировались и отказались от размещения своих ракет на Аляске. Больше того, объявили о согласии не переоборудовать РСД в ракеты с меньшей дальностью. Теперь обе стороны вели речь о двойном нуле — по РСД и РМД. Нигде в мире больше не должно было оставаться ни американских, ни советских ракет как средней, так и меньшей дальности. В общем, к августу 1987 года главные препятствия на пути к соглашению были устранены. Серьёзные подвижки с обеих сторон по ракетам средней и меньшей дальности были налицо. * * * Однако в советско— американских отношениях в целом царил застой. Рейган продолжал говорить о намерении развивать диалог и провести следующий саммит с Горбачёвым в Вашингтоне. Но при этом на чём свет стоит ругал Советский Союз за его политику в отношении прав человека, в региональных конфликтах и в Европе. И хотя Москва делала серьёзные подвижки по всем этим вопросам, Вашингтон не отвечал взаимностью. Там признавали, что в советской системе происходят кое — какие изменения, но объясняли их твёрдостью американского курса и требовали большего. Причём порой били по самому больному. 12 июня 1987 года Рейган появился в Западном Берлине и произнёс речь у Браденбургских ворот — прямо напротив Берлинской стены. Отметив, что Горбачёв говорит о реформах и открытости, президент поставил вопрос ребром: — «Является ли это началом глубоких изменений в советской системе? Или это пропагандистский приём, рассчитанный вызвать напрасные надежды на Западе? И призвал Горбачёва дать миру безошибочный сигнал: — Г— н, Горбачёв, если Вы стремитесь к миру, если Вы стремитесь к процветанию Советского Союза и Восточной Европы, если Вы стремитесь к либерализации... разрушьте эту стену!»[251] Но разрушением стены дело не ограничилось. На следующий день он объявил 14 июня «Днём свободы для Балтики». А месяц спустя, 17 июля в обращении по поводу недели порабощённых народов говорил уже о «народах порабощённых советским империализмом». Причём не только в Восточной Европе. «Борьба, начатая на Украине 70 лет назад, идёт по всей советской империи... в Казахстане, Латвии, Молдавии и среди крымских татар».[252] И США будут на стороне этих народов. Тем же летом Рейган изложил стратегические цели своей политики под броским лозунгом, как «найти выход из тупика Холодной войны». Суть их: «разогнать, а не жить под двумя огромными, тёмными тучами послевоенного периода — угрозы ядерного холокоста и распространения тоталитарного правления». Отсюда вытекали две новые доктрины Рейгана, хотя сам он их так не называл: «новая политика помощи демократическим повстанцам в их борьбе за самоопределение и права человека в своих странах» и «переход к оборонительному сдерживанию» путём создания СОИ.   В той же речи 26 августа президент бросил другой вызов Горбачёву: нужен не только контроль над вооружениями, но и большая военная открытость. «Настало время перейти к гласности в ваших военных делах. Во— первых, публиковать обоснованный военный бюджет ваших военных расходов так, как это делаем мы. Во— вторых, раскрыть советскому народу и всему миру численность и состав советских вооружённых сил. В третьих, начать дебаты в вашем Верховном Совете по крупным вопросам военной политики и вооружениям так, как это делаем мы».[253] Эти выпады Рейгана создавали серьёзные проблемы для Горбачёва. Он и его команда весьма болезненно воспринимали вмешательство Запада в деликатные процессы трансформации советского общества при проведении перестройки. Разумеется, Горбачёв хотел перемен и проводил их, но он не хотел, чтобы это выглядело так, что он действует по указке из Вашингтона. В этом плане он был лично уязвим перед обвинениями, что капитулирует под давлением Запада. Понимали это в Вашингтоне? Судя по выступлениям Рейгана, — нет. Или же предпочитали демонстрировать силу и непримиримость во внешних делах, чтобы отвлечь внимание от жёсткого внутреннего кризиса Ирангейт. Но Горбачёв не стал втягиваться в непродуктивную полемику с президентом США, хотя соблазн был велик. И упрямо продолжал политику «не слов, а дел», шаг за шагом устраняя наслоения конфронтации в советско— американских отношениях. Это была дальновидная политика и она принесла плоды. Потом. А тогда этого не было видно. РЕЙГАН НЕ ЗНАЛ, КОГО ОБНИМАЛ Вот в такой обстановке Шеварднадзе вместе с большой командой своих экспертов прибыл в Вашингтон для подготовки встречи в верхах Рейгана и Горбачёва. Во вторник 15 сентября в 8.00 утра он вошёл в кабинет Шульца на седьмом этаже в здании госдепартамента. Обычно суровый и неулыбчивый госсекретарь источал доброжелательства и широким жестом пригласил советского министра в маленькую комнату позади его огромного кабинета, где они вдвоём с переводчиками приступили к делам. Но не успели начать, как в комнату буквально ворвался охранник и задёрнул шторы на окне. На недоумённый взгляд Шульца он ответил: — Какой— то парень с автоматом у памятника павшим во Вьетнаме угрожает открыть огонь. Шеварднадзе потом удивлялся, как такое может происходить в цивилизованных странах. Ни в Москве, ни в Тбилиси такого и представить нельзя. И назвал Вашингтон столицей криминального мира. Но этот эпизод министры не обсуждали. Первым делом, уже по традиции они образовали 4 рабочие группы — разоружение, права человека, региональные конфликты и двусторонка. А сами приступили к обсуждению этих же проблем, но в широком плане, не вдаваясь пока в детали. При этом Шеварднадзе делал упор на необходимость скорейшего заключения Договора по РСМД, а Шульц на ситуацию с правами человека в Советском Союзе, и поддержку им тоталитарных режимов в Афганистане, Анголе, Никарагуа, Камбодже... Начал Шеварднадзе с того, что передал Шульцу послание Горбачёва Рейгану. В нём тоже основное внимание уделялось заключению Договора по РСМД и подчёркивалось, что он станет прочной основой не только новых советско— американских отношений, но также международных отношений в целом и на многие годы. И далее, Горбачёв убеждал президента, что настало время поднять опасную завесу секретности с военных доктрин СССР и США, а для этого проводить встречи военных обеих стран на высоком уровне. Затем началась дискуссия. В ней не было ничего нового. Кроме, пожалуй, одного момента. При обсуждении прав человека вместо обычного советского контраргумента — «а у вас негров вешают» Шеварднадзе сказал: — Передайте мне ваш список отказников и мы его внимательно рассмотрим. На этом в 10.40 переговоры в госдепартаменте были прерваны. Шульц отправился в Белый дом на доклад президенту. А за ним вскоре последовала и вся советская делегация с министром во главе: в Белом доме предстояла церемония подписания соглашения о создании Центра по уменьшению опасности ядерной войны, а потом ланч, который давал президент. Это было первое соглашение в области безопасности, которое Шеварднадзе подписывал с американцами. И оно имело свою предисторию. В далёком 1963 году было разработано и подписано соглашение об установлении линии горячей связи между Москвой и Вашингтоном. Происходило это в бурную эпоху шестидесятых годов по ещё не остывшим следам Кубинского кризиса,  когда Кеннеди и Хрущёв, оказавшись на краю ядерной бездны и заглянув в неё, в ужасе отступили. Своим делегациям в Женеве они дали указание срочно договориться об установлении линии прямой связи на случай чрезвычайных ситуаций, чтобы избежать войны в результате просчёта, ошибки и непонимания действий другой стороны. Такое соглашение было нами разработано и его подписали в женевском Пале дэ Насьон американский посол Чарльз Стелл и советский посол Семён Царапкин. «Горячая» связь между столицами устанавливалась по двум каналам: телефону Москва -хельсинки — Стокгольм — Копенгаген — Лондон — Вашингтон; и радио Москва — Танжер — Вашингтон. Один канал подстраховывал другой. В ту пору эта линия была задействована нечасто,[254] но для проверки исправности по ней регулярно передавалась сакраментальная фраза из послания Остапа Бендера подпольному миллионеру Корейко: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Почему была избрана именно эта фраза  — не знаю. Теперь в новой обстановке выхода из Холодной войны первым соглашением стали меры доверия, и вторым — создание Центра по сокращении опасности ядерной войны. Старая, но усовершенствованная линия горячей связи по прежнему служила самому высокому руководству — президенту и Генсеку. А по каналам нового центра через космос устанавливалась прямая связь между правительствами СССР и США. Помимо информации по предотвращению риска случайной войны, по ней передавались теперь сообщения о запусках ракет, а также уведомления об инспекциях и других контрольных мероприятиях по разоружению и мерам доверия. Подписание этого нового соглашения происходило в знаменитом Роуз гарден — Саду роз в Белом доме. На высоком подиуме стоял стол, за которым восседали Шульц и Шеварднадзе — они подписывали это соглашение. Чуть справа от стола стояла трибуна, с которой должен был выступать президент Рейган. А полукругом позади стола должны были стоять мы — советские и американские участники переговоров в Вашингтоне. Существует большая разница в проведении подобных церемоний в Кремле и Белом доме. В Москве на них царит давка — все стараются пробиться поближе к месту, где подписывается документ, и попасть в объектив. А в Вашингтоне это проходит чинно и благородно — все стоят, как по ранжиру. Почему? На полу пришпилена табличка с твоим именем: стой и не рыпайся. Табличка с именем  «О. Гриневский» оказалась в ряду, что позади стола, крайней справа — прямо около трибуны. Церемония началась. Министры подписали соглашение. На трибуну взошёл Рейган и по бумажке прочёл речь. Выглядел он неважно и был, что называется, не в себе — иногда путался. Кончив читать, под аплодисменты сошел с трибуны и сделал шаг к столу, где подписывалось соглашение. Шеварднадзе вскочил и бросился было ему навстречу. Но Рейган остановился около меня и протянул руку. Что было делать? Я пожал ему руку. Он обнял меня. Я обнял его. И тут почувствовал, что наше объятие немного затягивается. А Шеварднадзе, очень ревниво относящийся к своему имиджу, стоит в ожидании с почти протянутой рукой. Поэтому я тихонечко подтолкнул президента в сторону министра. Рейган отстранился, с удивлением посмотрел на меня и снова протянул руку. Я опять пожал ему руку. Он снова обнял меня — на этот раз крепко. Я опять обнял его и понял, что моя дипломатическая карьера на волоске. Поэтому довольно сильно подтолкнул Рейгана к Шеварднадзе и они, наконец, тоже обнялись.     Вот такие вот курьёзы встречаются в дипломатической практике. Видимо Рейган меня с кем— то спутал. Но эпизод борьбы с президентом США показывали в тот вечер по телевидению. * * * А в рабочих группах в те дни шли жаркие дискуссии и там были свои заторы. Днём 16 сентября министры «вызвали на ковёр» региональщиков — главным камнем преткновения у них был вопрос об Афганистане. Но Шеварднадзе неожиданно отозвал Шульца в сторону и сказал, что хотел бы переговорить с ним наедине.Они уединились в комнатку позади кабинета госсекретаря и там начались откровения. — Мы уйдём из Афганистана, — заявил Шеварднадзе. — Это произойдёт в течение следующих пяти месяцев или одного года. Но не в отдалённом будущем — так вопрос не стоит. Я говорю это с полной ответственностью и политическое решение об уходе уже принято. И вот, что интересно: советский министр просил американцев оказать содействие в устранении угрозы исламского фундаментализма в Афганистане. — Нейтральный, неприсоединившийся Афганистан — это одно, а реакционный, фундаменталисткий Афганистан — это совсем другое. Однако эти обещания Шеварднадзе не проняли государственного секретаря. В ответ он говорил о важности быстрейшего ухода Советского Союза из Афганистана. Но озабоченности Шеварднадзе обошёл молчанием, сказав лишь, что в интересах США становление Афганистана нейтральным, неприсоединившимся государством, которым будут управлять сами афганцы. Вот и всё. Ни о чём договариваться тогда не стали, а к откровениям Шеварднадзе американцы отнеслись скептически. Тем более что на заседании рабочей группы советские представители излагали прежнюю позицию, а Шеварднадзе молчал. Однако Шульц в своих мемуарах пишет, что поверил ему.[255] Но не Афганистан и не региональные конфликты, а подготовка к встрече на высшем уровне доминировала на переговорах в Вашингтоне. Тут были две проблемы: завершение работы над Договором по РСМД и разработка предлагаемого Советским Союзом соглашения об основных, базисных положений Договора по сокращению СНВ и соблюдения Договора по ПРО. Ещё в Женеве Кампельман сказал Воронцову: — Я не буду просить президента о каких–либо изменениях в позиции по СОИ, пока мы не будем иметь подуровней по баллистическим ракетам, которые удовлетворят наших начальников штабов. Сигнал был груб и понятен. В качестве награды за принятие подуровня по МБР и БРПЛ американцы обещали нам какие— то туманные подвижки по ПРО. Такой же по сути дела была позиция США и в ходе прошлой встречи Шульца с Шеварднадзе в Женеве 7 августа. Американцы предложили тогда подуровень в 4800 боеголовок на МБР и БРПЛ, подчеркнув, что в этом ключ к решению проблем стратегических вооружений. Если Советский Союз пойдёт на установление такого подуровня, США не будут настаивать на подуровне в 3300 боеголовок на МБР. Однако в Москве тогда имелась информация об этом замысле США. По оценкам Пентагона при общем уровне в 6000 боеголовок для всей стратегической триады, комбинация из подуровня в 4800 боеголовок для МБР и БРПЛ и сокращения на 50% советских тяжёлых ракет СС— 18 снизит возможности Советского Союза в его традиционной опоре на МБР. Он будет вынужден переключиться на строительство тяжёлых бомбардировщиков, чтобы заполнить остающиеся 1200 боезарядов. Эти оценки Пентагона практически полностью совпадали с выводами советских военных. Поэтому Шеварднадзе ответил тогда, что предлагаемое установление подуровня на МБР и БРПЛ задумано в качестве инструмента для слома существующей структуры советских стратегических сил. И отказался обсуждать это американское предложение. А теперь, в сентябре советский министр приехал в Вашингтон с контрпредложением, хотя и не новым: установить подуровень в 3600 боеголовок как на МБР, так и на БРПЛ. Это был адекватный ответ: вы хотите заставить нас провести реорганизацию структуры советских СНВ, а мы заставим вас поломать структуру американских СНВ. Американцы, естественно, отвергли это предложение. Но у специалистов напрашивался такой компромисс: США откажутся от установления подуровня на МБР, а СССР –от подуровня на БРПЛ. При этом стороны договорятся о приемлемом для них общем подуровни на МБР и БРПЛ. Но для советских военных на улице Фрунзе это звучало как анафема. В общем, тут был глухой тупик. Зато по РСМД крупных расхождений уже не было. Существовало общее понимание, что будущая договоренность будет предусматривать ликвидацию двух классов вооружений. А именно: советских и американских ракет средней и меньшей дальности, а также крылатых ракет наземного базирования, с дальностью действия от 500 до 55000 километров. Оставался, однако, один весьма болезненный для СССР вопрос — судьба ракет Першинг— 1А на территории ФРГ. Проблема здесь была в том, что эти ракеты американского производства принадлежали ФРГ, но ядерные боеголовки на них были собственностью США. Ранее вопрос этот широко не обсуждался — речь шла главным образом о ядерных средствах Англии и Франции. Но теперь, когда вопрос об этих средствах был снят с повестки дня, советские военные остро поставили перед Горбачёвым проблему с немецкими Першингами: без их ликвидации договор с американцами заключать нельзя. Поэтому Горбачёв дал строгий наказ своему министру добиваться их уничтожения.  Этот наказ Шеварднадзе выполнил. С присущей ему проникновенностью в голосе он убеждал Шульца: — Вопрос этот для нас особенно болезненный, так как ракеты эти в руках у немцев. А у нас горький опыт общения с ними. Но Шульц, видимо, был готов к постановке этого вопроса. Уже летом 1987 года он начал закулисные переговоры с Бонном об уничтожении  этих ракет, а Рейган направил канцлеру Колю секретное послание на сей счёт. В результате, 26 августа, Коль объявил, что ФРГ ликвидирует Першинги— 1А после того, как Договор по РСМД будет подписан и ракеты уничтожены. После такого заявления договориться уже не составляло труда. Что и было сделано: со своей стороны американцы просто взяли обязательство ликвидировать боеголовки к этим ракетам. В общем, можно было рассчитывать на заключение Договора по РСМД и это был реальный успех на переговорах в Вашингтоне. Поэтому на заключительное заседание, которое проходило в зале Джеймс Мэдисон в госдепартаменте, были приглашены все участники переговоров в рабочих группах — а их было более 50 человек и всем даже места не хватило. Хотя принесли стулья, многим пришлось постоять. Советские и американские эксперты по очереди докладывали о проделанной работе. Однако на этот раз обошлось без полемики. И всё это походило больше на торжественное заседание, нежели на деловую встречу. После этого Шульц и Шеварднадзе поехали в Белый дом на встречу с президентом Рейганом. Там тоже доминировала тема успеха и неожиданно говорить стало не о чём. Но заканчивать встречу ранее запланированного времени тоже нельзя — в прессе пойдут нехорошие слухи — домыслы. Положение спас президент: он устроил нечто вроде экскурсии по своему кабинету, с особой гордостью показывая коллекцию ковбойских скульптур Ремингтона. Потом был ланч в Белом доме. Но и там никаких серьёзных проблем больше не поднималось. К удивлению присутствующих Рейган заявил: — Я фермер. Поэтому мне интересно знать, как проходит реформа сельского хозяйства в Советском Союзе. Шеварднадзе, хотя и не был фермером, стал долго говорить о перестройке в сельском хозяйстве, которой на самом деле не было. А вице — президент Буш рассказал о подготовке к президентским выборам в США. Так прошёл этот ланч. В заключительном коммюнике было объявлено, что достигнуто «соглашение в принципе» о заключении Договора по РСМД. Для подписания этого соглашения и рассмотрения всего комплекса вопросов советско— американских отношений Рейган и Горбачёв встретятся в Вашингтоне этой осенью. Однако конкретная дата встречи тогда не была названа. Нужно было утрясти ещё остающиеся разногласия и с этой целью Москву должен посетить госсекретарь Шульц. ГЛАВА 17 ВСТРЕЧА В ВЕРХАХ ПОВИСЛА В ВОЗДУХЕ Месяц спустя, 22 октября 1987 на Ленинградский вокзал прибыл специальный поезд, который привёз в Москву огромную американскую делегацию во главе с Шульцем. Одних только журналистов приехало 35 человек. А госсекретаря на этот раз сопровождал советник президента по национальной безопасности Франк Карлуччи, которому суждено было через несколько дней стать министром обороны США. В Белом доме их миссия рассматривалась как весьма ответственная — устранить последние разногласия по Договору РСМД и определить дату саммита в Вашингтоне, где этот договор будет подписан Рейганом и Горбачёвым. К этому, вроде бы, и шло дело. У дверей мидовского особняка на улице Алексея Толстого Шульца встречал, как всегда широко улыбаясь, Эдуард Шеварднадзе. Они сразу же образовали 4 рабочих группы по всему спектру проблем советско— американских отношений, а сами занялись большой политикой. Это был уже ритуал. Начали с прав человека. Тут проблем не было: Шеварднадзе обещал, что будет разрешена беспрепятственная эмиграция евреев, и Шульц констатировал прогресс на этом направлении. Перешли к ракетам средней и меньшей дальности. Тут тоже всё вроде бы обстояло нормально. Проблема с немецкими ракетами Першинг— 1А ещё раньше была решена так, как на этом настаивал Советский Союз. В общем, на уровне переговоров Шульц — Шеварднадзе всё обстояло как прежде. Они высказывали обоюдную готовность устранить последние помехи к заключению Договора по РСМД и продвигаться вперёд к выработке договоренностей о сокращении вооружений. Однако оставались многочисленные технические детали, которыми предстояло заняться экспертам. А дьявол, как известно, всегда в них и кроется. В рабочих группах произошёл затор — готовность высказанная министрами делами не подтверждалась. И в первую очередь это касалось стратегических вооружений. Но и по РСМД эксперты мало чего достигли. Американцы, например, жаловались, что не могут получить у коллег элементарной информации –сколько у Советского Союза таких ракет и где они дислоцированы. Как же проверять? А советские специалисты сетовали, что американцы отказываются обсуждать эффективные меры контроля, отступая от собственных, ранее заявленных позиций. Карпов говорил: — Чтобы обеспечить действенное соблюдение договора, надо обеспечить прекращение производства тех видов вооружений, о ликвидации которых ведутся переговоры. Мы предлагаем самые жёсткие меры проверки, включая посещения инспекторами предприятий, на которых производились эти ракеты. До того как мы начали обсуждать нулевой вариант по РСМД, американская сторона поговаривала о контроле «по периметру предприятий», без допуска инспекторов в цехи, где ведётся сборка ракет. Однако сейчас американцы отказываются и от этого.   В такой полемике эксперты провели всю ночь. Кое— что им удалось согласовать, но особых подвижек не было. Оставалось около 30 вопросов, требующих решения. А утром предстояла встреча с Горбачёвым. Американцы надеялись, что там, как обычно, и будет дано указание экспертам устранить оставшиеся разногласия. Кавалькада чёрных ЗИЛов въезжала в Кремль через Спасские ворота, где совсем недавно приземлился бесшабашный Руст на своей маленькой Сесне. Американцы хотели, хотя бы бегло, осмотреть Кремль. Их заинтриговала табличка на Спасской башне, в которой говорилось, что воздвигнута она была в 1491 году. А год спустя Колумб, наконец, добрался до Америки и открыл её. Это что — символ? Перст судьбы, указавший 500— летние развитие и конфронтацию двух сверхдержав? Но шеф протокола был строг и непреклонен: никаких экскурсий, времени нет — встреча с Горбачёвым назначена на 11 часов. Ровно в 11 двери  Екатерининского зала разом распахнулись с двух противоположных сторон и Горбачёв с Шульцем направились на встречу друг другу, чтобы совершить рукопожатие строго посредине зала. А потом сели за стол и министры стали докладывать об итогах проделанной работы. Первым был Шульц и начал он с того, что выразил разочарование: — Я надеялся сообщить Вам, что основные вопросы РСД –РМД решены. К сожалению, я не могу этого сделать. Но доклад Шеварднадзе в части, касающейся средних ракет, выглядел оптимистично. Он отметил, что найдены точные формулировки ликвидации ракет Першинг—1А, определены сроки уничтожения РСД и РМД, но остаются ещё трудности с формулировками по контролю. В целом, положение здесь озабоченности не вызывает. По РСМД можно завершить работу в течении 3-х недель. Но по стратегическим вооружениям картина другая –»вообще трудно говорить о достижении там какого— либо прогресса». Это вызывает тревогу, так как «нет серьёзной основы для решения проблемы 50%— ного сокращения СНВ в условиях сохранения Договора по ПРО.» Шульц не возражал против этих оценок. А Горбачёв, обойдя стороной нерешенные детали, тормозящие заключение Договора по РСД, упор сделал на другом: во время его визита в Вашингтон должны быть согласованы ключевые положения решения проблем стратегических и космических вооружений. На сегодняшний день здесь существуют две проблемы: обеспечение строгого соблюдения Договора по ПРО и оптимального соотношения между составными частями стратегической триады –МБР, БРПЛ, тяжёлыми бомбардировщиками. И далее он обозначил пути решения этих двух главных проблем: По первой проблеме. Мы предлагаем не выходить из Договора по ПРО в течение 10 лет при строгом его соблюдении в том виде, как он принимался и выполнялся до 1983 года. Одновременно мы готовы обсудить и договориться, какие компоненты ПРО можно испытывать в космосе и какие нет. По второй проблеме. В рамках уровня в 6000 ядерных боезарядов для всей стратегической триады мы предлагаем иметь на МБР не более 3000 — 3300, на БРПЛ –не более 1800 — 2000, а на тяжёлых бомбардировщиках – не более 800 — 900 боезарядов. В Вашингтоне мы с президентом подписываем 2 документа: договоренность по ПРО и соглашение по ключевым положениям сокращения СНВ. В общем, коротко и ясно. Однако. Хотя предложенная Горбачёвым формула по ПРО была более мягкой по сравнению с Рейкьявиком, смысл её был тот же — жёсткая увязка. Что же касается СНВ, то предложенные подуровни означали по сути дела слом существующей структуры стратегических сил США. Для американцев это были неприемлемые предложения. Таким же жёстким был и ответ Шульца. Он упорно повторял прежнюю американскую позицию, всячески подчёркивая, что СОИ –любимое детище президента Рейгана и разговор о её судьбе нужно вести с ним самим напрямую. А по СНВ предложил договориться об общем подуровне для МБР и БРПЛ в 4800 боезарядов, оставив, таким образом, 1200 боезарядов для тяжёлых бомбардировщиков. В этом случае он обещал снять американское предложение об установлении отдельного подуровня на МБР. Это была, хоть и небольшая, но подвижка. Однако по мнению советских военных, установление такого подуровня означало бы слом сложившейся структуры стратегических сил СССР.  Дискуссия в таком сюрреалистическом ключе продолжалась довольно долго. Обе стороны снова и снова повторяли старые, уже набившие оскомину позиции. И по истечении трёх часов Горбачёв, будучи уже явно заведённым, неожиданно сменил тему. Он выложил на стол увесистый доклад госдепартамента «Деятельность по распространению советского влияния», в котором вся политика перестройки за последние два года рисовалась, как коварная пропаганда с целью обмануть доверчивый Запад и подготовить почву для продолжения советской экспансии. При этом резко поставил вопрос о недопустимости подобного рода публикаций на официальном уровне, сеющих недоверие к происходящим переменам в Советском Союзе и рисующим его в образе врага. Шульц, естественно, в долгу не остался и началась острая полемика со взаимными упрёками и обвинениями, перемежаемая воспоминаниями о советском вторжении в Афганистан, инциденте со сбитым корейским самолётом и шпионскими полётами американских У— 2. После такой разминки, продолжавшейся более трёх часов, госсекретарь осторожно поднял вопрос о сроках предстоящей встречи в верхах. Рейган, сказал он, был бы готов принять Горбачёва в конце ноября и хотел бы, чтобы гость посетил не только Вашингтон, но и проехал по Америке. — А какую повестку дня Вы имеете ввиду? –тут же среагировал Горбачёв, явно находясь в раздражённом состоянии. –Как Вам это представляется после нашего обмена мнениями? Невозмутимый Шульц ответил, что будет подписан Договор по РСМД, будут встречи с президентом и, возможно, будет создан какой— то вариант рабочих групп для обсуждения текущих вопросов. — А что мы подготовим к встрече в верхах по вопросам СНВ и космоса? – продолжал напирать Горбачёв. — Я хотел бы, — начал крутить в ответ Шульц, — чтобы в этой области был достигнут определённый результат, который дал бы необходимый импульс для завершения работы где— то будущей весной. Гарантировать этого я, конечно, не могу. Не знаю, получится ли это.   Тогда Горбачёв выразил сомнение в необходимости проведения саммита без достижения договоренности по стратегическим вооружениям. Подписание Договора по РСМД это не причина для встречи в верхах. «Люди во всём мире, — горячился Горбачёв, — не поймут: руководители двух держав постоянно встречаются, а дело стоит на месте. Особенно проблема СНВ, которая, как Вы и как я говорили, является центральной, и не только для наших взаимоотношений, но и для всего мира». Поэтому он не может обсуждать сейчас дату встречи с Рейганом в Вашингтоне. Столь жёсткого поворота дел американцы явно не ожидали. Но Шульц решил не сдаваться и ответил, что в таком случае можно найти другие способы подписания Договора по РСМД, который практически готов. И намекнул, что его могут подписать министры или главы делегаций. Встреча в верхах повисала в воздухе, а в советско— американских отношениях назревал очередной кризис. В Екатерининском зале наступила гнетущая тишина. Чтобы разрядить обстановку, советский посол в Вашингтоне Ю.В. Дубинин подошёл к Горбачёву и тихо произнёс: — Быть может стоит предложить, чтобы Шеварднадзе в срочном порядке посетил Вашингтон для продолжения переговоров. Горбачёв кивнул и в завершении, как бы давая понять Шульцу, кто есть кто, сказал: — У меня, г— н госсекретарь, есть преимущество перед Вами: я могу напрямую написать письмо президенту США.[256] На этом расстались. ГОРБАЧЁВ ПОГОРЯЧИЛСЯ Вернувшись в посольство, госсекретарь сразу же позвонил в Вашингтон Рейгану и сообщил о тупике: Горбачёв неожиданно ужесточил позиции и встреча в верхах под угрозой срыва. Если президент считает нужным, ещё есть возможность изменить ход событий и договориться хотя бы о дате встречи. Но, по мнению Шульца, американцам следует твёрдо продолжать свою линию и не уступать. Рейган с ним согласился, хотя был явно разочарован.[257]     Казалось бы всё ясно: американцы заняли жёсткую позицию –ни шагу назад. Однако осторожный Шульц, видимо для подстраховки, в тот же вечер перед отлётом из Москвы направил Горбачёву письмо, в котором явно хотел сгладить впечатление от случившегося в Кремле: «Хотя наша работа здесь на этой неделе и не привела к определению дат встречи между Вами и президентом позднее в этом году, она тем не менее показала, сколь много можно достичь, когда для этого имеется воля. Зная, что говорю от имени президента Рейгана, заверяю Вас, господин Генеральный секретарь, что с нашей стороны такая воля присутствует и она будет сохраняться в последующие недели». Это был явный намёк: давайте не ставить на этом точку, а продолжать диалог. В Москве это так и поняли. Тем более, что 3 дня спустя на имя Шеварднадзе поступило другое послание от госсекретаря. В нём говорилось, что переговоры в Москве были успешными и американской стороне непонятно, почему Генеральный секретарь не захотел уточнить сроки встречи в верхах. Шульц заверял, что США привержены 50%— ному сокращению СНВ и «готовы обсуждать роль оборонительных вооружений». Разумеется, это американцев ни к чему не обязывало, но приглашение к продолжению переговоров было явным. Об этих письмах Шульц в своих мемуарах почему— то не вспоминает. Он делает акцент на другом: первыми де «моргнули русские». Но тогда Шульца явно беспокоил вопрос: что происходит в Кремле? Почему Горбачёв резко ужесточил позиции? Ещё в Москве, после встречи с Горбачёвым он сразу собрал свою команду в защищённом от прослушиваний «пузыре» в американском посольстве и поставил перед ней эти вопросы. «Горбачёв, — говорил он, — всегда выглядел сверх самоуверенным. Однако сегодня он мне не показался боксёром, который никогда не был бит». Ясного ответа не было –американские советологи сами терялись в догадках. В советских верхах действительно что–то происходит. Но что, — никто толком не знал. Знали только, что 21 октября –накануне визита госсекретаря, в Москве проходил Пленум ЦК. Вот и всё. Вернувшись в Вашингтон, Шульц пригласил в госдепартамент специалистов ЦРУ, чтобы они прояснили ситуацию. Их оценки были весьма любопытными. Тем более, что к началу ноября были опубликованы официальные сообщения, что на октябрьском Пленуме ЦК КПСС с критикой политики перестройки выступил Б.Н. Ельцин. Но прямо Горбачёва он не критиковал, сосредоточив огонь на Е.К. Лигачёве. Первая версия — Горбачёв оказался под давлением с двух сторон –слева и справа. Тех, кто хотел притормозить ход реформ (Лигачёв) и тех, кто добивался их ускорения (Ельцин). Поэтому на переговорах с Шульцем он ужесточил позиции, став на сторону советских консерваторов. А директор ЦРУ Билл Гейтс вообще не верил переменам в Советском Союзе. Это не перестройка, заявил он на встрече в госдепартаменте, а «передышка» для накопления сил с тем, чтобы начать новую эру борьбы против Запада. По его оценкам «Горбачёв не сократил исследований и разработок в военной области и привнёс больше оружия в региональные конфликты».[258]   Шульц, правда, с ним не согласился. По его мнению, Советский Союз хочет уйти из Афганистана и просит Америку о помощи. Больше того, Горбачёв отказался от доктрины Брежнева и сейчас пересматривает советскую политику в отношении стран Восточной Европы, а те, в свою очередь, дрейфуют по направлению к Западу. Вторая версия — желание Горбачёва надавить. Позиции Рейгана ослабли в результате разразившегося скандала Ирангейт и экономических трудностей в США. Накануне визита Шульца — 19 октября индексы Доу –Джонса на нью— йоркской бирже упали на 500 пунктов. Этим де и решил воспользоваться ушлый политик Горбачёв. * * * А что происходило в Москве? Горбачёв был явно недоволен результатами словопрений с Шульцем. Сразу же после переговоров он позвал советских участников в соседнюю комнату, чтобы подвести итог. Присутствовали Шеварднадзе, Добрынин, Ахромеев, Бессмертных, Воронцов, Черняев и переводчик Павел Палажченко. Но все молчали. Тогда итог подвёл сам Горбачёв –встреча в верхах подвешена. Молчание продолжалось. Только Черняев посетовал: — Неужели мы зря старались? С таким трудом поменяли нашу позицию по РСД, подошли так близко к заключению договора и теперь видим, что всё это рушится! — Не преувеличивай, Анатолий, — прервал его Горбачёв, — Давайте обдумаем, что произошло. Я сказал, что напишу президенту письмо, и я это сделаю.[259]   После этого в МИДе на Смоленской принялись корпеть над письмом Рейгану. Но что писать? Повторять жёсткие пассажи, которые только что бросал в лицо Шульцу раздражённый Горбачёв? Однако в директивах Политбюро, утверждённых перед их встречей, такой сценарий не предусматривался. И хотя директивы обычно пишутся обтекаемыми фразами, в них ясно просматривалась необходимость встречи в верхах в Вашингтоне, с подписанием там Договора по РСМД. А по СНВ они предписывали начать процесс выработки договора с согласования ключевых его положений. Короче говоря, здесь было довольно широкое поле для толкований. Сомнения разрешил Шеварднадзе. Он дал указание: — Пишите письмо так, чтобы встреча в верхах состоялась. А его верный помощник Теймураз Степанов приоткрыл карты, рассказав, что министр обсуждал сложившуюся ситуацию с Горбачёвым и обо всём с ним договорился: — Горбачёв тогда просто погорячился, — сказал он Степанову.  Это было похоже на правду. Во всяком случае, фактор «давления Ельцина», как это углядели советологи из ЦРУ, мы тогда не наблюдали. Слишком незначительной была в то время его роль в раскладе сил на советской верхушке. И слишком жалким и анекдотичным выглядело его выступление на том Пленуме, чтобы говорить о влиянии. Но Горбачёв после Пленума был действительно раздражён и взвинчен. Видимо сказалось напряжение. Но это уже из области эмоций…, а он был человек.  27 октября Шеварднадзе пригласил в МИД американского посла Джека Мэтлока и зачитал: «Как было условлено в ходе беседы М.С. Горбачёва с Дж. Шульцем 23 октября, М.С. Горбачёв подготовил письмо президенту США. Принято решение, чтобы министр иностранных дел СССР передал письмо лично президенту США. Мы рассчитываем, что Р. Рейган найдёт время для такой встречи. Мы исходим из того, перед этой встречей состоится беседа с госсекретарём, на которой можно было бы обсудить по существу остающиеся вопросы в связи с договором по РСД— РМД, а также окончательно определить сроки проведения встречи на высшем уровне с тем, чтобы можно было сразу развернуть её подготовку». Американцы были довольны. Стало ясно, что встреча в верхах состоится и на ней будет подписан договор по РСМД. О приезде советского министра объявил сам Рейган, выступая 28 октября перед слушателями военной академии в Вест Поинте: — Когда Горбачёв будет готов посетить США, я и американский народ будем приветствовать его на американской земле. А в своём дневнике записал: «Советы моргнули».[260] ИЗ— ЗА ЧЕГО КОПЬЯ ЛОМАЛИ Удивительно быстро вершились дела в те дни. Уже 30 октября Шеварднадзе летел в Вашингтон с письмом Горбачёва. Пожалуй, это был его самый короткий и бессодержательный визит в США. Как бы предчувствуя такой исход, министр урезал свою команду  до минимума –летело с ним всего несколько человек. И над Атлантикой продолжались споры о тактике. Карпов и Бессмертных подготовили проект заключительного коммюнике, в котором предлагались практически те же формулировки по ПРО, которые излагал Горбачёв Шульцу в Москве. По их замыслу это был «запрос для торговли», как это принято в дипломатии. Но восстал помощник министра Сергей Тарасенко: — Американцы не станут вести серьёзные переговоры на такой основе. Нам придётся возвращаться в Москву с пустыми руками. Шеварднадзе с ним согласился и Тарасенко тут же сел переделывать текст –времени было в обрез. Рано утром 30 октября самолёт министра приземлился на военной базе Эндрюс под Вашингтоном. И сразу начались встречи –одна за другой. Но разговора по существу практически не было. Рейгана детали не интересовали и в основном обсуждались дата и продолжительность визита Горбачёва. Но тут обошлось без проблем. Поэтому уже в 2 часа в тот же день президент, по бокам которого стояли Шульц и Шеварднадзе, торжественно объявил: встреча в верхах состоится 7 — 9 декабря. А в заключительном коммюнике сообщалось, что руководители обоих внешнеполитических ведомств дали указания своим делегациям в Женеве закончить работу над Договором по РСМД в течение 2— 3х недель. Впрочем, на пресс— конференции министры высказались на этот счёт более определённо. Шеварднадзе обещал, что Договор будет готов. А Шульц пояснил: — Если он не будет готов, то наши лидеры надают по заднице господину Шеварднадзе и мне. Причём, сильно надают. Что же касается стратегических вооружений, то в коммюнике скромно говорилось: в ходе саммита стороны «всесторонне рассмотрят вопрос о выработке инструкций своим делегациям относительно будущего договора по сокращению на 50% СНВ СССР и США и договоренности соблюдать Договор по ПРО и невыходе из него в течение согласованного срока». Изящно, конечно, но суть ясно проглядывала: предстоящий саммит будет посвящён только подписанию Договора по РСМД. На обратном пути в Москву Виктор Карпов, немного перебрав, иронизировал: — Из— за чего же мы тогда в Москве с Шульцем копья ломали? Только разве что в Вашингтон прокатились! Да и то посмотреть его не удалось –времени не было. * * * Итак, дата встречи была определена. Её главным событием должно стать подписание Договора по РСМД. Но вот беда — самого договора ещё и в помине нет. А в Женеве продолжаются упорные позиционные бои. Разумеется, Москва и Вашингтон направили своим делегациям строгое указание вести дело к выработке текста договора. Но по существу проблем, препятствующих его согласованию, позиции оставались прежними. Кроме того, в обеих делегациях преобладали настроения «давить»: раз другая  сторона согласна заключить договор во время предстоящего саммита, значит она заинтересована в этом и будет делать уступки. Поэтому нужно набраться терпения и давить. В результате в скобках оставалось 95 несогласованных положений, а поиск их решения был заблокирован. Даже по такому, казалось бы, пустяковому вопросу: можно ли инспектору пользоваться электрическим фонариком. Поэтому уже 5 ноября Шульц через своего посла в Москве Мэтлока передаёт послание Шеварднадзе. В нём говорится, что он разочарован продвижением в Женеве, а согласование текста договора задерживается, разумеется, по вине советской стороны. В ответ посол Дубинин 10 ноября передаёт Шульцу сразу два устных послания своего министра с призывом найти развязки по оставшимся несогласованным вопросам, чему мешает позиция занятая американской делегацией. На этом дуэль между Вашингтоном и Москвой не закончилась. 12 ноября Коллин Пауэлл сообщил Дубинину, что женевским переговорам грозит цейтнот. А три дня спустя Дубинин передал Шульцу призыв Шеварднадзе подготовить договор вовремя –согласовать его до визита Горбачёва в Вашингтон. И 18 ноября советский посол снова у госсекретаря с теми же призывами. Наконец, 19 ноября Шульц предлагает провести экстренную встречу с Шеварднадзе в Женеве, чтобы самим взяться за решение остающихся несогласованных вопросов. Пожалуй, это был единственный выход из женевского тупика. Однако у Шеварднадзе были большие сомнения, стоит ли ему ехать и самому ввязываться в технические дискуссии с сомнительным исходом. Но Горбачёв решил: ехать надо. Тогда хитрый лис Шеварднадзе поставил условие: пусть вместе с ним поедет маршал Ахромеев и пусть он отвечает за решение этих технических деталей. Горбачёв согласился и дал Ахромееву указание –ехать. Так маршала изнасиловали второй раз. Правда к этому времени его отношение к Договору по РСМД начало меняться –он стал его сторонником. Но среди военных и особенно в ВПК сопротивление сохранялось. Вот такими судьбами Шеварднадзе оказался в Женеве. Его самолёт приземлился на аэродроме Куантрен вечером 22 ноября и министр со всей командой сразу же поехал на Рю де ля Пэ в советскую миссию при Европейском отделении ООН. Там в 8 часов вечера началось совещание с советской делегацией, которое продолжалось более 4-х часов. Итоги были неутешительными. Два комплекса проблем стали заторами на пути к согласованию текста договора: что проверять и где проверять. И все они были из области контроля, в отношении которого Горбачёв публично заявил, что у нас проблем тут не будет. Поэтому их решением вплоть мельчайших деталей сходу пришлось заниматься маршалу Ахромееву. Первая проблема –что проверять. Казалось бы, тут всё ясно. У переговорщиков к тому времени было достигнуто понимание, что должны быть уничтожены все ракеты средней и меньшей дальности, а также крылатые ракеты наземного базирования как развёрнутые, так и неразвёрнутые. К развёрнутым относились бы ракеты, находящиеся в строю, «в специально оговоренном районе развёртывания». А неразвёрнутые средства могут находиться  в местах сборки, текущего ремонта, на складском хранении, на испытательных полигонах, в местах обучения и на объектах по производству ракет. Но сколько их? Американцы свои цифры называли: 442 развёрнутых, 404 неразвёрнутых, всего — 846 ракет. А советские переговорщики тянули резину: мы будем готовы в своё время обменяться этими данными, но сейчас этого сделать не можем. Американцы возмущались: как же проверять? Как разрабатывать систему контроля? На Белой вилле в советской миссии этот вопрос остро поставил Джордж Шульц. Присутствовали Шеварднадзе, Ахромеев, Пауэлл, Нитце, члены советской и американской делегаций. И к удивлению всех маршал Ахромеев сказал: — Я не знаю. — Но увидев недоумённые взгляды присутствующих, причём не только с американской стороны, пояснил –Я знаю сколько этих ракет находится в строю. Но я не могу назвать сколько их было произведено, сколько находится на заводах и сколько на складах. У меня нет этих цифр. И Ахромеев не хитрил –он действительно не знал. Производство ракет было вотчиной советского ВПК, а он хранил свои секреты даже от военных. В тот же день Шеварднадзе направил в Москву тревожные запросы. Они тут же легли на стол к Горбачёву и он дал указание Зайкову срочно разобраться и доложить. Пятёрка заседала всю ночь, и из ВПК буквально выдавили эти цифры: 677 развёрнутых, 1169 неразвёрнутых, всего — 1846 ракет. Ровно на тысячу больше, чем у США. Цифра эта вызвала шок. Но Зайков на Пятёрке так подвёл итоги:       — Если говорить только о развёрнутых ракетах средней дальности, которые играют основную роль в соотношении сил,  то СССР и США уничтожат примерно одинаковое их количество — 465 и 442 ракеты соответственно. Но если говорить только о европейском регионе, где размещение этих средств вызвало у нас большую озабоченность, то американцы будут вынуждены уничтожить там в полтора раза больше развёрнутых РСД,  чем мы –соответственно 442 и 303 ракеты. Это неплохой для нас итог. Однако, если посмотреть на картину в целом, то мы будем уничтожать больше ракет средней дальности в основном из за огромного количества неразмещённых  ракет, находящихся на складах. А это говорит о недостаточной согласованности планов производства этих ракет с нашими реальными военными потребностями.  Так появились на свет следующие цифры: Количество ликвидируемых РСМД со стороны СССР Наименование ракет  РСД— 10   Р— 12    Р— 14    Рк— 55   ОТР— 22   ОТР— 23     Всего Ракеты, в том числе:    654         149       6          80         718         239           1846 Развёрнутые                  405          60        —            —             85          127            677 Неразвёрнутые              249          89       6          80          633         112          1169 Количество ликвидируемых РСМД со стороны США Наименование ракет       Pershing— 2     BGM— 109G     Pershing— 1A       Всего Ракеты, в том числе:              234                 443                   169                846 Развёрнутые                            120                 322                    —                     442 Неразвёрнутые                        114                 121                   169                404 Вторая проблема –где проводить инспекции. Ко времени встречи Шульца и Шеварднадзе у переговорщиков в Женеве сложилось общее понимание: инспекции будут проводиться для проверки исходных данных об уничтожаемых ракетах и подтверждения фактов их ликвидации, а также квотные инспекции по подозрению. Однако оставался вопрос об инспекциях на заводах, где производились уничтожаемые ракеты. Вопрос этот имел долгую историю и, как ни странно, затор здесь был с американской стороны. На словах она всегда выступала за самый жёсткий контроль, но, как оказалось, не на деле. С самого начала американцы чётко обозначили свой интерес: поскольку ракеты СС— 20 производятся на Воткинском машиностроительном заводе в Удмуртии на Урале, США должны иметь возможность контролировать всю выходящую с завода продукцию. С этой целью у специально оборудованного проходного пункта этого завода должна непрерывно и круглосуточно нести дежурство американская инспекционная группа. В этом не было ничего страшного. На заводе в Воткинске помимо ракет производились стиральные машины, буровые станки и другое подобное оборудование. Однако Советский Союз требовал большего и выступал за то, чтобы инспекторам был обеспечен доступ на сами заводы, производящие ракеты, как на территории США, так и СССР. Но американцы были против. После недолгих колебаний Советский Союз согласился с американским предложением в отношении Воткинска, но потребовал, чтобы аналогичная проверка могла проводиться советскими инспекторами на заводах в США. И тут американцы сразили советских переговорщиков наповал: — А у нас нет предприятий а ля Воткинск. Компоненты ракет производятся на многих заводах и собираются ракеты тоже не на одном предприятии. Все они производят также другую секретную продукцию, и потому советских инспекторов допустить туда мы не можем. Настала пора долгой дипломатической тяжбы. Начали её опытные дипломаты Алексей Обухов и Майк Глитман, потом продолжили Юлий Воронцов и Макс Кампельман, а теперь вели Сергей Ахромеев и Поль Нитце. И вопрос этот был одним из самых болезненных. В конце концов, Шеварднадзе, наблюдавший за их баталиями, пошёл на уступку –дал согласие, чтобы контроль, аналогичный Воткинску, осуществлялся только на одном из предприятий США, производящих ракеты. Против этого американцам было трудно возражать. Однако они стали называть один за другим заводы, которые, по их же собственному признанию, ракет не производили. Обстановка в Женеве накалилась до предела. Теперь в Вашингтон звонил Шульц и просил министра обороны Карлуччи решить эту злосчастную проблему.[261] А финальная встреча министров всё время откладывалась. Произошла она поздно вечером в американской миссии. Шульц был в мрачном настроении и вместо переговоров предложил чай с печеньем. Потом, ещё потянув время, сказал: — Неохотно, но мы согласны на Магну! Инцидент был исчерпан –в Магне, штат Юта, был завод «Геркулес», где производились ракеты. После этого Шеварднадзе и Шульц вышли к прессе и объявили, что все проблемы решены –осталось только облечь эти решения в договорный язык. А за их спиной маршал Ахромеев горько пошутил: — Теперь мне осталось одно —  просить убежище в нейтральной Швейцарии.          КАК ГОТОВИЛИ ДИРЕКТИВЫ ДЛЯ ГОРБАЧЁВА В Москве и в Вашингтоне теперь во всю готовились к предстоящей встрече в  верхах. До неё оставалось всего 13 дней. С Договором по РСМД всё вроде бы было в порядке –он будет подписан во время визита Горбачёва в США. Серьёзные трудности оставались в отношении Договора о 50%— ном сокращении СНВ. Его хотели подписать через полгода — в ходе ответного визита Рейгана в Москву в 1988 году. Но для этого требовалось разрубить ряд серьёзных узлов. И главное, определиться, как быть с глухим тупиком по ПРО. Он каменной глыбой лежал на пути к радикальному сокращению этих вооружений.  Пятёрка в Москве по нескольку раз в неделю рассматривала эти проблемы, но согласия не было. МИД предлагал проводить гибкую линию. И прежде всего в отношении подуровней на МБР и БРПЛ в рамках уже согласованного общего уровня в 6000 боезарядов для всей стратегической триады –МБР, БРПЛ и ТБ. Основная трудность была здесь в том, что Советский Союз главную угрозу видел со стороны американских БРПЛ, а США –со стороны советских МБР. И основания для этого были. МБР превосходили БРПЛ по мощности и точности, но БРПЛ могли достигать целей на территории СССР за более короткое время. Поэтому каждая из сторон добивалась ограничений на те ракеты, которые представляли угрозу именно для неё. Но одновременно стремилась сохранить свободу рук в отношении тех средств, которые составляли основу собственных стратегических наступательных сил. И тут не было ничего экстраординарного — в военной дипломатии так принято. Особенно на старте переговоров. Соответственно Советский Союз предлагал, чтобы на МБР был установлен подуровень в 3000— 3300 боеголовок, на БРПЛ — 1800— 2000 и на тяжёлые бомбардировщики — 800— 900 боезарядов. А американцы предлагали подуровень для МБР в 3300 и общий подуровень на МБР и БРПЛ в 4800, что оставляло им значительную свободу рук в выборе стратегических средств нападения. Правда, Шульц в октябре сделал уступку: дал понять, что США могут снять предложение об установлении отдельного подуровня на МБР, если стороны договорятся об общем подуровне для МБР и БРПЛ, и предложил всё те же 4800 боеголовок. Однако советские военные стояли насмерть –принятие этого американского предложения будет означать слом традиционной структуры стратегических сил СССР. Поэтому Шеварднадзе отклонил тогда компромисс, предложенный Шульцем. Теперь, после жёстких споров на Пятёрках, удалось немного подправить советскую позицию. В директивах к переговорам Горбачёва в Вашингтоне было записано, что подуровни на МБР и БРПЛ могут составлять по 2000— 3300 боезарядов. При этом «необязательно, чтобы потолки по МБР и БРПЛ у сторон совпадали. США могли бы иметь больший процент боезарядов на БРПЛ, мы –на МБР. Остальные боеголовки –на тяжёлых бомбардировщиках». В общем, «стороны по своему усмотрению будут определять соотношение зарядов на МБР и БРПЛ». Но «в сумме каждая сторона могла бы иметь на них не более 5000— 5200 боезарядов». Причём, можно согласиться на установлении только одного этого общего подуровня. Это был серьёзный шаг вперёд. Но упрямый Карпов ещё спорил: — Американцы предлагают суммарный подуровень на МБР и БРПЛ в 4800 боезарядов. Мы можем пойти на 5000. Разница –всего 200 боезарядов. Неужели споры об этих 200, когда мы будем иметь их многие тысячи, могут стать камнем преткновения к соглашению? Почему не согласиться на 4900 или на худой конец –на 4800? Однако военные, которых представлял Ахромеев, твёрдо стояли на своём: — При оценке эффективности ответного ядерного удара наличие 200 или даже 100 ядерных боезарядов может сыграть решающую роль. Кроме того, 5000 –это для нас порог, ниже которого придётся либо ломать нашу структуру СНВ, либо идти на фактический отказ от паритета с США. И то, и другое –неприемлемо. Но особенно острыми на Пятёрках были схватки по ПРО. Позиция МИД заключалась в том, что перспективы создания СОИ на деле весьма зыбкие. Но договориться с американцами о конкретных правилах соблюдения Договора по ПРО всё равно не удастся. Особенно при Рейгане. Поэтому нужно добиваться компромисса, затягивающего и ограничивающего работы в США над программой СОИ. Суть этого компромисса: каждая из сторон останется при своём толковании Договора по ПРО, а развёртывание СОИ будет отложено. Это позволит нам сохранить свободу рук в случае необходимости для любых ответных действий и, в тоже время, расчистит путь к сокращению стратегических ядерных вооружений. Всё это, доказывали мидовцы, и возможно, и результативно. Об этом свидетельствует следующее. К декабрю 1987 года кардинальным образом поменялась команда в администрации президента. Министра обороны Уайнбергера –одного из наиболее непримиримых  ястребов и ярых сторонников СОИ –сменил прагматик Франк Карлуччи. Его место советника по вопросам национальной безопасности занял Колин Пауэлл, близкий по своим взглядам к Шульцу. Шатается кресло под другим ястребом — директором Агентства по контролю за вооружениями и разоружением Кеннетом Аделманом. А в министерстве обороны началась своего рода чистка — оттуда вынуждены были уйти такие одиозные фигуры как Ричард Пёрл, Фрэнк Гафней и другие. Их места заняли политики с умеренными взглядами. Впервые за последние годы в администрацию президента пришла команда, которая имеет близкие цели и подходы к решению острых международных проблем. Имеется информация, что ведущая тройка в этой команде –Шульц, Карлуччи и Пауэлл ввели в обиход практику ежедневных встреч в 7 часов утра, где «за чашкой кофе» обсуждают и вырабатывают общую позицию по насущным вопросам, которые предстоит решать, в том числе по вопросам предстоящей встречи в верхах. Все эти лица не испытывают энтузиазма в отношении СОИ, но с президентом спорить не будут. И всё же с ними можно будет поискать компромиссное решение, с тем чтобы отложить решение вопросов, касающихся ПРО и приступить к радикальному сокращению СНВ. На это можно рассчитывать ещё и потому, что 1988 год –это последний год пребывания Рейгана у власти. В США предстоят выборы нового президента. Среди кандидатов от Демократической партии нет сторонников СОИ, скорее наоборот. А наиболее вероятный кандидат от республиканцев –нынешний вице президент Джордж Буш относится к ней весьма сдержанно. Так что при любом исходе выборов следующий президент не будет столь рьяным сторонником СОИ. Конечно, не следует ожидать, что он просто перечеркнёт эту программу и публично от неё откажется. Но с новой администрацией будет легче договориться или достичь взаимопонимания о том, что Договор по ПРО будет соблюдаться в его нынешнем виде, а реализация СОИ будет заморожена по крайней мере на следующее десятилетие. Об этом свидетельствует и обстановка в Конгрессе США. 4 декабря Рейган, скрепя сердце, подписал принятый там закон, который сокращает на одну треть расходы на создание СОИ и предписывает администрации строго придерживаться традиционного толкования Договора по ПРО. Такой, или примерно такой, была позиция, разработанная в МИДе Виктором Карповым и Александром Бессмертных, которые курировали разоружение и отношения с США. Их активно поддерживал Шеварднадзе. Но на Пятёрках министр, в отличие от них, выступал расплывчато и обтекаемо: — Советскому Союзу, — говорил он, — больше не следует обсуждать СОИ с американцами. Ему нужно найти с ними  взаимоприемлемый язык относительно Договора по ПРО, который обеспечил бы стратегическую стабильность, так чтобы мы продвигались вперёд с сокращениями стратегических вооружений. Но военные были категорически против. Ахромеев с пеной у рта доказывал, что на существенное сокращение СНВ можно идти только при ясном и недвусмысленном отказе США от создания СОИ. В противном случае будет нарушена стратегическая стабильность и нанесён непоправимый ущерб безопасности Советского Союза. Эту линию маршал жёстко проводил на всех заседаниях Пятёрки. Министр обороны Язов его поддерживал, но как— то вяло и больше помалкивал. Чувствовалось, что в тонкостях этих проблем он не разбирается. Зато позицию Ахромеева практически полностью разделял Международный отдел ЦК –Добрынин и Корниенко. А КГБ, который представлял Крючков, занимал уклончивую, невнятную позицию. Примечательной была позиция Горбачёва. Он говорил страстно и ярко. Вчера, — что уступать по СОИ нельзя и нужно добиваться от американцев полного отказа от её испытаний и развёртывания. Иначе, радикальные сокращения СНВ невозможны. А сегодня призывал не стоять на месте и искать компромисс, который откроет дорогу к радикальному сокращению стратегических вооружений. Эти его выступления –каждое по отдельности в МИДе и министерстве обороны воспринимали как поддержку занимаемых ими позиций. На что и ссылались потом в дискуссиях на Пятёрках. А воз продолжал стоять на месте. Двойственность эта нашла отражение также и в директивах. С одной стороны там была зафиксирована весьма жёсткая позиция: «Глубокие сокращения СНВ возможны только, — если в течении процесса 50%— ного сокращения и после него, — будет обеспечена стабильность стратегической ситуации. Для этого требуется сохранение существующего соотношения между стратегическими наступательными и оборонительными вооружениями, то есть режима, определяемого Договором по ПРО. — Договор по ПРО должен оставаться в силе больше, чем потребуется времени для сокращения СНВ. Если сокращение будет происходить 5— 7 лет, то невыход из Договора по ПРО — 10 лет. Это своего рода «страховой полис». — Договоренность об определении срока невыхода из Договора по ПРО не должна превращаться в договоренность об автоматическом прекращении действия Договора по ПРО.  За 2— 3 года до истечения 10— летнего срока стороны приступят к переговорам относительно будущих обязательств в области ПРО с учётом сложившейся ситуации. Если стороны не приходят к договоренности и одна из сторон примет решение о выходе из Договора по ПРО, то другая сторона может прекратить действие обязательств по Договору о сокращении СНВ». Но с другой стороны в директивах была и такая фраза: «Не может быть широкого или узкого толкования Договора по ПРО. Существует только одно толкование — то, которое составляет содержание этого Договора, как он подписывался и ратифицировался в 1972 году». Если убрать из неё слово «ратифицировался», то останется как раз то, что позволит сторонам согласиться с ней, сохранив при этом возможность собственного толкования Договора. Тем более, что далее следовал такой пассаж: «Предлагаю — договориться об общей короткой формуле, отложив на последующее время согласование других проблем, связанных с космическими вооружениями». Больше того, в директивах были поставлены весьма общие задачи, которые можно было трактовать в пользу поиска компромисса. И по ПРО там явно была заложена «конструктивная двусмысленность». «— Подписанием Договора по РСД и РМД практически открыть перспективу сокращения и ликвидации ядерного оружия. — Согласованием основных принципов будущей договорённости о 50% — ном сокращении СНВ закрепить процесс результативных переговоров по коренным проблемам безопасности. — Выработкой совместного обязательства о соблюдении Договора по ПРО и невыхода из него в течение устраивающего нас периода времени создать условия для глубокого сокращения СНВ в режиме достаточно надёжной стабильности. Одновременно мы затрудняли бы американцам выполнение программы создания космических вооружений, как по времени, так и по объёму. — Повысить степень взаимопонимания по ряду других проблем из области безопасности — таких как нераспространение ядерного оружия и продвижения к прекращению испытаний ядерного оружия, запрещению химического оружия, сокращению вооружённых сил и обычных вооружений  в Европе».   КАК ПИСАЛИ РАЗГОВОРНИК ДЛЯ РЕЙГАНА Судя по мемуарам и рассекреченным на сей день документам, в Вашингтоне картина была схожей. Только роль советского министерства обороны там играл сам президент. 23 ноября 1987 года он публично заявил: «СОИ не разменная монета для торга. Это основа основ нашей стратегии безопасности на 90— е годы и после них». А на встрече со своими ключевыми советниками 4 декабря поставил задачу получить чёткое согласие Советского Союза на испытания СОИ в космосе, а также на её развёртывание после окончания согласованного  срока невыхода из Договора по ПРО.[262] Эта задача была явно невыполнима, но с ним не спорили. Однако за спиной Рейгана ведущая тройка –Шульц, Карлуччи, Пауэлл — уже тогда прорабатывала возможность достижения компромисса. Причём, примерно на тех же условиях, которые обсуждались в Москве: отложить на будущее решение вопроса о толковании Договора по ПРО, оставив каждой стороне возможность придерживаться собственной позиции. Это, говорили они, откроет путь к согласованию Договора по сокращению СНВ и в то же время позволит США утверждать, что испытания СОИ в космосе не запрещены. И как бы в подтверждение возможности достижения такого компромисса в «Справочных материалах», подготовленных в ведомстве Шульца к беседам Рейгана с Горбачёвым, давалась такая оценка позиции Советского Союза по ПРО: «— Первым приоритетом Горбачёва на саммите будет, по— видимому, получить формальное обязательство США соблюдать режим Договора по ПРО. — Неясно, будет ли он стремиться уже сейчас к разработке понимания, что означало бы это «соблюдение», или отложить это на будущее. Нынешние тенденции позволяют предположить отложение».[263] А в «разговорнике» для бесед президента с Горбачёвым было написано: «Я не приму никаких ограничений сверх того, что было согласовано в 1972 году. Это означает, что мы должны быть в состоянии использовать все наши права, включая создание и испытание систем основанных на новых технологиях». Казалось бы всё ясно –позиция заявлена твёрдо и уступок здесь быть не может. Но далее начинался туман, сквозь который кое— что проглядывало: «Я полагаю, что мы согласны с одним основополагающим тезисом: не выход из Договора по ПРО будет действовать в течение определённого периода времени. В течение этого времени стороны будут соблюдать Договор по ПРО». Тут назывался срок невыхода –до 1994 года. И упор делался на том, что после этих 7 лет США должны получить право приступить к развёртыванию СОИ. Но и тут за категоричностью следовали намёки на компромисс: «— Если ваши намерения состоят в том, чтобы перекрыть возможности, прежде чем они будут иметь шанс проявить себя, тогда наши усилия найти общие подходы, в конечном итоге, обречены на провал. — Но если мы можем согласиться, что наша основная цель здесь сохранить свободу выбора, то тогда, возможно, мы сможем разработать такой подход». Возможность компромисса просвечивала также и в отношении главного затора по СНВ –подуровней на МБР и БРПЛ. В разделе «Подуровни на все боеголовки баллистических ракет» было записано: «Подуровни Мы близки как в отношении концепции, так и в отношении уровней: — Мы предлагаем 4800. Вы говорите о 5100. Мы должны разрешить эту проблему пока Вы здесь. Подуровни на боеголовки МБР. — Подуровень на МБР способствовал бы стабильности. — Вы определённо не возражаете в принципе, так как в октябре предлагали 3000 — 3300. Мы должны попытаться достичь окончательного соглашения по этой проблеме сейчас». [264] Вообще этот американский «разговорник» — документ весьма любопытный. Мне удалось с ним ознакомиться только много лет спустя в Стэнфорде. И тогда появилась уникальная возможность сравнить его с нашими директивами и «разговорником» для бесед Горбачёва с Рейганом. А главное, — понять, насколько правильно с обеих сторон оценивались намерения и позиции друг друга, существовали ли шансы к достижению договорённости и как они были реализованы. Тут надо бы отметить и разницу стиля этих двух документов. У американцев он сжат и тезисообразен. Там чётко выделены основные положения, которые сопровождаются краткими справочными материалами. Просто так, подряд их не зачитаешь –нужны будут комментарии. Поэтому, видимо, порой у Рейгана и возникали трудности. У нас же такие разговорники готовились в виде речи –читай, не задумываясь, начиная «от здрасте и до свидания». Так было заведено со времён Брежнева, и так продолжалось при Горбачёве. Правда, он зачастую откладывал их в сторону и начинал импровизировать. Что не всегда было к месту. И ещё. В советских директивах –разговорнике была расписана практически вся позиция к переговорам «от и до» со всеми возможными уступками. Поэтому для переговоров в рабочих группах поле для манёвра было небольшим — там предусматривалось в основном согласование мелких технических деталей. А решение крупных проблем отдавалось на откуп самому Генеральному. У американцев тактика строилась по — другому. В разговорнике для Рейгана записывалась в основном первая, жёсткая позиция, и только в общих туманных выражениях обозначалась возможность компромисса. А поиск самого компромисса должен был происходить на нижних этажах –переговоров министров и в рабочих группах. На высшем уровне их должны были только затверждать. Но, несмотря на эти различия, оба документа –советский и американский были близки по содержанию: заложенные в них позиции позволяли выйти на компромисс. Вот такая ситуация складывалась перед саммитом в Вашингтоне. А что там произошло? ДОВЕРЯЙ, НО ПРОВЕРЯЙ Вечером 7 декабря 1987 года Горбачев прилетел в Вашингтон и под звуки гимнов СССР и США вышел на американскую землю. Он был третьим, кто сделал это. Русские императоры Америки не посещали. Ленин и Сталин тоже. Первым был Хрущёв в 1959. Потом Брежнев в 1973. И теперь он — Горбачев. Пока советский лидер спускался по трапу, на подлёте к аэропорту Эндрюс кружил американский военный самолёт. На нем советские и американские переговорщики везли из Женевы текст Договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. Перед этим они работали всю ночь и теперь в воздухе продолжали проверять и сверять 127 страниц русского и американского текстов договора, а также приложений к нему. Его подписание должно было стать гвоздём пребывания Горбачева в Вашингтоне. Сама церемония должна была состояться на следующий день, 8 декабря в Восточном зале Белого дома ровно в 1час 45 минут по полудни. На этом времени особенно жёстко настаивала американская протокольная служба, не предусматривая никаких переносов. И только много позднее выяснилось, что выбрано оно было по указанию астролога из Калифорнии. По просьбе жены президента Нэнси Рейган он определил по своим картам, что это будет самое благоприятное стечение обстоятельств для заключения договора.[265] Но предсказание астролога оказалось под угрозой. В аэропорту Эндрюс Александр Бессмертных, который с передовой группой ещё раньше прилетел в Вашингтон, сообщил Шеварднадзе, что с ним срочно хочет встретиться Шульц. Возникли проблемы с передачей фотографий ракет, подлежащих уничтожению. Это может помешать подписанию Договора по РСМД. Экстренная встреча с госсекретарём подтвердила: проблема эта действительно существует. Суть её в том, что американцы передали нам фотографию своего Першинга, так сказать в голом виде, без пускового контейнера. А мы вручили им фото своей СС— 20 в контейнере, мотивируя это тем, что в таком виде она будет выезжать из ворот завода в Воткинске и подлежать уничтожению вместе с контейнером. Поэтому американцем незачем видеть её голенькой. Но они с этим не согласны и требуют фото ракеты без контейнера, угрожая в противном случае рекомендовать президенту отложить подписание договора. Поздно вечером Шеварднадзе доложил ситуацию Горбачёву и тот вызвал Ахромеева на ковёр. Той же ночью маршал связался с министерством обороны в Москве и получил по факсу изображение СС — 20 без контейнера. Правда, качество его оставляло желать лучшего. Но другого не было. В 7.30 утра 8 декабря Алексей Обухов вручил этот факс американцам. Те посетовали на качество, но он обещал передать подлинную фотографию ракеты уже в ближайшем будущем. На этом инцидент был исчерпан. Поэтому точно минута в минуту, указанную астрологом, шеф протокола Белого дома объявил: — Дамы и господа! Президент Соединенных Штатов и Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза! Двери Восточного зала распахнулись и по красной ковровой дорожке в него вошли оба руководителя. Перед ними на столе, которым, как говорят, пользовался ещё Авраам Линкольн, лежали два текста Договора по РСМД: в тёмно красном кожаном переплёте — на русском языке и в голубовато сером — на английском.Но сначала были речи. Оба лидера продемонстрировали знание своими помощниками классиков мировой  литературы — Рейган цитировал Толстого, а Горбачёв американского поэта Эммерсона. Ну а когда перешли к сути, Горбачев говорил о  договоре, как шаге на пути к безъядерному миру. А Рейган напомнил, что ещё 6 лет назад, 18 ноября 1981 года предложил установить «ноль» для ракет среднего радиуса действия СССР и США. И теперь впервые в истории подписывается договор «не о контроле за вооружениями, а о сокращении вооружений». Действительно, в течение трёх лет уничтожению подлежали все советские и американские ракеты среднего и меньшего радиуса действия: Советский Союз должен был пустить под нож 1846 ракет, а США — 846. Правда, скептики сетовали, что это всего лишь 4% от общего уровня ракетно— ядерных арсеналов СССР и США. А для уничтожения всего живого на Земле достаточно взорвать 5% этих арсеналов.  Что ж, всё это так. Но важен первый шаг. Да и истинное значение этого договора в другом: опасность военного конфликта в Европе с применением ядерного оружия существенно уменьшилась. Улучшилась и военно— стратегическая обстановка в целом, особенно для Советского Союза, так как размещение Першингов в Европе создавало для него угрозу внезапного нападения с подлётным временем к целям на советской территории от двух до двенадцати минут. Кроме того, договор предусматривал глубокую всепроникающую проверку и инспекции, в том числе за предприятиями, производящими эти ракеты. Видимо имея это ввиду, Рейган  со значением произнёс по— русски свою знаменитую фразу: — Доверяй, но проверяй! Горбачев кисло улыбнулся и сказал: — Вы повторяете это на каждой встрече. Когда смех утих, Рейган ответил с полупоклоном: — Мне это нравится.  А содержания Договора по РСМД они в тот раз совсем не обсуждали — просто подписали подготовленный переговорщиками текст. * * *  Тем утром, ещё до подписания Договора, когда оба лидера позировали перед журналистами, Рейган сказал Горбачёву: — Давайте называть друг друга по именам. Я Рон. — А я Михаил, — ответил Горбачёв. После чего они удалились в президентские апартаменты и стали обсуждать уже ставшую обычной повестку дня их встреч: разоружение, права человека, региональные конфликты и двусторонние отношения. Начали с любимой американцами темы — права человека. Рейган перешел в наступление и говорил, что, будучи страной эмигрантов, Америка высоко ценит право людей на передвижение и свободу выбора места жизни. Зачем в Советском Союзе устанавливаются квоты на эмиграцию евреев? — настойчиво спрашивал он, — Почему не отпустить всех, кто хочет уехать? Но Горбачев был готов к такому повороту разговора — в Москве этот вариант просчитывался. Поэтому он сделал вид, что обиделся и сказал: — Господин президент, Вы не прокурор, а я не обвиняемый. Давайте вести разговор на равных: иначе успеха на наших переговорах не будет. В Соединенных Штатах тоже существуют квоты — квоты на иммиграцию. Граница с Мексикой патрулируется, а сейчас даже обсуждается план постройки там укреплённого забора. Всё это ничуть не лучше того, что делается в Советском Союзе. Рейган ответил, что этот забор нужен, чтобы остановить нелегальный въезд тех, кого Америка привлекает своими экономическими возможностями, а не запрещать выезд тем, кого американская система не устраивает. Это большая разница.        Теперь, после подписания Договора, когда гости разошлись и оба лидера вместе с толпой советников перешли в Кабинетный зал, инициативу взял в свои руки Горбачев. Он долго и с увлечением рассказывал, как идёт перестройка в СССР и какие трудности ему приходится преодолевать. Но с Рейганом что— то случилось: собеседника он не слушал и временами явно отключался. Только рассказал невпопад один анекдот: — Американский учёный собрался поехать в Советский Союз. По дороге в аэропорт он разговорился с шофером такси — молодым американцем, который заканчивал университет. Учёный спросил его: — Когда закончишь учёбу, что будешь делать? — Я ещё не решил, — ответил молодой американец. Из аэропорта в Москве этот учёный тоже ехал на такси и его шофером также оказался молодой человек, который оканчивал институт. Они разговорились и учёный задал всё тот же вопрос: — Когда закончишь учёбу, что будешь делать? — Мне ещё не сказали этого, — ответил молодой русский. Горбачёв проигнорировал эту шутку и только обиженно поджал губы. Но не упустил инициативу и стал страстно излагать советскую позицию по сокращению обычных вооружений в Европе, подчёркивая, что Советский Союз выступает за полную ликвидацию существующих там дисбалансов. В этом заявлении был глубокий смысл. Американские ястребы, критикуя Договор по РСМД, призывали Сенат, когда дело дойдёт до ратификации, обусловить вывод американских Першингов из Европы устранением советского превосходства в обычных вооружениях. И своим заявлением Горбачёв как бы протягивал президенту руку помощи. Но... Рейган по — видимому не врубился или не мог вспомнить американской позиции и потому молчал. А зря. В «разговорнике» для бесед с Горбачёвым, который накануне был специально подготовлен в госдепартаменте и теперь лежал на столе перед президентом, чётко говорилось:    «Сейчас, после заключения соглашения по РСМД, стабильность в обычных вооружениях в Европе заслуживает нашего приоритетного внимания… Наша цель в этих новых переговорах будет состоять в установлении более стабильного баланса в обычных вооруженных силах на более низких уровнях и в большей открытости военной деятельности».[266]   Эта цель полностью совпадала с целями новой советской политики в Европе, и тут явно могло быть общее поле для договорённости. Но Рейган отрешённо перебирал бумаги, лежавшие на столе, и молчал. Разговор с Горбачёвым пришлось вести госсекретарю Шульцу. После этих бесед в Белом доме Горбачёв приехал в советское посольство и там весь остаток дня встречался с американцами — государственными деятелями, учёными, артистами, священнослужителями и говорил, говорил практически без остановки и не пользуясь заготовленными шпаргалками на все случаи жизни. А когда, наконец, поздно вечером остался один, сказал своему близкому окружению: — Ну, как можно вести дела с Рейганом? Он только и знает, что к месту или не к месту рассказывать свои анекдоты. Меня уже от них тошнит.[267]      ДУЭЛЬ АХРОМЕЕВ — НИТЦЕ Весь этот день 8 декабря, с раннего утра и далеко за полночь, работала знаменитая советско— американская рабочая группа по разоружению. Её возглавляли  доверенные советники лидеров обеих держав —  маршал Ахромеев и  посол Нитце. Как и в Рейкьявике, главы государств поручили им заняться детальной проработкой остающихся несогласованных вопросов. Работали они по 14 — 15 часов в сутки, а поздно ночью докладывали результаты своим руководителям. И главной темой их затяжных баталий, также как и в Рейкьявике, было взаимосвязанное противостояние двух проблем: сокращение СНВ и судьба Договора по ПРО. Задел в продвижении по стратегическим вооружениям, с которым стороны приехали в Вашингтон, был невелик. По сути дела ранее удалось договориться лишь — о сокращении СНВ в принципе на 50%; — установить предельный уровень для стратегических носителей в 1600       единиц и 6000 боеголовок; — разработать правила засчёта тяжёлых бомбардировщиков и их ядерных вооружений.  Теперь в Вашингтоне урожай был куда богаче. К исходу дня 9 декабря в рабочей группе договорились по двум весьма важным вопросам: — об установлении подуровня на тяжёлые МБР в 154 ракеты и 1540 боеголовок; — об ограничении развёртывания крылатых ракет морского базирования (КРМБ) большой дальности сверх пределов 1600 носителей и 6000 боезарядов. В отношении тяжёлых ракет крупную уступку пришлось сделать Советскому Союзу. Но по КРМБ уступили США. И хотя предельный уровень для них был тогда не установлен, стороны обязались «установить предельные количества таких ракет и вести поиск взаимоприемлемых и эффективных методов контроля за осуществлением таких ограничений, что могло бы включать использование национальных технических средств, мер на основе сотрудничества и инспекцию на местах». Сам факт такой договорённости означал уже многое. За год до этого, в Рейкьявике американцы вообще отказались разговаривать по КРМБ. Но теперь, по сути дела, они впервые шли на охват мерами разоружения своих святая святых –кораблей ВМФ. Оставался, однако, несогласованным другой крупный вопрос: установление предельного уровня на суммарное количество ядерных боеголовок МБР и БРПЛ в рамках совокупного уровня 6000 боезарядов. Как и было предусмотрено директивами, советские переговорщики предлагали подуровень в 5000 боезарядов, а американские — 4800. Конечно, разница в 200 боезарядов была не так уж велика. Но военные с обеих сторон стояли насмерть. И выход из этого тупика не проглядывал. Тем более что был другой камень преткновения, который грозил завести все переговоры в тупик. И, как всегда, этим камнем преткновения явились проблемы, связанные с созданием противоракетной обороны. Советский Союз по— прежнему жёстко увязывал заключение соглашения о сокращении стратегических вооружений со строгим соблюдением Договора по ПРО и отказом США от развёртывания СОИ. А Рейган никак не мог отказаться от своей навязчивой идеи создания этой самой СОИ, не без иронии прозванной в Америке «Звёздными войнами». И хотя новое окружение президента было настроено к ней весьма скептически, Рейгану оно не перечило. Поэтому утром 9 декабря на встрече с Горбачёвым в Овальном кабинете Белого дома Рейган изложил прежнею жёсткую позицию США. — Мы намерены –подчеркнул он, — продвигаться в исследованиях и развёртывании СОИ, и, если убедимся, что это реалистическая идея, мы намерены создать СОИ. Но реакция Горбачёва была для американцев неожиданной. Вместо обычных долгих рассуждений о важности соблюдения Договора по ПРО он резко бросил: — Господин президент, делайте то, что Вы считаете нужным! И если в конце концов сочтёте, что система, которую Вы так хотите создать, действительно работоспособна — действуйте. Я не собираюсь Вам говорить, что надо делать. Я думаю, что Вы просто выбрасываете деньги на ветер. Но если это то, что вы хотите, — делайте! Мы движемся в другом направлении, и мы сохраняем наш выбор делать то, что в наших интересах и то, что мы считаем необходимым. Полагаю, что мы сможем сделать это с меньшими затратами и с большей эффективностью. Этим заявлением суть советской позиции не менялась. Менялся акцент: Советский Союз выйдет из договора по сокращению СНВ, если США приступят к испытаниям своей СОИ и советская сторона сочтёт, что они выходят за рамки допустимые Договором по ПРО. Но тут же возникал другой вопрос, не менее острый: а стоит ли вообще заключать договор о 50%— ном сокращении СНВ и подписывать его во время предстоящего визита Рейгана в Москву, если США столь решительно взяли курс на развёртывание СОИ? Рейган был явно в смятении:  — Я был бы несчастен в Москве без договора о сокращении СНВ, — сетовал он. — Но может быть, Вы уже настроились совершить визит без такого договора? –иронизировал Горбачёв. –Если будет притянута ещё и СОИ, то вряд ли у нас что –либо получится.     ТУПИК Разумеется, под такой аккомпанемент в Рабочей группе было нелегко выработать компромисс не только по ПРО, но и по СНВ. И хотя эмоции лидеров были обличены экспертами в строгие формулы дипломатического языка, они не стали от этого более приемлемыми. Коротко говоря, советская позиция формулировалась так: возможная договорённость по сокращению СНВ должна быть обусловлена строгим соблюдением Договора по ПРО в том виде как он был подписан и ратифицирован в 1972 году, а также обязательством сторон не использовать в течение 10 лет своего права выхода из этого бессрочного договора. В соответствии с этим, испытания и развёртывание средств ПРО должны быть ограничены рамками лабораторных работ. Это было так называемое «узкое толкование» Договора по ПРО. А американцы добивались его «широкого толкования»: признания законным испытания и развёртывание новейших систем ПРО, в том числе космического базирования. Поэтому советская формулировка о соблюдении Договора по ПРО в том виде как он был подписан в 1972 году, а тем более ратифицирован, — им не подходит. Кроме того, они требовали дать добро на создание СОИ после истечения согласованного срока невыхода из Договора по ПРО. Это был тупик. До поздней ночи заседала Рабочая группа в маленькой а потому переполненной комнате для заседаний госсекретаря в госдепе. Для рассмотрения вопросов ПРО была даже создана специальная подгруппа, которую возглавили такие ассы дипломатического искусства, как посол Алексей Обухов и директор АКВР Кеннет Адельман. Но и они были вынуждены монотонно повторять всё те же, уже набившие оскомину позиции. Таковы были их инструкции, и так продолжалось час за часом. Наконец, Адельман не выдержал и в перерыве сказал Обухову: — Прогресс у нас не велик, не так ли? Давай условимся работать быстрее. Я знаю вашу позицию, ты знаешь нашу. Давай разрабатывать формулировки, которые не причинят трудностей друг другу.[268] Обухов согласился, Но и тут мало что изменилось –позиции оставались старые. Во втором часу ночи 10 декабря участники рабочей группы разошлись, ни о чём не договорившись. Вернувшись в посольство, Ахромеев поднял с постели Горбачёва и доложил о результатах своих ночных бдений. Но тот не стал ничего решать и назначил на 8 утра узкое совещание для обсуждения сложившейся ситуации. А она была пиковой –в тот же день, 10 декабря, только днём,  Горбачёв должен был улетать в Москву, и что – с пустыми руками по стратегическим вооружениям? В 8 часов утра в совпосольстве началось совещание. Шеварднадзе предлагал исключить слова «соблюдать Договор по ПРО в том виде как он был подписан в 1972 году» и поискать формулу, которая позволяла бы отложить решение этого вопроса «на потом». Но Ахромеев был решительно против и полемика между ними была весьма острой. В конце концов, Горбачёв вроде бы поддержал Ахромеева. Но Шеварднадзе считал, что Генеральный на его стороне, а Ахромеев только хитро улыбался. Напутствие Горбачёва действительно звучало двусмысленно: — Если вы не договоритесь с Шульцем и Нитце, чтобы эта формулировка была оставлена в совместном заявлении, весь разоруженческий раздел из заявления придётся изъять, но это сильно снизит ценность документа и визита в целом. Договаривайтесь с Нитце о встречи и постарайтесь решить этот вопрос. Это очень важно. После этого –было уже около 10 утра –Горбачёв позвонил в Москву и о чём –то долго разговаривал с Лигачёвым. Очевидно, заручался поддержкой. Это подтверждает и помощник Генсека А.С. Черняев: «Был критический момент, утром 10 –го, когда надо было делать выбор. Звонок Лигачёву в Москву. Была опасность, что весь реальный результат визита ограничится только Договором РСД— РМД… Развязки были найдены (ПРО — 1972 год; количество боеголовок на стратегических ракетах; КРМБ)»[269]. Разговор этот, судя по всему, был не простой, Поэтому на последнюю встречу с Рейганом Генсек приехал почти с двух часовым опозданием. Президент вышел его встречать и сказал: — А я думал, вы уже уехали домой. ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ А в это время в Белом доме уже во всю шла встреча экспертов, в которой участвовали Ахромеев и Карпов с советской стороны, Нитце и Пауэлл –с американской. И всё, что там происходило, выглядело как детектив. Только дипломатический. Задача у этих переговорщиков вроде бы была одна — поиск компромисса. Но начали они с того, что стали повторять старые позиции, в которых компромиссом и не пахло. Тогда Ахромеев, памятуя, очевидно, наказ Горбачёва, сделал ход конём. Он предложил, чтобы в совместное заявление по итогам встречи в верхах вместо обширного раздела по разоружению был включён маленький абзац. А в нём говорилось бы, что между руководителями обеих стран произошёл обмен мнениями по основным вопросам разоружения, но далее шло бы их простое перечисление без указания о достижении каких –либо договоренностей.  Однако и Нитце был не лыком шит. Неожиданно для всех он сделал такой ход: — Как Вы смотрите, маршал, на следующий вариант? –спросил он. –США соглашаются с включением фразы «соблюдать Договор по ПРО в том виде, как он был согласован в 1972 году», а СССР снижает подуровень на боезаряды для МБР и БРПЛ с 5000 до 4900 единиц? В соответствии с директивами маршал должен был отклонить эту комбинацию. Но к изумлению советских участников рабочей группы Ахромеев сказал: — Я должен немедленно доложить Генеральному секретарю. Не знаю, как он отреагируют. Но моё личное мнение, — такое предложение может быть принято. На дипломатическом языке, в котором маршал уже успел поднатореть, это означало согласие, хотя бы в принципе. Его ответ можно было трактовать так, что здесь вырисовывается возможность достижения договоренности. Но тут события пошли развиваться совсем по непредсказуемому сценарию из театра абсурдов:  Нитце вдруг поднял руку и дал задний ход: — Нет, считайте, что это был мой личный зондаж. Договориться на этой основе нельзя. Говоря современным языком, маршала просто кинули. Что ж, и такое бывает в дипломатии. Но в практике тех лет случалось не часто. Ахромееву пришлось сетовать, что такого рода зондаж неприемлем, что он ни к чему не привёл, и потому будем считать, что его не было. Как раз в это время в Белом доме закончился ланч, который давал президент, и к переговорщикам в Рабочей группе присоединились Шеварднадзе, Шульц и Карлуччи. Делегации разошлись по углам Кабинетного зала и министрам доложили ситуацию –тупик. Для того, чтобы понять это, потребовалось всего 10 — 12 минут, после чего все  уселись за стол переговоров. И тут Нитце снова удивил советскую делегацию. Он выступил первым, и слово в слово повторил своё предложение, которое полчаса назад сам же объявил несостоятельным. В ответ Ахромеев выразил недоумение такого рода дипломатией и стал объяснять Шеварднадзе, как было дело. А в заключение сказал: раз такое предложение делается официально, то его необходимо срочно доложить Генсеку и президенту. Американцы не возражали, и потребовалось ещё около 20 минут, чтобы выработать текст такого доклада. В отношении предельного уровня на суммарное количество ядерных боеголовок МБР и БРПЛ формулировка была точной и краткой — 4900. А в отношении ПРО была длинной и расплывчатой. Выглядела она так: «С учётом подготовки договора по СНВ руководители двух стран поручили своим делегациям в Женеве выработать договорённость, которая обязала бы стороны соблюдать Договор по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году, в процессе осуществления исследований, разработок и при необходимости испытаний, которые разрешаются по Договору по ПРО, и не выходить из Договора по ПРО в течение согласованного срока». Творцами этого произведения дипломатического искусства были опытные дипломаты Виктор Карпов и Поль Нитце, которые собаку съели на этом деле, проведя почти два десятилетия в баталиях по проблемам стратегических вооружений и безопасности. А Шеварднадзе и Шульц благосклонно одобрили его. Что же случилось? Почему маршал Ахромеев, который до сей минуты занимал архи жёсткую позицию, вдруг ни с того, ни с сего сдался и пошёл на компромисс, который сам до того отвергал? Советские участники переговоров пожимали плечами, а американцы посмеивались. И только много лет спустя выяснилось, что эта уступка была заранее обговорена Ахромеевым с Горбачёвым и держалась в строгом секрете. Но –слово самому Ахромееву: «За несколько дней до отлёта в Вашингтон после одного из совещаний, связанных с подготовкой встречи в верхах, я обратил внимание М.С. Горбачёва   (оставшись с ним наедине) на то, что… наши планы развития МБР и подводных лодок с БРПЛ на будущее допускают иметь подуровень боезарядов для них в 4800— 4900 единиц. Таким образом, разницу в 200— 300 боезарядов, не отражённую в директивах на переговоры, М.С. Горбачёв имеет как бы в своём резерве и может при необходимости пойти на уступку без ущерба для  нашей безопасности. При этом, подчеркнул я, об этом никто не знает, кроме него самого, министра обороны и начальника Генштаба. Генсек принял это к сведению, сказав: — Посмотрим, как это можно будет использовать в Вашингтоне. И добавил, чтобы я об этом никому не говорил».[270] Эту уступку Ахромеев на переговорах в Вашингтоне до поры до времени держал в кармане и проводил жёсткую линию. Никто в делегации, во всяком случае по мидовской линии, о ней ничего не знал. Интересно, как объяснить в этой связи зондаж Нитце. Интуиция, основанная на анализе? Или всё же американцы каким— то образом пронюхали –например, подслушали телефонный разговор Горбачёва с Лигачёвым?[271] Но, как бы там ни было, компромиссная формула была разработана и министры вместе с переговорщиками направились в библиотеку Белого дома, где их уже давно ожидали Горбачёв и Рейган. В тонкости дипломатического языка они не вдавались. Горбачёв только сказал: — Так, формулировка соблюдения Договора по ПРО на месте. А что к ней прилеплена длинная фраза, которая позволяет толковать соблюдение этого договора по иному, он внимания не обратил или не захотел обращать. Да и времени не было. На лужайке перед Белым домом, под дождём уже давно толпились журналисты, ожидая, что скажут им на этот раз лидеры СССР и США: удалось им договориться или, как в Рейкьявике, молча разъедутся. На этот раз Рейган и Горбачёв вышли к ним довольные, широко улыбаясь, и объявили: договориться удалось. Найдены решения ряда основных проблем, стоящих на пути заключения договора о сокращении СНВ, который они хотели бы подписать во время предстоящего визита президента США в Москву в середине 1988 года. Однако в своих заключительных заявлениях они не стали комментировать достигнутый компромисс по ПРО –видимо, сами ещё не разобрались. А суть его была в том, что он позволял обеим сторонам утверждать, что победила именно их точка зрения. Так американцы могли утверждать, что исследования, разработки и испытания в космосе систем ПРО разрешены, а советские представители доказывать обратное. Это был классический пример договорённости, которые ироничные французы окрестили «конструктивной двусмысленностью». В чём её смысл в данном конкретном случае? Разногласия по ПРО не снимались. Они откладывались «на потом» и не препятствовали разработке договора по СНВ. В Вашингтоне удалось избежать эффекта Рейкьявика, когда из за споров относительно толкования Договора по ПРО были сорваны серьёзнейшие договорённости по проблемам ядерного разоружения и безопасности. Разумеется, рано или поздно оставшиеся разногласия, хитро замаскированные двусмысленными формулировками, выплывут на поверхность. Так оно и случилось. Буквально через несколько дней Рейган и Пауэлл сделали заявления, в которых утверждали, что США сохранили за собой право испытывать и развёртывать СОИ в соответствии с широким толкованием Договора по ПРО. Эти их утверждения резко опровёрг Горбачёв, выступая по телевидению 14 декабря. Но дело было сделано — «рамочная договоренность» по основным параметрам будущего соглашения по СНВ была зафиксирована и путь к 50% — ному их сокращению был открыт. ОТКРОВЕНИЯ БУША Прощаясь, президент и Генсек пожали друг другу руки. Потом обнялись. Горбачёв уселся в свой чёрный бронированный ЗИЛ, который он называл танком. А там его ждал вице— президент Буш — по протоколу он должен был провожать гостя в аэропорт Эндрюс. Познакомились они давно и не совсем обычным образом — на похоронах. Буш в те годы был как бы постоянным представителем США на панихидах по умирающим один за другим советскими лидерами — Брежневу, Андропову и, наконец, Черненко, когда на выданье был Горбачёв.  Теперь на выданье был Буш — следующей осенью ему предстояло баллотироваться в президенты. И вместо пустой протокольной беседы, которая обычно бывает в таких поездках, у них произошёл важный, откровенный разговор, во многом определивший потом взаимоотношения этих двух лидеров[272]. Тон задал Буш, который предупредил: Горбачёв не должен сообщать в печать того, что он, Буш, собирается  сказать. Горбачёв кивнул головой. — Я собираюсь выиграть президентские выборы в следующем году, — откровенничал Буш, — К этому существуют неплохие шансы. Если дела у меня будут идти как сейчас, а, судя по опросам, они идут хорошо, и я смогу добиться крупных успехов на первичных выборах, то вопрос о моём выдвижении от республиканской партии  будет решён. Если это сорвётся, будет выдвинут Доул. Остальные — Дюпон, Робинсон...серьёзных шансов не имеют. Конечно, с нами у вас могут возникать те или другие трудности, но не это главное. В своё время понадобился Ричард Никсон, чтобы совершить поездку в Китай. Сейчас понадобился Рональд Рейган, чтобы подписать и обеспечить ратификацию Договора о сокращении ядерных вооружений. Это роль для консерватора. А правее Рейгана в Америке никого нет, правее некуда. Дальше экстремистская братия, но она не в счёт. С демократами у вас будет в целом неплохо, но они, как у нас говорят, «доставку не обеспечивают». Они не смогут обеспечить поддержку крупных договоренностей... Я привержен делу улучшения советско— американских отношений. Если буду избран, обдумаю их заново и  продолжу начатое.  После этого Буш дал понять, что на протяжении всех семи лет пребывания в должности вице— президента при Рейгане он вынужден был скрывать свои взгляды, потому что «интеллектуальные разбойники» из окружения президента непременно подняли бы шум. Разумеется, во время выборной компании 1988 года он также должен  будет говорить и действовать так, чтобы быть избранным президентом США. В ходе этой компании будет немало «холостых залпов риторики» и неприятных заявлений по поводу советско— американских отношений. — Вы, г— н Горбачёв, должны игнорировать всё это.  Горбачёв ответил, что понимает и ценит, в каком духе это было сказано. Так между ним и будущим президентом США были установлены доверительные отношения, которые сыграли немалую роль в период бурного конца 80х. Потом Горбачёв не раз вспоминал, что это была самая важная беседа, которую он имел с Бушем.[273] * * * А в Москве подводили итоги визита Горбачёва в Вашингтон. Главным его результатом было заключение Договора по РСМД. Выступая на заседании Политбюро 17 декабря 1987 года, Генсек особо подчеркнул: — «После опыта предшествующих двух лет, когда мы начали действовать в духе нового мышления, было очевидно, что нужны уже практические результаты, нужна уже проверка на деле идей, которые мы провозгласили и которые хотели внести в международную практику. Мир ждал этого, мир этого требовал. От этого зависело доверие к нашей новой внешней политике… Решающим пунктом здесь была как раз проблема Договора о РСМД». И тут он особо отметил «умелые действия маршала Ахромеева и зам. министра иностранных дел Бессмертных». Другим важным достижением вашингтонского саммита стала развязка узла ПРО –СНВ. Горбачёв на том Политбюро видимо чувствовал негативный настрой военных и ВПК, а потому лишь осторожно выразился, что «удалось заморозить СОИ. Для нас это время нужно для сокращения разрыва».[274] Но сегодня можно уверенно сказать –Советский Союз тогда выиграл. Испытания и развёртывание СОИ были заморожены не на 7— 10 лет, как это обсуждалось тогда, а на 15 –вплоть до 2002 года. И как раз в этот период были достигнуты важные соглашения о радикальном сокращении ядерных вооружений. В общем, не зря 90% времени этого саммита было посвящено проблемам разоружения. Но на другие вопросы времени не оставалось. Региональные конфликты обсуждались лишь вскользь –Афганистан, Персидский залив, Никарагуа, а договориться не удалось. И ещё. На том заседании Политбюро 17 декабря Горбачёв явно находился под впечатлением атмосферы, которая царила в Америке во время его визита. Американская пресса метко окрестила её «Горби лихорадкой». Улицы Вашингтона были украшены красными советскими флагами с серпом и молотом. Они были запружены толпами людей, которые радостно его приветствовали. Такого раньше не случалось. Даже во времена поездки Хрущёва по Америке. Там было другое –эпатаж, Хрущёв бросал вызов Америке. А Горбачёв просто понравился –открытостью, простотой, общительностью. Лучше всего сказал об этом телеведущий в программе Си— эН— эН: — «Рейган хотел показать Горбачёву Америку и произвести на него большое впечатление. Получилось же так, что Горбачёв показал себя Америке и произвёл на неё большое впечатление».  Поэтому, подчёркивая значение этого визита, Горбачёв поднял тему человеческих взаимоотношений: — «Произошёл прорыв занавеса, которым отгораживалась Америка от нас средствами массовой информации. Мы, со своей стороны недооценивали, оказалось, уже накопившуюся в Америке готовность к встречному движению в нашем направлении. Перед визитом опасались, что в ходе его будут преобладать враждебность, неприязнь, провокационность... В Вашингтоне мы, может быть, впервые с такой очевидностью ощутили, что такое человеческий фактор также и в международной политике».[275] Что ж, он был прав. Произошло не только «открытие» Горбачёва Америкой. Он сам и его окружение впервые увидели в партнёрах с американской стороны не только выразителей политики «самой консервативной части американского капитализма», но и просто людей с «нормальными человеческими побуждениями» и даже слабостями. А это очень важно для налаживания нормальных межгосударственных отношений. * * * Вот на такой бравурно –оптимистической ноте заканчивался 1987 год. Пожалуй, это был самый успешный год во внешней политике Горбачёва. Однако на горизонте уже собирались грозовые тучи. Особенно над Восточной Европой. Предвещали они бурю, но к ней не готовились. Надеялись: погремит и пройдёт. Да и дома, в Советском Союзе обстановка была далеко не простой. Ускорение не сработало и экономика находилась в плачевном состоянии. Чтобы убедиться в этом, достаточно было заглянуть в любой магазин и поглядеть на пустые  полки. Вот только водка появилась. И гласность –можно было говорить всё, что хочешь. И не на кухне за бутылкой с близкими друзьями, как это было несколько лет назад, а кричать во весь голос на улице. Но разбуженная этой гласностью страна никак не могла понять, что же всё— таки происходит. Очередная «оттепель», за которой опять наступит холодная зима? Или, наконец, настоящее лето? А тем временем в советской верхушке начались разброд и шатания, которые порой выплёскивались наружу. На окраинах слабеющей империи шло подспудное брожение, замешанное на националистических и сепаратистских устремлениях. Почти одновременно на Севере и на Юге забурлили, пока осторожно, Прибалтика и Кавказ. Что ж, так всегда случалось с империями. Как только ослабевали оковы их сдерживающие, начинался распад. Сама жизнь требовала перемен или решительных действий. А их не было. Но об этом в следующей книге, которую я условно называю «Распад». Примечания 1 Имеется, очевидно, в виду соглашение ОСВ— 1 и ОСВ— 2. 2  В начале 70 -х в Советском Союзе было развёрнуто 709 ракет СС — 4 и 5. Подавляющее большинство — на европейском театре и только около сотни в Азии. (Г.М. Корниенко Холодная война. Свидетельство её участника. М. Международные отношения, 1994 стр. 237.   Raymond L. Garthoff. Detente and Confrontation. The Brookings Institution, Washington D.C. 1985, p. 871)   3  SR 81— 10035X, April 1981, Intelligence Assessment, “The Development of Soviet Military Power: Trends Since 1965 and Prospects for the 1980s”. CIA’s Analysis of the Soviet Union, 1947— 1991: A Documentary Collection. Editors Gerald K. Hains, Robert E. Leggett. Center for the Study of Intelligence, Central Intelligence Agency, Washington, DC 2001, pp. 295— 310.     4  Г.М. Корниенко Холодная война. Свидетельство её участника. М. Международные отношения, 1994 стр. 241 — 242. 5  Вилли Брандт, Воспоминания, М. Новости, 1991, стр.356. 6  См. Peter Shweizer, Reagan’s War, Doubleday, NY, 2002, p.224. 7  Виктор Стародубов, Супердержавы ХХ века. Стратегическое противоборство, М. ОЛМА— ПРЕСС, 2001, стр325 8  Правда 29 сентября 1983 года. 9  Presidential Documents, Vol. 19, March 28, 1983, p.p. 442 — 448 10  На бюрократическом жаргоне тех лет «соседи» — это разведчики. «Ближние соседи» — это КГБ, а «дальние» — это ГРУ. Появился этот жаргон, видимо ещё в довоенные годы, когда Наркоминдел находился на площади Воровского по соседству с Лубянкой.  11  Так между собой высокие чиновники именовали Ю.В. Андропова. 12  Достаточно взглянуть на список сотрудников хотя бы за 1999 год. Возглавляет его бывший госсекретарь Джордж Шульц. Затем следуют тоже бывшие — министр обороны Уильям Перри, заведующая советским отделом Совета национальной безопасности Кондолиза Райс, посол на переговорах по сокращению вооружённых сил в Центральной Европе Ричард Стаар и многие другие. 13  Lou Cannon, President Reagan. The Role of a Lifetime. Simon and Schuster, NY 1991, p.320 14  См. Smith Hendric The Power Game. Random House, NY 1988, p.610. А из известных мне бизнесменов, лобировавших ПРО, были пивной король Джозеф Коорс и председатель правления «Чемпион Интернэшинл Корпорейшн» Карл Бендестен. В 1982 году они дважды посещали Рейгана. 15  По оценкам Министерства обороны США Советский Союз на 10 лет отставал от Америки в области электроники, компьютеров и другой передовой технологии. The FY 1986. Department of Defense Program for Research, Development and Acquisition. US Government Printing Office, 1986. p.p. 11 — 15.   16  Беседа с Робертом МакФарлеином 9 мая 1998 года 17  Cannon, Ibid. p.p. 327 — 328. 18  Существуют разные версии того, что и как говорилось на этой встречи. 19  Ronald Reagan,An American Life. Simon and Shuster, 1990 p.550.    20  ОЯВЕ — Ограничение ядерных вооружений в Европе. 21  Такое заявление было опубликовано 23 октября 1983 года. 22  Эгон Бар сказал по этому поводу, что если бы такое заявление было сделано Л.И. Брежневым в 1979 г., то не было бы и «двойного решения» НАТО. 23  Позднее мне удалось установить, что 2 — 11 ноября США и НАТО действительно проводили секретные манёвры Эйбл Арчер (Able Archer) для проверки систем связи и исполнения команд о применении ядерного оружия в случае войны. На них не происходило передвижения войск или перемещения ядерного оружия. План Пентагона СИОП (SIOP), подписанный Рейганом, предусматривал нанесение ядерных ударов по 50 000 целям в Советском Союзе и странах Варшавского договора, включая 25 000 военных объектов, 15000 промышленно — индустриальных объектов и 5 000 объектов, связанных с размещением советского руководства. (Desmond Ball and Robert C. Toth, Revising the SIOP, International Security, Spring 1990; Don  Oberdorfer, From the Cold War to a New Era, The John Hopkins University Press, London and Baltimore, 1998 p. 65.  24  Это было 21 ноября 1983 года. 25  Правда, 25 ноября 1983. 26  Правда, 6 декабря 1983. 27  Речь Д.Ф. Устинова на торжественном заседании в связи с 200— летием со времени основания Севастополя 9 сентября 1983 года. Правда, 10 сентября 1983. 28  См также Вотинцев Неизвестные войска исчезнувшей сверхдержавы. Военно— исторический журнал № 9 1983, стр. 34. 29  Беседа с Л.Н. Зайковым 28 августа1995 года. 30  Я понял, на что намекает Огарков. В 1969 году, когда военная и мидовская части делегации на переговорах ОСВ— 1 в Хельсинки «притерались» друг к другу, мы нередко собирались вместе за бутылкой водки. Душой этих застолий был заместитель министра обороны генерал— полковник Алексеев — веселый и общительный человек, острый на язык. Обычно он подсмеивался над чопорными мидовцами, не без иронии прохаживаясь над порядками в «гражданском» МИДе. Глава делегации В.С. Семенов обычно помалкивал и отвечать Алексееву брался я, рассказывая расхожие байки о бардаке, который царит в армии. Это было добродушное, без обид подтрунивание друг над другом. Наоборот, мы как— то по— человечески сближались. Однажды в ходе такого застолья я поведал историю, как по ошибке военкомата попал на танковые сборы — учения офицеров запаса. Главное, чему нас учили, — это наступление в условиях ядерной войны. Опасность в танке минимальная, убеждали нас, — вас надежно защищает броня, если, конечно, не будет практически прямого попадания. Самая большая опасность — это световая вспышка ядерного взрыва. Ослепительно яркий свет проникает сквозь смотровые щели, и танкисты слепнут. Но и это мы предусмотрели. Перед танковой атакой в условиях ядерной войны вы перевязываете бинтом левый глаз. Ядерный удар, вспышка света — правый глаз слепнет, но левый— то цел! Тут же меняете повязку и вперед до Ла — Манша. 31  Валентин Варенников,  Неповторимое, М. Советский писатель, 2001, том 4, стр. 166. 32 Материал о развитии военного искусства в условиях ведения ракетно— ядерной войны по современным представлениям. Направлен генерал— полковником П. Ивашутиным Начальнику Военной академии Генерального штаба маршалу М.В. Захарову 28 июля 1964 года, стр338. 33  Там же, стр.370. Цитирую эти материалы со спокойной совестью, так как генерал Волкогонов передал их полностью в библиотеку Конгресса США и там с ними можно ознакомиться. 34  Валентин Варенников, там же, стр. 168. 35  Огарков Н.В. История учит бдительности. М. Воениздат 1955, стр. 17. Павловский И.Г. Сухопутные войска СССР. Зарождение. Развитие. Современность. М. Воениздат 1955, стр. 217 36  Устинов Д.Ф. Отвести угрозу ядерной войны. М. Политиздат 1982, стр. 7. 37  12 августа 1970 года Советский Союз подписал Договор с ФРГ о взаимном отказе от применения силы и признании границ по Одеру и Нейсе. Полгода спустя, 3 декабря 1970 года аналогичное соглашение было подписано между ФРГ и Польшей. 38  Генеральная Ассамблея ООН, Х специальная сессия. Документы ООН А/AC 187/90 26 января 1978 года. 39  См. John Borawski. From the Atlantic to the Urals. Negotiating Arms Control at the Stockholm Conference. Pergamon  — Brassey's International Defense Publishers, 1988. P.165. pp. 21 — 22. 40  Правда 6 декабря 1979 года. 41  По пути проложенному в Хельсинки. М. Политиздат 1980, стр. 211 — 212. 42  Мадридская Встреча. Документы CSCE RM/PVR, 6 November 14, 1980. 43  Мадридская Встреча. Документы CSCE RM/PVR, 4 November 13, 1980. 44  Заключительный документ Мадридской встречи, Мадрид 9 сентября 1980 года. John Borawski. From the Atlantic to the Urals. Negotiating Arms Control at the Stockholm Conference. Pergamon  — Brassey's International Defense Publishers, 1988. P.165. 45  Там же стр.164. 46  Там же, стр.165 47 Мы были тогда три переговорщика, три посла по особым поручениям. Каждому из нас были положены помощник и секретарша. Чтобы облегчить себе жизнь, мы объединили их в единый секретариат, который стал потом ядром  Управления по проблемам ограничения вооружений и разоружения в МИДе. 48  Девятое управление КГБ по охране советского руководства. 49  National Security Decision Directive 75, January 17, 1983.Understanding the End of the Cold War, 1980 1987, An Oral History Conference, Brown University, May 7 — 10, 1998.  A Compendium of Declassified Documents and Chronology  of the Events. 50  Robert Sheer, With Enough Shovels, Random House, NY, 1982, p. 140. 51  «Советско — американские отношения в 1983 году». Меморандум Дж. Шульца президенту Рейгану 18 января 1983 года.Understanding the End of the Cold War, 1980— 1987, An Oral History Conference, Brown University, May 7— 10, 1998. A Compendium of Declassified Documents and Chronology of the Events. 52  Don Oberdorfer The Turn: From the Cold War to a New Era.1991, p.71. 53  Witnesses to the End of the Cold War. Edited by William C. Wohlforth, The Johns Hopkins University Press, Baltimore and London, 1996 pp.67 — 68. Беседы автора с Д. Мэтлоком и Р. Макфарлайном. 54  Ronald Reigan, An American Life, Simon and Shuster 1990, pp. 588 — 589; Raymond Garthoff The Great Transition. American Soviet Relations and the End of the Cold War. The Brookings Instituition, Washington DC 1994, p. 142. 55  Department of State Bulletin, vol. 83, July 1983, p.66. 56  1 мая 1960 года в канун встречи руководителей СССР, США, Англии и Франции в Париже американцы направили самолёт — разведчик У — 2  в полёт над территорией Советского Союза. Этот самолёт был сбит советской ракетой, а лётчик взят в плен. Разразился скандал и встреча в верхах была сорвана. 57  См. также Анатолий Добрынин Сугубо доверительно М. Автор 1996, стр. 573. 58  Как потом выяснилось, он был написан самим Р. Рейганом. «Soviet American Relations», Weekly Compilation of Presidential Documents, vol. 20, January 23, 1984, pp. 41 — 45. 59 Через несколько дней газета «Правда» откликнулась ядовитой статьей, в которой говорилось, что если брать американскую реальность, то Джим, конечно, окажется безработным, и они с удовольствием пригласили бы Ивана и Аню на обед, но только в бесплатную столовую для нищих. Но даже это они не смогут сделать, так как боятся всевидящего ока ФБР, который обвинит их в связях с русскими. 60  Оно было опубликовано в советской печати 24 января 1984 г. Андропов по прежнему обвинял США в милитаризме, но в целом тональность его заявления была умеренной — он предлагал диалог. 61  Department of State Bulletin Vol. 84, March 1984, pp. 34 — 36. 62  George Shultz, Tragedy and Triumph: My Years as Secretary of State, Charles Scribner's Sons 1993, p.467. 63  Правда, 19 января 1984 г. 64  Запись беседы А.А. Громыко с Дж. Шульцем 18 января 1984 г.; George Shultz, Tragedy and Triumph, Ibid. pp.467 — 468; Raymond Garthoff The Great Transition Ibid. p.146. 65  А.Ф. Добрынин, там же, стр. 580. 66  James Goodby The Reagan Revolution in Arms Control in The Anatomy of Russian Defense Conversion, General editor Vlad Genin, Vega Press, Walnut Creek, California, 2001 p.150. 67  George Shultz, Tragedy and Triumph, Ibid. р.471. 68  Пишу об этом со спокойной совестью, потому что о принадлежности его к этой организации не раз сообщалось в печати. 69  Весной 1985 года Кутового сменил посол В.И. Ерофеев — человек непростой судьбы. Свою дипломатическую деятельность он начинал в Швеции вместе с легендарной А.М. Коллонтай. Потом был переводчиком у Сталина, послом СССР в Сенегале и Гамбии, заместителем Генерального директора ЮНЕСКО в Париже. Но сын его — известный писатель Виктор Ерофеев считался диссидентом и потому его отец посол попал в разряд «невыездных». Только в 1985 году удалось его «реабилитировать» и он приехал в нашу делегацию в Стокгольм. 70  Кроме членов, в нее входили три советника, три эксперта, референт, врач, бухгалтер, завхоз, две машинистки, повар, официантка и пять водителей. По тем временам это была совсем маленькая делегация — всего 24 человека. 71  Understanding the End of the Cold War, 1980 1987, An Oral History Conference, Brown University, May 7 — 10, 1998, p. 10. 72  Андрей Грачёв Смерть динозавра, Московские новости № 21, 22 — 29 мая 1994, стр.9. 73  Как избирали последнего Генсека, Красная Звезда, 8 апреля 1993. 74  George P. Shultz. Turmoil and Triumph, Charles Scribner's Sons, NY 1993, p. 472. 75  В.В. Воротников. А было это так... Из дневника члена Политбюро ЦК КПСС. М. Совет Ветеранов книгоиздания, 1995, стр.41. 76  См., например, Don Oberdorfer, Ibid. pp. 81 — 83. 77  James Goodby, Ibid. p.p. 150 — 151. 78  За несколько недель до выступления в Дублине по закрытому каналу госдепа в Стокгольм к Гудби поступил запрос написать раздел по стокгольмской конференции для включения в текст речи президента. Он послал такой абзац, который и был произнесен практически без изменений.. 79  James Goodby, Ibid. p.p. 151 — 152. 80  Красная Звезда, 10 мая 1984 года. 81  Запись беседы К.У. Черненко и А.А. Громыко с Министром иностранных дел ФРГ Д. Геншером 20 — 22 мая 1984 года. 82  Эта информация оказалась достоверной, хотя Шульц отнюдь не действовал на свой страх и риск. Свою линию он обговаривал с Макфарлейном и президент был полностью в курсе дела. Но вот министра обороны Уайнбергера от этих переговоров действительно отсекли. (См. John Newhous «The Diplomatic Round: Talks About Talks», New Yorker, Vol. 60 (December 31, 1984) p. 42— 44; Garthoff, Ibid. p. 177). 83  Presidential Documents, Vol. 20, July 2, 1984; George Shultz, Tragedy and Triumph Ibid. p.177; Reymond Garthoff, The Great Transition Ibid. p.158 — 159. 84  Washington Post, August 13, 1884. 85  NYT, August 17, 1984. 86  NYT, October 13, 1984. 87  См. WP, September 7, 1984. 88  Программа Республиканской партии была принята 1 августа 1984 года и отчет о ней опубликован в газете «Нью— Йорк Таймс» 22 августа. 89  Presidential Documents, Vol.20, October 1, 1984 p. 1559. 90  Громыко А.А. Памятное. Книга II. М. Политиздат, 1988 стр. 256, 260, 346 — 347; George Shultz, Tragedy and Triumph Ibid. p.484; Nancy Reagan with William Novak My Turn Random House, 1984 p.p. 63 — 64, 336 — 337;Don Oberdorfer, Ibid. p.p. 91 — 92. 91  В.И. Воротников, там же, стр. 49. 92  Shultz, Tragedy and Triumph, Ibid. p. 490. 93  Начальником Генштаба был назначен маршал С.Ф. Ахромеев. 94  Участниками этого совещания в Генштабе были: С.Ф. Ахромеев, Г.М. Корниенко, В.И. Варенников, Н.Ф. Червов, В.Г. Комплектов, В.П. Карпов и Ю.М. Квицинский. 95  На следующий день министром обороны был назначен маршал С.Л. Соколов, бывший ранее заместителем министра. 96  Рональд Рауни —  был руководителем делегации США на прошлых раундах переговоров по стратегическим вооружениям в Женеве. 97  Генерал В. Шмидбауэр — военный советник делегации ФРГ. 98  George Bush and Brent Scowcroft A World Transformation, Alfred A. Knopf NY 1998, p. 5. 99  В то время Е.М. Примаков был директором Института востоковедения, А.А. Громыко — директором Института стран Африки, А.С. Дзасохов — первым зам предом Советского комитета солидарности стран Азии и Африки.  100  Советская дивизия полного состава — 11 тысяч человек. В отличие от Советского Союза дивизии НАТО обычно были полностью укомплектованы. Их численность у разных стран была разной: 16 тысяч — США, 18 тысяч — ФРГ и т.д. 101  В.И. Воротников А было это так. М. Совет ветеранов книгоиздания, 1995, стр. 60. 102  А.Ф. Добрынин. Там же, стр. 607. 103 Майор Никольсон был застрелен 24 марта советским часовым вблизи военного объекта в Берлине. США требовали извинений и компенсации, а Советский Союз отказывался. 104  См. Шеварднадзе Эдуард. Мой выбор. М. Новости, 1991, стр.79 — 81; А.С. Черняев Шесть лет с Горбачёвым М, Прогресс Культура, 1993, стр. 48 — 49. 105  Архив Президента РФ, Рабочая запись заседания Политбюро 29 июня 1985 года, л. 1 — 9. 106  Георгий Корниенко,Холодная война. М,ОЛМА— ПРЕСС, 2001, стр. 378. 107  Witnesses of the Cold War, p.p. 118 — 119. 108  Thomas Thorn, Arms Control and your Shevardnadze Meeting, July 26, 1985. Attachment: Soviet Motivations for a “Quick— Fix” Arms Control Agreement. An Oral History Conference, Brown University, May 7 — 10, 1998.  A Compendium of Declassified Documents and Chronology  of the Events. 109  Michael Armacost, Our Strategy for the Shevardnadze Talks, July 27, 1985. Ibid. 110  Беседа с Дж. Шульцем в Стэнфорде 31 марта 1998 года. 111  Надо отдать должное — отсутствием юмора Шеварднадзе не страдал. Однажды в Вашингтоне его буквально осадили журналисты. Одна из них особенно настырно пристала к нему с вопросом: — Завтра выходной день. Как Вы намерены его провести? — Какие у Вас предложения? — тут же отреагировал министр. Раздался хохот. С тех пор журналисты его полюбили. 112  В Советском Союзе существовал и другой высший орган, занимавшийся вопросами национальной безопасности — Совет обороны, где председательствовал Генсек ЦК КПСС. Но там рассматривались главным образом общие вопросы развития и оснащения советских вооружённых сил. 113  Беседы автора с Л.Н. Зайковым и В.Л. Катаевым. Aleкsandr G. Savel'ev and Nikolai N. Detinov, The Big Five: Arms Control and Decision Making in the Soviet Union. Westport, Conn, 1955, p.p. 15 — 17. 114  В последующем должность председателя Малой пятёрки исполняли Первые заместители Начальника Генштаба В.И. Варенников, В.Н. Лобов и Б.А. Омеличев. 115  Беседа автора с В.Л. Катаевым. 116  Беседа автора с Л.Н. Зайковым 28 августа 1995 г. 117  Из неопубликованной рукописи В.Л. Катаева «Структура подготовки и принятия решений в СССР». (Архив автора.) 118  См. James Goodby, Ibid. p.152. 119  См. Андрей Грачёв Горбачёв, М. Вагриус, 2001, стр. 165. 120  George Shultz, Turmoil and Triumph: My Years as Secretary of State. N.Y. 1993, p.595. 121  См. New York Times, November 5, 1985 and Washington Post, October 6 and November 4, 1985. Беседа автора с Джеком Мэтлоком. 122  В декабре 1984 года Гордиевский был заместителем резидента КГБ в Лондоне и общался с Горбачёвым во время его визита в Англию и встречи с Маргарет Тэтчер. 123 Domestic Stresses of the Soviet System, National Intelligence Estimate, November 1985. NIE 11— 18— 85, pp. 3, 19— 20. 124  Горбачёву было тогда 54, а Рейгану 74 года. Он учёл этот «эффект одевания» и на следующий день встречал Рейгана на пороге советской виллы на Авеню де ля Пэ уже без пальто. 125  В свете событий 11 сентября эти слова Рейгана звучат сегодня как пророчество. 126  Kenneth L. Adelman, The Great Universal Embrace, Simon and Shuster, NY 1989, p. 127. 127  В своих мемуарах «Сугубо доверительно» А.Ф. Добрынин пишет, что в предварительном порядке такая договоренность была достигнута по конфиденциальному каналу Шульц — Добрынин в Вашингтоне. (стр. 625) 128  Через несколько месяцев после этого эпизода Г.М. Корниенко навсегда покинет МИД. 129  В.И. Воротников А было это так... Совет ветеранов книгоиздания, М. !995 стр. 79. 130 Ronald Reagan Library, Personal Papers, Handwriting file, quoted by E. Morris, Dutch p. 544. 131  Shultz G. Turmoil and Triumph: My Years as Secretary of State. N.Y. 1993, p.586. 132 Имелось ввиду, что вскоре после прихода к власти Горбачёва из состава Политбюро был выведен Г.В. Романов. 133  Выступление в большом кремлёвском дворце перед главами дипломатических представительств, аккредитованных в Советском Союзе. М.С. Горбачёв. Избранные речи и статьи. Политиздат, М. 1987 стр. 119 — 120. 134  В то время посол В.П. Карпов был руководителем советской делегации на советско— американских переговорах по ядерным и космическим вооружениям; посол Ю.А. Квицинский — представителем советской стороны  в группе по космическим вооружениям на этих переговорах; посол В.В. Михайлов — руководителем делегации СССР на переговорах в Вене о взаимном сокращении вооружённых сил и вооружений в Центральной Европе; посол В.Л. Исраэлян — представителем Советского Союза в Комитете по разоружению в Женеве; В.Ф. Петровский — заведующим ОМО МИД СССР.  135  Обе державы имели ядерные силы взаимного сдерживания, разные по своему составу, но построенные на принципах «триады» —  МБР, БРПЛ и тяжелые бомбардировщики. Однако все вопросы, касающиеся ограничения ядерных вооружений, рассматривались на переговорах в Женеве. 136  Это заявление Брежнева было опубликовано в Известиях, 3 мая 1978 года. 137  В.И. Воротников, А было это так... М. Совет Ветеранов Книгоиздания, 1995, стр. 83. 138  В.И. Варенников был в те годы первым заместителем Начальника Генерального Штаба, начальником Главного оперативного управления (ГОУ). 139  Опубликованные недавно мемуары проливают некоторый свет на эти события. Так, например, генерал В.П. Стародубов пишет, что весной 1985 года маршал Ахромеев поручил ему и Н.Ф. Червову «начать разработку» программы полной ликвидации ядерного оружия на Земле. (Виктор Стародубов Супердержавы ХХ века, М, ОЛМА— ПРЕСС 2001, стр. 395) Об этом же пишет Г.М. Корниенко: ещё «весной 1985 года маршал Ахромеев посвятил меня в свою «тайну», сказав, что он уже больше года работает над настоящим серьёзным планом ядерного разоружения». (Георгий Корниенко, Холодная война, М. ОЛМА — ПРЕСС, 2001, стр.364.) Есть, однако, и другая версия появления этого плана. Как рассказывал С.И. Тарасенко, после прихода в МИД Шеварднадзе заведующий отделом США А.А. Бессмертных дал поручение своим подчинённым подготовить на всякий случай новые возможные инициативы Советского Союза. Его сотрудники придумали и изобразили на бумаге план ликвидации ядерного оружия. Эта бумага была передана Корниенко и дальнейшая её судьба неизвестна. Об этом же говорил автору А.А. Бессмертных. 140  Привожу этот спор практически полностью по своим записям, так как это показывает как решались дела на «Пятёрках». Протокольных записей там не велось. 141  Эта формула была утверждена на Политбюро и легла в основу договоренностей, достигнутых в Стокгольме. 142  Н.С. Леонов. Лихолетие, М. Международные отношения, 1995, стр.319. 143  Time, 27.01.1986, p.9 144  Shultz G. Ibid, p.700. 145  Time, 27. 01.1986, p. 9. 146  Shultz G. Op. Cit. p.p. 701 — 703. 147  Министр занимал еще более жесткие позиции, чем маршал Ахромеев, и нередко упрекал, что тот идет на «недопустимые уступки». 148  А.С. Черняев Шесть лет с Горбачёвым. М. Прогресс, Культура 1993, стр. 73, 78. 149  Узкое совещание по поводу выхода из моратория, 24 марта 1986 г. Запись А.С. Черняева (Архив Фонда Горбачёва) Understanding the End of the Cold War, 1980 1987, An Oral History Conference, Brown University, May 7 — 10, 1998. A Compendium of Declassified Documents and Chronology of the Events. 150  The 27th CPSU Congress: Gorbachev’s Unfinished Business (U). An Intelligent Estimate, April 1986. Ibid. p. III 151  С тех пор убийца так и не найден, имя его неизвестно, мотивы преступления не раскрыты. 152  Только в апреле 1986 года, выступая в Тольятти, Горбачёв говорил уже о перестройке как о новом политическом курсе: перестройке всех сфер жизни общества — мышления, экономики, организации, стиле и методов работы. Перестройка должна охватить всех — каждого рабочего, каждый коллектив, партийные и государственные органы управления. 153  В.П. Карпов — руководитель делегации СССР на переговорах по ядерным и космическим вооружениям в Женеве. 154  А.С. Черняев, там же, стр. 105.  155  Бешлос и Тэлбот, стр. 274. 156  А.С. Черняев, там же, стр. 78. 157  Архив Фонда Горбачёва. Материалы А.С. Черняева. Фонд 2, Опись 1. 158  Архив Фонда Горбачёва. Материалы А.С. Черняева. Фонд 2, Опись 1. 159  От МИД на ней присутствовали Э.А. Шеварднадзе, А.Г. Ковалев, Г.С. Сташевский и я; от Минобороны — С.Ф. Ахромеев, В.П. Стародубов и целая колонна генералов; от КГБ —   Крючков и Б.С. Иванов; от отделов ЦК В.А. Медведев, А.Ф. Добрынин, Г.М. Корниенко и В.Л. Катаев. 160  Правда, 17 июня 1986 года. 161  Николай Червов, Ядерный круговорот: что было, что будет. ОЛМА — ПРЕСС, М. 2001, стр. 101. 162  Remarks to the Graduating Class of Glassboro High School, June 19, 1986, Presidential Documents, vol.22 (June 23, 1986), pp. 838 — 839. 163  Беседы автора с Дж. Шульцем в Стэнфорде; G. Shultz, Ibid. pp. 715 — 716. 164  Как вспоминает генерал Эдвард Рауни, у него в те дни был такой разговор с заместителем министра обороны Ричардом Перлом: «Вы знаете, говорил Перл, что Рейган не собирается отказываться от своей идеи ликвидации всего ядерного оружия. У меня есть идея. Нам просто надо выступить с предложением ликвидировать все баллистические ракеты, которые действительно представляют угрозу. Но мы сохраним крылатые ракеты морского и наземного базирования, и мы сохраним бомбардировщики.» Understanding the End of the Cold War, 1980 — 1987. An Oral History Conference, Brown University, May 7 — 10, 1998, p. 143. 165  R. Reagan, An American Life, pp.665 — 666; G. Shultz, Ibid. pp.719 — 723; Oberdorfer, The Turn, pp. 169 — 174. 166  Чтобы избежать повторов, я их здесь не привожу, так как они легли в основу директив, утвержденных на Политбюро 26 июня, и о которых будет идти речь ниже. 167  Правда, 27 июня 1986 года. 168 Так на мидовском жаргоне именуют шифровальщиков. 169  Анекдот: Старый еврей в Одессе жалуется: Ночью ко мне в дом ворвался милицейский патруль. Таки вы думаете они сказали мне здравствуйте? Ничего подобного! Они сказали — подавай документы, жидовская морда!  170  Подробности решения вопроса об уведомлениях ВВС описаны в главе XI, стр. 12— 18. 171  Беседа автора с Л. Хансеном. 172  Посол В.В. Шустов в последствии стал представителем России при ОБСЕ в Вене. 173  Посол Ю.Б.Кашлев впоследствии стал представителем СССР на Венской конференции СБСЕ и послом России в Польше. 174  Продолжение и завершение этой шпионской истории в Главе 15: Как Шульц Шеварднадзе охмурял. 175  Этим вечером шведская газета «Экспрессен» опубликовала сообщение своего нью— йоркского корреспондента Улофа Нильсона, что обращения к президенту Рейгану по этому вопросу, в том числе и от делегации США в Стокгольме, «составили два толстых тома весом в 1 кг». Это, по — видимому, сильное преувеличение, но дыма без огня не бывает. 176  Shultz, Ibid. p.743. 177 На следующий день утром из Москвы действительно пришли указания, которые разрешали делегации в самом крайнем случае дать согласие на 280 танков и 4 инспекции. 178  А.С. Черняев. Шесть лет с Горбачёвым, стр. 105. 179  Выступление А.С. Черняева на конференции «Свидетели конца Холодной войны». Witnesses to the End of the Cold War, p. 167. 180  G. Shultz, Ibid. p.p. 731 — 733 and Nicholas Daniloff  The «Zakharov— Daniloff Affair, Northeastern University Alumni Magazine, February 1990. 181  При написании происходящего на этом Политбюро использованы: Черняев, Шесть лет с Горбачёвым, стр.107 — 109: М.С. Горбачёв, Жизнь и Реформы, Книга 2, Новости М. стр. 25 — 26: Воротников, А было это так... стр. 109.   182  А.С. Черняев. Шесть лет с Горбачёвым, стр. 107. 183  Установка Горбачёва группе по подготовке Рейкьявика, 4 октября 1986 г. Запись А.С. Черняева. (Архив Фонда Горбачёва) Understanding the End of the Cold War, 1980 — 1987, An Oral History Conference, Brown University, May 7 — 10, 1998. A Compendium of Declassified Documents and Chronology of the Events. 184  С. Ахромеев и Г. Корниенко. Глазами маршала и дипломата, М. Международные отношения, 1992, стр. 109. 185  Выступление А.А. Бессмертных на конференции «Свидетели конца Холодной войны». Witnesses to the End of the Cold War, p. 168. 186  Ахромеев и Г. Корниенко. Глазами маршала и дипломата, стр.115. 187  Understanding the End of the Cold War, Ibid. 188  President Reagan’s Trip to Reykjavik, October 10— 12 1986. Background Book. US Department of State, Washington. D.C. 205 20. Understanding the End of the Cold War, Ibid. 189  G. Shultz, Ibid. p. 723. 190  Беседы автора с Дж. Шульцем в Стэнфорде; Don Oberdorfer The Turn, p.p. 187 — 188. 191  Kenneth Adelman Great Universal Embrace, p.p. 37 — 39, 103. 192  Протокольные записи бесед Горбачёва и Рейгана опубликованы в журнале Мировая экономика и международные отношения за 1993 год, номера 4, 5, 7, 8. Приведенные цитаты — МЭМО № 4, стр.81.   193  G. Shultz, Ibid. p.p. 759 — 760. 194  Запись беседы М.С. Горбачёва с Р. Рейганом днём 11 октября 1986 года. МЭМО № 5, 1993, стр. 90. 195  Shultz, Ibid. p.p. 763 — 764. 196  С. Ахромеев и Г. Корниенко. Глазами маршала и дипломата. стр. 116 — 117. 197   Understanding the End oft he Cold War, Reagan/Gorbachev Years. An Oral History Conference, May 7— 10, 1988, Brown University, p. 188. 198  Мировая экономика и Международные отношения № 7, 1993, стр. 88 — 100 199  Don Oberdorfer, Ibid. p. 199; Adelman, Ibid. p. 72. 200  Мировая экономика и Международные отношения № 8, 1993, стр. 68 — 71. 201  Беседа автора с М. Кампельманом и Дж. Шульцем; Don Oberdorfer, Ibid. p.201. 202  Jack F. Matlock, Jr. Autopsy of an Empire, Random House, NY 1995, p.97.  203  Witnesses to the End of the Cold War, edited by William C. Wohlforth. The Johns Hopkins University Press, 1966, p. 311.  204  А.Ф. Добрынин, Сугубо доверительно, стр. 654; R. Reagan, Ibid. p.679. 205  Михаил Горбачёв. Жизнь и реформы, Книга 2, Новости, М. стр. 31. 206  Understanding the End oft he Cold War, Reagan/Gorbachev Years. An Oral History Conference, May 7— 10, 1988, Brown University, p.p. 175 — 176. 207  Presidential Documents, Vol. 22 (October 20, 1986) p. 1387. 208  Доклад специальной группы по оборонной политике Комитета Палаты представителей по делам вооружённых сил Конгресса США. ТАСС 16 февраля 1987 года, серия «АД», лист5— 7. 209  K. Adelman, Great Universal Embrace, p.85 — 86; Don Oberdorfer, Ibid. p.p.207 — 208. 210  Правда, 15 октября 1986 г. 211  ЦХСД, Фонд 89. 212  Shultz, Ibid. p.p. 879. 213  Архив Фонда Горбачёва, Материалы А.С. Черняева, Фонд 2, Опись 1. 214  В «Записи бесед в рабочей группе по военным вопросам 11— 12 октября», сделанной советской стороной, на этот счёт говорится: «Ахромеев: В отношении подуровней, как мы и договорились, мы здесь ничего не записываем, но на переговорах в последующем каждая сторона может ставить свои вопросы». Стр. 66. Understanding the End of the Cold War, Ibid. 215  «National Security Strategy of the United States», White House, 1987, p.p. 6 — 7. 216 Архив Фонда Горбачёва, Материалы А.С. Черняева, Фонд 2, Опись 1. 217 Михаил Горбачёв. Жизнь и реформы, Книга 1, стр.306 — 307. 218 Впервые Горбачёв заговорил о «демократизации советского общества» в сентябре, выступая в Краснодаре. См. Правда, 20 сентября 1986 года. 219 В.И. Воротников, там же, стр.121. 220 Архив Фонда Горбачёва, Запись А.С. Черняева, Фонд 2, Опись 1. 221 Ракеты меньшей дальности (оперативно — тактические ракеты) — 500 — 1000 км.   Ракеты средней дальности — 1000 — 5500 км.   Ракеты межконтинентальной дальности 5500 км. и выше.              222 Позднее эти цифры были приведены в открытой печати. См. статью зам начальника управления Генштаба генерал— майора Ю.Лебедева Проявит ли Запад политическую волю? Правда, 29 апреля 1987 года.  223 В.П. Карпов был отозван в Москву и назначен директором вновь созданного Управления по ограничению вооружений и разоружению (УПОВР). 224 Strobe Talbot, The Master of the Game, Vintage Books, NY, 1988, p. 338. 225 Strobe Talbot, Ibid. p.334. 226 Архив Фонда Горбачёва, Материалы А.С. Черняева, Фонд 2, опись 1. 227 Weekly Compilation of Presidential Documents, Vol. 23 (March 9, 1987) p. 204. 228 Shultz, Ibid. p.p. 879 — 881. 229 Shultz, Ibid. p.p. 884 — 885. Washington Post, April 12, 1987 and January 17, 1988. 230 Этот шпионский скандал закончился также, как и начался — с признания Лоунтри. 7 месяцев спустя, в ноябре 1987 г. при рассмотрении его дела в суде пришли к выводу, что он не содействовал проникновению агентов КГБ в американское посольство, хотя информацию им передавал. А обвинения против капрала Брейси были вообще сняты. Он отказался от своих первоначальных показаний, т.к. они были сделаны под давлением и подписаны им, не читая. Журналы дежурств по посольству, когда их внимательно проштудировали, показали, что Лоунтри и Брейси вместе даже не дежурили. А обследование помещений с помощью самой современной электронной аппаратуры не обнаружило никаких подслушивающих устройств.      231 Работа этих 4-х групп продолжалась и после визита Горбачёва в Вашингтон, став своего рода опорной базой подготовки решений ко всем встречам высшего руководства СССР и США. 232 Herald Tribune International, April 16, 1987. 233 Kenneth L. Adelman, The Great Universal Embrace, Simon and Shuster, NY 1989, p.p.207 — 208. 234 Washington Post, March 31, 1987. 235 Los Angeles Times, March 3, 1987. 236 Washington Post, April 26, 1987. 237 Shultz, Ibid. p.p. 899 — 900. 238 Don Oberdorfer, Ibid. p. 244. 239 Совещание Политического консультативного комитета государств –участников Варшавского Договора. Берлин, 28 — 29 мая 1987 года. М.Политиздат, 1987, стр. 7, 10. 240 Запись А.С. Черняева на заседании Политбюро 8 мая 1987 года. Архив Фонда Горбачёва. Understanding the End of the Cold War, Ibid. 241 С. Ахромеев и Г. Корниенко, Там же, стр.125 — 126.  242 Проведенное военной прокуратурой расследование вскрыло, что часть техники в войсках ПВО, предназначенной для борьбы с низколетящими целями, давно устарела и выработала сроки эксплуатации. Следствие установило также, что командиры боевых расчётов и подразделений, несущих дежурство в тот день, просто растерялись и ставили «неконкретные задачи командами неустановленной формы» (попросту говоря, — матом). А в ответ не получали от подчинённых «подтверждения об уяснения смысла полученных приказов и распоряжений» и, соответственно, «готовности их выполнить». (Московский Комсомолец 24 мая 1999 г.) 243 Московский Комсомолец 24мая 1999 г.  244 А.С. Черняев, там же, стр159. 245 А.С. Черняев, там же, стр. 160. Руста судили и посадили в тюрьму, где он пробыл недолго, но  в довольно комфортабельных условиях. Потом простили и 4 августа 1987 года выпустили. 246 Н.И. Кротов, А.А. Цыганов. Военные России. Рау Пресс, М. 1992, стр. 123 — 124. 247 12 июня 1987 года НАТО приняло решение согласиться с ликвидацией советских и американских РСМД в Европе. 248 При этом разговоре мне присутствовать не довелось. Информация о нём мною получена из указаний Шеварднадзе, которые он давал нам на следующий день, а также из бесед с В.Л. Катаевым, В.П. Карповым и Л.Н. Зайковым. 249 Её подписали Л.Н. Зайков, Э.А. Шеварднадзе, С.Л. Соколов, В.М. Чебриков, А.Ф. Добрынин и Ю.Д. Маслюков. 19 мая 1987 года эту Записку утвердило Политбюро. 250 После него эту роль исполняли В.И. Лобов и Б.А. Омеличев. 251 Presidential Documents, Vol. 23 (June 22, 1987) p.p. 658 — 659. 252 Presidential Documents, Vol. 23 (July 23, 1987) p. 827. 253 Presidential Documents, Vol. 23 (Аugust 26, 1987) p.p. 965 — 967. 254 Во время арабо— израильской войны 1967 года США передали информацию о переброске своего флота в Средиземное море. Задействован был этот канал и в тревожные дни арабо— израильской войны 1973 года. 255 Shultz, Ibid, p. 987. 256 См. Запись беседы М.С Горбачёва с госсекретарём Дж. Шульцем 23 октября 1987 года. Мировая экономика и международные отношения № 10 и 11 за 1993 год. 257 Shultz, Ibid, p. 1000. 258 Shultz, Ibid, p. 1003. 259 Pavel Palazchenko My Years with Gorbachev and Shevardnadze, The Pennsylvania State University Press, 1977, p. 73. 260 R. Reagan, AAL p. 696. 261 Kenneth Adelman, Ibid. p.p. 220 — 223. 262 Don Oberdorfer, Ibid. p. 206. 263 Беседа с Дж. Шульцем в Стэнфорде, Калифорния 8 сентября 2000 года. Department of State, “Overall Briefing Book” for Gorbachev visit to United States, December 1987, Point Paper, Defense and Space. Department of State Freedom of Information Release to National Security Archive. 264 Department of State, “Overall Briefing Book” for Gorbachev visit to United States, December 1987, Talking Points, Defense and Space. Department of State Freedom of Information Release to National Security Archive. 265 The Times, May 9, 1988; IHT May 4, 1988. 266 Department of State, “Overall Briefing Book” for Gorbachev visit to United States, December 1987, Talking Points, Conventional Arms Control. Department of  State Freedom of Information Release to National Security Archive. 267 Судя по появившимся воспоминаниям, окружение Рейгана также было шокировано случившимся с президентом, и он как будто понял это. Шульц предложил не проводить больше встреч с Горбачёвым с участием большой аудитории, а ограничиться узким кругом доверенных лиц. На таких встречах помимо личных заметок, которые Рейган обычно сам для себя делал, он будет пользоваться также справками, подготовленными его помощниками. 268 Kenneth L. Adelman, The Great Universal Embrace, Simon and Shuster, NY, 1989, p. 231. 269 Архив Фонда Горбачёва, «К заседанию Политбюро 17 декабря. Итоги визита в США». Запись А.С. Черняева, Фонд 2, Опись 2. 270 С.Ф. Ахромеев и Г.М. Корниенко Глазами маршала и дипломата. М. Международные отношения, 1992, стр. 138. 271 Много лет спустя, один из членов американской делегации, который просил его не называть, сказал мне, что Ахромеев в приватной беседе с Нитце намекнул, что может немного понизить подуровень, если американцы пойдут навстречу в формулировке по ПРО. 272 Этот разговор в машине вёлся ими с глазу на глаз. Присутствовал и переводил только советский переводчик Павел Палажченко, который, естественно, не мог вести ещё и запись беседы. Поэтому в самолёте он составил запись по памяти. Её и цитирует в своих мемуарах Горбачёв. Видимо аналогичную запись сделал потом Буш, который также цитирует её в своих воспоминаниях. Разумеется, в таких ситуациях возможны разночтения, если не в главном, то во всяком случае в акцентах и нюансах. При реконструкции этого важного разговора здесь использованы  обе версии — советская и американская. 273 М.С. Горбачёв Жизнь и реформы, книга 2, М . Новости,1995, стр. 67— 69; George Bush and Brent Scowcroft A World Transformed, Alfred A. Knopf, NY 1998, p.p. 5— 6. Pavel Palazchenko,My Years with Gorbachev and Shevardnadze. The Pennsylvania State University Press, 1997, p.p. 77— 80. 274 В.И. Воротников, там же стр. 181. 275 А.С. Черняев, там же, стр. 188. See more books in http://www.e-reading-lib.com