Филип Киндред Дик
   Шалтай–Болтай в Окленде
  

  

   

    Шалтай–Болтай в Окленде
   

   

    Роман Humpty Dumpty in Oakland был написан ок. 1960 г., впервые опубликован в 1986 г. (в Англии, издательством Victor Gollancz ); первая американская публикация — 2007 г. (издательство Tor).
   

   

    

     Глава 1
    

    Продолжая ехать, Джим Фергессон опустил стекло своего «Понтиака» и, высунув локоть, подался к окну, чтобы полной грудью вдохнуть воздух раннего утра. Он пристально рассматривал залитые солнцем лавки и мостовую, медленно поднимаясь по авеню Сан–Пабло. Все было свежим. Все выглядело новым, чистым. По городу проехалась, собирая мусор, ночная машина — его жужжащая щетка, метла, на которую уходили их налоги.
    Он припарковался у бордюра, выключил двигатель и немного помедлил, прикуривая сигару. Появились и припарковались вокруг него еще несколько машин. Машины двигались и по улице. Звуки, первые шевеления людей. В тишине их движения отдавались от зданий и бетона металлическим эхом.
    Чудное небо, подумал он. Но долго это не продлится. Позже появится дымка. Он взглянул на часы. Восемь тридцать.
    Выйдя из машины и захлопнув дверцу, он зашагал по тротуару. Слева от него торговцы замысловато двигали руками, разворачивая свои навесы. Какой–то негр сметал с тротуара мусор в канаву. Фергессон с осторожностью прошел через мусор. Негр ничего на это не сказал… метущая машина раннего утра.
    У входа в Центральную Оклендскую сберегательную и кредитную компанию толпилась группа секретарш. Чашки кофе, высокие каблуки, парфюм, сережки, розовые свитера, куртки, перекинутые через плечо. Фергессон глубоко вдохнул сладкий запах молодых женщин. Смешки, хихиканье, переброска им одним понятными словечками, отгораживающими их от него и от улицы. Офис открылся, и женщины устремились внутрь в водовороте нейлона и курток… он с одобрением глянул им вслед. Хорошо для бизнеса, когда за конторкой сидит девушка, чтобы встречать посетителей. Женщина добавляет классности, утонченности. Корпеть над бухгалтерией? Нет, ей надо быть там, где ее могут видеть посетители. Это удерживает мужчин от ругани, заставляет их шутить и любезничать.
    — Доброе утро, Джим, — донеслось из парикмахерской.
    — Доброе, — сказал Фергессон, не останавливаясь; руку он держал позади себя, на отлете, и время от времени пошевеливал пальцами.
    Впереди показалась его мастерская. С ключом в руке он поднялся по цементному откосу. Отпер замок и обеими руками поднял дверь; та с лязгом и дребезгом цепей исчезла вверху.
    Критическим оком он обозрел свои старомодные владения. Неоновая вывеска не горела. У входной двери набросан ночной мусор. Он ногой выпихнул на тротуар картонку из–под молока. Та покатилась, подхваченная ветром. Убрав ключ в карман, Фергессон вошел в помещение.
    Здесь–то это и началось. Он сморщился и выплюнул первую же порцию прогорклого воздуха, висевшего в мастерской. Нагнувшись, включил главный рубильник. Мертвые вещи со скрипом вернулись к жизни. Он открыл боковую дверь и зафиксировал ее, и внутрь проникло немного солнечного света. Подойдя к ночнику, обесточил его одним мановением руки. Схватил шест и откинул световой люк. Радио на высоко подвешенной полке сначала зашипело, а потом завопило. Вентилятор возбужденно запыхтел. Он поспешно включил весь свет, все оборудование, все указатели. Иллюминировал и роскошную рекламу шин «Гудрич». Он привнес в пустоту цвет, форму, осознание. Тьма улетучилась, и после первоначальной вспышки активности он угомонился, успокоился и решил назначить себе день седьмой — выпить чашку кофе.
    Кофе являлся из расположенной по соседству лавки здоровой пищи. Когда он вошел, Бетти поднялась, чтобы дотянуться до кофеварки «Силекс», стоявшей у нее за спиной.
    — Доброе утро, Джим. Нынче у тебя хорошее настроение.
    — Доброе, — сказал он, усаживаясь за стойку и доставая из кармана брюк десятицентовик. Конечно, у меня хорошее настроение, подумал он. И на то есть причина. Он хотел было сказать Бетти, но потом передумал. Нет, ей не стоит. Она и так об этом услышит.
    Элу, вот кому надо обо всем рассказать.
    Через окно лавки здоровой пищи он видел паркующиеся автомобили. Мимо проходили люди. Направлялся ли кто–нибудь — хоть один — к нему? Трудно сказать. Прошлой ночью Эл поехал домой на старом «Плимуте», взятом с его стоянки, зеленом, с вмятиной на крыле. Так что сегодня он появится на нем, если только сможет его завести. А нет, так жена сможет его подтолкнуть: у них всегда дома имеется пара машин. Он приедет прямо на свою стоянку.
    — Что–нибудь еще, Джим? — спросила Бетти, вытирая прилавок.
    — Нет, — сказал он. — Я ищу Эла. Мне надо идти.
    Он глотнул кофе. Я получил ту цену, что запрашивал за свою мастерскую, подумал он. Вот в чем дело. Так и совершаются сделки с недвижимостью: ты назначаешь цену, и если кто–то с ней соглашается, вы заключаете контракт. Спросите у моего брокера.
    Нет, Эл не закатит сцены, подумал он. Может, бросит один из этих своих взглядов, искоса, из–под очков. И ухмыльнется, попыхивая сигаретой. И ничего не скажет, вся говорильня достанется на мою долю. Он вынудит меня говорить гораздо больше, чем мне хотелось бы.
    — Ты слышала обо мне? — спросил он, когда Бетти снова проходила мимо него. — Продаю гараж, — сказал он. — По состоянию здоровья.
    — Я ничего такого не знала, — сказала она. — Когда это случилось? — Ее старый морщинистый рот так и отвис. — Это из–за сердца, да? Я думала, оно у тебя под контролем. Ты же сам говорил, что доктор держит его под контролем.
    — Конечно, оно под контролем, — сказал он, — если я не убиваю себя, работая с этими машинами, распластавшись там на спине и поднимая целиком всю коробку передач. Эти штуковины весят по две сотни фунтов. Ты когда–нибудь пробовала поднять одну такую, распластавшись на спине? Поднять ее над головой?
    — Что же ты станешь делать вместо этого? — спросила она.
    — Я скажу тебе, что я буду делать, — сказал он. — Уйду на заслуженный отдых. Конечно, я его заслужил.
    — Что и говорить, — сказала она. — Но я вот думаю — ты ведь мог бы попробовать эту рисовую диету, не так ли? Ты когда–нибудь ее пробовал?
    — Рис от того, что у меня, не помогает, — сказал он, злясь на нее и на всю эту дурацкую диетическую пищу со всеми ее овощами и травками. — Эта мура годится только для невротических старушенций.
    Она явно намеревалась прочесть ему лекцию о диетах. Но он взял свою чашку, кивнул, пробормотал что–то и вышел наружу, на тротуар, унося кофе в мастерскую.
    Много же от нее сочувствия, подумал он. Вместо сочувствия — только советы, а кому нужны советы от чокнутых?
    Господи, он увидел на стоянке старый зеленый «Плимут» рядом с другими старыми машинами, которые Эл подлатал для продажи. У маленького домика с его вывеской. Где–то на стоянке громко ревел двигатель на больших оборотах. Он вернулся, дошло до Джима. Работает. Держа перед собой чашку, он вошел в сумрачное сырое помещение. Прочь с солнечного света. Его шаги отозвались эхом.
    Там стоял Эл.
    — Я продал хозяйство, — сказал Джим.
    — Продал? — сказал Эл. У него в руках был разводной гаечный ключ. Он все еще не снял своей суконной куртки.
    — Об этом–то я и хочу с тобой потолковать, — сказал Джим. — Я тебя искал. Меня поразило, когда этот парень согласился с моей ценой; я сильно ее завысил, наверное, я тебе говорил. Я, кажется, сказал, что запросил за него около тридцати тысяч, когда мы обсуждали это с месяц тому назад. Накануне мне домой позвонил мой брокер.
    Раскручивая и закручивая большим пальцем разводной ключ, Эл молча смотрел на него. По его виду непохоже было, чтобы это известие слишком много для него значило, но старик не был этим одурачен. Черные брови не шевельнулись. Рот тоже не искривился. Оно не пробивалось наружу, то чувство, что он испытывал. Глаза за очками блестели, устремленные прямо на него. Казалось, он улыбается.
    — Ты что, хочешь, чтобы я крякнулся под какой–нибудь машиной? — спросил Джим.
    — Нет, — сказал Эл спустя какое–то время. Он по–прежнему поигрывал разводным ключом.
    — На твоей стоянке это никак не отразится, — сказал Джим. — У тебя же есть договор об аренде. По–моему, он продлится до апреля. — Он знал, что договор действителен до апреля. Пять месяцев. — Какого черта ему его не возобновить? Скорее всего, он его возобновит.
    — Может, она ему нужна, — сказал Эл.
    — Когда он сюда приезжал, — сказал Джим, — то не выказал к ней никакого интереса.
    — Он не собирается превратить мастерскую во что–нибудь еще?
    — Во что же такое можно превратить мастерскую?
    Но Джим ничего не знал, он не хотел этого выяснять, потому что плевать ему было на любого другого, кто будет владеть его мастерской, — его не заботило, что Эпштейн сделает с помещением: сожжет дотла, или облицует золотыми плитами, или превратит его в кинотеатр или ресторан для автомобилистов. А потом он подумал: возможно, тот захочет–таки устроить здесь такой кинотеатр. И сможет использовать стоянку для парковки посетителей. Ну что ж, прощай, «Распродажа машин Эла», как только истечет срок аренды. Но он сможет перегнать свои машины куда–нибудь еще. Сойдет любой свободный участок, где угодно в Окленде. Лишь бы находился на какой–нибудь деловой улице.
    Позже он сидел за столом у себя в конторке. Через пыльное окно вливался солнечный свет, согревая или освещая конторку, единственное сухое место во всем помещении мастерской, заваленное счетами–фактурами, руководствами по ремонту, календарями с голыми девицами, рекламирующими высококачественные подшипники и листовой металл из Эмеривилля, штат Калифорния. Он делал вид, что сверяется со схемой точек смазки «Фольксвагена».
    Я получил тридцать пять тысяч долларов, думал он, и убиваю свое время, беспокоясь из–за парня, арендующего стоянку, являющуюся частью этого хозяйства, который, возможно, пострадает не по моей вине. Вот что способны сотворить с вами люди — они могут заставить вас чувствовать себя мерзко, когда вам следует чувствовать себя хорошо. Черт бы побрал этого Эла, думал Джим.
    Все они завидуют удачливому человеку, думал он. Чем Эл может похвастаться, отработав уже, похоже, лет десять? В его годы я уже владел всем этим. А он — всего лишь арендатор. И всегда им останется.
    Я не могу себе позволить беспокоиться из–за этого, решил он, у меня и без того немало поводов для тревоги, мне надо беспокоиться о самом себе, о своей физической форме.
    Это — в первую очередь.
    Каким же расточительством было все это! Вся эта работа. Ревностный ремонт чужих машин… Он мог бы продать свое дело в любое время и получить те же деньги. А может, и большие, потому что сейчас ему нельзя выжидать. А удержать в тайне причину этой своей продажи он не сумел. Ему бы помалкивать, покрепче держать язык за зубами. А он вместо этого расхаживал там и сям, пытаясь оправдаться перед определенными людьми, которые, он знал, сделают все, что в их силах, чтобы заставить его почувствовать себя виноватым. Как они и поступают. Взять хотя бы вот сейчас.
    Все эти годы, думал он. И прежде, когда он пытался заниматься чем–то другим. Научился ли он чему–нибудь? Отец хотел, чтобы он стал фармацевтом. У его отца была аптека в Уичите, штат Канзас. После школы он ему помогал, сначала вскрывая картонные упаковки в кладовой, а потом и обслуживая покупателей. Но, не поладив с отцом, он бросил это дело и стал работать в ресторане — сначала просто убирал со столов посуду, а потом стал и официантом. А потом уехал из Канзаса.
    В Калифорнии он вместе с еще одним парнем обзавелся заправочной станцией. Оказалось, что торчать у бензонасосов слишком похоже на то, что он делал в отцовской аптеке: подразумевалось, что он должен развлекать посетителей разговорами, продавая им те или иные вещи. Так что он предоставил это своему партнеру, а сам занялся смазкой и ремонтом, на заднем дворе, вдали от глаз. Справлялся он с этим настолько хорошо, что, когда открыл собственную автомастерскую, его клиенты последовали за ним. Некоторые из них по–прежнему приезжают к нему и сейчас, спустя почти двадцать пять лет.
    Для них это было славно, сказал он себе. Я держал их машины на ходу. Они могли позвонить мне в любое время, хоть днем, хоть ночью, потому что знали, что я всегда приеду и отбуксирую их к себе или исправлю их разбитые машины прямо на месте, на обочине дороги. Им даже не надо было состоять в ААА[1], потому что у них был я. И я никогда не дурил их и не делал ничего такого, чего не нужно было делать. Так что, естественно, подумал он, они огорчатся, услышав, что я закрываю дело. Знают, что теперь им придется ездить в какую–нибудь из этих новых мастерских, где все чисто, нет никакого масла, и навстречу им выйдет, улыбаясь, какой–нибудь хмырь в белом костюмчике с блокнотом и авторучкой. И они расскажут ему, что у них не в порядке, а тот запишет. А позже появится механик из профсоюза и спустя рукава станет ковыряться в их автомобиле. И за каждую минуту они будут платить. Карточка влезет в машинку, и пойдет счет. Они заплатят за то время, пока он будет сидеть в сортире, пить кофе, говорить по телефону или с каким–нибудь другим клиентом. Это обойдется им в три или четыре раза дороже.
    Думая об этом, он почувствовал к ним злость: ведь они готовы уплатить все это какому–то лодырю–механику, которого никогда не видели и не знали. Если они могут платить так много, то почему бы им не платить те же деньги и мне? — спросил он себя. Я никогда не заламывал по семь долларов в час. Это достанется кому–то другому.
    И все же он сколотил кое–какой капитал. У него всегда работы было свыше его собственных сил, особенно в последние несколько лет. И он получал деньги, сдавая прилегающий к гаражу участок в аренду Элу Миллеру под стоянку для подержанных машин. Он помогал Элу советами насчет его развалюх, а Эл иногда помогал ему в тяжелых работах, с которыми он не мог справиться в одиночку. Они неплохо друг с другом ладили.
    Но что он за парень, чтобы проводить с ним день напролет? — спрашивал он себя. Какой–то тип, что возится со старыми машинами, развалинами, из которых, может, и продает по штуке в неделю. Месяцами расхаживающий в одних и тех же грязных джинсах. Всем задолжавший, лишившийся даже телефона, после того как телефонная компания сняла его из–за неуплаты. И теперь у него никогда его не будет, до скончания века.
    Хотел бы я понять, как это можно — не быть в состоянии иметь телефон, думал он. Смириться с тем, что ты вынужден от него отказаться.
    Я бы ни за что не отказался, решил он. Поднакопил бы деньжат, оплатил счет и обо всем с ними договорился. В конце концов, они ведь так и зарабатывают свои деньги: продавая услуги связи. Они пошли бы навстречу.
    Мне пятьдесят восемь лет, сказал он себе. Имею право уйти в отставку, сердце там или не сердце. Пусть–ка доживет до моих лет. Тогда увидит, каково это — бояться упасть замертво всякий раз, когда снимаешь с машины колесо.
    Тогда ему в голову пришла кошмарная фантазия. Та же, что и раньше. Он лежал под машиной и чувствовал на себе ее груз. Он пытался вздохнуть, позвать кого–то на помощь, но тяжесть машины расплющивала ему грудь. Единственное, что он мог сделать, это лежать, как черепаха или жук, перевернутые на спину. А потом в мастерскую вошел Эл, забрел, как обычно, через боковую дверь, держа в руках деталь распределителя зажигания.
    Эл приблизился к машине. Опустил взгляд. Увидел распластанного на спине старика, пригвожденного к земле машиной, уставившегося на него снизу вверх, неспособного говорить.
    Он постоял с минуту. Даже не положил той детали, что была у него в руках. Взгляд его блуждал вокруг; он видел, что гидравлический домкрат соскользнул — самая страшная вещь изо всех возможных. То ли он выскользнул из–под дифференциала, то ли шланг прохудился, то ли еще что–то; так или иначе, машина придавила старика, и с тех пор прошло, возможно, два часа. Старик мог только глазеть на него снизу вверх; он не мог сказать ни слова. Его грудная клетка была совершенно раздавлена. Машина сокрушила его, но он еще был жив. Он безмолвно молил об освобождении. О помощи.
    Эл повернулся и пошел прочь, унося с собой деталь распределителя. И вышел из мастерской.
    Сидя за своим столом, Джим испытывал страх, чувствовал себя раздавленным. Он фиксировал свой взгляд на схеме смазки «Фольксвагена», переключал внимание на пыльное окно, на календари с голыми девицами, на счета–фактуры, на список поставщиков запчастей. Но он все равно видел самого себя; видел со стороны свое распростертое, умирающее, раздавленное, насекомообразное тело под автомобилем, под — что это было? — «Крайслером–Империал». А Эл уходил прочь.
    Всю свою жизнь, думал он. С тех самых пор, как начал заниматься авторемонтным делом, я этого боялся. Боялся, что выскользнет домкрат. А я буду один, и никто не явится в течение нескольких часов. Например, последняя работа за день, около пяти часов пополудни. И никто не войдет в помещение до завтрашнего утра.
    Но тогда стала бы звонить его жена. Было бы хуже, случись это раньше.
    Никто бы так не поступил, сказал он себе. Никто не оставил бы человека, придавленного машиной. Просто чтобы с ним поквитаться. Так не поступил бы даже Эл.
    Мне в нем не разобраться, подумал он. Он не выказывает своих чувств. Он мог бы сделать и так, и этак.
    Затем, пока он думал об этом, ему явилась другая фантазия, которой до сих пор у него никогда не бывало. Он увидел так же ясно, как и раньше, ту же сцену, со входящим и обнаруживающим его Элом. Но на этот раз Эл бросался к нему, стаскивал с него машину, бежал к телефону; затем приезжала «Скорая», следовало все, что полагается: шум, волнение, доктора, носилки, доставка в больницу. И Эл все время был рядом, следил, чтобы все было путем, чтобы ему обеспечили правильное лечение, и притом незамедлительно. Так что он выздоравливал. Помощь поспела вовремя.
    Конечно, он мог бы так сделать. Он умел пошевеливаться. Тощие парни вроде этого, которые не обременены излишним весом, — они могут быть шустрыми.
    Но из–за этой фантазии о том, как Эл находит его и спасает, он не почувствовал себя лучше. По правде сказать, ему из–за нее стало хуже. Но он не знал почему. Черт возьми, подумал он. Не надо мне, чтобы он меня спасал; я сам о себе могу позаботиться. Было бы лучше, если бы он ушел. Не его это дело.
    Он отложил схему «Фольксвагена» и взял записную книжку, лежавшую возле телефона. В тот же миг он набрал номер своего брокера, Мэтта Пестеврайдса, и услышал в трубке голос его секретарши.
    — Привет, — сказал он, когда та соединила его с Мэттом. — Слушай, долго мне еще здесь валандаться? Теперь, когда сделка заключена?
    — Ну, можешь рассчитывать на шестьдесят дней, — веселым голосом сказал Мэтт. — Это даст тебе достаточно времени, чтобы свернуть свои дела. Полагаю, тебе хочется попрощаться со всеми своими клиентами, со всеми своими давними клиентами, которые так долго к тебе обращались. Вроде меня самого.
    — Ладно, — сказал он и повесил трубку. Два месяца, подумал он. Может, я смогу приходить сюда только на полдня. И не буду брать ничего тяжелого. Браться только за легкие задачи; так сказал доктор.
   

   

    

     Глава 2
    

    Перед «Распродажей машин Эла», сунув руки в карманы, взад–вперед расхаживал Эл Миллер.
    Так и знал, что он продаст, думал Эл. Рано или поздно. Старик не мог просто перепоручить ведение дел кому–нибудь другому. Коли уж он не в состоянии управляться в мастерской самолично, то надо закрывать лавочку.
    Что же теперь? — спрашивал он у себя. Я не смогу латать эти старые драндулеты без него. Куда уж мне–то! Сапожник я, а не механик!
    Повернувшись, он обозрел свою стоянку и двенадцать машин на ней. Что за них выручишь? — задал он себе вопрос. На ветровых стеклах он белой афишной краской вывел разнообразные соблазнительные заявления. «Полная цена — 59 долларов. Хорошие шины». А еще — «Бьюик»! Автоматическая коробка передач. 75 долларов». «Фара–искатель. Обогреватель. Возможен торг». «Хороший ход. Чехлы для сидений. 100 долларов». Лучшая его машина, «Шевроле», стоила всего полторы сотни. Хлам, думал он. Все их надо бы разобрать на запчасти. Ездить на них небезопасно.
    Рядом со «Студебеккером» 49–го года выпуска стоял, работая на износ, агрегат для подзарядки аккумуляторов, чьи черные провода скрывались в открытом капоте машины. А без него их не завести, осознал он. Без переносного зарядного устройства. Чертовы аккумуляторы, половина из них не удерживала заряда на протяжении ночи. К утру они сдыхали.
    Каждое утро, приезжая на свою стоянку, он вынужден был забираться в каждую машину и заводить двигатель. В противном случае, если бы кто явился посмотреть на его автомобили, он не смог бы показать ни одного из них на ходу.
    Мне надо позвонить Джули, сказал он себе. Сегодня понедельник, значит, она не на работе. Он направился было ко входу в мастерскую, но затем остановился. Как мне говорить оттуда? — спросил он себя. Но если бы он перешел через улицу, чтобы позвонить из кафе, то это стоило бы ему десять центов. Старик всегда позволял ему звонить из мастерской бесплатно, так что смириться с мыслью об уплате десяти центов было нелегко.
    Подожду, решил он. Пока она не появится здесь, на стоянке.
    В половине двенадцатого его жена подъехала к бордюру в одной из машин со стоянки, стареньком «Додже» — с его крыши свисала обивка, крылья проржавели, а передняя часть была перекошена. Паркуясь, она одарила его веселой улыбкой.
    — С чего это ты выглядишь такой счастливой? — поинтересовался он.
    — А что, все должны быть такими же мрачными, как ты? — отозвалась Джули, выпрыгивая из машины. На ней были линялые джинсы, в которых ее длинные ноги казались худыми. Волосы собраны в конский хвост. В полуденном солнце ее веснушчатое, слегка оранжевое лицо излучало свою обычную уверенность; глаза у нее так и плясали, когда она шагала к нему с сумочкой под мышкой. — Ты уже поел? — спросила она.
    — Старикан продал гараж, — сказал Эл. — Мне придется закрыть стоянку. — Он слышал собственный тон, зловещий донельзя. Даже самому ему было ясно, что он хотел испортить ей настроение; однако и вины при этом он не чувствовал. — Так что нечего так радоваться, — сказал он. — Взглянем на вещи реально. Без Фергессона я не смогу поддерживать эти развалюхи в рабочем состоянии. Господи, что я понимаю в ремонте машин? Я всего лишь продавец.
    Находясь в самом подавленном состоянии, он всегда так о себе и думал: я — продавец подержанных машин.
    — Кому он его продал?
    Улыбка с ее лица не сошла, но теперь была осторожной.
    — Откуда я знаю? — сказал он.
    Она тут же направилась ко входу в мастерскую.
    — Я спрошу, — сказала она на ходу. — Узнаю, что они собираются сделать: у тебя ума не хватит это выяснить.
    Она скрылась в мастерской.
    Последовать за ней? Ему не очень–то хотелось снова видеть старика. Но, с другой стороны, обсуждать эти вещи следовало ему самому, а не его жене. Поэтому он пошел вслед, прекрасно зная, что со своими длинными ногами она дойдет туда гораздо быстрее, чем он. И, само собой, когда он вошел в мастерскую и глаза его успели адаптироваться к тусклому свету, то обнаружил, что она стоит и разговаривает со стариком.
    Никто из них не обратил на него ни малейшего внимания, когда он медленно к ним приблизился.
    Своим обычным хриплым и низким голосом старик растолковывал все то же, что раньше объяснял Элу; он ссылался на те же причины и использовал почти те же слова. Как будто, подумал Эл, это была готовая речь, которую он составил. Старик говорил, что выбора у него, как ей прекрасно известно, не было, доктор запретил ему заниматься тяжелым трудом, неизбежным при авторемонтных работах, и так далее. Эл слушал без интереса, стоя так, чтобы иметь возможность смотреть наружу, на яркую полуденную улицу, на снующих людей и проезжающие машины.
    — Ладно, я вот что думаю, — сказала Джули всегдашней своей скороговоркой. — Может оказаться, что оно и к лучшему, потому что теперь он, возможно, сумеет продолжить обучение.
    — Господи, — только и сказал Эл, услышав эти слова.
    Старик посмотрел на него, потирая правый глаз, который покраснел и распух: видимо, что–то в него попало. Достав из заднего кармана большой носовой платок, он стал касаться глаза его краешком. И на Эла, и на Джули он взирал с выражением, которое Эл счел смесью хитрости и нервозности. Старик принял решение, он определился со своей позицией, причем не только относительно мастерской, но и относительно их обоих. И что он там чувствовал, хорошо или плохо обошелся он с ними, не имело значения. Он не изменит решения. Эл знал его достаточно хорошо, чтобы понимать это: старик был слишком упрям. Даже Джули со своим властным язычком никак не могла на него воздействовать.
    — Говорю же вам, — бормотал старик. — Паршиво жить, работая здесь в сырости и на сквозняках. Просто чудо, что я давным–давно не окочурился. Я буду счастлив убраться отсюда, я заслужил отдых.
    — Можно было бы поставить в договор о продаже условие, что новый владелец обязан продолжать сдавать стоянку моему мужу в аренду по прежней цене, — сказала Джули, скрестив руки.
    — Ну, я не знаю, — сказал, опустив голову, старик. — Это на усмотрение моего брокера, я поручил ему все уладить.
    Лицо жены Эла сделалось красным. Он редко видел ее в таком гневе; у нее тряслись руки, потому–то она и скрестила их на груди. Прятала кисти.
    — Слушай, — сказала она пронзительным голосом. — Почему бы тебе просто не помереть и не завещать мастерскую Элу? Ведь у тебя нет ни детей, ни родственников…
    После этого она умолкла. Как будто, подумал Эл, поняла, что сказала что–то дурное. Это и было дурно, подумал он. Это несправедливо. Хозяйство принадлежало старику. Но Джули, конечно, никогда этого не признает, факты ей не указ.
    — Пойдем, — сказал ей Эл. Взяв ее за руку, он силой повлек ее прочь от старика, что–то бормотавшего в ответ, по направлению к выходу, к улице.
    — Как же меня это бесит, — сказала она, когда они вышли на солнечный свет. — Полный маразматик.
    — Маразматик, как же, — сказал Эл. — Старик очень даже соображает.
    — Как скотина, — сказала она. — На других ему наплевать.
    — Он для меня много делал, — сказал он.
    — Сколько ты выручишь, если продашь все эти свои машины? — спросила она.
    — Где–то пять сотен, — сказал он. Хотя на самом деле сумма была бы немного больше.
    — Я могу снова перейти на полный рабочий день, — сказала она.
    — Я подыщу себе какую–нибудь другую точку, — пообещал Эл.
    — Но ты же говорил, что не сможешь обойтись без его помощи, — сказала она. — Ты сказал, что у тебя нет достаточных средств, чтобы покупать машины, которые можно было бы выставить на продажу без…
    — Заключу договор с какой–нибудь другой мастерской, — сказал Эл.
    Остановившись и твердым взглядом упершись ему в глаза, Джули сказала:
    — Тебе пора вернуться к обучению.
    По ее мнению, ему было необходимо получить степень выпускника колледжа. Для этого ему требовались еще три года — один год он ходил в Калифорнийский университет, — и тогда он смог бы получить то, что она называла приличной работой. Его степень была бы в практической области: она выбрала для него деловое администрирование. В тот единственный год у него не было основного предмета специализации. Он прошел только общий курс: немного того, немного сего. Ему это не понравилось, и продолжать он не стал.
    Прежде всего ему не нравилось находиться в помещении. Возможно, поэтому его привлекал бизнес с подержанными автомобилями: он мог целый день оставаться под открытым небом. И, конечно, здесь он сам был себе хозяином. Он мог приходить и уходить, когда ему заблагорассудится; мог открываться в восемь, в девять или в десять, отправляться на обед в час, в два или в три. Тратить на него полчаса или целый час, а то и вообще перекусывать в одном из своих автомобилей.
    В центре стоянки он выстроил маленькое здание из базальтовых блоков. В нем были алюминиевые оконные рамы, которые он купил по оптовой цене; собственно говоря, всю проводку он приобрел тоже по оптовой цене, как и кровельный материал и всю обстановку. Это был почти дом, и он так о нем и думал, как о доме, который он построил собственными руками, который принадлежал ему, куда он мог войти когда угодно и оставаться, скрывшись из виду, сколько сам пожелает. Внутри у него был электрический обогреватель, письменный стол, картотечный шкаф; там у него хранились журналы, которые он почитывал, и деловые бумаги. Иногда там стояла пишущая машинка, которую он брал напрокат за пять долларов в месяц. Прежде у него имелся и телефон, но с ним пришлось навсегда расстаться.
    Если он съедет отсюда, если лишится этой стоянки, то заберет с собой и этот дом. Дом принадлежал ему, он был его личной собственностью, как и машины. Но, в отличие от машин, дом для продажи не предназначался. Еще один предмет, не предназначавшийся для продажи и принадлежавший ему, тоже перекочует вместе с ним. Как и дом, он построил его сам. В дальнем конце стоянки, недоступный постороннему взгляду, стоял автомобиль, над которым он трудился уже многие месяцы. Он занимался им всякий раз, как выдавалось свободное время.
    Это был «Мармон» 1932 года выпуска. У него было шестнадцать цилиндров, и он весил больше пяти тысяч фунтов[2]. В свое время, когда был на ходу, он разгонялся до ста семи миль в час. Он был, в сущности, одним из лучших автомобилей Соединенных Штатов и изначально стоил пять с половиной тысяч долларов.
    Год назад Эл набрел на этот старый «Мармон» в одном гараже. Состояние машины было плачевным, и, поторговавшись несколько недель, ему удалось забрать ее за сто пятьдесят долларов, включая две запасные шины. Исходя из того, что ему было известно о машинах, он полагал, что после полного восстановления «Мармон» потянет на две с половиной — три тысячи долларов. Так что в то время это казалось ему недурным вложением. Но он работал над этим весь последний год, а конца и видно не было.
    Однажды, трудясь над «Мармоном», он поднял голову и увидел, что за ним наблюдают двое цветных. По тротуарам этой улицы прохаживалось немало цветных, и он продавал столько же машин неграм, сколько и белым.
    — Здравствуйте, — сказал он.
    Один из негров кивнул.
    — Это что? — спросил другой.
    — «Мармон» тридцать второго года, — ответил Эл.
    — Ух ты! — восхитился тот из негров, что был повыше ростом.
    Оба они были молоды. На обоих были спортивные куртки, белые рубашки без галстуков и темные слаксы. Оба выглядели хорошо ухоженными. Один из них курил сигарету, тот высокий негр, что говорил.
    — Послушайте, — сказал он. — Можно, я приведу своего отца посмотреть на вашу машину? Он хотел бы, чтобы его повезли в чем–то вроде нее, когда он соберется нанести визит во Флориду.
    Другой негр сказал:
    — Да, его старик–отец хотел бы поехать в машине вроде этой. Мы сходим за ним, хорошо?
    Поднявшись на ноги, Эл сказал:
    — Это коллекционная машина.
    Потом он попытался объяснить им, что эта машина не для продажи; по крайней мере, не на тех условиях, которые им подошли бы. Это не транспортное средство, втолковывал им он. Это — бесценное наследие прошлого, один из превосходных старых туристских автомобилей; в некоторых отношениях самый лучший из них. И, говоря это, он увидел, что они явно все понимают — понимают превосходно. Это был как раз тот автомобиль, в котором старик–отец негра, что повыше, хотел бы приехать во Флориду. И, пораскинув мозгами, Эл уразумел, в чем тут соль. Именно в том, что машине было уже под тридцать, и она была не на ходу. Собственно, в последний раз она ездила еще до начала Второй мировой войны.
    Высокий негр сказал:
    — Вы приведете эту машину в порядок, и мы ее, возможно, купим.
    Оба негра были очень серьезны и постоянно кивали.
    — Сколько вы за нее хотите? — спросил высокий негр. — Сколько запросите за эту машину, когда она снова станет ездить?
    — Около трех тысяч долларов, — сказал Эл.
    И это, конечно, было чистой правдой. Такая машина того стоила.
    Они и глазом не моргнули.
    — Вроде верно, — сказал, кивая, более высокий негр. Они переглянулись и снова кивнули. — Мы вроде столько и думали заплатить. Само собой, не сразу всю сумму. Мы действуем через наш банк.
    — Так и есть, — подтвердил другой. — Мы внесем, скажем, шесть сотен, а остальное — в рассрочку.
    Двое негров снова пообещали вернуться с отцом более высокого и ушли. Естественно, он даже не ожидал снова с ними увидеться. Но как бы не так — на следующий день те явились опять. На сей раз с ними был приземистый плотный старик–негр в жилетке с серебряной цепочкой для часов, в сияющих черных туфлях. Молодые люди показали ему «Мармон» и объяснили более или менее то положение дел, что накануне обрисовал им Эл. Поразмыслив, старик пришел к заключению, что эта машина все–таки не годится по причине, которая, на взгляд Эла, была в высшей степени логична. Старик не думал, что им повезет находить для нее шины, особенно на участках шоссе вдали от крупных городов. Так что в конце концов старик очень официально поблагодарил его и отказался от автомобиля.
    Эта встреча поразила воображение Эла — возможно, еще и потому, что впоследствии он множество раз виделся с этими неграми. Это было семейство по фамилии Дулитл, и старый джентльмен с жилеткой и серебряной часовой цепочкой был весьма состоятелен. Или, по крайней мере, таковой была его жена. Миссис Дулитл владела меблированными комнатами и многоквартирными домами в Окленде. Некоторые из них находились в белых районах, и она через своего домоуправа сдавала их белым. Он узнал об этом от двоих молодых негров и спустя какое–то время смог с их помощью заполучить гораздо лучшую квартиру для себя и Джули. Теперь они жили в подновленном трехэтажном деревянном здании на 56–й улице, недалеко от Сен–Пабло; их квартира на втором этаже обходилась им всего в тридцать пять долларов в месяц.
    Столь низкая плата была обусловлена двумя причинами. Во–первых, в этом конкретном здании не обеспечивалось соседство исключительно с белыми: на первом этаже располагалась негритянская семья, а на третьем жила пара молодых мексиканцев со своим младенцем. Их не беспокоило то, что они живут в одном доме с неграми и мексиканцами, но другое обстоятельство тревожило их очень сильно: электропроводка и водопровод находились там в таком плачевном состоянии, что оклендские муниципальные инспекторы были на грани того, чтобы запретить использование здания. Иногда замыкания в скрытой проводке отрубали электричество на несколько дней. Когда Джули гладила, стена разогревалась настолько, что к ней невозможно было прикоснуться. Все жильцы здания были уверены, что когда–нибудь оно сгорит дотла, но большинство из них на протяжении дня находились вне дома, благодаря чему вроде бы чувствовали себя в большей безопасности. Однажды, когда дно водонагревательного котла проржавело насквозь, вытекшая из него вода залила газовые горелки и просочилась сквозь пол, так что почти все ковры и мебель Джули пришли в негодность. Миссис Дулитл отказалась предоставить за них какое–либо возмещение. Почти месяц всем им пришлось обходиться без горячей воды, пока наконец миссис Дулитл не нашла какого–то полубезработного водопроводчика, который сумел установить другой изношенный водонагреватель за десять или одиннадцать долларов. У нее имелся штат малоквалифицированных рабочих, которые могли подлатывать здание как раз в той мере, чтобы удержать инспекторов муниципальных служб от немедленного его закрытия; они поддерживали возможность его использования изо дня в день. Она, как он слышал, надеялась продать его в конце концов под снос. Думала, что его место сможет занять автостоянка: в этом был заинтересован супермаркет за углом.
    Дулитлы были первыми неграми среднего класса, которых он знал или даже о которых ему приходилось слышать. Они владели большей собственностью, чем кто–либо, кого он встречал с тех пор, как перебрался из Сан–Елены в область Залива, и миссис Дулитл — лично управлявшая рядом доходных мест — была такой же подлой и скаредной, как и все остальные домовладелицы, с которыми ему приходилось сталкиваться. То обстоятельство, что она негритянка, отнюдь не делало ее более гуманной. Склонности к дискриминации у нее не наблюдалось: она дурно обходилась со всеми своими жильцами, как с белыми, так и с черными. Мистер Маккекни, негр с первого этажа, сказал ему, что изначально она была школьной учительницей. И она, да, именно так и выглядела — маленькая, востроглазая, седая старушенция в долгополом пальто, шляпке, перчатках, темных чулках и туфлях на высоких каблуках. Ему всегда представлялось, что она нарядилась, чтобы идти в церковь. Время от времени у нее бывали ужасные стычки с другими жильцами дома, и ее пронзительный и громкий голос доносился к ним из–под половиц или сквозь потолок, в зависимости от того, где она находилась. Джули боялась ее и иметь с нею дело всегда предоставляла ему. Его миссис Дулитл не пугала, но всегда предоставляла ему возможность поразмышлять о воздействии собственности на человеческую душу.
    Напротив того, Маккекни, жившие этажом ниже, не имели ровным счетом ничего. Они арендовали пианино, и миссис Маккекни, которой было вроде бы под шестьдесят, училась играть на нем самостоятельно, по книге Джона Томпсона «Самоучитель игры на пианино для начинающих». Поздно ночью он слышал, как она вновь и вновь играет «Менуэт» Боккерини — неторопливо, с одинаковым ударением на каждой ноте.
    Днями мистер Маккекни сидел перед домом на перевернутой корзине из–под яблок, которую он выкрасил в зеленый цвет. Позже кто–то предоставил ему стул, вероятно, здоровяк–немец, торговец подержанной мебелью, живший на той же улице. Мистер Маккекни часами сидел на краешке и здоровался с каждым, кто проходил мимо. Поначалу Эл не постигал, как, с точки зрения экономики, чета Маккекни ухитряется выживать: он не мог определить какого–либо источника их доходов. Мистер Маккекни никогда не отлучался от дома, а миссис Маккекни хотя и подолгу отсутствовала, но всегда либо ходила за покупками, либо навещала знакомых, либо занималась благими делами в церкви. Позже, однако, он узнал, что их поддерживают их дети, выросшие и разъехавшиеся. Они, как с гордостью поведал ему мистер Маккекни, жили на восемьдесят пять долларов в месяц.
    Маленький внук Маккекни, приехавший к ним погостить, играл в одиночестве на тротуаре или на пустыре на углу. На протяжении всего года он ни разу не присоединялся к шайкам окрестной детворы. Его звали Эрл. Он не производил почти никакого шума, едва разговаривая даже со взрослыми. В восемь утра он появлялся из дверей, одетый в шерстяные брюки и свитер, с серьезным выражением на лице. У него была очень светлая кожа, и Эл догадывался, что тот унаследовал немало белой крови. Маккекни предоставляли его самому себе, и он вел себя вполне ответственно: держался в стороне от проезжей части и никогда ничего не поджигал, как делали в большинстве своем окрестные дети, белые, цветные и мексиканцы. По сути, он казался значительно выше их всех, представлялся чуть ли не аристократом, и Эл время от времени задумывался о его вероятном происхождении.
    Лишь однажды он слышал, чтобы Эрл повысил голос в гневе. На другой стороне улицы жили двое круглоголовых белых мальчишек, оба задиры и бездельники. Оба были погодками Эрла. Когда на них находило, они собирали незрелые фрукты, бутылки, камни и комья грязи и принимались метать их через улицу, целя в Эрла, который молча стоял на тротуаре возле своего дома. Однажды Эл услышал, как они стали вопить мерзкими голосами: «Эй ты! Твоя мать — уродка!»
    Они повторяли это снова и снова, меж тем как Эрл безмолвно стоял, сунув руки в карманы, меча им в ответ грозные взгляды, а лицо его делалось все жестче и жестче. В конце концов их издевки подвигли его на ответ.
    Глубоким и громким голосом он крикнул: «Остерегитесь, малыши! Поберегите себя, малютки!»
    Это вроде бы возымело действие. Белые мальчики убрались прочь.
    Воспоминания и мысли заполняли сознание Эла. Люди, что приходили посмотреть машины на его стоянке, парнишки без денег, рабочие, нуждавшиеся в транспорте, юные парочки, — вот о чем он думал, стоя перед автомастерской вместе со своей женой, именно о них, а не о ее словах. Сейчас она рассказывала ему о своей работе секретаршей в компании «Западный уголь и карбид»; она напоминала ему о своем желании в один прекрасный день насовсем оттуда уйти. Чтобы это осуществилось, ему следует зарабатывать гораздо больше денег.
    — …Ты прячешься от жизни, — в заключение сказала Джули. — Ты смотришь на жизнь через малюсенькую дырочку.
    — Может быть, — уныло согласился он.
    — Укрылся здесь, в этом захудалом районе. — Она указала на улицу — мелкие лавочки, парикмахерская, пекарня, кредитная компания, бар на другой стороне. Заведение, где промывали толстую кишку, вывеска которого всегда так ее расстраивала… — И не думаю, чтобы я смогла и дальше жить в этой крысиной норе, Эл. — Ее голос смягчился. — Но я не хочу оказывать на тебя давление.
    — Ладно, — сказал он. — Может, мне надо промывать толстую кишку, — сказал он. — Что бы это ни означало.
   

   

    

     Глава 3
    

    Вечером, когда Джим Фергессон поднялся по цементным ступеням крыльца ко входной двери своего дома, за ее стеклом дрогнула, сдвигаясь в сторону, шторка; выглянул глаз, яркий и настороженный. После чего дверь распахнулась. На пороге стояла его жена Лидия, громко смеясь от удовольствия, вся раскрасневшаяся при виде его; так оно бывало всегда, что объяснялось, по–видимому, ее греческими корнями. Она втянула его внутрь, в прихожую, тараторя:
    — Ох, я так рада, что ты наконец дома. Как сегодня прошел день? Слушай, знаешь, что я сделала? Желая тебе угодить, а я знаю, тебе будет приятно, я, угадай, что поставила на плиту и что там сейчас готовится?!
    Он принюхался.
    — Это цыпленок, тушеный цыпленок со шпинатом! — сказала Лидия. Она, смеясь, увлекала его за собой в глубь дома.
    — Я сегодня не так уж голоден, — сказал он.
    Она тут же обернулась:
    — Вижу, ты чем–то расстроен.
    Он остановился у шкафа, чтобы повесить куртку. В пальцах чувствовалась усталость и напряженность; Лидия следила за ним настороженным, по–птичьему быстрым взглядом.
    — Но теперь же ты дома, и нет никаких причин для дурного настроения, — сказала Лидия. — Разве не так? Что–нибудь случилось сегодня? — На ее лице сразу же отразилась тревога. — Уверена, ничего не случилось. Всей душой чувствую, что ничего на свете не могло произойти.
    — У меня была небольшая стычка с Элом, — сказал он, проходя мимо нее на кухню. — Сегодня утром.
    — Ох, — сказала она, кивая со скорбным видом и тем самым показывая, что полностью его понимает.
    За годы совместной жизни она научилась улавливать его настроения и отражать их, присоединяться к ним — по крайней мере, внешне, — чтобы обеспечить возможность дальнейшего общения.
    Его жена была очень склонна к всестороннему обсуждению его проблем; иногда она улавливала в них какие–то нюансы, ускользнувшие от него. Лидия закончила колледж. Собственно, она и сейчас продолжала проходить разнообразные курсы, некоторые заочно. Зная греческий, она могла переводить философов. Разбиралась она и в латыни. Ее способность к изучению иностранных языков впечатляла его, но, с другой стороны, она так и не смогла научиться водить автомобиль, даже пройдя курсы вождения.
    Тем не менее она внимала всему, что он говорил о машинах, хотя многие понятия были для нее недоступны. Он не помнил случая, когда бы ей не хотелось его слушать, какой бы ни была тема.
    Стол в обеденном уголке был уже сервирован, и теперь Лидия сновала по кухне, перенося кастрюли с плиты на стол. Он уселся на встроенную скамью и стал расшнуровывать башмаки.
    — Я успею принять ванну? — спросил он. — До ужина?
    — Естественно, — сказала Лидия, сразу же принимаясь переносить кастрюли обратно на плиту. — После ванны ты, несомненно, почувствуешь себя в большем ладу с миром.
    И он отправился в ванную комнату.
    Горячая вода с ревом текла на него, пока он лежал, отмокая; он не выключал воду скорее ради производимого ей шума, чем чего–либо еще. Здесь, за закрытой дверью, где поднимался пар и все прочие звуки отсекались шумом воды, он смог расслабиться. Он закрыл глаза и позволил себе слегка всплыть в почти наполнившейся ванне. На кафельных плитах поблескивали капельки конденсата. Стены и потолок стали влажными; ванная комната затуманилась, и все очертания сделались тусклыми, текучими, разреженными. Как в настоящей парилке, подумал он. В шведской парилке, где тебе прислуживают банщики, держа наготове белые халаты и полотенца. Обхватив руками края ванны, он пальцами ноги убавил поток воды до тонкой струйки, добиваясь того, чтобы прибывающая вода в точности уравновешивала ее убытие через слив, предохраняющий от переполнения.
    Здесь и теперь, вдали от мастерской, по доброй воле замкнутый в тепле и влажности знакомой ванной — он прожил в этом доме шестнадцать лет, — Джим не чувствовал никакого беспокойства. Какой же это прочный старый дом, с его полами из твердой древесины, с его застекленными буфетами. Доски с годами сделались твердыми как железо, впитывая в себя противотермитные составы, которыми он щедро покрывал их в начале каждой осени. Слои краски, покрывающие доски снаружи, сами стали вторым домом, защищающим первый, внутренний, деревянный. Даже этого эмалевого дома, который он слой за слоем строил на протяжении многих лет, было бы достаточно; в конце концов, осы делают себе дома из бумаги, и никто им не досаждает.
    Дом, в котором он жил, был не из бумаги. Мы могли бы принять у себя тех поросят, подумал он. Тех трех; я их по всем статьям обставил. Мог бы кой–чему поучить их, даже того, выдержавшего испытание, последнего поросенка. Позвольте спросить, а сколько простоял тот его дом. А мой еще долго здесь будет. В те времена, в тридцатых, строили по–настоящему. Это было еще до войны, тогда не пускали в дело сырой древесины.
    И, пока он лежал в ванне, пальцами ноги поворачивая краны, он начал думать. Думал он на старую тему — позволил своим мыслям обратиться к ней. Ему снова пришло в голову, что на свете существует такая вещь, как прибыль.
    Да, думал он, смотри–ка, что я получил. Я получил тридцать пять тысяч долларов. Уйму деньжищ.
    И мне ничего не надо делать, думал он. Все уже запущено, все подписано. Когда я просто лежу здесь, в ванне, денежки становятся все ближе. Теперь я могу рассчитывать на них безо всякой работы.
    Так что теперь ему не надо думать о работе. На протяжении многих лет именно работа насильно захватывала все его мысли. Теперь они могут забрать свои чертовы машины, подумал он, и засунуть их себе в задницу.
    Пожалуй, я никогда туда не вернусь, подумал он. В эту мастерскую. Пожалуй, я лучше останусь дома.
    Вы не можете заставить меня туда вернуться, думал он. И он с настоящим гневом взглянул на тех, кто хотел, чтобы он вернулся; он ощущал к ним подлинную ненависть.
    Что же я сделаю с этими деньгами? — спросил он себя. С этой огромной суммой, едва ли не состоянием? Я скажу тебе, что я с ними сделаю, — я оставлю их своей жене. Эту кучу денег, заплаченную мне за все, что я сделал, — когда я умру, будет тратить она. А ведь ей это даже и не нужно.
    Стояла ли она за меня? — спросил он у себя. Работала ли на моей стороне? Я ничего такого не чувствую. Она поддерживала не меня, а Оклендскую публичную библиотеку. Калифорнийский университет и его профессоров, а в особенности тех студентиков в свитерах. Они знают, как одеться и как ухаживать за ногтями. У них есть куча времени, чтобы всему этому обучиться.
    Его внимание привлек слабый шум у двери в ванную. Ручка повернулась, но дверь не открылась: она была заперта.
    — Что еще такое? — крикнул он.
    — Я хотела… — Голос его жены, перекрываемый шумом воды.
    Он закрыл кран.
    — Я запер дверь, — крикнул он.
    — У тебя есть полотенце?
    — Да, — сказал он.
    После паузы она проговорила:
    — Ужин готов. Я так хочу, чтобы он тебе понравился.
    — Хорошо, — сказал он. — Выхожу.
    Чуть позже он сидел за обеденным столом напротив Лидии, поглощая суп. Она, как всегда, украсила стол: накрыла его белой скатертью, разложила салфетки, поставила свечи. Принарядилась и сама: на ней было ожерелье. А еще она нарумянилась. Поблескивая черными глазами, она ему улыбалась: улыбка возникала в то же мгновение, когда она замечала, что он на нее смотрит.
    — Зачем быть таким угрюмым? — сказала она. — Разве не приятнее и тебе самому, и окружающим, если с виду ты будешь более довольным? — Не дождавшись от него ответа, она продолжила: — К тому же в конечном счете это воздействует и на внутреннее «я», по крайней мере, так утверждается в великолепной работе по психологии Уильяма Джеймса и Лэнга.
    — Это ты на своих курсах набралась? — спросил он.
    — Да, на курсах, мистер Меланхолик, — быстро ответила она, не намереваясь менять свой настрой.
    Она готова до последнего сражаться за то, чтобы быть счастливой, понял он. Ее улыбка была усилена решимостью; эта улыбка бросала ему вызов. В любых обстоятельствах, при любой реакции она сохраняла свою веру; он ничего не добьется.
    В этом доме, подумал он, в моем собственном доме, я не могу даже впасть в уныние. Во всяком случае, явно. Это недозволительно. Как мусор. Выметается за дверь.
    Она стала двигаться чуть быстрее. Ее руки так и летали от масленки к кофейной чашке, затем к салфетке. Сколько бодрости, подумал он. На что она направится, когда сквозь меня цветы прорастут? И не маргаритки, а вонючки. Вообрази–ка ее у моей могилы с охапкой цветов из сада, что она разбила за домом, с розами и всем таким прочим, а там запашок — с ног валит. Он рассмеялся.
    — Ах! — воскликнула она.
    Наблюдая за ней, он вдруг обратил внимание на то, что она намного моложе его. Разумеется, он и так знал об этом, данный факт никогда не утаивался. Но обычно он не особо о нем задумывался. Ее руки. По–прежнему гладкие. Что ж, ей не приходилось четырежды в день оттирать их растворителем. Кто мыл полы в доме? Два раза в неделю к ней приходила цветная девушка, которая делала всю тяжелую и грязную работу. Лидия же только вытирала пыль, мыла посуду, ходила за покупками и готовила; все остальное время она была вне дома: училась.
    — Что ты изучала? — спросил он. — Сегодня?
    — Тебе интересно? — сказала она веселым голосом.
    — Конечно, — сказал он. — Ведь я за это плачу.
    — Деньги, — сказала она, — являются мерилом достоинства в обществе варваров, которые осознают себя, когда видят священную дощечку в храме, сделанном из золота.
    Ее взгляд устремился прямо на него. Взгляд, лишенный робости.
    Он сказал:
    — В обществе варваров и ты займешь выдающееся место, ждать недолго.
    Глаза ее не шелохнулись. Продолжали наблюдать.
    — Тридцать пять тысяч долларов, — сказал он с такой яростью, что ее улыбка наконец угасла. — Почему бы тебе не учредить фонд? Фергессоновский Фонд для Бездельников. Платить бездельникам, чтобы весь день спали. — Он повысил голос. — В гостиной! — прокричал он. — На кушетке. — Голос задрожал на грани визга. — Здесь, в моем доме!
    Она ничего не сказала. Смотрела на него.
    — Может быть, мне пойти к Луису Мальзоне? — сказал он. — К моему поверенному? Может быть, похлопотать и вложить деньги в облигации?
    Но почему? — спросил у самого себя. Потому что в любом случае она их в конце концов получит, ни за что, за ничегонеделанье. А он, за все, что он сделал, — что получал он?
    Но его одолевала усталость. Он ел булочку, намазав ее маслом — настоящим маслом. И все это время она за ним наблюдала.
    — Расскажи мне об этой твоей стычке с Элом, — сказала она.
    Он ничего не ответил. Он ел.
    — Это она стала причиной твоего столь всеобъемлюще неверного взгляда на истинное положение вещей, — сказала она.
    При этих словах он рассмеялся.
    — Этот тип… — сказала она. — Такая намеренная растрата жизненных сил, каковую он проявляет. А его отношение к другим по тому или иному поводу в действительности основывается на его собственной внутренней реальности. Когда он и его жена — к которой, как ты знаешь, я отношусь с большой заботой — пришли к нам на обед в то воскресенье, то мое о нем впечатление усилилось как никогда прежде.
    — Какое впечатление?
    — Разве тебе не известно мое впечатление? — сказала Лидия. — Если так, то я не знаю почему. В прошлом я приложила немало усилий, чтобы обсудить это с тобой. Как долго он арендует стоянку рядом с тобой для своих машин? На данный момент уже много лет. На протяжении этого периода времени я наблюдала происходящие в тебе перемены. Это не случайное совпадение. Что я отметила, когда ты сегодня пришел домой? Что у тебя дурное настроение. Мне такое настроение знакомо. Прежде ты не так часто возвращался домой расстроенным. Что он в твоей жизни? Он обозначает для тебя абсолютную глупость, безнадежную. Этот тип делает сам себя глупым. Но вот ты совершенно безосновательно возлагаешь на себя ответственность.
    Подняв взгляд, он увидел, что она указывает на него пальцем и хмурится.
    — Поскольку, — сказала Лидия, — он испортил себе жизнь ничегонеделаньем, ему удалось заставить тебя чувствовать, что ты ему чем–то обязан, но на самом деле ты обязан выставить его. Заставить его уйти.
    — Лишь потому, что он плохо одевается, — сказал Фергессон.
    — Что, дорогой мой?
    — Господи, — сказал он. — Он опрокинул эту чертову пепельницу. Как насчет этого? Все это мудрствование, знаешь, из–за чего оно? Из–за того, что он опрокинул пепельницу, когда пришел сюда в первый раз. А еще — из–за того, как он одевается.
    — Прошу прощения, — сказала Лидия. — Потому что я лучше знаю, мой дорогой. В нем есть презрительность. Вот скажи мне. В чем состоит его предпочитание?
    Он не понял; его жена перешла на свою быструю греческую манеру речи, а когда это происходило, когда она впадала в такое состояние, большую часть из того, что она говорила, он просто не улавливал.
    Лидия пояснила:
    — Что есть храм его веры?
    — Откуда мне знать?
    — Ничто.
    — Может быть.
    — Видишь ли, — сказала она, — то, что человек думает о боге, на самом деле, как показал Фрейд, есть его отношение к своему отцу. И у того, кто не способен обнаружить в себе должной почтительности к Небесному Отцу, какое хорошее выражение, нет и на этой земле отца, на которого он мог бы положиться? Что ты об этом думаешь, хотелось бы мне знать. Что определяет характер в этом нашем старом мире? Семья. Именно в семье растет смеющийся младенец. Кто смотрит на него поверх края благословенной колыбели?
    — Его мать, — сказал Фергессон.
    — Его мать, — сказала Лидия, — известна ему через грудь, источник вечного изобилия.
    — Хорошо, — сказал он, — но он же ее и видит.
    — Он воспринимает ее как нектар, — сказала Лидия, — как пищу богов. Но от отца он не получает ничего. Между ним и отцом существует разъединение. В то время как с матерью имеется единство. Понимаешь?
    — Нет, — сказал он.
    — Отец для него, — сказала она, — это общество и его связи с ним. Если у него это есть, он никогда от этого не избавится. Но если нет, он никогда не сможет это получить.
    — Что получить? — уточнил он.
    — Веру и надежду, — сказала Лидия.
    — Сдаюсь, — сказал он. — Тебе бы к курсам по Платону добавить еще и курсы английского.
    — Я знаю, — сказала Лидия, — что если бы с тобой — в тебе — находился более счастливый человек, ты не стал бы сейчас смотреть вперед с такой опустошенностью. Другой на твоем месте, уходя в отставку с таким огромным накопленным богатством, — знаешь, что было бы у него на уме? Позволь мне увидеть и обрисовать это для тебя, мой дорогой. Радость.
    — Радость, — эхом отозвался Джим, с горечью и некоторым удивлением.
    — Радость завтрашнего дня, — сказала его жена.
    — Я болен, — заявил он. — Я устал и болен физически. Спроси у моего доктора. Спроси у доктора Фратта. Позвони ему. Я имею в виду, спроси у него, как обстоит дело с фактами, вместо того чтобы вкручивать всю эту философию. За мой счет! Чем, ты полагаешь, мне теперь заниматься? Начать вместе с тобой посещать курсы по изучению великих книг? Читать этих гавриков? Что ты вообще знаешь? Я бы хотел посмотреть, как ты починишь какую–нибудь самую простую штуковину — скажем, разъем шнура к фарам. Почини его, а уж потом приходи потолковать.
    — Ты так похож на этого человека, — сказала она.
    Он что–то проворчал и выпрямился на скамейке, потирая лоб.
    — Он — это твоя часть, — сказала она. — Но ты больше. В нем ничего, кроме этого, нет. Ничего, кроме пораженчества. Потому что в нем нет этой веры.
    Он наконец снова занялся ужином, доел суп и принялся за тушеного цыпленка, чьи косточки после готовки стали такими мягкими и бесцветными.
    После ужина Джим Фергессон сделал то, что в последние годы стало для него естественным. Он включил телевизор и поставил перед ним свое мягкое кресло.
    Ну вот, опять, сказала бы его жена, оставайся она по–прежнему дома. Но сегодня у Лидии был семинар; ее подвозили туда на автомобиле — тот просигналил, и она тут же вышла со своими книгами, надев пальто и туфли на низком каблуке. Так что ее здесь не было, чтобы это сказать.
    Его сознание, однако, сказало это за нее.
    На экране Граучо Маркс[3] оскорблял какого–то типа в костюме, подошедшего к нему и ухмыляющегося. Что бы Граучо ни говорил, тип продолжал ухмыляться. Очень смешно. Глядя на это, Джим Фергессон начал беспокойно ерзать. Наконец он выключил телевизор.
    Но все ли это, что сейчас идет? — спросил он себя. Он поспешно включил телевизор и стал пробовать счастья на других каналах. Вестерны, групповое обсуждение какого–то вопроса… Он снова выключил телевизор. Куча тупиц, подумал он. Особенно эти гомики, ухмыляющиеся кривляки, ломающиеся перед женщинами, подающие блюда, целующие пожилых дам в щечку. Вопросики идиотские: викторина. Ну и жулья там у них было, думал он. Во всяком случае, тот, который ушел. В особенности тот. Интеллектуал. Ну и жулик! Он так нравился Лидии, этот Ван Дорен[4]. Он и вправду их завораживал. Но меня он своими манерами не привлекал никогда. Образованной чушью. Этим лощеным фасадом, который их научают на себя напускать.
    Подойдя к шкафу, он достал из него куртку. Такое, пусть не регулярно, а лишь время от времени, находило на него и в прошлом. Выйдя на улицу, он запер входную дверь (плохо будет, если у нее не окажется при себе ключей) и уселся в припаркованную у дома машину. Минуту спустя он уже ехал по темной улице, направляясь в сторону Сан–Пабло и своей мастерской.
    Вот чему должны бы учить в колледже, думал он. Давать знания, позволяющие распознать хорошего человека, когда таковой тебе встретится. Но посмотри на Лидию, очарованную Ван Дореном. И посмотри на Элджера Хисса[5]; посмотри, как все его превозносили, потому что у него такая утонченная внешность, точеное лицо, достоинство, умение себя держать, воспитанность, пусть даже он и был коммунистическим шпионом… даже Стивенсон к нему благоволил. Мы могли бы получить президента, который вручил бы страну тем педикам–гарвардцам из госдепартамента в их полосатых штанах. Единственным, кто видел их насквозь, был старина Джо, и они достали его; они ополчились на него, потому что тот был чересчур уж грубый. Называл вещи своими именами.
    Джо Маккарти, подумал он, видел насквозь лжецов и жуликов, заправляющих в обществе. Из–за этого он и умер.
    Когда впереди появилась авеню Сан–Пабло с ее огнями, Джим Фергессон свернул к обочине; он замедлил ход машины, но возле своего гаража не остановился. Вместо этого он проехал еще квартал и остановился у красной неоновой вывески: «Клуб Динь–Дон». В этот бар он приезжал, когда у него возникало соответствующее настроение.
    В баре было очень много народу; когда он открыл дверь, его сразу захлестнул приятный ему гомон. Приятны были запахи людей, добрые теплые запахи; дружелюбие, смех, разгул жизни — его характерные движения и краски. Он отыскал себе местечко у стойки и заказал «бурджи».
    Среди посетителей имелось даже несколько женщин. В большинстве, однако, пожилых. С первого взгляда было ясно, что они крикуньи и уродки. Он отвернулся.
    Недалеко от входа высокий негр лет тридцати пяти, в пальто и коричневом свитере, надувал воздушный шарик. На полу рядом с ним, высунув язык, тяжело и часто дышал упитанный черно–белый спаниель. Все, казалось, смотрели на пса. Негр надувал шарик, и тот становился все больше; люди вокруг выкрикивали разные предложения.
    Что это? — полюбопытствовал Фергессон. Он повернулся, чтобы посмотреть.
    Пес, тяжело дыша, уселся на задние лапы. Он не сводил глаз с шарика, который теперь был размером с арбуз. Шарик был красным. Негр, смеясь, отвел его ото рта и утер губы тыльной стороной ладони. Смех мешал ему надувать дальше.
    — Слышь, — сказал кто–то из его приятелей, протягивая руку. — Дай–ка его мне.
    — Нет, я сам надую; ему больше нравится, когда надуваю я.
    Он снова стал дуть, шарик распухал, собака смотрела. Внезапно плечи негра затряслись, и он выронил шарик. Тот с шипением устремился прочь. Множество ладоней хлопали по нему, когда он скакал по полу. Пес заскулил и бросился за шариком, потом повернул обратно. Его округлое туловище подергивалось. Прислонившись к стене, негр беззвучно смеялся, а его друзья шарили меж столов и стульев в поисках опустевшего шарика.
    — У меня еще есть, — сказал негр, сунув руку в карман пальто. Оттуда, словно пальцы перчаток, показались шарики. — Ух ты, — изумился он, — да у меня здесь все шарики на свете; бросьте тот, он грязный.
    На этот раз он стал надувать желтый шарик. Пес делал глотательные движения и то высовывал, то прятал язык. Странно, подумал Фергессон, а собаке–то что здесь нужно? Он подумал о своей собственной собаке, погибшей под колесами машины клиента. Та собака спала у него в мастерской, под машинами, которые он ремонтировал. Теперь прошло уже несколько лет.
    Желтый шарик был полностью надут, и негр завязал его горловину. Пес, встав на ноги, алчно скулил, поднимая и опуская голову.
    — Бросай ему шарик, — настаивала какая–то женщина. — Не заставляй его ждать.
    — Давай, — сказал еще один из–за стола.
    — Да не тяни ты, бросай.
    Негр, высоко подняв шарик, позволил ему упасть. Пес поймал его носом и боднул. Шарик поднялся и перелетел через стол. Пес последовал за ним и снова его боднул; шарик взлетал и падал, а пес все время держался под ним. Люди расступались, чтобы дать ему дорогу. Пес с открытым ртом скакал по кругу, будто его упитанное тело было деталью цевочного зацепления, приводящего его во вращение. Он не видел ничего, кроме шарика, а когда на кого–нибудь натыкался, тот отодвигался, чтобы пес мог бежать дальше.
    — Эй, эту собаку надо поместить в психиатрическую лечебницу, — обратился Фергессон к соседу по стойке.
    Он начал смеяться. Он смеялся, пока не почувствовал, что из глаз у него льются слезы; откинувшись к стойке, он повизгивал от смеха. Пес метался между стульями и ногами людей, прыгая на шарик, ударяя его, вновь и вновь поднимая его в воздух, а потом, возбужденный, куснул его — и шарик лопнул.
    — Тяф! — пропыхтел пес и остановился как вкопанный.
    Глаза у него помутнели, он сел, хватая воздух огромными грубыми глотками. Казалось, у него голова идет кругом. Лоскуты, оставшиеся от шарика, собрал с пола молодой цветной парень в пурпурной рубашке — он осмотрел их, а потом спрятал в карман своей спортивной куртки.
    — Господи, — сказал Фергессон, вытирая глаза. Пес устроился отдыхать, а негр опять надувал шарик. На этот раз голубой. — Сейчас снова побежит, — сказал он соседу по стойке, который тоже смотрел с ухмылкой на эту сцену. — Он что, так и бегает весь вечер? Не устает?
    — Хватит, — сказал негр, выпуская воздух из шарика.
    — Нет, давай еще, — потребовала женщина.
    — Еще разок, — сказал кто–то у стойки.
    — Он слишком устал, — сказал хозяин пса, засовывая шарик обратно в карман. — Позже, может быть.
    — Ничего не понимаю. Какой прок от этого псу? — сказал Фергессон, обращаясь к соседу по стойке.
    Тот, продолжая ухмыляться, помотал головой.
    — Это против природы, — сказал Фергессон. — Извращение какое–то. Наверное, он ни о чем, кроме шариков, не думает, что днем, что ночью. Ни о чем, кроме шариков.
    — Хуже, чем некоторые люди, — сказал сосед по стойке.
    — У животных нет разума, — сказал Фергессон. — Не знают, когда надо остановиться. Ими завладевает какая–то идея, и все. Они никогда с ней не расстаются.
    — Инстинкт, — сказал сосед по стойке.
    Хозяин пса, высокий негр, переходил от стола к столу с открытой сигарной коробкой. Наклоняясь, он говорил с посетителями, и некоторые из них бросали в коробку монеты. Он достиг стойки.
    — Для моего пса, — сказал он. — Он хочет поступить в колледж и изучать торговое дело.
    Фергессон положил в коробку десятицентовик.
    — Как его зовут? — спросил он. Но негр уже отошел.
    — Этот цветной парень, — сказал сосед Фергессона по стойке, — наверное, дрессирует своего пса для телевидения. Там все время показывают какие–нибудь собачьи представления.
    — Это раньше, — сказал Фергессон. — Теперь очень редко. Теперь у них в основном вестерны, для детей. Я, само собой, не могу их смотреть.
    — Думаешь, если бы ты увидел этого пса по телевизору, как он гоняется за шариком, то смеялся бы?
    — Конечно, смеялся бы, — сказал Фергессон. — Не видел, что ли, как я только что смеялся? Очень даже сильно. Это именно то, что я хотел бы видеть по телевизору, по–настоящему забавное зрелище.
    — Не думаю, чтобы это было забавным по телевидению, — сказал сосед, — на этом малюсеньком экране.
    — У меня экран в двадцать шесть дюймов, — сказал Фергессон.
    Он решил не обращать больше внимания на этого типа; потягивая пиво, стал смотреть в другую сторону.
    Там, в отдельной кабинке, сидел Эл Миллер. Со своей женой Джули. И с ними был этот негр в пальто, хозяин пса; негр разговаривал с ними, и всем троим, похоже, было очень весело, все были совершенно дружелюбны.
    По тому, как Эл жестикулировал, Джим Фергессон внезапно осознал, что тот упился в дым.
    Впервые он наблюдал Эла по–настоящему пьяным. Время от времени он видел, как тот выпивает рюмку–другую, например, когда они приходили к Фергессонам на обед; тогда у него тоже нарушилась координация, но совсем не так, как сейчас. На этот раз все было взаправду, и старик хихикнул. Он повернулся так, чтобы смотреть туда прямо. Значит, даже угрюмый Эл, который вечно ходит сгорбившись, никогда не шутит и не смеется, разве что саркастически, — даже он порой позволяет себе отпустить удила. В конце концов, подумал старик, этому парню не чуждо ничто человеческое. Может, мне стоит подойти и присоединиться к нему, подумал ой. Как насчет этого?
    Наблюдая за ними, он понял, что Эл пытается купить у негра его пса. Он предлагал ему чек, который положил перед собой и заполнял своей авторучкой. Джули пыталась отобрать у него чек, она отрицательно мотала головой, хмурилась и обращалась то к одному из них, то к другому. Одну руку она положила на плечо Элу, а другую — на плечо негра.
    Старику это показалось забавным, настолько забавным, что он снова стал смеяться; к глазам его снова подступили слезы. Он поставил свою выпивку и поднялся на ноги. Сложив руки рупором у рта, крикнул, стараясь перекрыть шум, царивший в баре:
    — Эй, Эл, этот бизнес как раз по тебе!
    Не похоже было, чтобы Эл его услышал; деловые переговоры продолжались, и оба мужчины выглядели поглощенными ими. Так что он крикнул снова.
    На этот раз Эл поднял взгляд. На нем не было очков, а волосы свисали до самых глаз. Без очков его глаза выглядели слабыми, лишенными фокусировки; он поглазел туда и сюда полуслепым взглядом, а затем вернулся к торгам. Размашисто и неестественно двигая пальцами, он разорвал чек, разбросал клочки, достал бумажник и начал выписывать новый чек вместо старого.
    Старик, хихикая, повернулся обратно к стойке и взял свое пиво. Что за бизнес для Эла Миллера, думал он. Идеальный бизнес. Пес, тычущий носом цветные шарики в барах; а Эл мог бы ходить вслед за ним со шляпой в руках. Значит, подумал он, пес может пойти в колледж вместо Эла.
    — Эй! — крикнул он, снова поворачиваясь. Но его голос затерялся в общем шуме. — Он может ходить в колледж вместо тебя и получить ту самую степень.
    На этот раз Эл его услышал; он увидел старика и приветственно помахал ему рукой.
    Соскользнув со своего места у стойки, старик стал осторожно пробираться через толпу народа, направляясь к кабинке. Расслышать что–либо и впрямь было трудно; даже достигнув кабинки, он не мог разобрать слов Эла. Держась рукой за стенку кабинки, он наклонился, приблизив свое лицо к лицу Эла.
    — Я тебя не расслышал! — крикнул Эл.
    — Отправь этого пса в колледж! — сказал старик, хихикая над тем, что говорит, над тем, что придумал. — Вместо себя! — Он подмигнул Джули, но та смотрела мимо него.
    Эл сказал:
    — Черт, я покупаю его, чтобы его убить. Ненавижу эту проклятую тварь. Он омерзителен.
    — Вот так–так, — сказал старик, продолжая смеяться. Он топтался рядом с ними какое–то время, но никто не обращал на него внимания; они были слишком увлечены своей сделкой.
    — Это Тути Дулитл, — вскоре сказал Эл, представляя ему негра, который на мгновение поднял взгляд и сдержанно кивнул. — Мой родственник.
    Старик что–то пробормотал, но руки не протянул.
    — Я, пожалуй, пойду, — сказал он.
    Они не пригласили его присесть. Теперь его смех улетучился. Все это не казалось таким уж забавным, и он чувствовал усталость. Мне еще надо пойти в мастерскую и поработать, вспомнил он. Нечего мне здесь торчать, да и какого черта, если они не предложили мне сесть.
    — Пока, — сказал он.
    Эл кивнул, и старик пошел прочь.
    Я все равно не стал бы садиться, подумал он, толкая дверь и ступая на холодный тротуар. Когда он шагал к своей припаркованной машине, его овевал свежий воздух. Он сделал несколько глубоких вдохов, и голова у него сразу же прояснилась. Черт, подумал он, когда это я садился с неграми?
    Он завел машину и, проехав квартал или около того, остановился у своего гаража.
    Вскоре он лежал под «Студебеккером», один в сыром полуосвещенном здании, где тишину нарушало только радио на полке. Что такое я здесь делаю, подумал он, начиная снимать поддон картера. Лежа на спине, под машиной… один в мастерской, и никто даже не знает, где я. Для чего все это?
    Но он продолжал откручивать болты. Трудясь на износ. Это чтобы тот парень смог забрать свою машину завтра? — спросил он у самого себя. Чувство долга по отношению к моим старым клиентам? Может, и так. Он не знал. Знал он только одно: у него не было другого места, куда бы он мог пойти, где бы мог находиться. Фактически никакого вопроса и не было, потому что он явился сюда непреднамеренно: он приехал сюда потому, что всегда сюда приезжал. Когда нечего было смотреть по телевизору, или когда Лидии не было дома и не с кем было поговорить, или когда в клубе «Динь–Дон» было довольно–таки скучно.
    Поработаю с часок, решил он. А потом позвоню домой, проверю, вернулась ли Лидия. Много времени эта работа не займет.
   

   

    

     Глава 4
    

    Элу Миллеру казалось совершенно очевидным, что вскоре ему придется распроститься со своей стоянкой. Его участком завладеют с какой–нибудь грандиозной целью: новый хозяин снесет автомастерскую и воздвигнет супермаркет, или мебельный салон, или многоквартирный дом. Уже несколько лет в Окленде и Беркли действовали по такому шаблону. Сносили старые здания, даже церкви. Уж если старые церкви пускали под снос, то, конечно, не миновать этого и мастерской Фергессона. И «Распродаже машин Эла».
    В подавленном настроении поехал он на следующий день по Сан–Пабло в риелторскую контору, к женщине, с которой имел дело в прошлом. Миссис Лейн была негритянка: он познакомился с ней через Дулитлов. Это она раздобыла для миссис Дулитл несколько ее доходных домов. Она специализировалась на недвижимости в не предназначенной только для белых — и, добавил он мысленно, захудалой — части Окленда. Он понимал, что не может рассчитывать на нечто лучшее. Чем была стоянка для подержанных автомобилей, как не олицетворением той части Окленда, что не «только для белых»?
    С такими мыслями он вошел в «Недвижимость Лейн» и приблизился к лакированному дубовому прилавку. Справа от него, на столе, располагался горшок с каучуконосом, повязанным шафрановым бантом. Рядом с горшком лежала стопка газет «Сатердей ивнинг пост» и стояла пепельница. Все оборудование конторы составляли письменный стол, пишущая машинка и висевшая на стене карта Ист–Бэя. Миссис Лейн сидела за столом и печатала, но, как только заметила его, встала и подошла, улыбаясь, к прилавку.
    — Доброе утро, мистер Миллер, — сказала она.
    — Доброе, — сказал он.
    — Чем могу вам помочь?
    У миссис Лейн был низкий бархатистый голос. Она была одета в черное платье, а на пальце у нее красовалось большое золотое кольцо. Волосы у нее были зачесаны кверху, и на лице было много косметики; она, как всегда, выглядела очень впечатляюще. Ей, по его прикидкам, было около сорока пяти или пятидесяти лет. Она могла бы быть успешной администраторшей или клубной активисткой где угодно, подумал он, если бы, конечно, не была цветной. И если бы еще не то обстоятельство, что, улыбаясь, она обнаруживала большие золотые коронки на передних зубах: тоже, как и кольцо, — драгоценности, на левой из которых была выгравирована бубна, а на правой — трефа.
    — Я ищу новое место, — сказал Эл.
    — Понимаю, — сказала миссис Лейн. — На Сан–Пабло? У меня есть участок на Телеграфной авеню.
    Она окинула его изучающим взглядом, желая разобраться, чего он хочет.
    — Мне все равно, где это, — сказал Эл. — Лишь бы место было хорошим.
    Он не мог придумать, как лучше изъяснить свою мысль; напрягал мозг, но более вразумительного выражения не находил. Женщина сочувственно ему улыбнулась; она, вне всякого сомнения, хотела ему помочь. Ее работа в этом и состояла. И она вкладывала в свою работу всю душу. Он это чувствовал.
    — Думаю, вы не хотите заходить слишком уж высоко, — сказала миссис Лейн. — В отношении стоимости аренды.
    — Так и есть, — согласился он.
    — Я могла бы отвезти вас к тому участку на Телеграфной, — сказала миссис Лейн. — Чтобы вы на него взглянули.
    — Он мне не нужен сию же минуту, — сказал он. — У меня около двух месяцев. Спешить не надо. Я хочу быть уверенным, что беру что–то подобающее.
    — Да, это важно, — согласилась миссис Лейн.
    — Бизнес с подержанными машинами приносит не очень–то большой доход, — сказал он.
    — Должно быть, он похож на бизнес с недвижимостью, — сказала миссис Лейн, улыбнувшись.
    Может, и так, подумал Эл. Мы с ней в одной лодке. Или, может, я обхожусь с тобой несправедливо, помещая тебя рядом с собой? Такую привлекательную женщину, как ты. Кем бы ты была, если бы родилась белой? Председательницей местного отделения Республиканской партии? Женой какого–нибудь промышленника? А кем был бы я, если бы родился негром? Просто ничтожеством. Еще одним ничтожеством без каких–либо перспектив.
    — Мистер Миллер, — сказала миссис Лейн своим глубоким бархатистым голосом, — вы сегодня выглядите таким печальным…
    — Так и есть, — подтвердил он.
    — Не печальтесь, — сказала она. — Взгляните на яркую сторону. — Она отступила к своему письменному столу и достала из выдвижного ящика связку автомобильных ключей. — Почему бы мне не отвезти вас к участку, о котором я говорила? Я буду рада вам его показать.
    — Может быть, позже, — сказал он.
    — Почему не сейчас?
    — Не знаю, — сказал он со смирением, слышным ему самому. — Мне надо вернуться на свою стоянку.
    — Вы можете упустить хорошую возможность, — сказала она.
    — Может, и так, — сказал он, чувствуя себя усталым и подавленным.
    — Послушайте, мистер Миллер, — мягко сказала она, опуская на прилавок свои оголенные округлые коричневые руки. — Вам надо действовать, иначе вы проиграете. За годы работы с недвижимостью я научилась одной вещи: если хочешь чего–то добиться, то нужно использовать предоставляющиеся возможности и пошевеливаться. Знаете об этом? — Она ждала ответа, но он ничего не говорил; он смотрел в пол, испытывая опустошенность и неспособность что–либо сказать. — Делай — или тебя сделают. Я имею в виду, вас обставят. Быть энергичным совсем не дурно. — В ее голосе была теплая, нежная терпеливость, он звучал едва ли не наставительно, по–матерински наставительно. — Вы никому не причиняете вреда. Я думаю, вас именно это смущает: вы боитесь кого–либо в чем–нибудь ущемить. Потому что вы в таком бизнесе, где каждый так или иначе это утверждает.
    Он кивнул.
    — Я разговаривала с вами раньше, — сказала миссис Лейн, — и отметила и для себя, и для мистера Джонса, который мне здесь помогает. Вы очень подходите для того, чтобы работать с мистером — как, бишь, его? — мистером Фергессоном. Он тоже абсолютно честен. Я отвожу к нему свою машину… — Она осеклась. — Ну, вообще–то у меня имеется свой механик.
    Механик–негр, подумал Эл. Она не посмела бы пригнать свою машину к Джиму Фергессону, каким бы честным он ни был. Потому что он, вероятно, не стал бы с ее машиной работать. Может, стал бы, а может, и нет. Но она не может рисковать. Дело того не стоит.
    — Могу я показать вам этот участок? — спросила миссис Лейн, поднимая связку ключей.
    — Нет, — сказал он. — Как–нибудь в другой раз.
    Выйдя из риелторской конторы, он увидел, что она смотрит, как он уходит; она следила за ним, пока торец здания не скрыл их друг от друга.
    Вернувшись, он сказал через порог:
    — Может быть, через пару дней. Когда мои планы более определятся.
    Миссис Лейн улыбнулась ему. Сочувственно, подумал он. Сочувственно и понимающе. Тогда он снова пошел прочь. Обратно к своей машине.
    Она просто хочет что–то мне продать, думал он. Но он знал, что дело здесь в чем–то большем; собственно, совсем и не в этом. В чем же в таком случае? В любви, подумал он. В любви к нему. Крупная и привлекательная деловая негритянка, средних лет и со светлой кожей. Может, хочет меня усыновить. Он чувствовал уныние, но в то же время ему казалось, что от части своего бремени он избавлен. Ему уже не было так плохо, как раньше. Да, подумал он, элегантная женщина, толковая продавщица; уж она–то знает свое дело. Настоящая профессионалка. Я вернусь. Ей это прекрасно известно.
    Эта деревенщина, пьяный кретин, старая задница Фергессон, это он довел меня до такого состояния, подумал Эл. До состояния, в котором мне не на кого надеяться, кроме как на какую–нибудь женщину, испытывающую ко мне жалость. Из которого у меня нет иной возможности выбраться; у меня нет другого способа выжить, нет своей собственной системы безопасности. Мне приходится взывать к мягким чертам характера какой–то торговки недвижимостью.
    Надо было бы, подумал он, изгадить его дело, испохабить его дело бесповоротно; мне следовало бы открыть на том участке публичный дом и опозорить все владение. Мне следовало бы превратить его в… а что, разве он еще не устроил там стоянку для подержанных автомобилей?
    Кто взирает на меня с презрением? — спросил он у себя. Каждый? Все без исключения?
    Ему не хотелось возвращаться на свой участок. Он завел машину и просто поехал, никуда конкретно не направляясь; он просто ехал, влившись в транспортный поток центральной части Окленда, наслаждаясь чувством вождения. Это был добрый старый «Крайслер», солидный, с обитыми кожей сиденьями. Однако коробка передач не переключалась на задний ход, так что он купил его за семьдесят пять долларов. Но все же это была хорошая машина. Достаточно хорошая для любого разумного человека. Прекрасная шоссейная машина.
    На ходу он воображал, как когда–нибудь продаст именно этот автомобиль; он представлял себе это во всех подробностях, чтобы как–то себя занять.
    Когда он вернулся на «Распродажу машин Эла», то увидел, что большая белая дверь мастерской заперта. Старик закрыл заведение, но не ради ленча, потому что «Понтиака» тоже не было. На старомодной картонной вывеске на двери указатели были повернуты так, чтобы можно было прочесть:
    БУДУ В 2.30
    Припарковавшись среди машин на стоянке, он увидел еще один автомобиль, почти новый «Кадиллак», который последовал за ним и остановился позади него, рядом с другой его машиной, «Шевроле». Он вышел из машины, и то же самое сделал водитель «Кадиллака».
    — Здравствуйте, — сказал тот.
    Эл захлопнул дверцу «Крайслера» и направился к незнакомцу. Тому было немного за пятьдесят, и он щеголял прекрасно пошитым деловым костюмом, галстуком — узким, из новомодных — и заостренными, итальянского стиля туфлями, которые Эл видел в рекламах и на витринах магазинов в богатых районах. Незнакомец улыбнулся ему. Манеры его казались довольно дружелюбными. Его волнистые седые волосы были несколько длинноваты, но прекрасно подстрижены. Эл слегка оторопел.
    — Здравствуйте, — сказал Эл. — Как дела сегодня? — Это было его стандартным приветствием.
    На его стоянке ничто, разумеется, не могло заинтересовать этого хорошо одетого и явно преуспевающего господина, приехавшего на «Кадиллаке» прошлого года. На мгновение Элу стало не по себе; может, думал он, это налоговый агент штата или даже федерального правительства — целый сонм предположений пронесся у него в голове, пока он смотрел на этого человека, сохраняя на лице приветливую улыбку.
    А потом он его узнал. Это был один из давних клиентов Фергессона. Очевидно, он пригнал свою машину для починки и обнаружил, что мастерская закрыта.
    — Я ищу Джима, — сказал посетитель звучным, внушительным голосом. — Однако вижу, что у него заперта дверь.
    Подняв руку, он взглянул на часы, обнаружившиеся радом с серебряной запонкой. Эл смотрел то на часы, то на запонку и чувствовал все растущее, сильнейшее желание: это было то, что он всегда хотел иметь, — хорошие наручные часы, вроде тех, рекламу которых он видел в «Нью–Йоркере».
    — Вероятно, ищет какую–нибудь запчасть, — сказал Эл. — Или, может, у кого–то машина сломалась на дороге. Его вызывают вместо ААА.
    — И я знаю почему, — сказал посетитель.
    Если бы у меня было хотя бы три хорошие машины, подумал Эл, я мог бы привлекать клиентов вроде этого. Если бы я мог показать что–нибудь приличное… Помрачнев, он сунул руки в карманы, раскачиваясь с пятки на носок и уставившись в землю. Он не мог придумать, что сказать.
    — Я приезжаю к нему уже четыре с половиной года, — сказал посетитель. — По всякому поводу, даже ради смазки.
    — Он продал мастерскую, — сказал Эл.
    Глаза его собеседника расширились.
    — Не может быть, — сказал он в смятении.
    — Так и есть, — сказал Эл.
    Он еще больше помрачнел; говорить было почти невозможно. Поэтому он продолжал раскачиваться взад–вперед.
    — Стал слишком стар? — спросил посетитель.
    — Вроде у него с сердцем неладно, — пробормотал Эл.
    — Что ж, мне, конечно, жаль, — сказал посетитель. — По–настоящему жаль. Это конец целой эры. Конец старого мастерства.
    Эл кивнул.
    — Я не был здесь около месяца, — сказал посетитель. — Когда он решился? Должно быть, совсем недавно.
    — Так и есть, — сказал Эл.
    Мужчина протянул руку; Эл заметил это, вздрогнул, вытащил свою собственную руку и обменялся с ним рукопожатием.
    — Меня зовут Харман, — сказал посетитель. — Крис Харман. Бизнес в сфере звукозаписи. Я руковожу фирмой «Пластинки Тича».
    — Понятно, — сказал Эл.
    — Значит, вы не думаете, что он вернется, — сказал Харман, снова взглянув на часы. — Что ж, я не могу ждать. Скажите ему, что я заезжал. Я позвоню ему по телефону и скажу, как мне жаль, что так вышло. Всего доброго.
    Он кивнул Элу и, дружески махнув рукой, снова забрался в свой «Кадиллак», захлопнул дверцу, дал задний ход и через мгновение уже выехал со стоянки и влился в транспортный поток на Сан–Пабло. Вскоре «Кадиллак» пропал из виду.
    Через полчаса появился и припарковался «Понтиак» старика. Когда Фергессон вылез из машины, к нему подошел Эл.
    — Приезжал твой старый клиент, — сказал он. — Расстроился, узнав, что ты продал мастерскую.
    — Кто именно? — спросил Фергессон, отпирая дверь и обеими руками толкая ее вверх. С озабоченным выражением лица он устремился внутрь гаража. — Черт возьми, — сказал он. — Я теперь просто не управляюсь с этой работой, когда приходится вот так отлучаться.
    — Харман, — сказал Эл, следуя за ним.
    — А, «Кадиллак» пятьдесят восьмого года выпуска. Симпатичный парень с седыми волосами. Около пятидесяти.
    — У него цех по производству пластинок или что–то наподобие, — сказал Эл.
    Старик включил переноску и потащил длинный резиновый шнур по замасленному полу мастерской к «Студебеккеру», поднятому домкратом.
    — Знаешь это кирпичное здание на Двадцать третьей улице, сразу после Бродвея? Там, где размещаются новые автомобильные агентства? Около поворота на Озеро? В общем, он там размещается. Ему принадлежит все здание; все занимает его звукозаписывающая компания. Он делает пластинки. Прессует.
    — Да, так он и говорил, — сказал Эл.
    Он подождал какое–то время, глядя, как старик ложится на спину на плоскую тележку на роликах; Фергессон умело закатился под «Студебеккер» и возобновил работу.
    — Слышь, — сказал старик из–под машины.
    Эл наклонился.
    — Он делает непристойные пластинки.
    При этих словах у Эла по затылку побежали мурашки.
    — Этот парень, так хорошо одетый? С такой–то машиной?
    Он с трудом мог в это поверить; в его воображении рисовалась совсем другая картина. Тот, кто делает непристойные пластинки… он должен быть приземистым, грязным, неопрятно одетым, возможно, в зеленых очках, с вороватым взглядом, с плохими зубами, грубым голосом, ковыряющий у себя в зубах зубочисткой.
    — Не пудри мне мозги, — сказал Эл.
    — Это лишь одна из сторон его деятельности, — сказал старик. — Но только между нами, без разглашения.
    — Идет, — сказал Эл, заинтересовавшись.
    — На них нет названия его фирмы, «Пластинки Тича». На них такая частная маркировка, то есть, я хочу сказать, вообще никакой маркировки.
    — Откуда ты знаешь?
    — Он приезжал с год назад. Уже несколько лет он приезжает ко мне чинить свою машину. Привез коробку неприличных пластинок: хотел, чтобы я их продавал.
    Эл рассмеялся.
    — Не пудри мозги.
    — Я… — старик в одно мгновение выкатился из–под машины; лежа на спине, он смотрел на Эла. — Я какое–то время держал у себя эту коробку, но без толку. Там было несколько проспектов. — Он с трудом поднялся на ноги. — Кажется, парочка у меня завалялась. Что–то вроде проспектов с непристойными анекдотами, рекламирующих эти пластинки.
    — Хотел бы я взглянуть на них, — сказал Эл. Он последовал за стариком в его офис и стоял, пока Фергессон рылся в переполненных ящиках письменного стола. Наконец он нашел то, что искал, в конверте.
    — Вот. — Он передал конверт Элу.
    Открыв конверт, Эл обнаружил несколько маленьких глянцевых проспектов, такого размера, чтобы их удобно было положить небольшой стопкой на прилавок. Спереди, под изображением голой девицы, значились слова «ПЕРЕЧЕНЬ ВЕСЕЛЫХ ПЛАСТИНОК ДЛЯ ЛЕТНИХ ПИРУШЕК (ТОЛЬКО ДЛЯ МУЖЧИН)», а затем, внутри, шел список названий. В самих названиях ничего непристойного не было.
    — Это что, песни? — спросил он. — Вроде Рут Уоллис[6]?
    — В основном монологи, — сказал старик. — Один я прослушал. Там говорилось о Еве, переходящей через лед; ну, знаешь, из «Хижины дяди Тома».
    — И он был непристойным?
    — Совершенно непристойным, — сказал старик. — До последнего слова; никогда не слыхал ничего подобного. Его читал какой–то парень. Харман говорил, что это какой–то выдающийся комик, который много пишет — или писал: кажется, он говорил, что тот парень умер, — для всех главных журналов. Какой–то по–настоящему знаменитый парень. Ты бы узнал его имя. Боб такой–то[7].
    — Ты не помнишь?
    — Нет, — сказал Фергессон.
    — Чтоб мне провалиться, — сказал Эл. — Никогда раньше не видел типа, который делал бы грязные пластинки. Это же незаконно, да? Такие пластинки?
    — Конечно, — сказал старик. — Он делает и много чего другого. Но это все, что я видел, только это, и все. По–моему, он выпускает джаз и даже кое–что из классики. Широкий ассортимент. Несколько линий.
    Перевернув проспект, Эл увидел, что там нет адреса. Не указан производитель.
    — А я–то подумал, что он банкир, — сказал он. — Или адвокат, или какой–нибудь бизнесмен.
    — Он и есть бизнесмен.
    Так оно и было. Эл кивнул.
    — Загребает кучу денег, — сказал старик. — Ты же видел его машину.
    — У многих, кто ездит на «Кадиллаках», — сказал Эл, — на самом деле в кармане ни гроша.
    — Тебе бы взглянуть на его дом. Я видел: я как–то раз его провожал. Дом у него в Пьемонте[8]. Практически дворец. Повсюду вокруг — деревья и живые изгороди. И кованые железные ворота. С торца дом увит плющом. А жена выглядит по–настоящему классно. У него, по крайней мере, еще одна машина имеется. Спортивный «Мерседес–Бенц».
    — Может, дом не оплачен, — предположил Эл. — Может, у него на дом нет почти никаких прав. Но вот одеваться он умеет, это я признаю.
    — И все же он бывал здесь, — сказал старик, — стоял и говорил со мной, и ничуть не задавался; не боялся за свой прекрасный костюм и зашел внутрь.
    — У некоторых парней это получается, — сказал Эл. — У настоящих джентльменов. Тактичность. Это свойство настоящего аристократа. — Однако, подумал он, такого рода профессию он никогда бы не связал с принадлежностью к аристократии. — Надеюсь, мы говорим об одном и том же парне, — сказал он.
    — Спроси у него самого, когда он приедет в следующий раз, — сказал старик. — Он, скорее всего, вернется, если ему надо что–то сделать с машиной. Спроси у него, продает ли он пластинки для вечеринок.
    — Может, и спрошу, — сказал Эл.
    — Он подтвердит тебе это прямо в лицо, — сказал старик. — Он этого не стыдится. Это бизнес. Не хуже любого другого.
    — Ну, это вряд ли, — сказал Эл. — Вряд ли не хуже любого другого, если принять во внимание, что он незаконен. Ты, наверное, мог бы засадить этого парня в тюрьму, зная то, что ты знаешь. Лучше никому об этом не говори; надеюсь, ты не рассказываешь об этом каждому встречному. Он просил об этом молчать?
    Фергессон, лицо у которого вспыхнуло, сказал:
    — Я никогда никому ничего не говорил, кроме тебя. А теперь жалею, что сказал тебе. Убирайся с глаз долой.
    С этими словами он снова закатился под «Студебеккер» и продолжил работу.
    — Без обид, — сказал Эл.
    Он вышел из мастерской на яркий солнечный свет. Я мог бы его шантажировать, подумал он. Эта мысль с быстротой молнии пронеслась через его сознание, сметая прочь все остальное и заставив его вздрогнуть.
    Очевидно, Харман не делает больше непристойных пластинок; это нечто из его прошлого. Вероятно, в те дни он не был богатым, хорошо одетым, светским. Может, он тогда только начинал, ничего еще не достигнув. Это был тот отрезок его жизни, который он навсегда хотел бы скрыть от посторонних глаз.
    Думая об этом, он почувствовал, что становится холодным, а потом даже еще холоднее; заметил, как на мгновение у него перестало биться сердце. Это и впрямь обращало занятие шантажом в нечто более благовидное.
    Черта с два он мне скажет об этом в лицо, подумал он. Если Харман узнает, что мне все известно, он, наверное, почернеет и грохнется в обморок.
    Сколачивание денег путем шантажа — это было совершенно новой идеей. Что там говорила ему миссис Лейн? Какую–то чертовщину о том, что нужно действовать, иначе упустишь шанс. Может быть, подумал он, она пророчица. Как это еще называется? Ясновидящая. Ворожея.
    Это представлялось идеальной возможностью для бизнеса.
    Это не требовало никакого капитала. Никаких фондов. Никаких инвестиций. Ни даже рекламы и визитных карточек. Ни налоговых льгот.
    Но шантаж — дурное дело. Однако такое же дурное дело и бизнес с подержанными автомобилями. Все это знают. Нет ничего ниже, чем продавать подержанные машины, а он занимается этим уже годы. Что более дурно — шантажировать производителя непристойных пластинок или торговать подержанными автомобилями? Трудно сказать.
    Сидя за своим письменным столом в домике посреди стоянки, он увидел, как подъехал к обочине старый коричневый «Кадиллак». Из него вышла крупная цветная женщина в матерчатой куртке. Она пошла к нему, улыбаясь, и он узнал в ней миссис Лейн.
    Поднявшись, он вышел ей навстречу.
    — Как поживаете, мистер Миллер? — сказала она приятным и все же вроде бы слегка насмешливым голосом. — Как у вас дела? Кажется, я видела вас не более часа назад — и вот, явилась с визитом.
    Ее улыбка стала еще шире.
    — Входите, — сказал он, держа дверь своего офиса открытой.
    — Спасибо. — Она вошла и стояла, пока он освобождал для нее стул. — Спасибо, — повторила она и уселась, положив ногу на ногу и оправив юбку. — Мистер Миллер, — сказала она, когда он тоже уселся, — вы ведь говорили со мной об участке? Для вашего бизнеса по распродаже подержанных автомобилей? — Она нахмурилась словно бы в глубокой задумчивости. — Я кое–кому позвонила и приехала к вам со списком нескольких участков, один из которых вас, наверное, особо заинтересует. Он идеально подходит для продажи подержанных машин, хотя до сих пор не использовался в этом качестве. — Ее голос, мягкий, грудной, обволакивал его, словно облако; Эл сидел и слушал, отдаваясь этому процессу.
    Снаружи какой–то прохожий остановился, чтобы осмотреть одну из машин. Но Эл не шелохнулся, он неподвижно сидел на стуле.
    — Этот участок, — говорила миссис Лейн, — находится в центре Окленда, за Десятой улицей. В настоящем деловом районе, где не так уж много участков. Я имею в виду, он не входит в ряд стоянок для подержанных автомобилей.
    — Понимаю, — сказал он. А потом, выпрямившись на стуле, добавил: — Я вам вот что скажу: я тут обдумывал совершенно иное направление бизнеса. Новую возможность для бизнеса, открывшуюся мне уже после того, как я с вами разговаривал.
    С сомнением глянув на него, она уточнила:
    — Вы имеете в виду, после того, как мы виделись? Час назад, когда вы были у меня в офисе?
    — Да, — сказал он.
    Какое–то время она его разглядывала. Потом сказала:
    — Боже мой…
    — Это совсем другое направление, — сказал он. — Я как раз сидел и обдумывал его.
    — Вы еще не приняли решения, — сказала она. — Окончательного.
    — Не принял, — признался он.
    — Мистер Миллер, — начала она, — я не имею ни малейшего понятия, о каком таком новом направлении вы толкуете. Знаю, однако, что вы можете взяться за него и добиться классных результатов; это я понимаю. Но я таки обращаю ваше внимание, что продажа подержанных автомобилей — это то, чем вы какое–то время занимались, и, по–моему, это, вне всякого сомнения, и есть та профессия, которую вы выбрали. — Она осеклась; теперь она не выглядела уверенной; казалось, она пытается прощупать его, что–то из него вытянуть. Было очевидно, что упоминание о новой возможности для бизнеса сбило ее с толку. Она продолжила: — Мне бы хотелось отвезти вас к упомянутому участку, если вы мне позволите. Для меня это предложение всегда останется в силе. Я всегда буду готова это сделать.
    — Понимаю, — сказал он. — Спасибо.
    Она посмотрела на него с выражением, которое можно было счесть едва ли не встревоженным, и сказала:
    — Вы себя ничем не свяжете. Уж это точно, мистер Миллер. — Открыв сумочку, она принялась в ней рыться. — Я хочу, чтобы вы выбрали самое правильное. Очень многие люди на этой стадии поступают неправильно. При переезде. Это ведь такое большое дело. Они не знают, как с ним управиться, и беспокоятся; у них возникают дурные пред–чув–ствия. — Последнее слово далось ей с трудом.
    — Полагаю, они бросаются на первое, что подвернется, — услышал он собственный голос.
    Но это было не более чем поверхностным замечанием; по–настоящему его теперь это не заботило. Он по–прежнему думал о Хармане.
    — От такого рода решения зависит вся ваша жизнь, — сказала миссис Лейн. — Я всегда говорю это своим клиентам. Они этого не понимают, несмотря даже на то, что расхлебывать это в грядущие годы придется им самим. Я в этом отношении знаю о них больше: повидала это за почти четырнадцать лет, как являюсь официальным брокером по недвижимости в штате Калифорния. Сейчас многие приобретают с моей помощью какую–нибудь собственность, рассматривая это как способ заработать деньги или сделать инвестицию… и это изменяет их жизни. Они становятся не такими, как прежде. Я могла бы приводить вам примеры один за другим, но знаю, что вы, мистер Миллер, в высшей мере умный человек, и поэтому мне нет необходимости вдаваться в подробности. Просто подумайте о том, как вы познакомились с мистером Фергессоном и как это сделало вас другим человеком.
    Голос у нее был негромким и серьезным, он совсем не походил на голос продавщицы; он как бы вновь очутился в ее офисе, слушая ее материнские увещевания или что там она ему преподносила. Чем бы это ни было, оно не имело никакого отношения к общепринятым деловым переговорам, цо крайней мере, к тем, которые он видел между белыми.
    — Полагаю, вы правы, — сумел он выдавить из себя, чувствуя сонливость и с трудом удерживая глаза открытыми.
    Миссис Лейн закрыла свою сумочку, но продолжала вертикально держать ее у себя на коленях обеими своими большими и до странности светлыми руками. Какие необычные у нее кисти, заметил Эл Миллер. Почти как у мужчины. Они, казалось, разбираются во всем, как будто в них задействованы все возможные мышцы и сухожилия, требуемые для того или иного умения. Как будто ее кисти везде побывали, все испробовали. И какие же они морщинистые. Во всем остальном она была гладкой; у нее была плоть, кожа молодой девушки. Теперь она сняла куртку. Он снова обратил внимание на ее оголенные руки. Она вроде бы даже и не потела. Удивительно, подумал он. И, вернувшись к кистям… по текстуре, цвету, размеру они не вязались со всем остальным. Кисти поступили к ней на службу, решил он. Ладони у нее были едва ли не розоватыми. Кожа там, подумал он, очень толстая, почти как выделанная кожа теленка. И очень сухая.
    Изучая его своими большими дымчатыми глазами, она сказала:
    — Вижу, здесь побывал кто–то из тех, кого я знаю. Возможно, вы в своем офисе испытываете те же самое, что и я в своем; вы можете обозревать улицу и, когда никто к вам не приходит, смотреть на нее просто из любопытства. Не мистер ли Харман заезжал сюда недавно в своем «купе–девилль», после нашего с вами разговора?
    Услышав это, он кивнул.
    — Я его знаю, — сказала миссис Лейн. — Позвольте вас спросить… — Прерывающимся, озабоченным голосом она сказала: — Не с ним вы собираетесь испробовать новую возможность для бизнеса?
    Эл Миллер издал звук, который нельзя было истолковать ни как «да», ни как «нет». Теперь он полностью пробудился. Значит, миссис Лейн знает Хармана; это его оживило и заинтересовало. Не забывал он и об осторожности.
    — Из вашего тона я заключаю, — сказала она, — что вы разговаривали с мистером Харманом и именно его имели в виду, когда сказали, что вам представилась новая деловая возможность после того, как вы виделись со мной в моем офисе. Что ж, хочу вам кое–что сказать. — Теперь, показалось ему, она выглядела по–настоящему немного испуганной. Она облизнула губы, помедлила, стиснула свою сумку обеими руками и поерзала на стуле. — Стул у вас какой–то маленький, — сказала она.
    — Так и есть, — согласился он.
    — Я знаю его, — сказала она, — где–то около пяти лет. Естественно, я много чего слышу. Это мой бизнес. Он все время обращается к моему бизнесу, бизнесу с недвижимостью. Купля–продажа, как говорится. Занимается многими вещами. Мастер на все руки, что называется.
    — Понимаю, — сказал Эл.
    — У него много… — Она остановилась. Потом, с неожиданной широкой улыбкой, показывающей ее украшенные золотом передние зубы, продолжила: — В общем, он не такой, как вы, мистер Миллер; я хочу сказать, его не тревожит, причиняет ли он миру зло.
    Эл кивнул. Ее тон перестал быть мягким; в него проникли прямота и удивительная резкость. Харман ей и впрямь не по душе, осознал он. Ее чувства вышли наружу, потому что она не была лицемеркой. Она не могла притворяться, что ей кто–то нравится, если он ей не нравился.
    — Вы считаете, — сказал он, — что мне следует держаться подальше от этого Хармана?
    Теперь ее улыбка смягчилась, стала более задумчивой.
    — Ну, — медленно проговорила она, — это, конечно, ваше дело. Может быть, вы знаете его лучше, чем я.
    — Нет, — сказал он.
    — Я думаю, что вы честный человек, а он нет.
    Она смотрела на него со спокойствием во взгляде. И все же за этим спокойствием скрывалось волнение. Это ведь так трудно, подумал он, для негритянки. Сидеть здесь с белым мужчиной и в нелестных выражениях обсуждать другого белого мужчину; того и гляди, на нее ополчатся. Я могу оборвать ее, могу ее выставить. Но боится она не совсем этого; больше похоже на то, что она боится, как бы я не перестал обращать внимание на ее слова. Как бы не закоснел в своих расовых предрассудках и не проигнорировал все, что она сказала.
    — Я знаю, что вы близко к сердцу принимаете мои интересы, — сказал он, но, хотя именно это он и имел в виду, слова прозвучали фальшиво. Просто фраза.
    Она подняла и опустила голову: поделенный на части кивок.
    — Я буду действовать осторожно, — сказал он.
   

   

    

     Глава 5
    

    Спустя недолгое время Джим Фергессон, лежавший на полу своей мастерской под «Бьюиком», услышал, как неподалеку остановилась, подъехав, какая–то машина. Судя по звуку, машина была новой. Он выкатился и увидел перед собой радиаторную решетку почти нового «Кадиллака». Дверца уже была открыта, и наружу выбирался мужчина в деловом костюме и сияющих туфлях.
    — Приветствую вас, мистер Харман, — сказал старик, садясь на своей тележке. — Вижу, вы вернулись. Я отлучался, когда вы приезжали в прошлый раз. С вашим автомобилем ничего серьезного, не так ли? Этот же «Кадиллак» ваш почти новый?
    Он нервно рассмеялся, потому что ему ни в коей мере не хотелось иметь дело с машиной Хармана; у него не было ни инструментов для машины такого рода, ни опыта работы с нею, этой новой дорогой машиной, с ее неисчислимыми вспомогательными механизмами и аксессуарами.
    Харман, улыбаясь, сказал:
    — У каждой машины есть свои тараканы, Джим. Как вы мне всегда говорите.
    — Это, конечно, правда, — сказал Фергессон.
    — Ничего серьезного, — сказал Харман. — Ее надо только смазать.
    — Хорошо, — с облегчением сказал Фергессон.
    — Джим, вы, говорят, закрываете свое дело, — сказал Харман.
    — Пора отдохнуть, — сказал старик.
    — Навсегда?
    — Мастерская продана.
    — Понимаю, — сказал Харман.
    — Слушайте, — сказал старик, порываясь было положить руку Харману на плечо, но затем быстро одумался и начал вытирать тряпкой свои замасленные руки. — В городе есть пара приличных мастерских; вам не стоит беспокоиться. Я знаю пару хороших механиков, которым можно доверять. В наши дни, с этими чертовыми профсоюзами…
    — Да, — перебил его Харман. — Предпринимателям приходится нанимать людей, которых присылают профсоюзы. Независимо от того, компетентны они или нет.
    — Мы оба занимаемся бизнесом, — сказал Фергессон. — Вы знаете, что к чему.
    — Получаешь работничков, — сказал Харман, — которые только слоняются вокруг и совершенно ничего не делают. А когда пытаешься их уволить… — Он закончил свою фразу выразительным жестом.
    — Это оказывается невозможным, — сказал Фергессон.
    — Противозаконным.
    — И потому невозможно получить никого, кроме дворников, как в дни рузвельтовского Управления общественных работ[9]. Социализм, да и только.
    Старик чувствовал возбуждение, нечто вроде неистовства. До чего же приятно стоять вот так с этим своим хорошо одетым клиентом, мистером Харманом, который ездит на «Кадиллаке» 1958 года выпуска, и разговаривать с ним на равных, как бизнесмен с бизнесменом. Вот в этом и было дело: они были на равных. Его руки бешено заметались, тряпка выскользнула, и он взбрыкнул ногой, стряхивая ее с обшлага брючины.
    — Я долгое время занимаюсь бизнесом, — сказал он. — И посмотрите, что сотворили со мной налоги. Это часть их системы — отвратить человека от того, чтобы всю свою жизнь посвящать работе, потому как что он получает, когда все сделает? Подоходный налог. — Он сплюнул на пол.
    — Да, — сказал Харман своим хорошо поставленным спокойным голосом. — Подоходный налог определенно входит в их схему дележки благосостояния.
    — Они навязали ее Америке, — сказал старик. — Во времена правления Франклина Рузвельта. Всякий раз я думаю об этом Рузвельте — и о его сыне, полковнике.
    С мягкой, добродушной улыбкой Харман сказал:
    — Это меня просто поражает. Думать об Элиоте как о полковнике[10].
    — Я вас задерживаю, — сказал старик.
    — Нисколько, — возразил Харман.
    — У вас много дел, да и у меня тоже. Говорю вам, Харман, нам обоим слишком много надо сделать. Единственное различие между вами и мной — это то, что у вас есть жизненные силы и молодость, чтобы со всем управиться, а у меня их нет. Я изнурен. Правду вам говорю: мне крышка.
    — Черт, да нет же, — сказал Харман.
    — Это факт.
    — Почему? Боже, когда я вошел…
    — Ну конечно, я лежал под тем «Бьюиком». Но послушайте. — Старик придвинулся к Харману так близко, как только было возможно, чтобы не испачкать того маслом, и тихо проговорил: — Однажды, когда я буду под ним лежать, знаете что произойдет? У меня случится сердечный приступ, и я умру. — Он отступил. — Вот почему мне надо выбраться отсюда.
    — Вместе со всей вашей сноровкой, — сказал Харман.
    — Печально, конечно, — согласился старик. — Но я должен слушаться Фратта; это его дело. Я обращаюсь к специалистам. Я не доктор. Мне известно только одно — уже много лет я страдал диспепсией, а когда я отправился к Фратту, он сначала ничего у меня не нашел, но потом измерил мне кровяное давление.
    Он сказал Харману, какое у него было давление. Цифры были ужасны, и он увидел, как это отразилось на лице у Хармана.
    — Досадно, Джим, — сказал Харман.
    — Но если спокойней отнестись к этому — а мне не очень–то улыбается торчать без дела дома — и найти себе какую–нибудь работу, не требующую такого напряжения… Поднятия всех этих тяжестей… — Он умолк.
    — Вы никогда не думали кого–нибудь нанять? — спросил Харман. — Кто бы делал тяжелую работу?
    — Никогда не находил никого, на кого можно было бы положиться.
    — Вы обсуждали это со своим брокером?
    — С Мэттом Пестевридсом?
    — Со своим адвокатом, — сказал Харман. — Или риелтором. С кем вы говорили о проблемах своего бизнеса? С кем консультировалась, прежде чем продать помещение?
    Старик молчал.
    — Вы что, не обсуждали этого с кем–нибудь, кто имеет опыт в таких делах? Вы могли бы заполучить кое–кого, чтобы он управлялся здесь, в мастерской, в ваших интересах, мастера. Так всегда делают. Любой хороший деловой консультант мог бы навести справки и найти для вас надежного человека; это вопрос тщательности и умения искать, вопрос методики.
    Старик не мог ничего придумать в ответ.
    — Ваш брокер удивляет меня, — сказал Харман.
    — Я просто позвонил ему, — объяснил старик, — и сказал, что хочу продать помещение из–за состояния моего здоровья.
    — Вынужденная продажа. Вы, наверное, понесли потерю?
    — Да, — сказал он.
    — Если мне позволено будет спросить, сколько вы за него получаете?
    — Тридцать пять тысяч.
    Харман бегло осмотрел здание.
    — Вроде бы цена достойная. — Он задумался, потирая нижнюю губу костяшками пальцев. — Слушайте, Джим, — сказал он. — Обсуждать, что еще вы могли бы сделать со своей мастерской, теперь все равно что плакать над пролитым молоком. Но цену свою вы получили. Не прогадали ни в коем случае.
    — Да, — сказал старик, чувствуя гордость.
    Резко на него глянув, Харман сказал:
    — Надеюсь, вы не взяли бумаги.
    — Бумаги?
    — Вторички. Вторичные акты доверительной собственности.
    — О нет, — сказал он сразу же. — Никаких бумаг. Десять тысяч наличными, а остальное — по две сотни в месяц.
    — Под какой процент?
    Вспомнить старик не смог.
    — Я вам покажу. — Он направился к своему захламленному офису, а Харман, широко шагая, последовал за ним. — Вот. — Он достал документы из ящика стола, разложил и отступил, чтобы Харман мог их рассмотреть.
    Какое–то время Харман изучал документы.
    — По–моему, вы все сделали очень хорошо, — сказал он наконец.
    — Спасибо, — с облегчением сказал старик.
    Стоя у стола, Харман в глубокой задумчивости барабанил костяшками пальцев по сложенным документам. Постукивал по ним снова и снова.
    — Вот что я вам скажу. Слушайте. Вам нужен — как мне это назвать? — не совет, а… — Подняв документы, он снова стал их перелистывать. — На другой стороне Залива. В округе Марин. Там сейчас много строят. Расширяются. — Он уставился на старика.
    — Да, — сказал старик. Он затаил дыхание.
    — Они полностью перестраивают отрезки шоссе Сто один. Проект на много миллионов долларов, который займет не один год. Вы там бывали?
    — Вот уже с год не выбирался.
    — Там несколько новых торговых центров, — сказал Харман. — Один из них — у Корте–Мадеры. Поистине великолепная работа. Теперь слушайте. — Его голос стал резким, грубым; он проникал повсюду, и старик направился к двери в офис, чтобы закрыть ее, хотя Харман его об этом не просил. — Не стоит обманываться, — сказал Харман. — Рост будет происходить там, а не здесь. Не в Ист–Бэе. Генеральный план… — Он рассмеялся. — Здесь по–прежнему нет места. Ист–Бэй забит. Как и полуостров. Расти и строиться можно только в округе Марин! — Он взирал на старика широко открытыми глазами.
    — Да, — кивая, сказал старик.
    Харман полез в карман и достал плоский темно–серый бумажник; открыв его, вынул визитную карточку. На ее обратной стороне он стал что–то медленно и старательно писать авторучкой, затем передал карточку старику.
    На обратной стороне карточки Харман написал телефонный номер, префикс которого обвел чернилами несколько раз. Старик не знал этого коммутатора. ДА, прочел он.
    — Данлэп, — сказал Харман. — Позвоните по этому номеру.
    — Зачем?
    — Позвоните в течение ближайших двадцати четырех часов, — сказал Харман. — Не тяните с этим, Джим.
    — Что это такое? — настойчиво спросил Фергессон: теперь ему очень хотелось это знать, ему необходимо было это знание.
    Усевшись на заваленный стол, Харман скрестил руки и долгое время молча смотрел на старика.
    — Скажите мне, — мучительно выдавил тот, слыша в своем голосе такие скулящие, подвывающие нотки, подобных которым до этого не слыхивал в нем ни разу в жизни.
    — Этого человека, — сказал Харман, — зовут Ахиллес Бредфорд. Вы бы его знали, если бы участвовали в каком–нибудь деле. Если застанете его, пока он еще не примет решения, берите своего адвоката и поезжайте туда. Он собирается заниматься там бизнесом. Он хочет заниматься бизнесом. Но он не может ждать. На сегодня он вложил туда около миллиона своих собственных денег. — Более спокойным голосом он продолжал: — Это торговый центр, Джим. По шоссе Сто один, между Сан–Рафаэлем и Петалумой. Возле Новато. Там находится база ВВС, аэродром Гамильтона. Много застроек, типовые дома. Их постоянно становится больше.
    — Понимаю, — сказал старик. Однако он ничего не понимал.
    — Я слышал, — сказал Харман, — что они собираются построить автомобильный центр. Агентство — вероятно, для «Шевроле», но, возможно, и для «Фордов». Или даже для популярных импортных машин, таких, как «Фольксваген». Так или иначе, они точно будут строить станцию техобслуживания. Эти люди, Джим, все время ездят на работу и обратно. Вплоть до самого Сан–Франциско. Они наматывают по двести миль в день на этом восьмиполосном шоссе, а в часы пик едут бампер к бамперу. И слушайте. Там нет железнодорожного сообщения. Понимаете, что это значит? Им необходимо обслуживать свои машины. Автомобильный центр будет охватывать все. Продажу новых машин, поставку запчастей, автомастерскую — ведь только от ремонта зависит, устоит этот центр или развалится. А это означает большую мастерскую, Джим. Не такую, как здесь у вас, где вы работаете в одиночку. Чтобы держать весь тамошний народ на дороге, требуется круглосуточный ремонтный сервис. Чтобы все время от десяти до пятнадцати механиков были готовы принять вызов. Нужны тягачи. Маршрутка, чтобы ездить в город за запчастями. У вас начинает складываться картина?
    — Да, — сказал он. И это было правдой.
    — Это новая концепция автосервиса. Ориентированная на будущее. Это, в некотором смысле, автосервис завтрашнего дня. Способный взять на себя ответственность за завтрашние транспортные потоки. Старомодные мастерские исчезнут в ближайшие пять лет. Вы были правы, продав свою вовремя; очень дальновидно с вашей стороны.
    Фергессон кивнул.
    — Вы можете в этом участвовать, — сказал Харман. — Сможете туда съездить? Прихватить своего адвоката и отправиться туда?
    — Не знаю, — сказал старик.
    — Если нет, то поезжайте без него. Но поезжайте обязательно . — Внезапно Харман спрыгнул со стола. — Мне пора. Опаздываю. — Он устремился к выходу из офиса и широко распахнул дверь.
    Поспевая за ним, Фергессон сказал:
    — Но мое здоровье — ведь все дело в том, что я не могу заниматься ремонтной работой.
    Харман приостановился.
    — Инвестор станции обслуживания вносит первоначальный капитал и руководит мастерской. Он делится своим ноу–хау и опытом. Физическую работу выполняют механики из профсоюза. Улавливаете?
    — О! — воскликнул старик.
    Протягивая руку, Харман сказал:
    — Пока, Джим.
    Чувствуя неловкость, Джим Фергессон пожал ему руку.
    — Все остальное, — сказал Харман, — на ваше усмотрение. — Он подмигнул — подчеркнуто дружественно, оптимистично. — Вы сами себе хсг зяин. — Взмахнув рукой, он прошел к своему «Кадиллаку» и впрыгнул в него. Заведя двигатель, крикнул: — Смазку придется перенести на завтра ждать сейчас не могу.
    «Кадиллак» исчез, влившись в транспортный поток.
    Джим Фергессон долго смотрел ему вслед. Потом потихоньку двинулся обратно, к «Бьюику», с которым работал.
    Часом позже в офисе зазвонил телефон. Сняв трубку, он обнаружил, что говорит с Харманом.
    — Что он сказал? — спросил Харман.
    — Я ему не звонил, — сказал старик.
    — Вы — что? — Голос у Хармана был полон изумления. — Что ж, вам лучше поторопиться, Джим; не допустите, чтобы это от вас ускользнуло. — Он сказал еще несколько фраз в том же духе, а потом, попросив старика дать ему знать, когда он поговорит с Бредфордом, повесил трубку.
    Старик посидел за столом в офисе, раздумывая.
    Меня не заставят действовать опрометчиво, сказал он себе. Никто не может мной помыкать. Это против моей природы.
    Я не буду звонить, подумал он. Ни сейчас, ни когда–нибудь.
    А что я сделаю, решил он, так это съезжу туда, в округ Марин. Чтобы увидеть этот торговый центр. Осмотреть его собственными глазами. А потом, если мне понравится то, что увижу, я, может, и поговорю с тем парнем.
    Он чуть ли не физически ощутил глубинный подъем самооценки — торжество своей собственной натуры, своей собственной хитрости. И рассмеялся. «К черту все это», — сказал он вслух. Взять и вот так звонить, ничего не зная? Ничем не располагая, кроме чьих–то слов?
    С чего бы мне верить Харману? С чего бы мне вообще кому–либо верить? Я ведь не достиг бы того, что имею, полагаясь на то, что мне говорили. На слухи.
    Но ему требовалась уверенность, что он увидит именно то место. Поэтому, сняв трубку, он набрал номер, стоявший напротив фамилии Хармана в его списке давнишних клиентов.
    Этим вечером, приехав домой, он молча прошел мимо жены. Направился прямиком в ванную, закрыл и запер дверь и, прежде чем его смог отвлечь голос Лидии, на полную мощность пустил воду в ванну.
    Лежа в воде и отмокая, он подумал: я знаю, где это место. Я смогу его найти.
    Он решил отправиться туда завтра с утра пораньше и вернуться к полудню в мастерскую. Лежа на спине в ванне, уставившись на влажный от пара потолок, он обдумывал свой план до мельчайших подробностей. Смакуя его, прокручивая то так, то этак, чтобы ничто не осталось необдуманным.
    Это нечто новое, думал он. Там все будет новым, каждая грань этого заведения. Ни пятен масла, ни прогорклого запаха; сырость, ощущение старости, забракованные запчасти, грудой валяющиеся в углу… все это сгинуло. Сметено прочь. Груды хлама, пыль. Всего как не бывало.
    К черту все это, думал он. У меня будет офис, сплошь застекленный и звуконепроницаемый; я буду сверху следить за работой механиков. Буду за ними присматривать. С несколькими интеркомами. Возможно, беспроводными. Повсюду будут лампы дневного света, как на новых фабриках. Много автоматики. Все как следует организовано; никаких потерь времени, которое стоит денег.
    Все будет по–научному, сказал он себе. В духе атомного века, как в лабораториях. Как в Ливерморе, где изобрели Бомбу.
    Он увидел себя частью нового мира, вместе с Харманом, вместе со всеми другими предпринимателями. Это Америка, подумал он. Дар предвидения. То, что ты способен сделать, обладая капиталом и воображением. А у меня есть и то, и другое.
    Уверенность, подумал он. Нужно быть бесстрашным. Даже безжалостным. Иначе тебя достанут. Они всегда будут начеку, пытаясь стащить тебя вниз, на свой уровень; их, естественно, возмущает, когда ты поднимаешься над ними. Они завидуют. Но ты не обращаешь на это внимания. Как Никсон: он стоит и ухмыляется, когда его оскорбляют, бросают камни, даже плюются. Рискует жизнью.
    Полузакрыв глаза, погруженный в горячую воду и охраняемый ревом новой воды, старик думал, что уж он–то не затеряется на грязной, никчемной авеню Сан–Пабло со всеми тамошними ресторанами и кинотеатрами для автомобилистов; он видел себя рядом с большими людьми, которые что–то значили. Мое место в индустрии, думал он. Не в политике, это не моя игра. Эта страна основана на бизнесе. Он — ее становой хребет.
    Инвестиции! Я инвестирую в будущее Америки. Не ради моего собственного блага — черт, не ради выгоды, — но чтобы развивать ее экономику. И это пойдет в счет. То, что я сделаю, пойдет в счет.
   

   

    

     Глава 6
    

    Ранним утром на улице было сыро, над всеми домами нависал туман, влажный настолько, что начинал скатываться капельками по вертикальным поверхностям. Снаружи никого не было, но разбросанные там и сям желтые прямоугольники обозначали кухни, в которых, вообразил Джим Фергессон, мужчины стояли перед открытыми печами, повернувшись задом к огню.
    Он побрился, подогрел остававшуюся с вечера маисовую кашу, налил из кофейника черного кофе, смахивающего на песок, а затем, облачившись в куртку, спустился в подвальный гараж, где был припаркован «Понтиак». Лидия спала. Никто его не слышал; никто не видел, как ой выезжал.
    В двигатель проникла влага, и он дважды глох, пока Фергессон давал «Понтиак» задним ходом из гаража. Двигатель продолжал глухо кашлять, когда он поехал вниз по Гроув–стрит, и он не мог избавиться от мысли, что, будь у него время, он бы полностью его перебрал. Почти все в нем было изношено, ничто как следует не работало. Он не переключался на высокую скорость, но оставался на второй, пока не доехал до светофора; здесь он тщательно осмотрелся и, не останавливаясь, свернул направо. Скоро он ехал через Окленд со скоростью в тридцать пять миль в час. Когда он одолел около мили, двигатель прогрелся и заработал получше. Он включил радио и слушал программу «Сыновья первых поселенцев».
    Большинство водителей на Восточнобережном шоссе направлялись в Сан–Франциско. Навстречу ему двигался большой транспортный поток, но его полосы, по которым Фергессон двигался в сторону Ричмонда, оставались свободны. Окна «Понтиака» были подняты, работал обогреватель. От чувства уюта Фергессона клонило ко сну, да и ковбойская музыка убаюкивала. Мало–помалу «Понтиак» стал сползать с полосы, но затем, когда просигналила ехавшая сзаду машина, Фергессон выпрямился на сиденье, подтянулся и сосредоточился. Было шесть тридцать.
    Вдоль плоской береговой линии Ист–Бэя, справа от него, простирался Аквапарк. К этому времени Фергессон разогнался до шестидесяти миль в час, и такая скорость представлялась ему вполне достаточной. По всей видимости, он не ездил этой дорогой дольше, чем ему казалось; на шоссе были изменения, новые развязки, объездные и спрямляющие пути. И полос уже стало двенадцать. Что, пришлось шоссе дополнительно расширить? Оно было из белого бетона, заторов на нем не встречалось. И покрытие такое приятное, гладкое–гладкое. Держа руль обеими руками, Фергессон рассматривал дома и холмы справа от себя.
    Теперь проблема состояла в том, чтобы найти бульвар Хоффмана; ему надо было принять вправо, иначе он не смог бы съехать с шоссе. Так что он начал постепенно смещаться вправо, полагая, что это наилучший способ. Однако в машинах справа от него так не думали: на него обрушился хор негодующих гудков. Бросив машину вперед, он вырвался на открытое пространство на крайней правой полосе, едва ли не на асфальтовую обочину. Мгновением позже он катился по инерции по узкому и ухабистому временному началу бульвара Хоффмана; пронесся на зеленый свет на перекрестке и под зловещим переходом из темного металла с огромными предостерегающими знаками и мигающими желтыми лампами, узор которых менялся так, что, когда он проезжал под ними, у него возникло ощущение: вот–вот должно произойти нечто ужасное. Проезд под переходом был настолько узким, что на мгновение ему показалось, будто машина не сможет его преодолеть, оцарапает оба борта, и Фергессон мог только одно: держать обе руки на рулевом колесе. Но вот он уже был по другую сторону, и слева опять появился Залив.
    Через несколько миль бульвар Хоффмана перешел в полосу бензозаправочных станций со сниженными ценами и кафе для дальнобойщиков, а потом в худший квартал обшарпанных негритянских хижин, какой ему когда–либо приходилось видеть. Огромные дизельные грузовики затесались среди легковых автомобилей, и все вместе очень медленно полали. Это, понял он, был Ричмонд. На разбитых тротуарах валялся мусор.
    Слева он видел фабрики и верфи. Недалеко от воды, осознал он. Один за другим шли железнодорожные пути. А потом впереди возник крутой холм с домами. Улица резко поворачивала. Глазам предстало открытое пространство, а затем — громада нефтеочистительного завода «Стандард ойл». Внезапно улица снова обратилась в поднимающееся шоссе, и машины со всех сторон от него стали набирать скорость. Он промчался по широкой кривой, проходившей над нефтеочистительным заводом, и теперь снова видел Залив и мост, соединявший Ист–Бэй и округ Марин. Это был самый безобразный мост, какой он только встречал, но это безобразие его не огорчило — напротив, заставило рассмеяться.
    Замедлив ход у высокой площадки перед мостом, он заплатил положенные семьдесят пять центов, после чего оказался на мосту. Тот был построен так, что водитель ничего не мог видеть — ни воды, ни клочка острова, ни даже места своего назначения; все, что можно было углядеть, так это тяжелые металлические перила.
    Вот так гений, сказал он себе. Какова планировка. Он снова рассмеялся.
    Наконец один вид вошел в поле его зрения, и он прицепился к нему, очень далекому, взглядом. То были глинистого цвета здания тюрьмы Сан–Квентин, похожие на какой–нибудь старинный мексиканский форт; здания эти тянулись вдоль края воды и все были в хорошем состоянии. Мост прошел справа от тюрьмы и выпустил его на широкое шоссе, которое вело от одного ответвления к другому. Это снова сбило его с толку. Но один из знаков сообщил ему, по какому ответвлению надо поехать, чтобы выбраться на федеральное Северное шоссе 101. И он на него свернул.
    На огромной скорости промчался он по гладкой площадке, причем одна машина ехала впереди него, а другая — сзади. По его «Понтиаку» хлестал ветер. Перед ним был Сан–Рафаэль и шоссе 101, он почти прибыл, и это не заняло слишком много времени. Он значительно опережал график, и настроение у него стало еще лучше.
    Увидев бензозаправочную станцию на небольшой боковой дороге, он просигналил и свернул с шоссе. Через несколько поворотов он оказался рядом с заправкой. Съехав с дороги, подвел машину к ближайшему островку бензонасосов. Утренний воздух, когда он открыл дверцу, был теплым. Ветер перелистывал стебли сорняков, росших на окрестных полях.
    Он поднял капот и с помощью полоски, оторванной от газетной страницы, измерил уровень масла. Тот был низким, и он взял кварту марки 30 со стеллажа рядом с насосами. Когда старик стал наливать масло в масленку, лежавшую рядом, к нему поспешил мальчишка–служитель.
    — Эй! — возмущенно крикнул мальчишка. — Что за дела?
    — Прошу прощения, — сказал Фергессон, вспомнив, что находится не в собственном хозяйстве. — Мне пять обычного.
    Он уже потянулся было за шлангом бензонасоса, но притворился, что читает прейскурант. Этил шел по тридцать пять центов за галлон. Он выказал изумление такой ценой, меж тем как мальчишка взял шланг.
    Парень по–прежнему был настороже. Шагая к задней части машины и откручивая пробку бензобака, он следил за стариком, словно ожидал, что тот снова будет хватать собственность компании. Смутившись, старик забрался в машину и оставался там, пока парень не подошел к капоту, намереваясь протереть ветровое стекло.
    — Нет–нет, — сказал он ему, спеша отъехать и суя ему несколько однодолларовых купюр.
    Парень дал ему сдачу и вынул масленку. Хлопнул, закрываясь, капот, и старик выехал с заправки на дорогу. Ему просигналил молочный фургон — Фергессон выкатился прямо перед ним.
    По пути его нетерпение все возрастало. Теперь он в любой момент мог увидеть указатель на «Сады округа Марин». Но шоссе он покинул, а маленькая дорога не вела обратно, но доставила его на улицу жилого квартала. От шоссе, по которому с огромной скоростью неслись автомобили, его отделяла высокая изгородь из проволочной сетки. Однако, расставшись с шоссе, он сохранил прежнее превосходное настроение. Он въехал, очевидно, в Сан–Рафаэль, городок, в котором бывал нечасто, если вообще бывал.
    Между безмолвными домами он ехал со скоростью в двадцать пять миль в час. Кварталы были короткими. Можно было видеть множество мужчин, спешащих на работу, одни в костюмах, другие — в рабочей одежде. У всех были ускоренные движения, словно в старом кинофильме. Это тоже его забавляло.
    По–прежнему держа в поле зрения шоссе, он какое–то время пересекал город, недоумевая, где находится, но все же получая удовольствие. А потом наконец показалось нечто ободряющее. Разоренное пространство, покрытое свежевскопанной землей, которое, понял он, было стройплощадкой, раскинувшейся в стороне от шоссе. Там рядами лежали большие кульверты, керамические трубы канализационной системы, которым предстояло опуститься в землю прежде всего остального. И стояли строительные машины. Крупные. Огромные агрегаты, которые использовало в своих работах Федеральное правительство; он видел такое, когда перестраивали шоссе 40, шедшее вдоль Восточного побережья.
    Он подъехал к самому краю строительной зоны и остановился; у него не было другого выхода, кроме как остановиться, — мостовая сменялась чередой зазубренных растрескавшихся выступов. Продолжение дороги, по которой он приехал, было сметено ковшами экскаваторов. Он смотрел вниз, на разрытую землю. Ничего, кроме грязи. Подложка дороги, которую обычно никогда не видят. Это испугало его, и он потянул ручной тормоз. Машины, подумал он, смели здесь все подчистую. Какая силища! Ничто не может устоять… Он посмотрел направо и налево. Борозды уходили далеко вперед, и бог его знает, на какую они простирались ширину. Проезжали ли здесь машины? Мог ли кто пересечь эту местность и снова выехать на шоссе на дальней стороне? Высоко вверху он видел крошечные быстрые точки. Машины на шоссе.
    Параллельно шоссе шла двойная колея. Отметины в земле, оставленные давлением. Какого–то транспорта. Так что он завел машину и поехал вниз, с асфальта; машина подпрыгивала, скрипела, переваливалась с боку на бок. Он осторожно ехал по ухабистой колее. Машина сотрясалась, когда под колеса попадались камни. Вцепившись в руль, он сбавлял ход, спускаясь в колдобины и выбираясь из них.
    Раз он миновал рабочего, который посмотрел на него, разинув рот. Потом проехал мимо скоплений строительных машин. И, наконец, увидел металлическую громаду, двигавшуюся на него лоб в лоб.
    Когда это чудовище стало бульдозером, он остановил свою машину. Бульдозерист, высоко вознесенный на своем сиденье, сперва потряс кулаком и что–то прокричал, потом тоже остановился, и две машины уставились друг на друга. Фергессон наружу не выбрался. Он остался за рулем.
    Бульдозерист спрыгнул на землю и подошел ближе.
    — Кто вы такой, черт возьми? Убирайте отсюда свою колымагу.
    Для Фергессона и бульдозер, и его разъяренный водитель были нереальны. Он слышал тяжелое дыхание бульдозериста и видел его красное лицо, маячившее в окне, но по–прежнему не шелохнулся. Он не знал, что делать.
    — Езжай назад! — орал бульдозерист. — Возвращайся на дорогу! Пошевеливайся, приятель!
    — Вы знаете мистера Бредфорда? — спросил Фергессон.
    Подошли другие рабочие, и вместе с ними был некто в деловом костюме. Все они указывали на «Понтиак» Фергессона и махали другим рабочим, приглашая их присоединиться. Вдоль громоздящихся куч земли и скоплений техники выстроилась цепочка фигур: зрители.
    Подойдя к окну, человек в деловом костюме сказал:
    — Попрошу вас отогнать свою машину туда, откуда вы приехали. Это частная дорога, предназначена для использования штатом.
    Фергессон не нашелся, что сказать. Он почти милю проехал на малой скорости по колее. Мысль сдавать обратно озадачивала его. Он чувствовал себя сбитым с толку и не мог говорить.
    — Да что с ним такое? — кричал бульдозерист. — Черт возьми, мне над0 проехать — не могу я здесь околачиваться!
    — Может, он не говорит по–английски, — предположил кто–то из рабочих.
    — Покажите мне свои права, — сказал человек в деловом костюме.
    — Нет, — сказал Фергессон.
    — Он не знает, как ездить задним ходом, — сказал другой рабочий.
    — Подвиньтесь, — сказал человек в деловом костюме. Он открыл дверцу машины. — Я сам отгоню ее обратно. Подвигайтесь, приятель. Слушайте, мы можем подать на вас в суд; вы заехали на собственность штата. Вы нарушитель. Вам нельзя быть на этой дороге; это вообще не дорога, а стройплощадка.
    Он отпихнул Фергессона на пассажирское место и, включив задний ход и глядя через плечо, начал пятиться. Бульдозерист вернулся в свою машину и последовал за ними. Чтобы добраться до того места, где обрывалась настоящая дорога, потребовалось немало времени. Фергессон сидел, уставившись в пол, и ничего не говорил.
    — Ну вот, — сказал его вынужденный помощник, дергая парковочный тормоз и выбираясь наружу. — Дальше сами.
    — Как мне ехать? — спросил Фергессон.
    — Обратно, вверх по подъему, тем же путем, каким приехали.
    Фергессон указал через пространство разрытой земли, на шоссе на дальней стороне.
    — Езжайте обратно, — повторил человек в деловом костюме. — Обратно в Сан–Рафаэль, а там найдите улицу, по которой его пересечете.
    Он быстро зашагал прочь, и Фергессон остался один. Он слышал рев бульдозера и звуки, производимые рабочими: они начинали свой день. Переключив скорость — зубья шестеренок проскрежетали, — он неловко поехал обратно по дороге и снова оказался в жилом районе Сан–Рафаэля, среди домов и лужаек.
    Увидев прохожего, шагавшего по тротуару, Фергессон высунулся из окна и крикнул:
    — Как мне проехать на ту сторону?
    Человек взглянул на него и пошел дальше, не сказав ни слова. Фергессон снова поднял стекло. Чувствуя себя неуверенным и подавленным, он не стал преследовать прохожего. Теперь было уже девять часов, пригревало. Желтый солнечный свет нависал над деревьями и тротуарами; лужайки искрились. По тротуару медленно шагал почтальон, и Фергессон подвел машину к обочине рядом с ним.
    — Как мне проехать на шоссе сто один? — спросил он.
    — Куда вы хотите попасть?
    — В «Сады округа Марин», — сказал он, немного отдыхая от езды.
    Почтальон посовещался с самим собой.
    — Не знаю, — сказал он. — Никогда о них не слышал. Езжайте в центр, к муниципалитету, спросите там. Спросите у кого–нибудь в центре, там должны знать.
    Он пошел дальше.
    С этого момента старик ехал бесцельно, не зная, куда направиться и к кому обратиться. Он, казалось, все больше удалялся от главной части города: улицы становились все круче, а дома — все старее. Наконец он добрался до чего–то такого, что походило на участок для застройки, но старый: дома там были ветхими, а во дворах росли высокие сорняки.
    Однажды он увидел полицейского, но тот выглядел грубым и неприятным, так что он не стал останавливаться и там. Часы показывали уже четверть одиннадцатого. Черт знает, что такое, думал он. Где я? Все еще в Сан–Рафаэле? Позади участка вроде бы проглядывала открытая местность: поля, отдаленные холмы.
    В десять тридцать он подъехал к перекрестку, на котором стояло маленькое здание под камень, а на вывеске вверху значилось: «Нотариальная контора Дауленда по аренде недвижимости». Он припарковал машину и вошел внутрь.
    За одним из трех письменных столов сидела и разговаривала по телефону женщина средних лет в ситцевом платье и шляпке. Она ему улыбнулась, завершила разговор и подошла к прилавку.
    — Доброе утро, — сказала она.
    — Мне надо проехать в «Сады округа Марин», — сказал Фергессон.
    Женщина задумалась. Она казалась хорошо ухоженной со своими завитыми и зачесанными назад волосами; ее одежда выглядела дорогой, и от нее пахло пудрой и духами.
    — Это не из наших, — сказала она. — Это один из новых подрядных проектов на дальней стороне шоссе Сто один. — Поколебавшись, она добавила: — Честно говоря, я даже не знаю, открыты они или еще нет.
    — Я хочу увидеть мистера Бредфорда, — сказал он.
    Женщина облокотилась на прилавок и постучала себя по зубам желтым грифельным карандашом.
    — Вы можете вернуться примерно на милю и там пересечь город и выехать на шоссе. Или можете ехать дальше. Ваша застройка находится вверх по шоссе, по пути в Петалуму, так что с тем же успехом можно ехать и в ту сторону. Здесь повсюду работают, и вам надо быть как можно внимательнее. Легко заблудиться.
    Принеся на прилавок карту, она показала ему направления, в которых он сумел разобраться. Поблагодарив ее, он вернулся в машину, снова чувствуя уверенность. Может, уже вот–вот, думал он. По крайней мере, это существует: она узнала название.
    Он снова двигался и опять оказался в районе строительных работ. Дорога превратилась в смесь грязи и асфальта, разбитая, решил он, тяжелой техникой; но она действительно пересекалась с шоссе, и он достиг дальней стороны, ориентируясь, вместе с другими автомобилями, на флажок, которым размахивал какой–то старик в голубых джинсах. Там его направили влево по усеянной рытвинами старой дороге с черным покрытием, которая шла параллельно шоссе, но примерно в миле левее. По обе стороны тянулись сады с мертвыми фруктовыми деревьями. Он не мог определить их сорт.
    Его ушей достиг грохот машин. Потом он увидел их, издали они были похожи на работающих насекомых. Но теперь он думал, действительно думал, что видит «Сады округа Марин»: по крайней мере, на склоне широкого бурого холма велось строительство новых домов. Он различал расчищенную землю, новые узкие дороги, начатые фундаменты. Чувствуя душевный подъем, он опустил стекла в окнах машины, впуская внутрь теплый воздух, сухой сельский воздух, столь отличный от городского. Приятно пахло высыхающей травой, а вид ровных полей внушал абсолютную уверенность, что Фергессон наконец нашел то, что искал; вид, открывавшийся ему теперь через замызганное насекомыми и запыленное ветровое стекло, полностью соответствовал его ожиданиям.
    Вскоре, к его радости, появилась и сама вывеска. Проезжая мимо, он разобрал только большие буквы: строки сведений, нанесенные на дерево яркой зеленой и красной краской, постепенно делались все мельче, переходя к информации, касавшейся первичных взносов, планировки, числа кирпичей в камине, расцветки. Он прочел:
    САДЫ ОКРУГА МАРИН — 1/4 МИЛИ
    ОТКРЫТЫ ДЛЯ ПУБЛИЧНОГО ОБОЗРЕНИЯ
    Область грязи и строительной техники, простиравшаяся впереди, была уже не федеральным или штатным строительным проектом, но частным деловым предприятием. И все же это укладывалось в нечто более обширное. Это было компонентом общей экономической активности, деятельности. Все в этом участвовали, и сюда же входила и его роль: здесь он был на своем месте. Запястья и ладони у него горели от пота; он моргал и ощущал новое чувство, или, точнее, старое, сохранившееся с детства. Ему не терпелось выскочить из машины и упереться ногами в землю; хотелось бегать, прыгать, хватать с земли камни и швырять их в воздух.
    Дорога привела к маленькому зданию с крышей, покрытой толем, и парковкой перед ним. Там стоял одинокий тускло–черный «Форд». Земля была грязной и утоптанной, возле здания он приметил несколько рулонов толя, уложенных в штабель. И полупустой мешок цемента.
    Припарковавшись и поставив машину на ручной тормоз — он заставлял себя действовать методически, — он направился к зданию медленной, непринужденной походкой. Дверь была открыта и вела в офис, где за письменным столом, задрав и скрестив ноги, сидел молодой человек. Он читал книгу в мягкой обложке. В офисе пахло лаком. На столе стояли проволочные корзины для бумаг и телефон, а на стене висел глянцевый календарь, новехонький, с изображением девушки в длинной цветастой юбке.
    — Приветствую, — сказал молодой человек.
    Он захлопнул книгу, словно отвергая непрочитанную часть. Потом с шумом бросил ее на стол и скрестил руки. У него было длинное лошадиное лицо и густые волосы. Костюм на нем был неофициальный, однобортный; зубы выдавались вперед, а кожа на шее была красной и задубелой. К удивлению Фергессона, носки у него складками свисали с лодыжек.
    — Читаете такие вещи? — спросил он, тыча большим пальцем в закрытую книгу в мягкой обложке.
    — Нет, — сказал Фергессон, тяжело дыша от напряжения и возбуждения.
    Хозяин офиса поднял книгу и посмотрел на обложку.
    — «Мозговая волна», — сказал он. — Пол Андерсон[11]. Научная фантастика. Я все эти фантастические книги читаю. За последний месяц прочел, должно быть, с полсотни. Весь стол ими забит. Мне их дают разные типы, покупать не приходится.
    Фергессон, со всем своим нетерпением, оказался в этом маленьком закрытом прибежище безвременья. Неподалеку от этого офиса и его хозяина разворачивались гигантские общественные работы, растянутые на десятилетия, и он усвоил их взгляд на вещи. За своим столом, забитым грудой книг, он был подобен египетскому чиновнику. Лишенный эмоций, отсеченный от сиюминутного мира, он тяжеловесно приветствовал Фергессона.
    — Это все не то, — сказал Фергессон, желая вернуть этого человека в действие, в движение времени. — Скажите, вы знаете мистера Бредфорда?
    Тот кивнул.
    — Он здесь?
    — Бредфорда здесь нет, — сказал хозяин офиса. Он встал на ноги и протянул руку, которую Фергессон нашел крепкой и сухой, и при этом ссутулился под низким потолком своего офиса, из–за чего его рост ушел в плечи. — Меня зовут Кармайкл. А как будет ваше имя? — Он задал этот вопрос с такой поднимающейся интонацией, словно знал имя Фергессона, но забыл и ожидал, что вспомнит его, как только снова услышит.
    — Джим Фергессон.
    — Привет, Джим, — сказал Кармайкл, склоняя голову набок и прищуриваясь. — Это ведь ирландское имя?
    — Полагаю, что так, — сказал Фергессон. Теперь он успокаивался и чувствовал, что давление у него понижается.
    — Присаживайтесь, Джим.
    Кармайкл выпихнул для него стул, а сам вернулся на свой, глядя на Фергессона через стол. Он потер друг о друга свои твердые ладони, подняв их вверх, вертикально. Затем ногтем большого пальца оттянул свою нижнюю губу и обследовал десны.
    — Итак, Джим, — сказал он. — Чем могу вам служить? Продать вам дом?
    — Нет, — сказал Фергессон. — Я хочу поговорить с мистером Бредфордом. Мне надо с ним кое–что обсудить. Когда он здесь будет?
    — Вы не хотите покупать дом, — сказал Кармайкл. — По правде сказать, я и не думал, что вы хотите его купить. Насколько мне известно, мистер Бредфорд приезжал сюда только раз. На самом деле Бредфорд входит в финансовую группу, которая субсидирует это предприятие. Работу выполняют Гросс и Дункан… подрядчики. — Он стал говорить медленнее.
    Я представляю компанию. Так что можете поговорить со мной.
    Фергессон заранее решил, что не станет раскрывать всех своих карт, что притворится кем–то другим, не показывая, кто он на самом деле. Он действительно приехал сюда, чтобы увидеть, какую задачу здесь выполняют; он сам хотел вынести суждение о «Садах округа Марин», о работе и планах финансистов этого проекта. Фергессон умел принимать решения не только о самом себе, но и обо всех других. И Кармайкл оказался вовлечен в это дело, потому что так решил Фергессон; он участвовал в этом предприятии, в новом торговом центре, как и рабочие с бульдозером, человек в деловом костюме, который вел задним ходом его «Понтиак», и, некоторым образом, полицейский, почтальон, женщина из риелторской конторы и все остальные.
    — Хочу посмотреть, что здесь сооружают, — сказал Фергессон. — Можем мы посмотреть?
    — Почему бы и нет? — сказал Кармайкл, но не двинулся, чтобы встать. Он казался уступчивым и любезным, но не обнаруживал практической заинтересованности. — В какой области вы подвизаетесь, Джим?
    — В механике, — сказал Фергессон.
    — Что именно делаете, разрабатываете, изобретаете или изготовляете машины? Вы ведь работаете с машинами?
    — С автомобилями, — сказал Фергессон.
    — Серьезно? — Кармайкл, казалось, заинтересовался. — У меня был кабриолет с повышенной мощностью, я сам постарался. Во время войны работал в автомобилестроении. У меня есть несколько рацпредложений для двигателей… в основном изменения в карбюраторе. Впрыск в каждый цилиндр. Вот почему я читаю эту дребедень. — Он поднял свою научно–фантастическую книгу и снова плашмя бросил ее на стол. — Знаете, парни, которые пишут о таких вещах… об этих ракетных кораблях, машинах времени и сверхсветовых перемещениях, обо всей этой муре. Хочешь отправить героя на Марс, говоришь что–то вроде: «Он включил автоматические высокомощные реактивные дюзы». Этот Андерсон не так уж плох, но вот некоторые — просто нечто. Шныряют по всей Вселенной. Должно быть, писать эту чепуху очень просто: высасывают ее из пальца, и все.
    — Понятно, — сказал Фергессон, ничуть, однако, не услеживая, о чем ему толкуют.
    — Хотел бы я познакомиться с кем–нибудь из этих парней–фантастов. Нанялся бы к нему техническим консультантом. — Огромные лошадиные зубы Кармайкла выказали иронию. — За десять или пятнадцать процентов от его гонорара. Эта мура — просто фальшивка. Они занимаются фальшивками, и чем дальше, тем больше. Взять вот эту, — сказал он, снова поднимая книгу так, чтобы Фергессон мог ее видеть. — Здесь говорится о том, как «ай–кью» у каждого существа повышается за одну ночь. — Он вдруг рассмеялся, так громко, что заставил Фергессона вздрогнуть. — Животные становятся такими же сообразительными, как люди. Читали когда–нибудь такую чушь?
    — Нет, — сказал Фергессон, начиная терять терпение. Он подошел к двери офиса и посмотрел наружу, на недостроенные дома.
    — Что вы делаете с автомобилями? — спросил Кармайкл из–за стола.
    — Чиню. У меня мастерская. В Окленде.
    — В какой части Окленда?
    — На авеню Сан–Пабло, — сказал он, распахивая дверь, чтобы выйти.
    Кармайкл отпихнул свой стул и последовал за ним. Его рука опустилась Фергессону на плечо.
    — Значит, хотите осмотреться? — Он зашагал по усыпанной гравием дорожке рядом с Фергессоном. — Хорошо, я вам все покажу.
    — Спасибо, — сказал Фергессон.
    Напрягая зрение, он видел плоскую площадку у подножия холма, грязную тропинку, спускавшуюся в глубокий котлован и пересекавшую его среди штабелей труб и леса. Несколько отдельных бригад укладывали фундаменты. Вращалась бетономешалка, и отдающийся эхом грохот пневматической бабы будоражил полуденный воздух. В воздухе пахло свежей древесиной.
    — Чудная картина, — сказал Кармайкл, остановившись, чтобы прикурить сигарету. Он далеко отшвырнул спичку. — Не находите, Джим?
    — Да, — согласился Фергессон.
    Они с трудом зашагали по тропинке. Из–под их ног выкатывались комья грязи, и Фергессон покачивался, когда его подошвы скользили по слякоти.
    — Смотрите под ноги, — сказал Кармайкл сзади. Сам он спускался не торопясь. — Нет, Бредфорд сюда не приезжает. Понимаете, Джим, я скажу вам, как все это работает. Бредфорд не имеет никакого отношения к этому строительству. Он вкладывает деньги, а работы производят Гросс и Дункан. Продажей домов занимаются двое или трое агентов. Теперь о моем деле — я живу здесь, на площадке. В одном из этих домов — бесплатно — первый год или пока дорога не доберется до него. За каждый дом, что я продаю, мне достается пятьсот долларов чистыми. Оклада у меня нет. Но мне удается продать только два дома в месяц. Можете посмотреть мой дом. Это дом для показа. В нем полно мебели из универмага и полностью оборудованная электрическими приборами кухня. Там моя жена.
    Он показал на один из домов, и Фергессон увидел в его окнах шторы. Это был одноэтажный дом в калифорнийском фермерском стиле, с гаражом, изгородью из штакетника и лужайкой, по краям которой росли цветы. Бетонная дорожка выводила на грязевую топь, которая была улицей. Все остальные дома были незаконченными, некрашеными и незаселенными. Их скелеты выглядели идентичными. Глянув вдоль рядов, он не заметил никаких различий.
    — Здесь вообще–го четыре разных стиля, — сказал Кармайкл. — прямо сейчас вы никакой разницы не увидите. Отличия будут в цвете, загородках и количестве спален.
    — Понимаю, — сказал Фергессон.
    — Вон там, — указал Кармайкл, — будет торговый центр. Это отдельное предприятие. Считается, что это слишком большой риск. Финансисты хотят, чтобы он работал сам по себе. Дома, они уверены, пойдут, но торговый центр — это нечто иное.
    — Почему? — спросил Фергессон. — Людям надо покупать, а живут они здесь.
    — Живут–то они здесь, — согласился Кармайкл, — но вы когда–нибудь видели женщину, которая захотела бы покупать рядом с домом? Дамы предпочитают ездить в город. Здесь они покупать не станут, а покатят в Сан–Франциско. Это даст им предлог отправиться в большие центральные универмаги. Здесь возможен продуктовый рынок. Рынок, заправочная станция и закусочная. Но они говорят о таких вещах, как о чем–то… — Он широко развел руки. — Пекарни и гончарные мастерские, библиотека с абонементом и обувная мастерская.
    — Это же целый город, — заметил Фергессон.
    Кармайкл посмотрел на него.
    — Да, полный комплект.
    — Думаете, не окупится?
    — Да это им просто не нужно.
    — Они ведь ничем не рискуют.
    — Не рискуют, — согласился Кармайкл, — они предоставляют торговый центр самому себе. Если он пойдет ко дну, они будут свободны.
    — Помещение для автомастерской, — сказал Фергессон. — Вот что я думал здесь прибрести.
    Кармайкл продолжал смотреть на него, и Фергессон понял, что тот раскусил его с самого начала. Этот человек дал ему оценку — такова уж была у него работа. Фергессон шагал по ровной площадке. Достигнув группы рабочих, он остановился. Они готовили опалубку для заливки бетона, для фундамента дома.
    — Что ж, — сказал остановившийся рядом Кармайкл. — Это встанет вам в сорок или пятьдесят тысяч.
    — Да, — сказал Фергессон.
    — А как же та мастерская в Окленде?
    — Продал. Продаю.
    — Почему?
    Фергессон не ответил. Чувствуя напряженность и тревогу, он пошел прочь от Кармайкла, сунув руки в карманы.
    Спустя какое–то время Кармайкл последовал за ним.
    — Давайте вернемся в офис, — сказал он. — Есть разговор.
    — Сколько вы за них получите? — спросил Фергессон, имея в виду дома.
    — Двенадцать или четырнадцать тысяч. Они хороши. Ничего особенного, но построены добротно. Гросс и Дункан свое дело знают. Здесь никого не надувают. — Кармайкл бросил сигарету на размягченную почву. — Одно время я думал об автобизнесе. О магазине запчастей: для себя, я имею в виду. Но им нужны люди, которые вошли бы в долю, вложили бы деньги. Мне подобного не потянуть. Когда говорят о таких деньгам то я пас. И с этим автомобильным бизнесом все логично. Люди, живущие на отшибе от города, не станут ездить туда ради запчастей и ремонта; они предпочтут делать это здесь, потому что когда им это требуется, то требуется немедленно.
    — На это я и рассчитываю, — сказал Фергессон, а потом ему в голову пришло кое–что еще. — Женщины в мастерскую обращаться не будут. Машины туда пригоняют мужчины.
    — Как долго вы занимаетесь ремонтным бизнесом?
    — Большую часть жизни.
    — И как оно вам?
    — Нормально. — Он почувствовал нетерпение. — Ползаешь под машинами с утра до ночи, ни сна ни продыху.
    — Вам понравилось то, что вы здесь увидели?
    — Да.
    — Вот ведь смешная, черт возьми, штука, — сказал Кармайкл. — Давайте–ка вернемся. — Он взял Фергессона под руку, и они вдвоем направились к котловану и холму за ним. — Сюда многие являются, едут всю дорогу от города… знают ведь, что здесь не закончено, знают, что шоссе не готово, как и дома, ан нет — когда приезжают, то озираются вокруг и лаются — как собаки. Бога ради, да чего же они хотят? Я–то вижу это местечко; все, что требуется, это уметь смотреть. Через два–три года здесь раскинутся сплошные лужайки, и жены будут их поливать, и дети станут повсюду лазать. Чего им надо? Эти застройки выглядят одинаковыми? Ну так и что, они перестанут походить друг на друга, когда в них заселятся люди. Это ведь люди заставляют их выглядеть по–разному. Возьмите любые шесть кварталов пустых домов — ужас, да и только. Это люди ввозят в них личную мебель и развешивают портьеры и картины по своему вкусу.
    — Сколько вы продали домов? — спросил Фергессон.
    — Шесть. Нет, семь. Есть еще один продавец, в городе.
    Они пересекли котлован и остановились, чтобы Фергессон мог от дышаться.
    — Какие–то деньги со стороны вы привлечете? — спросил Кармайкл.
    — Нет. — Он опять тяжело дышал, карабканье далось немалым трудом. Давая себе повод передохнуть, он обернулся на дома, чтобы еще раз окинуть их взглядом, прежде чем снова лезть в горку. — Я могу потянуть это в одиночку, финансовую часть.
    — Но вы бы наняли механиков?
    — Да, — сказал Фергессон.
    — Вы женаты? У вас есть семья?
    — Да, — сказал он.
    Кармайкл начал неторопливо подниматься по склону холма, и Фергессон последовал за ним. Башмаки старика увязали в глине, а трава, за которую он хватался, выскальзывала у него из пальцев. Кармайкл поднимался с прямой спиной, легко и уверенно, и неторопливо говорил:
    — Вам решать. Нет причин, почему бы здесь это не выгорело. У них с этой застройкой связана куча денег, и все вертится вокруг шоссе. Им приблизительно известно, когда будет продано большинство домов. В любом случае, окупаться ваши затраты начнут сразу же, потому что здесь повсюду множество подобных площадок, большинство из них заселены, и люди едут сюда из Петалумы. А на выходные здесь все забито теми, кто едет на Русскую реку[12]. Вы же видели, сколько машин на шоссе Сто один. Это загруженная зона, и загрузка все растет. Чего же здесь ждать, кроме роста?
    Джим Фергессон с трудом карабкался по склону. Шагавший впереди Кармайкл все говорил и говорил, и он его слушал со всей внимательностью, на какую был способен. Ладони у него были мокрыми и зудели от порезов о края травы. В одном месте он поскользнулся и упал на влажную землю, пальцы увязли в ней, и он закрыл глаза. Кармайкл добрался до вершины и шел дальше, теперь уже медленнее, потому что чувствовал, что старик за ним не поспевает. Фергессон поднялся и стал ступать широко, чтобы в три шага закончить остаток подъема. На вершине было скопление стальных опорных балок, и, когда он достиг их, его башмак запутался в траве, выросшей между ними. Он шагнул вперед и рухнул. Из него вырвался воздух, он упал в темноту, упал так внезапно, что не смог издать ни звука. Земля притянула его, словно магнит. Он упал на нее, как металл, ничком, раскинув руки; не увидел, как вздыбилась земля, не услышал собственного падения. Только что он с трудом ковылял позади Кармайкла, и вот уже лежит ничком в грязи.
    Кармайкл, продолжая говорить, сделал еще несколько шагов. Оглянувшись, чертыхнулся, вернулся и наклонился, приблизив свое безмятежное лошадиное лицо к лицу Фергессона. Тот почувствовал его присутствие и заворчал, пытаясь подняться. Но подняться он не мог. Не было сил. Он ничего не слышал, кроме отдаленного жужжания, и, хотя он помнил голос Кармайкла, не мог на самом деле понять, что это за звуки.
    Ухватив старика за руку, Кармайкл пытался поднять его. Он поднимал его обеими руками, но Фергессон не шелохнулся; Кармайкл не способен был сдвинуть его с места, а Фергессон чувствовал свой собственный вес, тяжелый и мертвый, плотно прихваченный магнетической землей. Он попал в западню и не мог ничего ни сделать, ни произнести; мог только ждать. И надеяться, что Кармайкл найдет выход.
    — Эй! — позвал Кармайкл, обращаясь к нескольким рабочим на склоне холма. — Здесь требуется помощь.
    Рабочие подошли к нему. Фергессон не чувствовал ни испуга, ни того, что он оказался в дурацком положении; он ощущал лишь слабую тошноту и начинающуюся боль в груди. В его сознании отпечатывались очертания стальных опорных балок. Они были под ним. Давление превратилось в боль, и он сморщился.
    — Что случилось? — спросил кто–то из рабочих.
    — Он упал, — сказал Кармайкл.
    Они подняли старика на ноги, перевели его в стоячее положение. Фергессон обнаружил, что он стоит и что с него спадают комья грязи и раздавленные сорняки. Однако давление в груди так и осталось; он поднял руку и машинально пригладил волосы. Собственное лицо показалось ему отекшим и сочащимся влагой, как будто из него струилась кровь.
    — Спасибо, — сказал Кармайкл, и рабочие разошлись. — Эй, — обратился он к Фергессону. — Ну вы и грохнулись!
    Фергессон кивнул. Боль в груди лишала его дара речи. Он коснулся ее своими оцепеневшими пальцами, но не почувствовал ровным счетом ничего. Говорить он тоже не мог. Теперь он испугался.
    — Пойдемте в офис, — сказал Кармайкл. Придерживая Фергессона за плечо, он привел его к лачуге с крышей, покрытой толем. — Чашку кофе?
    — Нет, — сказал Фергессон. Его голос звучал разлаженно и словно бы доносился издалека. Он как будто слышал его по телефону. — Мне надо возвращаться.
    — Хотите сесть в свою машину?
    Фергессон кивнул, и Кармайкл подвел его к припаркованному «Понтиаку». Кармайкл открыл дверцу, и старик забрался за руль. Он откинулся на мягкое сиденье и большими глотками всасывал воздух. От воздуха у него саднило в горле, как будто его он тоже ободрал при падении. Подняв руку к грудной клетке, он надавил на нее.
    — Как вы себя чувствуете? — спросил Кармайкл.
    Он кивнул.
    — Надо было смотреть на эту мокрую землю, с ней шутки плохи.
    — Да, — сказал Фергессон.
    В голове у него начало проясняться, и он стал осознавать, что к чему. Но боль в груди свидетельствовала, что внутри у него что–то повреждено; он дрожал от испуга и хотел, чтобы Кармайкл оставил его в покое. Ему не терпелось вернуться в Окленд.
    Кармайкл, опершись на дверцу машину, долго говорил, продолжая свои рассуждения как ни в чем не бывало. Его бесконечное спокойствие нарушено не было: старик упал, а Кармайкл организовал, чтобы его подняли на ноги. Старик обливался потом, откинувшись на сиденье своего автомобиля, и думал, как доехать обратно. Он был уверен, что справится; сможет, если понадобится, съехать с дороги. Решив ехать прямо сейчас, он открыл глаза и перебил агента по продажам:
    — Спасибо, мистер Кармайкл. Увидимся.
    Правой рукой он включил зажигание, ногой надавил на газ. Мотор завелся.
    — Погодите, — сказал Кармайкл. — Я дам вам свою карточку.
    Фергессон принял карточку и сунул ее себе в карман. Он отъехал на ярд, а Кармайкл шагал рядом. Глядя через ветровое стекло, Фергессон моргал, когда пот просачивался сквозь брови и затекал в глаза. Боль стала интенсивнее, не такой приглушенной, как прежде; он почувствовал, что она локализуется в сердце, и внезапно понял, что у него был сердечный приступ: не сильный, легкий, случившийся из–за ходьбы в гору и волнения.
    — До свидания, — сказал он и кивнул; автомобиль тронулся с места и покатил по дороге.
    — Увидимся, Джим, — сказал Кармайкл.
    Он исчез из поля зрения Фергессона. Звук его голоса растаял. Фергессон вел машину, вцепившись в руль обеими руками. Проехав около мили, он приостановился и снова откинулся на сиденье, стараясь устроиться поудобнее. Боль, казалось, ослабевала. Это его радовало.
    К тому времени, когда он снова отыскал шоссе, ему уже вполне удавалось сидеть прямо. Спазм ослабел — или боль утихла. Трясущейся рукой он впервые переключился на высокую скорость. Рев двигателя стал тише.
    Он все еще был испуган и, ведя машину, напевал самому себе: «Бом–бом, бом–бом». Это ничего не означало, и он никогда прежде не издавал подобных звуков, не было случая, чтобы его губы снова и снова повторяли такие звуки, как будто они были чем–то важным. «Бом–бом». Он испытал облегчение, когда по обе стороны увидел Сан–Рафаэль, потому что это означало, что вскоре он окажется на мосту и поедет обратно к Ист–Бэю. «Бом–бом», — сказал он себе, вслушиваясь в собственный голос. Силы его восстановились, и он повторил это громче. Полуденное солнце припекало, из–за чего пот стекал у него по щекам и заливался под воротник. Куртка сковывала его движения, а когда он пошевелился, то почувствовал подергивание ткани. Возможно, подумал он, стальные балки рассекли ему грудь.
   

   

    

     Глава 7
    

    Мастерская не открывалась весь день; ее деревянные двери были заперты. Старик припарковал «Понтиак» у входа и неуклюже выбрался, чтобы отпереть амбарный замок, удерживавший двери вместе. Когда он потянул их кверху, его окатило хлынувшим потоком влажного затхлого воздуха.
    Загнав «Понтиак» внутрь, он прошел в свой офис и расстегнул куртку. Сунув руку под рубашку и майку, чтобы добраться до тела, он обнаружил, что ткань пропитана кровью. Ребра пересекала глубокая зарубка, которая все еще кровоточила. Он тут же отправился в умывальню, где смыл кровь с помощью бруска мыла «Лава». Зарубка стала белой, а плоть, оказалось, была не столько рассечена, сколько вмята.
    Значит, думал он, вернувшись за письменный стол в офисе, боль была вызвана столкновением, ударом; это сталь ударила его по груди, и нет причин предполагать что–то более серьезное. Болеть перестало. Он чувствовал слабость и тошноту. Наклонившись, он выдвинул нижний ящик и достал полупинту бренди «Братья во Христе». Единственным стаканом, который он смог найти, был бумажный стаканчик со скрепками. Высыпав их и выпив немного бренди, он стал щелкать по скрепкам, запуская их по поверхности стола. Потом, наконец, нашел номер Хармана и набрал его.
    — Алло, — сказал он. — Харман? Мистер Харман?
    — Один момент, — отозвалась телефонистка. — Соединяю вас с мистером Харманом.
    Послышался ряд щелчков, он ждал. Потом раздался мужской голос.
    — Харман слушает.
    — Это Фергессон, — сказал он. — Меня заинтересовала эта площадка, но я не могу найти мистера Бредфорда.
    — Ах да, — сказал Харман, и в его голосе прозвучала мимолетная озадаченность.
    — Я ездил туда, но его там не было.
    После паузы голос Хармана сказал:
    — Друг мой, я все думаю о вас и о вашем бизнесе. Думаю, как вам лучше поступить… у вас есть адвокат?
    — Нет, — сказал Фергессон.
    — Ну а кто занимался документами по вашей автомастерской?
    — Мэтт Пестевридес. Брокер по недвижимости.
    — Мне кажется, — сказал Харман, — что если вы собираетесь иметь дело с Бредфордом, вам следует действовать через кого–то другого. Говорю это, не подразумевая ничего обидного. Но я, Джим, полагаю, что вы действительно управились бы гораздо лучше, если бы смогли вести дела через какого–нибудь представителя, который привык общаться с такими предпринимателями, как Бредфорд. Который может — понимаете, что я имею в виду? — говорить с ними на одном языке.
    — Я хочу это заведение, — сказал Фергессон.
    — Автосервис?
    — Хочу его купить! — громко сказал он прямо в ухо Хармана. Рокот его голоса отозвался в трубке нестройными звуками.
    — Хорошо, послушайте, — сказал Харман. — Наймите адвоката. Пусть он найдет подход к Бредфорду. Пусть скажет им, что у него есть интересный клиент, который хочет узнать о них больше. Он разберется, как с ними обращаться. Может, у Бредфорда и его компаньонов уже имеется проспект — ну, вы знаете, что это такое, это финансовый проект, в котором излагаются все подробности. Пускай вага адвокат его просмотрит и скажет, что он думает. Или свяжитесь с брокером по инвестициям. С кем–то, у кого есть опыт в такого рода вещах. Или, если хотите, предоставьте это мне.
    — Я поручу это Царнасу. — Это был болгарин, поверенный, занимавшийся делами собственности, который готовил документы на его хозяйство, когда он его только покупал. — Спасибо.
    — Если хотите, я сообщу вам имя своего собственного поверенного, — сказал Харман. — Он отличный специалист.
    — Нет. — У него снова начала болеть грудь. — Спасибо.
    Он положил трубку.
    Почему, думал он, мне нельзя повидаться с Бредфордом самому? Почему я должен действовать через кого–то еще? Бредфорд, подобно богу, был невидим, находился где–то высоко в небе; его знали только по его делам. Большим людям, финансистам, полагалось узнавать о Джиме Фергессоне не напрямую и не сразу; знание о Фергессоне должно подползать к ним постепенно, если только ему вообще суждено доползти. И в какой мере оно будет им важно? Насколько ценно? Но он принял решение двигаться дальше.
    Он позвонил в офис Царнаса. Ответила его дочь.
    — Я хотел бы поговорить с Борисом, — сказал он. — Это Фергессон.
    Он попросил Царнаса разузнать о «Садах округа Марин», а потом, положив трубку, выдвинул ящик стола и нашел сигару «Датч–мастерс», до сих пор завернутую в целлофан. У сигары был хороший вкус, и она дала ему возможность расслабиться. Боль в грудной клетке была тупой, невнятной, однообразной, повторяющейся, как пульс.
    Снаружи, за дверью офиса, стояли автомобили, ожидавшие его рук, автомобили с металлической пылью на капотах, оставленной продолжительным истиранием клапанов. Один «Плимут» стоял на задних колесах, поддерживаемый гидравлическим домкратом; он забыл его опустить. «Плимут» стоял так уже три дня. Он подивился, как здорово держат сжатый воздух уплотнения домкрата. Докурив сигару, он вышел из офиса и взял с верстака инструменты. Вытолкнул ногой плоскую деревянную тележку и опустился на нее.
    Снова он был под машиной, в холодной тьме, среди неотчетливых очертаний. Отыскав на шнуре лампочку, защищенную колпаком, он потянул ее за собой; желтая область распространилась на коробку передач и маховое колесо автомобиля.
    Когда он перекатился на бок, чтобы взять торцовый ключ, в груди у него что–то хрустнуло. При этом от боли у него открылся рот, он выпустил ключ. Боль, которую он испытывал прежде, набросилась на него снова, как будто и не исчезала. Боль воцарилась в нем, и он не мог дышать. Когда он хватал воздух ртом, у него свистело в горле, словно оно было чем–то заложено.
    — Черт, — сказал он, когда смог говорить, и перекатился обратно на спину.
    Он лежал, прижав руки к бокам, и видел ослепительный свет электрической лампы. Что–то внутри него вышло из строя. Что–то весьма существенное. После недавнего падения он не оправился.
    Некоторое время он лежал под машиной, а потом выкатился на тележке наружу. Бросил инструменты на верстак и вернулся в офис. С час он просидел там, ничего не делая. Времени было уже полчетвертого, а он не ел с шести утра. Через залитый белым солнечным светом прямоугольник входа проходили чьи–то силуэты. Не зайдет ли кто–нибудь к нему, прикидывал он. Если так, то, может, этот кто–то принес бы ему сэндвич из кафе неподалеку.
    Ближе к вечеру, когда солнце уже не так жарило, Эл Миллер вынес галлоновую бутылку политуры и принялся полировать «Олдсмобиль» 1954 года, который он взял у оптового торговца. В ожидании, пока политура высохнет, он включил воду, взял шланг и стал мыть другие свои машины; он переводил шланг то туда, то сюда. Свет в это время дня был особенно ярким, и ему пришлось надеть темные очки. Из–за слепящего света он стоял спиной к улице и тротуару.
    Двинувшись к задней части одной из машин, он повернулся и заметил, что к нему направляется какая–то женщина, которая, незамеченная им, уже проникла на его участок. Очень быстро шагая, она приближалась к нему по прямой линии. Она наступала на него, а он стоял с брызжущим шлангом в руках и щурился, пытаясь распознать, кто это такая, если он вообще ее знал. Часто вот таким образом приходили женщины, которые хотели, чтобы им изменили показания счетчика платного времени парковки, — с такой же быстротой и целеустремленностью.
    Женщина, дебелая, средних лет, начала вдруг вопить на него высоким голосом:
    — Ах ты, ужасная личность, все стоишь здесь! Ничего не делаешь, как всегда!
    Она повторила эти же слова несколько раз, по–разному их перетасовывая; он смотрел на нее с открытым ртом, совершенно ошарашенный.
    Это, теперь он видел, была Лидия Фергессон.
    — Просто стоишь здесь, и все! — кричала она, ее лицо удлинялось, вытягивалось, как бы перестраиваясь изнутри. — Никогда ничего не делаешь в обширном мире, кроме как для себя, ты, эгоистичный, отвратительный тип!
    — Что? — сказал он, двинувшись, чтобы закрыть воду.
    Лидия указала на мастерскую.
    — Его там нет, — сказал Эл. — Целый день не было. Я заглядывал около двух.
    Рот у нее раскрылся, и она сказала:
    — Он лежал там больной.
    О господи, подумал Эл. Вот те на.
    — Больной чем? — спросил он. — Может, скажете? — У него самого повысился голос, сделавшись почти таким же пронзительным, как у нее. — Ты, чужестранка истеричная, дура повернутая! — заорал он на нее, стоя так близко, что различал каждую пору на ее коже, каждую складку и морщинку, каждый волосок. Она попятилась, выказывая страх. — Убирайся отсюда! — орал он. — Убирайся с моей стоянки! — Когда она стала отступать, он побежал за ней. — Что с ним случилось? — крикнул он, бросая шланг и хватая ее за рукав. — Говори!
    — У него был приступ, — сказала она.
    — Где он сейчас?
    — Дома. — Голос у нее стал тише, в нем больше не было обвинительных ноток. — Один хороший клиент, у которого есть привязанность к нему и забота, случайно приехал и нашел его сидящим в офисе; он даже не мог позвонить. И он отвез его к доктору, который сделал ему рентген и перевязку.
    Испуг Эла несколько уменьшился.
    — Вы это так подали, словно он умер. Как будто концы отдал.
    Его трясло, а голос звучал неровно.
    — До свидания, — сказала Лидия. — Я приехала сюда на такси, чтобы сказать вам, к чему могло бы привести ваше отношение.
    — Какое отношение? — Он последовал за ней до края своего участка. Там, на парковочной площадке, стояло такси, новое, желтое и блестящее; его водитель, сидя за рулем, читал газету. — Я сам отвезу вас обратно, — сказал он. — Повидаю его, ладно? Могу я его увидеть, посмотреть, как он там?
    — Будете ли вы управлять машиной с осторожностью? — спросила Лидия.
    — Конечно, — сказал он, уже направляясь к лучшей своей машине, «Шевроле».
    Он открыл дверцу, завел мотор и дал ему набрать обороты, нажав на педаль газа. Потом он подошел к припаркованному такси и заплатил шоферу. Вернувшись, обнаружил, что Лидия уже забралась в «Шевроле» и устроилась на заднем сиденье. Она сидела, уставившись вперед, с ничего не выражающим лицом… нарочно, подумал он, усаживаясь за руль. Заявилась сюда затем лишь, чтобы мне стало плохо, потому что я его не нашел.
    Он вел машину, маневрируя в потоке транспорта. Никто из них не раскрывал рта.
    Подъехав к их дому на Гроув–стрит, он пошел впереди Лидии, прежде нее поднялся на крыльцо. Но входная дверь была заперта, и ему пришлось ее дожидаться. Как только она отперла дверь, он вошел внутрь.
    Там, в гостиной, он и застал старика, который выглядел почти так же, как всегда, за исключением того, что вместо хлопчатого рабочего костюма и башмаков был облачен в голубой банный халат и домашние тапочки. Он сидел посреди кушетки, положив ноги на пуфик, и смотрел телевизор. Телевизор был включен на такую громкость, что его звук наполнял всю комнату. Эл остановился, глядя на старика, но тот его вроде и не замечал.
    В конце концов Эл подошел к телевизору и убавил звук. Тогда старик повернул голову и заметил его.
    — Что случилось? — спросил Эл.
    — Грудь рассек, — сказал старик.
    — И все?
    — Может, ребро треснуло. Доктор сделал рентген. Перевязал меня.
    — Как это произошло?
    — Упал, — сказал старик.
    — Что, поскользнулся на масле?
    — Нет.
    Эл ждал.
    — Как же тогда? — спросил он наконец.
    — На мокрой траве, — сказал старик.
    — Черт, где же ты ее нашел, мокрую траву?
    — Он был в округе Марин, — из–за его спины сказала Лидия.
    — На отдыхе, что ли? — предположил Эл.
    — По делам, — сказал старик.
    Какое–то время он сидел молча, с мрачным лицом. Ничего больше не говорил. Эл не мог придумать, что сказать; он просто стоял, переводя дух и успокаиваясь. В конце концов, все вроде было не так уж плохо. Очевидно, жена его просто переволновалась.
    — Ты в чем–либо нуждаешься, тебе что–нибудь требуется? — спросила Лидия, приближаясь к старику.
    — Может, кофе, — сказал старик. — Как насчет чашки кофе? — спросил он у Эла.
    — Идет, — сказал Эл.
    Лидия исчезла на кухне. Мужчины остались наедине, и оба молчали.
    — Как она меня перепугала, — сказал Эл.
    Старик ничего не сказал, и выражение его лица нисколько не изменилось.
    — Ты ведь неплохо себя чувствуешь, да? — сказал Эл. — Когда думаешь вернуться к работе? Что сказал доктор?
    — Он мне позвонит. Когда получит рентгеновский снимок.
    Эл кивнул.
    — Могу я чем–то помочь? — спросил он вскоре.
    — Нет, — сказал старик. — Спасибо.
    — Скажем, позвонить каким–нибудь твоим клиентам?
    — Нет.
    — Ладно, — сказал Эл. — Дай мне знать, если что.
    Старик кивнул.
    Из кухни донесся отчетливый голос Лидии:
    — Мистер Миллер, зайдите сюда на минутку.
    Он спустился в прихожую и прошел в кухню.
    Лидия, стоя спиной к нему у буфета и готовя кофе, сказала:
    — Пожалуйста, теперь, когда вы достаточно долго его видели, покиньте наш дом.
    — Послушайте, — сказал Эл, — я проработал с ним немало лет…
    Его переполнял гнев, смешанный со всегдашней неприязнью к ней.
    — Достаточно долго, — сказала она быстро и четко, командным, едва ли не веселым голосом, отходя, чтобы взять кофейные чашки.
    — Что я такое сделал? — спросил он.
    Повернувшись к нему, Лидия сказала:
    — Несмотря на все, что он говорит, он болен. Он — больной человек.
    — Ну да, — сказал Эл.
    — Позвольте ему оставаться дома, где ему подобает быть и где он восстанавливает свои силы. Не предъявляйте требований.
    — Каких? — спросил он. — Каких требований? Что вы имеете в виду? Чего, по–вашему, я от него добиваюсь, что получаю? Думаете, я всегда прошу его помочь с починкой моих машин? Может, и так.
    Он чувствовал и ненависть к ней, и унылость, обычную свою застарелую унылость. Конечно, так оно и было; он действительно использовал старика. И ей он никогда не нравился. Она и сама использовала старика, так что легко могла видеть, что происходит.
    — Учтите только, что и я ему помогаю, — сказал он. — Со всякими тяжестями. Вы это учитываете? Лучше бы подумали и об этом.
    Она ничего не сказала. Продолжала сновать по кухне, не обращая на него никакого внимания, с застывшей, по обыкновению, улыбкой. Теперь, произнеся слова своей роли, она лишь ждала, чтобы он убрался.
    Какое–то время он не двигался с места. Пытался придумать, что еще сказать, но никаких мыслей не появлялось. Ничего не было, кроме переполнявших его чувств. Наконец он повернулся и направился обратно в гостиную. Старик, обнаружил он, опять смотрел телевизор, звук которого оставался приглушенным; старик не отводил глаз от экрана, все его внимание было направлено на водянистые серые очертания.
    — Пока, — сказал Эл. — Мне надо ехать.
    Старик тут же кивнул. Эл подождал, но тот не говорил. Так что он, сунув руки в карманы, прошел через дом к входной двери.
    Минуту спустя он уже был снаружи, на тротуаре, и забирался в «Шевроле».
    Не надо было мне уходить, думал он, отъезжая. Надо было остаться там, как–то там зацепиться и спасти его от этой ведьмы. От этой старой гарпии.
    Но он не мог придумать никакого предлога, чтобы вернуться, никакого способа представить свое возвращение оправданным.
    Черт возьми, я действительно ни на что не гожусь, сказал он себе. Бездельник, просто бездельник. Неудивительно, что я ничего не достиг. Нет у меня ни напора, ни амбиций. Я обречен, и сам это знаю. Для меня просто нет места. Кишка у меня тонка пробить себе место.
    Он не стал возвращаться на стоянку; вместо этого, увидев, что уже около пяти, он поехал домой, в свою собственную квартиру в трехэтажном деревянном доме, сером от старости.
    Когда он открыл дверь, его встретили звуки и запахи: Джули вернулась раньше него и хлопотала у кухонной плиты, готовя отбивные на ужин. Он вошел и поздоровался с нею.
    — Привет, — сказала она. На ней были джинсы и сандалии, и это напомнило ему о том, что сегодня был один из ее нерабочих дней. — Ужин будет готов только через полчаса. Ты сегодня рано.
    Он подошел к холодильнику и достал из него бутылку шерри.
    — Тебе кто–то звонил, — сказала Джули. — Женщина.
    — Назвалась?
    — Да, миссис Лейн. Сказала, что ей надо сообщить тебе что–то важное. Что тебе надо обязательно ей перезвонить.
    — Это риелторша, — сказал Эл, усаживаясь за стол. — Со стариком сегодня случилось несчастье, — сказал он. — Упал. Его отвезли домой.
    — Досадно, — безразличным тоном сказала Джули: в ее голосе не было ни удивления, ни сожаления, ни озабоченности.
    — Тебе что, все равно? — сказал он.
    — Не понимаю, почему это должно меня заботить, — сказала она.
    — Я, пожалуй, поеду обратно, — сказал он. — К нему домой.
    — Не забывай об ужине, — сказала она.
    — Ты имеешь в виду, что мне лучше не ездить? Что лучше остаться?
    — Я не собираюсь готовить его тебе, если ты туда поедешь. С какой стати? — сказала Джули.
    На это у него не было ответа. Он вертел в руках бутылку шерри.
    — Ты будешь звонить этой риелторше? — спросила она. — Этой миссис Лейн?
    — Нет, — сказал он. — Она меня достала.
    — Говорила она очень любезно. И голос приятный.
    — Если позвонит снова, скажи, что меня нет, — сказал он.
    Пока жена готовила ужин, он сидел за столом, попивая шерри. Вскоре начал снова обдумывать свой замысел насчет шантажа этого крупного бизнесмена, Криса Хармана. Он уже решил, что лучше всего было бы действовать совершенно прямо, позвонить Харману, по домашнему номеру или по рабочему, неважно, и, когда он ответит, просто сказать: «Слушайте, я знаю, что вы выпускали непристойные пластинки, а это противозаконно. Уплатите мне столько–то, или я пойду в полицию и заявлю об этом». Как он ни пытался, придумать что–нибудь совершеннее ему не удавалось.
    Может, мне следует заняться этим прямо сейчас, подумал он. Пока у меня есть настроение. Так что он поставил стакан и прошел в гостиную, где стоял телефон. Усевшись рядом с ним, он стал перелистывать справочник, пока не дошел до буквы «Х». И наконец отыскал телефон Кристиана Хармана, который жил в Пьемонте. Адрес вроде был верен, И он снял трубку и начал набирать номер.
    Но, набрав только префикс, он передумал; положил трубку и снова стал размышлять. Вероятно, для этого существуют хорошо известные способы получше, с которыми знакомы те, кому уже приходилось заниматься такими делами. Кто бы это мог быть? Кто–нибудь вроде Тути Дулитла, возможно. Он успел провернуть немало разных хитроумных штуковин.
    — Кому ты звонишь? — спросила Джули из кухни. — Той женщине?
    — Нет, — сказал он.
    Поднявшись, он подошел к двери и закрыл ее, чтобы жена ничего не слышала. Тем временем ему, ко всему прочему, пришло в голову, что Харман мог узнать его голос.
    Когда он набрал номер Тути, ответил женский голос.
    — Тути, пожалуйста, — сказал он.
    — Еще не пришел, — ответили ему. — Кто это?
    Он назвался и попросил, чтобы Тути ему перезвонил.
    — Он только что вошел, — сказала женщина. — Как раз в дверях. Минуточку, пожалуйста.
    Телефон ударил его по барабанной перепонке; последовали шуршания и приглушенные слова, затем заговорил Тути:
    — Привет, Эл.
    — Слушай, — сказал Эл, — у меня тут одно дельце, с которым мне самому не управиться, а ты можешь помочь. Займет всего секунду. Надо позвонить.
    Они не в первый раз обменивались услугами такого рода.
    — Кому? — спросил Тути.
    — Я просто дам тебе его номер, — сказал Эл. — Спросишь Криса. Когда подойдет, скажешь, что тебе все известно о пластинке «Маленькая Ева».
    — Идет, — сказал Тути. — Скажу ему, что знаю о пластинке «Маленькая Ева». А он что?
    — Должно быть, огорчится, — сказал Эл.
    — Огорчится.
    — Потом ты скажешь: «Но я могу забыть, что знаю о пластинке «Маленькая Ева», или что–нибудь в таком роде. Что–нибудь такое, из чего бы он заключил, что ты хочешь договориться с ним о сделке.
    — Я забуду о пластинке «Маленькая Ева», — повторил Тути.
    — И после этого клади трубку. Только скажи, что позвонишь позже. Потом клади. Не виси на телефоне.
    — Я позвоню из будки, — сказал Тути. — Всегда так делаю в этих случаях.
    — Прекрасно, — сказал он.
    — Из той, что у входа в винный, — сказал Тути.
    — Прекрасно.
    — Потом перезвоню тебе и скажу, что он сказал.
    — Прекрасно, — сказал Эл.
    — А его номер? Ты вроде собирался мне его дать.
    Он продиктовал Тути телефонный номер Хармана. Положив трубку, откинулся и стал ждать.
    Через полчаса телефон зазвонил, и, сняв трубку, он снова услышал голос Тути.
    — Звоню ему, — сказал Тути, — и говорю: «Слышь, мужик, я знаю про эту «Маленькую Еву“. Что думаешь делать?» Правильно?
    — Отлично, — сказал Эл.
    — Он говорит: «Что–что?» Я говорю снова, что говорил.
    — Он занервничал?
    — Не, ничуть, — сказал Тути.
    — А что?
    — Да ничего. Спросил, сколько мне надо.
    — Как? — изумился Эл.
    — Он говорит: «Сколько тебе штук «Маленькой Евы“?» Хочет продать мне сколько–то пластинок «Маленькая Ева», он звукозаписью занимается. Я записал название его фирмы. — Пауза. — Называется «Пластинки Тича».
    — О боже, — сказал Эл. — Он принял тебя за торговца пластинками, решил, что ты хочешь сделать заказ.
    — Он говорит, что продает их только в коробках, — сказал Тути, — по двадцать пять штук со скидкой в сорок процентов. И еще говорит: «Сколько надо проспектов? Они идут бесплатно».
    — А ты что сказал?
    — Говорю, перезвоню позже, и вешаю трубку. Правильно?
    — Правильно, — сказал Эл. — Большое спасибо.
    — Слышь, — сказал Тути, — а что, эта «Маленькая Ева» касается цветных и всех ихних проблем?
    — Нет, — сказал Эл. — Это же песня. Пластинка.
    — Моя жена говорит, — сказал Тути, — что «Маленькая Ева» — это цветная малышка.
    Он еще раз поблагодарил Тути и повесил трубку.
    Что ж, это дельце совершенно не выгорело.
    Из кухни появилась Джули.
    — Ужин не ждет, — сказала она.
    — Хорошо, — сказал Эл, погруженный в свои мысли.
    Проходя на кухню и придвигая к столу свой стул, он думал: этот парень явно не очень–то нервничает из–за своих грязных пластинок. И они вовсе не призрак из его прошлого; он по–прежнему может поставлять их в коробках на двадцать пять штук.
    За едой он обмолвился жене, что Лидия Фергессон выставила его из дома. Лицо Джули тут же заполыхало.
    — Черт бы ее побрал, — сказала она в бешенстве. — Вот, значит, как? Будь я там, я бы заставила ее заткнуться. Непременно заставила бы. — Она уставилась на него, так глубоко захваченная своими переживаниями, что уже не могла говорить.
    — Может быть, он, когда умрет, оставит мне что–нибудь, — сказал Эл. — Может, он вообще все завещает мне. Детей–то у него нет.
    — Меня это не заботит! — крикнула Джули. — Меня заботит их обращение с тобой. Сначала он тайком от тебя затеял эту продажу, хотя прекрасно знает, что без этой стоянки ты лишаешься куска хлеба, а потом они еще и вытирают об тебя ноги. Боже, как жаль, что меня там не было! И эта стерва еще заставила тебя везти ее домой. Как будто ты ей шофер!
    — Это была моя идея, — сказал он. — Отвезти ее домой, чтобы самому посмотреть, как он там и что с ним такое.
    — Он для тебя — ничто! Он в прошлом, куда нет возврата, — сказала она. — Не думай больше об этом старике; забудь, что когда–то видел его и знал, — думай о будущем. И никогда к ним больше не ходи. Лично я туда ни ногой, хватит с меня их покровительства.
    — Честно говоря, — сказал Эл, — я решил сегодня же съездить туда снова.
    — Это еще зачем? — выпалила она, дрожа от негодования.
    — Мне не нравится, когда меня вот так вышвыривают. Думаю, я должен туда вернуться. Из чувства собственного достоинства и гордости.
    — Вернуться и сделать что? Да она тебя просто оскорбит; ты ни с кем из них не можешь за себя постоять; ты слишком слаб, чтобы иметь с ними дело. Нет, не слаб. Но… — Джули повела рукой, совсем забыв о еде. — Не способен смотреть в лицо грубой действительности.
    — Теперь я просто обязан вернуться, — сказал Эл. — После того, что ты сказала.
    По крайней мере, так это ему представлялось. Другого достойного пути не существовало. Даже моя жена, думал он, смотрит на меня свысока.
    — Тогда лучше прими какую–нибудь из этих своих таблеток, — сказала Джули. — Прими дексимил, он у тебя есть. Когда ты их принимаешь, у тебя вроде как больше задора.
    — А что, хорошая идея, — сказал Эл. — Приму.
    — Ты это серьезно? — спросила Джули. — Хочешь напрягать мозги на износ ради этих людишек, даже без какой–либо выгоды?
    — Поеду и спрошу у него, что такое он делал в округе Марин посреди рабочего дня, — сказал Эл. — Очень мне это любопытно.
    Но на самом деле он жаждал ответить на враждебный выпад Лидии Фергессон; он чувствовал, что должен постоять за себя. Жена заставила его прийти к такому заключению — или же, по крайней мере, ускорила процесс. Через день–другой, решил он, я бы и сам к этому пришел.
   

   

    

     Глава 8
    

    Услышав, что к обочине возле дома подъехал автомобиль, Лидия Фергессон подошла к окну и посмотрела вниз.
    — Опять этот отвратительный, тошнотворный тип, — сказала она. — Этот Эл.
    — Вот и славно, — сказал старик.
    Откинувшись на кушетке, он как раз думал, что было бы неплохо, если бы кто–нибудь составил ему компанию. Он все еще был подавлен. Силы к нему не возвращались, он не мог даже одеться и оставался в банном халате; к столу он не спускался, и Лидия подала ему ужин в гостиную.
    — Я его не впущу, — сказала Лидия.
    — Впусти, — сказал он; слышно было, как Эл поднимается по ступенькам крыльца. — Мы выпьем с ним пива. Пойди–ка и принеси пива. Раньше ему надо было срочно уехать.
    В дверь позвонили.
    — Я не стану отпирать ему дверь, — сказала Лидия. — Знаешь ли ты, что я ее заперла? На цепочку.
    Это его не удивило. Тяжело поднявшись на ноги, он шаг за шагом преодолел пространство гостиной; она смотрела, как он все ближе и ближе подбирался к входной двери. Ему потребовалось немало времени, но в конце концов он с этим управился: снял цепочку и повернул дверную ручку.
    — Приветствую, — сказал Эл. — Рад видеть тебя на ногах.
    — Мы слышали, как ты подъехал, — сказал старик, держа дверь открытой. — Прости, я снова присяду.
    Эл вошел в дом и проследовал за стариком через гостиную. Теперь Лидии нигде не было видно, она исчезла. Старик слышал, как где–то закрылась дверь; вероятно, дверь ее спальни. Что ж, вот и хорошо, если учесть ее отношение к Элу.
    — У тебя здесь очень мило, — сказал Эл.
    Он казался еще более напряженным, чем обычно; стоял, сунув руки в карманы тужурки и ухмыляясь своей суровой, лишенной веселости ухмылкой, так хорошо знакомой старику. Глаза его за стеклами очков поблескивали.
    — Присаживайся, — сказал Фергессон. — Женушка твоя с тобой не пожаловала. Видно, все еще дуется на меня.
    Эл уселся напротив него.
    — Я покупаю новую мастерскую, — сказал старик.
    Эл рассмеялся.
    — Я серьезно, — сказал старик.
    — Понимаю, что серьезно, — сказал Эл.
    — Ты удивлен? Вижу, что да.
    — Конечно, — сказал Эл. — Когда это случилось? Сегодня?
    — Сегодня я туда съездил и посмотрел, — сказал старик. — Это там, в округе Марин. Мне очень рекомендовали, вот я и поехал. В дело вовлечены многие крупные финансисты. Слышал когда–нибудь об Ахиллесе Бредфорде? Он и есть большая шишка, которая за всем этим стоит. Вложены уже миллионы.
    — Во что вложены? — спросил Эл. — Что–то я не понимаю.
    Ухмылка его исчезла, он, казалось, был озадачен.
    — Это торговый центр, — сказал старик. — Называется «Сады». — Он никак не мог припомнить точного названия, оно ускользало. — «Сады Марин», — сказал он. — Один из этих участков для застройки. Вдоль шоссе.
    Фергессон иссяк. Из–за недолгого разговора дыхание у него участилось; он сидел, собираясь с силами и потирая рукою грудную клетку. Эл увидел это движение, отметил осторожность, с которой тот обследовал себя и к себе прикасался. Старик убрал руку с груди и положил ее на подлокотник кушетки.
    — Будь я проклят, — медленно проговорил Эл.
    — Я не буду выполнять никаких работ, — сказал старик. — Никаких физических работ не будет. Буду только руководить, присматривать.
    Эл кивнул.
    — Ну и что ты думаешь? — спросил старик.
    — Звучит заманчиво, — сказал Эл.
    — Это как раз то, что я искал, — сказал старик. — Там все новое, как завтрашний день. — Именно так он об этом и думал; когда–то он наткнулся на такое выражение, и оно здесь было как нельзя более кстати. — Настоящий атомный век, — сказал он. — Понимаешь? Современно. Все современно. — Он опять устал говорить и просто сидел.
    — Замечательно, — сказал Эл.
    — Я говорю по секрету, — сказал старик. — Это в самом деле секрет. На меня кое–кто работает, мы созваниваемся. Об этом никто не знает. Об этой возможности. Я даже Лидии ничего не говорил.
    — Понимаю, — сказал Эл.
    — Тебе надо найти что–нибудь наподобие, — сказал старик.
    — Для этого деньги требуются.
    — Конечно, — сказал старик. — Мне придется вложить тысяч сорок пять.
    На лице у Эла отобразилось, как сильно он впечатлен.
    — Немало, да? — с улыбкой сказал старик. — Куча деньжищ. Тридцать пять тысяч получу от продажи. А десять у меня уже есть. В акциях и облигациях. На банковском счете.
    — Так ты в это вкладываешь все? — спросил Эл. — Будь осторожнее.
    — Я и так осторожен, — сказал тот.
    — С юристом советуешься?
    — Конечно, — сказал старик. — Слушай, знаешь, кто будет вести мои дела с Бредфордом? — Он уже обдумал этот вопрос и принял решение. — Борис ничего в таких операциях не понимает, — сказал он. — Здесь требуется специалист.
    — Борис же твой адвокат.
    — Верно. — Глубоко дыша, старик проговорил: — Представлять меня и общаться с этими воротилами будет Харман.
    — Крис Харман? Который выпускает непристойные пластинки?
    — Да, — сказал старик. — Он ездит на «Кадиллаке» пятьдесят восьмого года, и ему принадлежит эта фирма, «Пластинки Тича». Я тебе о нем рассказывал.
    — Да он же проходимец, — сказал Эл.
    — Нет, — возразил старик. — Черта с два.
    — Еще какой.
    — Что ты знаешь? Откуда тебе знать? — Он почувствовал, как ускорился у него пульс. Все его тело напряглось. — Слушай, ты его не знаешь. А я с ним знаком почти шесть лет. Мы с ним оба бизнесмены.
    — Это он тебя туда втравил? — спросил Эл. — Значит, хочет заполучить твои деньги.
    — Ты ничего не знаешь, — сказал старик. — Что ты можешь знать? Сколько ты сам–то накопил? Ничегошеньки. — У него пропал голос — задрожал и затих. Прочищая горло, он сказал: — Кучу старых колымаг.
    — Слушай, — сказал Эл тихо. — Этот тип — жулик. Я точно знаю. Наверное, и эта площадка ему принадлежит. «Сады». Все знают, что он мошенник.
    — Кто, например?
    — Миссис Лейн. Она занимается недвижимостью.
    — Эта цветная риелторша? — Старик выпрямился на кушетке.
    Эл кивнул.
    — Твоя цветная приятельница? Это она тебе сказала?
    — Верно, — сказал Эл. — Поговори с ней. Позвони.
    — Когда это я звонил цветным и спрашивал совета? — сказал старик.
    — Не откладывай, — сказал Эл. Лицо его постепенно разгорелось.
    — Я не слушаю цветных, — сказал старик.
    — Зато слушаешь этого расфуфыренного мошенника, потому что он, видишь ли, ездит на «Кадиллаке».
    Они оба умолкли, глядя друг на друга и дыша через рот.
    — Не нужны мне твои советы, — сказал старик.
    — Еще как нужны. Ты впадаешь в маразм.
    Старик не нашелся, что сказать в ответ.
    — Должно быть, ты, когда упал, ударился головой, — сказал Эл. — Дурацкой своей головой. Позвони своему адвокату и скажи, что попал в лапы мошеннику. Позвони окружному прокурору. Я сам позвоню окружному прокурору, вот первое, что я сделаю завтра утром.
    — Держись–ка подальше от этого, — сказал старик так громко, как только мог. — Занимайся своими делами.
    Неожиданно в комнате появилась Лидия. Никто из них не заметил, как она вошла, и оба повернули головы в ее сторону одновременно.
    — Что это такое насчет мошенника, в лапы которого ты попал вместе со своими деньгами? — Когда она двинулась к старику, черные ее глаза так и сверкали. — О чем здесь говорит мистер Миллер? Почему ты ничего не сказал о том, что вкладываешь деньги от мастерской в это место, даже названия которого не знаешь?
    — Это мое дело, — сказал старик. Он не смотрел ни на кого из них — уставился в пол.
    Обращаясь к Лидии, Эл сказал:
    — Этот парень — жулик. Я точно знаю.
    Лидия подошла к телефону и сняла трубку; протягивая ее Элу, она сказала:
    — Позвоните этому типу, как там его зовут, и скажите, что мой муж не намерен этим заниматься, что он не желает в это ввязываться.
    — Конечно, — сказал Эл. Он двинулся было к телефону. — Но это же ничего не будет значить. То, что я скажу.
    — Тогда ты скажи, — обратилась Лидия к старику. — Позвони и скажи ему, немедленно. Ты ведь ничего не писал? Ничего не подписывал, верно? Знаю, что нет. В сердце своем я знаю, что бог не позволил тебе такого; я в это верую.
    — Нет. Не подписывал, — сказал он наконец.
    — Благодарение богу в небесах над нами! — сказала Лидия. — Как говорит Шиллер, это ода к радости небесного отца в надзвездном краю. — Ее глаза искрились от облегчения и счастья.
    — Я встречусь с ним завтра, — сказал старик.
    — Нет, не встретишься, — сказала она.
    — Это не проблема, — сказал Эл. — Все, что вам надо, — это связаться с окружным прокурором и показать вашему мужу, что Харман сам участвует в этой рискованной затее с недвижимостью, в этом торговом центре, в который и Джима подбивает вложить деньги.
    — Конечно, участвует, — сказал старик. — Иначе откуда бы он о нем знал?
    — Я имею в виду, что он связан с Бредфордом, — сказал Эл. — С тем типом, с которым ты собираешься вести переговоры через Хармана.
    — Если бы между ними не было связи, — сказал старик, — то как бы Харман об этом знал? — Он разволновался. — В этом же все дело! Я знаю, что они связаны; вот в чем все дело!
    — Я имею в виду финансовую связь, — сказал Эл. — Этот торговый центр в финансовом отношении принадлежит ему.
    — Значит, он и в самом деле в него верит, — сказал старик. — Если намерен вкладывать в него собственные деньги. Это доказывает, что он считает его надежным. Он предоставляет мне возможность сделать хорошее вложение — в предприятие, в которое вкладывает сам. Конечно, так оно и есть, а вот вы ничего не знаете. Держитесь от этого подальше… — Он замахал руками и на Эла Миллера, и на Лидию. — Да, бабью и желторотым лучше держаться от этого подальше! Предоставьте это мне. Как я скажу, так и будет!
    Теперь никто из них не улыбался, глядя на него; исчезла язвительная ухмылка Эла, и безжизненная застывшая греческая улыбка Лидии тоже пропала. Выглядел Эл теперь подавленным. Он скреб по полу ботинком и ощупывал край своей куртки, затем начал то застегивать, то расстегивать на ней «молнию». Старику показалось, что Лидия начала отступать. Лицо ее ничего не выражало. Она вроде как не могла больше совладать с ситуацией; это для нее было чересчур. И, видя это, он ощутил триумф, ощутил вкус победы.
    — Послушайте, — сказал он. — Никто из вас даже не видел этого места. Так что вы можете о нем знать? Вы когда–нибудь ездили в округ Марин? — Они не отвечали. — Только я там был, — сказал он. — Вы говорите о том, чего никогда не видели. — Повернувшись к Лидии, он крикнул: — А ты и мистера Хармана никогда не видела, так что вообще ничего не знаешь!
    Они смотрели на него, ничего не отвечая. Поле боя оставалось за ним.
    — Ты бы лучше поехал да посмотрел, — сказал старик Элу. — Поезжай туда и посмотри.
    — К черту, — сказал Эл. — Не желаю я этого видеть. Я просто даю тебе совет. Мой совет.
    — Разумеется, — сказал старик. — Просто совет. А смотреть ты не хочешь, потому что знаешь, что если все увидишь, то признаешь, что был не прав. — Он был так возбужден, что дыхание со свистом вырывалось у него из легких; он их уделал, обоих сразу. — Я занимался бизнесом долгое время, гораздо дольше, чем ты. А ты просто бездельник. Только и умеешь, что штаны просиживать. Знаешь, чем ты занимаешься? Ты… — Он прервался.
    — Я продаю подержанные машины, — деревянным голосом сказал Эл.
    — Неграм, — добавил старик.
    Эл смолчал.
    — И это все, на что ты способен в жизни, — сказал старик.
    — Я задумал еще пару дел, — сказал Эл.
    — Но ты, по крайней мере, не выжил из ума, — со смехом сказал старик. — Не правда ли?
    Эл глянул на него и тут же отвел глаза.
    — Как я, — сказал старик.
    Эл пожал плечами.
    — Можешь приехать и навестить меня, когда я буду сидеть там наверху, — сказал старик. — В моей новенькой автомастерской, с механиками. Где все будет с иголочки.
    — Хорошо, — сказал Эл.
    У него уже не было сил. Не оставалось никакого желания спорить.
    Лидия выскользнула из комнаты. Вероятно, вернулась на кухню или в свою спальню; так или иначе, но ее не было. Они остались наедине.
    — Смоталась на семинар, — сказал старик.
    — Что? — пробормотал Эл.
    — На занятия.
    — Что ж, я, пожалуй, пойду, — сказал Эл.
    — Увидимся, — сказал старик.
    Сунув руки в карманы, Эл прошел в прихожую и к входной двери.
    — Не унывай! — крикнул вслед ему старик. — Взбодрись.
    — Конечно, — сказал Эл, оборачиваясь. — Удачи.
    — И тебе того же, — сказал старик.
    Эл открыл дверь. Он помедлил, начал было что–то говорить, но потом закрыл дверь за собой. Вскоре старик услышал, что входную дверь снова открыли, украдкой. Вышла вслед за ним, сказал он себе. И при этом радостно рассмеялся. Сидя в банном халате на кушетке, он смеялся, думая о том, как Лидия и Эл втайне совещаются снаружи, на крыльце, пытаясь что–нибудь придумать. Найти какой–нибудь способ его остановить.
    Открывая дверцу своей машины, Эл Миллер услышал позади себя чей–то голос. Лидия Фергессон поспешно спустилась с крыльца и прошла по тротуару.
    — Послушайте, мистер Миллер, — сказала она. — Задержитесь на минутку, мне надо с вами поговорить.
    Он уселся за руль и стал ждать.
    — Я полагаюсь на вас, — сказала она, не сводя с него черных глаз.
    — Черт, — сказал он. — Я ничего не могу поделать. — Он чувствовал злость и опустошенность. — Управляйтесь с этим сами.
    — Он бы мне никогда ничего не рассказал, — сказала она. — Он не сказал мне ни слова, только о том, что упал; он пошел бы и отдал все деньги этому мошеннику, не обмолвившись ни словом, и оставил бы меня ни с чем. Вот как он ко мне относится.
    Эл захлопнул дверцу, завел двигатель и поехал прочь.
    Какого черта я сюда приезжал? — спросил он себя. Почему не мог остаться дома?
    Оба они психи, сказал он себе.
    Как мне из этого выпутаться? У меня и собственных забот хватает. Со своими пусть разбираются сами, у меня нет времени. Я и собственных–то проблем не могу решить, даже с ними не могу разобраться, а они ведь такие простые. Все, что мне надо, это найти новое место для «Распродажи машин Эла».
    А потом откуда–то из глубины явилась другая мысль; он ничего о ней не знал, но тем не менее она в нем присутствовала. Надеюсь, его все–таки облапошат, думал он. Надеюсь, Харман отберет у него все, что у него есть. Это как раз то, чего он заслуживает, чего заслуживают они оба — и он, и эта его психованная гречанка–жена.
    Мне следовало бы найти способ обчистить его самому. Вот именно, это как раз то, что надо.
    Он проработал с Джимом Фергессоном много лет, и, конечно, если кто и заслуживает получить его деньги, то это он, Эл Миллер, а не какой–то преуспевающий клиент, который разъезжает на «Кадиллаке» и знает старика лишь как типа, который смазывает его машины. Я знаю его лучше, чем кто–либо, сказал Эл себе; я — его лучший друг. Почему же все отойдет Харману, а не мне?
    Но если я попытаюсь обчистить старика, подумал он, то где–нибудь напортачу и угожу в тюрьму. Не стоит даже и пробовать; я не смогу ни провести старика, ни шантажировать Хармана. У меня просто нет такого таланта.
    Почему мне не дано быть таким же, как он? — спросил он себя. Я — неудачник, а Крис Харман — таков, каким следовало бы мне быть; у него есть все, чего нет у меня.
    Но, задумался он, как становятся таким, как Харман?
    Легкого способа не существовало. Проезжая по улицам, Эл Миллер рассматривал все возможные пути; пытался понять, как человек вроде него может стать человеком вроде Криса Хармана. Это для него было совершенной тайной. Головоломкой.
    Неудивительно, что все смотрят на меня свысока, подумал он.
    Вот что я сделаю, решил он, — пойду к Харману в дом и, когда он подойдет к двери, скажу ему, что хочу на него работать. Что хочу быть продавцом грязных пластинок. Вот что я ему скажу. Он сможет для меня что–нибудь подыскать; если не это, то что–нибудь другое. Я могу чинить прессы для пластинок. Или работать у него дома, с его машинами; у него теперь нет механика. Могу посвятить все свое время его «Кадиллаку» и «Мерседесу–Бенц», полируя и смазывая их и выравнивая передние колеса. Что мне следует сделать, думал он, так это проявить настоящее честолюбие и придумать нечто выдающееся; я, например, мог бы сказать ему, что умею исцелять больные машины или больные прессы для пластинок. Наложением рук. Или с помощью пения. Придумать что–то такое, что по–настоящему привлечет его внимание. Разве не так поступали великие американцы в прошлом? У всех у них было чутье. Когда им было, скажем, девятнадцать, они заявлялись в офис к Эндрю Карнеги на минутку и говорили, что никогда не экономили бечевку или что требуют двадцать пять долларов за час своего времени. И это срабатывало.
    Мне надо придумать именно такое, сказал он. Надо думать, пока мне в голову не придет по–настоящему потрясающая новая идея, которая его разберет. Если не дотяну, то я обречен; буду продолжать, как сейчас, и никогда не добьюсь ничего большего.
    Это мой шанс пробиться и сделаться кем–то.
    От этого, думал он, зависит вся моя жизнь, все мое будущее. Справлюсь ли? Должен. Да, я должен, ради Джули, ради себя; в сущности, ради своей семьи. Мне нельзя больше ждать, нельзя и дальше плыть вот так, по течению. Возможность сама стучится в двери — в виде этого парня, Криса Хармана; если я не отзовусь, то другого шанса уже не будет. Так оно всегда происходит.
    А потом ему в голову пришло кое–что еще. Похоже, я свихнулся, подумал он. Все эти тамошние дела, этот спор со стариком — вот из–за чего я спятил. Я не в своем уме.
    И все же в этой идее что–то есть. Каким я буду, когда какое–то время проработаю на Криса Хармана? — спросил он себя. Он мог бы предоставить мне какое–нибудь по–настоящему хорошее место. Вероятно, он участвует в столь многих предприятиях, что у него имеется куча рабочих мест; наверное, он нанимает работников сотнями.
    Так и есть, думал он, Харман наверняка целый день только и делает, что нанимает и увольняет работников.
    Надо ли мне звонить окружному прокурору и сообщать, что Харман мошенник? — думал он. Или попытаться шантажировать его тем, что знаешь о его попытке облапошить старика? Или лучше явиться к нему домой или в офис и попробовать уговорить его взять меня на работу? Или просто поехать домой и лечь в постель со своей женой, а завтра утром встать и отправиться на работу в «Распродажу машин Эла»?
    Это был трудный вопрос. Как ни старался, он не мог на него ответить.
    Мне надо выпить, сказал он себе. Впереди видны были зеленые и желтые огни бара, бара, в котором он никогда не был, но все же бара настоящего, из тех, у которых есть разрешение на продажу вина и пива. Так что он припарковал машину, вылез, перешел на другую сторону улицы и вошел в бар.
    Весь этот спор просто выбил меня из колеи, говорил он себе, протискиваясь между посетителями к бармену, чтобы заказать выпивку. Обнаружить, что Харман задумал облапошить старика, а потом сносить, как старик смеется и издевается надо мной, потому что я сказал ему правду. Это уж слишком. Вот что я получил за то, что попытался раскрыть ему глаза, осознал он. Вот моя награда за то, что я сообщил ему эту новость; он не желает этого слышать, значит, я во всем и виноват.
    — «Хэмме», — сказал он бармену, и тот отправился наливать пиво.
    Бедный старый больной псих, думал Эл. Кутается там в свой халат, на ногах — шлепанцы, телевизор смотрит: только на это он и способен. Что–то с ним станется? Может, его хватит сердечный приступ и он умрет, а может, будет и еще один приступ. Может, он сейчас умирает. Может, у него был инсульт и часть его мозга не работает; такое запросто могло случиться.
    Но он всегда был таким, осознал Эл. Он не изменился, только стал решительнее. Тупой старпер.
    А потом к нему явилась ужасная мысль, хуже всех остальных. Может, миссис Лейн просто пыталась удержать меня в качестве покупателя, подумал он. Пыталась удержать меня от заключения сделки с кем–то, у кого в распоряжении уже есть вся недвижимость; предположим, то, что она говорила мне о Хармане, было просто торговой уловкой, чтобы удержать меня на крючке.
    Да, она ловкая женщина, дошло до него. Уж она–то обведет меня вокруг пальца; это все равно, что иметь дело с моей матушкой — там, в Сан–Елене. Может, я не прав насчет Хармана; может, он, в конце концов, не собирается облапошивать старика. Боже мой, может, я сказал старику неправду. Может, он прав насчет меня — меня, моих цветных друзей и всего остального.
    Он допил свое пиво и заказал еще. Он оставался у стойки до позднего вечера, пил в одиночку и обдумывал все это снова и снова, признаваясь самому себе — это понимание, казалось, было в нем всегда, — что нет у него никакой способности разобраться в том, как в действительности обстоят дела. Это представлялось ему главным его недостатком, который тем сильнее маячил у него перед глазами, чем больше он о нем думал. Недостаток этот никуда не исчезал; он был реален. Он разрушал его жизнь.
    И что он мог с ним поделать?
    Через несколько часов он подумал, что нашел ответ. Стараясь шагать как можно ровнее, он прошел к телефонной будке. Затем нашел домашний телефон миссис Лейн, опустил в прорезь десятицентовик и набрал номер.
    Когда она ответила, он сказал:
    — Алло, это говорит Крис Харман. Почему вы распространяете обо мне сплетни? Что вы имеете против меня?
    Он намеревался сказать гораздо больше, но в этом месте миссис Лейн его перебила, причем больше своим хихиканьем, чем фразой.
    — Что с вами, мистер Миллер? — Она продолжала хихикать. — Я узнала ваш голос, вы меня не проведете. Похоже, вы что–то празднуете.
    — Я не собираюсь обжуливать этого старика, — сказал он. — Он уже много лет держит на ходу мои машины. Вы, должно быть, сошли с ума. Мне следует нанять адвоката и предъявить вам иск. Где мне теперь обслуживать свои машины, когда он продает свое хозяйство? Вам бы следовало меня пожалеть, а не обвинять невесть в чем.
    — Вы имеете в виду мистера Фергессона? — спросила миссис Лейн. — Вы о нем говорите?
    — Вы против меня, — сказал Эл.
    — Никогда не слыхала, чтобы кто–нибудь так нагрузился, — сказала миссис Лейн. — Где вы?
    — Я в клубе «Сорок один», — сказал он, поднося к глазам коробок спичек, который дал ему бармен. — На Гроув–стрит. Здесь обслуживают толы ко лучших клиентов.
    — Вам лучше пойти домой, мистер Миллер, — сказала миссис Лейн, хихикая. — И пусть ваша жена уложит вас в постель.
    — Почему бы вам не подъехать сюда, чтобы я угостил вас пивом? — сказал он миссис Лейн. — Прихватите своего мужа, если он у вас есть. Если нет, все равно прихватите.
    — Вы точно спятили, — сказала миссис Лейн. — Езжайте домой, слышите меня? Езжайте домой.
    — Я слышу, — сказал он.
    Повесив трубку, он вышел из бара и долго озирался, прежде чем нашел свою машину, сел в нее и поехал домой.
   

   

    

     Глава 9
    

    На следующий день Джим Фергессон почувствовал себя достаточно здоровым и отдохнувшим, чтобы одеться и поехать в мастерскую. Он не собирался заниматься какой–либо тяжелой работой; он намеревался заняться только чем–нибудь легким и отвечать на телефонные звонки своих клиентов. Он хотел объяснить им, что происходит, рассказать о своем несчастном случае и сообщить, что будет делать дальше.
    Почтальон появился в девять, вскоре после того, как старик отомкнул большие деревянные двери. Среди обычных реклам и счетов он обнаружил письмо странного вида. Оно было в персональном почтовом конверте и не походило на обычное деловое письмо. Имя и адрес его были напечатаны на старой пишущей машинке; буквы были неровными, отчасти ржавыми и забитыми грязью.
    Сев за письменный стол, он вскрыл конверт. Письмо, лежавшее внутри, было напечатано на той же старой машинке.
    Дорогой мистер Фергессон.
    Как понимаю, вы думаете войти в деловые отношения с мистером Кристианом Харманом, который владеет фабрикой пластинок, что на углу 25–й улицы. Я кой–что знаю о делах такого рода и советую быть осторожнее, поскольку мистер Харман не достоин уважения. Я бы подписался, да только мистер Харман больно хитер и засудил бы меня. Однако я знаю, о чем говорю. А еще мне жаль, что вы продали свою мастерскую.
    Подписи под письмом не было.
    Небось это Эл состряпал? — спросил себя старик. Он стал хихикать, перечитывая письмо. Вот ведь какую шутку выдумал Эл; он представлял себе, как Эл отыскивает старую пишущую машинку, чем старее, тем лучше, чем грязнее клавиши, тем лучше, а потом напрягает мозги, как это изложить, чтобы письмо так мало походило на его обычный стиль, как только возможно. Чтобы оно звучало так, словно его написал какой–нибудь неграмотный оклахомец или, может быть, ниггер; да, подумал он, так, словно его нашлепал какой–нибудь цветной.
    С другой стороны, подумал он, может быть, это письмо не от Эла; может, уже все на свете проведали, что он ездил в округ Марин и осматривал «Сады округа Марин». Слух распространился среди всех лавочников с авеню Сан–Пабло.
    Подумав об этом, старик почувствовал злость. Какое им дело? Может, они завидуют, подумал он. Возмущаются, что он вот–вот вырвется из этого захудалого района. Может, это Бетти из лавки здоровой пищи. Чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что это как раз такое письмо, которое написала бы Бетти со своими докуками и заскоками. Пожалуй, схожу–ка я туда, подумал он. Покажу ей письмо и заставлю признаться, что это она его написала.
    Они что, все обо мне судачат? — недоумевал он. Собираются вместе и перемывают мне кости? Черт бы их побрал, подумал он. Он злился на всех разом, на всю их шайку.
    Но предположим, что его написала не Бетти. Тогда, показав ей это письмо, он будет выглядеть дураком. Лучше никому его не показывать, даже Элу, просто на тот случай, если Эл тоже его не писал.
    Но потом к нему явилось новое ощущение; оно проникало в него так постепенно, что сначала он его не замечал.
    Ему было приятно думать, что о нем все говорят.
    Конечно, так оно и есть, решил он. Слух распространился. Это Эл его распустил. И письмо это доказывает.
    Слухи всегда распространялись по этой улице быстро, от одной лавки к другой. Слухи и сплетни о делах каждого.
    Покинув офис, он вышел на улицу и прошел по тротуару. Чуть позже он уже открывал дверь в лавку здоровой пищи, одновременно приветствуя Бетти.
    — Здравствуй, Джим, — сказала она, вставая и направляясь к кофеварке. — Как ты сегодня?
    — В порядке, — сказал он, устраиваясь в углу.
    Внутри были еще две посетительницы, незнакомые женщины средних лет. Он осмотрелся, но вокруг не было никого, кого бы он мог узнать. За исключением, конечно, Бетти.
    — Что–нибудь к кофе? — спросила Бетти. — Булочку?
    — Идет, — сказал он, поворачивая свой табурет так, чтобы видеть вход в мастерскую. — Слушай, — сказал он, — ты слышала обо мне, верно? О том, что я сделал?
    Бетти остановилась у полки с булочками.
    — Ты говорил, что продаешь свою мастерскую, — сказала она.
    — Слушай, — сказал старик, — я купил другую.
    На морщинистом старческом лице выразилось удовольствие.
    — Я рада, — сказала она. — Где?
    — В округе Марин, — сказал он. — Новую. Вкладываю огромные деньги, больше, чем получил за старую. Мне это по секрету посоветовали. Само собой, пока не могу сказать тебе точно, где он. Со временем узнаешь. Такие дела быстро не делаются.
    — Я очень рада, — сказала она. — Очень за тебя рада.
    Принимая от нее чашку кофе, старик сказал:
    — Полагаю, ты знаешь этого парня, Криса Хармана. Он всегда пригоняет ко мне свои машины, ездит на «Кадиллаке» пятьдесят восьмого года. Очень хорошо одевается.
    — Может, и видала, — сказала Бетти.
    — Я тебе вот что скажу: я очень сильно рискую, — сказал старик. — По–настоящему рискую. Рискованное дело. — Он чувствовал все большее И большее возбуждение; слова выпрыгивали едва ли не быстрее, чем он успевал их проговаривать. — Мне надо следить за этим парнем, за Харманом. Многие не захотели бы испытывать судьбу. — Он подмигнул Бетти, но та смотрела на него, ничего не понимая. — Такая уж у него репутация, — сказал он.
    — Что за репутацию ты имеешь в виду?
    — Многие думают, что он первостатейный мошенник, — сказал старик.
    На лице у нее отобразилась тревога.
    — Джим, — сказала она, — будь осторожен.
    — Я и так осторожен, — сказал он со смешком. — За меня не беспокойся. Он действительно известный мошенник. Многих ободрал как липку. Может облапошить и меня. Я не удивлюсь. Это может случиться. — Он громко рассмеялся; теперь ее лицо выражало беспокойство, смешанное с возбуждением. — Может, я закончу тем, что останусь и без мастерской, и без денег, — сказал он. — Разве это не ужас? А ведь такие вещи случаются; в газетах о них пишут каждый день.
    — Джим, будь осторожен, — сказала Бетти. — Смотри, что делаешь. Ты годы потратил, чтобы заработать то, что у тебя есть.
    — Ох, уж он–то может до меня добраться, — сказал старик. — Такой пройдоха. — Он отпил еще кофе, потом опустил чашку. — Мне надо обратно, — сказал он. — Я только заглянул, чтобы поделиться с тобой новостью. — Осторожно поднявшись на ноги, избегая любых слишком резких движений, он направился к двери. — Если увидишь меня с оловянной кружкой, — сказал он, задерживаясь у двери, — то будешь знать, в чем дело.
    — Обязательно все как следует обдумай, — говорила Бетти, пока он закрывал за собой дверь ее лавки.
    Все они обо мне судачат, думал он. Знают, что я могу лишиться всего, что имею. Это предоставит им тему для разговоров на долгое время. Знают, что Харман выдающийся мошенник, настоящий профессионал; таких можно вычислить по манере одеваться, по дорогой одежке. По пошиву да по машине; глянь на «Кадиллак» 1958 года, на котором он ездит. Ничего второсортного, подумал он. И дом, которым он владеет, и его деловые связи и предприятия; у него ведь все схвачено. В самом деле, большой человек. Важный бизнесмен.
    Известно, что у него куча денег. Он по–настоящему богат; может, тысяч на двести долларов потянет. Может, все? «Сады округа Марин» ему лично и принадлежат. Может, даже и нет никакого Бредфорда, а если есть, то так, для прикрытия. Кто–то, кого Харман нанял, чтобы тот его представлял, так же как он нанял Кармайкла.
    Но в одном можно не сомневаться, сказал он себе, снова направляясь в свою мастерскую. Что над Харманом никого нет; что ему никто не приказывает. Он настоящий босс и всем распоряжается. Я знаю его уже несколько лет, и он никому не служит. Он во главе.
    С кем бы еще я мог поговорить, подумал он. Может, с парикмахером на той стороне улицы? Позже, когда пойду стричься.
    Возбуждение, овладевшее им после того, как он прочел анонимное письмо, продолжало усиливаться; оно проникло в каждую его клетку. Ну прямо руки–ноги дергались от желания что–то делать, быть активным. Да, я действительно во что–то такое встрял, сказал он себе.
    Какое–то время он постоял перед дверью мастерской, прислушиваясь, не звонит ли телефон, и вглядываясь в сумрак, пытаясь разглядеть, не ждет ли его кто–нибудь из клиентов, вошедший незамеченным. Ничего не услышав и не увидев, он пошел по тротуару к «Распродаже машин Эла». Загляну–ка я к старине Элу, сказал он себе, посмотрю, что он скажет.
    Однако, к его удивлению, он обнаружил, что «Распродажа машин Эла» закрыта: цепь, соединявшая два угловых столба стоянки, оставалась на месте со вчерашнего вечера, а на двери маленького здания висел замок. Кроме того, он заметил, что из–под двери высовывалась какая–то почта; значит, Эл сегодня вообще не показывался. Он не приехал, чтобы открыть свою стоянку, а между тем было уже почти десять тридцать.
    Стоя у цепи, старик ощутил разочарование. Черт бы его побрал, сказал он себе. К нему вернулась его прежняя злость. Да провались он совсем, подумал он, поворачиваясь и направляясь обратно к себе.
    Не знаю, зачем мне вообще с ним разговаривать, решил он. Что он еще делал, кроме как поносил все, во что я влез? Ему вспомнились кое–какие слова Эла, сказанные им накануне, и он почувствовал, что у него горят уши и шея. Пусть идет своей дорогой, а я пойду своей, сказал он себе. Он пойдет на дно, а я поднимусь, потому что мы с ним разные; мы с ним находимся на противоположных концах спектра.
    Нам не о чем говорить друг с другом, подумал он, снова входя в мастерскую. Нам нечего друг другу сказать. Нечего, если он будет и дальше держаться той же линии, что и всегда, завидовать, как всегда, успеху другого, потому что собственная неспособность добиться хоть чего–нибудь так его уязвляет. Все та же старая история: если ты чего–то достигаешь, то навлекаешь на себя только зависть и злобу. Все тебя ненавидят, потому что хотят быть на твоем месте, а при этом знают, что никогда на нем не окажутся. Вот почему все они ненавидят Криса Хармана, и вот почему все они ненавидят меня.
    Снова переступая порог офиса, он подумал, что Эл, скорее всего, отсыпается дома с похмелья. Когда он покинул мой дом, то наверняка от правился прямо в бар; это вполне в его духе. И теперь просто не в состоянии открыть свою стоянку. Наверное, до сих пор в постели. А его жена отправилась на работу, чтобы прокормить их, чтобы прокормить этого бездельника.
    И ведь он никогда не переменится, подумал старик. Никогда не ухватится за возможность и не поднимется; всегда останется таким же тунеядцем, как сейчас, до самого своего смертного часа.
    В десять часов того же утра Эл Миллер сидел в своей машине, припаркованной на углу 25–й улицы и авеню Першинг. Стоявшее напротив него трехэтажное здание фирмы «Пластинки Тича инкорпорейтед» доминировало над окрестностями, выглядя куда внушительнее, чем расположенное рядом здание зубоврачебной клиники или бухгалтерский офис сети супермаркетов.
    Он уже полчаса сидел в машине с выключенным двигателем, глядя на «Пластинки Тича», куря, отмечая входящих и выходящих людей, равно как тех, кто проходил по тротуару, а также подъезжавшие и отъезжавшие грузовики.
    Стоит ли мне туда входить? — спрашивал он себя.
    Если я туда войду, думал он, это изменит мою жизнь. Мне надо увериться, что я этого хочу; решить мне надо прямо сейчас, потому что, когда я там окажусь, будет слишком поздно. Эта штука действует только в одном направлении, вход есть, а выхода нет.
    Чтобы помочь решению — но не затем, чтобы повлиять на него, — Эл прихватил упаковку таблеток анацина. Теперь время пришло. Открыв жестянку, он вынул плоскую зеленую таблетку, похожую на леденец в форме сердечка; это был дексимил, и он проглотил таблетку целиком, запив ее кока–колой из бутылки, которую тоже прихватил с собой. Приняв дексимил, он почти сразу же почувствовал себя лучше: этому способствовало предвкушение, потому что он из опыта знал, что вскоре у него будет хорошее настроение, а благодаря такому настроению последуют и какие–то хорошие вещи. Но существовала и проблема: когда он принимал дексимил, то у него появлялась склонность говорить слишком быстро и слишком много. Поэтому, чтобы уравновесить маленькую плоскую зеленую таблетку в форме леденцового сердечка, он проглотил и круглую красную глазурованную таблетку спарина, более всего похожую на божью коровку со втянутыми лапками. Спарин был не стимулятором, а транквилизатором. Он надеялся, что вместе две эти таблетки приведут его в состояние, которое ему требовалось, в состояние, соответствующее тому, что он собирался сделать.
    Для гарантии он принял сверх того и две таблетки анацина. И этого хватило: он закрыл жестянку и сунул ее себе в карман.
    Затем, насколько он помнил, он перешел на другую сторону улицы. После чего стоял в освещенном флуоресцентными лампами офисе, глядя на девушку, сидевшую за столом, перед коммутатором. Девушка, симпатичная, молодая, с сережками, подняла взгляд и сказала:
    — Да, сэр?
    — Я хочу видеть мистера Тича, — сказал он.
    — Мистера Тича здесь нет, — сказала девушка. — Он умер.
    — Умер! — изумленно воскликнул Эл Миллер. — Что случилось? Я не был с ним знаком, но что, черт возьми, случилось?
    — Его застрелили в Северной Каролине, — сказала девушка. — Не знаю кто; кажется, его звали Мейхард или Мейнард. — Она ждала, но он не мог придумать, что сказать; он немо стоял перед ее столом. — Вы можете увидеться с мистером Найтом, — сказала она. — Это менеджер. Что у вас за дело?
    — Хорошо, — сказал он, но потом вспомнил, что хотел увидеть вовсе не мистера Тича; это имя он взял с вывески над зданием. А хотел он увидеть Криса Хармана. — Я хочу видеть мистера Хармана, — сказал он.
    — Мистер Харман сейчас занят, — сказала девушка. — Если вы назовете мне ваше имя, я свяжусь с его секретаршей и выясню, найдется ли у него сегодня время, чтобы принять вас.
    Он назвал девушке свое имя, а потом прошел и уселся в одно из этих модерновых офисных кресел.
    Через некий промежуток времени, которого он вообще не заметил, девушка подозвала его. Он отложил «Лайф» и подошел к ней.
    — У мистера Хармана есть несколько минут, чтобы принять вас сейчас, — сказала девушка. — Он может поговорить с вами, если это не займет слишком много времени. — Она указала на коридор. — Первый кабинет справа.
    Коридор был, как в поликлинике, из пластика и стекла, с кабинетами по сторонам. Он нашел нужный, в котором сидел Крис Харман.
    — Добрый день, мистер Миллер, — любезно сказал мистер Харман, указывая на стул. — Чем могу вам помочь?
    Усаживаясь, Эл сказал:
    — Я услышал о мистере Тиче, и мне очень жаль. Как я говорил той девушке, я не был с ним знаком, но я знаю каталог Тича, и…
    — Это случилось давным–давно, — сказал Харман, улыбаясь. — В тысяча семьсот восемнадцатом году.
    — Прошу прощения? — сказал Эл. — А, кажется, понимаю. — Он засмеялся. Это было шуткой или чем–то вроде. Вникнуть в нее он не мог, поэтому оставил эту тему. — Вы здесь главный? — спросил он. — Вам это заведение принадлежит?
    Мистер Харман, чуть заметно улыбаясь, кивнул.
    — Послушайте, — сказал Эл, — вы меня помните?
    — По–моему, да, — сказал Харман. — Уверен, что видел вас раньше.
    Мистер Харман опустил взгляд, и Эл понял, что он обследует его одежду, его куртку, слаксы, туфли, спортивную рубашку. Прикидывает, чего он стоит, исходя из того, что он носит. Встречает по одежке.
    — Я торгую подержанными автомобилями, — сказал Эл.
    Мистер Харман кивнул.
    — Понимаю, — сказал он.
    — Теперь вы вспомнили?
    — Полагаю, что да.
    — Я — отпетый мошенник, — сказал Эл. — Один из самых негодных торговцев подержанными машинами, каких только можно найти.
    Мистер Харман перестал улыбаться, и у него расширились глаза Рот у него слегка приоткрылся.
    — О, в самом деле? — негромко проговорил он.
    — Мне кажется, что я должен говорить откровенно, раз уж пришел сюда.
    — Пожалуйста, так и говорите, — сказал Харман.
    — Я готов на что угодно, лишь бы продать машину, — сказал Эл. — Мне совершенно наплевать, в каком она состоянии, только бы ее продать. Посмотрим в лицо фактам. Машины, которые стоят у меня на стоянке…
    — Да, — перебил его Харман. — У вас имеется стоянка подержанных машин. «Распродажа машин Эла». Теперь я вспомнил.
    — Это все развалюхи, — сказал Эл. — Колымаги. Им пора в утиль. Позвольте привести вам пример. У вас есть время?
    Харман кивнул.
    — Недавно я купил бывшее такси. Такси распознать просто: у него всегда четыре дверцы, и это обычно «Плимут» или «Студебеккер». Из аксессуаров у такси есть только обогреватель, и это всегда самая дешевая машина данной марки. И на дверцы наносят название компании. А сверху сверлят отверстия, чтобы крепить пластину с названием. Так что я понял: это было такси. Настоящая развалина, а не машина. Набегала, должно быть, триста тысяч миль. Я взял ее за сотню баксов. Перекрасил ее, почистил, привел в божеский вид, а потом придумал ей подходящую историю.
    — Спидометр вы назад открутили? — спросил Харман.
    — Одометр, — сказал Эл. — Да, установил его на одиннадцать тысяч миль. Получилась машина прошлого года.
    Харман, щелкнув инкрустированной золотом зажигалкой, прикурил сигарету «Бенсон и Хеджис» и протянул пачку Элу, но тот отказался. Он был слишком поглощен своим рассказом, чтобы у него появилось желание курить.
    — Я стал говорить, — продолжал Эл, — что это машина моей жены.
    В серых глазах Хармана промелькнули искры.
    — Говорил, что она ездила на ней в колледж, — сказал Эл. — Дескать, у нее фобия к автобусам: не выносит замкнутого пространства. Я купил ее новенькой у представителя «Плимута» на Бродвее; купил по оптовой цене, потому что знаком с этим парнем. Так что и сам могу уступить ее дешевле. Я купил ее для нее, но на самом деле нам не нужны две машины. Она всего–то раз в день ездила на ней в колледж и, может, иногда за покупками. А мне приходилось ее мыть и полировать. На выходных же она просто загромождала гараж, потому что если мы куда–то выезжали, то брали свой «Крайслер».
    — Понимаю, — сказал Харман.
    — Так что, в конце концов, я сказал ей, что мы не можем держать эту машину. Я ее продам, а деньги она сможет потратить на отпуск на Гавайях. Так что мой интерес не в прибыли. Уступлю за тринадцать сотен.
    — Вы ее продали? — спросил Харман.
    — Не с первого раза, — сказал Эл. — Зашел ко мне один, вот я ему все и изложил. Но он заметил, что машина перекрашена, и это его обеспокоило. Я сказал, что она выбрала оригинальный цвет, свинцово–серый с розовым, но вскоре он стал ее раздражать, и она обратилась в фирму, чтобы ее перекрасили, пока еще не истек срок гарантии. Но он заметил, что амортизаторы у нее не очень–то, и понял, что машину гоняли от и до. Так или иначе, в конце концов я ее сплавил. — Он сделал паузу. — Одному убанги.
    — Простите? — сказал Харман, поднося ладонь ковшиком к уху.
    — Одному негру.
    — А! — сказал Харман. — Убанги. — Он улыбнулся.
    — Наличных, естественно, у того не было. Он выложил четыре сотни. Я продал ее в кредит через свою кредитную компанию, что на другой стороне улицы.
    Харман рассмеялся.
    — Мне пришлось только перейти через Сан–Пабло, — сказал Эл, — и обратиться в Западную Оклендскую сберегательную и кредитную компанию. Я получил двенадцать процентов составной доли на неоплаченный баланс, включая кредитные выплаты и прочие гонорары. А если нам понадобится вернуть машину в собственность, то убанги по–прежнему несет ответственность за весь неоплаченный баланс. Это контракт на три года. Фактически в общей сложности моя доля достигает реалистических двадцати четырех процентов, потому что это то, что мы называем дисконтом.
    — Думаю, я понимаю, какого рода эта доля, — сказал Харман. — Я с таким сталкивался.
    — Так что в общем я получил почти две тысячи долларов за бывшее такси, — сказал Эл. — Изначально же эта машина стоила всего около шестнадцати сотен, новая. Мне пришлось только покрасить ее и почистить. А когда я ее красил, то даже не стал ошкуривать ржавчину и рихтовать выбоины: я просто заполнил выбоины шпатлевкой и закрасил сверху.
    Мистер Харман опять рассмеялся. Казалось, он очень заинтересован: он не выказывал никаких признаков нетерпения, желания, чтобы Эл поторопился и перешел к делу; он, казалось, с удовольствием послушал бы дальше.
    — Я имею в виду, — сказал Эл, — что сделаю все на свете, чтобы продать машину. Я всегда заново нарезаю шины.
    — Это как?
    — Ну, беру лысую шину — без протектора — и разогретой иглой делаю нарезку в резине. Наношу фальшивый протектор, а потом крашу шины черной краской, чтобы выглядела как новая.
    — Разве это не опасно?
    — Еще как! — сказал Эл. — Если парень наедет хотя бы на незагашенную спичку, то шина лопнет. Но он думает, что получает комплект хороших шин, из–за чего идет дальше и покупает машину, которую иначе мог бы и не купить. Это часть бизнеса; все или почти все делают так же. Запасы надо сбывать и обновлять. Главное — это иметь наготове историю, чтобы объяснить что угодно. Если не можешь завести машину, то всегда говоришь, что она не заправлена. Если стекло не поднимается или не опускается, говоришь, что машину пригнали только сегодня утром и твой парнишка еще не успел ее осмотреть. Вам, мол, придется зайти чуть позже. Если клиент замечает, что истерт напольный коврик, говоришь, что машину водила женщина на шпильках. Если изорвалась обшивка сидений, может, из–за детей, говоришь, что прежний хозяин брал с собой домашнюю собачку, а та своими когтями сделала это за неделю. Всегда выдаешь какую–нибудь историю.
    — Понимаю, — сказал Харман, очень внимательно все слушая.
    — Если из–за плохих подшипников двигатель работает слишком шумно, говоришь, что это просто эксцентрик не приработался. — Харман кивнул. — Если у машины не переключаются скорости, говоришь, что только что установил новое сцепление и оно еще не успело приработаться.
    Харман, поразмыслив, спросил:
    — А что, если тормоза не работают? Предположим, вы позволяете клиенту проехаться на одной из ваших машин, а она, когда он пытается ее остановить, просто не останавливается? Что вы тогда скажете?
    — Тогда говоришь, что какие–то ворюги слили ночью тормозную жидкость, — сказал Эл. — И кроешь всех подонков, которые уводят зажигалки, лампы и запаски; честишь их в хвост и гриву.
    — Понимаю, — кивнул Харман.
    — У меня хороший бизнес, — сказал Эл. — Мне нравится мериться с ними своей смекалкой. Это возбуждает, это стимулирует. Я не стал бы заниматься ничем другим. Это для меня — источник жизненной силы. Я рожден для этого бизнеса. Я знаю в нем все ходы и выходы.
    — Да, похоже на то, — сказал Харман.
    — Но я вынужден его оставить, — сказал Эл.
    — Почему?
    — Мелковат он, чтобы меня удержать.
    — А, — сказал Харман.
    — Послушайте, — сказал Эл. — Я — как шаровая молния. Мне надо двигаться. Меня нельзя удержать чем–то мелким. Продажа подержанных машин была для меня чем–то вроде тренировочной площадки. Это научило меня пониманию мира. Теперь я готов к чему–то настоящему. К чему–то такому, где мои способности потребуются в полной мере. Прежде это было для меня вызовом, но теперь уже нет. Потому что, — он стал говорить тихо и резко, — я знаю, что могу победить. Всякий раз. Не им со мной тягаться, хоть по одному, хоть всем разом. Стоит им ступить ко мне на стоянку, как… — Он изобразил удар кнутом. — Они мои. Состязаться не с кем.
    Харман молчал.
    — Мы — страна с расширяющейся экономикой, — сказал Эл. — Растущая страна со своим предназначением. Каждый становится или больше, или меньше; он либо поднимается вместе с экономикой, либо падает. Становится ничем. Я отказываюсь превращаться в ничто. Я намереваюсь связать себя с американской системой, которая предоставляет место для человека, обладающего напором и прямотой.
    Харман внимательно на него смотрел.
    — Вот почему у меня это получается, — сказал Эл. — Вот почему я могу всякий раз их уделывать. Потому что я верю в то, что делаю.
    Харман медленно кивнул.
    — Это не работа, — сказал Эл. — Не просто сколачивание баксов. Сами по себе деньги для меня ничего не значат; важно то, что они олицетворяют. Деньги — это доказательство, они свидетельствуют, что у человека есть честолюбие и решимость, что он не боится столкнуться лицом к лицу с фортуной. Деньги показывают, что он не боится самого себя. И он знает себе подобных. Он распознает их, потому что они обладают таким же напором и в такой же мере не желают, чтобы их остановило или отбросило назад поражение.
    — Что же заставило вас прийти сюда, к Тичу? — спросил Харман.
    — Я познакомился с вами, — сказал Эл. — Это и есть ответ. — Жестом он дал понять, что добавлять ничего не будет.
    Последовало молчание.
    — Хорошо, — сказал Харман. — Чего вы здесь хотите? Пока вы лишь подробно рассказывали свою историю.
    — Я хочу работать на Кристиана Хармана, — сказал Эл. — Всего–навсего.
    Харман приподнял брови.
    — Вакансий здесь нет, насколько мне известно.
    Эл ничего не сказал.
    — Что у вас на уме? У вас нет опыта в пластиночном бизнесе.
    — Могу я говорить откровенно? — спросил Эл.
    — Пожалуйста. — Харман снова улыбнулся.
    — Я ничего не знаю о пластинках, — сказал Эл. — Будем реалистичны. Но продавец продает не продукт. Он продает себя . А уж этот предмет я знаю, мистер Харман. Я знаю себя. А с этим знанием я могу продавать что угодно.
    Харман поразмыслил.
    — Вы согласны на любую работу у нас? Из того, что вы говорили, я заключил…
    Перебивая его, Эл сказал:
    — Позвольте мне уточнить. Я намерен работать на того, кто сможет найти мне применение. Я не намерен гнить. Мне надо найти применение, причем применение должным образом. Никто не шлифует клапаны мотыгой. Никто не воспользуется отменным пистолетом ручной работы, от лучших европейских мастеров, чтобы стрелять по жестянкам. — Он сделал паузу. — Но уж вы–то, мистер Харман, знаете, кто на что годится. Вы знаете свою организацию, знаете, в чем она нуждается. И если речь идет обо мне, то главное — это интересы организации. Я ясно выражаюсь?
    — Думаю, да, — сказал Харман. — Другими словами, вы хотите предоставить мне решить этот вопрос.
    — Именно так, — сказал Эл.
    — Хорошо, — сказал Харман, почесывая нос. — Вот что я вам предложу. Оставьте секретарше свое имя и сообщите, где вас можно найти. Я обговорю это с мистером Найтом и мистером Гэмом, а там посмотрим. Как правило, наем на работу я поручаю Гэму.
    Эл тотчас поднялся на ноги.
    — Благодарю вас, мистер Харман, — сказал он. — Я сделаю, как вы говорите. И больше не стану занимать ваше время. — Он протянул руку Харману.
    После недолгой паузы мистер Харман подался вперед, они обменялись рукопожатием, а затем Эл вышел из кабинета.
    Снаружи он остановился у стола секретарши.
    — Мистер Харман попросил меня оставить вам кое–какие данные, — сказал он приподнятым тоном.
    Девушка протянула ему бювар и карандаш; он, однако, выхватил свою шариковую ручку и написал свое имя и адрес, а также домашний телефон, зарегистрированный на девичью фамилию жены. Затем улыбнулся секретарше и вышел из здания.
    Когда он оказался на улице, в глаза ему шибанул яркий солнечный свет, и у него сразу заболела голова. Анацин, осознал он, переставал действовать. Так же, как спарин с дексимилом. Чувствуя себя усталым и ослабевшим, он кое–как доковылял до машины, с трудом открыл дверцу и забрался за руль.
    Интересно, даст ли Харман о себе знать, подумал он.
    Так или иначе, я свой ход сделал. Сделал все, что было в моих силах.
    Спустя какое–то время он завел мотор и поехал к «Распродаже машин Эла».
    В пятницу, когда он уже почти перестал надеяться, к обочине у «Распродажи машин Эла» подкатил автомобиль, из которого выбрался молодой человек в галстуке, но без пиджака.
    — Мистер Миллер? — сказал он.
    Выйдя из своего маленького домика, Эл откликнулся:
    — Слушаю вас.
    — Я из «Пластинок Тича», — объяснил молодой человек. — С вами пытался связаться мистер Гэм. Он хотел бы, чтобы вы позвонили ему, как только сможете.
    — Хорошо, — сказал Эл. — Благодарю вас.
    Молодой человек снова сел в свою машину и укатил.
    Вот оно, подумал Эл. Он направился в кафе на другой стороне улицы, где вошел в будку таксофона. Мгновением позже соединился с телефонисткой «Пластинок Тича».
    — Это мистер Миллер, — сказал он. — Мистер Гэм просил меня позвонить.
    — Ах да, мистер Миллер, — сказала девушка. — Мы только что послали человека в ваш офис. Ему удалось вас найти?
    — Да, — подтвердил Эл.
    — Секундочку, соединяю вас с мистером Гэмом.
    Вскоре в трубке раздался глубокий голос мужчины средних лет.
    — Мистер Миллер, — сказал он, — меня зовут Фрэд Гэм. Вы обсуждали с мистером Харманом возможность получить у нас место. Если вы по–прежнему заинтересованы, то мы обдумали эту идею и кое к чему пришли. Вероятно, вам стоило бы заглянуть к нам где–нибудь в начале следующей недели.
    — Я могу и сегодня, — сказал Эл. — Отменю все остальное.
    — Чудесно, — сказал мистер Гэм. — Буду с нетерпением ждать встречи с вами, скажем, часа в четыре.
    В четыре часа Эл закрыл свою стоянку и поехал к «Пластинкам Тича». Мистер Гэм оказался добродушным седым мужчиной плотного телосложения, занимавшим кабинет примерно тех же размеров, что и кабинет мистера Хармана.
    — Рад познакомиться, — сказал Гэм, пожимая ему руку. На его столе лежало множество документов, которые он просматривал перед приходом Эла. — Что ж, мистер Миллер, — сказал он, — кажется, вы хотите присоединиться к нашей организации.
    — Верно, — сказал Эл.
    — Тогда пойдемте.
    Гэм поднялся, сделал приглашающий жест, и Эл последовал за ним по коридору, минуя дверь за дверью.
    Они вышли в обширное помещение, в котором работали люди. Воздух был насыщен ароматами работающих агрегатов. Шум ударил Эла по ушам — постоянный механический гул.
    — Это производство, — сказал мистер Гэм. — Именно здесь мы штампуем пластинки.
    Для Эла это выглядело как цех по восстановлению протекторов: те же круглые машины, за каждой стоит рабочий, крышки то открываются, то закрываются.
    — С этой стороной дела вы соприкасаться не будете, — сказал мистер Гэм. Он увел Эла из цеха, и они оказались в другом коридоре.
    Эл сказал:
    — Я считаю Криса Хармана самой вдохновляющей личностью из тех, с кем я имел счастье повстречаться. А в моем бизнесе я повидал немало представителей рода человеческого.
    — Да, Крис говорил, что познакомился с вами на вашей автостоянке. Вы с Крисом были полностью откровенны, так что и мы будем столь же открыты с вами. Вы пришли к нам совершенно ко времени. Вы не могли бы подгадать момент лучше, даже если бы у вас был какой–нибудь осведомитель, внедренный в нашу организацию. — Он остановился и пристально посмотрел на Эла. — Три дня назад этого рабочего места не существовало, и его необходимо укомплектовать прямо сейчас. Это хорошая работа, мистер Миллер. Просто отличная.
    — Чудесно, — сказал Эл.
    — Хотите узнать, в чем было дело, Миллер?
    — Да, — сказал Эл.
    — В вашей прямоте, — сказал Гэм. — Никогда ее не теряйте. В нашем обществе это чертовски редкая штука.
    — Я никогда ее не потеряю, — сказал Эл. — Потому что обрел ее в момент высочайшего мужества и опасности. Я обрел ее в Корее. Когда комми поставили меня к стенке. Когда я смотрел в лицо смерти, бешеное косоглазое лицо азиата со штыком в лапах. Я разобрался в себе, мистер Гэм. Я хорошенько разглядел себя, все, что я собой представляю, все, что предумыслил во мне Создатель. А такого знания человек никогда не теряет.
    Чуть помолчав, Гэм проговорил:
    — Жаль, что им нельзя поделиться. Нельзя передать его каждому из живущих. У меня никогда не будет того, чем обладаете вы.
    — Боюсь, что так, — сказал Эл.
    — Вы говорили Крису, что деньги для вас не главное. Это его тронуло. Для Криса дело тоже заключается не в деньгах. Почему он занялся бизнесом в этой области, в звукозаписи? Потому что хотел улучшить условия жизни среднего человека с помощью единственного, что может их улучшить, — не через более крупные авто или более качественные телевизоры, но посредством искусства, музыки. — Мистер Гэм толчком открыл тяжелую дверь, выводившую на парковочную площадку, и они медленно пошли через парковку. — Естественно, здесь приходится идти на компромиссы. Бизнес требует платы. Мы это понимаем. Такова жестокая реальность. Вот почему возникли «Веселые пластинки», да и — давайте смотреть правде в лицо — сами «Пластинки Тича». Вы, конечно, знаете каталог. Это, по большей части, мусор. Так и предполагалось, потому расчет здесь делается на коммерческий сбыт. Рок–н–ролл, негритянский джаз — так называемая расовая музыка. Кантри, то есть деревенщина со слайд–гитарами. И попса. У нас было несколько хитов. «Тич» попадал в «горячую десятку», причем часто. С «Пластинками Тича» уже много лет сотрудничает Фрэнк Фритч.
    — Я в курсе, — сказал Эл.
    — Фортепианные выкрутасы Фрэнка Фритча были в числе наших бестселлеров. И Джорджия О’Хара с ее «Весельчаками песни». В данный момент наш бестселлер в каталоге — «Гордость». Ее можно услышать в тысячах закусочных по всей Америке.
    Они вошли в другое здание.
    — Вашей заботой, — сказал мистер Гэм, — станет новая марка, та, которую Крис Харман всегда жаждал выпускать, но до этого не мог. Она называется «Антика». Возможной она стала благодаря появлению долгоиграющих пластинок. Вы будете ответственны за ее продвижение на рынке. Ваш месячный оклад составит семьсот пятьдесят долларов, плюс командировочные — по обычной подотчетной системе, которую мы постепенно усовершенствуем, по мере того как будем узнавать вас лучше. И базовый ваш оклад со временем тоже будет повышаться.
    — Понятно, — сказал Эл.
    — Мы приобрели это здание недавно, — сказал Гэм, когда они проходили по свежеокрашенному вестибюлю. — И сейчас переделываем. Еще не все закончено. Ваш кабинет будет здесь.
    Он достал ключ и открыл дверь; Эл обнаружил перед собой кабинет, пахнущий свежей краской.
    — Что будет выпускаться под маркой «Антика»?
    — Это великий проект мистера Хармана, — сказал мистер Гэм. — Мессы и хоралы Средневековья и раннего Возрождения. Палестрина[13], де Пре[14], Орландо Лассус[15]. Полифония и монодия. Грегорианская музыка, если возможно; если будет рынок.
    Далековато от продажи подержанных авто, думал Эл, заглядывая в пустой, вновь окрашенный и декорированный кабинет. Вот, значит, что я получаю за выступление перед Крисом Харманом? Вот, значит, что он увидел во мне и в том, что я говорил?
    И этот человек пытается облапошить Джима Фергессона? Этот человек приторговывает грязной версией «Маленькой Евы на льду»?
    Он почувствовал себя больным и обескураженным. Все это дело не имело для него ровно никакого смысла, к тому же, на беду его, при нем не было ни дексимила, ни спарина, никаких таблеток, чтобы помочь ему справиться с ситуацией. Единственное, что он мог, это слушать мистера Гэма. Он зашел слишком далеко, слишком глубоко забрался в «Пластинки Тича» и в организацию Криса Хармана, чтобы поворачивать обратно.
   

   

    

     Глава 10
    

    Вечером того же дня Эл Миллер, сидя за обеденным столом напротив своей жены, вновь и вновь обдумывал ужасающую мысль о том, что Крис Харман является вполне достойным человеком, а никаким не мошенником.
    Он предложил мне эту работу, думал Эл, чтобы наставить меня на путь истинный.
    — У меня есть новость, — сказал он наконец Джули, вырываясь из сетей самосозерцания. — Мне предложили работу.
    — Что за работу? — спросила она, тут же насторожившись.
    — За семьсот пятьдесят в месяц, — сказал он. — Плюс подотчетные. И это только начальный оклад.
    У нее расширились глаза.
    — Семьсот пятьдесят долларов? — спросила она. — Расскажи мне об этом. Что тебе придется делать? Кто предложил?
    — Фабрика грампластинок, — сказал он. — Что–то вроде связей с общественностью. — У него был такой унылый, такой потерянный тон, что ее лицо тотчас осунулось. — Это просто случайность, — сказал он. — У меня для этого нет квалификации. Я продержусь там две недели. Или два дня. — Он вернулся к еде.
    — Но почему не попробовать? — сказала Джули. — Может, ты ошибаешься; ты ведь знаешь, что всегда пессимистически настроен и не шевелишься, все пускаешь на самотек, — эта работа сама падает тебе в руки, а ты так и сидишь. Не прилагаешь никаких усилий.
    — Я приложил усилия, — сказал Эл. — Пошел и получил ее.
    — Тогда нечего думать, что ты с ней не справишься, — сказала Джули. — Разве не логично? Тебя просто снова одолевают сомнения, обычные твои сомнения. Я уверена, что ты справишься.
    — Он предложил мне ее просто из жалости, — сказал Эл: он не мог избавиться от этой мысли с тех пор, как покинул «Пластинки Тича».
    — Что ты им сказал? Ты же не отказался, правда?
    — Сказал, что подумаю, — ответил он. — Сказал, что свяжусь с ними в понедельник утром.
    Это давало ему три дня.
    — Хорошо, — сказала Джули бодрым, рассудительным тоном. — Предположим, им просто стало тебя жаль. Ну так и что? — Она повысила голос. — Это все равно хорошая работа; за нее все равно хорошо платят. Какое тебе дело до их мотивов? Это паранойя! — Она взволнованно взмахнула вилкой. — Как называется эта фирма? Я пойду и поговорю с ними; я им позвоню — вот что я сделаю. И скажу, что я твоя секретарша и что ты после длительных размышлений решил принять их предложение.
    Весь мир сошел с ума, подумал Эл. Все притворяются.
    — Если у тебя хватило сообразительности пойти и отыскать хорошо оплачиваемую работу, — сказала Джули, — то ее хватит и на то, чтобы взяться за эту работу и преуспеть в ней. Они не предложили бы ее тебе, если бы не верили, что ты с ней справишься. Соглашайся, Эл, или — без преувеличений, — если ты откажешься, то я себя знаю — и знаю, что стану из–за этого сомневаться в твоей верности. Мы оба давали брачный обет. Ты должен меня чтить и подчиняться мне.
    — Вряд ли там шла речь о подчинении, — сказал Эл.
    — Ну, не подчиняться, — сказала она. — Но чтить и уважать. Докажи это своим согласием на приличную работу, чтобы мы могли завести детей и получить все, чего мы хотим и чего заслуживаем. — Голос у нее от волнения сделался резким; ему был знаком этот тон. — Не подведи меня снова, Эл; прошу тебя, не давай ходу этим своим невротическим тревогам.
    — Посмотрим, — сказал он.
    Ему казалось, что он потерпел сокрушительное поражение из–за того, что ему предложили честную, достойную работу с хорошим окладом, и теперь его начинала беспокоить собственная реакция, это чувство, будто все пошло шиворот–навыворот. На первый взгляд такая реакция действительно выглядела странной, если не сказать большего. Может быть, Джули права; может быть, теперь, когда кто–то решил ему довериться, испытать его в настоящем деле, стало проявляться его собственное внутреннее чувство никчемности. Он невротик; Джули права.
    Проигрыш или успех: мне без разницы, решил он. Все это морока. Западня и обман. Кому это надо? Кому–то надо.
    — Ты боишься высунуть голову, — сказала Джули. — Если у тебя ничего не получится, то ты еще больше погрязнешь в апатии, и ты это понимаешь. Ты же прекрасно себя знаешь. Ты предпочитаешь оставаться на месте, потому что так велика опасность провалиться, потому что это будет иметь для тебя ужасные последствия. Так или нет?
    — Наверное, — сказал он.
    — Значит, ты всегда и будешь оставаться тем, кто ты есть. Плыть по течению. Никуда не направляясь. Эл… — С каменным выражением лица она посмотрела ему в прямо в глаза. — Я в самом деле не знаю, смогу ли я терпеть это дальше. Просто не знаю. Хочу, но не могу; серьезно — не могу. Если ты подведешь меня снова, слышишь?
    Он пробормотал в ответ что–то невразумительное.
    После ужина он заглянул в квартиру Тути Дулитла. И Тути, и его жена были дома; они чистили кухонную печь. Повсюду были расстелены газеты. В раковине стояла мыльная землисто–серая вода.
    Усевшись в сторонке, чтобы им не мешать, Эл обсуждал с Тути перспективы своей новой работы. Тот старательно вникал во все подробности.
    — Может, это прикрытие, — сказал он, когда Эл закончил свой рассказ.
    Такая мысль не приходила ему в голову, и она его приободрила; она давала совершенно новое истолкование ситуации — как в отношении работы, так и в отношении Хармана.
    — Может, и так, — сказал Эл. — Ты хочешь сказать, что они все еще не хотят раскрывать мне свои карты. Все еще поддерживают дымовую завесу.
    — Конечно, но они уберут ее, когда ты на них какое–то время поработаешь. Когда получше тебя узнают. Так всегда бывает.
    И он стал подробно рассказывать Элу о своей давнишней работе, когда он возил какую–то тетку, а та держала подпольный притон, где делали аборты. Прошло немало месяцев, прежде чем он узнал, что это вовсе не шведский массажный салон; они утаивали от него это так долго, как только могли.
    Потом он увел Эла в комнату, где они могли поговорить наедине.
    — Ты, может, этой вещи не учитываешь, — сказал Тути. — Я случайно узнал кое–что о «Пластинках Тича», потому что интересуюсь музыкой. У них хороший каталог, но знаешь, почему они так называются? Это пиратская марка.
    — Как это? — спросил Эл.
    — Они воруют матрицы. То есть пиратским образом добывают и штампуют с них копии. У них нет законных прав на матрицы, с которых они прессуют, но они всегда подбирали что–то, когда прогорала какая–нибудь компания, или артист умирал, или еще что–нибудь. Или брали иностранные марки. А сам Тич был пиратом. Знаменитый пират Черная Борода, звали его Эдвард Тич[16].
    — Понял, — сказал Эл, очень довольный. — А само–то я связи не углядел.
    — Так что нечего и сомневаться, они пиратствуют, — сказал Тути. — Может, этого фактика хватит, чтобы подбодрить тебя. Ты, наверно, думаешь, что только те, кто мошенничает, будут платить тебе чуть не восемь сотен в месяц. Если бы они были честными, то вряд ли стали бы вообще хоть что–то тебе платить. Потому что, ты сам это прекрасно о себе знаешь, да и скажу тебе как друг, которой неплохо тебя знает, — ты, понимаешь ли, ничего и не стоишь.
    — Хочешь, чтобы я тебе башку проломил? — сказал Эл.
    — Я тебе тут же и сам башку проломлю, — сказал Тути. — Теперь слушай сюда. Ты ничего не стоишь, потому что тебе нечего продать. Ты вроде тех цветных парней, которые едут на север, в города, из сельской местности на юге. Ты приехал из фермерского поселка, из, скажем, округа Напа. Ты куда больше похож на этих парней, чем ты думаешь. А я знаю: похож. Я вижу в тебе множество таких же черт, как у них, но ты этого не замечаешь по своему невежеству; я имею в виду, что тебе неведомо о том, что мне довелось узнать, хотя в остальных отношениях ты очень даже продвинутый. Слушай, что у них у всех есть на продажу, когда они приезжают в город? Их работа. Надо где–то трудиться, например на заводе «Крайслер», или за рулем грузовика, или, напялив фартук, в «Обезьяньем дворе»[17]. Почему кто–то им платит? Почему ты им платишь? Ты нанимаешь их мыть машины на твоей стоянке, то есть нанимал бы, если бы у тебя были деньги; на других стоянках так и делают — на других стоянках есть свои цветные парни. Ты так беден, что твой цветной парень — это ты сам.
    — Ну и что? — сказал Эл.
    — Ну и то, что другие не собираются так продолжать, — сказал Тути. — Они хотят подняться и стать преуспевающими, а потому находят что–нибудь такое, за что другим захочется платить. Но ты слишком туп. Ты ничему не учишься. В этом отношении ты отличаешься от всех остальных, хоть от белых, хоть от цветных. Тебе надо научиться чему–то такому, что нужно другим. Как мой пес, Доктор Мадд[18]. Он научился тыкать носом шарики, и все платят, чтобы на это посмотреть; он куда сообразительней тебя. Никто не платит тебе за то, чтобы ты ничего не делал по своей тупости. На тебя и смотреть не хотят. Ты остаешься тем, кто ты есть, вместо того чтобы стать тем, на кого хотят смотреть. Может, когда состаришься, ты это поймешь, но тогда будет слишком поздно. Тебе надо прикинуться яркой личностью. Жить так, словно ты опасный, ужасный человек, вроде шпиона или еще кого–нибудь. Распространять вокруг себя таинственность. Чтобы никто не знал, когда ты придешь или уйдешь, чем ты вообще занимаешься. Слушай! Да это же именно то, что делает мистер Харман. Он всех заставляет рассказывать о себе сказки, и никто на самом деле не знает, чем он занимается и кто он такой. Но все знают, кто такой Эл Миллер: это написано у него даже не то что на лбу, а прям со всех сторон.
    Эл молчал.
    — Нет у тебя обаяния, — сказал Тути. — Это если одним словом. Ты просто вода из сточной канавы, научившаяся ходить на двух ногах.
    — Может, и так, — сказал Эл.
    — Жизнь — как программа Эда Салливана, — сказал Тути. — Я смотрю ее по ТВ каждую неделю. Теперь, когда ушел Мильтон Берль, это лучшее телешоу. Я вот смотрю, как они там растут, как раскручиваются. У них нет таланта. Это правда. Но у них есть что–то личное. У кого в наши дни есть талант? Возьмем Эла Джолсона — у него никогда не было таланта. Или Нэта Коула — петь он не умеет. Фрэнк Синатра никогда не умел петь. Фэтс Уоллер петь не умеет — квакает, как лягушка. Из Джонни Рэя певец никудышный. Сэмми Дэвис–младший — актеришка просто дрянь, но очень популярен. «Кингстон–трио» — студентики желторотые. Но у каждого из них есть что–то такое личное. Тебе надо научиться, как это делать.
    — Я не могу.
    — На минуту у тебя это получилось, когда ты заходил в кабинет этого типа. Иначе бы он не решил тебя нанять. Коль сделал один раз, то сумеешь и в другой, и не на секунду, а на постоянно. Живи, как будто ты французский агент в Танжере; придумывай истории, чтобы поддерживать к себе интерес, и очень скоро тобой заинтересуются. Если у тебя получается это после парочки твоих колес, то они тебе не нужны; выбрось жестянку, что таскаешь с собой, и делай это сам, собственными силами. Я знаю, что ты сможешь. И, богом клянусь, ты достоин начального оклада в восемь сотен; он правильно тебе платит.
    Эл молчал, обдумывая слова Тути.
    — Буду откровенен, — сказал Тути. — Я бы правую руку отдал, чтобы оказаться на твоем месте. Получить этакое предложение. Но со мной такого никогда не случится. Во–первых, потому, что никто не нанимает цветных за такие деньжищи, кроме как в индустрии развлечений, во–вторых, потому что у меня нет таланта. Поэтому я и зарабатываю себе на жизнь, служа клерком в Окружном отделе здравоохранения, составляя отчеты о состоянии общественных сортиров. Я просто клерк, не более. Но ты, в основе своей, выдающийся брехун; ты, в общем, уже нашел свою линию. Все, что тебе остается, — продолжать ее гнуть.
    — Меня учили, что говорить правду — это хорошо, — сказал Эл.
    — Конечно, говоря правду, ты попадаешь на небеса. Это туда ты собрался? Там твое назначение? Или ты настроен прожить счастливую жизнь здесь, на земле? Если последнее, научись держаться своей линии, никогда не сдавайся. Пока не помрешь. Потом можешь говорить правду, признаваться, что на самом деле ты вовсе не богатый мот из Бойсе, где у тебя шесть нефтяных скважин и где тебя избрали президентом местной торговой палаты.
    Эл чувствовал себя совершенно раздавленным.
    — Так или иначе, а правду слишком уж переоценивают, — сказал Тути, отчасти самому себе. — Настоящая правда в том, что все смердят. Жизнь — загнивание. Все, что живет, умирает. Правда в том, что делать вообще ничего не стоит; так или иначе, все кончится дерьмово. Говори так, этим никому не услужишь.
    — Это не единственная сторона жизни, — сказал Эл.
    — Хорошо, может быть. А что с другой стороны? Вот ты мне и скажи.
    Эл размышлял, но не мог выразить своих мыслей. Однако он знал, что Тути не прав. Тути озлоблен. Возможно, справедливо. Но его взгляд на мир был отравлен давным–давно годами работы клерком наяву, в то время как в мечтах он купался в лучах славы. Неудивительно, что он слонялся по барам со своим Доктором Маддом и изо всех сил привлекал к себе внимание, прожигая жизнь при малейшей возможности; он был прав, поступая так, но существовали и другие пути, более достойные выходы.
    — В общем–то, ты озлобленный тип, — сказал Эл. — У меня такое чувство, что ты всех ненавидишь. Меня, например.
    — Что за хрень ты несешь! — возмутился Тути.
    — Ты будешь рад, если я совсем унижусь и стану тем, кто нужен Крису Харману.
    — А кто ему нужен–то? — насмешливо спросил Тути. — Ты даже сам не знаешь. Видно, ты нарвался на эту жилу случайно, а сумеешь ли и дальше держаться ее, неизвестно.
    — Я и пробовать не собираюсь, — сказал Эл.
    — Не, думаю, ты, в конце концов, согласишься, — сказал Тути. — Если пораскинешь мозгами и сообразишь, что к чему. Это займет время, и ты будешь много болтать, но потом согласишься. Ты просто боишься, что ты не сможешь держаться ее; боишься, что попробуешь, а у тебя ни черта не получится. Что же в этом такого уж добродетельного?
    Эл не мог ответить на этот вопрос. Возможно, Тути прав, думал он, возможно, мне просто недостает мужества попытаться перекроить себя по тем меркам, которые требуются Крису Харману. Недостает мужества, не хватает таланта.
    — Ты просто болван, — сказал Эл. — Тебя гложет зависть из–за того, что я получил такое заманчивое предложение. Ты просто стараешься испортить мне настроение. Пытаешься меня достать.
    — Слушай, дядя, — сказал Тути. — Остерегись.
    — Я–то остерегусь, — сказал Эл. — Впредь непременно остерегусь приходить к тебе с хорошими новостями.
    — Так, значит, это хорошая новость, — сказал Тути, ухмыляясь. — У тебя точно все внутри так и зудит от этой твоей работы; ты втайне злорадствуешь — и дождаться не можешь, чтобы прибежать ко мне и все рассказать. Какой–то псих предлагает тебе восемь сотен в месяц — и у тебя словно шило в заднице от мыслей о таком кусище. Скоро ты хорошо заживешь — будешь все время покупать «Олд Форрестер», а не эту дрянь, которой торгуют в винном, не этот бурбон «Сан–Мастерсон», у которого такой вкус, словно его наливали по водосточной трубе с крыши.
    Открылась дверь на кухню, и Мэри Элен Дулитл просунула в нее свою голову.
    — Слушайте, парни, вы что–то слишком уж увлеклись. Лучше успокойтесь.
    — Хорошо, — сказал Эл.
    Тути кивнул безо всякого выражения на лице.
    — Я на вас удивляюсь, — сказала она своим негромким, нежным голоском. — Вечно вы ссоритесь; сегодня вот вы оба трезвые, а все равно ссоритесь. Похоже, вам и оставаться трезвыми ничуть не помогает. — Она не уходила, а они смотрели в пол. — Я скажу, что тебя мучит, Эл Миллер, — сказала она. — Я, пока чистила печь, слышала через дверь все, что вы говорили. Чего в вас нет, так это веры в бога, которой следует быть. Я знаю, что вы улизнули с кухни, потому что боялись, что я стану говорить вам о боге, но это очень глупо, потому что я все равно стану говорить вам о боге, хотите вы того или нет. Никакой взрослый не сделает ничего доброго своему товарищу, если не будет хотя бы раз в неделю проводить время в церкви, размышляя о благости слова, сошедшего на землю. Знаешь, Эл Миллер, этот мир исчезнет, и будет Армагеддон, скоро, очень скоро. И небо свернется, как свиток, и лев возляжет рядом с агнцем.
    — Мэри Элен, — сказал Тути, — ты спятила. Иди–ка чистить печку и оставь нас в покое. Женатым на тебе быть еще хуже, чем на какой–нибудь старушке — божьем одуванчике.
    — Я говорю чистую правду, — сказала Мэри Элен. — Все это написано в еженедельном пятицентовом журнале «Сторожевая башня», который выпускаем и распространяем мы, Свидетели Иеговы. Ты, мистер Миллер, не уйдешь отсюда, пока не раскошелишься на пять центов за «Сторожевую башню», несущую слово божье на девяноста языках — так, по–моему, — по всему миру.
    — Иногда мне кажется, что она только что выбралась из джунглей, — сказал Тути. — Типа как на дикарке женился или вроде того. — Лицо его было искажено стыдом и яростью.
    — Я уеду домой, — мягко сказала Мэри Элен, склоняя голову. — В один прекрасный день. Вернусь к себе домой.
    — Это ты о Миссури? — спросил Эл. Он знал, что она родилась там, а в Калифорнии жила всего три года.
    — Нет, — сказала она. — Это я об Африке.
    После чего дверь закрылась: Мэри Элен стала чистить печь дальше.
    — Господи, — сказал Тути. — Она называет Африку «домом», а сама никогда не бывала восточнее Миссури. Все из–за этой религиозной чуши, из–за Свидетелей Иеговы. Она даже никогда не встречала никого из Африки, кроме как на ихних собраниях, где иногда читают лекции африканцы.
    Они обменялись понимающими ухмылками.
    — Как насчет того, чтобы выпить? — сказал Тути, вставая на ноги. — «Полковник Сан–Мастерсон», годовой выдержки.
    — Идет, — сказал Эл. — С водой.
    Тути отправился на кухню за стаканами.
    На следующее утро, в субботу, Эл решил принять предложение Хармана.
    Отперев замок на цепи у «Распродажи машин Эла» и нагнувшись, чтобы вытащить свою почту, он вдруг осознал, что первым делом он сообщит это не Джули и даже не Крису Харману, но старику.
    Двери мастерской были открыты: Джим Фергессон, как обычно, был на работе — по крайней мере, первую половину субботнего дня. Он, наверное, будет работать до полудня или до часа, в зависимости от количества дел.
    И теперь, почувствовал Эл, самое время все ему рассказать. Как можно скорее, раз уж я принял решение. В свете того, что я наговорил ему о Крисе Хармане.
    И, покинув свою стоянку, он вошел в мастерскую через боковую дверь. Старик открыл ее, чтобы было больше света и воздуха.
    Он обнаружил старика в его офисе. Фергессон сидел за столом, вскрывая свою почту. Когда он глянул на Эла, тот заметил, что глаза у него водянистые, с красными веками.
    — Давненько не виделись, — хриплым голосом сказал старик и снова переключил внимание на письмо, которое читал. Эл уселся и стал ждать.
    — Какие новости от доктора? — спросил Эл, когда Фергессон дочитал письмо.
    — Говорит, что у меня был микроинфаркт, — сказал Фергессон.
    — Черт, — встревоженно сказал Эл.
    — Он еще какие–то анализы делает. — Он стал надрывать конверт следующего письма; Эл видел, как у него трясутся руки. — Ты уж извини, — сказал старик. — Мне надо прочитать почту.
    Глубоко вздохнув, Эл сказал:
    — Послушай. Этот тип, Крис Харман. Мы о нем говорили. Может, я не прав; может, он вовсе и не мошенник.
    Старик поднял голову и уставился на Эла, часто моргая. Но ничего не сказал.
    — Я не судья таким, как он, — сказал Эл. — Таким, кто так высоко забрался. У меня в таких делах нет опыта. Так или иначе, я исходил из информации, полученной не из первых рук. Может, он и мошенник. Но дело в том, что я этого не знаю. Я не могу доказать ни того, ни другого. Это для меня тайна. — Он сделал паузу. — Я туда ездил.
    Старик кивнул.
    — Мы долго с ним говорили, — сказал Эл.
    — Да–да, — сказал старик, словно бы поглощенный чтением.
    — Ты все еще сердишься на меня? — спросил Эл.
    — Нет, — сказал старик.
    — Я решил, что ты будешь лучше себя чувствовать, — сказал Эл, — если я приду и честно признаюсь, что не знаю о Крисе Хармане ни того, ни другого. Тебе надо будет решать самому.
    Он собирался было продолжить, перейти к тому, как он спросил у Хармана о работе. Но такой возможности ему не представилось.
    — Слушай, — сказал старик, — вали–ка ты отсюда.
    Вот те на, подумал Эл.
    — Я с тобой не разговариваю, — сказал старик.
    — Я думал, тебе станет легче на душе, — сказал Эл, не понимая, что происходит. — А теперь ты злишься, — сказал он, — когда я говорю, что не считаю его мошенником. — Это казалось самым невероятным из всего, с чем ему когда–либо приходилось сталкиваться. — Ладно, — сказал он. — Я уйду, старый ты псих. — Он быстро поднялся. — Ты хочешь, чтобы он оказался мошенником? — сказал он. — Хочешь, чтобы тебя облапошили? Так, что ли?
    Старик ничего не говорил. Он продолжал читать свою почту.
    — Ладно, — сказал Эл. — Ухожу. Черт с тобой. Ты со мной не разговариваешь — и я с тобой не разговариваю. — Он направился к выходу из офиса. — Ничего не понимаю, — сказал он.
    Старик не поднимал взгляда.
    — У тебя как есть крыша съехала, — сказал Эл, уже у двери. — Мозги набекрень. Наверное, из–за этого сердечного приступа. Как–то раз читал статью о таких делах. Многие считают, что с Эйзенхауэром случилось то же самое. Пока. Еще увидимся.
    Он, оступаясь, пробрался к выходу из мастерской и прошел на свою стоянку. Ну и ну, думал он, о таком сумасшествии я даже и не слыхал. Его точно надо упрятать в дурдом; его жена права. Ей надо обратиться к адвокату и упрятать его в дурдом.
    Понятно, что человек может разозлиться, когда кто–то говорит ему, что его хотят облапошить, думал он. Но чтобы злиться, когда ему говорят, что его не хотят облапошить… Это какого не по–человечески. Мне надо бы выписать какую–нибудь брошюрку о предотвращении психических расстройств и сунуть ее в его почтовый ящик. Черта с два я останусь здесь, вместе с ним, сказал он себе. Вот еще — работать рядом с сумасшедшим.
    Что за безумный мир, подумал он. Старик, ничего мне не сказав, продает свое помещение — разрушает мою жизнь, лишает меня бизнеса, — а потом на меня же еще и наезжает, как последний псих. Не разговаривает со мной.
    Войдя в кафе на другой стороне улицы, он укрылся в будке таксофона и опустил в прорезь десятицентовик. Набрал свой домашний номер, и Джули сразу же сняла трубку.
    — Я решил не медлить и принять их предложение.
    — Вот и чудесно, — сказала она. — Какое облегчение! Я так боялась, что ты откажешься, а работа ведь и вправду хорошая, разве нет?
    — Платят неплохо, — сказал он. — И, кажется, это будет интересно. В любом случае, мне надо что–то предпринимать. Не могу я торчать здесь вечно.
    — Долго же ты не мог этого понять, — сказала Джули.
    — Ну да, — сказал он. — Застрял здесь рядом с психом–маразматиком. Само собой, я это понимаю, ничего другого здесь и не поймешь.
    Он дал отбой, помедлил, а затем, опустив еще один десятицентовик, набрал номер фирмы Хармана. Телефонистка сняла трубку.
    — «Пластинки Тича».
    Я ведь так ему и не сказал, подумал Эл. Старику. Собирался было, но он не дал мне возможности.
    — Я хотел бы поговорить с тем же человеком, что и раньше, — сказал он телефонистке. — Кажется, его зовут мистер Гэм.
    — Сожалею, сэр, — сказала девушка. — Мистер Гэм у нас больше не работает.
    — Как же так? — отозвался Эл, ошарашенный. — Я только что с ним разговаривал. Вчера.
    — С кем бы вы хотели поговорить, сэр? — сказала девушка. — Поскольку я не могу соединить вас с мистером Гэмом.
    — Не знаю, — сказал он, окончательно сбитый с толку. — Они предлагали мне работу. Мистер Гэм всем этим занимался…
    — Так вы мистер Миллер?
    — Да, — сказал он.
    — С вами будет говорить мистер Найт, — сказала девушка. — Мистер Гэм и мистер Харман передали ему ваше имя. Он в курсе дела. Минуточку, мистер Миллер.
    Последовал ряд щелчков, затем долгая пауза. Наконец у него в ухе раздался энергичный мужской голос:
    — Мистер Миллер!
    — Да, — пролепетал Эл.
    — Это Пэт Найт. Рад познакомиться, Эл.
    — Я тоже, — пролепетал Эл.
    — Мистер Гэм у нас больше не работает. Появилась вакансия, которой он долго ждал, вот он и сорвался с места. Сделал свой ход. Так и надо поступать. Но время от времени он будет у нас появляться. Значит, вы собираетесь устроиться к нам?
    — Да, — сказал Эл.
    — Что ж, Эл, тогда послушайте, — сказал Найт. — Есть пара вещей, которые нам лучше сразу обсудить. Когда с вами говорил мистер Гэм, он немного напутал; у него голова была забита мыслями об этом его новом месте. Он принял вас за другого парня, за которым посылал мистер Харман, за Джо Мейсона или Мэртсона — а тот так и не объявился. Он — то есть этот самый Мэртсон — был розничным торговцем в Спокане. Мы хотели, чтобы он занялся распространением нашей эзотерической классики, а Гэм понял так, что с этим связаны вы. Решил, что вас подобрали на это место. Вбил себе в голову, что так хочет Харман… — И Найт рассмеялся.
    — Понимаю, — сказал Эл, чувствуя, что какие–то участки его сознания растворились, полностью оцепенели. Они перестали функционировать, и он просто стоял у телефона, кивал головой и слушал.
    — У нас действительно есть для вас место, — сказал Пэт Найт медленнее и серьезнее. Слушайте, Эл, я буду говорить с вами начистоту. Прямо здесь и сейчас, по телефону. Нам нужен агрессивный, усердный молодой человек, который не боится возвыситься над своими приятелями и добиться чего–то в своей жизни. Вы такой?
    — Конечно, — пролепетал Эл.
    — Доходы велики, — сказал Найт. — И ответственность — тоже. Вам придется проявить способности в обхождении с людьми. Вы это умеете. Судя по вашему досье, вы работаете продавцом автомобилей.
    Элу пришло в голову, что ему надо возразить, сказать, что это неправильно. Это имеет отношение к какому–нибудь большому агентству по продаже новых автомобилей, с застекленными окнами, новыми сияющими машинами, продавцами в полосатых костюмах, стоящими рядом с пальмами в кадках… я не такой, хотел он сказать.
    — Я — дилер, — сказал он.
    — Это как? — спросил Найт.
    — У меня свое заведение, — сказал он.
    — Чтоб мне лопнуть, — сказал Найт. — Что ж, вы, несомненно, именно тот, кого мы искали. Понимаю, почему мистер Харман советовал мне не упускать вас. Ладно, предлагаю вам сюда заскочить, и мы обо всем договоримся. Тут были кое–какие недоразумения, но мы их уладим. Места которое у нас есть, как раз по вашей части, Эл. Уверен, что вы созданы именно для него.
    — А что за место? — спросил он громко.
    — Слушайте, Эл, — сказал Найт слегка похолодевшим тоном. — Я хочу увидеться с вами лицом к лицу. Мне надо видеть, с какого рода человеком я имею дело. Я не могу раздавать рабочие места прямо по телефону, как поздравительные открытки. — Теперь в его голосе прозвучало раздражение. — Когда я могу вас ожидать? — спросил он энергичным официальным тоном. — Примерно через час? Я смогу уделить вам время, минут пятнадцать, ровно в час тридцать.
    — Хорошо, — сказал Эл и кивнул. — Я подъеду.
    Он повесил трубку и вышел из будки.
    Никто мне теперь не поможет, подумал он. Они поймали меня, как жука в банку из–под майонеза. Как только я сказал, что мне нужна работа, они насадили меня на булавку.
    Они заманили меня, сказал он себе, завышенными ожиданиями. Известный трюк, когда берут что–то старое в счет частичной уплаты за новое. Его применяет каждый автомобильный дилер. Клиенту назначают такую высокую цену за его старую машину, что он просто обязан вернуться; он не может отказаться от такого предложения. А когда он возвращается, то обнаруживает, что предложение отозвано: то ли другая смена работает, то ли продавец, делавший предложение, уволился из фирмы… но парень–то к этому времени уже на крючке. Он уже настроен на эту сделку, и обратного пути нет.
    Так же вышло и со мной, думал Эл. Я решил устроиться в организацию Хармана, хотя даже не знал, что это за работа и сколько за нее платят. Ничего не знаю, кроме того, что решил: мне надо сделать свой ход. Это была методика Матта и Джеффа[19] осознал он. Акт, разыгранный Харманом, Гэмом и Найтом. И я на это купился; я так на это купился, что собираюсь туда поехать и согласиться на их работу, на ту работу, что имелась у них с самого начала, чем бы это ни было. И, пожалуй, я знаю, что это за работа, думал он. Это работа продавца. Продавать пластинки. Вот что они имели в виду: лакея с галстуком–бабочкой, короткой стрижкой, портфелем и лапой, радостно готовой к рукопожатиям. Они имели в виду меня, каким я сделаюсь через непродолжительное время. Мою участь.
    Они решили, что я им сгожусь, думал он, снова направляясь на свою стоянку. Парень из глубинки. Деревенщина из Сан–Елены, у которого нет ни шансов, ни надежд в большом городе Окленде, штат Калифорния.
    Усевшись в одну из машин со стоянки, он поехал домой переодеться. Надеть свежую рубашку, галстук и костюм, чтобы произвести впечатление на Найта.
    Вот как они тебя разрушают, понял он. Вот как они разрушают твой дух, кусочек за кусочком. Они не выходят прямиком на тебя и не делают предложение; не глядят тебе в глаза и не говорят: у нас, мол, есть для тебя место продавца, соглашайся на него или отказывайся. Нет. Они тебе зубы заговаривают; они тебя продают. А почему бы и нет? Они куда лучшие продавцы, нежели ты. Посмотри, где они; посмотри, кто они. А потом посмотри на себя.
    Мне надо было понять это раньше, думал он. Раз у Хармана хватило ума создать эту фирму, завести себе такой дом и такие машины, носить такую одежду, то ему ничего не стоит оставить от меня мокрое место. Не надо было мне и пробовать провести такого пройдоху, сказал он себе. Харман знает миллион трюков, о которых я даже не слышал. Я просто дилетант. Все мы в сравнении с ним дилетанты.
    И ведь они знают, что я на крючке, подумал он. Знают, что мне уже слишком поздно поворачивать обратно; что я соглашусь на эту работу, чем бы там она ни была. Они — мастера манипулировать людьми, использовать психологию.
    Я — их морская свинка, подумал он. И теперь я увяз в их лабиринте. Слишком сильно увяз, чтобы выбраться. И чем умнее я буду, чем ловчее стану действовать, тем больше запутаюсь. Так уж оно устроено; это часть системы, по которой они работают.
    Я рассказал своей жене и друзьям, что устраиваюсь на отличную работу; они знали, что я расскажу об этом, распущу слух. И теперь мне придется притворяться. Придется начать вести фальшивую жизнь; придется постоянно говорить им — и себе самому, — что у меня классная работа с классной оплатой в классном учреждении, что я куда–то продвигаюсь. Но в действительности я никуда продвигаться не буду. Однако об этом мне придется помалкивать; мне придется держать это в себе.
    А то, что я буду держать это в себе, как раз и доказывает, как здорово они меня поимели. Я все время буду улыбаться. Мне придется улыбаться, отныне у меня нет другого выбора.
   

   

    

     Глава 11
    

    Уже более часа Эл Миллер сидел в маленькой модерновой приемной мистера Найта. На нем был его лучший костюм, лучший галстук и лучшая рубашка, лучшие блестящие черные туфли. До сих пор не было никаких признаков мистера Найта, дверь в его кабинет оставалась закрытой, хотя время от времени из–за нее слышались какие–то звуки.
    Мой разум знает то, чего не знает тело, думал Эл. Разум знает, что все это заговор, надувательство. Но тело направляется по иной линии, оно считает это высшей точкой подъема. Выдающимся успехом. Все его гормоны выпущены на волю — нарочно, теми, кто знает, как такого добиться. Они управляют моим телом, осознал он. Только крохотная часть моего сознания способна смотреть и видеть. Видеть ложь и подтасовку, видеть, как работает их механизм.
    Взять хотя бы это длительное ожидание. Оно делает тебя все более и более беспомощным. Более зависимым. Заставляет молить, чтобы тебя приняли. Когда девушка скажет, что мистер Найт готов меня принять, я буду рад войти в его кабинет. И рад буду согласиться на эту работу, просто–таки счастлив. Это не будет притворством. Потому что теперь существует возможность даже еще похуже. Возможность того, что всем этим я занимался впустую, без толку.
    — Сейчас мистер Найт вас примет, — сказала девушка, сидевшая за столом.
    Сразу же, как автомат, он поднялся на ноги. Ловко повернулся и прошел через открытую дверь в кабинет Найта.
    Сидевший там мужчина был ненамного старше Эла, но обладал круглым, гладким, розовым, тщательно выбритым лицом с двойным подбородком. Упитанный, хорошо одетый, с прекрасным маникюром; привлекательный, в благодушном настроении. Беззаботный тип, которому не о чем тревожиться и нет никакого повода быть угрюмым.
    — Присаживайтесь, — сказал Найт, указывая на стул.
    Эл уселся.
    — Как себя чувствуете?
    — Прекрасно, спасибо, — сказал Эл.
    — Простите, что заставил вас ждать, — сказал Найт.
    — Ничего, — сказал Эл.
    — Значит, у вас нет никакого опыта в деле звукозаписи, — сказал Найт, задумчиво постукивая по столу карандашом.
    — Нет, — подтвердил Эл.
    Найт размышлял. Внезапно он поднял взгляд и принялся изучать Эла с безмолвной свирепостью. Его светлые глаза излучали такую властность, что Эл почувствовал себя парализованным; он мог лишь беспомощно смотреть в ответ.
    — Хорошо, — сказал Найт. — Мы займемся тобой, парень. — Он поднялся со стула. — Таков наш курс. Мы ищем не опыт. Мы ищем верного человека. — Все это теперь вываливалось безостановочно. — Мы полагаем, что следующей бомбой в звукозаписи — черт, в популярной музыке на ТВ или где угодно еще — станет «парикмахерский» стиль, барбершоп[20].
    — Понимаю, — сказал Эл.
    — Барбершоп, — повторил Найт. — Но не старая гармонизация, не старое сентиментальное мурлыканье в унисон. Это будет барбершоп с новым звучанием, электронный барбершоп. С огромной духовной силой. Он подстегнет нацию. Современная наука предоставит барбершопу то, чего ему всегда недоставало, а именно — современное качество, к которому потянутся современные люди, например, подростки. Мы запускаем новую линию. Она называется «Харман–Э». Это будет барбершоп, и за полгода он превзойдет все остальное. — Усевшись на стол, Найт снова разглядывал Эла. — Знаешь, откуда придут выдающиеся барбершопперы? — спросил он.
    — Нет, — сказал Эл.
    — Из маленьких городков, — сказал Найт. — Здешних, калифорнийских. Модесто, Трейси, Вальехо и тэ пэ. Не из сельской глубинки и не из крупных городов. Именно в маленьких городках настоящий становой хребет Америки, оттуда все мы явились и туда все мы хотим вернуться.
    — Я родился в Сан–Елене, — сказал Эл.
    — Знаю, — сказал Найт. — Потому тебя и выбрали. Ты поешь?
    — Нет, — сказал Эл.
    — А я — да, — сказал Найт. — Пою барбершоп. Собственно, я только что вернулся из Эль–Пасо, штат Техас, со съезда барбершоп–балладистов. Вот.
    Он залез к себе в стол, достал глянцевую фотографию и протянул ее Элу. На фотографии был Найт в старомодном полосатом жилете в компании еще трех человек, одетых точно так же. Каждый держал в руке котелок.
    — Моя группа, — сказал Найт. — Мы поем три раза в неделю, по вечерам, в ветеранских организациях, в больницах, на частных вечеринках, для детей. И моя жена…
    Он дал посмотреть Элу еще одну фотографию. На ней были четыре молодые женщины в тафтяных платьях. Каждая держала крошечный зонтик.
    — Та, что сзади, — моя Нора, — сказал Найт. — Ухо — это осциллоскоп. Ты знал? Оно не различает звуков, частота которых разнится меньше чем на два герца. Да, это факт. Наша музыка темперирована. Это сделал Бах[21]. А барбершоп возвращается к нетемперированной музыке, к ренессансной полифонии. Барбершоп, знаешь ли, читается снизу вверх. А не слева направо. Мы пытаемся заставить связки резонировать. Это требует пяти лет практики. Связки резонируют, когда различие голосов по частоте не превышает двух герц. Звуки усиливаются. Сейчас я тебе покажу. — Он прошел к большому консольному проигрывателю в углу кабинета. — Эта группа, — сказал он, вытаскивая долгоиграющую пластинку и устанавливая ее на проигрыватель, — победила в Международном конкурсе по барбершопу в пятьдесят девятом. Называется «Ученики Аристотеля».
    Он запустил пластинку. Песня называлась «Когда в твоих руках тюльпан».
    Эл, слушая ее, пытался понять, почему она звучит так неприятно. Сначала он подумал, что дело в громкости. Найт включил звук на полную силу, так что все в кабинете содрогалось и вибрировало. Но причина была не в этом: Эл часто сидел в барах, слушая орущие музыкальные автоматы, но никогда прежде подобного не испытывал, никогда прежде громкий звук не вызывал у него физической дурноты такого рода. Наконец он понял, что дело было в проникающем свойстве голосов. Это как–то воздействовало на ушную серу, из–за чего он чувствовал головокружение и неустойчивость. Даже когда песня закончилась, его организм оставался разлаженным; Эл вынужден был сидеть, уставившись в пол и воздерживаясь от каких–либо движений.
    Этот звук проникал как чистая вибрация, чистое сотрясение воздуха. Это был звук, низведенный до числа, как говорил Найт, числа колебаний в секунду, звук, изначально исходивший от четырех деревенщин–вокалистов, которым удалось настроиться на абсолютно одинаковую высоту, — разброс укладывался в крошечный промежуток, — звук, усиленный затем с помощью всех современных электронных устройств, звуковых камер и всего такого прочего, так что в конце он, как есть неприятный, уже не имел отношения к тому, что сделали исполнители. От исходного звука можно было укрыться, но этот конечный продукт, осознал Эл, достанет человека через бетон, мешки с песком и сталь, в бомбоубежище и даже в могиле. Это было, как сказал Найт, естественным очередным достижением в области средств популярной музыки, которое, возможно, окажется последним достижением, окончательным. Прежде всего сама мелодия являлась несущественной; певцами выступали любители, вероятно, подобные самому Найту, — упитанные, оптимистичные, по три вечера в неделю посвящающие пению в «парикмахерском» стиле, закончив свой рабочий день и отужинав. И все они, конечно, жили в маленьких городках.
    — Обертоны, — говорил между тем Найт. — Гармонические призвуки. Это то, чего изредка добивается Будапештский струнный квартет. Они работают на инструментах, имеющих лады. — Он выключил проигрыватель. — Слышал что–нибудь похожее?
    — Нет, — сказал Эл.
    — Не то что старый барбершоп, верно? Это тебе не братья Миллз. — Убирая пластинку, Найт повернулся к Элу: — Что ты об этом думаешь? — Он смотрел на Эла очень серьезно.
    — Самая худшая дрянь, какую мне только доводилось слышать, — признался Эл.
    Серьезное выражение лица Найта ни в малейшей мере не изменилось.
    — Ты прав, — сказал он. — Ты выразился совершенно правильно. Но ты упускаешь главное. Это хорошо, потому что это так плохо. В то, что ты слышал, вложено много времени, таланта и искренности. Чтобы произвести такой звук, потребовалось много жестоких разочарований и пота. И это присутствует в звуке, ты можешь это расслышать. Такая штука появилась не случайно, это не отход производства при попытке сотворить нечто лучшее. Это не какой–то посредственный звук. Это звук, который ты запомнишь. Ты не сможешь выбросить его из головы. Он будет храниться там и через шесть, и через десять недель. Он производит впечатление. Посредственная вещь впечатления не производит и забывается сразу же, как отзвучит. Думаешь, ты сможешь забыть, как «Ученики Аристотеля» поют «Когда в твоих руках тюльпан»? Не обманывай себя. Ты этого не забудешь. А посему эта вещь гарантированно станет хитом. Своеобразие. У этого звука есть своеобразие. Когда «Ученики Аристотеля» исполняют «Когда в твоих руках тюльпан», ты знаешь, что это такое, и не спутаешь ни с чем другим. Да, этот звук плох. Он настолько плох, что это достижение, сопоставимое с Элом Джолсоном, или Джонни Рэем, или любым другим из выдающихся исполнителей. С сестрами Эндрюс.
    — Понимаю, — сказал Эл.
    — Понимаешь? — сказал Найт. — Ты вот сказал «худшая дрянь». Ты назвал «худшим» то, что войдет в сердца американцев по всей стране и станет частью их жизни. Таково твое понимание «худшего»? Нечто такое, что доставляет удовольствие и краткое избавление от тревог и страхов нашего времени, времени водородной бомбы? Ну и ну, Эл. Если это, по–твоему, «худшее», что же тогда ты назовешь «хорошим»? То, что усиливает эти страхи? То, что делает нашу жизнь чуть более невыносимой?
    Последовало молчание.
    — Эти парни, — сказал Найт, — «Ученики Аристотеля» — я знаю их лично, это мои добрые друзья — получили массу удовольствия, когда делали эту запись. Они не интеллектуалы. Они не учились в колледжах, не читали Канта. Это просто хорошие, простые, веселые парни, которые любят собираться по вечерам вместе и петь. А мы хотим распространить это их удовольствие, поделиться им со всеми остальными, штампуя пластинки с их обертонами. Таков наш бизнес. Вот для чего мы здесь. И вот для чего будешь здесь ты, если найдешь возможным принять наше предложение. Мы не пытаемся изменить мир. Мы не просветители и не реформаторы. Мы доставляем удовольствие, а не отдаем распоряжения. Это плохо?
    — Нет. Это хорошо, — сказал Эл.
    — Да, это хорошо, — сказал Найт. — То, что делают эти парни, хорошо, хорошо для людей. Это единственное добро, какое мы знаем. Когда это слышат профессиональные музыканты, они с ума сходят. Ты бы видел их лица. На такое стоит посмотреть. Они знают, что слышат звуки, исчезнувшие сотни лет назад. Звуки, которые, как они думали, им никогда в жизни не придется услышать. Так, а теперь о том, что мы собираемся сделать с тобой, Эл, здесь, в «Пластинках Тича». Мы собираемся отправлять тебя в маленькие города, которые ты так хорошо знаешь, где ты будешь слушать разные «парикмахерские» группы, пока не найдешь для нас таких парней, что не уступали бы «Ученикам Аристотеля». Тогда ты связываешься с нашими ребятами, специалистами по отыскиванию талантов и доведению их до кондиции, и мы высылаем бригаду с магнитофоном «Ампекс» и каким–нибудь договором и записываем их на пленку.
    — Полагаете, моей подготовки для этого хватит? — спросил Эл.
    — Для чего–то нового, — сказал Найт, — нового по–настоящему, такой вещи, как подготовка, не существует.
    — Я не музыкант, — сказал Найт. — Почему вы не наймете музыканта?
    — Это не имеет никакого отношения к профессии музыканта. Мы занимаемся звукозаписью. Например, записываем рев спортивных машин, а это становится случайно одним из наших бестселлеров. «Звуки из Сибринга». Ты знаешь, доказано, что быстрее всего бобы растут под запись выхлопов спортивного автомобиля.
    — А на втором месте что?
    — Симфонии, — сказал Найт. — Под них они тоже быстро растут.
    — Мне кажется, вы выбрали не того человека, — сказал Эл. — Все, что я знаю, это торговля подержанными автомобилями.
    — Зарплата составит пятьсот пятьдесят в месяц, — сказал Найт. — Плюс бензин и масло, разумеется. Через девяносто дней, если все пойдет хорошо, базовая зарплата дойдет до шестисот, а еще через шесть месяцев — до шестисот пятидесяти. Хочешь ты такую работу или нет? Если нет, то у меня много дел. — Найт вернулся за свой стол, сразу же придвинул к себе бумаги и начал их просматривать.
    — Я согласен, — сказал Эл.
    Работа оказалась лучше, чем он ожидал. И зарплата — тоже. В конце концов, это не было работой продавца.
    А потом он понял, что купился на прием заниженных ожиданий. К нему применили еще один трюк, известный каждому автомобильному дилеру; его заставили думать, что все будет хуже, чем на самом деле, так что когда ему сообщили о реальном положении дел, он был так счастливо удивлен, что сразу же принял их предложение.
    Но и это еще не все. Почему его наняли? Почему они хотели, чтобы он на них работал? Потому что он приехал из Сан–Елены. Не больше и не меньше. Он не мог предложить ничего другого, что могло бы их заинтересовать, ни таланта, ни опыта, только свое провинциальное происхождение.
    — Предположим, выяснится, что я солгал, — сказал он неожиданно. — Предположим, я родился не в Сан–Елене; предположим, на самом деле я родился в Чикаго.
    — Мы проверяли, — сказал Найт.
    — Это все, что вы во мне видите? — спросил Эл. — Ничего больше?
    Это казалось ему крайне важным.
    — Ты знаешь эти городки, — сказал Найт. — Пойнт–Рейс, Трейси, Лос–Гатос, Соледад. Это твоя стихия. — Он перелистывал бумаги. — И ты знаешь эти проселочные дороги. Не заблудишься. Это же смертельный номер, ваши дороги! Сплошной гравий да колдобины. Как раз те дороги, среди которых ты вырос. — Он уставился на Эла своим пристальным взглядом. — Чтобы искать «парикмахерские» группы в этих городках, потребуется много ездить. Придется ездить дни напролет. — Возвращаясь к бумагам, он добавил, отчасти самому себе: — А если твоя машина застрянет или сломается, ты можешь починить ее сам. Ты знаешь, как это сделать.
    После паузы Эл сказал:
    — Когда мне приступать?
    — В понедельник, — пробормотал Найт. — Тогда и увидимся. Приходи к девяти утра. Спроси Боба Росса. Он руководит этим проектом. Росс доводится Харману зятем. Это великий проект Хармана, тот, которому он оказывает всевозможную поддержку.
    — Я думал, он поддерживает проект по ранней классике, — сказал Эл.
    — Марку «Антика»? Публика еще не созрела. Может быть, в следующем году.
    Было очевидно, что Найт закончил с ним разговор; он погрузился в свои бумаги. Ничего не оставалось делать, кроме как уйти, и Эл закрыл за собой дверь кабинета.
    Хотя Элу представлялось катастрофой получить работу единственно из–за того, что он родился в Сан–Елене, его жена отнеслась к этому иначе. Она сочла это большой удачей.
    — Вообрази, что ты родился бы не в Сан–Елене, — сказала она тем же вечером. — Тогда бы ты не получил этой работы. Или представь, что они не были бы заинтересованы в таком проекте, чтобы записывать музыку в маленьких городках. — Она говорила и говорила, пребывая в полном восторге; эта работа представлялась ей очень привлекательной, так как подразумевала, что они смогут выбраться из области Залива. — Может, мы поселимся где–нибудь возле Сономы, — сказала она. — Мне всегда хотелось там жить. Или где–нибудь на Русской реке. Мне нравится быть рядом с водой.
    — Они меня унизили, — сказал Эл.
    — Да нет же, это только в твоем воображении. Ты проецируешь свои собственные мотивы на весь мир; ты во всем видишь трюки автомобильных дилеров только потому, что сам занимаешься подержанными машинами. У них была для тебя одна работа, но потом этот проект не прошел, и тогда им хватило порядочности разузнать о тебе побольше и обнаружить у тебя другую способность, которой они могут найти применение. По–моему, это сулит только хорошее. Все говорит о том, что это находчивые, сообразительные люди. Жду не дождусь, когда ты познакомишь меня с этим мистером Харманом.
    — Может, я сумею напасть на золотую жилу в Арройо–дель–Секо, — сказал Эл. Это был самый маленький городишко, который он мог припомнить навскидку.
    — И ты будешь работать непосредственно с зятем самого босса, — сказала Джули. — Это означает, что дорога для тебя будет открыта, что ты сможешь подняться до самой вершины.
    — Убив его? — сказал Эл. — И сев на его место? — Это прозвучало, словно цитата из «Макбета».
    — Сразу же сделавшись незаменимым, — сказала Джули. — Это ключ к успеху. Я читала статью об этом в каком–то женском журнале; погоди — сейчас я его найду. — Она принялась шарить по квартире.
    Нет никакого успеха, думал Эл, в работе, которая требует, чтобы ты обыскивал один маленький городок за другим, чтобы найти худшие из вокальных групп, которые только возможны. А потом, когда худшие из возможных вокальные группы будут найдены, их будут записывать с помощью худших из возможных современных технологий звукозаписи, Эл представлял себе, как рыщет дальше и дальше, по все более расширяющимся кругам, пока не окажется за пределами Калифорнии; в поисках самой худшей из возможных на свете вокальных групп он достигает Орегона, затем Айдахо, Вайоминга, Нью–Мексико, Небраски и Миссисипи, а потом наконец охватывает все Соединенные Штаты. И вот финальный триумф — открытие самых худших из худших; благодаря ему, Элу Миллеру, на свет будет извлечена вокальная группа настолько никудышная, что хуже нее найти уже невозможно, сколько бы ни длились поиски. И тогда он уйдет на покой. Он выполнит свою работу для страны и нации.
    — Бедный Доктор Мадд, — сказал он вслух.
    — Что? — спросила Джули, приостанавливая свои поиски.
    — Пес Тути Дулитла, — сказал Эл. — Он упустил свой шанс. То, что он делает, нельзя услышать. Нельзя записать.
    Ни в старом звучании, ни в новом, подумал он. Пес, который тычет носом воздушные шарики, теперь не сможет стать частью американского образа жизни, потому что это не годится для высококачественного воспроизведения.
    Если бы Доктор Мадд мог напевать спиричуэлс, пока подкидывает шарики, подумал Эл, тогда бы у него был шанс. Но это значит просить о невозможном. Потому что даже у электронной промышленности должны быть какие–то пределы.
    И бедный Тути Дулитл, подумал он. Воображает, что ключ к успеху лежит в том, чтобы обладать неимоверным обаянием. Неудивительно, что и он упустил шанс. То время миновало. Необычное, поразительное больше никому не нужно. Теперь требуется все затрапезное. Требуются простолюдины. Успех теперь в руках у трио пухлых и улыбчивых девиц–дилетанток, которые носят первые попавшиеся платья и раскачиваются взад–вперед, исполняя песенку «Старый мельничный ручей»[22]. Ошибка Тути состоит в том, что он не родился в Сан–Елене, или в Монпелье, штат Айдахо, или в каком–нибудь подобном месте. Он был обречен с самого начала.
    А что до меня, подумал Эл, то я тоже чуть было не упустил свой шанс. Но теперь мне показали верную дорогу.
    В понедельник утром Эл Миллер поступил на работу в фирму Хармана. Секретарша направила его в кабинет на третьем этаже, где его встретили двое сотрудников, один из которых оказался инженером звукозаписи, а другой — зятем Хармана, Бобом Россом. Между ними находился магнитофон «Ампекс», питаемый от батарей, алюминиевые бобины с пленкой, микрофоны, усилители и переносные динамики.
    На Россе был коричневый шерстяной костюм, узкий галстук и массивные очки. Он приветствовал Эла глубоким, едва ли не дикторским голосом, который поразил Эла контрастом с его круглолицым, почти детским лицом. Одет он, конечно, был очень стильно, но сложен так дурно, что представлялся Элу юнцом–переростком. Держался он тоже чересчур серьезно, по–мальчишески важно.
    — Вы водитель? — спросил Росс.
    — Полагаю, что так, — сказал Эл. — Меня только что наняли.
    — А, Мильтон, — сказал Росс.
    — Нет, — поправил его Эл, — Миллер.
    — Вы сможете управиться с грузовиком с четырехскоростной коробкой передач?
    — Конечно, — сказал Эл.
    — Пойдемте, — сказал Росс. — Давайте загрузим все эти штуки и поедем; нет смысла терять здесь время.
    Эл стал собирать оборудование, инженер звукозаписи к нему присоединился, между тем как Росс просматривал скоросшиватель с бумагами. Инженер пошел впереди, и они спустились и вышли на парковку, где стояла не самого последнего года выпуска полуторатонка «Дженерал моторс».
    — Куда поедем? — спросил Росс у Эла, когда все оборудование было наконец загружено.
    — В Форт–Брэгг, — без промедления ответил Эл.
    — Это там мы найдем то, что нам нужно? — спросил Росс.
    — Точно, — ответил Эл. Он выбрал этот город наугад. Никогда в нем не бывал. На дорогу туда и обратно требовался целый день, и он предвкушал путешествие.
    — Не следует ли нам начать ближе к дому? — спросил Росс. — Между нами и Форт–Брэггом немало других городков.
    — Их уже все перебрали, — сказал Эл.
    — Черт, — сказал инженер звукозаписи. — Если мы поедем в такую даль, это займет не меньше пары дней.
    — Будем реалистами, — сказал Эл. — Нам надо выбраться из зоны хорошего приема телепрограмм. ТВ разрушило естественную народную культуру в радиусе сотни миль отсюда.
    — Вы, кажется, очень уверены в своем суждении, — сказал Росс.
    — Я давно в этом бизнесе, — сказал Эл.
    — Если мы отправляется так далеко, то мне лучше предупредить жену, — сказал инженер.
    Он извинился и пошел звонить по телефону. Росс достал трубку и самозаклеивающийся пластиковый кисет и, прикуривая, сказал Элу:
    — Откровенно говоря, мне совсем не улыбается уезжать далеко от Залива. До сих пор большинство наших записей мы делали в клубах Сан–Франциско. Многие самодеятельные певцы рвутся приехать сюда, и мы нашли немало джазовых и поп–исполнителей в таких заведениях, как «У Фэка номер два», «Черный ястреб» и «Голодный–один».
    — Прекрасно, — сказал Эл. — Посидите в клубе «У Фэка номер два» и посмотрите, сколько пройдет времени, прежде чем там появится подлинный «парикмахерский квартет». И чтобы у него еще не было контракта.
    Вскоре они уже ехали по шоссе, Эл сидел за рулем. Боб Росс попыхивал своей трубкой и читал специализированный журнал. Инженер звукозаписи привалился к дверце со своей стороны кабины и вскоре уснул.
    — Я восхищаюсь вашим мужеством, — сказал Росс, на мгновение отрывая взгляд от журнала. — Как вы отстаиваете вашу точку зрения.
    — Спасибо, — сказал Эл.
    — Мы поедем дальше, — сказал Росс. — Однако, полагаю, надо остановиться на минутку у дома моего тестя и посоветоваться с ним. Прежде чем мы отправимся в такую даль.
    Он указывал Элу направление среди холмов Пьемонта, вдоль улиц с высокими деревьями и террасными садами, которые обнесены были каменными заборами, заросшими плющом. Вскоре они остановились возле дома, который сильно вдавался вглубь от улицы и перед которым высился ряд тополей.
    — Зайдем вдвоем, — сказал Росс, проскальзывая мимо спящего инженера и ступая на тротуар. — Он сегодня дома. Приступ сенной лихорадки.
    Они вместе зашагали по мощенной каменными плитами дорожке, мимо клумб с увядающими розами и гладиолусами. Росс повел его вокруг торца здания, к патио позади него, где они и нашли Криса Хармана. Тот загорал в купальных трусах, распростершись на махровом полотенце, и слушал портативный радиоприемник. Рядом с ним стоял высокий стакан чая со льдом и лежала стопка «Ю. Эс. ньюс энд уорлд рипорт». Когда они приблизились, он повернул голову.
    — Здравствуйте, — сказал он радушно.
    — Мы не займем более минуты, извините за беспокойство, — сказал Росс.
    — Ничего страшного, — сказал Харман и оперся подбородком на сложенные руки.
    — Мы направляемся в Форт–Брэгг, — сказал Росс, — чтобы разыскать там какие–нибудь барбершоп–квартеты, никем еще не ангажированные.
    — Нет, только не это, — сразу сказал Харман.
    — Почему? — спросил Эл.
    — Это совсем не та область. Форт–Брэгг стоит слишком близко к воде. Там, вдоль побережья, всегда холодно и туманно. Это край лесорубов. А барбершоп вы найдете в фермерских поселениях. В долине Сакраменто или Сономы. Там, где жарко и сухо, где равнины. Положитесь на мое слово. — Он с трудом принял сидячее положение. — Не сочтите это за насмешку над вашим предложением, Эл, но поезжайте в округ Сонома и поищите что–нибудь в Петалуме.
    — Вы знаете Петалуму? — спросил Эл.
    — Ну разумеется, — сказал, улыбаясь, Харман. — Постоянно там бываю. Лучшие цыплята и яйца в мире.
    — Мы туда съездим, — сказал Росс. — Дорога туда займет не больше двух часов.
    — И не забывайте, — сказал Харман со своей вежливой, приветливой улыбкой, — что поблизости есть и другие городишки. Севастополь, Санта–Роза, Новато. Это густонаселенный фермерский район, притом очень жаркий. Очень скучный район. Как раз такой, что и нужен для барбершопа. — Он встал на ноги и надел голубой с белым халат, который подпоясал шнуром. — Со временем у вас будет масса возможностей поупражняться в своих суждениях, Миллер, — сказал он. — Простите, что ставлю крест на вашем замысле, но, как известно Россу, у меня хорошее чутье в такого рода делах.
    — Знаю по собственному опыту, — сказал Росс.
    — Всегда рад поучиться, — сказал Эл. — Я полагаю, что довольно неплохо разбираюсь в этой области, но всегда готов узнать что–то новое. Человек никогда не перестает учиться в школе жизни.
    — Как насчет того, чтобы чего–нибудь выпить? — спросил Харман. — Прежде чем вы отправитесь в эту долгую и жаркую поездку?
    — Было бы ужасно мило, — сказал Росс.
    — Спасибо, — сказал Эл. — И правда, в самый раз.
    — Тогда прошу меня извинить, — сказал Харман и удалился в дом.
    Они остались в патио одни. По радио продолжала играть музыка.
    — Вы узнаете много большее, — вскоре сказал Росс, — работая в фирме Хармана. Крис поистине изумительный человек, настоящий гигант. Вы, наверное, воображаете, к примеру, что Крис главным образом занимается бизнесом в области звукозаписи. Ничего не может быть дальше от истины. В основном он занимается инвестициями.
    — Понятно, — сказал Эл.
    — Он стоит около двух миллионов долларов, — сказал Росс. — Этим все сказано. А еще он один из главных спонсоров Оклендского отделения организации, занимающейся помощью инвалидам. Он много лет всемерно поддерживает либеральное движение. Человек он отзывчивый и образованный, очень хорошо разбирается в гуманитарных науках. Да вот хотя бы — Платона он читает в подлиннике, по–гречески. А еще увлекается филателией. Его коллекция ранних британских марок не уступит ничьей другой на всем Западном побережье.
    — Вот это да, — сказал Эл.
    — Он все вам покажет в своем доме, — сказал Росс. — Теперь, когда вы стали частью команды. Он для всех доступен. У Криса совершенно нет снобизма, он даже не знает, что это такое. Когда он идет что–нибудь купить, например утреннюю газету, то он так же любезен и вежлив с продавцом… — Росс повел рукой, — как со своими домочадцами и друзьями. Он не делает различий. Для него человек есть человек. Это чистая правда.
    — Ну и ну, — сказал Эл.
    — Это признак настоящего аристократа, — сказал Росс.
    — Полагаю, что так, — сказал Эл.
    — Так говорят даже те, кто терпеть его не может, — сказал Росс.
    — Кто же его терпеть не может? — спросил Эл. — Как вообще такое возможно?
    — О, его многие не выносят, — сказал Росс. — Вы будете удивлены. У него много врагов, которые желают ему всех бедствий на свете и не упустят любой возможности сказать о нем какую–нибудь гадость — главным образом, за глаза.
    — Почему? — спросил Эл.
    — Я долгое время задавал себе этот вопрос. Это из–за его везения. Они могут простить ему его воспитание и образование, его таланты в области бизнеса и культуры. Но не его удачливость. Они готовы простить ему даже его богатство. Но удачливость…
    Росс повел рукой, рассыпав табак из своей трубки. Горящая крупинка упала на землю, и он, смочив слюной пальцы, аккуратно ее загасил.
    — Они думают, что им тоже должна улыбаться удача, — сказал Эл.
    — Верно, — сказал Росс. — Она должна быть поровну распределена во всем цивилизованном мире. Разумеется, будь это так, то такой вещи, как удача, вообще бы больше не было; никто бы даже не знал, что означает это слово. Я имею в виду, давайте поразмышляем, что такое удачливость.
    — Удачливость — это когда перед тобой все расступается, — сказал Эл.
    — Удачливость — это способность использовать шанс, — сказал Росс. — Это значит, что, когда что–то идет не так, ты можешь обратить это себе во благо. Это не означает, скажем, что у тебя на руках всегда хорошие карты. Не означает, что тебе всякий раз достаются три туза и два короля. — Обратившись к Элу лицом, он сказал: — Это означает, что ты можешь выиграть даже с никудышными картами, потому что неким образом, неведомым для всех остальных, ты способен сделать плохие карты хорошими. Вы следите за моей мыслью?
    — Да, — сказал Эл. — И эта новая концепциям самом деле завораживает.
    — Тогда, может, вы объясните мне, как это происходит, — сказал Росс. — Я наблюдаю за ним уже шесть лет и, откровенно говоря, не могу ничего понять. Скажем, он покупает часовую мастерскую. На следующий день изобретают автоматическое устройство для починки часов, и кто–то устанавливает такое устройство на тротуаре прямо напротив; все, что надо сделать, это опустить туда испорченные часы, а через пять секунд они появятся обратно, уже отремонтированные. За, скажем, шесть центов. Любого другого это разорило бы.
    — Несомненно, — сказал Эл.
    — Но не Криса.
    — Почему?
    — Не знаю.
    — Может, у него достаточно капитала, чтобы списать потери?
    — Нет. Он каким–то образом оборачивает это в свою пользу. Он выигрывает. Он получает прибыль — во всяком случае, в конечном итоге. Эта машина, эта скорострельная ремонтная машина, стоящая на другой стороне улицы, на самом деле способствует тому, чтобы за продолжительный период он получил больше, чем получил бы, если бы его конкурент не установил там эту машину или если бы такой машины не существовало вовсе.
    — Поразительно, — сказал Эл.
    — Я видел, как он заходит к кому–нибудь в офис, — сказал Росс, — чтобы что–то подарить, пластинку или бутылку виски, и только потому, что ему случилось оказаться там в это время, ему открывалась какая–нибудь великолепная возможность. Если бы он перешел улицу, чтобы просто так лично вручить вам сотню долларов, то где–нибудь неподалеку от вас он заметил бы объявление «Сдается» и немедленно арендовал бы это помещение, а через полгода сорвал бы на этом большой куш, для чего бы оно ни использовалось. Оказалось бы, что это было именно то, в чем он нуждался — или в чем нуждалась публика. Взять хотя бы тот же барбершоп. Это, как вы знаете, его идея.
    — Да, — сказал Эл.
    — Он никогда не ошибается. Если он всерьез принимается за барбершоп, то можете держать пари, что это станет очередным трендом. Возможно, это станет трендом именно потому, что он этим занялся. Я не знаю. И эта его связь с реальностью распространяется в какой–то мере по всей организации. Клянусь, моя собственная удачливость значительно повысилась с тех пор, как восемь лет назад я познакомился с Крисом Харманом. Даже познакомиться с ним уже большая удача; днем знакомства с ним вы можете датировать начало процесса. Ваше везение, Миллер, уже началось. Вы это чувствуете?
    — Еще как, — сказал Эл.
    — Я имею в виду, что вы теперь куда–то движетесь. Вы не просто стоите на одном и том же месте. Вас заметили.
    Открылась дверь, и в патио снова появился Крис Харман в своем голубом с белым халате и с подносом в руках, на котором стоял серебряный шейкер для мартини и три заиндевевших бокала, в каждом из которых было по оливке.
    — Вот и мы, — сказал Крис.
   

   

    

     Глава 12
    

    В то утро Джим Фергессон, выйдя из дома, первым делом поехал в Банк Америки. Там он перевел все свои деньги, за исключением десяти долларов, с накопительного счета на чековый. Выйдя из банка, он заглянул в свою чековую книжку и полюбовался суммой в 41475,00 долларов. Он хотел должным образом одеться. Пожалуй, заеду куда–нибудь и куплю себе новый галстук, подумал он. Из этих, узких. Так что он продолжал ехать по Сан–Пабло, пока не увидел одежную лавку; там он припарковался и вылез из машины, стараясь двигаться медленно и не перенапрягаться. Вскоре–он был уже внутри лавки и рассматривал галстуки на вешалке.
    — Добрый день, — услышал Фергессон.
    К нему с улыбкой приблизился пухлый молодой китаец без пиджака. У него был хороший галстук: серый с красными крапинками. Старик, перебирая образцы на вешалке, нашел точно такой же. Стоил он четыре пятьдесят, что для галстука ему показалось немного чересчур.
    — Прекрасный выбор, — одобрил китаец. — Ручная работа, один приятель из Сосалито делает. У него на это патент.
    Фергессон купил несколько галстуков и вышел из лавки довольным.
    Но ехать домой ему все равно не хотелось. Там была Лидия, и ему было не по себе от мысли о столкновении с ней. Сидя в машине, он открыл бумажный пакет с галстуками; задрал воротник рубашки и с помощью зеркала заднего вида стал повязывать один из новых галстуков. Занимаясь этим — он так редко носил галстуки, что ему мешали собственные пальцы и он никак не мог определить, какой длины надо оставить короткий конец, — он заметил, что китаец вышел из своей лавки на тротуар и сочувственно ему кивает. Тогда он выбрался из машины и позволил китайцу завязать ему галстук. Тот прекрасно с этим справился, и его пальцы притрагивались ловко и дружески.
    — Спасибо, — сказал Фергессон, слегка смущенный, но в то же время и обрадованный. — Мне предстоит важная деловая встреча. — Он посмотрел на свои карманные часы, чтобы показать, какое бремя над ним довлеет.
    Китаец улыбался ему, глядя, как он садится в машину и заводит ее. Он желает мне удачи, подумал Фергессон, отъезжая и вливаясь в транспортный поток. Это хороший знак.
    Он накупил галстуков более чем на двадцать пять долларов, осознал он. Ну и ну! Это нечто; что–то это доказывает, думал он. А вот что: их обслуживание, этих китаез. Вот как они добиваются прибыли от такого мелкого бизнеса, которым занимаются, — добавляют кое–что задаром, на что никогда не пойдет белый. Я не против того, чтобы покупать там всю свою одежду. Знаю, что там меня ждет по–настоящему индивидуальный подход.
    Он отметил в уме местонахождение лавки. Так что теперь я смогу найти ее и позже, подумал он.
    Готов поспорить, что этот китайчонок загребает немало денег, подумал он, сворачивая на перекрестке налево.
    А день и вправду выдался чудесный, сказал он себе, обратив внимание на небо и солнце; он опустил стекло и вдохнул свежий воздух. Надеюсь, этот проклятый смог сегодня не появится, подумал он. Он ведь очень вредит здоровью, вызывает рак легких не в меньшей степени, чем сигареты.
    Я не смогу чувствовать себя так же хорошо целый день, сказал он себе. Уже давала о себе знать усталость: ему трудно было вести машину, трудно следить за всеми другими машинами, за тем, как они останавливаются и возобновляют движение. Вот что создает этот смог, думал он. Выхлопы автомобилей, всех этих автобусов и грузовиков; слишком много людей понаехало в Окленд — слишком он переполнен.
    Теперь он чувствовал себя так, словно на него наваливалась огромная гриппозная тяжесть. Это было как в тот раз, когда он слег с азиатским вирусом; только неделю спустя после того, как он подхватил его, он осознал, что болен: симптомы были таковы, что он чувствовал себя не столько по–иному, сколько просто хуже. У него повысилась утомляемость, усилилась раздражительность; угрюмость и пораженчество одолевали его сильнее обычного. Он на всех кричал и не справлялся со своей работой, но оставался на ногах, пока однажды не ослабел настолько, что не смог подняться из–за стола после завтрака, и тогда Лидия не выпустила его из дома.
    Опять как тогда, подумал он, замедляя ход машины. Тяжесть повсюду, особенно в руках; кисти лежали на руле, словно цементные перчатки. Голова тряслась. Даже глазные мускулы устали, подумал он; впереди идущие машины виделись искаженными. Предметы то сливались, то снова разделялись. Черт, мой левый глаз совсем меня не слушается, осознал он. Я окосел. Должно быть, глазные мускулы переутомились.
    Что ж, подумал он, мне нужен витамин В, Это витамин для нервов. Держась в потоке, он продолжал двигаться, пока не смог повернуть обратно на Сан–Пабло; он сделал левый поворот на красный свет и перебрался на дальнюю полосу. Вот что поддерживало меня до сих пор. Витамины и пара хороших горячих ванн. Но на этот раз он не мог принять горячую ванну из–за наложенной повязки. Ему приходилось воздерживаться от воды; доктор его предостерег. Придется ограничиться витаминами.
    Перед рестораном для автомобилистов располагалась «желтая зона», и все равно он там припарковался. Выбравшись из машины, осторожно прошел по тротуару к лавке здоровой пищи. Его ноги, обнаружил он, словно бы погружались в тротуар, как будто тот превратился в густую жижу. Погружаются на добрых шесть дюймов, сказал он себе, вытаскивая правую ногу наверх, снова ее опуская и вытаскивая левую; левую, правую, левую, и так далее, вплоть до откатывающейся двери в лавку здоровой пищи. Прислонившись, он передохнул минутку, злобно ухмыляясь себе самому, а затем открыл дверь ребром ладони.
    — Доброе утро, Джим, — сказала Бетти.
    С кряхтением рухнул он как подкошенный на первый попавшийся табурет. Сложил на прилавке руки и ненадолго опустил на них голову; давным–давно он делал так же в школе; он чувствовал, как лоб давит на запястье. Как в третьем классе, подумал он. Дремота в разгар дня. Он взмахнул рукой, подзывая Бетти, и та подошла.
    — Слушай, — сказал он, — как насчет еще одного пузырька тех витаминов для здоровья? Лечебных витаминов?
    — Так, а какие же у тебя были? — пробормотала Бетти. — Мультивитамины? — Она отошла к полке. — Большие красные пилюли?
    Он увидел знакомый пузырек и указал на него; она сняла ее с полки.
    — Вспомнила, — сказала она. — Это В–комплекс. Ниацинамидная и пантеноловая группа. Это очень хорошие витамины, Джим. В них есть печеночная фракция, их используют при анемии. — Но в них нет В–двенадцать, это их единственный недостаток. — Она потянулась за другим пузырьком. — Вот в этих В–двенадцать есть, но они немного дороже. И в тех, и в других одна и та же кровяная формула.
    — Мне нужен только тот, что для нервов, — сказал он. — В–один. — Он протянул руку к знакомому пузырьку, и она дала ему витамины. — Можно немного воды? — спросил он.
    — Конечно, — сказала она и пошла наполнять стакан.
    Он принял пару витаминных драже прямо у прилавка, затем, с пузырьком в руке, направился к выходу.
    — Я запишу это на твой счет, — сказала Бетти, следуя за ним. — Надеюсь, Джим, это то, что тебе надо. Ты сегодня выглядишь очень усталым. Знаешь, ты мог бы принимать их в растворе, может, так оно было бы сподручнее. — Она вышла вместе с ним на тротуар.
    — Хорошо, — сказал он, подходя к своей машине и забираясь внутрь.
    Как только он снова уселся за руль, ему стало лучше: часть тяжести оставила его. Этот чертов смог, думал он, заводя двигатель. Дышать уже и впрямь трудно. А смог, он видел, начал смазывать цвета зданий. Авеню Сан–Пабло теперь и вполовину не простиралась так далеко, как прежде; она обрывалась в дымке, и он не видел центральной части Окленда, которую видно было всего несколько минут назад. Ну так и что с того? — спросил он себя, присоединяясь к потоку транспорта. Я достаточно насмотрелся на центральную часть Окленда.
    Во всяком случае, на окраинах, на Оклендских холмах, такого сильного смога не бывает. Вот почему они там селятся, сказал он себе, следуя по какой–то ведущей на восток улице. Этой улицы он не знал, но по ней проходила автобусная линия, а значит, она непременно пересекала Бродвей. На Бродвее сверну влево, и это приведет меня прямиком в Пьемонт. После этого у меня никаких трудностей не будет.
    Как он и ожидал, улица, в конце концов, вышла на Бродвей. И теперь, направляясь к перекрестку с авеню Макартур, он заметил, что смог остался позади. Сюда его не пропускают, подумал он, довольный. Наверное, против него принят какой–то закон о районировании. При этой мысли он рассмеялся, еще раз почувствовав себя лучше. Витамины уже помогли. Чистый воздух вернул ему способность дышать, а витамины придали сил. Он похлопал по карману пиджака, где лежали его банковская и чековая книжки. Это вам не хрен собачий, подумал он. Это кое–что да значит.
    На авеню Макартур он свернул направо, затем снова налево, на длинную улицу жилого района, обсаженную деревьями. Движения там почти не было. Шум остался где–то позади, и он замедлил ход, осознавая спокойствие окрестностей. Кучи листвы в придорожных канавах, ожидающие сожжения. Припаркованная молочная цистерна. Садовник в старых джинсах и спортивном свитере, подравнивающий края лужайки. Фергессон поднимался по холму на второй скорости, минуя более крупные здания. Железные ограды, плющ… он искал нужный ему дом. На этой ведь улице? Он вертел головой, озираясь. Высокая каменная стена, тополя. Неужели проехал?
    Он заметил табличку с названием улицы. Не та, до той он еще не добрался. Увеличив скорость, он свернул направо.
    Жарковато, подумал он. Солнечный свет устремлялся на него, на тротуары. Из–за галстука ему было еще жарче: шея, обхваченная тугим воротником, сделалась скользкой. Большим пальцем левой руки он ослабил ворот, оттянув его, но еще не расстегивая. И обогреватель: до сих пор включен. Он наклонился, чтобы его выключить…
    Столкновение бросило его вперед, на рулевое колесо. Он ударился головой о руль, а взметнувшимися руками врезался в ветровое стекло. Потом его откинуло назад, и он лежал на сиденье, скорчившись и открыв рот. Машина остановилась. Двигатель заглох.
    Перед ним стоял огромный тяжелый белый «Крайслер», сцепившись своим передним бампером с бампером «Понтиака». И выбравшийся из «Крайслера» водитель быстро на него надвигался, грозя кулаком и вопя что–то беззвучное. Это какая–то женщина, осознал старик. Тощая тетка в длинном коричневом пальто, злая, испуганная, спешащая к нему.
    — Видите, что вы натворили? — Ее трясущееся лицо вдруг оказалось у его окна, в дюйме от его собственного. Он опустил стекло. — Смотрите, что вы наделали; боже, что скажет мой муж? — Она исчезла, нагнувшись к бамперу. — Господи, да посмотрите же!
    Чувствуя онемение, он сумел выбраться наружу. Другим машинам пришлось остановиться. Улица теперь была заблокирована. Его машина и машина женщины полностью ее перегораживали, потому что с обеих сторон тянулись сплошные ряды припаркованных автомобилей.
    — Смотрите. — Все ее тело сотрясалось. — А мне надо забрать его в час тридцать. Это вы виноваты — вы ехали посреди улицы, вы даже не видели меня. Вы что, не слышали, как я вам сигналила? Вы не поднимали головы, вы смотрели вниз — вы вообще на меня не смотрели или не обращали внимания.
    — Так и есть, — сказал он.
    — Ну что вы стоите столбом? — сказала она, буравя его взглядом. — Делайте что–нибудь. Расцепите их. — Она отошла, потом снова забралась в свою машину. Потом вдруг снова вылезла. Он не мог за ней уследить: она уже снова была рядом. — Вы собираетесь что–нибудь делать? Или так и будете стоять?
    Он присел на корточки и слепо уставился на два бампера. В сознании у него царила пустота, у него не было никакого плана, никакого представления, что делать.
    — Я ведь просто могла вас убить, — сказала женщина позади него. — Вы вообще водить умеете? Через десять минут мне надо быть в отеле «Клермонт», теперь я нипочем туда не успею. Вы вызовите буксир? Я хочу записать ваш номер. — Она побежала обратно к своей машине, чтобы найти, на чем писать.
    Фергессон ощупал бамперы. Одну из машин придется поднимать домкратом.
    — Вы застрахованы? — спросила женщина, вернувшись. — Полагаю, что нет; у таких, как вы, никогда нет страховки. Я пойду в тот дом и вызову такси. Теперь у меня есть ваш номер.
    Она торопливо прошла по дорожке к крыльцу дома напротив и принялась звонить в дверь. Спустя миг его внимание вернулось к бамперам.
    — Помощь нужна? — спросил какой–то человек, подошедший сзади.
    — Нет, — сказал Фергессон. — Спасибо.
    — Хотите, я вызову буксир?
    — Нет, — сказал он.
    Подойдя к багажнику своей машины, он достал домкрат. Затем открыл багажник «Крайслера» и взял там домкрат побольше, для «Крайслеров». С помощью их обоих он поднял передок «Крайслера». Бамперы все равно продолжали цепляться друг за друга. Присев на колени, он спустил воздух из передних шин своего «Понтиака». «Понтиак» со вздохом медленно осел. Старик ухватился за изогнутый зеленый бампер «Понтиака» и рванул его. Металл наконец поддался, и машины разъединились.
    Он забросил домкраты обратно в багажники и пошел по дорожке к дому, в котором скрылась женщина. Входная дверь была открыта: он видел ту женщину у телефона в коридоре. Появилась другая женщина, хозяйка дома.
    — Скажите ей, что она может ехать, — сказал старик, едва переводя дух. Повернувшись, он пошел по дорожке обратно, прочь от дома.
    Появилась женщина–водитель, все еще бледная и дрожащая.
    — Премного вам благодарна, — сказала она ледяным тоном.
    — Я их разъединил. — Он рылся в своем бумажнике; пальцы у него так одеревенели, что, казалось ему, могли вот–вот сломаться. — Вот вам моя визитная карточка.
    Она выхватила у него карточку и запрыгнула в свой «Крайслер». Двигатель завелся, и она тронулась, машина повиляла из стороны в сторону, а потом скрылась за углом.
    Начали снова двигаться и все другие остановившиеся машины. Однако тот, кто предлагал помощь, оставался на месте. Его маленькая иномарка была припаркована на подъездной аллее.
    — Как насчет вашей машины? — сказал он. — У вас две шины спущены.
    — Я управлюсь, — сказал старик. — У меня автомастерская. Вот что за карточку я дал той даме. Карточку с адресом моей мастерской.
    — Понятно, — сказал водитель. — Что ж, удачи. — Он неловко забрался в свою иномарку. — Пока.
    Фергессон в одиночку откатил свой «Понтиак» с проезжей части к обочине. Он заблокировал два проезда, но дорога транспорту теперь была открыта. Вообще–то они и так могли проезжать мимо, сказал он себе. Остановились, чтобы просто поглазеть. Ублюдки. Им наплевать, есть ли у меня разрешение оставлять свою машину вот так. Но он не мог сделать ничего другого.
    До дома Хармана было недалеко, и он пошел по тротуару, даже не остановившись, чтобы отдышаться. Перед глазами у него мельтешили красные точки, в горле горело. Он шел, дыша через рот, и его жадные глубокие вздохи испугали двух прохожих, шедших навстречу. Он ухмыльнулся им и пошел дальше. Мне надо пройти всего с квартал, сказал он себе. Ему казалось, что он уже видит нужный дом и может подойти к нему сзади, срезав расстояние.
    Да, подумал он, вот он. Перед домом стоял грузовик Хармана; на нем значилось название фирмы звукозаписи. Значит, все верно. Наконец он на месте. Сойдя с тротуара в траву, он стал пробираться к газону, засаженному розами, не пытаясь найти вымощенную каменными плитами дорожку. У него на это не было времени. Мне надо идти прямо туда, сказал он себе. Я должен заключить с ним большую сделку, мне нельзя медлить. Теперь он пробирался среди деревьев. С этим не медлят. Он стиснул руками свой пиджак, чтобы банковская и чековая книжки были в безопасности.
    Проходя через розовый сад, он оступился и упал назад — совершенно неожиданно обнаружил, что сидит и дышит с присвистом; почти сразу же поднялся и стал, пошатываясь, отряхиваться. Пиджак испачкался. Он сделал еще три шага и оступился снова. На этот раз он поскользнулся, ноги разъехались в разные стороны, его шатнуло вперед. Выставив руки, чтобы опереться о почву. Он пробежал последние несколько шагов, балансируя руками, и достиг бетонного крыльца перед парадной дверью. Кусочки почвы и удобрений сыпались с него, отскакивая от бетона. Дрожа от боли, он оттирал от земли руки, стоя на крыльце перед входной дверью. Вытер о коврик ноги. А потом постоял там какое–то время и, выждав, пока восстановится дыхание и он сможет говорить — ему необходимо было иметь возможность говорить, — он поднял руку и постучал.
    Внутри дома кто–то зашевелился.
    Слишком рано я постучал, подумал он. Я еще даже не отдышался, как же я смогу говорить? Он почувствовал панику. Не подходите пока, сказал он про себя. Если я больше не буду стучать, то не подходите, хорошо? Он стоял перед дверью и не стучал, не производя никаких звуков, кроме тех, что сопровождали дыхание. Но к двери все равно подходили.
    Вы, ублюдки, сказал он про себя. Вы застали меня не вовремя, я не готов. Но он ничего не мог поделать. Теперь он не мог их остановить. Дверь начала открываться.
    Здравствуйте, сказал он. Здравствуйте, можно войти? Мистер Харман дома? Он упражнялся быстрее и быстрее, пробегая по всем этим фразам, пока открывалась дверь, он тараторил их, поспевая за ее движением. Послушайте, я приехал повидаться с мистером Харманом, если он не занят. Это очень важно. Он похлопал по пиджаку, по чековой книжке, по боли. У нас деловой разговор, сказал он. Он пыхтел все быстрее и быстрее, как какой–то механизм. Голова его, словно кукушка, моталась взад–вперед в одном ритме с дверью. Здравствуйте, здравствуйте.
    Здравствуйте, сказал он. Здравствуйте.
    Дверь открылась полностью. Женщина, хорошо одетая, элегантная. Улыбается, глядя в сторону, рука — кольцо, пальцы — лежит на двери, на ногтях розовый маникюр. Ковер в прихожей и стол; арочный проем. Взгляд внутрь и мимо. Камин.
    Здравствуйте, пробулькал он. Мне очень жаль. Простите, что так вышло. Жар вокруг шеи, там, где новый галстук. Потянулся к обогревателю. Солнце обрушивалось на него, расщепляло, раскалывало ему голову. Я уберу его оттуда. Но я не могу его отвести. Может, вы его отведете. Простите, простите, говорил он женщине. Он пятился от нее, отступал.
    — Да? — сказала она.
    — Жарко, — сказал он. — Можно мне присесть на минутку?
    Взять пузырек с витаминами. Гемо–ти–тичными. Он засмеялся; оба они засмеялись, и она держала дверь открытой, так что он смог пройти мимо нее в прохладный сумрачный коридор, совсем беззвучно, все звуки терялись в ковре. Белые испанские стены, им тысяча лет. Он даже не смел дышать.
    — Мой муж дома, — сказала она, идя впереди него. — Думаю, вы хотите подождать.
    — Спасибо, — сказал он, найдя кресло.
    Черная кожа; его руки обследовали кресло, узнавали его.
    — Всего минутку. — Спиной к нему, у другой широкой арки, в дальней комнате. За портьерами.
    — Все в порядке, — сказал он, усаживаясь.
    — Вы уверены?
    — Да, — сказал он. — Спасибо.
    Он уставился в пол. Потом, неожиданно, в его руках появилась, удерживаемая в равновесии, китайская чашка с кофе, ложкой и всем прочим. Он уставился на нее в ужасе; она наклонилась, скользнула и вернулась на место. Одна черная капля, большая, как галоша, упавшая ему на ногу сбоку, пронизавшая брюки; он не сводил с нее взгляда, кивая. Скрыть из виду. Вы об этом не узнаете. Он скрестил ноги, чтобы спрятать пятно.
    — Не беспокойтесь вы так, — сказала женщина.
    — Куда мне, к черту, беспокоиться, — возразил он, изо всех сил удерживаясь, чтобы не рассмеяться. — Это вы обо мне не беспокойтесь. — Он раскачивался из стороны в сторону.
    Вот я какой. Вроде лодки.
    К этому привыкаешь.
    — Честь — вот что нужно иметь, — сказал Эл Миллер. — Это как доверие в финансовом мире. Чек проходит через двадцать рук, прежде чем в дело вовлекаются какие–то реальные деньги. Я считаю, что честь надо принимать на веру так же, как мы принимаем на веру чек. Иначе вся система развалится.
    Лежа на спине в своем купальном халате, Крис Харман смотрел в полуденное небо. Глаза его были скрыты под темными очками. Он не отозвался; казалось, он погружен в раздумье.
    — Вы имеете в виду, внутри организации, — сказал Боб Росс.
    — Именно, — сказал Эл.
    Подняв голову, Харман медленно проговорил:
    — Но в организацию, Эл, может кто–то проникнуть. Кто–то, преследующий иные цели. — Протянув руку, он нашел свой стакан. — На слепом доверии далеко не уедешь. Надо уметь защищаться. Не думаю, чтобы вы понимали, как близко они к нам все время подбираются.
    — Прошу прощения? — сказал Эл, не понимая.
    Опираясь на локти, Харман пояснил:
    — Большую часть того, что мы получаем — должны получать — в виде чистой прибыли, надо вкладывать снова. Повторное инвестирование, но вот с какой целью: защитить себя. Думаю, вы читали о том, как Южно–Тихоокеанская компания тихой сапой скупала акции Западно–Тихоокеанской. В ЗТ об этом впервые узнали, когда ЮТ неожиданно объявила, что располагает уже десятью процентами, и вот, помоги мне Господи, они обратились в Комиссию по междуштатной торговле, чтобы та приобрела остаток. Боже мой, они перехватывали управление.
    — Вот ведь ужас, — сказал Росс.
    — Но это не единственный способ проникнуть в организацию, — сказал Харман. — Существуют также шпионы, доносчики и сыщики, как в автомобильном бизнесе, где крадут все секреты.
    — Это я могу засвидетельствовать, — сказал Эл. — По собственному опыту.
    — Совершенно верно, — сказал Харман. — В этом вы разбираетесь. Но я, Эл, сталкивался с другими вещами, о которых вы можете не знать. Позвольте привести вам пример. Разумеется, между нами. — Он глянул в сторону Росса. — Боб об этом знает.
    — О да, — сказал Росс серьезным тоном. — Тот переговорщик.
    — Нас прощупывали, — сказал Харман.
    — Кто? — спросил Эл, стараясь, чтобы это прозвучало так, будто он понимает, о чем речь, хотя на самом деле давно потерял нить рассуждений. Для Хармана же и Росса предмет, казалось, был сам собой разумеющимся.
    — Они, — сказал Харман. — Они — скажем прямо — искали у нас слабое звено. Они его не нашли. Но не оставят своих попыток. У них много денег… они, конечно, не ЮТ, но также и не табачная лавочка на углу. Под этим я разумею, что они ни в коем случае не временные игроки, они явились сюда, чтобы остаться.
    — Понимаю, — сказал Эл.
    — Надо знать своих друзей, — сказал Росс.
    — Вот именно, — сказал Харман. — Так вот, мы все здесь друзья, все трое. Но к вам подберутся. — Сняв темные очки, он вперил взгляд прямо в Эла. — Обязательно. В ближайшие дни.
    — Вот так–так, — сказал Эл.
    — И вы этого даже не поймете, — сказал Росс.
    — Точно, — согласился Харман. — Самостоятельно — никак.
    — Расскажите ему о том переговорщике, — сказал Росс.
    — Я сразу же понял, что к чему, — сказал Харман. — Но только потому, что это случалось прежде и я уже определил их линию, их логику. В основном они действуют из–за пределов города, вероятно, из Делавэра, через холдинговую компанию. Если предположить, что у них вообще имеется легитимное прикрытие, то они, вероятно, контролируют все свои собственные пункты розничной продажи.
    — Продают самим себе, — сказал Росс.
    — Но чего они в действительности хотят или чем занимаются, — продолжал Харман, — нам неизвестно. Они присутствуют на Западном побережье уже, по крайней мере, одиннадцать месяцев, судя по изменениям в картине, особенно в округе Марин. Вы, наверное, читали об огромном новом жилищном строительстве в Марин–сити; это действительно тщательно продуманные стройки. За все платят налогоплательщики. И они разорили Беркли, они практически полностью завладели городом. На это потребовалось пятнадцать лет, но теперь все. — Он скорчил гримасу, глядя на Эла.
    — Да кто же это? — спросил Эл.
    — Негры, — сказал Боб Росс.
    — Вот что выдало их переговорщика, — сказал Харман. — Голос можно было распознать даже по телефону. Негритянские интонации.
    Эл уставился на него.
    — Они наняли типа, — продолжал Харман. — Очень спокойного, открытого. Я подыгрывал. — Теперь у него вроде бы дрожал голос. — Вел себя так, словно понятия не имел, куда они клонят. Понимаете? Поэтому они промахнулись. — Лицо его снова исказила гримаса, это было едва ли не тиком. — Я все еще напряженно размышляю об этом, — сказал он и допил свой бокал. — Так или иначе, — сказал он, — они располагают каким–то фактором, который, по их мнению, можно использовать, чтобы к нам проникнуть; нам придется пойти на уступки. Тогда они смогут нас поглотить. И править нами.
    — Это будет всему конец, — сказал Росс.
    Харман пожал плечами:
    — Заранее ничего нельзя сказать. Они много чем могут воспользоваться. Время покажет. Пока что они не спешат. Может быть, они сами немного плутают во тьме.
    — Или, может, они нас заманивают, — пробормотал Росс, — чтобы больше из этого выколотить.
    — Они занимаются грязным бизнесом, — сказал Харман. — Шантажом. Грязный способ выйти на рынок. — Он умолк.
    — А почему негры? — спросил Эл.
    — Это давняя история, — сказал Харман. — Был один негритянский фольклорный певец; мы тогда только начинали, году в сороковом. Как раз перед войной, в Сан–Франциско. — Он глянул на свои наручные часы. — Когда–нибудь у нас будет время, и расскажу вам все, всю эту историю.
    — Но сейчас нам надо заняться работой, — сказал Росс, поднимаясь на ноги и ставя на поднос свой бокал. — Нам предстоит поездка.
    — Хотел бы я знать, жив ли он еще, — сказал Харман.
    — Кто? — спросил Росс.
    — Босой Лейси Конкуэй. Играл на пятиструнном банджо. Он сидел в одной тюрьме с Ледбеттером — Лидбелли[23], вы знаете его под таким именем. Я много раз встречался с Лидбелли, пока он не умер. Собственно, мы выпустили пару его пластинок.
    — И одну Босого Лейси Конкуэя, — сказал Росс.
    Они обменялись многозначительными взглядами.
    — Так вы хотите сказать, что вас преследовал тот тип, игравший на банджо? — сказал Эл. — Все это время? — (Звонок был от Тути Дулитла, ясное дело. Они по вполне понятным причинам вообразили, что это был кто–то другой.) — Почему же вы его не заткнули? — спросил он.
    Они оба рассмеялись, Росс и Харман. А потом Харман медленным, задумчивым голосом проговорил:
    — Эл, они могут меня преследовать, но мы доберемся до них первыми. Как вы и предлагаете. Не обманывайтесь на этот счет, на карту поставлено слишком много.
    Дверь дома открылась, и в патио вышла женщина, величавая седая дама, которую Эл Миллер сразу же идентифицировал как миссис Харман. Подойдя к мужу, она сказала:
    — Крис, тебя хочет видеть какой–то тип, он ждет в гостиной. Но ведет себя очень странно. — В голосе ее чувствовалось напряжение; она мимолетно улыбнулась Россу, а затем Элу. — Может, тебе лучше… — Она наклонилась, чтобы посекретничать с Харманом, и слова ее стали неразборчивыми.
    — Хорошо, — сказал Харман, поднимаясь на ноги. — А что за человек? — Он глянул на Росса. — Никогда его раньше не видела?
    — Может, нам пока лучше не уезжать, — сказал Росс, метнув взгляд на Эла.
    — Никогда не видела его прежде, — сказала миссис Харман.
    — Это Эл Миллер, — объяснил ей Харман, указывая на Эла. — Он теперь на нас работает. Это миссис Харман, Эл. — Потирая подбородок, он спросил: — Зачем он явился? Что говорит?
    — По–моему, с ним что–то не так, — сказала миссис Харман, обращаясь к Бобу Россу. — Может быть, он пьян. — И добавила: — Довольно пожилой. Лет шестидесяти.
    Харман направился в дом. Но у двери он приостановился и обернулся, чтобы сказать Элу кое–что еще.
    — Вы многое увидите, — сказал он. — С этих пор. Это будет богатый опыт. Увидите то, о чем я говорил. Те проблемы, что мы обсуждали. Проблемы, с которыми сталкивается организация и которые она постоянно должна иметь в виду.
    — Мы войдем вместе с вами, — сказал Росс.
    — Это было бы замечательно, — сказала миссис Харман.
    Они вчетвером пошли через весь дом в гостиную. Дом был прекрасен, и внимание Эла привлекало в нем то одно, то другое. Он отставал и вошел в гостиную последним; ему пришлось вглядываться мимо остальных, чтобы что–то увидеть.
    Там, развалившись на кушетке, в костюме и галстуке, с чашкой и блюдцем на колене, улыбаясь и глядя прямо перед собой, сидел Джим Фергессон. Казалось, он не замечал их присутствия, продолжая неподвижно глядеть в пространство. Его костюм, заметил Эл, был в грязи. А лицо у него горело, и его исчерчивали струйки пота.
    Увидев его, Харман сразу же радушно загудел:
    — Джим! Провалиться мне на этом месте!
    Он дал знак, и миссис Харман тотчас удалилась. Росс отошел в сторону, чтобы не привлекать внимания.
    Старик повернул голову и увидел Хармана. Дрожащими руками, медленно и осторожно, он поставил на кушетку свою кофейную чашку и блюдце; те звякнули друг о друга. Он встал на ноги и сделал пару шагов в сторону Хармана. Протягивая руку, хрипло проговорил:
    — Приветствую вас, Харман!
    — Ну и дела! — сказал Эл. — Ты здесь? — Он был безмерно удивлен.
    Старик разглядел Эла. Он указал на него пальцем и начал смеяться.
    При этом лицо его, красное и одутловатое, прояснилось; он пытался что–то сказать, но, по–видимому, не мог. Он продолжал указывать на Эла покачивающимся пальцем, словно у него было что–то, что он хотел сейчас же выложить, но чем больше старался облечь это в слова, тем дальше ускользала от него способность говорить.
    — Чтоб мне провалиться, — удалось наконец произнести старику. Брызгая слюной и утирая рот, он опять разразился смехом, по большей части состоявшим из лицевых конвульсий и почти не сопровождавшимся звуком. — Слушай, — сказал он, придвигаясь к Элу, — это ты написал то письмо?
    — Какое еще письмо? — спросил Эл.
    — То… — Он приостановился, тяжело дыша. — То письмо, анонимное.
    — Черт, нет, — сказал Эл. — Ничего ни о каких письмах не знаю.
    Харман приятным, непринужденным тоном спросил:
    — Так вы получили анонимное письмо, Джим? Касательно меня?
    — Да, — сказал Фергессон.
    Росс пробормотал что–то неразборчивое и принялся в задумчивости расхаживать туда–сюда, сжимая и разжимая кулаки.
    — Что ж, — сказал Харман, продолжая улыбаться. — Но, слушайте, почему его должен был написать Эл?
    — Это не он, — сказал старик. — Я знал, что это вовсе не он. Уже и пошутить нельзя.
    Он легонько пихнул Эла локтем в бок; его горячее, влажное дыхание обдало Элу лицо, ошеломляя его. Оно было омерзительно липким, и Эл инстинктивно попятился.
    Указывая на кушетку, Харман сказал старику:
    — Присаживайтесь, прошу вас.
    Усевшись обратно, Фергессон сказал:
    — Никак не приду в себя: старина Эл Миллер тоже здесь!
    Он тряс головой, и на лице у него по–прежнему оставалась застывшая ухмылка, с которой он никак не мог совладать.
    — Эл теперь работает на организацию, Джим, — сказал Харман, тоже усаживаясь.
    — Не может быть! — сказал старик.
    Глаза у него расширились и выкатились; он, казалось, был поражен удивлением и охвачен восторгом.
    — Так уж скачет мяч, — сказал Эл. — Я имею в виду, ничего не изменилось. Это как игра.
    — Ну и ну, — сказал старик. Он снова тяжело поднялся на ноги и подошел к Элу; снова легонько ткнул его в бок локтем и громко сказал: — Мы все в одной команде. — После чего поочередно на всех посмотрел.
    — Да, — сказал, улыбаясь, Харман. — Полагаю, что так оно и есть. — С лица у него не сходило радушное и терпеливое выражение.
    — Слушайте, — сказал старик Харману, подходя к нему и беря за рукав. — Знаете, Харман, мы с Элом какое–то время не разговаривали; вам об этом известно?
    — Нет, я этого не знал, — сказал Харман.
    — Я на него был очень зол, — сказал старик. — Но больше не злюсь. Он меня сильно подвел, но мне все равно. Он у меня арендовал стоянку, и мне тяжело было закрывать на это глаза, но я таки справился. Он сговаривался с моей женой, они друг друга стоят, два сапога — пара.
    Он продолжал говорить, однако Эл уже не улавливал смысл: слова смешивались в полном беспорядке. Да и все равно старик обращался не к нему. Он излагал свои дела Харману — стоял рядом с ним и монотонно лопотал, брызжа слюной.
    — Кто этот старичок? — спросил Боб Росс, подойдя к Элу.
    — Хозяин одной автомастерской, — ответил Эл.
    — А, — сказал Росс, на лице отразилось понимание. — Помню. Крис о нем как–то говорил. Он удалился от дел, верно?
    — Нет, он только начинает, — сказал Эл.
    — Кажется, припоминаю, — сказал Росс. Он несколько раз глубоко затянулся своей трубкой. — Что ж, полагаю, в Петалуму мы сегодня не выберемся.
   

   

    

     Глава 13
    

    Сидя посреди кушетки в гостиной Криса Хармана, старик говорил и говорил. Эл никогда прежде не слышал, чтобы тот так тараторил; лицо у него блестело, и взгляд сначала был устремлен на Хармана, затем на Боба Росса, затем снова на Хармана, затем на миссис Харман, затем, на мгновение, на самого Эла Миллера. Он подмигнул Элу.
    — Вы уж мне поверьте, — сказал старик. Он рассуждал о сухой и влажной жаре. — Говорят, что в Сакраменто жить невозможно, но там жара долинная: это нормально. При такой сухости можно выдержать и сто двадцать градусов[24]. А где невыносимо, так это в Техасе, у Мексиканского залива; этот ветер с залива… — Он взмахнул рукой. — Там просто ужасно.
    Вот так же он цепляется и к своим клиентам, заставляет их выслушивать эти скучные излияния, подумал Эл. Он тяжело вздохнул.
    — Что ты хочешь сказать? — спросил старик, тотчас прервавшись. — Я тебя имею в виду, Эл Миллер. — Он выжидательно смотрел на Эла.
    — В Амарилло не так уж плохо, — сказал Эл.
    В ответ старик разразился взволнованной речью, в которой одно слово громоздилось на другое:
    — Это на севере Техаса, там нет ветра, ветра с залива. Это именно то, что я имею в виду; там сухо.
    — Когда ты вообще там был? — спросил Эл.
    — Я там родился, неподалеку — в Канзасе. Тот же самый ветер дует и в Канзасе; там так жарко, что машина перегревается, с какой бы скоростью ты ни ехал. Ты же знаешь, я вырос в Канзасе.
    — Да, но ты давно там не бывал, — сказал Эл.
    — Там ничего не изменилось, — сказал Боб Росс. — Мы недавно бывали в тех краях, делали кое–какие записи. В Оклахоме.
    — Слушай, Эл, — сказал старик. — А помнишь тот старый «Паккард», в котором ты ездил, когда мы только познакомились? Какого он был года, тридцать седьмого?
    — Да, — сказал Эл. — «Паккард–двенадцать».
    — Вот как я познакомился с Элом, — сказал старик. — Эл хотел, чтобы я чинил его «Паккард» и всегда поддерживал его на ходу. Ему очень нравилась та машина. Верно, Эл? Помнишь, как те пареньки подбили тебя на гонку за лидером? И ты поехал по дороге Блэк–Пойнт, было часа два утра. И состязался с ними на этом старом «Паккарде», и разогнал его — до скольки, бишь? — до девяноста миль в час, и у него полетела тяга. И тебе пришлось буксировать его до самого Вальехо. Во что тебе это обошлось? Ты пытался уговорить меня приехать и забрать его, я помню. Что в конце концов сталось с тем «Паккардом»?
    — Сам знаешь, — сказал Эл. — Задняя ось сломалась.
    — Потому что ты гнал его, предварительно не разогрев.
    — Черта с два, — сказал Эл. — Это потому, что я поручил его тебе, а ты неправильно сбалансировал коленвал.
    — Полная чепуха, — громко сказал старик. — Никто другой на всем белом свете не мог бы держать этот «Паккард» на ходу, при том как ты с ним обращался. Эй, знаешь что? Помнишь того парнишку, который угнал у тебя со стоянки «Форд» — купе? Я видел его на днях. Он теперь ездит на новом «Олдсмобиле». — Ухмыляясь, он переключился на Хармана: — Должен рассказать вам об этом, Харман. У Эла был потрепанный «Форд», на котором какой–то парень возил мешки с цементом и лес; ну, один из этих полугрузовичков. Он поступил к Элу помятым и грязным — за сколько ты его взял, Эл? Где–то за семьдесят долларов. В общем, Эл прикупил его на распродаже. И отогнал в мастерскую кузовных работ — я бы к нему не притронулся, а Эл знал, в каком состоянии драндулет — и заплатил им, чтобы тот перекрасили. Это стоило ему тридцать долларов. А потом он хотел, чтобы я подлатал этот «Форд» в механической части, но тот вообще никуда не годился; все кольца стерлись — масло текло повсюду. Как бы там ни было, Эл решил его продать. Выставил его впереди, прилепил на него одно из этих своих объявлений. Вы когда–нибудь помещали рекламу в «Трибьюн»? Каждому, кто приходил к нему на стоянку, он пытался сплавить эту колымагу, но никто не брал. Так что старина Эл стал работать с тем «Фордом» все больше и больше; отогнал его в какой–то гараж и заключил там сделку: ему поставили новые кольца и заново притерли клапаны. Это, должно быть, стоило еще пятьдесят баксов. К тому времени он вложил в свой «Форд» уже около двух сотен. Но все равно не мог его продать. Тогда он заново обил в нем сиденья. Его не покупали. Тогда… — Старик сделал паузу. — По–моему, он в конце концов даже поставил на него новые протекторы. Так или нет, но знаете, что с ним случилось? Тот парнишка угнал его и разбил вдребезги. От него ничего не осталось. Один утиль. Что ты в итоге выручил, Эл? Десять долларов за металлолом? — Он подмигнул.
    — У тебя шарики за ролики зашли, — сказал Эл. — Такой машины у меня вообще не было.
    — Черта с два ее не было, — запинаясь и моргая, сказал старик.
    Откинувшись в кресле так, чтобы видеть лицо Эла, Крис Харман бросил на него долгий изучающий взгляд, но ничего не сказал.
    Эл поднялся.
    — Прошу прощения, — сказал он.
    — В чем дело, Эл? — спросил Харман своим утонченным голосом.
    — Мне надо в ванную, — сказал Эл.
    После паузы Харман тем же тоном сказал:
    — Пройдите по коридору. Вторая дверь справа. После картины.
    — После Ренуара, — сказал Боб Росс, жуя свою трубку.
    — Спасибо, Крис, — сказал Эл, выходя в коридор.
    Закрыв и заперев дверь ванной, он по–прежнему слышал старика. Даже здесь, подумал он, расстегивая и спуская брюки и усаживаясь на сиденье унитаза. Голос старика все равно достигал его, перекрывая звуки, производимые им самим.
    Долгое время он оставался в ванной, ничего не делая, просто сидя со стиснутыми перед собой руками, сгорбившись, чтобы было удобнее. У него не было ни мыслей, ни осознания времени; голос старика стал размытым, его речь — нечленораздельной.
    Стук в дверь заставил его вздрогнуть; он сел прямо.
    — Вы долго собираетесь там оставаться? — спросил Харман прямо из–за двери, тихим и резким голосом.
    — Не знаю, — сказал Эл. — Знаете же, как это бывает. — Он подождал, но Харман ничего не говорил. Эл вообще не мог бы сказать, по–прежнему ли тот там, прямо за дверью. — Что, здесь всего одна ванная? — сказал он.
    — Вам лучше вернуться сюда, — сказал Харман тем же настойчивым, напряженным тоном.
    — Почему? — сказал Эл. — Я не собираюсь оспаривать ваш авторитет и суждения в этом предмете, но, Крис, такие дела требуют времени.
    Он снова подождал. Харман ничего не сказал. Наконец Эл услышал, что тот удаляется по коридору.
    — Эй, Эл! — крикнул старик, так громко, что Эл подпрыгнул. Опять раздался стук в дверь, удары в нее были настолько сильны, что видно было, как она содрогается. На этот раз стучал старик. — Эй! — крикнул он; ручка повернулась и задребезжала. — Слезай с горшка. У нас много дел, дружище. Ты что, засел там на целый день?
    — Выйду через минуту, — отозвался Эл, разглядывая кафель душа.
    Старик, приблизившись к самой двери, сказал:
    — Эл, ты там что, дрочишь?
    — Выйду через минуту, — повторил Эл.
    Старик отошел. В гостиной возобновилась его болтовня. Потом, спустя какое–то время, воцарилось молчание.
    — Слушай, — сказал старик, снова оказавшись у двери в ванную. — Эл, ты меня слышишь?
    — Слышу, — сказал он.
    — Мы едем обедать в один ресторан, который я хорошо знаю, — сказал старик. — Собираемся заключить нашу сделку там. Так что вылезай, а не то останешься.
    — Сейчас выйду, — сказал Эл.
    — Мы поедем на «Мерседесе», — сказал старик. — Слышь, Эл. Ты сможешь вести. Крис говорит, он хочет, чтобы ты был за рулем.
    — Хорошо, — сказал Эл.
    — Ты выходишь?
    Эл встал и спустил воду. Старик что–то говорил, но его слова потерялись в реве воды.
    Открыв дверь, он обнаружил, что старик так за ней и стоит.
    — Не дал мне закончить, — сказал Эл.
    Когда они шли по коридору в гостиную, старик взволнованно хлопнул его по спине.
    — За твой обед заплачу я, — сказал он. — Угощаю.
    — Идет, — сказал Эл.
    Харман глянул на него без выражения. Он, пока Эл был в ванной, надел итальянскую черную вязаную спортивную рубашку, слаксы и туфли на каучуковой подошве; он был готов ехать.
    — Надеюсь, мы все влезем в «Мерседес», — сказал он, увлекая всех к выходу.
    — Если нет, — сказал Эл, — то один из нас сможет следовать сзади в грузовике.
    — Это следует счесть шуткой? — спросил Харман.
    — Нет, — сказал Эл.
    Харман промолчал. Они спустились по короткому лестничному пролету и вошли в гараж, в котором стоял «Мерседес». Харман достал ключи, отпер дверцу и придерживал ее открытой, пока старик забирался внутрь.
    — У Эла есть старый «Мармон», — сказал старик, усевшись на черное кожаное сиденье сзади и сложив руки на коленях. — Правда, Эл? Шестнадцать цилиндров.
    — В самом деле? — пробормотал Харман, меж тем как он и Росс забирались внутрь. — Вот это, должно быть, машина. Коллекционный экземпляр. Держите. — Он протянул Элу ключи.
    — Я не могу вести, — сказал Эл.
    — Почему? — спросил Харман медленным, спокойным голосом.
    — Права потерял, — сказал Эл.
    После паузы заговорил старик:
    — Эй, Эл, ты портишь все веселье. Вечно ты вот такой угрюмый и злой как черт. — Он повернулся к Харману: — Он всегда такой. У него зуб на весь мир.
    — Вообще–то я прав не терял, — сказал Эл. — Просто неохота вести машину.
    — Вот об этом я и толкую, — сказал старик. Он быстро дышал, изо всех сил прижимая руку к пиджаку. Лицо у него было измученное, какое–то приплюснутое, вялое. В голосе чувствовалась боль. — Он внес меня в черный список, потому что я продал свою мастерскую. А он хотел, чтобы я ему помогал до скончания века. — Он прервался, лицо исказила гримаса. — Чтобы чинил ему его развалюхи.
    Харман сидел, задумчиво жуя губами. Нельзя было сказать, что он рассержен или растерян; он размышлял, бросил взгляд на старика, затем на Эла, а потом повернулся, открыл дверцу и выбрался наружу.
    — Не беда, — сказал он. — Миссис Харман будет рада подать нам ленч. Закончим дело здесь.
    С заднего сиденья «Мерседеса» старик сказал напряженным голосом:
    — Мне… не хотелось бы доставлять ей беспокойство.
    — Мы даже можем заказать обед с доставкой на дом, — сказал Росс, тоже вышедший из машины.
    Наконец и старик, крепко ухватившись за дверцу, выбрался наружу. В машине оставался только Эл.
    — Да какое тут беспокойство, — сказал он.
    — Что? — спросил Харман.
    — Я говорю, в этом нет никакого беспокойства. — Эл выбрался из машины. — Я проголодался, — сказал он. — Давайте–ка за дело. Велите ей сварганить что–нибудь вкусненькое.
    — Конечно, — сказал старик, тяжело дыша. — Ты для других палец о палец не ударишь, а сам хочешь, чтобы тебе прислуживали. — Он повернулся к Харману: — Не такова ли человеческая природа? Говорю вам, это черт–те что. Этому хмырю надо бы сказать мне спасибо. Уж я точно совсем немного брал с него за аренду стоянки, так выгодно расположенной. Вот почему он так злится: прекрасно знает, что никто не поможет ему с его проблемами лучше, чем я. — Снова входя в дом, он бросил через плечо: — Не знаю, зачем вам вздумалось нанимать такого типа. Это, ясное дело, было ошибкой.
    Когда они вошли в столовую, Харман увлек Эла в сторону.
    — Эта враждебность между вами, — сказал он. — У меня нет никакого желания вмешиваться в чьи–либо личные дела, но, наверное, было бы лучше, если бы вы мне заранее намекнули. Как вы считаете? Чисто с практической точки зрения.
    — Может, и так, — сказал Эл.
    — Во всяком случае, вам не следует забывать о том, что он старик. И он давно уже серьезно болен. Не мне, конечно, давать вам советы.
    — В этом что–то есть, — сказал Эл.
    — Я полагаю хорошим правилом, — сказал Харман, — не смешивать личные дела с бизнесом. Меня поражает, что вы путаете их друг с другом в ущерб нам всем. Теперь давайте постараемся вернуться к цивилизованным отношениям, а впредь…
    — Это бесполезно, Крис, — сказал Эл.
    После паузы Харман сказал:
    — Что это значит?
    — Шутки кончились, — сказал Эл.
    Харман долго и пристально его разглядывал. Рядом появился Росс, но Харман отослал его взмахом руки. Старик в дальнем конце столовой болтал с миссис Харман о еде; его голос разносился по всему помещению. Он, казалось, почти восстановил свои силы.
    — Это мы организовали тот звонок, — сказал Эл.
    — Какой звонок? — спросил Харман. Его лоб стал белым как мел.
    У него на нем ни волоска, заметил Эл; лоб у Хармана был абсолютно гладким, словно отполированным, и блестел.
    — Миллер, — сказал Харман, — знаете, что я начинаю о вас думать? Что вы брехун собачий. Мне надо было быть с вами настороже с самого начала. Вы все время брешете. — Он не казался особо обеспокоенным; голос хорошо его слушался.
    — Цветной парень, который звонил вам, спросил о пластинке «Маленькая Ева», — продолжал Эл. — Не так ли?
    Голова Хармана поднялась и опустилась.
    — Вы в ответ, — сказал Эл, — предложили ему купить какое–то количество экземпляров. Но это нас не одурачило. На это, Крис, ушло много времени, но в конце концов у нас все получилось.
    — Что получилось? — спросил Харман.
    — Мы пробрались внутрь, — сказал Эл. — Проникли в вашу организацию. Вы были правы. Теперь мы здесь. — Он сделал паузу. — Не так ли, Крис?
    Глаза Хармана по–прежнему ничего не выражали. Как будто, подумал Эл, он его не слышал. Не слышал ни единого его слова.
    — И к нему, — сказал Эл, указывая на старика. — Мы добрались и до него тоже. Слышали, что он говорил? Насчет письма?
    Харман повернулся и пошел от него прочь. Он приблизился к Россу, миссис Харман и старику.
    — Вы не уйдете, — сказал Эл.
    Харман не отреагировал. Но старик перестал говорить. В комнате стало тихо. Старик, Боб Росс, миссис Харман — все уставились на Эла.
    — Мы долго следили за вашей деятельностью, — сказал Эл. — В целом мы нашли вас ловким пройдохой. Вы нас заинтересовали. Но даже хорошее не может длиться вечно. А вы прямо как сыр в масле катались. Не правда ли, Крис? Но теперь ваше время истекло. — Он вышел из столовой в коридор. — Мы собираемся заявить в полицию. На всех вас.
    Стоя у телефона, он набрал номер, глядя на троих мужчин и женщину. Они все так и застыли на своих местах, в столовой. Харман что–то им говорил. Что именно, Эл не разбирал. Он и не пытался.
    В трубке клацнуло, а потом женский голос, теплый, знакомый и ободряющий, сказал Элу в ухо:
    — Добрый день. Недвижимость Лейн. Миссис Лейн у телефона.
    — Это Эл, — сказал Эл. Теперь люди в столовой прекратили разговаривать. Они не издавали ни звука.
    — Ах да, — сказала миссис Лейн. — Как поживаете, мистер Миллер? Я как раз думала, как у вас дела. Честно говоря, я о вас немного беспокоилась, но, полагаю, вы знаете, что делаете.
    — Не могли бы вы заехать за мной? — сказал он.
    Колеблясь, она проговорила:
    — Я… вы не у себя на участке, я знаю. Мне отсюда видно. Где вы?
    — У меня нет машины, — сказал он. — Я в Пьемонте. — Он назвал ей адрес. — Буду очень признателен, — сказал он.
    — Что ж, — сказала она, — судя по вашему тону, что–то там происходит. Я знаю, что просто так вы бы мне не позвонили. Хорошо, мистер Миллер. Баров там поблизости нет, так что это не то же, что в прошлый раз. Я подъеду. Так быстро, как только смогу. Мне просто посигналить или…
    — Нет, — сказал он. — Поднимитесь, пожалуйста, на крыльцо. Если не трудно.
    — Я выйду из машины, — сказала миссис Лейн. — Но дальше тротуара не двинусь. Вам придется спуститься самому. До свидания. — И она положила трубку.
    Он тоже положил трубку и пошел обратно в столовую. Они вчетвером безмолвно смотрели, как он приближается.
    — Вот и все, — сказал он.
    — Крис, происходит что–то ужасное? — спросила миссис Харман, стиснув руки. Она подвинулась ближе к мужу.
    Боб Росс снова раскурил свою трубку. Он, казалось, пребывал в полном недоумении; начал было что–то говорить, но, пробормотав что–то, стушевался. Возможно, подумал Эл, это для него чересчур.
    — Хотите заняться бизнесом? — спросил Эл у Хармана. — Со мной?
    — Слушай, Эл… — скрипучим голосом сказал старик. — Ты мне завидуешь, и я хочу, чтобы ты убрался отсюда ко всем чертям. Разве не так? Ты это делаешь назло мне. — Ему вроде тоже было не по себе; его рука, до тех пор прижатая к пиджаку, стала с трудом продвигаться и залезла во внутренний карман. Он вытащил конверт, достал из него чековую и банковскую книжки и стал изучать их, шевеля губами. — Хочешь знать, сколько у меня здесь? — спросил он у Эла. — Хочешь? Ну так слушай. — Голова у него дрожала, подпрыгивая вверх–вниз. Он сглотнул и прочистил горло.
    — Эта банковская книжка — подделка, — сказал Эл.
    Они стояли оцепенев и не сводили с него глаз.
    — Вы разве не знали? — спросил Эл у Хармана. — Вы что, тоже попались на эту его уловку? Боже, он одурачил меня много лет назад, когда мы только начинали заниматься бизнесом вместе. Эта книжка при нем с сорок девятого года. Одиннадцать лет. Он пользуется ею ради кредита, размахивает там и сям. Как вот сейчас. С вами.
    Боб Росс рассмеялся.
    — Что смешного, Боб? — спросил Харман, повернув голову.
    — Я просто не могу… — сказал Росс. Он снова рассмеялся. — Это я не над вами, — сказал он, но было очевидно, что смеется он именно над Харманом; он перешел в другую комнату. Они и оттуда слышали его смех.
    Харман легонько улыбнулся.
    — Может, он спятил, — сказал Эл, кивая на старика. — Я об этом думал. Вполне возможно, что он думает, будто у него в самом деле есть все эти деньги. Вот что стало с его мастерской. Он обанкротился. Ее у него отобрали. Поэтому–то он и перестал работать. Он ничего за нее не получил. На самом–то деле он в долгах: семь тысяч — своему зятю и пять сотен мне; он в долгах по самое не могу.
    — Ну, сейчас на этом нет нужды останавливаться, — спустя какое–то время непринужденным голосом сказал Харман. Он двинулся в сторону кухни. — Сейчас мы еще выпьем, а потом перекусим. — Он обратился к жене: — Как насчет сэндвичей с жареной ветчиной и кофе? А еще, может, сделаешь какой–нибудь салат? — Потом повернулся к Элу: — У нас прекрасный французский хлеб.
    Когда миссис Харман прошла мимо него и скрылась на кухне, Харман улыбнулся Элу. К нему полностью вернулось самообладание. Или, по крайней мере, он не выказывал ничего, кроме самообладания. А ведь и вправду ловкач, сказал себе Эл. Знает, что все это можно в полчаса проверить. Ему и делать ничего не надо, стоит только позвонить в пару банков здесь, в городе, и он узнает все, что можно узнать о финансовом положении старика. Он не станет терять время, пытаясь выяснить это на словах. На словах карт не раскроешь, только не с таким делом.
    Я почти его уделал, осознал Эл Миллер. Я чуть не нокаутировал его с помощью слов. Но он о словах знает гораздо больше. Он знает, что они ничего не стоят.
    Старик ничего не говорил, он так и стоял со своей банковской книжкой. Потом убрал ее в карман и пошел из столовой обратно в переднюю часть дома. Эл двинулся вслед за ним. Войдя в гостиную, Эл увидел, что старик снова достал свою банковскую книжку, глянул в нее, а потом опять убрал ее в карман пиджака.
    — Чтоб ты сдох, — сказал старик, увидев его.
    — И тебе того же, — сказал Эл.
    Они оба замолчали.
    Нет толку говорить ему, что я спас ему его деньги, сказал себе Эл, потому что ему на все наплевать. И я их не спас, потому что сегодня вечером, завтра или через неделю он все равно выпишет Харману чек. Так что это не считается. Но, подумал он, мне, по крайней мере, не пришлось стоять там и смотреть на это.
    — Хороший дом, — хриплым голосом сказал старик.
    — Да уж, — сказал Эл.
    — Стоит, должно быть, тысяч семьдесят пять, — предположил старик.
    — Не знаю, — отозвался Эл. — Штукатурка начинает трескаться. Наверное, вода подтекала. Вот что разрушает штукатурку.
    Из–за его спины Харман сказал:
    — Никакой воды за штукатурку в этом доме никогда не подтекало. В этом, джентльмены, я могу вас уверить.
    — Эл знает все, — пробормотал старик. — Спорить с ним бесполезно; он всезнайка.
    — По–видимому, — сказал Харман. — Что ж, это тоже может найти применение в мире. Любое качество может быть полезным, все зависит от того, к чему его приложить. — И он одарил Эла дружелюбной улыбкой.
    Здесь нет места дурным чувствам, подумал Эл. Этот тип может позволить себе быть великодушным; он знает то же, что знаю я; знает, что то, чего не сумел получить сегодня, он все равно получит завтра. И знает также, что я сделал все, что мог; я полностью выставился, разлегся перед ним голеньким и не добился ровным счетом ничего. Я выстрелил вхолостую. Какую бы угрозу я для него ни представлял, она уже миновала к моменту, когда он попросил жену приготовить сэндвичи с жареной ветчиной и кофе; в то мгновение он снова взял ситуацию в свои руки и никогда ее больше не выпустит.
    — Как насчет прибавки? — спросил он у Хармана.
    — За… — оторопев, начал Харман и осекся. Он тяжело задышал и покраснел.
    — По–моему, я заслуживаю большего, чем получаю, — сказал Эл.
    — Посмотрим, — машинально пробормотал Харман; очевидно, других ответов у него наготове не было. Но потом он собрался. — Я склоняюсь к тому, чтобы не согласиться, — сказал он Элу. — Нет, я ни в коем случае не могу согласиться.
    — Тогда я бросаю работу, — сказал Эл.
    На это у Хармана вообще не нашлось ответа.
    Снаружи, с улицы, донесся звук автомобильного клаксона.
    — Увидимся, — сказал Эл.
    Он подошел к окну и выглянул. Там, на тротуаре, рядом со старым серовато–коричневым «Кадиллаком», стояла миссис Лейн в длинной и плотной куртке, разглядывая дом Хармана. Волосы у нее были подвязаны кверху шелковым шарфом; у нее не было времени одеться так же тщательно, как обычно. Увидев Эла, она кивнула, давая понять, что узнала его. Он сделал то же самое и направился к входной двери.
    Явившись из кухни, миссис Харман быстро проговорила:
    — Рада познакомиться с вами, мистер… — Она запнулась.
    Дальше в углу стоял и курил Боб Росс, который ничего не говорил и наблюдал за всем происходящим с ироническим выражением лица.
    Харман подошел к окну и выглянул; он начал было говорить, возможно, собирался попрощаться с Элом. Но потом заметил миссис Лейн.
    — Мы увидимся, Харман, — сказал ему Эл. — Еще раз.
    Он открыл дверь и ступил на крыльцо. Мгновением позже он шел по мощеной дорожке к «Кадиллаку». Он не оглядывался. Старик, вероятно, отписывает свои денежки прямо сейчас, подумал он. Даже до того, как я ушел. Но он ничего не мог с этим поделать и поэтому продолжал идти к припаркованной машине. Миссис Лейн забралась обратно за руль; как только он открыл дверцу и уселся, она выехала на улицу.
    — Я знаю, чей это дом, — сказала она.
    — Да, — сказал Эл.
    — Безумный Эл Миллер, — сказала она. — Выходить из этого дома, как я не знаю кто. Вы сами–то знаете?
    — Нет, — сказал он.
    — Вы добились своего? — спросила она. — Чем бы оно ни было? Добились удовлетворения?
    Он ничего не сказал.
    — Значит, не добились, — догадалась она.
    — Нет, — подтвердил он.
    — Очень плохо, — сказала она. — Это и в самом деле очень плохо. Но вы, по крайней мере, выбрались оттуда. Это уже что–то.
    — Надеюсь, — сказал он.
    — Только не возвращайтесь. Обещайте мне, мистер Миллер. Как один мелкий бизнесмен из Западного Окленда другому.
    Он не ответил.
    — В противном случае, — сказала она, — это вас окончательно затянет.
    — Может, и так, — сказал он.
    — Я знаю, что так, — сказала миссис Лейн.
    Они ехали дальше, пока не достигли делового района Бродвея.
    — Куда вы хотите поехать, мистер Миллер? — спросила миссис Лейн. Ее голос немного смягчился. — На свою стоянку? Или домой?
    — Я хочу домой, — сказал он.
    Она подвезла его к дому, серому трехэтажному деревянному зданию, в котором он жил.
    — Спасибо, — сказал он, выбираясь наружу. Он чувствовал себя измочаленным и опустошенным.
    — Отдохните хорошенько, — сказала она. — А завтра вы все увидите новыми глазами.
    Он пошел к дому и поднялся в квартиру, слишком усталый даже для того, чтобы попрощаться.
    В ту ночь, очень поздно, Эла разбудила жена, толкая его и настойчиво крича ему в ухо. Он принял две таблетки фенобарбитала и долгое время не в состоянии был полностью проснуться; он сидел в постели, опершись спиной о стену и потирая лоб.
    — Ты не слышал, как звонил телефон? — громко говорила Джули.
    — Нет, — сказал он.
    — И как я по нему говорила? Как пыталась тебя разбудить, чтобы ты с ней поговорил?
    — С кем?
    — С Лидией, — сказала жена.
    — Он умер, — сказал Эл. — Так, что ли? — Он выбрался из постели и пошел в ванную, ополоснуть лицо холодной водой.
    Пока он умывался, Джули пристроилась на краю ванны; на ней были банный халат и тапочки, и она казалась полностью проснувшейся и рациональной.
    — У него был сильный сердечный приступ в пол–одиннадцатого вечера, — сказала она. — Его быстро доставили в больницу Альта Гейтс и поместили в кислородную камеру. Он умер в три, так, по–моему, она сказала. А сейчас пять.
    — Пять, — повторил он, вытирая лицо.
    — Лидия говорит, это было из–за переживаний по поводу какого–то большого чека, который он выписал. Он рассказал ей о нем, когда вернулся домой, около шести.
    — Значит, он все–таки его выписал, — сказал Эл.
    — Они спорили об этом, — сказала Джули, — но, по ее словам, она видела, что он был как никогда усталым, так что она не стала пытаться его урезонивать, но позволила ему лечь спать. Около девяти. Он сразу заснул и вроде бы спал крепко. До самого приступа.
    — Она может остановить выплату по этому чеку, — сказал Эл. — Черт возьми, я прекрасно знаю… — Но на самом деле он этого не знал, только надеялся на это.
    — Как раз об этом она говорила, — сказала Лидия. — Она собирается его отозвать, так она сказала. Чек, видимо, огромный. На все их деньги. На несколько десятков тысяч.
    — Хорошо, — сказал он.
    — Ты вроде не очень расстроен, — сказала Джули.
    — Черт, — сказал Эл. — Я видел, что это вот–вот случится. Все мы это понимали.
    — Лидия хочет, чтобы ты встретился с ней в конторе ее адвоката в семь тридцать, — сказала Джули. — Она умоляла меня, чтобы я тебя уговорила.
    — В полвосьмого утра? — спросил он.
    — Да. Чтобы они были уверены, что чек будет остановлен.
    — Господи, — сказал он, направляясь обратно к постели.
    — Ты поедешь, — сказала она, следуя за ним. — Ты должен, что бы там дальше ни было. Ей нужен кто–то, на кого она могла бы опереться. Жаль, что ты с ней не поговорил. Тогда бы она чувствовала себя лучше, да и ты понимал бы больше. Это в самом деле ужасно. Они были женаты почти тридцать пять лет.
    Он залез в постель и натянул на себя одеяло.
   

   

    

     Глава 14
    

    Утром в полвосьмого Эл Миллер приехал по указанному ему адресу. Это было офисное здание на авеню Шаттук, и перед ним он увидел Лидию Фергессон, стоявшую рядом с маленьким круглым лысым человечком в старомодном двубортном костюме и с портфелем в руке. Лидия представила его как Бориса Царнаса, своего адвоката. Сама она была одета как обычно; из–за того, что случилось, вид у нее не особенно изменился.
    Едва заметив его, она быстро пошла ему навстречу, выкликая на ходу:
    — Тот тип, которого вы знаете, этот преступник, — он теперь обладает чеком. Как его зовут? Нам необходимо узнать это сразу же.
    Адвокат объяснил, что к восьми утра он сможет связаться с представителем Банка Америки. Если чек еще не учтен, его можно остановить, хотя он мог быть обналичен где–нибудь еще, даже в филиале банка. Он говорил быстро, монотонно и с акцентом. Эл решил, что это тоже грек; во всяком случае, откуда–нибудь с Балкан.
    — Если это легальное инвестиционное предприятие, — сказал Царнас, — то мистер Харман может предпринять законные действия, чтобы добиться выплаты. Но если он мошенник, как, кажется, вы и миссис Фергессон подозреваете, то он не посмеет обратиться в суд. Он знает, чем это грозит. Вероятно, он понятия не имеет, что ваш муж, мистер Фергессон, скончался этой ночью, так что мы получаем преимущество, по крайней мере, в полдня в связи с закрытием этого счета, если решим это сделать. Это был совместный счет, тот коммерческий счет, на который был выписан чек, не так ли?
    — Да, — сказала Лидия.
    От Эла адвокат получил сведения о бизнесе Хармана, о его местонахождении, об обстоятельствах, при которых был выписан чек. Он казался удовлетворенным, однако все время сохранял странно нейтральное отношение. Эл наконец осознал, что тот был и адвокатом Фергессона и, если бы вложение оказалось на должном уровне, хотел, чтобы чек в конце концов был допущен к оплате. Все это дело виделось ему абстрактно; с его точки зрения в него были вовлечены не люди, а лишь правовые аспекты. Такой подход изумил Эла.
    В такую рань почти еще никто не поднялся; вдоль авеню Шаттук проехали только несколько автомобилей. Воздух был прохладным. Все магазины оставались закрытыми с ночи. Многие неоновые вывески, заметил Эл, были еще включены, тусклые в утреннем солнечном свете.
    — Что теперь? — спросил он у Лидии, когда адвокат отъехал на собственной машине. Они с Лидией остались на тротуаре вдвоем.
    — Мне предстоит бог знает сколько дел, — сказала Лидия. — Это все — как какой–то сон. Вы очень мне помогли, мистер Миллер. Его завещание у Бориса. Я знаю его содержание. Однако оно должно быть официально оглашено. Вас в нем нет.
    — Думаю, я это переживу, — сказал Эл. — Вы в нем есть?
    — Этого требует закон, — сказала Лидия твердым голосом, тем же, каким говорила с того самого мгновения, как он увидел ее этим утром.
    — Это так неожиданно, — сказал Эл.
    — Это большое везение, что он умер именно тогда, — сказала Лидия, — потому что даже днем позже чек уже нельзя было бы остановить.
    Его поразила ее прозаичность. Как будто из–под всего культурного лоска и образования ему предстала изначальная крестьянка. С той же практичной приземленностью, которая различима была в старике; оба они были одной породы. Но при окончательном анализе это не представилось ему чем–то низким. Это казалось совершенно естественным. Более того, подумав он, это именно то, чего старик и заслуживал.
    Когда они шли к машине Эла, Лидия сказала:
    — Этот тип, этот Крис Харман, будет замышлять против вас что–то дурное из–за того, что вы для меня сделали.
    Он пожал плечами:
    — Может, и так.
    — Вас это беспокоит?
    Он не знал, беспокоит ли его это. Было слишком рано; день только–только начинался.
    — Вы можете рассчитывать на мою благодарность, — сказала Лидия. — Понимаю, что пока нельзя предвидеть, как все сложится, но, возможно, я смогу отплатить вам за то, что вы сделали.
    На это он ничего не сказал.
    — Держитесь веселее, — сказала она, похлопывая его по руке.
    — Зачем? — сказал он.
    — Только бог знает, зачем, — сказала Лидия и пошла по направлению к такси, которое ее дожидалось.
    Теперь у меня нет работы, сказал он себе, когда, нетвердо держась на ногах, забирался в свой собственный автомобиль, «Шевроле», с «Распродажи машин Эла». Ничего. Старик умер, и меня нет в его завещании; не то чтобы я этого ждал или хотя бы думал об этом. Организация Хармана для меня закрыта. Со стоянкой, вне всякого сомнения, покончено, и не через два месяца, а уже. Пользование всей собственностью старика будет приостановлено в суде. А стоянка принадлежит ему, является частью его недвижимости. Конечно, когда в суде все это рассмотрят, то заключат, что она была законно продана. Но на это уйдет время.
    Может, это я его убил, подумал он. Я достал его вчера, в доме у Хармана. Когда сказал, что его банковская книжка — фальшивка. Хотя это произошло не сразу. Слава богу, что он не грохнулся на пол прямо там и тогда. Слава богу, что его механизмы проработали немного дольше, наверное, больше по привычке, чем намеренно.
    Он всегда ожидал, что его придавит машина в мастерской, подумал Эл. Вот как он это предчувствовал. Но на самом деле все произошло не так. Он погиб под грудой слов. Моих слов.
    Заведя машину, он поехал искать кофейню, в которой мог бы позавтракать.
    На авеню Сакраменто он нашел знакомую кофейню и заказал себе завтрак. Большинство посетителей были мужчины, они читали спортивный раздел утренней «Кроникл», пили кофе и ели яичницу с беконом и жареной картошкой. Там было тепло, все заливал желтый свет, и настроение у Эла улучшилось. Он почувствовал себя менее одиноким.
    Пока он ел, к нему подошел посетитель–негр и уселся рядом.
    — Вы не Эл Миллер? — спросил он.
    Эл немного знал его — тот пару раз проходил мимо его стоянки. Так что он кивнул.
    — Вас ищет доктор, — сказал негр.
    — Какой доктор?
    — Доктор Ду, — сказал негр, после чего соскользнул с табурета и бочком двинулся прочь из кофейни, на тротуар.
    Едва покончив с едой, Эл подошел к будке таксофона и набрал номер Тути Дулитла.
    — Эй, дядя, — сказал Тути, узнав голос Эла. — Тебя ищут.
    — Кто?
    — Какие–то типы. А это значит, что дела у тебя плохи.
    — Щас усруся, — сказал Эл по–простецки.
    — Ты лучше так не говори, — сказал Тути. — Ты лучше вбей в свою дурью башку, что ты попал в беду.
    — Как зовут этих типов?
    — Я не знаю, кто они такие. Просто слышал, что они тебя ищут, чтобы до тебя добраться. Что ты им сделал? Говори прямо. Просто так они бы тебя не искали.
    — Ума не приложу, — сказал Эл.
    — Я слышал, ты кого–то убил, — сказал Тути.
    — Чушь, — сказал Эл.
    — И это стоило им кучи денег. Кто–то, слышал я, говорит, что это стоило им около сотни тысяч долларов.
    — Не было там ста тысяч долларов, — сердито сказал Эл, против своей воли поймавшись на безумный отчет Тути.
    — Что собираешься делать? — спросил Тути.
    — Ничего.
    — Тебе бы лучше купить ствол и залечь на дно.
    — Клал я на это.
    — Как хочешь, я тебя предупредил, — сказал Тути. — Я слыхал о таких делах, и они всегда оказывались правдой. По–моему, знаешь ты это или нет, против тебя действуют какие–то крупные шишки.
    — Ладно, — сказал Эл. Он начал вешать трубку.
    — Я слышу, ты там скребешься, — сказал Тути. — Собираешься трубку повесить.
    — Я поеду к окружному прокурору, — сказал Эл, — и расскажу ему все, что знаю. Они меня не тронут.
    — Кого ты убил? — спросил Тути.
    — Не знаю.
    — Знаешь, конечно.
    — Просто какого–то парня, попавшегося мне на пути.
    — Ты болван, — сказал Тути. — Я сам положу трубку.
    Телефон клацнул. Эл тут же повесил свою трубку и вышел из будки.
    Хорошо, что он меня предупредил, сказал он себе.
    Может, он и прав, подумал он. Мне надо купить пушку и залечь на дно. Но куда мне податься? В организации Хармана имеется мое полное досье, все факты обо мне: каждое место, в котором я жил, где я родился, где работает моя жена, чем я занимался, с тех пор как закончил начальную школу. Они, наверное, смогут обратиться к психологу, и тот точно предскажет, что я буду делать. Они будут точно знать, где меня найти, на какой улице, в каком доме, в какой именно комнате. Вот что может сделать эта современная промышленная технология.
    Он купил «Кроникл» и, снова усевшись за прилавок, стал читать объявления «Требуются». Работ, заслуживающих обсуждения, там не было. Я могу быть продавцом, решил он. Или обслуживать автоматы по продаже жевательной резинки. После этого он стал читать частные объявления, а потом — объявления, связанные с частным бизнесом. Ты смотри, подумал он, как перебиваются некоторые. Лечу на дому гипнозом от пристрастия к курению. Или, если хотите, появлюсь на вечеринке в честь дня рождения вашего ребенка и развлеку кукольным представлением. Он вернулся к частным объявлениям. «Неофициальная информация о сумасшедшем доме, — прочел он. — Хвала Св. Иуде за сохранение моей фамильной мебели». Господи. Он спрятал газету.
    Вскоре после полудня Джули появилась в их квартире. Эл дремал. Удивленный ее ранним приходом, он сел на кровати. Но, прежде чем он успел заговорить, Джули сказала:
    — Меня уволили.
    Она начала снимать туфли и чулки.
    — Почему? — спросил он.
    — Позвонил какой–то клиент и сказал менеджеру офиса, что я не верую в бога, — объяснила Джули. — Тот вызвал меня к себе и спросил, так ли это, и я сказала, что да, но это никак не касается «Западного угля и карбида». Но он заявил, что мораль работников очень даже касается «Западного угля и карбида». А еще сказал, что они никогда не понимали, какая, собственно, отдача от девушек из колледжа? Что они никогда не удовлетворены их работой. И что те всегда создают проблемы. — Она повесила свою куртку в шкаф.
    Стало быть, Тути прав. Они решили его достать.
    — Слушай, — сказал он. — Как насчет того, чтобы отсюда уехать?
    — А куда?
    — Ума не приложу, — сказал он. — Но мы что–нибудь придумаем.
    — У Залива полно работы, — сказала Джули, проходя на кухню и принимаясь складывать тарелки в раковину. — У меня никаких проблем не будет. Я уже записалась в нескольких агентствах по трудоустройству. Надо быть готовым к такого рода вещам. Так или иначе, у тебя–то есть работа.
    — Нет, — сказал он.
    — Что — нет? Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что одного дня хватило, и ты больше не работаешь там, на того человека? — Она прекратила заниматься тарелками и вошла в спальню, чтобы смотреть ему в лицо. — Как это ты оказался дома? Почему не на работе?
    — У нас неприятности, — сказал Эл.
    — Так, значит, ты продержался на той работе всего один день? — сказала Джули. — На той хорошей работе?
    Он кивнул.
    — Ты ее бросил?
    — Да, — сказал он наконец.
    — Не скажешь ли почему?
    — Я не знаю почему, — сказал он. — Я знаю, что случилось, но не знаю почему. Тебе придется поверить мне на слово. Мне больше ничего не оставалось.
    Он смотрел ей в лицо, сунув руки в карманы. Его жена крепко сжимала руки перед собой, как будто ей было холодно. Лицо у нее стало увядшим, старым, и все черты, и нос, и глаза, и рот, стали значительно меньше. Сами кости, казалось, съежились. Как будто, подумал он, жизненная сила внутри нее истончалась. Обращалась в воздух. Испарялась. Убывала с каждым вдохом и выдохом. Может, это и все, чем была эта сила, — всего лишь воздухом. Воздухом в каждом из них, который давал им возможность оставаться в живых.
    — Я с тобой разведусь, — сказала она.
    Он двинулся к ней, чтобы как–то ее подбодрить. Чтобы согреть ее, вернуть в нее какое–то подобие жизни. Но она отпрянула. Она его избегала.
    — Сейчас не время для этого, — сказал он. — Для такого рода вещей.
    — Ты, наверное, собираешься меня побить, — сказала она. — Как того беднягу.
    — Какого беднягу?
    — Того пьяного, который зашел к тебе на стоянку, а ты его побил.
    Он такого не помнил. Он понятия не имел, о чем таком она говорит.
    — Мы оба без работы, — сказал он, — и нам придется начинать сначала, вероятно, совсем в другом месте. Но мы со всем этим справимся. Я теперь многому научился.
    — Нет, — сказала она. — Нас больше нет.
    Спустя некоторое время он проговорил:
    — Вот что я тебе скажу. Я заключаю с тобой договор. Дай на это месяц. Если мы… — Он помедлил.
    — Да, — сказала она с горечью. — Если мы не найдем какую–нибудь работу. Мы. А не ты.
    — Если я не найду за месяц чего–нибудь стоящего, — сказал он, — тогда мы порвем все отношения.
    — Я не могу заключать с тобой договор, — сказала Джули, — потому что — хочешь знать почему? Можешь услышать правду? Ты не честный.
    Тебе нельзя доверять. — Она отодвинулась еще дальше, как будто опасаясь. Страшась его реакции. Но он ничего не делал. — Теперь ударь меня, — сказала она. — И покажи, насколько на тебя можно положиться. Насколько ты честен.
    Зазвонил телефон.
    — Не снимай, — сказал он, когда она прошла мимо него, чтобы ответить.
    — Это, наверное, из одного из агентств, — сказала она. — Мне. — Она сняла трубку, сказала «алло». Затем прикрыла трубку рукой и спросила у него: — Ты знаешь кого–нибудь по имени Денкмэл?
    — Господи, нет, — сказал он.
    — Так или иначе, это тебе, — сказала она, протягивая ему телефон.
    Он отрицательно замотал головой.
    Джули, прикрывая трубку рукой, сказала ему мягким голосом:
    — Я больше не буду за тебя лгать. Отныне тебе придется делать это самому. — Она снова протянула ему телефон.
    Так что он взял его у нее и сказал «алло».
    — Эл Миллер? — сказал мужской голос.
    — Да, — сказал он.
    — Вот что, Миллер, меня зовут Денкмэл. У меня парикмахерская. Ну, знаете, напротив вас. Слушайте, мне отсюда видна ваша стоянка. Вам бы лучше сюда приехать.
    Он положил трубку, бросился мимо Джули из квартиры, скатился по лестнице и побежал по тротуару к «Шевроле».
    Когда он подъехал к бордюру рядом со стоянкой, парикмахер в своем белом халате перешел улицу, лавируя в транспортном потоке, и приблизился к нему. Они стояли рядом, глядя на стоянку. Там все было недвижно.
    — Я не знаю, что они там делали, — сказал Денкмэл. — Я подумал, это клиенты, смотрят машины.
    — Они проходили вглубь? — спросил Эл. Он ступил на стоянку, и парикмахер последовал за ним. Машины в первом ряду казались в порядке.
    — Они что–то делали, — сказал парикмахер.
    Это был «Мармон», стоявший сзади. Они разбили все стекла, изрезали шины, распороли сиденья, расколотили индикаторы на приборной доске. Подняв капот, он увидел, что они перерезали провода, оторвали детали друг от друга. И окраска тоже была приведена в негодность. Ее долбили и царапали, а на капоте и дверцах оставили вмятины от ударов молотка. Фары были вырваны и разбиты. Взглянув вниз, он увидел воду, стекавшуюся в лужу. Они сокрушили радиатор.
    — Вам бы лучше позвонить в Оклендскую полицию, — сказал Денкмэл. — Вы же его почти полностью восстановили, верно? Я наблюдал за вами; боже мой, вы ведь трудились над ним пару лет.
    — Сволочи, — сказал Эл.
    — На юнцов не похоже, — сказал Денкмэл. — Обычно именно юнцы занимаются вандализмом.
    — Нет, — согласился Эл. — Это были не малолетки.
    — А вот в полиции непременно скажут, что это малолетки, — заметил Денкмэл.
    Эл поблагодарил парикмахера за звонок. Тот пошел через улицу обратно в свою парикмахерскую. Эл остался на стоянке, спиной к искалеченной машине, глядя на уличное движение. Потом он вошел в маленькое здание из базальтовых блоков, закрыл дверь и уселся в полном одиночестве.
    Что еще они могут сделать? — спросил он у себя. Они лишили мою жену работы, а у меня ее и так уже не было. Они поимели мой «Мармон». Может, Тути прав, может, они пырнут меня ножом или изобьют до полусмерти. Пли изнасилуют Джули. Кто знает? Он не знал. Он обошелся Харману, самое меньшее, в сорок тысяч, а может, и дороже.
    Он вспомнил, как, будучи подростком, применил оружие. Один–единственный раз. У него была работа, состоявшая в том, чтобы кормить кур и уток в их загонах. Он отправился туда и обнаружил, что там вокруг снуют полевые крысы, так что его отец дал ему свою винтовку двадцать второго калибра, и он забрался на крышу курятника и уселся, скрестив ноги, над загоном, ожидая, чтобы крысы вылезли из своих нор. Одну он подстрелил. Он попал ей куда–то в заднюю часть, и она завертелась, как шестерня в часах, вхолостую дрыгая ногами. Она крутилась и крутилась, а потом, как раз когда он подумал, что она вот–вот сдохнет, бросилась к своей норе, пролезла в нее и исчезла.
    Он попытался представить себе, как будет выглядеть человек, раненный куда–нибудь и крутящийся на месте. Я не смогу, подумал он. К черту. Не буду я покупать оружие.
    В течение неопределенно долгого времени он оставался там, за своим столом, погруженный в раздумья. А потом заметил несколько машин, припаркованных у бордюра немного ниже. Двери гаража были открыты, и из него вышла Лидия Фергессон. С ней были несколько человек в деловых костюмах, все выглядели серьезными.
    Увидев его в маленьком домике, Лидия прошла к нему через стоянку.
    — Мистер Миллер, — сказала она, открывая дверь домика, — нам удалось заблокировать чек. Деньги я сняла и положила на хранение в депозитный ящик.
    Глаза у нее, когда она говорила это, так и сверкали. На ней было много косметики, меховая горжетка, черное пальто и темные чулки, а в руке она держала большую кожаную сумку. Все ее тело дрожало от напряжения, едва ли не от возбуждения. Даже близкого к лихорадочному.
    — Хорошо, — сказал он.
    — Тело выставлено для прощания в морге. Qui tollis peccata mundi, miserere nobis [25]. А, мистер Миллер? — Она положила на его стол белую тисненую карточку. — Служба будет завтра утром, в одиннадцать. Затем он будет кремирован.
    Он кивнул, беря карточку.
    — Желаете вы пойти и повидать усопшего? — спросила Лидия.
    — Не знаю, — сказал он. — Не могу решить.
    — Всегда возникает проблема, в какой одежде, — сказала она. — Они связывались со мной на этот предмет. У него имеются новые галстуки, которые он купил, но мое заключение состояло в том, чтобы не использовать ничего, кроме того, с чем мы все знакомы. Священник — унитарий. Вы знаете, какие ему нравились песни?
    — Что? — сказал Эл.
    — Они сыграют на органе песни, которые ему нравились.
    — Нет, — сказал он.
    — Тогда они будут играть гимны, — сказала Лидия. — Тем хуже.
    Эл сказал:
    — Я ускорил его смерть, споря с ним в доме у Хармана. Вы это знаете?
    — Вы исполняли свой долг.
    — Откуда вам это известно?
    — Он предоставил мне полный отчет о происшедшем. Признал, что вы пытались спасти его от него самого.
    Эл уставился в стол.
    — Он не держал на вас зла.
    Эл кивнул.
    — Прошу вас, ступайте, проститесь с останками, — сказала Лидия.
    — Ладно, — сказал он.
    — Сегодня, — сказала она. — Потому что если вы не сделаете этого сегодня, то завтра останков увидеть будет нельзя.
    — Ладно, — сказал он.
    — Вы не хотите, — сказала Лидия. — Почему?
    — Не вижу в этом никакого смысла, — сказал он.
    — Никто не может заставлять вас что–либо делать, мистер Миллер, — сказала Лидия. — Я признаю за вами это право. Делайте в точности то, что хотите. Я все время думала о вас сегодня; вы занимали в моих мыслях очень много места. Я хочу предоставить вам достаточную сумму денег, чтобы вы могли начать свой бизнес снова.
    Он глянул на нее, застигнутый совершенно врасплох.
    — Ваше экономическое существование разрушено, — сказала Лидия. — Не так ли? Из–за вашего повиновения долгу. Кто–то должен восстановить вас, придя на помощь, кто–то, кто может. У меня есть деньги.
    Он не знал, что сказать.
    — Вы думаете, — сказала она, — что тем самым вы примете участие в разделении добычи.
    На это он рассмеялся.
    — Омойте вашу совесть дочиста, — сказала Лидия. — Нет ничего такого, в чем вы могли бы чувствовать себя виновным.
    — Я хочу чувствовать себя виновным, — сказал он.
    — Почему, мистер Миллер?
    — Не знаю, — сказал он.
    — Вы, вероятно, хотите принять участие в его смерти.
    Эл ничего не сказал.
    — Вместо того чтобы повидать его, — сказала она. — Вот что вы делаете. Такова ваша система.
    Он пожал плечами, по–прежнему глядя в стол.
    Открыв свою кожаную сумку, Лидия поискала в ней, а затем вынула руку, что–то в ней зажав; он увидел, что это пятидолларовая банкнота. Она сунула ее в карман его рубашки. Когда он поднял на нее взгляд, она сказала:
    — Я хочу, чтобы вы прислали в морг цветы и тем выказали свои чувства.
    — Я могу купить цветы, — сказал он.
    — Нет, не можете, — спокойно возразила она. — Разве вы можете? Разве вы когда–нибудь такое делали? Никогда в жизни, мой дорогой юный друг. И вы никогда не бывали на похоронах. Вы не знаете, как это делать. В этом мире существует множество вещей, относительно которых лично вы не знаете, как ими заниматься. Вы, сказала бы я, если это вас не обидит, в определенном смысле варвар.
    — Варвар, — повторил он.
    — Но у вас есть инстинкты, — говорила она, направляясь наружу из домика и начиная закрывать за собой дверь. — Хорошие инстинкты, которые вас спасут, если этого еще не произошло. Вы должны полагаться на них, а также, мой дорогой юный друг, на кого–то еще, кто может показать вам, как действовать в этом нашем старом жестоком мире, который, увы, так мало вам понятен. Так прискорбно мало.
    — Господи, — сказал он, поднимая на нее взгляд. На мгновение его испугал ее необычный подбор слов.
    Она улыбнулась.
    — Что вы думаете? Что вы чувствуете? Скажите мне, что говорят вам ваши инстинкты о том, как жить. О том, как вам следует начать вашу жизнь, впервые по–настоящему.
    Они велят мне убить себя, подумал он. Но вслух этого не сказал; он вообще ничего не сказал вслух.
    Дверь наконец закрылась. Лидия ушла. Он сидел на том же месте, радуясь, что снова остался один, что она ушла. Но мгновением позже дверь снова открылась.
    — Мистер Миллер, — сказала она. — Я заметила, что ваша великолепная старая машина разбита вдребезги. Что с ней случилось?
    — Они выместили это на машине, — сказал Эл.
    — Таково было мое впечатление, — сказала она, — когда я увидела ее с разбитыми стеклами и вспоротой обшивкой. — Она снова вошла и присела к столу, глядя ему в лицо. — Вот что я для вас сделаю, — сказала она, — я куплю ее у вас. Я знаю из того, что слышала в прошлом, главным образом от вас, сколько вы ожидали за нее выручить. Около двух тысяч долларов. Не так ли?
    Он кивнул.
    — Тогда я куплю ее у вас за эту цену.
    Она положила на стол чековую книжку, взяла авторучку и стала аккуратно заполнять чек.
    — Хорошо, — сказал он.
    Она, улыбаясь, писала.
    — Вас не удивляет, что я его беру? — сказал он. Его самого удивляла собственная реакция. То, что он согласен был принять чек. — Мне нужны эти две тысячи долларов, — сказал он.
    Все было ровно настолько просто. С двумя тысячами долларов он мог уехать. А без них не мог. Вполне возможно, что эти две тысячи долларов спасут жизнь ему и его жене.
    Как только Лидия ушла, он запер стоянку и поехал в банк, на который был выписан чек. Банк обналичил чек без малейших затруднений; Эл обратил деньги в дорожные чеки, а затем поспешил к себе домой.
    Войдя, он застал Джули в спальне, где она укладывала свою одежду в один из чемоданов.
    — У меня достаточно денег, чтобы мы уехали отсюда и устроились где–нибудь еще, — сказал он.
    — В самом деле? — сказала она, продолжая укладывать вещи.
    Усевшись на кровать рядом с чемоданом, он выложил книжки дорожных чеков.
    После долгого молчания Джули спросила:
    — И куда же ты намерен нас повезти?
    — Мы выедем, — сказал он, — а по дороге решим.
    — Прямо сейчас? — Она смотрела, как он достает другой чемодан и начинает укладывать свои собственные вещи.
    — Сядем на автобус, как только соберемся, — сказал он.
    На это она ничего не сказала. Возобновила сборы. Они оба занимались этим бок о бок, пока не собрали столько, сколько было разумно с собою взять.
    — Когда ты уехал, был еще один звонок, — сказала Джули, показывая на бювар. — Я записала номер. Тот тип сказал, чтобы ты перезвонил ему, как только сможешь.
    Это, заметил он, был номер домашнего телефона Хармана.
    — Он говорил очень странно, — сказала Джули. — Я и половины не могла понять. Сначала думала, что он ошибся номером; он словно бы говорил с какой–то компанией.
    — С организацией, — сказал Эл.
    — Да, все время повторял «вы, сотрудники».
    — Мы готовы, — сказал Эл.
    Подхватив свой чемодан, она двинулась к двери.
    — Как противно, что приходится все это здесь оставлять. — Остановившись, она дотронулась до пепельницы на кофейном столике. — Ее здесь не будет, когда мы вернемся; мы никогда больше не увидим ни одной из этих вещей.
    — Иногда приходится идти и на это, — сказал Эл.
    Все еще медля, она сказала:
    — Мне нравится район Залива.
    — Знаю, — сказал он.
    — Ты сделал что–то ужасное, — сказала она, — верно? Я поняла это, как только пришла сегодня домой. Это имеет отношение к смерти Джима Фергессона? Может, ты пытался заполучить его деньги. Я не знаю. — Она тряхнула головой. — Ты никогда не скажешь. По–моему, такое происходит все время. Мне он никогда не нравился. Все равно у него не было права на эти деньги. Говорю то же, что и раньше: я хотела, чтобы он умер. Он очень плохо к тебе относился. — Она не сводила с него глаз.
    Он поднял свой чемодан и направился к двери; ведя впереди себя жену, вышел в прихожую.
    Вместо того чтобы воспользоваться собственной машиной, они добрались до автобусной станции «Грейхаунд» на такси. Он купил билеты в Спаркс, штат Невада. Часом позже, после ожидания на станции, они ехали в двухэтажном автобусе с кондиционером по шоссе 40, пролегающем через огромную плоскую долину Сакраменто.
    Был ранний вечер, и воздух уже остыл. Другие пассажиры дремали, читали или смотрели в окно. Джули смотрела в окно, время от времени говоря что–нибудь о полях и фермах, мимо которых они проезжали.
    Когда они въехали в Сакраменто, было еще светло. Автобус стоял достаточно долго, чтобы пассажиры могли поужинать, а затем они снова двинулись. Теперь уже было темно. Автобус начал подниматься по более старому, серпантинному шоссе, которое вело из Сакраменто в Сьерры. На дороге встречались в основном большие грузовики. Выглядывая в окно, Эл видел придорожные закусочные, крытые фруктовые лотки и заправочные станции. Поля теперь остались позади.
    — Эта часть пути довольно–таки унылая, — сказала Джули. — Хорошо, что мы ее по–настоящему не видим. Но я хотела бы увидеть Сьерры.
    — Это и есть Сьерры, — сказал Эл. — Всю дорогу будет вот так же. Рекламы да бары.
    — А на той стороне как?
    — Увидим, — сказал он.
    — Во всяком случае, — сказала Джули, — воздух здесь хороший.
   

   

    

     Глава 15
    

    В Спарксе, штат Невада, он купил билеты до Солт–Лейк–Сити. Несколько часов они провели, прогуливаясь по Спарксу; он располагался невдалеке от Рено и был очень современным и ухоженным. А потом они отправились в путь через пустыню Невада. Было три тридцать утра.
    Оба они спали. За пределами автобуса не было ничего — ни огней, ни жизни. Автобус, ревя, мчался вперед без остановок.
    Когда Эл проснулся, солнце уже встало; повсюду вокруг он видел каменистые земли, холмы, образованные разрушенными скалами, колючие серые растения и там и сям вдоль дороги заброшенные развалины человеческих жилищ. Было восемь пятнадцать. Судя по расписанию, они были почти у границы Юты.
    В Вендовере автобус остановился, чтобы они могли позавтракать. Это была последняя остановка в Неваде, последние игровые автоматы. Городок лежал вдоль шоссе, и между каждым домом или магазином простирались обширные участки песчаной почвы, на которых ничего не росло. Чтобы размять ноги, они с Джули прошли его по всей длине, а потом вернулись в кафе, где заказали оладьи и ветчину.
    — Мы могли бы сейчас быть почти где угодно в Калифорнии, — сказала Джули, оглядывая кафе. — Такие же будки, такая же касса. Музыкальный автомат. — Кафе выглядело недавно построенным; все в нем было свежеокрашенным и стильным. — Единственное отличие, — сказала она, — это газета. И нелепая земля снаружи.
    Несколько других пассажиров тоже ели в этом кафе, так что отстать от автобуса они не боялись.
    — Мы остановимся в Солт–Лейк–Сити? — спросила Джули.
    — Может быть, — сказал он. Это место казалось ему в той же мере подходящим для переезда, как и любое другое. По крайней мере, исходя из того, что он о нем слышал.
    — Это по–своему увлекательно, — сказала Джули, — такое вот приключение… мы не знаем, куда направляемся, просто едем вперед, не останавливаясь. Отсекая себя от своего прошлого. От своих семей. — Она улыбнулась ему. Ее лицо осунулось от недосыпа, одежда измялась. С ним было то же самое. И ему надо было побриться.
    Внезапно у него появилось дурное предчувствие. Солт–Лейк–Сити — слишком большой город. Наверняка у них там есть свое представительство.
    — Думаю, мы поедем дальше, как только доберемся до Солт–Лейк–Сити, — сказал он.
    Достав карту, стал изучать возможности. Требовался город достаточно маленький, чтобы не представлять интереса для организации Хармана, но и достаточно большой, чтобы он мог найти там работу или заняться бизнесом. Открыть стоянку подержанных автомобилей, подумал он. Денег хватит; в обрез, но хватит, если покупать с умом.
    — Мне хочется посмотреть Солт–Лейк–Сити, — сказала Джули. — Всегда хотелось.
    — Мне тоже, — сказал он.
    — Но мы не можем. — Она посмотрела на него изучающим взглядом.
    — Нет, — сказал он.
    — У меня в этом деле права голоса нет?
    — Лучше предоставь решать мне, — сказал он.
    Джули вернулась к еде. Он тоже.
    Выйдя из кафе, они медленно зашагали к припаркованному автобусу «Грейхаунд». Шофер был им виден: он выбрался из кабины и разговаривал с двумя женщинами среднего возраста. Так что они не торопились.
    — Это очень милый городок, — сказала Джули. — Но делать здесь нечего. Мы его весь видели. Это просто место, где люди могут остановиться, поесть, починить свои машины и в последний раз рискнуть несколькими монетами на игровом автомате. — Она повернулась к нему: — Ты здесь чувствуешь себя в большей безопасности? Вероятно, нет. Ты никогда не будешь чувствовать себя безопаснее. Потому что на самом деле это у тебя внутри.
    — Что — это? — спросил он.
    — Тот конфликт. То, от чего ты бежишь. Психологи говорят, что мы носим свои проблемы в себе.
    — Может, и так, — сказал он. Ему не хотелось с ней спорить.
    Они подошли к автобусу. Дверь была открыта, и он начал подниматься по металлическим ступенькам.
    — Я, наверно, не буду садиться, — сказала Джули.
    — Хорошо, — сказал он, соскакивая обратно на землю.
    — Вообще. — Она не моргнула, встретившись с ним взглядом. — Я решила не ехать дальше. По–моему, в тебе есть что–то такое, чего ты не замечаешь и никогда не замечал. И ты увлекаешь меня за собой. Если ты попытаешься силой затащить меня в автобус, я закричу, и тебя остановят. Я вижу вон там дорожного патрульного или кого–то в этом роде. — Она кивнула, и он увидел припаркованную патрульную машину с ее непременной антенной.
    — Так ты собираешься остаться в Вендовере? — спросил он, испытывая муку.
    — Нет. Я собираюсь сесть на первый автобус, идущий обратно в Рено, провести там несколько дней и сделать кое–какие покупки, а потом, если он мне понравится, остаться там и получить развод по законам Невады[26] и, конечно, устроиться на работу. А если он мне не понравится, я вернусь в Окленд и получу развод по законам Калифорнии.
    — На что?
    — Разве ты не дашь мне часть денег?
    Он молчал. Другие пассажиры, видя их возле автобуса, стали подходить, опасаясь отстать. Водитель заканчивал свой разговор с женщинами средних лет.
    — Я хотела бы вернуться вместе с тобой, — сказала Джули, — но ты, наверное, не захочешь; ты будешь бежать все дальше и дальше.
    Он тяжело вздохнул.
    — Да, — сказала она. — Вздыхаешь, потому что знаешь, что это правда.
    — Чушь, — сказал он.
    — Просто дай мне денег. Даже не половину. Всего, скажем, пятьсот долларов. Я знаю, сколько там; у тебя останется почти полторы тысячи. По калифорнийскому закону о совместной собственности половина этого принадлежит мне. Но меня это не волнует. Я лишь хочу покончить с этой… патологией. С этой… — Она умолкла. Другие начали проходить мимо них и подниматься в автобус.
    Эл сказал:
    — Мне надо подписать дорожные чеки, иначе они будут недействительны.
    — Хорошо, — сказала она.
    Прижимая чеки к боковой стенке автобуса, он подписал их на пятьсот долларов. Затем отдал жене.
    — Что ж, — сказала она тихо, — ты таки дал мне всего пятьсот долларов. Я думала, ты, может, предложишь мне половину. Ладно, неважно. — Глаза ее наполнились слезами, а потом она повернулась к подошедшему водителю: — Я хотела бы получить свой багаж; я дальше не еду. Можно? — Она протянула ему квитанцию. Водитель глянул на Джули, потом на Эла, потом принял квитанцию.
    Эл прошел в автобус и снова уселся на свое место, один. Внизу, снаружи, водитель выгружал багаж Джули. Достав чемодан, он захлопнул металлическую дверцу, после чего поспешил подняться в автобус и усесться за руль. Мгновением позже заревел двигатель, из выхлопной трубы повалил черный дым. Оставшиеся пассажиры быстро забрались в автобус и расселись по своим местам.
    Сидя в автобусе, Эл видел, как его жена удаляется со своим чемоданом, направляясь в здание станции. За ней закрылась дверь. А потом закрылись и двери автобуса, и автобус поехал.
    Он ничего не чувствовал, кроме того, что произошел разрыв, страшный, бессмысленный разрыв. Какое теперь имело значение, едет он дальше или нет? Но он продолжал двигаться дальше, вершить свой одинокий путь в Солт–Лейк–Сити и куда бы то ни было после него. Может быть, так для нас лучше, думал он. Разделиться. По крайней мере, они не достанут нас обоих. Попытка заставить ее ехать вместе с ним была безнадежна с самого начала. Никого невозможно к чему–то принудить, подумал он. Я не могу заставить Джули делать то, что я хочу, ничуть не более, чем Лидия Фергессон способна была заставить меня пойти в морг или послать в морг цветы. Каждый из нас проживает свою собственную жизнь, к добру или худу.
    Большое Соленое озеро оказалось огромным, горячим, белым и беспокойным. К полудню автобус его пересек[27] и въехал в плодородную зеленую часть Юты с деревьями и маленькими озерцами; глазам Эла снова предстала сельская местность, мало отличавшаяся от Калифорнии. Движение на шоссе было очень сильным. Впереди он видел окрестности большого города.
    Солт–Лейк–Сити оказался так же запруженным народом, оживленным и густо застроенным, как область Залива; как и в Окленде, здесь было много городов поменьше, расположенных так близко к нему, что они сливались. Жилые и деловые районы, думал он, глядя в окно автобуса, повсюду примерно одинаковы. Мотели, аптеки, заправочные станции, химчистки, магазины дешевых товаров… дома, казалось, были в основном из кирпича или камня, а те, что из дерева, выглядели необычайно прочными. Улицы были ухоженными и шумными. Он видел много подростков и их машины, такие же переделанные старые колымаги, которые день напролет сновали по авеню Сан–Пабло.
    Во многих отношениях, решил он, Солт–Лейк–Сити представлял собой идеальный город для бизнеса с подержанными машинами. В нем, казалось, ездили все, и на улицах было полно старых машин.
    Когда он сошел с автобуса в центральной части Солт–Лейк–Сити, его подхватили двое полицейских в штатском и отвели в сторону от станции.
    — Вы Элан Миллер из Окленда, штат Калифорния? — спросил один из них, показывая свой значок.
    Его это настолько подкосило, что он в ответ лишь утвердительно кивнул.
    — У нас ордер на ваш арест, — сказал полицейский в штатском, показывая сложенную бумагу, — и возврат в штат Калифорния. — Зажав его между собой, они повели его к обочине, к своей припаркованной полицейской машине.
    — За что? — спросил Эл.
    — За мошенничество, — сказал они из них, вталкивая его в машину. — Вымогательство денег под фальшивым предлогом.
    — Каких денег? — спросил он. — Кто меня обвиняет?
    — Иск подписан в округе Аламеда, Калифорния, миссис Лидией Фергессон. — Полицейский завел машину, и они влились в транспортный поток деловой части Солт–Лейк–Сити. — Вы пробудете здесь пару дней, а потом отправитесь обратно.
    Эл не нашелся, что сказать.
    — Вы знаете эту миссис Фергессон? — спросил один из полицейских, подмигивая другому.
    — Конечно, — сказал Эл.
    После паузы один из полицейских поинтересовался:
    — Она вдова?
    — Да, — сказал Эл.
    — Толстая? Средних лет?
    Эл промолчал.
    — Ваше официальное занятие? — спросил один из полицейских.
    — Торговец автомобилями, — сказал Эл.
    — Вы многого добились, — сказал полицейский и засмеялся.
    Транспортировка была организована на следующий день. Под охраной помощника шерифа его вместе с другим заключенным штата Юта отослали обратно в Калифорнию; добирались они по воздуху, и через несколько часов после вылета из аэропорта Солт–Лейк–Сити приземлились в аэропорту Окленда. Там их встретила полицейская машина, и их отвезли в Оклендский суд.
    С тех пор как они с Джули отправились в путь, прошло всего два с половиной дня. Хотел бы я знать, где она, думал Эл, дожидаясь в одном из судебных залов предъявления обвинения. Вернулась ли в Рено? Там ли сейчас? Странно, думал он, оказаться здесь снова. Он не рассчитывал вновь увидеть Окленд. В окне зала он различал общественные здания округа Аламеда, а где–то неподалеку находилось озеро Меррит, по которому он много раз плавал на каноэ.
    Из–за возвращения по воздуху расстояние казалось совсем коротким. Не очень–то далеко я ушел, решил он. Был всего в нескольких часах отсюда, не более, для тех, кто путешествует по воздуху. Ему никогда не пришло бы в голову воспользоваться самолетом. Вот, должно быть, что имела в виду Лидия, подумал он. Когда сказала, что я так мало понимаю этот мир.
    Кто–то, очевидно, работник суда, подошел к Элу и сказал, что ему нужен адвокат.
    — Хорошо, — сказал он. Все это представлялось ему очень смутным. — Будет.
    — Желаете позвонить?
    — Может быть, позже, — сказал Эл.
    Он не мог придумать, кому позвонить, и жалел, что при нем нет его таблеток. А может, они у него были? Он обшарил карманы, но безуспешно. Нет, осознал он. Упаковка анацина была в других брюках. Или ее забрала полиция; они всего его обшарили. Должно быть, так оно и случилось, подумал он. Так или иначе, я лишился своих таблеток.
    Следующим, что дошло до его сознания, было появление в судебном помещении низенького, лысого, похожего на иностранца человечка в двубортном костюме. Я его знаю, сказал себе Эл. Может, это мой адвокат. Но потом он вспомнил. Это адвокат Лидии, как там его звали?
    Несколько человек переговорили с адвокатом, а потом Эл обнаружил, что его ведут на выход из зала суда и дальше, по коридору. Я и впрямь у них в руках, сказал он себе. Они водят меня, куда им вздумается. Полисмен указал на открытую дверь, и Эл вошел в боковую комнату, что–то вроде кабинета со столом и стульями.
    — Спасибо, — сказал он полисмену, но того уже и след простыл.
    Дверь снова открылась, и вошел низенький, лысый, похожий на иностранца адвокат Лидии со своим портфелем; двигаясь проворно, но с важным видом, он уселся напротив Эла и расстегнул портфель. Какое–то время он просматривал бумаги, а потом поднял взгляд. Он улыбался. Все они улыбаются, подумал Эл. Может быть, это их отличительный признак.
    — Меня зовут Борис Царнас, — сказал адвокат. — Мы встречались.
    — Да, — сказал Эл.
    — Миссис Фергессон не пожелала вас видеть, по крайней мере, в этот раз. Я, как вы понимаете, представляю ее интересы в этом деле. — Он начал говорить тихо и не вполне внятно. — Равно как во всех остальных делах, касающихся состояния ее усопшего супруга и так далее. — Он изучал Эла так долго, что тот начал чувствовать неловкость. У него были яркие, умные глаза, хоть и маленькие. — То вложение, — сказал Царнас, — было совершенно надежным.
    Вот, значит, в чем было дело. Это все объясняло. Эл кивнул.
    — Мы проверили все финансовые документы, все бухгалтерские отчетности. Чистый доход от ее вложения будет, вероятно, очень высоким; по крайней мере, десять процентов, возможно, и больше. Возможно, целых двенадцать. Харман действовал без какого–либо вознаграждения. Он не связан с этим предприятием, если не считать того, что он знает как мистера Бредфорда, так и покойного мистера Фергессона. Представляется, что он действовал в точности так, как и указывал, предлагая основанную на имеющейся у него информации помощь в обеспечении покойному выгодного вложения, которое теперь становится доходным для наследницы, миссис Фергессон. Вот я и посоветовал ей… — Он защелкнул портфель и дружелюбным тоном сказал: — Думаю, вам интересно будет узнать. Вы, кажется, беспокоились по поводу добропорядочности мистера Хармана. Когда чек, о котором мы говорим, был по настоянию миссис Фергессон остановлен, мистер Харман продолжал обеспечивать его самостоятельно. То есть он авансировал мистеру Бредфорду сорок одну тысячу долларов из собственных денег, чтобы покрыть данную сумму, пока не будет компенсирован чек. Так что он рискнул значительной частью собственных наличных, чтобы быть уверенным в том, что возможность данной инвестиции обеспечена и, следовательно, не потеряна для вдовы покойного.
    — Лидия знает обо всем этом? — спросил Эл чуть погодя.
    — Как только мы изучили все финансовые отчетности, мы ее об этом проинформировали. Об этом строительстве, «Садах Марин», в кругах, занимающихся инвестированием в округе Марин, сложилось хорошее мнение. Многие оптимистично настроенные люди по ту сторону Залива, а некоторые и здесь, приобрели эти акции.
    — Какое отношение это имеет к тому, что меня из–за нее арестовали? — спросил Эл.
    — Вы получили от миссис Фергессон большую сумму денег под ложным предлогом. Вы утверждали, что, предпринимая усилия по защите ее интересов, понесли значительные убытки, и намекнули, что она ответственна за это и должна их возместить. Как только она сказала мне, что именно сделала, я посоветовал ей начать действия по остановке этого чека. — Глаза у адвоката плясали. — Но вы, конечно, сразу его обналичили. Тогда миссис Фергессон пожелала, чтобы я дал ей совет относительно дальнейших действий. Вы, как мы установили, покинули Калифорнию сразу же, как обналичили чек. — Его улыбка стала шире. — В банке нам сообщили, что вы конвертировали две тысячи долларов в дорожные чеки. И мы выяснили, что вы и ваша жена собрались и уехали вместе. Собственно, она собиралась, пока вы обналичивали чек. — Он продолжал улыбаться Элу, словно бы едва ли им не восхищаясь.
    — Я продал ей машину, — сказал Эл.
    — Выпущенную тридцать лет назад и разбитую вдребезги. Стоящую не более нескольких долларов в качестве металлолома.
    Это было правдой. Он вынужден был это признать.
    — Но это они разбили ту машину, — сказал он.
    — Кто? — Глаза у Царнаса на мгновение вспыхнули.
    — Харман и его головорезы.
    — Ерунда. Да, вы так ей сказали. Но те вандалы задержаны оклендской полицией. Машина была разбита даже до смерти мистера Фергессона, и это сделали какие–то подростки, которые уже несколько месяцев совершали акты вандализма над чужой собственностью по всей западной части Окленда.
    — Малолетки, — пробормотал Эл.
    — Да, — сказал Царнас.
    — Харман добился, чтобы уволили мою жену, — сказал Эл.
    — Ваша жена не была уволена, — возразил Царнас.
    Эл уставился на него.
    — Если это необходимо доказывать, а я не вполне понимаю, почему это может требоваться, то мы — то есть организация Хармана — связывались с нанимателем вашей жены. Она отказалась от работы, сэр. Сказала, что теперь у ее мужа появилось хорошее место, а она давно хотела уволиться. Это не было неожиданным. Они понятия не имели, куда она или вы могли поехать; она просто отказалась от работы и покинула офис. Ей отправили чек по почте. Она даже не подумала его дождаться. — Адвокат изучал Эла. — Вы, как я понимаю, были заинтересованы в деньгах Фергессона, изрядно выросших в результате продажи его мастерской. Или это было недовольство из–за того, что он продал свою мастерскую? Почему вы пустились на столь сложное дело, как мошенничество с миссис Фергессон, обманывая ее относительно вложения, осуществленного через мистера Хармана, и затем удовлетворились двумя тысячами, вместо того, чтобы…
    — Мне нечего сообщить, — сказал Эл.
    Откуда–то он вспомнил эту формулировку, и сейчас она показалась ему уместной. Показалась именно тем, что ему требовалось.
    Поразмыслив, Царнас наконец сказал:
    — Миссис Фергессон заинтересована в том, чтобы вернуть свои деньги. А не в том, чтобы как–то вас наказать. У вас есть эти деньги?
    — Большая их часть, — сказал Эл.
    — Можно устроить так, — сказал Царнас, — что если вы полностью все возместите, то никаких обвинений выдвинуто не будет. Кроме того, имели место значительные траты в связи с вашим арестом в Юте и возвращением сюда; вероятно, придется выработать какое–то соглашение между штатами. Я не знаю. Но все равно, если вы желаете и можете…
    — Да, — сказал Эл. — Желаю и могу. Я могу продать свою стоянку и остальные свои машины. Чтобы раздобыть деньги.
    — У вас нет судимостей? — спросил Царнас. — В связи с мошенничеством такого рода?
    — Никаких судимостей вообще, — сказал Эл.
    — Вы действовали в одиночку? — спросил Царнас. — Мне просто любопытно. Я знаю, что миссис Фергессон была вам очень признательна и восхищалась вами, пока не осознала — и не подумайте, что ей хотелось это осознать, — что вы обжулили ее на две тысячи долларов. Господи, разве вы не работали множество лет с ее мужем?
    — Да, — сказал Эл. — Я проработал с ее мужем много лет.
    — Вы, должно быть, действительно долгое время копили недовольство, — сказал Царнас, — раз начали действовать сразу после его смерти. Его только что кремировали.
    — Как прошла служба? — спросил Эл.
    — У меня не было возможности на ней присутствовать.
    Внезапно Эл вспомнил, что при нем по–прежнему остаются пять долларов, которые Лидия дала ему, чтобы он купил цветы. Они все еще лежали в кармане его рубашки, он вытащил их и зажал между ладонями. Их он тоже добыл у нее мошенническим путем. Так что он вручил их адвокату.
    — Это принадлежит Лидии, — сказал он.
    Адвокат убрал купюру в портфель, предварительно сунув ее в конверт.
    — Как вы узнали, куда я еду? — спросил Эл. — Как узнали, что я направляюсь в Юту?
    — Вы по всему маршруту обналичивали свои дорожные чеки. Каждый раз, когда останавливались поесть. И в кассе «Грейхаунда» в Спарксе вы заплатили за билет дорожным чеком. Сразу после этого они получили сводку и связались с полицией.
    — А что с моей женой? — спросил Эл.
    — Она связалась с нами, — сказал Царнас. — Из Рено. Она заметила, что вы ведете себя неуравновешенно, и боялась ехать с вами дальше. Так что под неким предлогом она покинула автобус в одном маленьком городке по дороге. В Вендовере.
    — Разумеется, мое поведение было неуравновешенным, — сказал Эл. — Все были против меня. Замышляли меня убить.
    — Так что сейчас она, вероятно, вернулась сюда, — проговорил, от части самому себе, Царнас, поднимаясь на ноги. — Она полагает, что вы нуждаетесь в помощи психиатра. Возможно, так и есть. Будь я вашим адвокатом, я бы посоветовал вам обратиться в здравоохранительные учреждения округа или штата. Вы наверняка получили бы там место, а частное лечение ужасно дорого.
    — Меня преследовал Харман, — сказал Эл. — Всех, кто в этом замешан, он перетащил на свою сторону. Меня обложили. Вот почему мне пришлось покинуть штат.
    Разглядывая его, Царнас сказал:
    — Вы бы вот над чем поразмыслили. У Хармана имеется непотопляемое дело, с которым он мог бы обратиться в суд против вас, если бы и в самом деле хотел вас преследовать, как вы, кажется, полагаете. Диффамация личности, не более и не менее, — вы в присутствии свидетелей обвиняли его в том, что он преступник, мошенник. И есть возможность показать, что это повредило ему в финансовом отношении; это ведь затронуло его деловые интересы, не правда ли?
    — Перед кем я это говорил? — В доме Хармана он ничего против Хармана не говорил; в этом он был уверен. — Кто свидетель? — Старик, который слышал, как он это говорил, умер.
    — Миссис Фергессон, — сказал Царнас.
    Это было правдой. Эл кивнул.
    — У меня нет оснований предполагать, что он замышляет против вас какое–либо гражданское дело, — сказал Царнас. — Я указываю на это лишь для того, чтобы привести вас в чувство, так что вы, быть может, вынуждены будете прислушаться к голосу разума.
    — Я прислушиваюсь к голосу разума, — сказал Эл. — Все время.
    — Не горе ли и потрясение из–за смерти Фергессона вызвали у вас временное психическое расстройство? — сказал Царнас. — Не под давлением ли эмоций вы утратили способность понимать, что вы делаете, с моральной точки зрения? Что ж, это не важно; так или иначе, если вы будете вести себя должным образом и не будете терять головы, то вы не предстанете перед судьей.
    Кивнув на прощание, он вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась.
    Часом позже Элу сказали, что он может идти.
    Он вышел из здания суда и стоял на тротуаре, сунув руки в карманы своей полотняной куртки.
    Они и впрямь устроили мне демонстрацию, сказал он себе, наблюдая за прохожими и дорожным движением, сильным дорожным движением — такси, автобусами — в центральной части Окленда. Они показали мне, что могут снова загнать меня сюда, когда им только вздумается. И они могут по–своему все это описать, сделать свой отчет обо всем происшедшем, а мой уничтожить. Так же, как уничтожили мой «Мармон». И они втянули в это всех, даже мою жену. Хотя, чувствовал он, она этого не понимает и никогда не поймет.
    Кто вообще это понимает? — спросил он себя. Лидия Фергессон? Вероятно, нет. Этот адвокат? Слишком уж он хитер; никогда мне с ним не определиться, верит ли он в это или же прекрасно понимает, что здесь ничего нет, кроме кучи переплетенного и тщательно отполированного дерьма. Полиция? Им наплевать. Они — машина, делающая лишь то, что заставляют ее делать подведенные провода, вроде пылесоса, который втягивает в себя все, что оказывается перед ним и имеет достаточно мелкие размеры.
    Все понимает Харман, сказал он себе. Он, пожалуй, единственный, в ком я могу быть уверенным. Ни Боб Росс, само собой, ни Найт, ни Гэм и никто другой из тех, кто работает на Хармана, ничего не понимают; ни даже миссис Харман. Только — сам Крис Харман; в этом и состоит разница между ним и всеми остальными. Он понимает, что происходит; знает, что приводит это дело в движение. И, подумал Эл, я тоже знаю.
    Не вынимая рук из карманов, он пошел к остановке, чтобы дождаться автобуса, который отвез бы его из центра к его дому.
    Они набрасываются на слабых, сказал он себе. То есть на больных, как старик. На беспомощных, как я. На вдов, как Лидия Фергессон. И они нас заполучают. Для нас нет способа сопротивляться, потому что даже сам язык работает против нас. Сами слова так устроены, что попробуй объяснить положение, и для них оно будет выглядеть хорошим, а для нас — дурным. Настолько дурным, по правде говоря, что мы испытываем облегчение, когда нам дают возможность не оказаться в тюрьме, радуемся, когда нам позволяют ходить по улицам.
    Полагаю, подумал он, они позволят мне вернуться к бизнесу с подержанными машинами. Туда, где я был. Там я никого не беспокоил. Я был там на своем месте, так же как Тути Дулитл находится на своем.
    Но разница между мной и Тути, понял он, состоит в том, что Тути знает, где лежит граница; он знает, насколько далеко ему можно зайти, прежде чем на него наступят. А я этого не знал. Я думал, что если воспользуюсь всеми словами, той же речью, что Харман, Росс, Найт, Гэм и все остальные из них, то у меня тоже все получится. Как будто речь была единственной преградой, отделявшей меня от них.
    Подкатил желтый автобус компании «Ки–систем». Вместе с другими людьми на остановке он втиснулся в него, двери с пыхтением закрылись, и автобус тронулся. Он возвращался в свою квартиру в трехэтажном доме, где жили Маккекни и чета молодых мексиканцев. Где он начал свою борьбу, свою жизнь, полную обманов и преступлений.
    Хотел бы я знать, дома ли Джули, подумал он. Возвращаться в пустую квартиру ему не хотелось.
   

   

    

     Глава 16
    

    Дверь его квартиры не была заперта, и, отворяя ее, он услышал голоса, доносившиеся изнутри. Значит, она дома, подумал он. Он так сильно толкнул дверь, что она хлопнула. Но это была не Джули. В гостиной стоял Боб Росс, покуривая свою трубку и просматривая автомобильный журнал, который взял со стола. А в другой комнате находился Крис Харман. Он говорил по телефону.
    Увидев Эла, Харман завершил свой разговор и положил трубку. Пройдя в гостиную, он сказал:
    — Мы только что перезванивали, пытаясь определить местонахождение вашей жены.
    — Понятно, — сказал Эл. — Вы нашли ее?
    — Очевидно, она где–то в Неваде, — сказал Боб Росс, — или, может быть, на калифорнийской стороне озера Тахо. Она может находиться на одном из этих озерных курортов, например в клубе Харры.
    — Она появится, — сказал Харман своим непринужденным, дружелюбным голосом и улыбнулся Элу той улыбкой, которую Эл хорошо знал. — Однако, вероятно, без денег. Но рада будет снова оказаться дома.
    — Вам–то что? — сказал Эл.
    — Вы в этом деле понесли множество неоправданных убытков, Эл, — сказал Харман. — Лично я очень озабочен тем, чтобы они были вам возмещены.
    Росс, стоявший с ним рядом, кивнул и положил обратно автомобильный журнал.
    — Каких убытков? — спросил Эл.
    — Вы испытали унижение, — сказал Харман. — Взять хотя бы это. — Он шевельнул рукой. Росс, заметив это движение, пригнул голову и пошел из гостиной в прихожую. — Я буду минут через пятнадцать, — сказал Харман ему вослед.
    — Подожду в машине, — сказал Росс и закрыл за собой дверь.
    — Не испытывал я никакого унижения, — сказал Эл. — Хоть один пример приведите.
    — Возможно, это не то слово. Прошу простить, если гак. Я немного неловок, когда пытаюсь выразить более глубокие чувства; смотрите на это сквозь пальцы. Вы не заслуживаете того, что с вами случилось, Эл. Вы это знаете, и я это знаю. Боб тоже в курсе. Собственно, мы обсуждали это вчера вечером, когда узнали, что вас взяли в Солт–Лейк–Сити и держат под арестом. Моя жена, Бодо, особенно переживала, как бы с вами чего–нибудь не сделали. Я связался с адвокатом миссис Фергессон… — Харман сделал паузу и ухмыльнулся, едва ли не скорчил гримасу. — Она невероятная личность, эта Лидия. Я, разумеется, никогда ее раньше не знал. До этого дела. Должен сказать, что пробыть рядом с ней сколько–нибудь длительное время — это настоящее испытание. Но, как ни удивительно, мы обнаружили, что у нас много общего в сфере интересов. Ее образование значительно превосходит ее внешние манеры; как только вы добираетесь до подлинной ее сущности, вам хочется узнать ее получше.
    Эл кивнул.
    — Она была бы на высоте положения в любом салоне, — сказал Харман. — В любой европейской стране.
    Эл кивнул.
    — Как вы ко мне относитесь? — спросил Харман.
    Эл пожал плечами.
    — Не слишком недружелюбно, — сказал Харман. — Нет ничего такого, чего вы не смогли бы со временем преодолеть, хотя, видит бог, у вас нет никаких разумных оснований для того, чтобы питать ко мне враждебность. Но не будем на этом задерживаться. Сознание — сложный инструмент. — Он задумался. — Во всяком случае, — сказал он, расхаживая по гостиной, — я хочу вас реабилитировать.
    — Понятно, — сказал Эл.
    — Я чувствую, — сказал Харман, — что это моя ответственность. Во многих отношениях. Некоторых из них вы не поймете.
    Они оба помолчали.
    — Что вы подразумеваете под «реабилитацией»? — спросил Эл. — Вы что, собираетесь направить меня к психиатру?
    — Черт, нет! — ответил Харман. — Что это за реабилитация? Средство социальной защиты, обеспечивающее поверхностный присмотр и уход, или идиотская фрейдистская религия для выкачивания денег из невротических теток? Я имею в виду реабилитацию посредством приличной работы, которая вернет вам самоуважение и достоинство. Посредством полного использования ваших способностей. — И добавил: — Которых у вас немало. Возможно, больше, чем вы сами осознаете.
    — Я что, буду работать на вашу организацию? — спросил Эл. — Или вы имеете в виду, что где–нибудь замолвите за меня словечко?
    — Откровенно говоря, — сказал Харман, — я бы хотел, чтобы вы были со мной. Но если вам это не по душе… — Он пожал плечами, продолжая улыбаться. — Я не обижусь. Постараюсь, чтобы вас приняли где–нибудь в другом месте. — Он взглянул на часы.
    — Вам надо идти? — спросил Эл.
    — Да. Через минуту. Смерть Джима стала для всех нас ужасным испытанием. Господи, он был таким… — Харман сделал жест, подыскивая слово, — активным. Энергичным. Исполненным старой доброй моральной силы. Таким же он был и в то время, когда я только начал пригонять к нему свою машину. Любил шутки откалывать.
    — Старина Джим, — сказал Эл.
    — Как будто, — сказал Харман, — это в нем сохранилось, — как бы здесь выразиться? — эта его способность мгновенно загораться. И быть полностью захваченным. А после — уже ничего не осталось.
    — Действительно грустно, — сказал Эл. — И наводит на мысли.
    — Так вы подумаете? — сказал Харман. — Насчет того, чтобы вернуться и продолжить? Я имею в виду работу.
    — Да–да, — сказал Эл. — Непременно.
    — Вот и молодец, — сказал Харман. — Знаете, Эл, вы всегда должны быть способны начать сначала. Если научитесь этому, то сможете. Сумеете забыть о несчастьях и продолжать. Продолжать и продолжать; никогда не прекращать этого. Потому что — ну, мне, Эл, это видится именно так. Ничто не может быть важнее этого. Даже смерть. Понимаете?
    Он кивнул.
    Харман резко протянул руку, и они обменялись рукопожатием. Потом Харман открыл входную дверь, взмахнул рукой, улыбнулся короткой, проникающей, официальной улыбкой — и вышел. Но затем, почти сразу же, дверь приоткрылась, и он появился снова.
    — Вы не питаете ко мне непреодолимой неприязни, а, Эл? — спросил он резко.
    — Нет, — сказал Эл.
    Кивнув, Харман закрыл дверь. На этот раз он действительно ушел.
    Долгое время Эл в одиночестве стоял у окна пустой квартиры, глядя на улицу внизу. Джули не появилась обратно даже к шести часам, а он к тому времени настолько проголодался, что больше не мог там оставаться. Он прошел на кухню и порылся среди тарелок и жестянок, но без толку. Поэтому, написав ей записку, он покинул квартиру.
    Выйдя на темный тротуар, он заметил во мраке чьи–то движущиеся, подпрыгивающие очертания. Сначала он подумал, что это какое–то животное. Но это оказался Эрл Маккекни, занятый чем–то своим, так же усердно и безмолвно, как обычно. Когда Эл проходил мимо, мальчик поднял голову. Они посмотрели друг на друга, ничего не сказали, а потом Эл пошел дальше по тротуару, держа руки в карманах.
    На углу его заставил остановиться некий хлопающий звук. Позади него по тротуару на большой скорости задом наперед бежал Эрл Маккекни. Он ни на что не натыкался, но сворачивал в сторону всякий раз, когда приближался к телефонному столбу или стене; достигнув Эла, он поплясал вокруг него, после чего побежал дальше, по–прежнему задом наперед, по–прежнему ни на что не натыкаясь.
    — Эй, — сказал Эл. — Как ты это делаешь?
    Может быть, парнишка запомнил расположение всех предметов в квартале, подумалось ему.
    — У меня кольцо! — крикнул, не останавливаясь, Эрл. Он поднял руку: на пальце у него было кольцо с прилаженным к нему осколком зеркала. — Секретное перископическое кольцо капитана Зеро.
    Лицом к Элу, не отрывая взгляда от кольца, он удалялся, все глубже и глубже погружаясь во тьму, пока наконец не исчез из виду.
    Действительно странно, подумал Эл. Ничего не понимаю.
    Он продолжал идти, пока не достиг итальянского ресторана, в котором они с Джули часто бывали. Ее там не было, но он все равно вошел и заказал себе ужин.
    Поев, он некоторое время бродил по вечерним улицам. А потом повернул в сторону дома Тути Дулитла.
    — Привет, — сказал он, когда Тути ему открыл.
    Дулитлы еще ужинали; он увидел стол с тарелками, кастрюлями и столовым серебром. Отведя Тути в сторонку, он сказал:
    — Слушай, мне надо, чтобы ты для меня кое–что сделал. Хочу, чтобы ты для меня кое–что раздобыл. — Он хотел, чтобы Тути нашел ему пистолет.
    — То самое? — спросил Тути. — О чем мы говорили, что тебе следует этим обзавестись?
    — Точно, — сказал Эл.
    Глянув на жену, Тути тихо сказал:
    — Ты, дядя, можешь сходить в оружейную лавку и купить его.
    — Вот как, — сказал Эл.
    — Только он будет зарегистрирован, а ты знаешь, что они способны сделать с этими пулями. — Голос Тути был практически неслышен. — Тебе нужен ствол, который где–то нашли. Который никто не покупал.
    — Да, — сказал Эл.
    — Не знаю, — сказал Тути. — Во всяком случае, проходи и садись с нами. — Он провел Эла к столу.
    — Как поживаешь, Эл? — поздоровалась Мэри Элен Дулитл, когда он уселся. — Добро пожаловать, перекуси с нами, пожалуйста.
    — Здравствуй, — сказал Эл. — Спасибо.
    Перед ним появились клецки с тушеной бараниной. Оказывается, Тути уже успел разложить перед ним тарелку, приборы, салфетку, пластиковую чашку и блюдце; Эл смотрел вниз в недоумении. Все это, казалось, материализовалось из ничего.
    — Ты выглядишь очень усталым, — сочувственным голосом сказала Мэри Элен. — По–моему, я никогда не видела тебя таким усталым, Эл.
    — Они тебя еще преследуют? — спросил Тути.
    — Нет, — сказал Эл.
    — Что, отстали?
    — Нет, — сказал он. — Они до меня добрались.
    Глаза у Тути расширились, а затем сузились.
    — Тогда тебя здесь нет. Ты покойник.
    Ковыряясь в клецках и тушеной баранине, Эл ничего не ответил.
    — Я хотела бы спросить, — сказала Мэри Элен, — о чем это вы толкуете. Но я знаю, что никто из вас никогда мне этого не скажет, так что лучше избавлю себя от хлопот. Эл Миллер, ты будешь продолжать в том же духе всю оставшуюся жизнь? Ты не изменился благодаря той замечательной работе, которую, как я слышала, получил? — Она ждала, но ей он тоже не ответил. — Нет, — сказала она. — Ничуть.
    — У Эла больше нет замечательной работы, — сказал Тути. — Так что отстань от него.
    Мэри Элен сказала:
    — Что ж, Эл Миллер, доедай и уматывай.
    Он поднял на нее взгляд. Она не шутила.
    — Она это всерьез, — сказал Тути. — Она махнула на тебя рукой. Я и раньше такое видел, но меня это в ней удивляет. Это, что ли, истинная дорога бога — вышвыривать человека вон? Я говорю: к чертям всю эту религию дяди Тома, о которой ты вечно щебечешь! — Тути все повышал голос, пока не задребезжала посуда; Мэри Элен сжалась, но не пыталась вставить слово. — Ты безнадежна! Выметайся отсюда, слышишь? Ты слышишь меня? — Он кричал, приблизив лицо к ее лицу, пока наконец она не поднялась на ноги. — Вали! — крикнул он, вскакивая. — Вали отсюда и больше не появляйся!
    Он обрушился обратно на стул, схватил свою чашку кофе и сжал ее меж своих темных ладоней, а потом швырнул ее со стола, так запустив по полу, что она разбилась о стену. Струи кофе взметнулись вверх до самого изображения Иисуса, которое Эл видел там с тех самых пор, как с ними познакомился.
    — Ты все? — тут же спросила Мэри Элен.
    — Что ты знаешь о старине Эле? — сказал Тути. — Ничего. — У него было суровое, задумчивое выражение лица. — Совсем ничего.
    — Я не хотел причинять никаких неприятностей, — сказал Эл, продолжая жевать.
    Его потрясло, что Мэри Элен велела ему убираться; он не мог заставить себя посмотреть в ее сторону. Но вот она подошла сзади и положила руку ему на плечо.
    — Может, я не права, — сказала она. Ее пальцы поглаживали ему плечо, бесхитростные пальцы. — Послушай, Эл, — сказала она, придвигая свой стул и усаживаясь так близко, что ее колени уперлись в перекладину его стула. — Я это вижу, то, о чем говорит Тути, я увидела это, как только ты вошел. Вижу повсюду над ним, — обратилась она к мужу. — И в нем самом, и вокруг него.
    — Что видишь? — спросил Эл.
    — То, что ты скоро умрешь, — сказала Мэри Элен.
    — Ух ты, — сказал Эл.
    — И это тебя даже не тревожит, — мягко сказала Мэри Элен.
    — Так и есть, — согласился он.
    — Сделай что–нибудь, — сказала Мэри Элен.
    Он продолжал есть. Закончив, встал из–за стола.
    — Так как насчет этого? — сказал он Тути.
    Все еще размышляя, все еще сжимая и разжимая кулаки, Тути сказал:
    — Не.
    — В самом деле? — сказал Эл. — Ты не достанешь его для меня?
    — Не, — повторил Тути.
    — Тогда пока, — сказал Эл.
    — Я скажу тебе почему, — сказал Тути. — Ты думаешь, он тебе нужен чтобы добраться до них. Но когда он попадет тебе в руки… — Он разглядывал осколки чашки и расплескавшийся кофе. — То ты приставишь его к своей башке и сам себя им попотчуешь. Сейчас ты этого не понимаешь. Не признаешь и не можешь себе представить. Но это все равно правда.
    В самом деле? — прикинул Эл. Может, и так.
    — Вы ничего не слышали о моей жене? — спросил он. — Она сюда не звонила?
    — Нет, — сказала Мэри Элен. — Ты что, не знаешь, где она?
    — Дядя, она что, тебя бросила? — сказал Тути.
    — Может быть, — сказал Эл.
    — Ты просто какой–то Шалтай–Болтай, — сказал Тути. — Просто торчишь на одном месте и пальцем о палец не ударишь, пока с тобой все это происходит. Просто сидишь и смотришь. Так что теперь у тебя даже и жены нет. Милой такой женушки.
    — Почему ты не идешь ее искать? — спросила Мэри Элен.
    Тути сказал:
    — Я тут наорал на Мэри Элен, когда она сказала, чтобы ты уходил. А теперь думаю, что она права. Тебе надо уйти. Надо пойти и все уладить. А потом приходи обратно и сиди здесь сколько влезет. Идет?
    Эл надел куртку и покинул их квартиру. Они оба смотрели на него, когда он закрывал за собой дверь.
    Он стоял возле останков «Мармона», пиная ногой по цилиндру, который был частью системы зажигания. Большая часть стоянки была скрыта во тьме, но неоновая вывеска над кофейней на другой стороне улицы давала достаточно света, чтобы он снова увидел то, что уже видел раньше; восстановить «Мармон» не было ни малейшей надежды. Кем бы ни был тот, кто его раскурочил, свое дело он знал отменно. На ум явилась причудливая мысль: его нельзя было починить, по крайней мере, не обошлось бы без нескольких недель работы, а к тому времени это уже не имело бы значения. Он видел себя едущим на разбитом «Мармоне» по шоссе поздно ночью, в тот час, когда там самое слабое движение. Всю дорогу до Ричмондского моста, а потом, на скорости в семьдесят миль в час, — прямо в его парапет из стали и бетона, сквозь него и вниз, в воду. Но теперь об этом не могло быть и речи, да и вообще это была только греза, видение его собственной смерти.
    Катафалк, подумал он. Все это время, все эти месяцы; уж не для того ли я его ремонтировал, чтобы он стал катафалком? Черным, громоздким, тяжелым, безмолвным катафалком, едущим по пустынным улицам со мною, лежащим на спине со скрещенными руками и широко раскрытыми глазами. С языком, вероятно высунутым на полдюйма, окоченевшим, распухшим; если только гробовщик не всунул его обратно или не отхватил ножницами. Я высовываю язык, пока они волокут меня по улицам; даже и после смерти показываю его им. Сучьим детям.
    А потом к нему явилась другая греза, другое видение, настолько четкое, что он сразу же начал его исполнять. Не мешкая. Он поспешил к домику из базальтовых блоков, отпер дверь и стал шарить вокруг, пока не нашел бумажный пакет, оставшийся после ленча. Прихватив его, вышел наружу и, сгорбившись, принялся сметать песок со стоянки. Песок был там рассыпан для сбора масла, капавшего из его машин. Метя ладонями, он сгреб песок в кучу, а потом пересыпал его в бумажный пакет.
    Может, я сумею угробить их оба. И «Мерседес–Бенц», и «Кадиллак». Если только, подумал он, у них нет замков на бензобаках. Он не мог припомнить.
    Пока он стоял на краю участка, держа в руке бумажный пакет с песком и напрягая память, просигналила какая–то машина. Повернувшись, он увидел у обочины старый, но отполированный «Кадиллак». Тот остановился, и человек за рулем смотрел на него — в отраженном свете уличного фонаря он видел его глаза.
    Опустив стекло, водитель высунулся в окно и окликнул его: «Эй!» Это была женщина. На мгновение ему подумалось, что это его жена; он резко повернулся кругом и устремился к ней. Но это была не Джули, и он знал это. Это была миссис Лейн. Тем не менее он шел к ней, немного медленнее, неся с собой пакет с песком.
    Эл остановился на тротуаре, ничего не говоря.
    — Приветствую, мистер Миллер, — сказала миссис Лейн, и губы ее раздвинулись, обнажая покрытые резьбой золотые зубы — бубна и трефа так и искрились. — Что вы делаете здесь в темноте? Вам вроде как надо подобрать то, что вы уронили.
    Он ничего не сказал.
    — Хотите, я въеду на вашу стоянку, чтобы в свете моих фар вам было лучше видно? — предложила она.
    — Нет, — сказал он. — Спасибо.
    — Угадайте, что я делаю, — сказала она, все еще наклоняясь в его сторону; теперь он уловил запах ее духов, такой сильный, что вырывался из машины и облачком висел над тем местом, где он стоял. — Вот, я вам покажу.
    Она заглушила двигатель «Кадиллака», изогнувшись, переместилась на пассажирское сиденье, открыла дверцу и выбралась наружу. На ней было вязаное платье, туфли на высоких каблуках и шляпка; наряжена она была отменно — очевидно, куда–то собиралась.
    — Вы не находите, что я прекрасно выгляжу? — спросила она.
    — Так и есть, — согласился он.
    Он никогда не видел ее такой элегантной, такой ухоженной. Ее волосы, кожа, глаза — ото всего в ней исходило сияние. На ней была единственная драгоценность: брошь, приколотая у воротника.
    — Я была на диете, — сказала она. — На мне нет даже, если вы не против, чтобы я об этом говорила, пояса–трусов. — Она похлопала себя по животу. — Я вся плоская, — сказала она. — Как сковорода. После всех этих лет. Я площе, чем большинство старшеклассниц, которые пробавляются одним лишь фруктовым мороженым, терпят голод и без конца упражняются. — Она рассмеялась. Повернувшись в свете уличного фонаря, она показала ему, не нуждаясь в комментариях, что на ней нет и лифчика. — Факт в том, — сказала она, — что мне под этим платьем ничего не надо и только оно на мне и есть.
    — Совершенно ничего не надо, — согласился он.
    — Ура! — сказала она, сверкнув глазами.
    — А где ваш муж? — спросил он.
    — А, он… — сказала она, — в отъезде. Он подрядчик. Выехал в округ Шаста, чтобы проследить за строительством важного общественного здания. Вернется на следующей неделе. А я еду на вечеринку. — Ее голос звенел от веселья. — До свидания, — сказала она, вновь открывая дверцу машины. — Пора катить. Я просто увидела, что вы здесь что–то делаете, и остановилась покрасоваться. Не каждый день выпадает такая возможность.
    — Вы прекрасно выглядите, — сказал он.
    — Мистер Миллер, — сказала она, — почему у вас такой печальный голос? Где все ваши обычные шуточки, ваш ироничный юмор?
    Он пожал плечами.
    — Всего этого больше нет, — сказала она, оглядывая его, — так, что ли? Я слышала о мистере Фергессоне. Куда вы теперь подадитесь? Что будете делать?
    — Я ищу свою жену, — сказал он.
    — Так она тоже ушла? Все вас покинули? Кажется, вы никому не нужны. Ни жены, ни друга, ни работы. Вы на дурной дорожке. Как вы на нее попали, мистер Миллер? В жизни все так запутано. То у вас все это есть, то вдруг ничего нет. А что вы делаете в промежутке? Насколько я вижу, совершенно ничего не делаете. Иногда это заставляет меня задуматься, уж не правы ли эти приверженцы церкви. Но я лично никогда в церковь не хожу и ни во что не верю. Я это уже испытала, и оно ничем не отличается от всего остального. По–моему, нам с вами обоим надо было бы спятить, чтобы опять к этому вернуться и стать как другие, как бы сильно мы этого ни хотели.
    Он кивнул.
    — Что у вас в пакете? — спросила она.
    Он не понял, о чем она говорит. Стал озираться.
    — У вас в руке, — сказала она.
    Он показал ей.
    — Песок, — сказала она, глядя в открытый им пакет. — Вы собираете песок, как маленький мальчик. — Она взяла у него мешок с песком и поставила его на землю возле одной из припаркованных машин. — И это все, что вы здесь заработали? В вашем–то возрасте, в тридцать с чем–то лет? Неудивительно, что вам не до шуток. А я вот собираюсь на вечеринку. Собираюсь сесть в машину и уехать, оставив вас. И даже отбираю у вас мешок с песком. Я просто дурная женщина, раз так поступаю. Да, в самом деле дурная; так и вижу саму себя, как я здесь посмеиваюсь и красуюсь. Нагло и низко.
    — Да все нормально, — сказал он. — Я никуда не собирался. Не думайте об этом.
    — Вы не завидуете мне из–за этой вечеринки, — сказала она. — Я это знаю, мистер Миллер. — Через мгновение она протянула руку и взяла его за запястье. — Думаю, я заберу вас с собой, — сказала она.
    — Куда? — спросил он.
    — Нет, не на ту вечеринку. Я заберу вас к себе домой. — Она потянула его, и он зашагал через тротуар к ее машине. Открыв дверцу, она усадила его на пассажирское сиденье, обошла машину и уселась за руль. — Поведу я, — сказала она, — потому что я знаю дорогу. — Она завела двигатель.
    Он вытянул руки и обвил ее ими.
    — Да, — сказала она. — Я сегодня и впрямь прекрасно выгляжу. По–моему, я и в пятнадцать лет не выглядела так, как сегодня. — Она притянула его себе, прижала к своему плечу и погладила. Затем включила зажигание и поехала, удерживая руль левой рукой. — Хорошо, что у меня здесь автоматическая коробка, — сказала она. — А то я давно бы на кого–нибудь наехала, переключая передачу.
    Вскоре они ехали по улицам, которых он никогда прежде не видел. Среди улиц, которых он не знал.
    — Я еще никогда ни на кого не наезжала, — сказала миссис Лейн.
   

  

  

   

    Разбитый шар
   

   

    Роман The Broken Bubble был написан ок. 1956 г. (под названием The Broken Bubble of Thisbe Holt — «Разбитый шар Фисбы Хольт»), впервые опубликован в 1988 г. американским издательством Arbor House.
   

   

    

     Глава 1
    

    Дело у Люка поставлено крепко. На дворе лето, и Люк в полной боевой готовности — в любой момент провернет с вами сделку: у него три крутые площадки, и все три забиты тачками до отказа. Как вы думаете, сколько отвалят за ваше старенькое авто? Возможно, хватит на новехонький «Плимут», четырехдверный седан «Шевроле» или даже на люксовый «Форд ранч–вагон». У Люка нынче бизнес идет в гору: он дорого покупает и дорого продает. У Люка дорогие мечты. Да и сам он — не дешевка какая!
    До приезда Люка что это был за город? А теперь — Крупный Автомобильный Центр. Теперь народ разъезжает на новеньких «Де–сото» с электроприводным стеклоподъемником, электроприводными сиденьями. Заходите к Люку. Родился Люк в Оклахоме, а сюда, в добрую старую солнечную Калифорнию, перебрался в сорок шестом, после того как мы надрали задницу япошкам. Слышите, как улицы прочесывает фургон с громкоговорителем? Он всегда в пути — слушайте же! Фургон возит огроменный красный рекламный щит и всю дорогу громыхает полькой «Она слишком жирная» и вещает: «Модель и состояние вашего старого автомобиля не имеют значения…» Слышали? Неважно, что за колымага у вас. Если сможете дотащить, доволочь, отбуксировать, дотолкать ее до стоянки, Люк выложит вам за нее двести баксов.
    Люк ходит в двубортном сером костюме и ботинках на резиновой подошве. Он носит соломенную шляпу. В кармане его пальто — три перьевые и две шариковые ручки. Из–за отворота пальто Люк время от времени извлекает знаменитую «Синюю книгу» и зачитывает, сколько стоит ваш драндулет. Гляньте, Люк купается в жарких лучах калифорнийского солнца. Видите, как пот течет по его широкой физиономии? А вот он осклабился. Как будто сунул вам в карман двадцать баксов. Люк, он же раздает капусту.
    Перед вами Автомобильный ряд, улица тачек — Ван–Несс–авеню, Сан–Франциско. Кругом стеклянные стены — насколько взгляда хватает, расписанные красной и белой плакатной краской. Сверху на вас смотрят рекламные вывески, полощутся флаги, а кое–где над площадками на проволоке развешаны связки цветной фольги. А еще воздушные шары, а по вечерам — иллюминация. Ночью поднимают цепи, машины запирают, зато зажигаются огни, льют яркий свет прожекторы, широкие красивые цветные лучи поджаривают жуков. А еще у Люка есть клоуны–бабочки обоих полов. Они стоят на крыше здания и размахивают руками–крыльями. Торговые агенты Люка зазывают покупателей в мегафоны: «Кварта масла бесплатно! Набор посуды в подарок! Конфета и пугач детишкам — тоже бесплатно». Поет гавайская гитара — Люк ловит кайф. Звуки родного дома.
    «Интересно, меня приняли за коммерческого агента?» — думал Боб Посин, который, в сущности, таким агентом и был. При нем был портфель с инициалами. Посин протянул руку и представился:
    — Боб Посин, с радиостанции «КОИФ». Директор.
    Он пришел в «Магазин подержанных автомобилей» Полоумного Люка в надежде продать эфирное время.
    — Ага, — выдавил Шарпштайн, ковыряя в зубах серебряной зубочисткой. На нем были серые свободные брюки и рубашка лимонно–желтого цвета. Как и у всех торговцев подержанными машинами на Западном побережье, кожа у него была обожжена солнцем докрасна и досуха, а на носу и вокруг него шелушилась. — А мы тут все ждем, когда это вы наконец объявитесь.
    Они прогуливались среди автомобилей.
    — Машины у вас — прямо загляденье, — отметил Посин.
    — Все чистые, — похвастался Шарпштайн. — Все до одной. Как новенькие.
    — Вы ведь и есть Люк?
    — Да, это я.
    — Не хотели бы разместить рекламу в эфире? — С этим он, собственно, и пришел.
    Потирая скулу, Шарпштайн поинтересовался:
    — Какой охват у вашей радиостанции?
    Посин назвал цифру вдвое больше реальной. Времена тяжелые — скажешь что угодно. Клиентов уводило телевидение, осталось разве что пиво «Ригал Пейл» да сигареты «L&M» с фильтром. Независимым АМ–радиостанциям приходилось несладко.
    — У нас идет несколько роликов на телевидении, — сказал Шарпштайн. — Результаты неплохие, но дорого, это факт.
    — И стоит ли платить, чтобы вещали на весь север Калифорнии, покупатели–то ваши здесь, в Сан–Франциско?
    Это был веский аргумент. Благодаря тысячеваттной мощности станция «КОИФ» охватывала такую же аудиторию в Сан–Франциско, как сетевые АМ–радиостанции и телевидение, но за гораздо меньшие деньги.
    Они добрели до офиса. Сев за стол, Посин набросал в блокноте расценки.
    — Ну что ж, неплохо, — сказал Шарпштайн, закинув руки за голову и положив ногу на стол. — А скажите–ка мне вот что. Мне, признаться, вашу станцию никогда не приходилось слышать. У вас есть что–нибудь вроде расписания?
    «КОИФ» начинала вещание в пять сорок пять утра с новостей, прогноза погоды и «Ковбойских песен».
    — Нормальненько, — кивнул Шарпштайн.
    Потом пять часов популярной музыки. Новости в полдень, еще два часа музыки в том же духе — разные записи. Затем «Клуб 17», детская рок–н–ролльная передача — до пяти. После нее час на испанском языке — оперетта, беседы, аккордеонная музыка. С шести до восьми — музыка для ужинающих. Затем…
    — Короче, — перебил его Шарпштайн, — обычный набор.
    — Сбалансированная программа передач.
    Музыка, новости, спорт, религия. И рекламные паузы. С этого радиостанция и жила.
    — А я бы вот чего предложил, — сказал Шарпштайн. — Как насчет того, чтобы поставить рекламу каждые полчаса с восьми утра до одиннадцати вечера? Тридцать минутных вставок в день, семь дней в неделю.
    Посин разинул рот. Такого он не ожидал!
    — Я серьезно, — подтвердил Шарпштайн.
    Посин взмок в своей нейлоновой рубашке.
    — Так, что у нас тогда выходит…
    Он сделал расчет в блокноте. Получилась кругленькая сумма. От пота жгло глаза.
    Шарпштайн просмотрел выкладки.
    — Вроде ничего. Для начала, конечно, запустим в пробном режиме. На месячишко. А там посмотрим, как будут клевать. Как в «Экземинере» реклама пошла, нам не понравилось.
    — Ну, это никто не читает, — хрипло ответил Посин. Погодите, подумал он, вот еще Тед Хейнз, владелец радиостанции, узнает. — Я сам буду готовить вам материалы. Лично этим займусь.
    — В смысле, писать?
    — Да–да.
    Все что угодно! Все, что потребуется!
    — Материал будем предоставлять мы, — сказал Шарпштайн. — Он поступает из Канзас–Сити, от ребят наверху. Мы ведь — сетевая контора. А ваше дело — эфир.
    Радиостанция «КОИФ» располагалась на крутой узкой Гиэри–стрит, в центре Сан–Франциско, на верхнем этаже Маклолен–билдинга, продуваемого всеми ветрами допотопного деревянного офисного здания с диваном в вестибюле. Сотрудники станции обычно поднимались по ступенькам, хотя был тут и лифт — железная клеть.
    Дверь с лестницы вела в холл. Слева — общий отдел станции с одним письменным столом, ротапринтом, пишущей машинкой, телефоном и двумя деревянными стульями. Справа — окно аппаратной. Пол — из некрашеных широких досок. С пожелтевшей штукатурки высоких потолков свисала паутина. Несколько кабинетов использовались под кладовки. В глубине здания, подальше от уличного шума, находились две студии: звукозаписи — она была поменьше размером, и радиовещания — с более плотной звукоизоляцией дверей и стен. В студии радиовещания стоял рояль. По другую сторону от основных помещений, через коридор, разделявший станцию на две части, располагался большой кабинет с дубовым столом, заваленным вскрытыми и запечатанными конвертами и коробками, как в каком–нибудь кипящем работой предвыборном штабе. В соседней комнате размещался блок управления передатчика, сам пульт, вращающийся микрофон, два проигрывателя «Престо», стеллажи для хранения звукозаписей и шкаф электропитания, к двери которого была прикреплена фотография Эрты Китт[28]. Еще, конечно же, туалет и гостевая комната с ковром. Гардеробная, куда вешали пальто и шляпы и где хранили веники.
    Через дверь в конце студийного коридора можно было попасть на крышу. За дверью узкий мостик вел мимо дымовых труб и потолочных окон к нескольким шатким деревянным ступенькам, соединявшимся с пожарной лестницей. Дверь на крышу обычно не запиралась. Сотрудники станции время от времени выходили на мостик покурить.
    Была половина второго, и «КОИФ» передавала песни группы «Крю–катс»[29]. Боб Посин принес контракт, подписанный с «Автораспродажей» Полоумного Люка, и снова куда–то ушел. За столом в общем отделе Патриция Грей печатала счета, сверяясь с бухгалтерской книгой. В аппаратной, откинувшись на спинку кресла, говорил по телефону один из дикторов и ведущих станции Фрэнк Хаббл. Из динамика в углу под потолком пели «Крю–катс».
    Дверь с лестничной площадки открылась, и вошел еще один ведущий программ — высокий, худой, в свободном пиджаке, с пачкой пластинок под мышкой. Вид у него был довольно озабоченный.
    — Привет, — поздоровался он.
    Патриция оторвалась от пишущей машинки и спросила:
    — Слышал, что передает наша станция?
    — Нет. — Джим Брискин сосредоточенно искал, куда бы положить пластинки.
    — Поступил материал от Полоумного Люка. Хаббл и Флэннери уже давали его в эфир. Часть идет в записи, часть — вживую.
    Губы вошедшего неспешно растянулись в улыбке. У него было длинное, лошадиное лицо, большая нижняя челюсть — как у многих радиоведущих, спокойный взгляд светлых глаз, пепельные волосы с залысинами.
    — Что там?
    — Магазин подержанных автомобилей на Ван–Несс.
    Его мысли были заняты послеобеденной программой «Клуб 17», которую он вел: три часа музыки и разговоров для подростков.
    — Ну и как?
    — Ужас какой–то.
    Она положила перед ним страницу отпечатанных материалов.
    Прижав пластинки локтем к бедру, Джим принялся читать.
    — Может, ты позвонишь Хейнзу, прочтешь ему это, чтобы он получил какое–то представление? Боб говорил с ним, но исключительно о доходах, о содержании — почти ни слова.
    — Постой, — сказал он, читая.
    «1 А: Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка, вы получите ОТЛИЧНУЮ машину! БЕЗУПРЕЧНОЕ качество на долгие годы! Полоумный Люк ГАРАНТИРУЕТ!
    2 А (эхо): ОТЛИЧНУЮ! БЕЗУПРЕЧНОЕ! ГАРАНТИРУЕТ!
    1 А: ОТЛИЧНЫЙ автомобиль… ОТЛИЧНАЯ обивка… ОТЛИЧНАЯ СДЕЛКА от Полоумного Люка, чей автомагазин занимает ПЕРВОЕ МЕСТО по объемам продаж среди ВСЕХ автодилеров в районе Залива.
    2 А (эхо): ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ!»
    Указания к тексту обязывали диктора сначала записать эхо: собственный голос должен был идти контрапунктом, как бы отскакивая сам от себя.
    — Ну и что?
    Джим не увидел в тексте ничего ужасного — обычная реклама подержанных авто.
    — Но эго придется читать тебе, — пояснила Пэт. — Во время «музыки для ужинающих». Между увертюрой «Ромео и Джульетта», — она заглянула в программу, — и «Тилем Уленшпигелем».
    Джим снял трубку и набрал домашний номер Теда Хейнза. Через минуту он услышал размеренный голос Хейнза:
    — Да, слушаю.
    — Это Джим Брискин.
    — Из дому звоните или со станции?
    — Про хохот ему расскажи, — подсказала Пэт.
    — Что? — отозвался Джим, закрыв рукой трубку.
    И тут он вспомнил.
    Смех был фишкой Полоумного Люка. Вещающий фургон на ходу потчевал хохотом весь город, а у самого автомагазина громкоговорители, расположенные на высоких, освещенных столбах, изрыгали его на машины и пешеходов. Это был смех сумасшедшего, смех из павильона кривых зеркал. Он лился безостановочно, нарастал, потом стихал, остывал, как будто загнанный вниз, в чье–то брюхо, и вдруг вырывался через носоглотку пронзительным, визгливым хихиканьем, жеманно побулькивая. Что–то нечистое, жуткое и первобытное было в этом смехе. Потом начиналась уже форменная истерика — без всякого удержу, хохот взрывался пеной, рассыпался осколками. В полном изнеможении, вымотанный, задохнувшись, хохотун замирал. И вдруг, словно его легкие вновь наполнялись воздухом, все повторялось сначала. И так без конца, пятнадцать часов кряду, без единой передышки, раскаты этого смеха разносились над сияющими «Фордами» и «Плимутами», над мывшим автомобили негром в сапогах до колен, над торговыми агентами в костюмах пастельных цветов, над участками под застройку, офисными зданиями, центральным деловым районом Сан–Франциско, долетали, наконец, до спальных кварталов, до сплошных рядов многоэтажек, до бетонных новостроек у Залива, накрывая все дома, магазины, всех, кто жил в этом городе.
    — Мистер Хейнз, — начал он, — я тут просматриваю материалы Полоумного Люка к вечерней музыкальной программе. Слушателям это не понравится, во всяком случае, тем, для кого я делаю передачу. Старушки, которые живут у Парка, не покупают подержанных автомобилей. Они выключают радио сразу, как только заслышат что–нибудь подобное. И…
    — Я вас понимаю, — перебил его Хейнз, — но, насколько мне известно, Посин запродал весь эфир под материал Шарпштайна — каждые полчаса. И потом, Джим, мы же идем на это исключительно в порядке эксперимента.
    — Пусть так. Но когда эксперимент закончится, у нас не будет ни старушек, ни спонсоров. А Люк к тому времени сбагрит свои девяносто партий «Хадсонов–55» — или чем он там торгует, и что дальше? Думаете, он останется с нами после того, как перебьет хребты своим конкурентам? Ему это нужно только для того, чтобы избавиться от них.
    — Тут вы правы, — сказал Хейнз.
    — Еще бы я был не прав!
    — Наверное, Посин не устоял перед соблазном.
    — Боюсь, что так, — сказал Джим.
    — Ну, мы уже подписали контракт. Нужно выполнить наши обязательства перед Шарпштайном, а на будущее — будем осторожнее в таких делах.
    — То есть вы хотите, чтобы я вставил вот это в музыку для ужинающих? Да вы послушайте.
    Он потянулся за сценарием, Пэт подала его.
    — Я в курсе, что там, — сказал Хейнз. — Слышал по другим независимым станциям. Но, учитывая, что контракт подписан, я считаю, что МЫ обязаны отработать его. Идти на попятную — это не по–деловому.
    — Мистер Хейнз, это убьет нас.
    Во всяком случае, спонсоров классической музыки это точно отпугнет. Ресторанчики, которым она нужна, отвернутся от радиостанции, будут для нее потеряны.
    — Давайте попробуем, а там — видно будет, — по голосу Хейнза было понятно, что он уже принял решение. — Договорились, старина? Может, все как раз обернется в нашу пользу. В конце концов, сейчас это у нас самый серьезный рекламодатель. Оцените ситуацию в долгосрочной перспективе. Ну, покапризничает кое–кто из этих мелких модных рестораторов какое–то время… Но потом–то куда они денутся? Правильно, старина?
    Спор продолжался еще какое–то время. Наконец Джим сдался.
    Когда они прощались, Хейнз поблагодарил его за звонок:
    — Рад, что вы посчитали нужным обсудить этот вопрос со мной, потолковать в открытую.
    Джим положил трубку и продекламировал:
    — У Люка преотли–ичные автомобили!
    — Значит, все–таки в эфир? — спросила Пэт.
    Он принес текст рекламы в студию и записал на пленку часть «2 А (эхо)». Потом включил еще один «Ампекс»[30], записал часть «1 А» и наложил их друг на друга, так чтобы во время программы можно было просто включить магнитофон. Закончив, он перемотал пленку и нажал на воспроизведение. Из колонок раздался его голос — голос профессионального радиоведущего: «Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка…»
    Не выключая запись, он принялся за почту. Сначала открытки от подростков с просьбами поставить что–нибудь из последних популярных песенок — он брал их себе на заметку для послеобеденной программы. Потом жалоба от одного общительного практичного бизнесмена — мол, слишком много камерной музыки в программе для ужинающих. А вот милое письмо от добрейшей старушки Эдит Холкам из Стоунстауна: она получает огромное удовольствие, слушая чудесную музыку, это замечательно, что благодаря их станции такая музыка продолжает жить.
    Вот что гонит кровь по моим жилам, подумал он, откладывая письмо, чтобы оно было под рукой. Можно показать рекламодателям. Он занимался этим уже пять лет, старался жить только этим. Отдавал всего себя работе, своей музыке, программам. Своему делу.
    В студию заглянула Пэт.
    — Вечером ставишь «Фантастическую симфонию»?
    — Да, собираюсь.
    Она вошла, села в удобное кресло напротив него. Достала сигарету. Желтой искрой, язычком пламени вспыхнула в ее руке зажигалка. Его подарок трехлетней давности. Она положила ногу на ногу, шурша юбкой. Разгладила ее. Его бывшая жена. Их все еще связывало несколько тонких ниточек, вот, например, симфония Берлиоза. Он любил эту вещь с давних пор, и стоило ему услышать ее, как вновь оживали все старые запахи, вкусы, шорох ее юбки, как вот только что. Ей нравились длинные тяжелые яркие юбки, широкие пояса, блузки без рукавов, напоминавшие ему сорочки девушек с обложек исторических романов. Ее темные волосы легко ниспадали неприбранной массой, и это всегда шло ей. Ее нельзя было назвать крупной, весила она ровно сто одиннадцать фунтов. У нее были тонкие кости. Полые, как она однажды сообщила ему. Как у белки–летяги. Их объединял целый ворох таких сравнений — вспоминая их, он чувствовал что–то вроде смущения.
    Они почти не расходились во вкусах — не из–за этого потерпел крушение их брак. Он никому не рассказывал о причине развода и надеялся, что она тоже молчит. Их история послужила бы плодородной почвой для служебных сплетен. Им хотелось детей — сразу и много, но дети не рождались; после консультаций с врачами выяснилось, что бесплодным оказался — кто бы мог подумать! — он. Но самым страшным было не это: Пэт возжелала прибегнуть к помощи метода, бесхитростно называемого «донорством». Он и думать об этом не хотел, и они разошлись. Совершенно серьезно, хотя и не без презрения к себе, не без ярости, он предложил ей найти любовника — роман на стороне, но с человеческими чувствами, казался ему не таким отвратительным, как научно–фантастическая затея с искусственным оплодотворением. Или взять и просто усыновить ребенка — почему бы и нет? Но ее увлекла идея донорства. Он решил, что она помешалась на возможности партеногенеза, девственного размножения, хотя такое объяснение не пришлось Пэт по душе. Так постепенно они перестали по–настоящему понимать друг друга.
    Теперь, глядя на нее, он думал, что больше двадцати семи — двадцати восьми лет этой привлекательной женщине не дашь. И сразу бросаются в глаза те ее качества, которыми она его покорила. Она по–настоящему женственна, а не просто изящна, миниатюрна или даже грациозна — все это было в ней, но помимо этого он ценил в ней природную живость ума и души.
    Сидя напротив него, Пэт сказала вполголоса:
    — Ты понимаешь, что значит этот контракт с Полоумным Люком? Твоей классической музыке пришел конец. Он потребует музыку оуки[31] гавайских гитар, Роя Экьюфа[32]. Тебя выдавят. Перестанут слушать старушки… от нас отвернутся рестораны. Тебе…
    — Знаю, — ответил он.
    — Может быть, нужно все–таки что–то предпринять?
    — Что в моих силах, я сделал, — сказал он. — Высказал свое мнение.
    Она встала и потушила сигарету.
    — Телефон, — сказала она и плавно скользнула совсем рядом с ним в своем ярком наряде — ослепительная блузка, пуговицы по всей длине.
    Как странно, подумал он. Когда–то его любовь к ней была делом праведным, а он сам — добродетельным супругом. А теперь это грех, даже думать об этом не смей. Время и близость, непоследовательность жизни. Он смотрел, как она уходит, и чувствовал себя одиноким, думал, что для него, пожалуй, и сейчас не все еще решено. Им до сих пор руководила надежда. За два года, с тех пор как они развелись, он не встретил ни одной женщины, которая могла бы сравниться с ней.
    Мне никак не уйти от нее, мне все еще необходимо быть где–то рядом, думал он.
    Вернувшись к пластинкам и письмам, он принялся набрасывать заметки к вечерней музыкальной программе.
   

   

    

     Глава 2
    

    В пять часов вечера закончилась его передача о популярной музыке для подростков. Обычно в это время он сразу шел в кафе через улицу и обедал там за столиком в дальнем углу, положив рядом с собой текст и заметки для вечерней музыкальной программы.
    В этот июльский вечер, когда он закончил свой «Клуб 17», перед стеклянным окном студии, поглядывая на него, топталась группка подростков. Он узнал их и помахал рукой. Эти ребята и раньше приходили сюда. Парня в очках, свитере и коричневых брюках, с папкой и учебниками в руках звали Ферд Хайнке, он возглавлял клуб любителей фантастики «Существа с планеты Земля». Рядом стоял Джо Мантила, очень смуглый, коренастый, похожий на тролля. Его жирные черные волосы лоснились, и все в нем было каким–то засаленным: щеки, шея, мясистые неровности лица, старательно взращиваемый пушок усиков. Третьим был Арт Эмманьюэл, белокурый красавец с мужественным лицом, голубыми глазами и большими руками рабочего, одетый в белую хлопковую рубашку и джинсы. Первые двое все еще учились в школе «Галилео», а Арт Эмманьюэл, который был на год старше их, пошел, как сам рассказывал Джиму, в ученики к старому мистеру Ларсену, который держал типографию на Эдди–стрит, печатавшую приглашения на свадьбы, визитные карточки, а иногда брошюрки упертых негритянских сектантов. Арт был смышлен, говорил скороговоркой, а когда волновался, начинал заикаться. Все трое нравились Джиму. Выйдя из студии и направившись к ним, он подумал о том, насколько ему важно общение с ними.
    — П–п–привет, — поздоровался Арт, — классная передача получилась!
    — Спасибо, — сказал Джим.
    Мальчишки несмело переступали с ноги на ногу.
    — Ну, нам пора, — сказал Джо Мантила. — Домой надо двигать.
    — А не многовато ли этих оркестровых телячьих нежностей? — бросил Ферд. — Может, ансамблей бы побольше?
    — Пошли, — позвал его Джо Мантила. — Я тебя подвезу.
    Ферд и Джо ушли. Арт остался. Он был как–то необычно возбужден, Переминался с ноги на ногу.
    — А п–п–помните, как вы нам ра–разрешили посидеть в аппаратной во время п–п–передачи? — Он так и просиял. — Классно было.
    Джим сказал:
    — Я поесть собираюсь, вон там, через улицу. Хочешь, пойдем вместе, ты кофе попьешь?
    Ребята временами ходили за ним хвостом, засыпали его разными вопросами о радио, музыке, обо всем на свете. Ему нравилось обедать с ними, он забывал о своем одиночестве.
    Арт бросил взгляд в сторону.
    — Со мной жена пришла, познакомиться с вами хочет. Вашу передачу постоянно слушает.
    — Кто с тобой пришел? — удивился Джим.
    — Жена, — сказал Арт.
    — Не знал, что ты женат. — Ему и в голову не могло прийти, что у этого восемнадцатилетнего мальчишки, вчерашнего школьника, зарабатывавшего пятьдесят долларов в месяц, есть, видите ли, жена. По его представлениям, Арт должен был бы жить в родительском доме, в комнате наверху с авиамоделями и школьными вымпелами, развешанными по стенам. — Конечно, давай. С удовольствием с ней познакомлюсь.
    Жена Арта ждала в гостевой комнате радиостанции.
    — Вот моя ж–ж–жена, — сказал Арт, вспыхнув и прикоснувшись к ее плечу.
    На ней было платье для беременной. Если не считать живота, она была совсем худенькой. Волосы коротко и неровно подстрижены. Туфли на низком каблуке на босу ногу, на лице — никаких следов косметики. Она стояла потупившись, без всякого выражения на лице. Нос у нее был узкий, скорее маленький. И поразительные глаза — довольно темные зрачки, пристальный, озабоченный взгляд в пространство. Вид у нее был какой–то недокормленный, но глаза очаровали Джима.
    — Привет, — поздоровался он.
    — Р–р–рейчел, — представил ее Арт.
    Она не подняла глаз. Лоб ее был нахмурен. Наконец она серьезно посмотрела на Джима, напомнив ему тонкокостную Патрицию. И в той, и в другой чувствовалась какая–то дикая, животная непокорность. И было ей, судя по всему, не больше семнадцати.
    — Р–р–рейчел ни одной вашей передачи не пропускает, — сказал Арт. — Приходит домой с работы, обед стряпает. Вот захотела прийти, познакомиться с вами.
    — Могу я угостить вас чашкой кофе? — предложил Джим, обращаясь к Рейчел.
    — Спасибо, не стоит, — ответила она.
    — Пойдемте, — настаивал он. — Тут только улицу перейти — я обедать собрался. Угощаю.
    Обменявшись взглядами, они последовали за ним. Сказать им было особенно нечего. Они держались почтительно, но замкнуто, как будто мысли их витали где–то далеко.
    За столиком кафе он рассматривал их, сидя над телячьей отбивной, чашкой кофе, салатом и столовым серебром. Ни Арт, ни Рейчел не стали ничего заказывать. Они сидели рядышком, спрятав руки. В кафе было шумно, оживленно: у стойки было уже негде присесть, все столики тоже были заняты.
    — Когда вы ждете ребенка? — спросил Джим у Рейчел.
    — В январе.
    — А жить есть где? Где малыша растить будете?
    — У нас квартира в Филлморе[33], — сказала Рейчел. — В подвальном этаже.
    — Сколько комнат?
    — Гостиная, спальня и кухня.
    — Давно вы поженились? — спросил он, снова обращаясь к ней.
    — 14 апреля, — ответила Рейчел. — В Санта–Розе. Мы… ну, убежали. Понимаете? Я еще в школе училась, жениться нам не полагалось. Про возраст регистраторше в загсе наврали. Я сказала, что мне восемнадцать, а ему — двадцать один, документик даже написала.
    Она улыбнулась.
    — Она подписала его именем моей мамы, — сказал Арт.
    — Мы так и с уроков сбегали, — сообщила Рейчел. — Гуляли по городу или просто в парке сидели. В Золотых Воротах. А почерк у меня красивый.
    Она положила руки на стол, и он увидел ее длинные, тонкие пальцы. Как у взрослой женщины, подумал он. Совсем не детские руки.
    — А ша–шафером шериф был, — сказал Арт.
    — Причем с пистолетом, — добавила Рейчел. — Я уж подумала было, что он чего–нибудь с нами сделает, ну там, обратно увезет. А он после подошел и Арту руку пожал.
    — А су–судья сказал…
    — Что если у нас нету пяти долларов, чтобы ему заплатить, — подхватила Рейчел, — то можно и не платить. Но мы заплатили. Приехали мы туда на попутках. Переночевали у одной девчонки, знакомой моей. Родителям ее наплели, что в поход отправились, или что–то вроде этого. Не помню уже. А потом мы вернулись домой.
    — А что было, когда все обнаружилось?
    — Ой, чем нам только не угрожали.
    — Меня в тюрьму обещали уп–п–п–рятать, — сказал Арт.
    — Я сказала, что жду ребенка. Хотя тогда это была еще неправда. Ну, они и отвязались от нас.
    Рейчел задумалась на миг и продолжила:
    — Как–то вечером идем мы домой — из кино, и вдруг нас окликают из полицейской машины. Приказали Арту встать лицом к стене. Засыпали нас вопросами. Запугивали его.
    — Комендантский час же, — пояснил Арт. — А мы нарушили.
    Джим никогда не задумывался о том, что и в самом деле действует комендантский час для несовершеннолетних.
    — То есть могут так запросто забрать, если выйдешь на улицу ночью?
    — Ну да, любого парня или девчонку, — ответил Арт, и оба — он и Рейчел — мрачно кивнули.
    — Нам не поверили, что мы муж и жена, — сказала она. — Повезли нас домой, заставили предъявить свидетельство. В квартире настоящий обыск устроили — в вещах рылись. Не знаю, чего уж они там искали, так, смотрели на всякий случай, наверно.
    — И как они вам все это объяснили?
    — Да никак. Это они вопросы задавали.
    — С–с–спросили, чем я на жизнь зарабатываю, — сказал Арт.
    — Черт возьми, — их рассказ подействовал на него угнетающе.
    — Нас много куда не пускают, — сказала Рейчел. — Хоть мы и муж и жена. Боятся, что натворим чего–нибудь или стащим что–нибудь. Мы же малолетки. Как в тот раз, когда мы в ресторан пошли, сразу, как поженились. У меня работа есть — в авиакомпании. Цену билетов подсчитываю.
    — Она в математике ас, — похвалил ее Арт.
    — Ну вот, хотели мы сходить куда–нибудь посидеть. Поужинать там, и все такое. Так нас оттуда попросили. А ресторан на вид был очень приятный.
    — Просто одеты были не так, — предположил Арт.
    — Да нет, — возразила она. — По–моему, не в этом дело.
    — Были бы одеты как надо, нас бы не вышвырнули, — энергично закивал головой он.
    — Нет, это из–за того, что не доросли мы еще.
    — И что, никто за вас не вступился? — спросил Джим.
    — Тем вечером, когда нас полицейские остановили, вокруг целая толпа собралась — народ из баров выходил, — сказала Рейчел. — Стоят и глазеют — тетки, толстухи старые в мехах своих облезлых. Выкрикивали что–то нам. Я не расслышала что.
    — И потом, — подхватил Арт, — нас вечно учат, как надо жить. Как мистер Ларсен, например, ну, старикан, у которого я работаю в типографии. Всегда с со–со–советами лезет. Чтоб я, н–н–например, неграм никогда на слово не верил. Он черных лютой ненавистью ненавидит. Хотя все время имеет с ними дело. Но в долг им никогда ничего не даст, только налом берет.
    — Был у меня один знакомый парень — негр, — сказала Рейчел, — так мои мамаша с папашей чуть с ума не сошли — боялись, что мы с ним дружить начнем.
    — Вот уж хулиганы, — сказал Джим.
    Он не нашел в ее рассказе ничего смешного — ни в самой истории, ни в ее отношении к ней.
    — Вот это как раз одна старушенция тогда и выкрикивала — «хулиганы». Я–то разобрал.
    Рейчел взглянула на него.
    — Правда? А я не услышала. Не до них было.
    — Должен же быть какой–то выход! — возмутился Джим. — Комендантский час для детей… При желании его ведь можно и для тех, кому еще нет тридцати, установить. Да для кого угодно. Почему не для рыжих сорокалетних?
    Захотят — и введут, подумал он.
    Джим поймал себя на том, что для него, так же как и для Арта и Рейчел, существуют какие–то твердолобые «они». Но для него это были не взрослые — а кто же тогда? Он невольно задумался. Может быть, это — Полоумный Люк? Или Тед Хейнз? Или, коли на то пошло, все вокруг.
    Но его, по крайней мере, из ресторанов не выгоняли. Никто не останавливал его ночью и не пихал лицом к стене. Для него это только повод к размышлению, в жизни его это не касалось. А этих ребят коснулось напрямую. Тоже мне, гражданские права. Добропорядочные граждане твердят о правах человека, о защите меньшинств. И вводят комендантский час.
    — Только для взрослых. Вход с собаками воспрещен, — произнес он.
    — Что? — не понял Арт. — А, это вы п–п–про рестораны.
    Он не ожидал, что кто–то из них поймет. Но они поняли. Так гласили вывески в окнах ресторанов на Юге: «Только для белых. Вход с собаками воспрещен». Но тут речь шла не о неграх. Во всяком случае, не только о них.
    — С–с–скажите, а почему вы решили диджеем стать? — спросил Арт.
    — Странно, наверно, знать, что все тебя слышат, когда говоришь что–нибудь, — сказала Рейчел. — Ну, то есть каждое твое слово — вот вы всегда говорите, мол, за рулем осторожнее — это ведь не кому–то конкретно.
    — Это моя жизнь, — ответил он.
    — Вам нравится? — Она устремила на него взгляд своих глаз — огромных, черных. — Наверно, очень странно должны себя чувствовать, как–то не по себе должно быть.
    Ей как будто не подыскать было нужных слов. И Арт, и она были взволнованы, пытаясь что–то донести до него. Ему передалось их напряжение, но не смысл того, что они хотели сказать.
    — Да нет, — сказал он, — к этому привыкаешь. Ты хочешь сказать, если вдруг запнусь или слово какое–нибудь перевру?
    Рейчел отрицательно покачала головой.
    — Нет, — казалось, у нее резко изменилось настроение. Ей больше не хотелось разговаривать с ним.
    — Мы пойдем, пожалуй, — заторопился Арт. — Нам домой пора.
    — Простите. — Рейчел скользнула к краю сиденья и встала. — Я сейчас.
    Она пошла между столиками, за которыми сидели завсегдатаи кафе.
    Джим и Арт проводили ее взглядами.
    — А я и не знал, что ты женат, — сказал Джим.
    — Всего три месяца.
    — Красавица она у тебя.
    — Эт–т–то да. — Арт царапал ногтем по столу.
    — Как вы познакомились?
    — В кегельбане. Мы одно время ходили туда играть. Я вообще–то ее еще со школы знал. Ну, а тут пошли как–то с Джо Мантилой шары покатать, смотрю — и она там, я ее с–с–разу узнал.
    Вернулась Рейчел. Она принесла небольшой белый бумажный пакет и положила его перед Джимом.
    — Это вам.
    Он заглянул в пакет: там лежала плюшка.
    — Любит она делать подарки. — Арт встал рядом со своей женой и приобнял ее.
    — Может, зайдете к нам как–нибудь, поужинаем вместе? — пригласила Рейчел. — Как–нибудь в воскресенье. У нас ведь знакомых — раз, два и обчелся.
    — Обязательно, — сказал Джим, тоже вставая и машинально заворачивая края белого бумажного пакета.
    Ему никогда раньше не дарили булочек. Что сказать или сделать в ответ? Он был тронут до кома в горле и перебирал в уме, чем бы таким их отблагодарить. Одно он твердо понимал — теперь он их должник.
    Поднимая рукав, чтобы посмотреть на часы, Джим спросил:
    — Вы на машине? Может быть, вас…
    — Мы не домой, — сказала Рейчел. — Может, в кино сходим.
    — Спасибо, — поблагодарил Арт.
    — Ну, тогда, может быть, в другой раз. — Джим раздумывал, что бы им предложить. — Как вы на это смотрите?
    — Можно, — согласился Арт.
    — Я так рада, что познакомилась с вами, — в избитую формулу вежливости Рейчел вложила столько чувства, пропустила ее через себя так, что в ее устах слова прозвучали совсем незатасканно. Она добавила: — Вы правда как–нибудь к нам зайдете?
    — И не сомневайтесь, — заверил он ее совершенно искренне.
    Джим смотрел им вслед. Арт повел ее за собой к выходу из кафе, крепко держа за руку. Она двигалась медленно. Набирает вес, подумал он. Уже был заметен округлившийся под платьем живот. Она шла, опустив голову, словно погрузившись в созерцание. На тротуаре они остановились. По ним не сказать было, что они идут в какое–то определенное место, и ему представилось, как они бредут по улицам, не замечая прохожих, забыв, где они, все дальше и дальше, а потом, усталые, отправляются домой.
    На столе все остыло, доедать не хотелось. Он расплатился, вышел и, перейдя Гиэри–стрит, вернулся на станцию. Арт и Рейчел не шли у него из головы. В общем отделе он отметился в журнале рабочего времени. За последние годы нести все свои заботы к Пэт стало его привычкой. Вот и сейчас он стоял перед ее рабочим местом. Но все, что там обычно лежало, было спрятано в ящики стола, прибранного и опустевшего. Пэт ушла домой.
    Неужели уже так поздно?
    Он направился в одно из помещений в глубине станции, разложил наброски и продолжил приводить их в порядок к вечерней передаче. Среди записей был и рекламный текст Полоумного Люка с прикрепленными к нему шестнадцатидюймовыми дисками радиороликов, присланными от Люка. Он поставил один из них на проигрыватель и включил первую дорожку.
    Из акустической системы под проигрывателем раздалось:
    — Хо–хо–хо–ха–ха–ха–хо–о–хи–хи–хи–хо–хо–хо–хо–о–о–о–о–о–о!
    Джим закрыл уши руками.
    — Итак, друзья, — объявил голос. — Все, как один, быстренько к Полоумному Люку! Во–первых, у него все по–честному — как нигде, а во–вторых, друзья мои, вы приобретете здесь автомобиль без сучка без задоринки, друзья, — в нем вы сможете сразу сесть за руль и смело выезжать на шоссе, и доехать, друзья мои, до самого Чи–ка–аго…
    Он представил себе диктора из Канзас–Сити с широкой пустой улыбкой — с отвисшим подбородком и бессмысленно растянутыми губами. Искренняя интонация… Вера в полную чушь собачью. Ухмыляющаяся, пустая рожа из павильона смеха — несет бред и верит в него, несет и верит! Он протянул руку, чтобы поднять звукосниматель с пластинки.
    — Ха–ха–ха, родненькие, — прорыдал голос, — это так, ха–ха: Полоумный Люк принимает старенькие о–хо–хо–нюшки и сразу же сажает вас в хи–хикушки, ха–ха!
    «Ха–ха», — передразнил он про себя диктора, останавливая диск. Пальцы соскользнули, и звукосниматель проехался по мягкой пластмассовой поверхности; алмазная игла прорезала линию от наружного ободка к «яблоку». Ну вот. Диск был испорчен. Авария на производстве, сказал он про себя, слушая яростный грохот: игла продолжала терзать и кромсать этикетку, белые клочки ее посыпались на него и во все стороны.
   

   

    

     Глава 3
    

    Боб Посин был так рад заполучить в клиенты Полоумного Люка, что тем же вечером даром отдал одну ценную грампластинку фонотеки радиостанции «КОИФ», лежавшую у него дома.
    — Я с удовольствием заплачу вам за нее десять баксов, — сказал Тони Вакуххи, сверяя номер на «яблоке» пластинки с листком бумаги, который он принес с собой. — Все равно не для себя беру, на кой мне эта классика! Это ведь для клиента. Все одно — продавать. В общем, нечестно как–то получается.
    Тони зарабатывал на жизнь посредничеством, он был человеком светским, носил строгий деловой костюм, волосы зачесывал назад и смазывал бриолином, а синеющий подбородок припудривал. Делами Тони занимался по вечерам. Яркий блеск его хитиновых глаз притух и смягчился по случаю такого замечательного приобретения.
    — Она досталась мне даром. Берите, — сказал Боб Посин и вложил пластинку в конверт, а затем в пакет.
    Пластинка была пыльная и заезженная, ее проигрывали почти каждый воскресный вечер в программе на итальянском языке. Это была древняя запись «Che Gelida Manina»[34] в исполнении Джильи[35], фирмы «Виктор».
    — Ну тогда лады, — согласился Вакуххи.
    — Лады, — отозвался Боб Посин. У него было приподнятое настроение. — Как там Фисба?
    — Ну и девчонка, скажу я вам! — ответил Тони.
    Бобу Посину захотелось, чтобы в его торжестве участвовала и Фисба.
    — Вы не знаете, что она делает сегодня вечером?
    — Да поет она сегодня, в «Персиковой чаше»[36]. Хотите заехать? Можно к ней заглянуть. Правда, у меня дела, так что мне придется вас там оставить.
    — Подождите, я рубашку сменю.
    Он снял рубашку и извлек из комода чистую — розовую, с иголочки, ни разу не ношенную. Случай ведь особый.
    Переодеваясь, он включил в гостиной радиолу «Магнавокс». Из динамиков полилась симфоническая музыка — шла музыкальная передача для ужинающих.
    Тони Вакуххи, просматривавший журнал, взятый им с кофейного столика, сказал:
    — Фисба записала тут пару пластинок для «Сандайэл», ну, этой фирмы на Коламбус. Смелые песенки, но не настолько, чтобы накликать неприятности — ну, вы меня понимаете. Может, принести их как–нибудь — для вашей программы популярной музыки?
    — Спросите у Брискина, — ответил Боб, завязывая галстук.
    — А то она бы и лично подъехала, — предложил Вакуххи. — Вы это практикуете? Вообще, ей бы на телевидение попасть. Вот это было бы дело, а?
    — Нам бы всем туда попасть не мешало, — с чувством отозвался Посин. — Вот где настоящие деньги! Почему люди больше не слушают в барах живую музыку? Да по той же причине, по которой и мы сидим на своей независимой АМ–радиостанции не солоно хлебавши. Публика ведь как — включит себе «Я люблю Люси»[37] и довольна, что еще нужно этой тупой толпе? Подумайте только: иногда восемьдесят миллионов человек разом сидят и поглощают эту муть, лишь бы сбежать от реальности. Не хочу держать дома телевизор.
    Музыка на радио смолкла.
    — Увертюра «Ромео и Джульетта» в исполнении Лондонского филармонического оркестра под управлением Эдуарда ван Бейнума, — профессиональным голосом диктора объявил Джим Брискин. Последовала пауза.
    — Понимаю вас, — сказал Тони Вакуххи. — Все, как один…
    — Тише, — остановил его Посин, приглаживая волосы.
    Из радиоприемника снова послышался голос Джима Брискина:
    — Купив сегодня автомобиль у Полоумного Люка, вы получите отличную машину. Безупречное качество на долгие годы!
    «Молодец, — подумал Боб Посин. — Хорошо у него получается».
    — Полоумный Люк гарантирует, — твердо, четко и выразительно продолжал Брискин. — Отличную! Безупречное! Гарантирует! — и вдруг он задумчиво произнес: — Нет, больше не могу. Я читал это весь день, хватит.
    Он произнес это, как бы разговаривая сам с собой.
    — А теперь послушаем симфоническую поэму Рихарда Штрауса «Тиль Уленшпигель».
    Тони Вакуххи нервно хохотнул:
    — Вот так номер.
    Снова зазвучала симфоническая музыка. Посин почувствовал сначала тепло, а потом и настоящий жар в затылке. Кожу у него на голове как будто припекло утюгом. Между тем он продолжал поправлять галстук и приглаживать волосы. Он не верил своим ушам.
    — Ушам своим не верю, — вымолвил он. — Как он сказал? «Он больше не может»?!
    — Не знаю, — смущенно сказал Вакуххи, почуяв, что произошло что–то скверное.
    — Как это не знаете? Вы ведь слышали! Что он сказал? Он ведь сказал, что с него хватит, разве нет?
    — Ну да, что–то вроде того, — пробормотал Вакуххи.
    Посин надел пальто.
    — Мне нужно идти.
    — Так в «Персиковую чашу» не поедете, когда…
    — Нет, я не поеду в «Персиковую чашу». — Боб вытолкал Тони Вакуххи с его пластинкой из квартиры и захлопнул дверь. — Как вам это понравится! — воскликнул он.
    В холле Тони отстал от него на несколько шагов, а он все причитал:
    — Как вам это понравится! Нет, вы только представьте себе!
    На улице он расстался с Тони Вакуххи и пошел, сам не зная куда.
    — Невероятно, — сказал он сам себе. — Вы только подумайте! Как можно во всеуслышание такое заявить?
    Он зашел в телефонную будку в дальнем углу соседней аптеки и набрал номер станции. Как и следовало ожидать, никто не ответил. Вечерами ведущий работал на пульте один, без звукорежиссера. Бесполезно было пытаться дозвониться до Брискина вечером.
    В гараже под многоквартирным домом стояла машина Посина. Он решил поехать на станцию. Выйдя из аптеки, он пошел обратно.
    Из открытой двери продуктовой лавки доносились звуки радио. Владелец с женой слушали за прилавком маримбу[38]. Боб Посин остановился у входа и пронзительно крикнул:
    — Эй! Можно у вас радио послушать? Мне нужно кое–что узнать, это важно.
    Старики–владельцы уставились на него.
    — Ситуация чрезвычайная, — сказал он, входя в магазин и направляясь мимо колбас и мешков с горошком к прилавку.
    Там стоял маленький приемничек «Эмерсон» с деревянным корпусом и выпускной антенной. Боб покрутил ручку и нашел «КОИФ». Владелец с женой, оба в шерстяных куртках, с оскорбленным видом ретировались, оставив его наедине с приемником. Они сделали вид, что у них есть другие дела. Им все равно.
    «Все музыка и музыка, — подумал он. — Черт бы ее побрал».
    — Спасибо, — бросил Боб, выбегая мимо них из лавки.
    Бегом он вернулся домой. Запыхавшись, добрался до своего этажа и не сразу нащупал в карманах ключ.
    Радиола «Магнавокс» была включена. Он принялся расхаживать взад–вперед по комнате, ожидая, когда закончится музыка. Во время заключительной части его нетерпение уже граничило с бешенством. Он пошел на кухню попить воды. В горле пересохло, жгло от потрясения. Он перебирал в уме всех, кому можно позвонить: Шарпштайн, Тед Хейнз, Патриция Грей, юрист станции — этот сейчас в отпуске, в Санта–Барбаре.
    Наконец музыка смолкла. Он бросился обратно, в гостиную, и услышал хорошо поставленный голос Джима Брискина:
    — Это был «Тиль Уленшпигель» Рихарда Штрауса в исполнении Кливлендского оркестра под управлением Артура Родзински. С долгоиграющего диска «Коламбия мастерворкс».
    И пауза, с ума сойдешь, как он ее тянет.
    — Думаю, почти каждый из вас успел за последнее время пообедать в «Домингос». Вы видели новое расположение столов, позволяющее созерцать во время трапезы пролив Золотые Ворота. Не могу, однако, не упомянуть… — и Брискин в своей обычной манере продолжил рассказ о ресторане.
    Боб Посин поднял трубку телефона и набрал номер Патриции Грей.
    — Привет. Ты слышала сегодня Брискина? — спросил он. — У тебя включено радио?
    В эфире снова была музыка.
    — Да, я слушала, — ответила Патриция.
    — Ну и как?
    — Я… слушала.
    — Ты слышала?
    По ее тону ничего невозможно было понять.
    — Кажется, да.
    — Рекламу Полоумного Люка слышала? — проорал он в трубку и чуть не оглох от отдавшегося эхом собственного голоса.
    — Ах, это, — сказала она.
    — Нет, ты слышала? Что это он себе позволяет? Или мне почудилось? Ведь он сказал это? Он сказал, что сыт по горло, что не собирается больше это читать, что ему надоело это читать!
    Ему не удалось ничего из нее вытянуть. Боб с досадой швырнул трубку и снова принялся расхаживать перед приемником.
    Но музыка все играла, и ему необходимо было позвонить кому–нибудь еще. Он опять набрал номер станции, никто не подошел и на этот раз. Он представил себе, как Джим Брискин сидит в зеленом вращающемся кресле за микрофоном со своими пластинками, проигрывателями, текстами, магнитофоном, никак не реагируя на мигание красной лампочки — индикатора телефона.
    Стоя перед радиолой «Магнавокс», Посин понял, что ему не суждено ничего выяснить, он так и не будет знать наверняка, Брискин не ответит, звони он и жди хоть еще тысячу лет. По радио так и будет звучать музыка, имя Полоумного Люка так и не будет больше ни разу упомянуто, и Бобу останется лишь гадать, не причудилось ли ему. Он уже начинал сомневаться.
    — Черт бы его побрал, — выругался он.
    Когда Джим Брискин выключал на ночь аппаратуру, телефон на радиостанции «КОИФ» все еще звонил. Была уже полночь. На улице стало тише, многие неоновые вывески погасли.
    Он спустился по лестнице, оставляя за собой один унылый этаж за другим, в вестибюль Маклолен–билдинга. Под мышкой он, как всегда, нес кипу пластинок, взятых на время в музыкальных магазинах, — завтра они вернутся на свои полки.
    Выйдя на улицу, Джим глубоко вдохнул легкий прохладный ночной воздух. Он пошел было по тротуару к стоянке станции, но тут просигналили из стоявшего на обочине автомобиля. Открылась дверь, издалека послышался женский голос:
    — Джим, это я.
    Он направился к машине. На крыльях и капоте блестели капельки ночного тумана.
    — Привет, — поздоровался он.
    Патриция включила фары и запустила двигатель.
    — Я тебя отвезу, — сказала она.
    Она сидела, укутавшись в пальто из плотного материала, застегнутое и подоткнутое под ноги. Видно было, что она продрогла.
    — У меня есть своя машина. Она на стоянке.
    Джиму сейчас не хотелось никого видеть.
    — Можем просто прокатиться.
    — К чему это?
    Он все–таки сел и положил пластинки рядом с собой, на холодную, как лед, обивку сиденья.
    Патриция вырулила на проезжую часть и присоединилась к потоку автомобилей. Сверкали фары, неоновые вывески разных цветов и размеров. Вспыхивали и гасли слова.
    — Я звонила на станцию, — наконец сказала она. — Ты не подходил к телефону.
    — А зачем? Чтобы услышать чьи–то жалобы или заявки? У меня есть только те записи, которые я принес. Я ставлю то, что наметил.
    Она молча выслушала эту короткую гневную тираду. Какое печальное лицо, подумал он. Застывшее.
    — Что с тобой? — спросил Джим. — Зачем ты приехала?
    — Я слушала, — сказала она. Теперь на него был устремлен немигающий взгляд ее влажных от слез глаз. — Я слышала, что ты сказал про рекламу Полоумного Люка. Наверно, долго репетировал, чтоб так сказать.
    — Ничего я не репетировал. Начал читать, но — это выше моих сил.
    — Понятно, — сказала она.
    — Это — единственное, что мне оставалось. На заводах люди башмаки в станки швыряют.
    — Ты решил поступить так же?
    — Паршиво, наверное, вышло.
    — Не паршиво. Я бы сказала, опасно. Летально, если тебе интересно мое мнение.
    — Тебе ведь не хотелось, чтобы я читал эту чушь.
    — Мне…
    Она на секунду закрыла глаза.
    — Смотри на дорогу, — сказал он.
    — Не этого я от тебя ждала. Я хотела, чтобы ты нашел какой–нибудь разумный способ отказаться. Ну, теперь уже все равно.
    — Да, — согласился он. — Все равно.
    — Что собираешься делать?
    — Новую работу найти нетрудно. У меня есть знакомства. Если до этого дойдет, могу переехать на Восточное побережье.
    — Думаешь, туда молва не дойдет?
    — Есть один ведущий, — сказал Джим, — у него сейчас получасовое телевизионное шоу — на всю страну, так он как–то в эфире сетевой радиостанции посоветовал слушателям вылить лосьон для рук «Джергенс» себе на волосы. Его так достало, что он едва смог довести передачу до конца. А программа была всего–то на пятнадцать минут.
    — Что же ты все–таки будешь делать? Придумал что–нибудь?
    — Поеду домой и лягу спать.
    Она повернула направо и снова подъехала к фасаду Маклолен–билдинга.
    — Послушай, возьми свою машину и поезжай за мной. Поедем к тебе или ко мне, выпьем, — предложила она.
    — Боишься, начну кататься по полу?
    — И, может быть, послушаем старые записи Менгельберга[39], — продолжала она, как будто он ничего не сказал.
    — Какие записи Менгельберга? Это заезженное старье, на котором мы построили наш брак? — Он задумчиво, с грустью добавил: — Я считал, что почти все они достались тебе.
    — Ты оставил себе «Прелюды»[40], — сказала она, — а ведь и ты, и я только их–то и хотели забрать себе на самом деле.
    Он оставил себе еще и «Леонору» №З[41], но она не знала об этом. В дни, когда они мстительно делили собственность — в соответствии с Законом Калифорнии о разделе совместно нажитого имущества, — он наплел ей множество небылиц, и согласно одной из них пластинки этого альбома якобы треснули. Как–то на вечеринке она уселась в кресло, в котором лежала куча дисков, сказал он ей.
    — Ладно, — согласился он, — почему бы и нет?
    Он прошел к своей машине, завел ее и поехал вслед за кремово–голубым «Доджем» Пэт по Гиэри–стрит, мимо Ван–Несс и затем вверх, по дальнему склону холма.
    Впереди мерцали красным задние габаритные фонари «Доджа» — широкие кольца, похожие на барабаны пинбольного автомата. Пэт не было видно, он следовал за огнями машины.
    То туда, то сюда, подумал он. Куда она, туда и ой. Подъем, спуск. Так ребенок представляет себе верность. И стали они жить–поживать да добра наживать, вдвоем в домике, на склоне горы, их двое, дом–конфетка, и никто их там не найдет.
    «Додж» остановился — предупреждающе вспыхнули его стоп–сигналы, и Джим вдруг понял, что не знает, в каком месте города находится. У «Доджа» включился поворотник, и Пэт повернула направо. Он поехал следом.
    И чуть не проскочил мимо — ее сигнал он услышал в тот самый миг, когда понял, что она остановилась. Не так много раз бывал он в этом доме, подумал он. Это место, этот адрес вылетели у него из головы, как будто их и не существовало. Выкручивая шею, он дал задний ход. «Додж» стоял рядышком, и Джим теперь пятился, стараясь припарковаться на одной линии с ним. Красные габаритные фонари ослепили его. Сколько огней: поворотники, стоп–сигналы, белые фонари заднего хода, — у него закружилась голова. Броские цвета хромированных спален на колесах. С ковриками, проигрывателями. Он погасил фары, закрыл окна и вышел.
    Пока он запирал двери, Пэт стояла дрожа, со скрещенными на груди руками.
    Когда они поднимались по широким бетонным ступенькам многоквартирного дома, она обронила:
    — Туман.
    Дверь из стекла и бронзы была заперта. Пэт не сразу нашла ключ. Внутри, в коридоре, не было слышно ни звука. Двери по обеим сторонам были закрыты.
    Все тут ведут правильную, размеренную жизнь, подумал Джим: в одиннадцать — отбой, в шесть — подъем.
    Он доверчиво пошел за ней — она отыщет нужную дверь. Она знает. Пэт быстро шла по ковру, и ее длинные темные волосы подпрыгивали на воротнике пальто. Шаги ее были беззвучны. Как будто они идут по пещере, по длинному коридору к другой стороне горы, подумал он.
    И вот дверь открыта, Пэт уже в квартире, включила свет. Протянула руку, чтобы опустить шторы.
    — Какие–то казенные они, эти многоэтажки, — сказал он.
    — Да нет, — рассеянно ответила она.
    — Как–то неприятно — каждый уползает в свою отдельную раковину.
    Не снимая пальто, она наклонилась, чтобы включить обогреватель.
    — Просто тебе сейчас в голову одна чернуха лезет.
    Она пошла к шкафу, сняла пальто, повесила его на плечики.
    — Знаешь, порой ты бываешь таким разумным, а иногда такое вдруг вытворишь — и нипочем не догадаешься, чего от тебя можно ожидать. По лицу твоему ну ничего не понять, и никому до тебя не достучаться, не пробиться сквозь твою броню, а потом, когда у всех вокруг уже мочи нет больше говорить с тобой, руками махать перед твоим носом, — она захлопнула входную дверь, — ты вдруг оживаешь и начинаешь хаять все что ни попадя.
    Он прошел в крохотную, сияющую чистотой кухоньку в поисках выпивки. В холодильнике стояла миска с картофельным салатом. Когда Пэт вошла, он ел салат прямо из миски столовой ложкой, которую нашел в раковине.
    — Боже мой! — Вокруг ее глаз собрались морщинки и тонкими трещинками разбежались к губам и подбородку. — Ты меня до слез доведешь.
    — Как в прежние времена? — спросил он.
    — Нет. Не знаю. — Она высморкалась. — Надеюсь, ты все–таки выберешься из этого. Я постараюсь как–то сгладить это на станции. Думаю, мне лучше удастся поговорить с Хейнзом, чем тебе или Бобу Посину.
    — Сглаживать ты мастерица, — ответил он.
    — Ну хорошо, вот ты говоришь, что мог бы уйти на другую станцию. Думаешь, там тебе удастся убежать от Полоумного Люка? Эту дребедень крутят и по всем независимым, и по сетевым АМ–станциям, и по телевидению: недавно какого видела поздно ночью, после фильма. Что толку? Ты и оттуда уйдешь, когда тебе подсунут рекламу Люка? И вообще, тебя только Полоумный Люк волнует? А почему только он? А как насчет рекламы хлеба и пива? Чего ж так избирательно? Не читай тогда вообще никакой рекламы. Разве не так? Не капризничаешь ли ты? И на меня сваливаешь — я, мол, хотела, чтобы ты такое отмочил, я, значит, виновата. — Она кричала звонко, пронзительно, ее голос чуть ли не переходил в свист — это напомнило ему об их давних домашних ссорах. — Ну что, не так? Разве ты не пытаешься переложить вину на меня? Я тебя надоумила только это проделать или, может, еще что–нибудь? Ты знаешь, что я не этого хотела. Я ждала от тебя разумного поступка, чтобы ты как–то убедил Хейнза, что подобной рекламе не место в вечерней музыкальной программе. Ты говоришь, начал читать, а потом, мол, невмоготу стало. Зачем ты так поступил? Зачем нужно было объясняться во время передачи? Тогда уж лучше было и не начинать. Нельзя такое лепить в прямом эфире — что ты не будешь этого читать, что тебе надоело.
    — Успокойся, — сказал он.
    — Тебе конец. Боже, я так надеялась, что у тебя все здорово сложится, и вот тебе на — ты остаешься ни с чем, в пустоте. И все из–за того, что не смог подойти с умом — взял бы да обсудил все с Хейнзом до передачи, нет — тебе нужно было дождаться, пока ты останешься с текстом наедине, когда на станции никого не будет — может быть, тогда ты почувствовал себя в безопасности, делай, что хочешь, ну и открываешь рот и все засераешь, у нас ведь теперь бог знает какие неприятности будут, может, в суд подадут, ФКС[42] может оштрафовать. А что будет с твоей музыкой? А все эти пять лет, что ты над этим пахал, чтобы тебе разрешили ставить классическую музыку, вообще все, что тебе нравится. У тебя даже появилась возможность самому ее выбирать, назвать это своей программой — «Клуб 17». И что, все коту под хвост? К этому ведь все идет. Ты ведь это хотел прежде всего сохранить? Не поэтому ли и рекламу не хотел читать? Тебе, видите ли, не хотелось оскорблять слух старушек — и вот, теперь ты выбрасываешь на помойку целую программу, чтением рекламы ты бы так ее не порушил. Не понимаю я тебя. Глупо как–то.
    — Ну, ладно, — промычал Джим.
    — Пять лет, — повторила Пэт. — В мусорное ведро.
    По его собственным расчетам, он потратил на это не меньше десятка лет. Сначала — четыре года на музфаке Калифорнийского университета при Элкусе[43], учеба на бакалавра искусств по контрапункту и композиции. Потом два года аспирантуры, он тогда немножко дирижировал, пел (неважнецким баритоном) в группе Ассоциации хорового пения Марина[44], написал вялую кантату о мире между народами и всяком таком прочем. Потом была замечательная работа в музыкальной библиотеке Эн–би–си — Эпохальный Переезд в Сан–Франциско, бегство из университета. Значит, одиннадцать лет. Боже, почти двенадцать, ужаснулся он. В эфир он впервые вышел в качестве частного коллекционера записей (это называлось «дискофил») и держался настолько свободно, без всякого снобизма и назидательности, что его программа продолжала идти еще долго после того, как идея приглашения коллекционеров на радио изжила себя. Он был прирожденным радиоведущим, говорил спонтанно, держался просто, без обычной напыщенности знатока классической музыки. И, что самое важное, ему нравилась самая разная музыка — и классика, и поп, и старый, покрытый плесенью джаз, и лос–анджелесский джамп–прогрессив[45].
    — Нет, я сделал это не для того, чтобы убежать от Люка, — сказал он.
    — А для чего?
    — Чтобы убежать от тебя. Или, может быть, стать ближе к тебе. Скорее всего, и то, и другое. Потому что было уже невыносимо. Видеть тебя на станции каждый день. Пару лет назад мы с тобой были мужем и женой, понимаешь, да? Ты помнишь это?
    — Помню, — отозвалась она.
    — Страшно как.
    — Кого мне это напоминает?
    — Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада[46], — сказал он.
    — Это ты виноват.
    — Вот как?
    — Все то же самое — эта твоя бессмысленная непоследовательность, — продолжала она.
    — И еще обследование у доктора — как его там, Макинтоша?
    — Да, — подтвердила она. — Макинтоша. И еще то, чего ты не хотел допустить — ведь это ранило бы твое самолюбие, ты почувствовал бы свою ненужность.
    — Что толку обсуждать это сейчас?
    — Толку никакого, — согласилась она.
    — Но мне одного никак не понять, — размышлял он, — может быть, у меня в голове какая–то неправильная картинка сложилась. Но я вот вижу, как сидишь ты себе в тот субботний вечер, в одиночку взвешиваешь все за и против, семь раз отмеряешь, и вдруг — раз, у тебя созрело готовое решение. Так спокойно, так хладнокровно, как будто…
    Он вскинул руки.
    — Я обдумывала этот шаг несколько месяцев, — отрезала она.
    — И выдала ответ, как компьютер IBM.
    После чего, подумал он, разговаривать, убеждать было уже бессмысленно. Все споры, обсуждения прекратились. Она приняла решение. Их брак оказался ошибкой, и теперь нужно было как–то делить общее имущество, постараться, чтобы в суде все прошло как можно проще и без лишних трат.
    Он вспомнил, как они использовали общих друзей — это было противнее всего. Заезжали за ними во время рабочего дня, везли в суд, чтобы те в качестве свидетелей подыграли им в том фарсе, который он и она придумали. Жестокое было время.
    — Телефон звонит, — сказала Пэт, сидевшая напротив него.
    — Что? — очнулся он, только сейчас услышав звонок.
    Звонят и звонят, даже сюда, ей домой.
    — В самом деле, — сказал он, осматриваясь.
    — Я возьму трубку.
    Она скрылась в гостиной.
    — Алло, — услышал он ее голос.
    Он открыл холодильник и обследовал его содержимое: нераскупоренная бутылка джина «Гилбис» — отличная вещь, — дешевый вермут, пинта водки, куча разных вин. Его привлек готический шрифт на этикетке «Майвайна»[47], и он принялся разбирать немецкий текст.
    На пороге кухни появилась Пэт.
    — Это Тед Хейнз.
    На негнущихся ногах он направился в гостиную.
    — Хочет, чтобы я подошел?
    — Хочет знать, здесь ли ты.
    Она прикрывала трубку ладонью, но он–то знал, что такие трюки никогда не проходят — человек на другом конце провода все равно услышит, почувствует вибрацию бакелита, как глухие чувствуют звук костями черепа.
    — Конечно, здесь, — сказал он.
    — Он еле говорит от злости.
    — Это, наверное, Посин ему доложил, — сказал он, держа в руке бутылку немецкого вина.
    — Не сваливай все на Боба.
    Джим подхватил трубку.
    — И на меня не сваливай, — добавила она.
    Прижав трубку к уху, он услышал резкий хриплый голос Хейнза.
    — Джим, мне только что сюда, домой, позвонил человек по фамилии Шарпштайн и сказал, что они расторгают с нами договор и что если к ним когда–нибудь посмеет зайти наш коммерческий агент, они вышвырнут его на улицу и вызовут полицию.
    — Шарпштайн, — отозвался он. — Это, видимо, их представитель или что–то в этом роде. А как его имя? Не Люк?
    — Мне нужно встретиться с вами в ближайшие полчаса, желательно на станции. Но если не успеваете туда, я к вам приеду. Вы сейчас у Пэт, я тут недалеко. Если еще немного у нее задержитесь, я подъеду, разберемся.
    У Джима спутались мысли, он с трудом понимал, что говорит ему Хейнз.
    — Подъезжайте, раз надо, — сказал он.
    — Позвоните Бобу Посину и попросите его тоже приехать, пусть поприсутствует. Это необязательно, но он лучше, чем я, знает все эти профсоюзные правила, у меня времени нет, чтобы все это запомнить. Дел поважнее хватает. Ну ладно. Оставайтесь там, увидимся минут через пятнадцать.
    — До свидания, — ответил Джим.
    Он не успел положить трубку, а в ней уже звучал сигнал «отбой». Проиграл по–детски, подумал он.
    — Они слышали? — спросила Пэт. — У Люка слышали?
    — Мне надо позвонить Бобу Посину, — сказал Джим.
    Он потянулся за телефонным справочником.
    — На обложке, — подсказала Пэт. — В уголке.
    — Вон как! — взъярился он. — Чтоб всегда под рукой?
    — Да, чтоб всегда под рукой.
    — И зачем? — накинулся он на нее.
    — Что за вопрос, «зачем»? О господи.
    Она вышла из гостиной; хлопнула дверь, кажется, в ванной. Он помедлил и набрал номер Боба Посина. Еще не закончился первый гудок, как раздался голос Посина:
    — Алло!
    — Это я, Джим Брискин.
    — А, ну что, нашел тебя Хейнз?
    — Нашел.
    — Искал он тебя, — Посин говорил как–то приглушенно, как будто его собственная злоба выдохлась, как будто, подумал Джим, после того как на сцене появился Хейнз, Боб Посин уступил ему место. — Слушай, ну и коленце ты сегодня выкинул.
    — Скажи, а чего там у Люка зашевелились? — спросил Джим. — Они что, слушали?
    — Представь себе, слушали. Минуточку. — Повисла долгая пауза. — Сигарету потушил. Ну, видимо, они собрались у радиоприемника. Наверное, никак им своей ахинеи не наслушаться. Как–то, в общем, так. Ну и хай он, должно быть, поднял. Я–то сам уже потом узнал. Он — в смысле Люк Шарпштайн — позвонил Хейнзу, а тот — мне, тебя искал. Ты уже тогда ушел со станции.
    — Я у Пэт, — сказал Джим.
    — Понятно. Вот, значит, как.
    — Хейнз попросил меня позвонить тебе. Чтоб ты подъехал сюда. Он минут через пятнадцать будет.
    — Зачем это я ему? Тазик небось подержать. Ну, когда голову отрубать будет.
    — Пока, — отрезал Джим и повесил трубку. На этот раз первым прервал связь он.
    Пэт вернулась из ванной. Она занималась волосами, укладывала их на ночь.
    — Ты что, позвал его сюда? — Похоже, она немного отошла, голос был спокойнее. — Уже почти час ночи.
    — Это не я придумал, — сказал он. — Хейнз тоже приедет. Оба приедут.
    — Теперь послушай меня. Вот что ты должен им сказать. Я придумала, пока ты разговаривал.
    — Опять сглаживаешь.
    — Конечно, ты должен признаться в том, что остановился посреди рекламы — они это слышали, спорить не надо. Но вот почему ты сделал это — тебе пришло в голову, что многим ведущим, например Артуру Годфри[48] и Стиву Аллену[49], и прочим — удалось добиться успеха тем, что…
    — Ладно, — сказал он. — Я так и скажу Шарпштайну, Хейнзу и Посину. Скажу, что хотел стать вторым Генри Морганом[50]. Помнишь его?
    — Помню, — сказала она.
    — Тяжко. Так и уносит в воспоминания.
    — Генри Морган сейчас на телевидении, в «Шоу Гарри Мура»[51]. Каждую неделю.
    — Да какая разница. — Джим пожал плечами. — Мне нечего им сказать. Нужно просто пережить, прости, что разборка будет тут, у тебя. Не я предложил.
    Она постояла в раздумье. Потом вернулась в ванную и снова занялась волосами. Джим помнил этот еженощный ритуал. Металлические заколки, тряпочки, запах шампуня и лосьона для завивки, флакончики, ватные подушечки.
    Стоя спиной к нему, она спросила:
    — Можно задать тебе вопрос?
    — Задавай, — ответил он.
    Она методично работала руками, поднимая волосы, разделяя их, перебирая и укладывая.
    — Хочешь, я брошу эту работу? Тебе было бы легче, если бы я ушла со станции?
    — Теперь уж поздно.
    — А я могла бы. — Она повернулась к нему. — Я много над этим раздумывала. Могла бы — чем бы это ни обернулось.
    Ему нечего было ответить. Он сидел на диване и ждал Боба Посина с Хейнзом.
    — Понимаешь, о чем я? — спросила она.
    — Конечно, понимаю: ты хочешь замуж. Все ведь хотят. Но на этот раз ты уж не дай маху. Своди его к доктору Макинтошу, пусть обследуется.
    Ничего отвратительнее и злее он придумать не мог.
    — Я и так в нем уверена, — ответила Пэт.
   

   

    

     Глава 4
    

    Хейнз на несколько минут опередил Боба Посина. Это был маленький человечек довольно изящного телосложения, седой как лунь, с тонким, как будто целлулоидным, бескостным носом. Ему было за шестьдесят. На тыльных сторонах рук выступали синие надувшиеся вены. Его кожа была испещрена старческими пятнышками. Он вошел, пошаркивая, как и положено почтенному профессионалу.
    — Добрый вечер, — поприветствовал Хейнз Патрицию.
    Говорил он четко и выверено. Джим представил себе проводника на Южной железной дороге, пожилого, непреклонного, с карманными часами и в начищенных до блеска черных узконосых туфлях.
    — А где Боб? — спросила Пэт.
    Ее голова как будто удлинилась, оттого что была обернута тяжелым мокрым полотенцем, спрятавшим волосы. Полотенце она поддерживала рукой.
    — Машину ставит, — сказал Хейнз и обратился к Джиму: — Первым делом нам надо выяснить: вы хотите остаться на «КОИФ»? Или это вы так объявили нам о своем уходе?
    — А что, у меня есть выбор? — смутился от неожиданного вопроса Джим.
    — Вы хотите уйти со станции?
    — Нет, — сказал он.
    — А в чем же тогда дело? Лето? Мысленно уже на рыбалке в горах?
    В дверь постучали, она отворилась, и на пороге показался Боб Посин.
    — С парковкой тут беда, — сказал он, входя.
    На нем была желтая спортивная рубашка–гавайка навыпуск и свободные лавсановые брюки. Волосы у него растрепались, вид был жалкий и загнанный.
    — Ну что ж, с этим разобрались, — продолжал Хейнз. — По мне, ведущий вы очень даже неплохой. До сих пор на вас никто не жаловался.
    — Я напишу заявление об уходе, — сказал Джим, — если хотите.
    — Нет, мы не хотим, чтобы вы увольнялись, — ответил Хейнз.
    Заложив руки за спину, он прошагал в угол комнаты и устремил взгляд на свисавшую с потолка штуковину.
    — Что это? — Он с опаской дотронулся до нее. — Как это называется… мобиль? Никогда еще не видел, чтобы его делали из… это что? Яичная скорлупа?
    — Вам правду сказать? — спросила Пэт.
    — Вот это да! — восхитился Хейнз, тщательно осматривая мобиль. — Сами смастерили? Искусно, ничего не скажешь!
    — Мне, наверное, пора идти спать. На станции надо быть к восьми утра. Извините.
    Она направилась в спальню, но перед самой дверью задержалась.
    — Ко мне у вас вопросов нет? — спросила она у мистера Хейнза.
    — Нет, вроде нет. Спасибо. Постараемся говорить потише.
    — Спокойной ночи, — попрощалась она и закрыла дверь спальни.
    Тед Хейнз уселся на диван лицом к Брискину и Посину и сложил руки на коленях. Посин немного постоял и тоже сел. Джим последовал их примеру.
    — Знаете, — начал Хейнз. — Я тут подумал, может быть, вам на телевидение пойти.
    Он обращался к Джиму, говорил деликатно, как говорят джентльмены с юга.
    — Никогда об этом не думали?
    Джим покачал головой.
    — Я слышал, одна сетевая телекомпания ищет ведущего музыкальных программ в районе Залива, хотят Дона Шервуда[52] затмить. Все то же самое — комментарий, рекламные паузы, интервью с певцами, артистами… Никаких записей, им нужно, чтобы это было живьем и талантливо. В разных передачах с людьми.
    — Шервуда не превзойти, — резко ответил Джим.
    Тема была исчерпана.
    Хейнз почесал переносицу и сказал:
    — А как насчет того, чтобы временно поработать где–нибудь в уединенном местечке, вдали от городской суеты и стрессов — там можно было бы, не торопясь, все спокойно обдумать, прийти в себя, разобраться, что к чему. Может, вам и понравилось бы. Просто мне тут на днях сказали, что одной станции в долине — то ли во Фресно, то ли в Диксоне, там где–то — требуется человек по совместительству.
    — Значит, вы все–таки хотите, чтобы я ушел, — сказал Джим.
    — Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.
    — Ничего.
    — Тогда я предлагаю вот что, — сказал Хейнз. — Я временно отстраняю вас от должности — на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.
    — Меня устраивает, — сказал Джим.
    — Прекрасно. Вы ведь в этом году еще не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.
    Джим кивнул.
    — С завтрашнего дня, хорошо? — продолжил Хейнз. — Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.
    — Без разницы, — сказал Джим. — Любой из них с этим справится.
    — Ну как вам такой план? — спросил Хейнз. — Согласны?
    Джим пожал плечами:
    — Почему бы и нет? Конечно, согласен. — Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. — Вы что–нибудь будете?
    — Поздно уж очень, — сказал Хейнз и вынул из кармана часы.
    Джим достал из холодильника кубики льда.
    — А знаете, из чего сделан этот мобиль? — обратился Хейнз к Посину.
    Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.
    — В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам–то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.
    — Новый метод, — повторил за ним Посин.
    — При этом человек якобы остается независимым.
    — Тенденция такая, — сказал Посин.
    — Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по–настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности — вся наша индустрия.
    — И не говорите, — раздался голос Посина.
    — Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй–би–си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.
    — Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», — возразил Посин.
    — Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.
    — Прагматики, — произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.
    — А что там с Брискином?
    — Он на кухне, — ответил голос Посина.
    — Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.
    Заглянув на кухню, Посин спросил:
    — Все хорошо?
    — Вполне, — ответил Джим.
    Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.
    — По–моему, тридцать дней — нормальное решение, по всем статьям, — заявил Посин.
    — Ты так считаешь? — отозвался Джим.
    Хейнз сказал из гостиной:
    — Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие–нибудь замечания, предложения?
    Джим вернулся в гостиную.
    — Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? — спросил он.
    — Я стараюсь совсем его не слушать, — важно ответил Хейнз. — Бросил много лет назад.
    Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.
    — Тебя подвезти? — спросил его Посин.
    — Не надо, — отказался Джим.
    — Похоже, ты вот–вот сломаешься.
    Джим стал закрывать за ними дверь.
    — Эй, постой, — сказал Посин.
    Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью — он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.
    — Спокойной ночи, — сказал Джим.
    Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.
    — В чем дело?
    — Давай–ка ты лучше пойдешь с нами, — заявил Посин.
    Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.
    — Мне нехорошо что–то, я не пойду, — сказал Джим.
    — Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак — с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…
    — Пошел ты к черту, — сказал Джим, закрывая дверь.
    Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.
    — Послушай, — дрожащим голосом произнес Посин. — Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.
    — Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?
    Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:
    — Вы идете или нет?
    После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Ой не помнил, где оставил выпивку, стакан куда–то запропастился. Джим взял из буфета другой.
    Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.
    Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.
    — Ой, — испугалась она, увидев его.
    — Они ушли, а я остался, — сказал он.
    — Я думала, вы все ушли.
    — Меня отстраняют на месяц. Без содержания.
    Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.
    — Когда тебя отстраняют?
    — С сегодняшнего дня.
    — Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.
    Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.
    — Замечательно, — сказал он. И вдруг прибавил: — Я сдаюсь.
    Она пошла за сигаретой.
    — Поезжай домой, ложись спать.
    Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной — кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.
    — Или останешься?
    — Нет, — сказал он. — Поеду.
    Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.
    — Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.
    — Ничем я не хочу заниматься.
    — Захочешь.
    Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.
    — Ты счастливчик, Джим.
    — Потому что он не уволил меня?
    Она вздохнула и вышла из кухни.
    — Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.
    Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.
    — Ну и денек, — сказала она.
    Он вошел и сел рядом с ней.
    — А как насчет того, чтобы пожениться снова? — спросил он.
    — В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?
    — Я, может быть, в хижину поеду, — сказал он.
    — В какую хижину?
    — В твою. На Русской реке.
    — Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.
    — Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?
    — Завещал, — сказала она с закрытыми глазами.
    — Жаль, — сказал он, вспоминая домик — белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.
    — Так ты хочешь уехать? За город куда–нибудь?
    — Можно было бы, — ответил он.
    — Извини, что я ее продала.
    Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.
    — За сколько сдаете? — спросил он.
    — Шестьдесят долларов в месяц. Летом.
    Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью — торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон–Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[53], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[54]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.
    — Шестьдесят баксов, — повторил он.
    Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.
    — Это вы, — узнал он ее.
    — Да. Мы раньше с братом туда ездили.
    Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.
    Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.
    — Машина у вас есть?
    Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.
    — Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.
    Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан–Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.
    — Люблю морепродукты, — сказала она. — У нас всегда была какая–нибудь рыба. В Болинасе — молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан–Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу — чтобы не свалиться с дороги.
    Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.
    К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi»[55]. Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока–колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили еще. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.
    Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать — петли и замок заржавели, — и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры — трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.
    — Господи, — вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. — Извините.
    — За два–три дня можно все поправить, — сказал он.
    — Правда? Картина ужасная.
    Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.
    — Хорошо здесь, — сказал Джим.
    Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.
    — Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, — беспокоилась она.
    Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.
    — Трубы, наверное, можно будет найти, — сказал он. — Да и стекло для окон.
    — Ну, как знаете.
    На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан–Франциско.
    — Хорошо–то как, — сказал он, когда они вышли из ресторана.
    По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где–то в округе Сонома ее перегородили плотиной.
    Пэт безмятежно брела рядом с ним.
    — Мне здесь нравится.
    Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.
    — Не больно по камням идти? — спросил он.
    — Здесь все босиком ходят, — ответила она.
    И споткнулась, а он подхватил ее.
    — Осторожней, — сказала она.
    — А что?
    Он оставил ее руку в своей.
    — Кажется, я напилась.
    — Мне тоже так кажется, — подтвердил он. — Кажется, мы оба напились.
    Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:
    — Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?
    — Нет, — вспомнил он. — Все еще где–то коротило.
    Проводку он починил на следующий день.
    — Мы занимались любовью в ту ночь?
    — Еще как занимались, — сказал он.
    Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.
    — Куда же все это ушло?
    — Ты виновата. И я виноват.
    — Никто не виноват, — прошептала она.
    Он взял у нее сигарету, которая, еще немного, и выпала бы у нее из пальцев на одеяло.
    — Спасибо, — сказала она.
    — А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне[56]? — вспомнил он.
    — Где мы ели стоя? — подхватила она. — Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там еще портовые грузчики обедали — со складов и доков.
    Она смолкла.
    Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди–стрит, где старик–продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.
    И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан–Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан–Франциско в машине, полной огненных хлопушек — колес, фонтанов, вишневых бомб — и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.
    — Да, мы тогда им попались, — сказал он.
    — Кому — им?
    — Полиции. За петарды.
    — Ах, да, — вспомнила она.
    Он наклонился и поцеловал ее. Она не сопротивлялась — чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Ее волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с ее лица, с глаз.
    — Может быть, я останусь, — сказал он. — Можно?
    Помолчав, она согласилась:
    — Хорошо.
    — Я люблю тебя, — произнес он.
    Он приподнял ее. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.
    — Ты это знаешь? — спросил он.
    — Да, — прошептала она.
    — Но я для тебя не пара.
    — Да.
    — А кто пара?
    Она не ответила. Ее волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал ее. Ее губы подались, и он ощутил ее зубы — крепкие, разжатые, и ее дыхание.
    — Нет, — выдохнула она, — давай лучше не будем.
    Она стала высвобождаться.
    — Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?
    — Как хочешь.
    Она открыла глаза.
    — Да я–то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе–то завтра не вставать рано утром, а мне — в полседьмого.
    Он обошел ее квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у нее халат и повесил в шкаф.
    — У тебя серьезно это с Посином? — спросил он.
    Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая–то ночная рубашка, но он не успел ее разглядеть. Во всяком случае, он ее не узнал. Что–то новое. Купленное после того, как она ушла от него.
    Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.
    — Хорошо, — сказала она, засыпая, уносясь от него.
    Контуры ее тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до нее. Она была недоступна. Он попробовал обнять ее, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.
   

   

    

     Глава 5
    

    Нет счастья в Городе туманов.
    На днях вечером диск–джок Джим Брискин, что крутит музыку на все вкусы на радиостанции (помните о таких, вы, телеманы?) «КОИФ», отколол номер, когда читал рекламу Полоумного Люка (фу три раза, ух и бред) в аккурат промеж Бетховеном и Брамсом.
    Сперва Брискин объявил: «У Полоумного Люка вы купите отличную машину». Против чего Полоумный Люк не возражал. А потом возьми да и скажи: «Хватит уже ЭТОЙ рекламы». Против чего, черт возьми, не возражали почти все остальные в городе. Так что конец рекламе Полоумного Люка на «КОИФ», потому что, если не слушали вы, так спонсор слушал.
    Но вот беднягу Джима пока отстранили. Лишили зарплаты за месяц.
    Увы, нет правды этом мире.
    От Людвига Гриммельмана, окопавшегося в своей крепости–чердаке, не ускользнуло, что троица подходит к его дому. Близился вечер ясного, жаркого дня. Сияющий тротуар подчеркивал силуэты.
    Предводительствовал Ферд Хайнке, в своем сказочном костюме — мешковатых штанах и свитере. На нем были очки, а под мышкой он нес папку, набитую учебниками и книжками из библиотеки, и, конечно же, несколько последних номеров своего научно–фантастического журнала «Фантасмагория». За Фердом шел Джо Мантила, а за ним — Арт Эмманьюэл.
    Чердак, где обитал Людвиг Гриммельман, когда–то служил залом для профсоюзных собраний. Это было большое голое помещение с кухонной плитой в одном конце. Из маленькой ванной можно было выйти на заднюю лестницу. Дом находился в «Дыре Хейс», трущобном районе Сан–Франциско, средоточии винных магазинов и старых некрашеных домов с меблированными комнатами. Под чердаком Гриммельмана располагались клетушки, которые теперь использовались под склады «Мексиканских и американских продуктов Родригеса» — бакалейного магазина на первом этаже. Через улицу ютилась католическая церковка.
    Трое парней устало тащились по улице.
    — Пойдем кока–колы купим, — предложил Джо Мантила.
    — Не надо, — возразил Ферд, — у нас важное дело.
    — Мы должны сообщить ему, — согласился с ним Арт Эмманьюэл.
    Они плелись гуськом вдоль бакалейного магазина по тропинке из салатных листьев и сломанных ящиков из–под апельсинов. Тут и там, поклевывая отбросы, гордо вышагивали куры. На веранде одного из дальних домов сидела, покачиваясь, старая мексиканка. Ватага оравших изо всех сил мальчишек — негров и мексиканцев — гоняла по улице пивную банку.
    У лестницы Ферд Хайнке остановился.
    — Хотя он наверняка уже и сам знает.
    — Пошли, — поторопил их Арт Эмманьюэл.
    Но и ему было не по себе. Конечно же, Гриммельман сейчас пялится на них со своего чердака. Арт чувствовал тяжелый взгляд острых глазок этого волосатого сыча, который стоит там в черной шерстяной шинели, вэдэвэшных ботинках и дешевой хлопковой майке навыпуск.
    — Ладно. — Ферд двинулся вверх по ступенькам.
    Наверху приоткрылась металлическая дверь, поставленная Гриммельманом на случай взлома, и когда троица добралась до нее, хозяин встретил гостей пристальным взглядом, ухмыляясь, пританцовывая, потирая руки и отступая, чтобы впустить их.
    При свете дня он выглядел взъерошенным и помятым. Он никого не ждал — стоял в носках, без ботинок. Ему было лет двадцать пять. Родился он в Польше, недалеко от немецкой границы. Его круглое славянское лицо было испачкано пятном похожей на подпаленный птенячий пух бороды, спрятавшей щеки и шею. Волосы его уже успели поредеть, еще несколько лет — и он будет лысым. Арт, который вступил в спертый воздух этого отшельничьего жилища вслед за Фердом, уловил знакомый запах долго не стиранной одежды Гриммельмана. Тот и жил, и трудился здесь над своими картами и революционными замыслами, облекал в слова свои грандиозные теории. Летом, когда деньги были потрачены, он принимался вкалывать как проклятый на консервных заводах — днем и ночью, без продыху, чтобы на заработанное жить оставшуюся часть года.
    В продолговатой комнате тут и там валялись книги и бумаги. У стены стоял продавленный диван, на котором Гриммельман спал ночами, не снимая шинели. По стенам было развешано оружие — армейские пистолеты, гранаты, пара мечей, скотчем были приклеены репродукции с изображениями линкоров времен Первой мировой. На столах высились груды всякой всячины. Никто, в общем–то, не знал, к чему готовится Гриммельман — границы его планов терялись в бесконечности.
    — Тут случилось кое–что, — сообщил Джо, усаживаясь на диван.
    Гриммельман скользнул по нему взглядом, усмехнулся и вопросительно посмотрел на Арта.
    — Об этом в «Кроникл» написали, — сказал Арт. — Знаешь Джима Брискина, ну, «Клуб семнадцать» ведет по радио. Так вот, его уволили.
    — Отстранили его, — поправил Ферд. — На месяц.
    У Гриммельмана засверкали глаза.
    — Вон чего! — Он широкими шагами подошел к металлической двери и закрыл ее на засов. — И за что же?
    — Не так рекламу прочитал, — сказал Арт. — Ну, про подержанные автомобили, знаешь?
    Гриммельман в волнении ринулся к карте Сан–Франциско чуть не во всю стену. На ней его каракулями было отмечено все, что заслуживало в городе внимания. Он постоял у карты, освежая в памяти записи и знаки, относившиеся к Ван–Несс–авеню и магазинам подержанных автомобилей.
    — О каком именно магазине идет речь?
    — Полоумного Люка, — сказал Арт. — Где Нэт работал.
    Гриммельман воткнул в карту булавку.
    — Когда это произошло?
    — Позавчера вечером, — ответил Ферд.
    Гриммельман не на шутку разволновался.
    — А из вас кто–нибудь слышал, как это было?
    — Нет, — сказал Арт. — Тогда уже классическую музыку передавали. После «Клуба 17».
    Гриммельман не отходил от карты.
    — Это важное событие.
    Он достал авторучку и наскоро дописал что–то в блокноте, висевшем рядом с картой. Затем выудил из картотеки несколько листков и открыл тяжелую коробку.
    — Это может привести к целому ряду возможных последствий.
    — Например? — спросил Арт, как всегда, захваченный энергией, излучаемой воображением Гриммельмана.
    Каким пресным был бы мир без этого человека: благодаря его чутью к тайным силам, обладавшим мистической властью, и его упорству даже самые обыденные происшествия вспыхивали лихорадочным жаром. А такое событие, как исчезновение из эфира привычного голоса Джима Брискина, что само по себе уже было из ряда вон, в трактовке Гриммельмана обещало много неожиданных поворотов. Стоя лицом к карте, он читал знаки, скрытые от непосвященных.
    — Во–первых, может быть, ему приказали запороть эту рекламу, — объявил Гриммельман. — Такой вариант не исключен.
    — Да ну, чушь, — возразил Джо Мантила.
    Гриммельман смерил его взглядом.
    — Это маловероятно. Но возможно. А как он напортачил?
    — Сказал, что надоело ему это до чертиков, — сказал Арт. — Хрен, говорит, с ним. Ну, и не закончил, оборвал рекламу на полуслове.
    — Понятно, — кивнул Гриммельман.
    — С тех пор его больше не слышали, — добавил Ферд Хайнке. — Ни вчера, ни сегодня. А потом вот эта статейка в «Кроникл» появилась.
    Расстегнув молнию папки, он показал Гриммельману газетную заметку.
    — Оставишь мне? — попросил Гриммельман.
    Он вклеил вырезку в особый альбом и пригладил ее кулаком.
    — Обидно, конечно, — вздохнул Арт. — Теперь «Клуб 17» какой–то тип ведет — полная лажа. Ставит музыку — и все, от себя слова не скажет.
    — Думаешь, пора? — спросил вдруг Джо Мантила.
    — Может быть, — сказал Гриммельман.
    — Пора, — повторил Арт.
    Среди единомышленников, собравшихся вокруг Гриммельмана, понятие «пора» занимало центральное место. На Арта накатило волной предвкушение, в его душе вскипела буря чувств. Не остались равнодушными и другие. Ради этой самой «поры» и существовала вся Организация. Их вылазки подчинялись непостижимой для простых смертных последовательности правильно вычисленных моментов, сочетаний небесных тел. Крестьянская хитрость, замешанная на крестьянском же суеверии, связывала Гриммельмана со звездами. Планы его были грандиозны, как космос, и космосом определялись. Гриммельман всегда и во всем искал знаков, которые должны были показать, что наконец пришел тот самый момент, тот миг, когда отпадают все сомнения в том, что можно действовать и добиться успеха.
    — Организации пора приступать к действиям, — решительно заявил увлеченный идеей Ферд.
    Все они сразу представили себе ритуал выступления: вот они выводят из укрытия массивную машину, тщательно перебирают двигатель и электронное управление, чтобы исключить малейшие неполадки. Проверяют оружие.
    Но Гриммельман колебался.
    — «Хорьх»[57] слишком долго стоял на приколе. — Он сверился с графиками. — Три месяца.
    — Ну и правильно, — воскликнул Джо, — вот и пора! Целых три месяца!
    — Нужно действовать, — так же нетерпеливо подхватил Арт.
    — Спешка к хорошему не приводит, — возразил Гриммельман.
    — Да ну тебя с твоими графиками, — с досадой сказал Джо Мантила.
    — В субботу вечером «Бактрийцы»[58] устраивают танцульки у Брэттона, — сообщил Арт. «Бактрийцы» представляли собой клуб состоятельной молодежи с Ноб–Хилла[59]. Возглавлял клуб Билл Брэттон, сын богатого адвоката с Монтгомери–стрит. — А потом кое–кто из них, наверное, зависнет в «Старой перечнице».
    — Их сорок человек, — сказал Ферд. — А нас всего одиннадцать. Если их много припрется, нам хана.
    — Сделаем, как в прошлый раз, — сказал Джо. — Припаркуемся где–нибудь с краю, выманим кого–нибудь из них на машине. Как тогда.
    — Как бы то ни было, можно поехать и запустить «Хорьх», — подытожил Гриммельман, продолжая обдумывать свои планы.
    Для Арта эти слова прозвучали как музыка. Запуск принадлежавшего Организации автомобиля с дистанционным управлением, оборудованного громкоговорителями и антеннами, с потрясающим восьмицилиндровым рядным двигателем! Он представил себе, как «Хорьх» катит по Девяносто девятому шоссе с выключенными фарами и бесшумно ускользает из–под носа у врага, а они едут себе сзади, направляя его — и вот в кювете валяется перевернутый остов «Форда–56».
    На стене чердачной комнаты висели трофеи — то, что бросили побежденные. Не было случая, чтобы «Хорьху» не удалось уйти. Гриммельман вел себя осторожно, каждая операция скрупулезно планировалась.
    Гриммельман показал на релейную плату с проводкой, лампами и усилительными схемами на одном из рабочих столов. Рядом лежал паяльник — Гриммельман сейчас работал над этой частью системы автомобиля.
    — Надо закончить ее. А то «Хорьх» будет немым.
    «Хорьху» нельзя было быть немым. Насмешливые возгласы, усиленные и искаженные, были гвоздем программы. Без них удаляющийся на высокой скорости «Хорьх» не сможет заявить о себе, пророкотать о том, кто и что он такое.
    — Знаешь, а Рейчел скоро рожает, — ни с того ни с сего сообщил вдруг Ферд Хайнке и бросил извиняющийся взгляд на Арта. — Рейчел, жена его.
    Гриммельмана, сидевшего за рабочим столом, передернуло. Он, не отрываясь, изучал свои записи. Девка липкая, подумал он. Чужачка. Ему стало страшно.
    Когда она ступала своей медленной тяжелой женской походкой, от нее пахло мятой — мятой и мылом. Ее взгляд был устремлен на него, она оценивала его, видела, судила, она отвергла его. Отвергла их всех со всеми их задумками.
    В комнате повисла тишина. Все поникли. Среди них прошла женщина, и их энтузиазма как не бывало.
    Ферд Хайнке возился на диване со своими учебниками и журналами. Джо Мантила уставился в пол. Арт Эмманьюэл, засунув руки в карманы, прошелся до входной двери. Воцарилась гнетущая атмосфера. Сквозь запертую металлическую дверь слабым шелестом травы доносилось, как негритянские и мексиканские дети играют своей жестянкой.
    В пять часов вечера ветер гнал по Ван–Несс–авеню клочки бумаги, раскидывал у дверей каждого магазина сор, белевший в лучах заходившего солнца.
    В автомагазине Нэта продавались старые, довоенные автомобили. На стене соседней булочной было намалевано: «РАБОЧИЕ МАШИНЫ ДЛЯ РАБОЧИХ ЛЮДЕЙ».
    На четвертом автомобиле, «Додже» 1939 года, Нэт Эмманьюэл, открыв капот, подсоединял зарядное устройство. Это был его магазин. На Нэте была полотняная куртка и рыжевато–коричневые свободные брюки. Он обнаружил, что аккумуляторный провод на этом автомобиле проржавел и его нужно заменить. В конце дня он осматривал машины — и о каждой из них узнавал худшее: шины оседали, элементы аккумуляторов не работали, из задних коренных подшипников вытекало масло.
    Он с остановками, пережидая машины, перебежал Ван–Несс–авеню. На другой стороне улицы находилась мастерская Германа «Восстановление карбюраторов». Вход загораживали ожидавшие своей очереди автомобили. В глубине помещения, у верстака, копался в нутре «Паккарда» Герман, пытаясь отрегулировать тормоза. Нэт принялся рыться в куче сваленных на верстак деталей, выуживая из нее и отбрасывая клапаны, прокладки, старые вентиляторные ремни.
    — У тебя случайно не завалялся где–нибудь провод аккумуляторный от довоенного «Доджа»? — спросил он.
    — Послушай меня, — сказал Герман. Он вылез из машины и вытирал лицо и руки, испачканные смазкой. — Ты в бога веришь?
    — Нет, — ответил Нэт, осматривая диск сцепления и прикидывая, нельзя ли его пристроить на одну из своих машин.
    — Но ты согласен, что красить по ржавчине, это — грех?
    — Конечно.
    — Краска же через неделю отвалится. А продавцы бэушных машин так делают, — Герман кивнул на «Паккард». — Знаешь, чей это?
    — Люка.
    — Люк красит по ржавчине. Вмятины замазкой заделывает.
    — Я у него раньше работал, — сказал Нэт. — Так как насчет провода?
    — Ну и как тебе Люк?
    — Да мне все равно.
    Нэт уже очень давно работал на рынке подержанных автомобилей, и его не волновало, красит кто–то по ржавчине или нет. Он и сам этим, бывало, грешил. Наклонившись, он поднял комплект старых свечей зажигания.
    — Можно взять?
    — Задаром? Или все–таки заплатишь? Пятьдесят центов — устроит? И бери что хочешь.
    Нэт только принялся регулировать зазоры свечей, как в мастерскую вошел Люк Шарпштайн — посмотреть, как обстоят дела с «Паккардом». На нем была его дежурная соломенная шляпа, темно–бордовая рубашка и свободные фланелевые штаны.
    — Здорово, дружище, — добродушно поприветствовал он Нэта. — Как делишки?
    — Нормально, — сухо ответил Нэт.
    — Идет торговля? — спросил Люк, ковыряя зубочисткой в белых как мел зубах.
    — На месте стоит.
    — Парочка «Линкольнов» не нужна? Сорокдевятки, в отличном состоянии. Задешево отдам. Для меня староваты. Могу даже махнуться на пару «шевролеток».
    — Да у меня рухлядь одна, — сказал Нэт. — Вы же знаете. Не бизнес, а черт знает что.
    А произошло это и с ним, и со всеми мелкими торговцами по вине Люка, с его действенными методами продаж.
    Люк обнажил в улыбке вставные зубы.
    — Могу взять несколько сорок первых «шевролеток» на площадку со старьем.
    — А у вас случайно «Виллисов–оверлендов» не завалялось? Я бы взял, — мрачно пошутил Нэт.
    Люк ответил ему со всей серьезностью:
    — Ну, есть у меня один «Виллис–универсал». Пятьдесят первый. Темно–зеленый.
    — Не, не пойдет.
    — Готов ваш «Паккард», — сказал Герман Люку из–за станка для притирки клапанов. — Тормоза в ажуре.
    Нэт Эмманьюэл вышел с отрегулированными свечами из мастерской и, снова перейдя Ван–Несс–авеню, направился к участку, на котором стояли его автомобили. Какой–то цветной постукивал ногой по колесам сорокового «Форда» — купе. Нэт кивнул ему. В тесной конторе, построенной им самим из базальтовых блоков, сидел его младший брат Арт и рассматривал настенный календарь с голой девицей.
    — Привет, — поздоровался он с Нэтом, притащившим коробку со свечами. — С каких пор это у тебя висит?
    — Где–то с месяц.
    — Слушай, не дашь машину на пару дней? — спросил Арт. — Мы тут хотели, ну, прокатиться, в Санта–Круз, может быть.
    — Нечего на календарь пялиться, — Нэт почти всерьез прикрыл фотографию рукой. — Ты ведь женатый человек.
    — Женатый, — согласился Арт. — Так как насчет «Доджа»?
    — Там аккумуляторный провод надо заменить.
    Арт, засунув руки в задние карманы джинсов, вышел вслед за братом из конторы на стоянку автомобилей.
    — Всего на пару дней, на выходные, скорее всего. Хочу ее на пляж вывезти.
    — Как там Рейчел?
    — Нормально.
    — А чего ей на пляже делать?
    — Ребенок у нее будет. — Арт теребил антенну на одной из машин и старался не смотреть брату в глаза.
    — Что–что? — громко спросил Нэт? — Когда?
    — В январе, наверное.
    — И на какие шиши вы собираетесь поднимать ребенка?
    — Да нормально все будет, — Арт потер асфальт носком ботинка.
    — Тебе восемнадцать лет. — Нэт заговорил на высоких нотах. Когда он сердился, голос у него становился громким и злым — Арт помнил это с детских лет. — Да ты птенец желторотый, жизни ни на вот столько не видел. Думаешь, протянете на пятьдесят баксов в месяц? Или — Господи ты боже мой — надеешься, что она сможет и дальше работать?
    Оба смолкли, у обоих перехватило дыхание. Вокруг них, казалось, сгустилась непроходимая мгла безнадежности. Нэт думал о своем магазине подержанных авто, этом кладбище машин. Прибыли у него не было никакой, вот–вот придется бросить это дело. А тут еще братишка с женой и малым ребенком! От горькой обиды и возмущения он совсем обессилел. Рейчел ему никогда не нравилась, он не хотел, чтобы Арт женился на ней. Вот и подтвердилось, что хотела дитем его к себе привязать.
    — Так тебе и надо, — сказал он.
    — Да ты что, это же, наоборот, здорово, — воскликнул Арт.
    — Здорово? — недоверчиво отозвался Нэт. — Лучше в Заливе его утопите.
    — Да, здорово, — повторил Арт.
    Он не понимал брата, ему были отвратительны его злоба и жестокость.
    — Да ты ненормальный, — сказал Арт. — Разве можно так говорить? Свихнулся тут на своих старых тачках.
    — Нет, это не я ненормальный, — свирепо ответил Нэт. — А как насчет твоего дружбана Гриммельмана с его бомбами и картами? Ненормальный — тот, кто собирается взорвать мэрию и полицию.
    — Да не собираются они ничего взрывать. К этому приведет естественный ход событий.
    — Повзрослеть пора бы уже, — раздраженно и удрученно сказал Нэт.
    Все, он умывает руки. Ну его к черту с его Рейчел. У него и без них забот хватает.
    — Не жди, что о тебе кто–то будет заботиться. Тут уж пан или пропал. Хочешь выплыть — придется барахтаться, — Нэт взъярился пуще прежнего. — Ты знаешь, как наша страна создавалась? Бездельниками, что ли, которые весь день баклуши били?
    — Слушай, я что, преступление какое совершил? — пробормотал Арт.
    — Всего пару лет назад я пахал на этого фокусника Люка. Теперь у меня свой магазин. В нашей стране этого можно добиться — ты можешь быть сам себе хозяином и ничего ни у кого не выпрашивать. Будешь работать как следует, тогда и свой бизнес будет, понял?
    — Не нужен мне никакой бизнес, — сказал Арт.
    — А чего же тебе нужно?
    Арт долго молчал, потом сказал:
    — Мне нужно, чтобы меня в армию не забрали.
    Нэт уставился на него, оцепенев от ярости.
    — Послушай, ты, слабак, да если бы мы в свое время не разобрались с япошками на другом конце земли, ишачил бы ты сейчас на узкоглазых да зубрил в школе язык японский, а не болтался тут где попало.
    — Ладно, — примирительным тоном сказал Арт. Ему стало стыдно. — Не надо так волноваться. Извини.
    — В армии послужить тебе бы как раз очень даже на пользу пошло, — наставлял его Нэт. — Сразу после школы надо было идти, всех после выпуска тут же служить отправлять надо.
    А не жениться им разрешать, добавил он про себя.
    Он повернулся к «Доджу», чтобы снять неисправный провод.
    В своей квартирке в подвальном этаже деревянного дома в Филлморе усталая Рейчел под звуки радио чистила над раковиной на кухне картошку. С восьми утра до полудня она работала в офисе авиакомпании. Фирма была одно название — всего четыре самолета, но в ней работали славные ребята — бывшие военные, они подшучивали над Рейчел, угощали ее кофе, а теперь, когда она забеременела, больше к ней не приставали.
    Она протянула руку, чтобы взять сигарету из пепельницы на столе. По радио передавали Стэна Гетца[60]. Эту программу, «Клуб 17», она слушала каждый день. Только сегодня почему–то не было Джима Брискина. Новый ведущий не понравился ей, он нес какую–то околесицу.
    Из–за окна с Филлмор–стрит доносились крики и ругань проходившей мимо мужской компании. Просигналил автомобиль. Позвякивал светофор. Внутри у нее было пусто. Куда ушел из ее дома этот непринужденный голос? Он всегда успокаивал, ему ничего не было нужно от нее. Она выросла в семье, где вечно бранились и ссорились. Каждый чего–то требовал, она постоянно ждала, что кто–нибудь больно ударит ее. Джим Брискин ничего не просил у нее. Что же будет дальше? Что заменит ей голос Джима?
    Открылась входная дверь, и Рейчел сказала:
    — Обед готов.
    — Привет, — Арт закрыл дверь за собой и Фердом Хайнке и втянул в себя теплый запах еды.
    Выкладывая на стол серебряные ложки и вилки, Рейчел спросила:
    — Ну что, сказал ему?
    — Сказал, — ответил Арт.
    Она подошла и поцеловала мужа, обхватив его за шею тонкими холодными руками, еще слегка влажными после мытья посуды. Потом вернулась к столу и принялась неторопливо и заботливо расставлять тарелки и чашки. Сервиз был одним из немногочисленных свадебных подарков, они получили его от двоюродной бабушки Арта.
    Ферд смущенно поздравил ее с будущим малышом.
    — Спасибо, — сказала она.
    Заметив, что она в подавленном настроении, Арт спросил:
    — Что–то случилось?
    — Да я тут слушала «Клуб 17». Джим Брискин больше его не ведет. Вместо него был новый человек.
    — Об этом в газете писали, — сказал Арт. — Его месяц не будет — потому что рекламу читать не захотел. Отстранили на время.
    Она вопросительно посмотрела на него.
    — Покажи.
    — Газета у Гриммельмана.
    Помолчав, Рейчел обратилась к Ферду Хайнке:
    — Садись с нами обедать.
    — Мне домой нужно, — попятился он к двери. — Мать меня к половине седьмого ждет.
    Арт достал из холодильника квартовую бутылку пива и налил себе стакан.
    — Оставайся, — сказал он. — По макету журнала пройдемся.
    — Правда, не уходи, — поддержала его Рейчел.
    Эти четыре месяца после женитьбы они мало с кем общались.
   

   

    

     Глава 6
    

    После полудня зазвонил телефон. Джим Брискин поднял трубку и услышал тихий высокий женский голос:
    — Мистер Брискин?
    — Да.
    Джим не узнал, кто это.
    Он присел на подлокотник дивана, стараясь не раздавить кипу принесенных с радиостанции пластинок, которые должен был когда–нибудь наконец вернуть.
    — С кем я говорю?
    — Вы не узнали?
    — Нет, — сказал он.
    — Может быть, вы меня не помните. Мы виделись на днях у радиостанции. Я жена Арта Эмманьюэла.
    — А, конечно, помню. — Джим рад был снова услышать ее голос. — Просто по телефону не узнал.
    — У вас есть секундочка?
    — Вот уж этого теперь у меня хватает, — сказал он. — Как у тебя дела, Рейчел?
    — Да в общем ничего. Ужасно, конечно, что вы больше не ведете «Клуб 17». Арт прочитал об этом в газете. Он мне пересказал, газету, правда, не принес. Вы вернетесь?
    — Может быть, — сказал он. — Еще не решил. В конце месяца видно будет.
    — Этот новый ведущий, как его там, он просто никакой.
    — Чем ты занимаешься? — спросил он.
    — Да так, ничем особенным. — Она помолчала. — Я тут подумала, мы оба подумали — приходите к нам как–нибудь поужинать.
    — С удовольствием, — сказал он.
    Ему было приятно.
    — Приходите сегодня. — По телефону она говорила правильно, тщательно подбирая слова, приглашение прозвучало официально.
    — Отлично, — ответил он. — Во сколько?
    — Ну, давайте к семи. Ужин будет не ахти какой, ничего особенного не ждите.
    — Уверен, ужин будет отличный.
    — А вдруг нет? — все так же серьезно спросила она.
    — Тогда мне просто приятно будет снова увидеться с вами обоими.
    Он повторил адрес, который она назвала. Она попрощалась, и он повесил трубку.
    Он повеселел. Побрился, принял душ и надел чистые свободные брюки. Было два часа дня. Нужно было чем–то заполнить пять часов, остававшиеся до ужина с Эмманьюэлами. С каждым часом хорошее настроение улетучивалось. Время, подумал он. Оно убьет его когда–нибудь.
    Он сел в машину и поехал в сторону Пресидио[61]. На душе опять скребли кошки. Он задумался о Пэт, и это было ошибкой. Подобных мыслей ему нужно было избегать.
    Полчаса он ехал куда глаза глядят, потом свернул к Филлмор–стрит.
    В барах и магазинах кипела жизнь, и, глядя на них, Джим снова немного приободрился. Поставив машину на стоянку и заперев двери, он пошел по тротуару, разыскивая нужный адрес.
    Их дом, огромный и обветшалый, стоял поодаль от тротуара, между рекламным щитом и магазином скобяных товаров. Джим с трудом открыл неповоротливую ржавую калитку в проволочном заборе. Она со стоном закрылась за ним.
    По бетонной дорожке он прошел к боковой стороне дома. Ступеньки спускались к деревянной двери отдельной квартиры в подвальном этаже. Он постучал. Никто не ответил. Он постучал снова, подождал, постучал еще. Их не было дома. Сам виноват. Нелепая была, конечно, затея — куда его понесло?
    Почувствовав острое разочарование, он пошел обратно. Куда теперь?
    На широких ступеньках парадного крыльца здания сидели, развалившись, три подростка. Они молча наблюдали, как он стучался в подвал к Эмманьюэлам. Он только сейчас заметил их. Все трое были в джинсах, тяжелых ботинках и черных кожаных куртках. Лица их были непроницаемы.
    — Они куда–то ушли? — спросил он.
    Один из мальчишек не сразу, но кивнул.
    — Не знаете куда?
    Ответа не последовало. На их лицах по–прежнему невозможно было ничего прочесть.
    Когда придут, не знаете?
    Молчание. Он пошел по бетонной дорожке к тротуару. Когда он уже закрывал за собой калитку, один из них подсказал:
    — В «Старой перечнице» поищите.
    — Где–где?
    Выдержав паузу, другой добавил:
    — В «Старой перечнице», в драйв–ине.
    — По Филлмор, в ту сторону, — пояснил первый.
    Третий, с похожим на клюв носом, так и сидел, насупившись и не вымолвив ни слова. Его правая щека у самых губ была изуродована серповидным шрамом.
    — Через пару кварталов, — сказал первый.
    — Спасибо, — поблагодарил Джим.
    Они долго провожали его взглядом.
    На стоянке у автокафе, в лоб к стеклянным дверям здания, стоял довоенный «Плимут». В нем сидело четверо или пятеро ребят — среди них была одна девочка. Джим медленно подошел к машине. Они ели гамбургеры, запивая их молочным коктейлем из белых картонных упаковок. Девочкой оказалась Рейчел.
    Сначала ни она, ни Арт не узнали его.
    — Привет, — поздоровался он.
    — А, привет, — только и сказала она.
    Все пятеро выглядели подавленными и лишь сосредоточенно поглощали еду.
    — Так вот где вы проводите время, — неуклюже пробормотал он.
    Все кивнули, как бы разделив кивок на пятерых.
    — Она н–н–неважно себя чувствует, — сказал Арт.
    — Серьезное что–то?
    — Д–д–да нет.
    — Хандрит, — пояснил его приятель.
    — Угу, — подтвердил Арт. — Весь д–д–день хандрит. На р–р–работу вот не пошла.
    — Да, плохи дела, — выдавил Джим, не зная, как показать свое участие.
    Хандрили, похоже, все пятеро. Они жевали, передавали друг другу коктейли. Арт, наклонившись, стряхнул с брюк кусочки жареной картошки. К дальней стороне кафе подъехала еще одна машина, почти такая же, как у них. Из нее высыпали подростки и пошли внутрь заказывать еду.
    — Чем ее развеселить? — спросил Джим.
    Они посовещались. Один из мальчиков сказал:
    — Может, вам ее к этой женщине отвезти?
    — К учительнице ее ш–ш–школьной, — пояснил Арт.
    — Давайте, — с готовностью согласился Джим.
    Через некоторое время дверь «Плимута» открылась. Рейчел вышла, выбросила пустую упаковку в мусорный бак и вернулась. Шла она медленно, щеки у нее впали и потемнели.
    — Поехали, — сказала она мужу.
    — Хорошо, — ответил Арт. — Только я к ней заходить не буду. Н–н–не хочу я ее видеть.
    — Где ваша машина? — спросила она у Джима.
    — Там, на улице. Сейчас подгоню.
    — Не надо, — покачала она головой. — Я прогулялась бы. Пешком пройтись хочется.
    Они пошли втроем по Филлмор–стрит, мимо магазинов и баров.
    — Что она преподает? — спросил Джим.
    — Это моя учительница по домоводству, — ответила Рейчел. — Мы с ней иногда встречаемся — поговорить.
    Она пнула ногой бутылочную пробку, и та прокатилась по асфальту в канаву.
    — Вы извините, что я такая, — сказала она, опустив голову.
    — Ты н–н–не виновата, — ласково коснулся ее Арт и стал объяснять Джиму: — Это я виноват. Ей не нравится, что я с этими п–п–парнями вожусь — боится она. Но я с ними завязал, ч–ч–честно.
    — Да я не против — дружи себе. Просто они ведь могут…
    Рейчел замолкла.
    — Она думает, что они затеяли какую–то п–п–пакость. Послушай, — обратился Арт к жене и резко притянул ее к себе. — Все, я больше в этом не участвую, понимаешь? Это был последний раз.
    Они подошли к машине Джима. Он отпер дверь и открыл ее перед ними.
    — Дорогая, наверное, — предположила Рейчел.
    — Чересчур дорогая, — ответил он.
    Они полезли было на заднее сиденье, но он сказал:
    — Мы все поместимся впереди.
    Закрыв двери, он дал задний ход и влился в поток автомобилей. Рейчел и Арт, склонившись друг к другу, едва слышно что–то обсуждали между собой.
    — Знаете, она передумала туда ехать, — сообщил Арт и спросил у жены: — А к–к–куда тогда хочешь?
    — Помнишь, куда мы все время плавать ходили?
    — Т–т–тебе нельзя плавать.
    — Знаю, — сказала она, — но помнишь, мы ходили в бассейн, там, где зоопарк Флейшхакера[62]? Можно просто пойти, посидеть. Там, наверное, хорошо.
    Повернув налево, он поехал в направлении зоопарка Флейшхакера.
    — С–с–спасибо вам большое, — сказал Арт.
    — Мне самому приятно, — ответил Джим, и это было правдой.
    — Вы там бывали? — спросила Рейчел.
    — Гулял раньше — по Парку, по возможности старался выбираться.
    — Парк — это дальше, — сказала она. — Там тоже хорошо.
    Ее, похоже, отпустило. Она выпрямилась и смотрела в окно на дома и машины. Асфальт отражал яркий июльский солнечный свет.
    — Как малыш, хорошо? — спросил Джим.
    — Хорошо, — сказала Рейчел.
    — Армия, как я понимаю, теперь вам не грозит?
    — Что вы, Арта могут забрать, — ответила она. — Ему даже успели извещение прислать — и он пошел. Сказали, что годен. Только у него почки плохие — есть надо поменьше, особенно сладкого. А он не сказал им — забыл. Его чуть было уже не призвали, даже уведомление пришло, когда явиться нужно. Тогда я им позвонила. Пришлось мне идти, разговаривать с ними. Тогда его отпустили. Так что могли забрать — но теперь, наверное, уже вряд ли.
    — Ты ведь не хочешь в армию, — сказал Джим, хотя это и так было понятно.
    — Если придется, я п–п–пойду, конечно, — ответил Арт. — Только ведь войны нет никакой.
    — Рано или поздно они до каждого доберутся, — сказала Рейчел. — Им просто нужно, наверное, зацепить человека, чтобы он у них всегда на крючке был. На всякий случай. У них там на каждого дело заведено.
    — Кроме женщин, — уточнил Арт.
    Солнце согревало своими лучами деревья, дорожки, посыпанные гравием, воду в бассейне. На берегу загорали подростки в плавках и купальных костюмах. Кое–где стояли пляжные зонтики.
    Рейчел села на низенькие ступеньки, спускавшиеся к воде. Джим почувствовал себя в их компании каким–то долговязым стариком. Но, судя по всему, дела у них обстояли примерно так же, как и у него. И ему, и им было одинаково несладко.
    — Давайте пройдемся, — предложила Рейчел. — Здесь так скучно.
    Они пошли втроем от бассейна к зоопарку. Рейчел отстала. Обернувшись, Джим и Арт увидели, что она в задумчивости стоит у проволочной клетки.
    — Что там? — спросил Джим, вернувшись к ней.
    — Я заставила пуму зарычать.
    Животное возлежало на ветке искусственного дерева за решеткой. У него была массивная морда — скорее собачья, чем кошачья, с ощетинившимися короткими жесткими усами. Пума не удостоила людей даже взглядом.
    — Побриться бы ей не мешало, — пошутил Джим.
    — Вы на нее рыкните — она в ответ зарычит, — сказала Рейчел.
    Они поплелись дальше.
    Вдруг Рейчел спросила:
    — Что же делать?
    Джим растерялся.
    — Да мало ли чем можно заняться.
    — Нет, — покачала она головой. — Нечем. То есть не только сейчас, а вообще.
    — Скоро у вас появится много дел. Когда малыш родится.
    Но он и сам понимал, что это не ответ. Нужно было найти что–то получше.
    — Главное в жизни человека — это работа, — сказал он. — И это нормально. Это то, на чем ты концентрируешься. Совершенствуешься, чем бы ты ни занимался. Узнаешь все больше. Нарабатываешь мастерство. В работе можно идти все дальше и дальше — и тогда это будет уже не просто работа, а что–то большее.
    — По–моему, вы правильно поступили, — сказала Рейчел. — Что рекламу эту не прочитали.
    — Да нет. Я просто устал. Нелады с Пэт доконали меня.
    — Мы как раз в тот день с вами встретились, — припомнила Рейчел. — Это как–то с нами связано?
    — Связано, — сказал он.
    — Вы из–за нас расстроились?
    — Да, странно как–то себя почувствовал.
    — Значит, работа для вас не самое важное в жизни — вы готовы потерять ее ради чего–то другого.
    — А почему ты меня тогда булочкой угостила? — спросил он.
    — Потому что вы мне понравились. И мне захотелось вам как–то это показать. Ваша передача для нас много значила. Мы ее постоянно слушали. Вам можно верить. Если вы что–то говорили, это была правда. Вы поэтому не стали рекламу читать? В ней не все было правдой? Они ведь так иногда свой товар расхваливают — как будто он из одних достоинств состоит. А вы, наверное, посчитали, что если прочтете это, то все решат, что вы и сами так думаете, но вы–то знали, что так не думаете, знали, что это вранье, да? Когда я услышала, что вы отказались, то так и решила: поэтому вы так и поступили. Я знала: вы не будете читать того, во что сами не верите. Вы ведь нам всегда только правду говорили. А если бы врали, мы бы и слушать не стали вас.
    — Ну, от парня за микрофоном не стоит так много ждать, — сказал Джим. — Я же только диджей, сижу себе музыку популярную кручу, чтобы время как–то убить.
    — Хорошо, кого же нам тогда слушать? — возразила она. — Нас в школе всякой ерундой пичкали, в журналах мы то же самое читаем, в церкви все то же твердят. Какая–нибудь кучка старых теток из родительского комитета вечно учит нас жить. Но я уже давно все поняла. Им так выгодно, им так просто удобней. Может быть, удобнее всего будет, чтобы мы исчезли с лица земли? Ничего бы больше не просили, не хотели — перестали бы им мешать. Они всегда сумеют объяснить, почему они правы. Но постоянно долдонят про водородные бомбы, которые нужно будет сбросить на врагов. Надеюсь, если война начнется, им тоже от бомб достанется.
    — В смысле нам, — сказал он.
    — Нет, им. Что значит нам? Зачем нас бомбить–то?
    — У нас тоже можно отнять жизнь.
    — Мне все равно. Какая разница? Нас все равно впереди ничего не ждет.
    Она медленно брела мимо клеток со зверями.
    — Я тут в одной книге про женщин–переселенок читала. Сбивали себе масло, сами одежду шили.
    — Ты бы тоже так хотела?
    Она медленно и тяжело произнесла:
    — Да кто этим теперь занимается?
    И не поспоришь.
    — Знаете, у меня есть знакомая девушка, еврейка, — сказала Рейчел. — Уехала в Израиль. Работала там на ферме. Жила в пустыне, на работу с ружьем ходила. Ели там все вместе, владели всем совместно, денег за работу не получали — они жили в этом, как его… Не помню, как называется. Еврейское слово. Что–то вроде коммуны. А до того она жила, как мы, юбку просиживала, транжирила время на всякую чепуху. Мы вместе ходили по субботам в кино — я, она и еще компания подруг, сидели, пялились на экран, фильм обычно был про любовь, понимаете, в конце славный парень и славная девушка оказываются вместе, он ее целует, и все замечательно. И у них там дом за городом, куча мебели и окно такое большущее в доме.
    — Панорамное, — сказал он.
    — И две новые машины. А мебель такая светлая, современная.
    — Ну что ж, — сказал он. — Бывают такие дома.
    Арт, который шел впереди, показал в сторону улицы за зоопарком и сказал:
    — Эй, п–п–посмотрите туда.
    Там несся красно–белый автомобиль с откидным верхом, в нем сидели четыре хорошо одетых молодых человека. Новенькая машина сверкала, на парнях были свитера, волосы их были тщательно причесаны. Взвизгнув шинами на повороте, автомобиль скрылся за углом.
    — «Бактрийцы», — сказал Арт.
    — Ну и что? — буркнула Рейчел.
    — Да так, заметил, что это они.
    — Дело в том, — обратилась она к Джиму, — что я была помолвлена с Биллом Брэттоном. Когда в школе училась. Мы с ним пару месяцев встречались.
    — Он у «Бактрийцев» президент, — пояснил Арт. — У их родителей б–б–бабок много. У него отец адвокат. М–м–машины у них — самое новьё. Они на т–т–танцы эти ездят.
    — Билл водил меня потанцевать в свои навороченные ночные клубы, Мы ездили иногда в округ Марин, по шоссе. Обедали там, танцевали, даже носила значок его клуба.
    — Как ты с ним познакомилась? — поинтересовался Джим.
    — На школьных танцах. Они все приходили в спортзал компанией, в начищенных туфлях, причесанные — неплохо смотрелись.
    — Танцевать они умеют, — вставил Арт. — Они этому учились.
    — Биллу румбу нравилось плясать, — рассказывала Рейчел, — и мамбо, а теперь, наверное, ча–ча–ча у них здорово получается. Я танцевать любила, поэтому с ним и ходила. Арт у нас танцор неважный. Один раз я даже на обеде у Брэттонов побывала, на Ноб–Хилле. У них такой особняк, за лужайками садовник следит, библиотека, куча комнат, и стол такой здоровенный — человек двадцать, думаю, сидело. А потом у Билла были большие неприятности в Сан–Рафаэле[63].
    — Да, — подтвердил Арт, — ошибка тогда вышла — в тамошней полиции н–н–не знали, кто такой Брэттон, ну и однажды ночью упекли в тюрьму целую шайку «Б–б–бактрийцев».
    — Они в Сан–Рафаэле тогда по улицам катались, — начала рассказывать Рейчел. — Колеса на машинах резали, несколько машин с горки столкнули, прохожих избивали — дело было поздно ночью, а сами на угнанной машине ехали. Ну, и полиция их на первом шоссе схватила, недалеко от Олемы. У них с собой пиво оказалось. Обычно–то их родичи отмазывали, а тут не сумели. Некоторым штраф пришлось заплатить немаленький, а одного парня — ему, кажется, больше двадцати одного было — в тюрьму на год засадили. Билл условный срок получил. Я с ним тогда уже не встречалась. Рассталась с ним из–за обряда посвящения. Они тогда в Кармеле собрались. Я с Биллом тоже поехала. Ночевала с девчонками, днем мы гуляли, весело было. А потом они стали заставлять парней, которых посвящали, такое проделать… Мерзости всякие. В общем, я ушла, и больше с тех пор с ним не знаюсь. Ужас, что они творили — как будто они не люди, не могу даже говорить об этом. В конце концов одного парня убили, и как–то оно все притихло.
    — Представляю, — сказал Арт, — как их родичам п–п–поднапрячься пришлось, чтоб отмазать их.
    — И много таких клубов? — спросил Джим. — У ребят из высшего общества?
    — Тот, кто из хорошей семьи, почти обязательно в каком–нибудь клубе. У них свои значки, танцы, обряд посвящения. И клубам этим все трын–трава, потому что папаши их тоже в них входили. А танцы у себя в больших домах устраивают, на Ноб–Хилле. За родителями они как за стеной. Денег у них куча. Один только значок бактрийский долларов пятьдесят стоит.
    Впереди показались медвежьи клетки. Нашлось место, где можно было попить кофе и посидеть. Ходьба, похоже, утомила Рейчел, она как–то сгорбилась. Напротив их скамейки собрались посмотреть на медведей дети. Один медведь, усевшись, ухватил задние лапы передними и смешно раскачивался из стороны в сторону. Рейчел, видимо, стало нехорошо от этого зрелища.
    — Что с т–т–тобой? — спросил Арт, наклонившись к ней.
    — Ничего. Просто неприятно.
    Арт предложил:
    — М–м–может, поедемте домой? Она потихоньку обедом з–з–займется.
    По пути домой, на Филлмор–сврит, Рейчел спросила:
    — А кто такая Пэт?
    — Моя бывшая жена, — ответил Джим. — На «КОИФ» работает.
    — Та женщина с ч–ч–черными волосами? — спросил Арт. — Кажется видел ее — классная. Потрясно выглядит.
    — Странно, наверное, постоянно видеть человека, после того как па стались, — предположила Рейчел.
    — Временами тяжко, — сказал он.
    — Ей нравится на радиостанции?
    — Она любит свою работу.
    — По–моему, если мужчина любит женщину, он никогда не должен бросать ее или начинать отношения с другой, — заметила Рейчел.
    — Иногда прекратить отношения хочет женщина, — сказал Джим.
    Рейчел кивнула.
    — Тебе это не приходило в голову? — спросил он у нее.
    — Нет, — сказала она.
    — Я очень любил Пэт. Да и сейчас не могу сказать, что остыл. Но ей нужно было то, чего я не мог ей дать.
    — И как вы себя чувствуете, когда видите ее? — спросила Рейчел. — Вам и сейчас хочется помогать ей, ухаживать за ней, заботиться?
    — Хочется. Но я понимаю, что это невозможно. Совсем скоро она выйдет замуж за Боба Посина, это наш коммерческий директор.
    Он свернул налево, на Филлмор–стрит, и вскоре припарковался в квартале от их дома.
    — Не судите меня слишком строго, — сказала Рейчел, когда он открывал дверь ей и Арту, — может быть, после Пэт моя готовка вам не понравится.
    Это позабавило его.
    — Хорошо, миссис Женушка.
    Квартира находилась ниже уровня земли, в гостиной было прохладно и сыро. Вдоль стен шли трубы. Его удивило, как мало у них мебели. Самым большим ее предметом был массивный круглый дубовый стол, еще тут имелись два стула, диван и тумбочка, на которой стоял телевизор — допотопный двенадцатидюймовый «Эмерсон» с антенной–усами. В углу был сложен макет какого–то издания. Он прочел напечатанное огромным готическим шрифтом название — «Фантасмагория». Рейчел сразу ушла на кухню и принялась готовить ужин. Усевшись на диван, Арт прикурил и нервно задымил. Глава семьи прочувствовал серьезность своего положения, подумал Джим.
    — Неплохо, — сказал Джим, имея в виду квартиру.
    — Мы т–т–тут живем с тех пор, как поженились.
    Арт затягивался все чаще, клубы сигаретного дыма почти скрыли его. Он со вздохом подтянул ноги и поерзал на диване.
    Из кухни вышла за тарелками Рейчел. Она тоже суетилась, и Джим подумал, что его визит стал событием для них обоих. Нечасто ей, наверное, приходилось готовить для гостей, выступать в роли хозяйки.
    — Кофе хотите? — спросила она.
    — Варить не стоит, — ответил он.
    — Уже сварен, только разогреть.
    — Ну, хорошо, — согласился он, — спасибо.
    Когда она снова скрылась на кухне, он спросил Арта:
    — Сколько вы платите за квартиру?
    — Пятьдесят пять долларов в месяц, — ответил Арт.
    Джим спросил, сколько они вдвоем зарабатывают.
    — Вместе с тем, что я п–п–получаю, выходит примерно сто пятьдесят в месяц.
    И больше трети отдают за жилье, подумал Джим.
    — Да, наживаются на вас хозяева.
    — Ну да, — обреченно согласился Арт. — Но по нынешним ценам не так уж и плохо. Мы в других местах смотрели — так там и ш–ш–шестьдесят, и семьдесят просили. А квартиры хуже этой.
    — А как будете справляться, когда малыш родится? Вы как–то думали о будущем?
    Арт подвигал ногами.
    — Справимся.
    — На что пропитание–то покупать будете? Ей нельзя будет работать. Рейчел закрыла кран на кухне и снова появилась в дверном проеме.
    Взгляд ее широко открытых темных глаз был устремлен на него.
    — Вот и брат его то же самое говорит.
    Ему стало не по себе.
    — И что же вы будете делать? Ты зарабатываешь две трети семейного дохода — когда ты уйдешь с работы, вы этого лишитесь.
    — А у вас есть деньги? — спросила Рейчел.
    — Есть какие–то.
    — Ну, так вы нам дайте. — Она улыбнулась. — Аж побледнели. Напугала я вас.
    — Напугала, — согласился он. — Но не деньгами.
    — Знаю. Вы бы нам дали, правда?
    — Дал бы, — сказал он. — Только вы бы не взяли.
    Она вернулась на кухню.
    — Мы ведь вас почти не знаем.
    — Знаете, — сказал он.
    — Но не очень хорошо. Недостаточно.
    Тут Арт сказал:
    — У нас п–п–полно денег. Мы больше с–с–ста баксов скопили.
    — Давайте я вам еще столько же подкину, — вдруг сказал он.
    — Ха, нет, не надо. Вы что! — нервно хохотнул Арт.
    — Давайте, — настаивал он, и от души.
    — Да ну, нет, что вы, — сказал Арт.
    Но Джиму это было нужно.
    — Что я могу сделать? — спросил он.
    Вошла с кофейником Рейчел.
    — Вы о чем?
    — Мне хотелось бы помочь чем–нибудь.
    Оба молчали. И он, и она дичились. Как кошки, подумалось ему. Как пума в зоопарке. Он слишком близко к ним подошел.
    — Вам ведь никак не выкрутиться, — сказал он. — Живете в трущобе без денег — взрослые так не живут. Живете как бог знает кто.
    — Потому что у нас нет денег? — спросила Рейчел.
    — Меня пугает, что с вами что–нибудь случится. И я ничего не могу сделать, ничем не могу вам помочь.
    Я бессилен, подумал он. Бессилен как–то повлиять на их жизнь, что–то в ней изменить. Передачи его больше нет, он утратил контакт с ними. Теперь он не может работать, не может делать ничего значимого. Он чувствовал себя бесполезным, никому не нужным.
    — Может быть, я купил бы вам что–нибудь? — предложил он.
    — Пейте лучше кофе.
    Она поставила перед ним чашку.
    — Как ты думаешь, каково сейчас мне?
    Он упорно ждал от нее ответа, не обращая внимания на кофе.
    Стоя перед ним с кофейником, она сказала:
    — Купите что–нибудь для ребенка. Одежду какую–нибудь. Когда будет ясно, я напишу размер и цвет.
    Она вернулась к кухонному столу и открытым кулинарным книгам, по которым готовила ужин.
   

   

    

     Глава 7
    

    В субботу вечером в запертую металлическую дверь чердака, где жил Людвиг Гриммельман, постучали.
    — Кто там? — спросил Гриммельман, не узнав стука.
    Он снял со стенной стойки армейскую винтовку М–1, сгреб со стола секретные документы и черновики донесений, запихал их в портфель, защелкнул замок и спрятал в тайник. Потом выключил свет. В темноте ему стало слышно собственное дыхание.
    — Что вам нужно?
    — Мистер Гриммельман? — спросил мужской голос.
    Гриммельман подошел к боковому окну, открыл защелку, поднял окно и выглянул. На наружной лестнице стоял дородный человек в пальто, шляпе и выглаженном костюме. Средних лет, похож на торгового агента, вернее, страхового.
    Включив свет, Гриммельман отпер дверь.
    — Я занят, покупать ничего не собираюсь.
    — Меня зовут Ральф Браун, — представился гость. — Я из ФБР. — Он распахнул черную кожаную обложку удостоверения. — Хотелось бы на минутку зайти и кое–что обсудить с вами. Если можно.
    — А в чем дело?
    Гриммельман попятился, и мистер Браун вошел.
    — Дело касается одного парня, может быть, он вам знаком, — Браун окинул взглядом комнату. — Ну и квартирка у вас.
    Он неторопливо прошелся.
    — Что за парень?
    — Его фамилия Кендельман. Не слыхали про такого? Леон Кендельман. Мы подумали, может, вы его знаете. Вот его фотография.
    Мистер Браун извлек из глубокого кармана пальто пакет, открыл его, протянул Гриммельману расплывшийся и нечеткий снимок.
    Человек на фото тем не менее был ему знаком.
    — Что он сделал? — спросил Гриммельман.
    — Уклоняется от призыва.
    Гриммельман вернул фотографию.
    — Нет, не знаю такого. И вообще, в вашу организацию проникли коммунисты, что толку вам что–то рассказывать — информация напрямую идет к приспешникам Советов из профсоюзных школ и окружения газеты «Пиплс уорлд».
    — Вы никогда не видели этого человека?
    — Нет.
    — Уверены?
    — Да, я никогда его не встречал.
    Ему было очень страшно, потому что на снимке, сделанном телеобъективом с большого расстояния, был запечатлен не кто иной, как он сам.
    — Можно посмотреть ваше призывное удостоверение? — попросил мистер Браун.
    Удостоверение лежало в запертом ящике под столом, вместе с другими документами. Изготовил его Ларсен, типограф, у которого работал Арт. Ларсен одно время входил в число организаторов раскольнической троцкистской организации, в которой когда–то участвовал и Гриммельман.
    Изучая удостоверение, мистер Браун спросил:
    — Вам двадцать шесть лет?
    — Да. Я родился в Варшаве, гражданство получил в тридцать втором году.
    — Вы признаны негодным к службе, — сказал мистер Браун, возвращая удостоверение. — Как вам это удалось? На вид так вполне здоровы.
    — Грыжа, — сказал Гриммельман.
    — Так вы точно не знаете этого Кендельмана?
    На самом деле никакого Кендельмана не существовало. Он зарегистрировался под этим именем и время от времени пользовался им в тайной политической работе, в секретных операциях, например при выслеживании фашистских студенческих группировок, сталинистских организаций и для того, чтобы брать в библиотеках книги, которые он не собирался возвращать.
    — Точно, — подтвердил он.
    Когда же, наконец, этот фэбээровец мистер Браун уйдет? Ему хотелось этого сейчас больше всего на свете, он не мог этого дождаться. Он упадет замертво, если мистер Браун не оставит его в покое как можно скорее. Ощущение опасности стало невыносимым.
    — Ну и квартирка у вас, однако, — сказал мистер Браун, взяв в руки несколько фотокопий газеты «Правда». — Политикой интересуетесь, мистер Гриммельман?
    Казалось, он и не собирается уходить. Напротив, чем внимательнее мистер Браун оглядывался вокруг, тем интереснее ему становилось.
    — Он считает, что пора выводить «Хорьх». Велел, чтоб мы его запустили, чтоб двигатель работал, — рассказывал Джо Мантила.
    Он высунулся из окна своего «Плимута» модели тридцать девятого года к Арту, стоявшему у обочины на Филлмор–стрит. За «Плимутом» сигналили, мигали фарами и пытались объехать его другие машины.
    — Я за Хайнке поехал, а ты или сейчас садись, или мы тебя на обратном пути подберем.
    — Давайте на обратном пути, — предложил Арт.
    — Ладно, минут через пятнадцать, — Мантила подставил часы под свет от фар машин сзади. — Пять минут одиннадцатого.
    Арт пошел обратно по дорожке и спустился по ступенькам в квартиру. За его спиной «Плимут», дав газу и отплевавшись, рванул с места и исчез из виду. Машины продолжили свое обычное вечернее движение по улице.
    Закрыв входную дверь, он сказал Рейчел:
    — Не получится у нас сегодня пойти. Мне нужно кое–что сделать.
    — Гриммельман? — спросила она.
    На ней уже было пальто, она стояла в ванной и расчесывала волосы. Они собирались сходить в кегельбан. Рейчел любила смотреть, как играют, любила этот шум, суету вокруг, компанию сверстников. Особенно субботним вечером.
    — Кажется, сегодня нужно будет кое–чем заняться, — сказал Арт.
    Он чувствовал себя неловко, зная, как она относится к Гриммельман) и Организации.
    — Смотри сам, — сказала она. — Только он такой… странный. Ну, то есть сидит там у себя наверху целыми днями, никуда не выходит. Оно тебе нужно?
    — Я в «Хорьх» столько вложил, — ответил он.
    В его обязанности входило доставать детали для ремонта двигателя.
    — Что–то не то с этим Гриммельманом, — сказала Рейчел, снимая пальто.
    — Нэт то же самое говорит.
    — Мне кажется, ты туда от нечего делать ходишь. Тебе просто заняться нечем.
    — Может, ты и права, — пробормотал он, переступая с ноги на ногу.
    — Когда вернешься?
    — Поздно, наверно.
    Ему не очень–то хотелось идти. Но долг звал. Он с запинкой спросил:
    — Ты–то как, ничего, что остаешься?
    — Я, может, в кино пойду.
    — Мне бы спокойнее было, если б ты дома осталась.
    — Ладно, — согласилась она, — останусь. Давай как–нибудь в покер снова сыграем.
    Покер она любила и любви этой не изменяла. Играла она сдержанно, без слов и жестов, в покер без прикупа или с обменом — классический покер без джокеров. Обычно выигрывала пару долларов. Она распугала почти всех школьных друзей Арта, которым нравилась безалаберная, нерасчетливая игра с шуточками и прибауточками. Как–то раз она дала пощечину Ферду Хайнке, сбив с него очки, за то, что он в шутку открыл карту при раздаче.
    — С тобой боятся в карты играть, — сказал он. — Ты чересчур всерьез к этому подходишь.
    — Что значит «чересчур всерьез»?
    — Когда это уже не игра.
    — А покер — это и не игра, — сказала она. — Как ты думаешь, что это такое? Это тебе не червы какие–нибудь. В этом твоя беда — ты не можешь отличить важное от второстепенного. Вот ты идешь ерундой какой–то заниматься, а сам не знаешь, играешь ты или нет — в революцию, фашистов или что там еще у вас с этой машиной связано. Но ты при этом думаешь, что ты на самом деле революционер, что это не игра. Так кто же ты? Ни то ни се. А наша ситуация: я, квартира эта, ты сам? Это ведь тоже не игра. Вот ты собрался туда, дурака с ними валять, и вряд ли вернешься, во всяком случае, задержишься точно, значит, получишь у меня.
    Она посмотрела на него своим пристальным, пронзительным взглядом, который так пугал людей: никто не мог его выдержать. Вот возьмет и разнесет эту квартиру со всей ее обстановкой, уничтожит ее. И при этом слова не вымолвит — сделает свое дело, и все. Потом несколько недель не будет разговаривать с ним: будет ходить на работу, готовить, покупать все, что нужно, убираться — и все это молча.
    В ней всех повергало в трепет то, что она никогда не шутила. Все говорилось ею всерьез. Она не угрожала. Она пророчествовала.
    Он обнял ее и поцеловал. Лицо Рейчел застыло, тонкие губы совсем сжались. Он поцеловал ее в щеку и почувствовал жесткую косточку сразу под кожей.
    — Какая ты строгая, — сказал Арт.
    — Просто хочу, чтоб ты знал, — наконец улыбнулась она.
    — А что мне остается? Я должен идти.
    — Ты не должен.
    — Меня ждут, — беспомощно сказал он.
    — Ты ничего не должен. Никто не имеет права заставлять тебя. Все, что они говорят, — это просто куча слов. Гриммельман ничем не лучше других. Он как бы знак. Ты всегда делаешь то, что предписывают знаки? Прочел что–нибудь, и сразу так и поступил? Ты веришь в то, что написано на стене или на бумажке, которую тебе прислали по почте? Ты же знаешь, это всего лишь слова. Просто болтовня.
    — Иногда я слушаюсь других, — сказал он.
    — Никогда не слушайся других.
    — Вообще никого?
    Она была так сурова, что ему стало не по себе.
    — Помнишь всю ту муть, которой учили нас в школе, все это фуфло? Хоть бы что–нибудь было во всем этом!
    Выверенным движением она подцепила нитку, свисавшую с его рубашки, накрутила на длинный палец, оторвала и бросила в пепельницу на каминной полке.
    Он положил руки ей на плечи. Сквозь ткань ее блузки он почувствовал, что она здесь, с ним, совсем рядом.
    — Хорошо бы куда–нибудь нам с тобой поехать, — сказала она. — В другие края. Мир увидеть хочется. Можно было бы доехать до Скалистых гор. Повыше забраться. А может быть, и поселиться там. Там ведь есть города прямо в горах.
    — Там работу трудно найти, — заметил он.
    — Магазинчик можно было бы открыть, — сказала Рейчел. — Пекарню, например. Людям всегда что–то нужно.
    — Я не пекарь.
    — Ну, газету могли бы выпускать.
    Он снова поцеловал ее, приподнял и прижал к себе. Потом посадил на подлокотник дивана.
    — Попроси Нэта, — сказала она, — пусть даст нам машину — у него их много, и мы бы съездили. Скажи ему, что нам нужна новая, чтобы мы могли продать ее, когда туда приедем.
    — Ты серьезно?
    А она и не могла иначе.
    — Но не сейчас, — сказала она. — Давай подождем, пока малыш родится. А потом можно поехать. Через пару лет, когда денег поднакопим. Ты как раз закончишь свое ученичество.
    — Ты правда хочешь уехать отсюда? — удивился Арт — она ведь родилась и выросла здесь.
    — Можно было бы даже в Канаду поехать. Я думала об этом. В какой–нибудь городок, где много снега и ловят зверьков капканами.
    — Тебе там не понравится, — сказал он.
    И тут же подумал: кто знает, может быть, как раз понравится.
    «Хорьх» стоял в гараже из листового металла в равнинном промышленном районе города. Гриммельман, в своей черной шерстяной шинели, ботинках десантника и армейской рубашке, отпер висячий замок и распахнул двери.
    В гараже было сыро, на цементный пол пролилось масло. В стороне стоял верстак. Джо Мантила включил свет. Арт Эмманьюэл закрыл двери.
    — Чужих тут не было. Никто до него не добрался, — сказал Ферд.
    «Хорьх» был весь во вмятинах, полученных во время стычек, но все еще выглядел внушительно. Весил он почти шесть тысяч фунтов. Его привезли из Латинской Америки, а собран он был в 1937 году концерном «Ауто–Унион». Вермахт и СС использовали в свое время эту спортивную модель с откидным верхом на пять пассажиров как штабной автомобиль. Гриммельман никому не рассказывал, где и как он его достал и сколько заплатил. Покрашенный в смоляной цвет, с системой дистанционного управления, «Хорьх» был единственной в своем роде машиной.
    Арт сел за руль и запустил двигатель. Грохот, раздавшийся в запертом помещении, оглушил их, заклубились выхлопные газы, тошнотворно запахло бензином.
    — Барахлит немного, — сказал Ферд Хайнке.
    Подняв капот, Арт принялся торопливо регулировать горючую смесь.
    — С чего это ты решил сегодня выкатиться? — спросил он у Гриммельмана.
    Никогда еще не видел он Гриммельмана таким встревоженным и взбудораженным.
    — Время настало, пора, — провозгласил Гриммельман, выписывая круги по гаражу с заложенными за спину руками.
    — Так вот почему ты сам не свой!
    — Если мы на самом деле собираемся сегодня выступить, надо позвать кого–то еще — четверых недостаточно. Всю Организацию надо задействовать, — предложил Ферд Хайнке.
    Организация не имела жесткого членства — был твердый костяк, другие приходили и уходили.
    — Это у нас будет как бы разминка, — объяснил Гриммельман, прикрепляя релейную плату пульта дистанционного управления. Отверткой он подтягивал наконечники к клеммам. По щекам его лился пот, освещенное лицо блестело. — Генеральная репетиция — посмотрим: как, сможем двинуться по первому требованию или нет.
    — Куда двинуться? — спросил Джо.
    — Ситуация сложилась критическая, — ответил Гриммельман. — Нужно заправить «Хорьх», чтобы хватило на длинный рейс. Возможно, нам придется сменить место проведения операций.
    Подсоединив пульт управления — важнейший орган автомобиля, он добавил:
    — С этой секунды оружие должно быть всегда на борту «Хорьха».
    — Куда сегодня едем? — спросил Ферд Хайнке.
    — Проведем практические учения в районе «Старой перечницы». Если получится, вступим в бой с транспортным средством «Бактрийцев».
    — Отлично, — обрадовался Джо Мантила, ненавидевший «Бактрийцев» с их кашемировыми свитерами, свободными брюками и носками в разноцветный ромбик, танцами в загородных клубах и, конечно же, детройтскими гоночными автомобилями последней модели.
    — Посмотрите, свободен ли путь! — с лихорадочной одышкой велел Гриммельман.
    Ферд вышел проверить улицу.
    — Пойду «Плимут» оседлаю, — сказал Джо Мантила, выходя вслед за Фердом. Он взял с собой пульт управления, микрофон и катушку кабеля со штекером на конце. — Попробуем выкатить.
    Он сел в «Плимут» и принялся нажимать на кнопки, управлявшие «Хорьхом». Гидроусиленный руль автомобиля повернулся, сработано переключение передач, и «Хорьх» задом двинулся из гаража. На нем вместо первоначальной восьмискоростной ручной коробки передач установили в свое время автоматическую, «Борг–Уорнер». Оригинальной частью машины оставался не имевший себе равных двигатель с верхними распредвалами, а огромный коленчатый вал в нем держали десять опор. Двигатель взревел, и «Хорьх» выкатился на улицу. Вспыхнули фары, включился передний ход, педаль акселератора отпустило. Из–за решетки под эмблемой концерна «Ауто–Унион» прогремел голос Джо Мантилы:
    — Ну как, поехали?
    — Великолепно, — сказал Гриммельман, торопливо выходя на улицу.
    Арт закрыл двери гаража. Втроем они спешно влезли в «Плимут» к Джо.
    Мантила вел «Плимут», а Гриммельман управлял «Хорьхом» с пульта. Массивный «Хорьх» двинулся, они следовали за ним на близком расстоянии — необходимо было видеть, что там, впереди. Когда они только начинали, ведущая машина отставала, и приходилось мириться с тем, что «Хорьх» врезался в стоявшие автомобили, заезжал на обочину тротуара, но теперь они научились всегда держать его в поле зрения. Свет его фар выхватил из темноты мостовую, за его открытым верхом они простреливали взглядами улицу.
    — Направо, — подсказал Ферд.
    Гриммельман, почти остановив «Хорьх», осторожно повернул его в нужном направлении.
    — Движение гуще стало, — посетовал Гриммельман, напрягшийся от работы с пультом.
    — Да уж, — подтвердил Ферд Хайнке. — Слушай, давай я его пока вручную поведу, пока до «Перечницы» не доедем.
    — Не надо, — сказал Гриммельман. — Все нормально.
    Открытый «Хорьх», без водителя и пассажиров, плавно двигался по Филлмор–стрит среди автобусов, такси и легковых автомобилей. Как обычно, никто не замечал, что за рулем никого нет.
    — Арт, стрелком сегодня ты будешь, — приказал Гриммельман.
    Пошарив рукой по полу «Плимута» — Арт и Ферд Хайнке теснились на заднем сиденье, где к тому же была свалена в кучу аппаратура. — Арт нащупал оружие нападения — распылитель, наполненный белой эмалевой краской. Ему стало неприятно держать в руках эту увесистую штуковину, и он передал ее Ферду.
    — Ты в них стреляй, — сказал он.
    — В чем дело? — возмутился Гриммельман. — Я же тебе приказал.
    Арт покачал головой:
    — Не знаю. Не могу.
    Они подъезжали к «Старой перечнице». У обочины красовалось новенькое детройтское лихаческое авто. Те, кто на нем приехал, зашли в автокафе и стояли у прилавка.
    — «Бактрийцы», — сказал Гриммельман.
    Это был темно–зеленый с белым «Бьюик» пятьдесят шестого года.
    — Припаркуй «Хорьх», — возбужденно сказал Джо.
    Под управлением Гриммельмана «Хорьх» плавно подкатил к обочине в конце квартала и остановился в ожидании с работающим вхолостую мотором.
    — Давай, — приказал Гриммельман.
    Ферд Хайнке, высунувшись из окна «Плимута», пустил струю краски на зеленое крыло «Бьюика» и вывел на нем:
    ХУЙ
    — Ну вот, — сказал он, закончив. — Поехали.
    «Плимут» рванул вперед, Арт откинулся на спинку сиденья. Ему все это не нравилось. Он подумал о Рейчел. Позади «Бактрийцы» выскочили из «Старой перечницы» и залезали в свой «Бьюик». Но его это не волновало.
    — Останавливаемся, — велел Гриммельман Джо. — За углом, как в тот раз.
    «Плимут» с визгом завернул за угол, проехал мимо стоявшего «Хорьха» и остановился. У автокафе «Бактрийцы» завели «Бьюик». Когда тот отъехал от обочины, Гриммельман передвинул «Хорьх» с места его стоянки на мостовую впереди «Бьюика».
    — Расисты! — пророкотал громкоговоритель с «Хорьха» в сторону «Бьюика», когда тот попытался объехать его.
    «Хорьх» закрыл выезд на боковую улицу, и «Бьюик», которому не удалось свернуть, вынужден был поехать дальше, сопровождаемый «Хорьхом».
    Джо Мантила, дав на «Плимуте» задний ход, выехал на Филлмор–стрит и последовал за «Хорьхом», а перед ним вычерчивал по улице зигзаги «Бьюик», из которого высовывали головы и оглядывались сбитые с толку «Бактрийцы».
    — Расисты! — зверски громыхнул «Хорьх» своим усиленным басом позади них. Им было воочию видно, что за его рулем никого нет — и это наводило жуть.
    — Поддай–ка ему газу, — попросил Ферд Гриммельмана.
    Нагнав «Бьюик», «Хорьх» врезался ему в задний бампер. «Бактрийцы» в панике юркнули за угол и исчезли из виду — они сдались. Вылазка была закончена.
    — Хорошо, — сказал Гриммельман. — На сегодня достаточно.
    Джо Мантила, съехав на подъездную аллею, остановил «Плимут», Гриммельман развернул громаду «Хорьха» на сто восемьдесят градусов, и они двинулись за ним в обратном направлении.
    — Что с тобой? — спросил Арта Ферд, ткнув его в ребра.
    — Ничего.
    Он приуныл. Впервые за все время вылазка не доставила ему никакого удовольствия.
    — Домой он хочет, — сказал Гриммельман.
    — Так и есть, — подтвердил Арт.
    Повисло неловкое молчание.
    — Может быть, в следующий раз, — сказал Арт. — Просто неделя какая–то дурацкая.
    И Джо Мантила, и Ферд Хайнке с пониманием посмотрели на него. Гриммельман никак не отреагировал, он сосредоточенно управлял «Хорьхом».
    — Блин, в чем я провинился? — не выдержал Арт. — На мне и так куча всего висит.
    На его попытку оправдаться никто не ответил.
   

   

    

     Глава 8
    

    В ту же субботу вечером Джим Брискин поехал на другую сторону Залива, в Беркли, к матери, которая жила на Спрус–стрит. Собственным ключом, который до сих пор у него оставался, он отпер дверь полуподвального этажа белого бетонного дома, в котором когда–то родился, и стал разбирать коробки, грудами сложенные у печных труб. От цементного пола тянуло холодом. Банки и бутылки на подоконниках заросли паутиной. В дальнем конце помещения стояла новая стиральная машина с сушилкой — он видел ее впервые.
    Среди одежды, журналов и мебели он разыскал походное снаряжение. Сначала отнес к себе в машину, припаркованную на подъездной дорожке, плиту «Коулман» и фонарь, потом сложил и отнес палатку. Когда он осматривал надувные матрасы, над ступеньками открылась дверь и вспыхнула лампочка.
    — Это я, — сказал он заглянувшей внутрь матери.
    — Я увидела твою машину. Какой сюрприз. Ты что, даже поздороваться не зашел бы? Просто забрал бы, что нужно, и уехал?
    Держась рукой за перила, миссис Брискин, невысокая седая женщина, в халате и тапочках, спустилась по лестнице. Он не виделся с матерью два или три года и сейчас не сказал бы, что она хоть сколько–нибудь изменилась — не похоже было, чтобы она стала слабее, нерешительнее или сгорбилась. Она была, как всегда, начеку.
    — Я в поход собираюсь, — сказал он.
    — Зайди хоть в дом, раз уж ты здесь. У меня жареные рулеты с ужина остались. В газете написали, что ты ушел с работы на радиостанции. Не собираешься на нашу сторону Залива вернуться?
    — Я не ушел с работы, — ответил он, укладывая палатку, надувные матрасы и спальные мешки в багажник.
    — Она все еще работает там? — спросила мать. — Если тебе интересно мое мнение, для тебя куда лучше было бы уехать оттуда — хотя бы из–за нее. Пока вы работаете вместе, ты все–таки будешь привязан к ней.
    Он закрыл машину и поднялся с матерью выпить чашку кофе в продолговатую гостиную с покрытым коврами полом, панорамным окном, выходящим на Залив, лампами, пианино и гравюрами на стенах. Гостиная не изменилась, только сосны за окном выросли. В вечерней темноте их ветки чуть шевелились и дышали.
    Снова увидев гостиную, он вспомнил первый год после женитьбы, год, когда он пытался как–то примирить между собой Патрицию и мать. Пэт, вечно поглощенная своими мыслями, не замечала миссис Брискин, и та отвечала ей враждебностью. Его мать никак не могла смириться с тем, что невестка «не выказывает уважения». Насколько он понимал, у Патриции не было определенного мнения о его матери. Ей нравился дом, его размах и солидность, нравились большие комнаты, вид на Залив и особенно сад. Патриция входила в дом так, как будто она жила в нем одна. Это было место «где он вырос», и летом она любила сидеть на заднем дворе, в одном из садовых парусиновых кресел, загорая и слушая радио, читая и попивая пиво.
    Однажды Патриция вошла в дом в купальнике, рухнула на пол и завела с его матерью долгий разговор. Брак их уже распадался, и Пэт было о чем поговорить. С собой она принесла бутылку рислинга. Лежа на ковре, она пила и говорила, а его мать — так миссис Брискин сама об этом потом рассказывала — сидела, как деревянная, в своем кресле в углу, не проявляя ни тени понимания или сочувствия. Бессвязным жалобам Пэт не было конца — уже наступил вечер, а она все лежала на полу. Рислинг закончился, и она то ли крепко заснула, то ли впала в беспамятство. Мать позвонила ему, и когда он приехал за Пэт в семь часов вечера, то застал ее все в той же позе, на полу гостиной, в купальнике. По пути обратно через Залив, в их квартиру в Сан–Франциско, она что–то бормотала, ему стало смешно, и никак было не вызвать в себе негодование, которое чувствовала его мать. Больше Патриция ее не видела. По–видимому, Пэт почти ничего и не помнила. Она полагала, что заснула одна в саду.
    — А что за поход? — спросила мать, сидя напротив него. — Надолго?
    — Просто хочется куда–нибудь уехать, — сказал он.
    — Один едешь? Я видела — ты оба спальных мешка забрал.
    Она заговорила о его походах с отцом — они ездили в горы Сьерра–Невады. О поездках вдвоем с Пэт она не упомянула.
    — Мне нужно уехать куда–нибудь, — перебил он ее. — Чем–то заняться.
    — Неплохо бы тебе познакомиться с хорошей девушкой.
    Он поблагодарил ее за кофе и поехал через Залив, в Сан–Франциско. Остановившись у дома, где была его квартира, он открыл бардачок и вытащил оттуда все дорожные карты. Но в поход он не собирался. Эту идею он уже отбросил.
    Отложив карты в сторону, он поехал на радиостанцию.
    Через час Джим сидел в фонотеке радиостанции «КОИФ» и перебирал записи. На полу стояла коробка, наполовину заполненная альбомами, которые он собирался взять с собой, рядом с ней — коробка, которую он привез, чтобы вернуть. На столе лежали его личные вещи — упаковка анацина[64], капли в нос, шляпа, которую он надевал в дождливые дни, карандаши и ручки, особенно дорогие ему письма читателей и всякая всячина, напиханная в ящик рабочего стола. Ничего особенно ценного.
    Из студии радиовещания внезапно появился Фрэнк Хаббл. Перед этим он поставил долгоиграющую пластинку с музыкой Гершвина — хватит на двадцать минут. Зажигая трубку, Хаббл спросил:
    — Что это ты делаешь?
    — Забираю домой свое. Возвращаю казенное.
    — Да оставил бы все здесь. Все равно в августе возвращаешься.
    — Еще не факт.
    Бросив погасшую спичку через всю комнату в мусорную корзину, Хаббл сказал:
    — Патриция приходила чуть раньше.
    — Вот поэтому я пришел позже.
    Шел уже одиннадцатый час.
    — Она не днем приходила. Минут пятнадцать назад. Должна была с Бобом встретиться, а его не было — сделку заключает. Ты же знаешь, как он работает.
    — Очередной магазин подержанных автомобилей? — Джим легко мог представить себе, как Боб Посин до сих пор носится где–то в поисках новых контрактов.
    — Нет, что–то связанное с продовольствием. Она принарядилась — наверное, они собирались пойти куда–нибудь вечером.
    Джим продолжал перебирать пластинки в шкафу. Из пальцев у него выскользнул диск Фэтса Уоллера[65], он подхватил его и сунул в коробку. Это была не его пластинка, ну и черт с ней, ему хотелось побыстрее закончить и уйти с радиостанции.
    — Да не переживай ты так, — сказал Фрэнк.
    Попыхивая трубкой, он прошествовал обратно в студию и закрыл дверь.
    Джим ставил на полку записи, принадлежавшие радиостанции, когда сзади его окликнула Пэт.
    — Привет, Джим.
    — Здорово, — ответил он, не отрываясь от своего занятия.
    Она вошла в кабинет. Одета, как всегда, лучше всех, подумал он, бросив взгляд на туфли: высокие каблуки, ремешки на лодыжках. На ней был красновато–песчаного цвета костюм, простая шляпка, через руку переброшено пальто. Какие красные губы, подумал он. Фигура у нее чудесная, но он–то понимал, что она срисована с рекламы лифчиков. Профессионально сделанная фигура — тут в ход шли проволочные обручи, конусы, ремни. Все слишком подчеркнуто, слишком устремлено вверх.
    — Во сколько ты встал? — спросила она. — Утром.
    — Где–то в десять.
    — Я решила, что тебе нужно выспаться. Не стала тебя будить. Записку мою видел?
    — Нет. Спешил смыться.
    — Я там тебе написала, чтоб ты позавтракал. В холодильнике яичница с беконом была. И пообедать бы мог — в морозилке бифштекс рубленый лежал.
    — Если честно, я видел записку, — сказал он. — Но хотелось побыстрее уйти.
    — Почему?
    Она подошла, пола пальто почти касалась его плеча. Совсем рядом — ее изящно, безупречно гладкие ноги, дотронуться до которых было настоящим блаженством.
    — Потому что мне и без того скверно было, — ответил он.
    — Заметку в «Кроникл» видел?
    Ссыпав содержимое ящика стола в коробку, он приготовился нести свои вещи вниз.
    — Я машину на стоянке такси оставил, — сказал он. — Как бы не оштрафовали.
    — Забираешь все свое?
    — Ну… да.
    Он потащил коробку по коридору к лестнице. Пэт последовала за ним.
    — Тебе помочь? — предложила она.
    — Сам справлюсь.
    — Поезжай на лифте.
    — Привычка.
    Он вернулся и углом коробки ткнул в кнопку лифта.
    — У тебя сегодня выход в свет?
    — Да, — ответила она.
    — Хорошо выглядишь. Когда ты купила этот костюм?
    — Он у меня давно.
    Лифт приехал, и Пэт подержала дверь.
    — Со мной не спускайся, — попросил он.
    — Почему? — Она успела заскочить в лифт, нажала на кнопку, и лифт поехал вниз. — Подержу тебе дверь машины.
    Когда лифт спустился, она вышла первой. Он вынес свой груз на улицу, к машине. Как и следовало ожидать, номерной знак уже изучал полицейский, решая, следует ли оштрафовать водителя. Его мотоцикл наклонно стоял у обочины. Коп уже потянулся руками в перчатках к блокноту и карандашу.
    — Это по работе, с радиостанции, — объяснил Джим, держа на весу коробку и доставая ключи. — Записи, тексты.
    Полицейский разглядывал его.
    — Мы всегда здесь грузимся, — сказал Джим.
    Пэт открыла дверцу, и он, запихнув коробку на заднее сиденье, быстро обошел машину и сел за руль.
    — Тут стоянка такси, — сообщил ему коп.
    — Сейчас уезжаю, — Джим завел двигатель.
    Полицейский покачал головой и вернулся к мотоциклу. Навалившись всем телом на педаль газа, он с ревом умчался и исчез в потоке автомобилей.
    — Придется снова подняться, — сказал Джим.
    Он забыл шляпу и анацин.
    — А вдруг он вернется?
    — Не сразу же, — сказал он, выключая двигатель.
    Они пошли обратно, наверх, на этот раз пешком. В здании было холодно и пусто, лестница была погружена во мрак. Пэт стала надевать пальто, он помог ей.
    — Страшно здесь ночью, — сказала она и взялась за перила.
    — За то, что разрешила остаться у тебя, — спасибо.
    — Мне хотелось… Я хотела, чтобы мы…
    Она смотрела вниз, на ступеньки.
    Наверху, на этаже радиостанции, через стеклянное окно студии звукозаписи она подала знак Фрэнку Хабблу. Он вышел, и она спросила:
    — Боб не появлялся?
    — Нет — с тех пор, как ты сюда в последний раз заходила, — ответил он.
    Джим пошел за шляпой и анацином, а она позвонила Бобу Посину домой.
    — Не отвечает, — вздохнула она, повесив трубку.
    — Деньги зарабатывает, — сказал Джим.
    Они спустились по лестнице. На машине под стеклоочиститель было вложено уведомление о штрафе.
    — Вернулся, — сказала Пэт.
    — Может, он, а может, собрат его, — Джим яростно швырнул шляпу и упаковку анацина к остальным вещам.
    — Нужно было переставить ее, когда он тебе сказал.
    — Надо же, — выдавил он, пытаясь взять себя в руки. — Ни во что больше верить нельзя.
    — Ты всегда бесился, когда тебя штрафовали.
    Он сунул уведомление в карман.
    — А ты не бесишься? На десять баксов нагрели. Ни за что, ни про что.
    — Остынь, — сказала Пэт.
    — Спокойной ночи.
    Джим полез в машину.
    — Постой, — колеблясь, сказала она. — Мне не хочется, чтобы ты вот так уезжал. Может быть, переведешь меня через улицу? Вреда от этого не будет.
    Он бросил взгляд на другую сторону улицы. Почти все магазины уже закрылись, в них было темно, значит, она собралась не туда. Открыт был коктейльный зал «Раундхаус». Вот что она имеет в виду.
    — В бар? — спросил он.
    — Нет, — сказала она, передумав, — забудь.
    — Почему бы и нет?
    Он взял ее за руку. В самом деле, почему бы и нет, подумал он, не отпуская ее.
    — Нет, не надо, — сказала она.
    — Если уж сошло, что я остался у тебя на ночь…
    Автомобили остановились на красный свет, и он повел ее через улицу на другую сторону.
    — То это и подавно сойдет, — добавил он.
    Она нервничала.
    — Очень похоже на свидание. Как будто ты снова пригласил меня куда–то.
    — А я и пригласил, — сказал он, крепко держа ее за руку.
    Вырвавшись, она быстро прошла несколько шагов. Ее каблуки стучали по тротуару.
    — Я просто боялась — ты в таком состоянии, как бы ты поехал? Врезался бы еще во что–нибудь. Я бы себя винила.
    — Поступай, как знаешь, — сказал он, распахивая двери бара.
    Собрав всю силу воли, он не стал оглядываться. Двери захлопнулись, и он оказался внутри — один. «Раундхаус» представлял собой небольшой элитный бар, где из напитков подавалась в основном вода, а цены были куда выше, чем позволял его карман. Обычно он обходил это место стороной. Сиденья в кабинках были обтянуты красной кожей, прибитой латунными гвоздиками. В баре сидело довольно много женщин, все они были хорошо одеты. В глубине автомат играл танцевальную музыку — струнные и духовые. Воздух был тяжелый. Курили и говорили тут, казалось, все.
    Он немного постоял, и двери за его спиной открылись — Пэт вошла. Лицо ее было бледно.
    — Пойдем за столик, — сказал он и повел ее в кабинку.
    В нем вдруг с пугающей силой проснулась надежда, и он весь напрягся. Когда он помогал ей снимать пальто, у него тряслись руки.
    — Волнуешься? — спросила она, коснувшись его запястья.
    — Нет, — сказал он, садясь напротив нее. — Просто сейчас с ума сойду.
    — У тебя большие ожидания? Не жди ничего особенного, очень тебя прошу. Я просто хочу посидеть и выпить.
    Подошла официантка.
    — Что ты будешь? — спросил Джим у женщины, сидевшей напротив него.
    — Да закажи мне что–нибудь, что я допью до конца.
    Она сложила руки на сумочке. Ей хотелось шотландского виски или бурбона, только не сладкого коктейля. От сладких напитков, если их перебрать, ей становилось плохо — он помнил, как по утрам отпаивал ее томатным соком и кормил яйцами всмятку и сухариками, чтобы она смогла встать с постели.
    Он сделал заказ.
    — Помнишь, как на Новый год мы заехали в Сосалито[66], в плавучий кабачок… Ты тогда туфлю потеряла. Сидела на обочине, и тебя было не затащить в машину.
    — Нужно, наверное, позвонить Хабблу и попросить его отправить Боба сюда, если тот появится.
    — Да брось ты эти церемонии, — сказал он.
    — Это не церемонии. — Принесли напитки, и она взяла свой. — Ты считаешь, я играю, кокетничаю?
    — Да нет, — ответил он.
    — А я ведь именно этим и занимаюсь.
    — Ты о прошлой ночи?
    Он выпил.
    — Все только хуже стало, — сказала она. — И мне не легче, чем тебе. Ужасно себя чувствую, жить не хочется.
    Она уже почти опустошила бокал — когда ей было тяжело, она пила, а сейчас им обоим было нелегко.
    Джим взял серую, большую, как для трубки, керамическую пепельницу, стоявшую у его локтя, как и на всех остальных столиках, и стал рассматривать ее. Подняв взгляд, он увидел, что Пэт стоит.
    — Пойду, позвоню. Закажи мне еще.
    Она шла плавно, как будто не касаясь пола. Через руку у нее было переброшено пальто. Оно ниспадало в лад ее прямой осанке. Она шла, высоко подняв голову, выпрямив шею. При этом она, очевидно, вполне отдавала себе отчет, куда ступают ноги — он ни разу не видел, чтобы она споткнулась.
    — Ну что, дозвонилась? — спросил он, когда она вернулась.
    — Все не отвечает.
    Она подняла новый бокал.
    — Наверное, рекламу Полоумного Люка читает.
    Изрядно отпив, она сказала:
    — Хочу показать тебе кое–что. Это подарок, — открыв сумочку, Пэт извлекла из нее небольшой предмет в тонкой оберточной бумаге. — Это для Боба. В Чайнатауне купила.
    Она развернула фигурку божества, виденную им тысячу раз.
    — Это бог такой. Удачу приносит… — Она провела ногтем по животу божка. — Как он тебе?
    Ему пришлось сказать ей, что это дребедень.
    — Вот как. А вот это? Хотя, наверное, это не нужно тебе показывать.
    Он увидел еще один маленький сверток, но она прикрыла его рукой.
    — Я хочу посмотреть, — сказал он.
    Она очень осторожно и медленно развернула подарок.
    — Браслет, — сказал он, взяв украшение.
    — Серебряный. Ручная работа.
    Она протянула руку, и он надел его ей на запястье. Массивный браслет тут же соскользнул на стол. Джим помог ей застегнуть его.
    — Спасибо, — поблагодарила она. — Нефрит, видишь?
    В серебряные завитки и пересечения орнамента были вделаны матовые камни.
    — Индейский, — определил он.
    — Индийский? — с сомнением произнесла она, не расслышав.
    — Я про американских индейцев. Навахо, скорее всего.
    — Ну и как тебе?
    — Ты же знаешь, я такие штучки не очень люблю. Тяжеленный, слишком массивный. Мне больше по душе те тонкие колечки, что ты носила. — Он протянул руку и коснулся ее уха. — Те сережки.
    — Что же они не сказали мне, что он не китайский? — возмутилась она. — Магазин китайский. И продавец китаец.
    Она допила. Вот у нее начинает застывать взгляд, подумал он. Лицо каменеет. Она сегодня много работала и устала, ей не справиться с тем, что сейчас возникло между ними. Это слишком. И для него, и для нее. В нем пробудилась прежняя нежность, прежние чувства к ней. Он знал, каково ей сейчас — сидеть тут, напротив него. Она и уйти не могла, и оставаться было невыносимо. Поэтому и пила.
    — Пойдем, — сказал он, вставая.
    Он набросил ей на плечи пальто, поднял и отдал сумочку и, придерживая руками с обеих сторон, помог встать.
    — Куда мы? — От усталости и замешательства она стала податливой, ей хотелось, чтобы хозяином положения стал он. — Мне надо бы на радиостанцию. Вдруг он придет, а меня нет?
    — Хорошо, — сказал он. — Пошли туда.
    Они вышли из «Раундхауса» и снова пересекли Гиэри–стрит. Когда они проходили мимо его машины, он увидел под стеклоочистителем новое уведомление о штрафе. Ну и черт с ним.
    Вернувшись на радиостанцию, Джим включил лучший усилитель и лучший проигрыватель. Из студии за тем, как он возится со шнурами, наблюдал с трубкой во рту Хаббл. Пэт удалилась в уголок, оставив его наедине с техникой. Он вставил штепсель в розетку, включил тумблер и, когда лампы усилителя «Боген» загорелись красным, потер пальцем алмазную иглу звукоснимателя.
    Акустическая система оглушительно всхрюкнула. Качественная аппаратура, он тоже в свое время приложил руку к ее комплектации.
    Джим оглянулся, надеясь увидеть Пэт, но она вышла.
    Дверь студии вещания открылась.
    — Что тут происходит, дружище? — спросил Фрэнк Хаббл.
    — Да ничего.
    — Хочешь еще тут побыть?
    — Да нет, — ответил Джим.
    Он, бывало, приходил сюда, чтобы послушать что–нибудь на станционной аппаратуре — в каком–то смысле она принадлежала ему.
    — Я–то не возражаю — пожалуйста, — сказал Хаббл. — Как в старые времена. Только в двенадцать я запираю станцию. А ключа у тебя больше нет.
    Он полез было в карманы, но вспомнил, что ключа у него действительно нет — он отдал его Хейнзу. Ничего не сказав, он отправился искать Пэт.
    Дверь на крышу была открыта, и он ступил наружу, на шаткий деревянный мостик. Пэт стояла с сигаретой, облокотившись на ограду, и смотрела вниз, на уличные огни и двигавшиеся машины.
    — Проветриться захотелось, — сказала она.
    — Много выпила?
    — Много. — Она подняла глаза. — Я еще до того как сюда пришла и тебя встретила… уже заглянула в «Раундхаус».
    — И сколько выпила?
    — Не знаю.
    — Выглядишь хорошо, — сказал он, прикоснувшись пальцами к сгибу ее шеи.
    — У меня такое чувство, будто я внутри длинной трубы. Мы в таких детьми ползали. Согнувшись в три погибели… — Она отстранилась от него. — Ты хотел покрутить мне пластинки, да? Как тогда, когда мы еще не были мужем и женой?
    — А можно?
    — Нужно ли? Мне хочется просто постоять здесь. Боб, видимо, не придет. Ты, пожалуйста, иди, ставь музыку. А я здесь побуду. Пожалуйста!
    Вернувшись, он вынул из шкафа с пластинками старый альбом фирмы Victor на семьдесят восемь оборотов — «Симфонию № 7» Сибелиуса. Хаббл снова сидел в студии, читал в микрофон на штативе рекламу. Голос звучал из настенного монитора, и Джим выключил его.
    Диски нужно было ставить один за другим вручную. Он положил пластинку на вертушку первой стороной и опустил звукосниматель. Хаббл, неодобрительно сдвинув брови, уставился на него через окно студии. Ах, как это нехорошо — проигрывать пластинки, подумал Джим. Надо же, никак не успокоится мужик, собственную жену удержать пытается.
    Музыка, устремленная ввысь, мощно пронизанная тьмой и одиночеством, помогла ему прояснить ум. Она, казалось, сняла с него давившую тяжесть, вобрав ее в себя своим возвышенным строем.
    Оказывается, от нее и практическая польза есть, подумал он.
    Он увеличил громкость, чтобы было слышно на всю станцию, во всех помещениях и даже на крыше, где в темноте стояла Пэт. Теперь от музыки было не спрятаться. Слушая, он расхаживал по комнате. Его охватило беспокойство, и вдруг он испугался, что время остановилось. Музыка положила всему конец.
    Когда он ставил вторую пластинку, пришел Боб Посин.
    — Ну и шумишь ты тут, — сказал он. — Аж на первом этаже слышно. Это в эфир не попадет?
    — Нет. — Джим упал духом — он успел полностью забыть о существовании Боба Посина.
    — Патриция здесь?
    Тут вошла Пэт.
    — Где ты был? — спросила она.
    — Работал. Разбирался с материалами по картофельным чипсам «Грэнни Гус».
    Он произнес это со злостью.
    — Я никуда не иду. Уже поздно. Поверь, ты и сам не захочешь сегодня со мной куда–то идти. Я перепила. Единственное, чего мне хочется, — это добраться до дому. Давай в другой раз. Она ведь там еще целую неделю будет, не меньше. А не успеем, так она все равно еще приедет.
    Она села, положив пальто и сумочку на колени. Действие выпивки начинало сказываться. Лицо у нее стало как восковое.
    — Так что иди, оставь меня. Хорошо?
    — Давай я тебя хотя бы домой отвезу, — предложил Боб, не двинувшись с места.
    — Ты когда–нибудь видел, как женщина выблевывает девять порций выпивки?
    Посин откланялся:
    — До завтра. Спокойной ночи.
    — Не подходи ко мне, — сказала Пэт, когда к ней приблизился Джим.
    — Уж меня ты не удивишь.
    Джим повел ее вниз, к себе в машину.
    Она шла, медленно переставляя ноги, опустив глаза. В вестибюле она остановилась, и, как он ни старался, ему не удалось сдвинуть ее с места.
    — Мне страшно, — сказала она. — Не поеду я с тобой — я пьяная. Я знаю о твоих чувствах ко мне. Видит бог, Джим, не могу я с тобой ехать. И не спорь! Я серьезно. Ты меня знаешь — если я что решила, значит, так и будет. А если я отключусь — нужна я тебе такая? Не этого же ты хочешь? Я здесь посижу.
    Осторожно ступая, она подошла к стоявшему в вестибюле старому, видавшему виды, замурзанному дивану и стала возле него.
    — Поезжай, — сказала она. — Христом–Богом прошу, оставь ты меня!
    Он вышел на тротуар и прошел квартал мимо баров и закрытых магазинов до бокового входа на автостоянку радиостанции. Обходным путем он вернулся к Маклолен–билдингу. На парковке Пэт пыталась завести свою машину. Фары горели, и после каждого неудачного запуска стартера свет тускнел до едва видимой желтизны.
    Он с жалостью смотрел на нее из темноты. Дверь машины была открыта, Пэт склонилась над рулем, положив на него руку, пальто упало на пол, к ногам. Она плакала, это было слышно издалека. Наконец двигатель завелся, фары вспыхнули. Пэт захлопнула дверцу, включила передачу, тронулась и тут же въехала в машину, стоявшую перед ней. Раздался резкий металлический скрежет столкнувшихся бамперов. Двигатель замер, Пэт застыла, закрыв лицо рукой.
    Он подошел и убедился в том, что никаких повреждений нет. Только царапины на обоих бамперах. Никто и не заметит. Он открыл дверцу.
    — Дорогая.
    — Не пущу, — проговорила Пэт.
    Она сидела, вцепившись в руль, с окаменевшим лицом фанатички — очень редко, но иногда оно у нее становилось таким. Она была в ужасе и от того, что натворила, и от появления Джима. Вероятно, думала, что разбила чужую машину.
    — Послушай, — сказал он. — Я не хочу, чтобы с тобой что–нибудь стряслось. Тебе нельзя сейчас садиться за руль. Убьешься ведь.
    Она кивнула.
    — Давай я отвезу тебя домой. Не буду я к тебе заходить. Оставлю машину у дома и уйду.
    — А как ты вернешься сюда? К своей машине?
    — Прогуляюсь. Или такси возьму.
    — Нет, так не пойдет.
    — Тогда давай тебя домой на такси отправлю.
    — Не надо. — Она ухватилась за его руку, впившись в нее ногтями. — Там темно. Я не хочу туда. — На ее щеках блеснули слезы. — Как страшно жить одной. Я вынуждена выйти замуж за Боба Посина — разве ты не понимаешь? Не могу я одна жить. Просыпаться одной по утрам, одной ложиться спать, есть в одиночестве — не могу.
    Опершись коленом о сиденье, он обнял ее и притянул к себе. Целуя ее, он сказал:
    — Тогда поехали ко мне.
    Какое–то мгновение — длиной с одно дыхание — казалось, что она согласилась. Но все же, не отстраняясь от него, сказала:
    — Не могу.
    — И что же делать?
    — Я… не знаю, — уныло сказала она.
    Слезы падали ему на лицо, щекотали нос.
    — Не надо было разрешать тебе оставаться у меня на ночь. Я не могу так больше, мне нужен кто–нибудь.
    — Кто–нибудь! — разозлился он.
    — Ну, ты. О боже. Ладно, вези меня к себе, ляжем в постель и покончим с этим. Поторопись, — отпрянув, она сделала усилие, чтобы освободить место для него. — Поехали. Отвези меня. Я устала, сдаюсь.
    Он вздохнул.
    — А знаешь что, — вспомнил он. — У меня есть двое друзей. Молоденькая пара.
    Она повернула голову и посмотрела на него. Он физически чувствовал силу этого взгляда, устремленного на него в темноте.
    — Вчера вечером они пригласили меня на ужин. Может, зайдем к ним, посидим немного? Ты и протрезвеешь. Давай? Они хорошие ребята. Бывали у нас на радиостанции. Ты их, наверное, видела как–нибудь.
    Пэт ничего не сказала. Но он понял, что внутри ее происходит мучительная борьба.
    — Она беременна, — сказал он. — Ей семнадцать лет. Парню восемнадцать. Живут в старенькой квартирке в Филлморе. У них совсем нет друзей, с родней поссорились. Денег у них тоже нет, они будут рады, если к ним кто–нибудь заглянет.
    После долгой паузы Пэт спросила:
    — Какие они? — И, трезвея, добавила: — Она красивая?
    — Очень, — ответил он.
    Все это время он так и опирался коленом о сиденье и теперь поднялся. Все тело у него затекло, онемело.
    — Очень милая, умненькая, — сказал он.
    — Не похоже, что сильно умненькая. Могла бы и предохраняться, — Она помолчала. — А ты как с ними познакомился?
    — Они пришли на радиостанцию. Я позвал их пообедать вместе.
    — Как… как их зовут?
    — Рейчел и Арт.
    Пэт отодвинулась к самой двери. Он поднял ее пальто и сумочку и положил ей на колени.
    — Как мне станет получше, сразу уйдем, — сказала она.
    — Хорошо.
    С чувством облегчения он сел за руль и запустил двигатель.
    — Я ту машину не помяла? Никогда еще ни в кого не въезжала.
    — Жить будет, — успокоил он ее.
    Он дал задний ход на ее «Додже» и выехал со стоянки.
   

   

    

     Глава 9
    

    Субботней ночью неоновые вывески баров и магазинов на Филлмор–стрит беспорядочно сверкали цветными огнями. В сегодняшнюю мозаику их сложили многолетние труды деловых людей. Пятна от жевательной резинки образовали темные круги на асфальте у входа в кинотеатр и кегельбан, у освещенной двери кафе.
    В этот поздний час мимо магазинов двигался поток людей — белых, негров, мексиканцев. Некоторые отделялись от общей массы у входа в ресторан или магазин. В основном это были парни — в черных кожаных куртках и джинсах, по большей части худые, как щепки. Они стояли, засунув большой палец в задний карман, и, вертясь, не пропускали ничего из того, что происходило в потоке, как будто там их ждал какой–то сюрприз. Они поднимали головы при звуках выхлопов, слушали, приоткрыв рот, им нужно было уловить все сигналы. Потом они снова рассматривали отдельных людей, оценивали их. Никому было не укрыться от этих наблюдателей, и о каждом у них было свое мнение.
    В середине квартала Джим нашел дом с забором и железной калиткой, отступавший от тротуара.
    — Это здесь, — кивнул он.
    — Может, они спят, — сказала Пэт.
    Ему удалось припарковаться у дома. Вдвоем они пошли по тротуару, он открыл калитку, и за ней их окружила тьма, внезапно стихли уличные звуки. Вперед вела бетонная дорожка, но ее не было видно. Он взял Пэт за руку, чуть сжал ее холодные пальцы.
    Справа от крыльца в окне подвального этажа виднелась полоска света.
    — Еще не легли, — сказал он.
    — В такой поздний час…
    Пэт споткнулась, и в сторону откатился какой–то металлический предмет — блеснув, жестяная банка исчезла в сорняке.
    Оставив Пэт, он спустился по ступенькам. Уличные огни подчеркивали ее стройность и миниатюрность. Укутавшись в пальто, она ходила кругами с поднятой головой, отчетливо цокая каблуками по бетону. Он постучал.
    Дверь открылась, и наружу хлынул свет. Рейчел узнала Джима.
    — Ой, здравствуйте. — Она отступила, держа дверь открытой. — А мы в карты играли.
    — Я хотел вас попросить об одолжении. Я не один, моя спутница неважно себя чувствует. Мы тут надумали зайти к вам ненадолго. Вы, наверное, уже спать ложитесь?
    — Нет еще, — похоже, она проявила понимание. — Входите.
    Он вернулся за Пэт, провел ее вниз по ступенькам, и они вошли в квартиру.
    — Это нам вдруг в голову пришло. Если что, гоните нас сию же минуту в шею.
    По массивному дубовому столу были разбросаны карты и фишки для покера. Что–то показалось ему странным в этой комнате, и он тут же понял, что: на стенах — ни картин, ни фотографий.
    — Патриция Грей, — представил он Пэт.
    Он не стал уточнять их отношений. Он не помнил, что именно рассказывал им.
    — Кажется, я встречал вас н–н–на радиостанции, — выдавил Арт.
    Он уже протянул было руку, но вдруг спохватился и сунул ее в карман.
    — Хотите кофе или поесть? — предложила Рейчел.
    Стоя радом с Пэт, она слегка поклонилась, словно в стародавнем реверансе. На ней было ситцевое платье — яркое, летнее, без бретелек, обнажавшее плечи. Кожа у нее была белее, чем у Пэт, волосы гораздо светлее и намного короче подстрижены. Может быть, она была миниатюрнее, но из–за большого живота трудно было сравнивать.
    Джим помог Пэт снять пальто.
    — Тепло у вас, — сказала она. — Хорошо.
    — Правда, хорошо, — подтвердил он.
    — Какие у нее чудесные глазищи, — сказала Пэт и повернулась к Рейчел. — Мне снова хочется взяться за кисть.
    В первый год после их женитьбы она несколько раз мыла кисти, набросала пару эскизов, но ни одну работу не довела до конца. Набор красок то ли лежал в кладовке, то ли уже угодил на помойку. Она давно отказалась от планов достичь чего–либо в искусстве.
    Арт прижал к себе Рейчел.
    — Она ребенка ждет.
    — Да ты что — вот эта прелестная девчушка? — воскликнула Пэт. — Она меня наповал сразила, — сказала она Джиму.
    — Ты, оказывается, не только пьянчужка, но еще и к женщинам неравнодушна, — пошутил он.
    — Нет, правда. Я хотела бы когда–нибудь написать ее портрет. Эти глаза… — тут она отошла в сторону.
    Он, последовав за ней, спросил:
    — Что тебе поможет? Кофе?
    — Да, — согласилась она.
    Джим пошел с Рейчел на кухню.
    Рейчел поставила на плиту кофейник и стала доставать чашки и блюдца.
    — Ей сейчас очень тяжело, — сказал он.
    — Она вся на нервах, да? — заметила Рейчел. — Она, кажется, нравится мне.
    — Вы так добры, что приняли нас, — сказал он. — Я вам благодарен. А то нам некуда было приткнуться.
    — Долго вы были женаты?
    — Три года, — ответил он.
    — Мне хотелось с ней познакомиться. Я рада, что вы пришли. Я знаю, что она много для вас значит.
    — Это действительно так, — сказал он.
    — Догадываюсь почему, — сказала Рейчел.
    Она, по–видимому, робела и старалась вести себя так, чтобы не допустить какого–нибудь промаха. Она принесла чашки в гостиную и стала освобождать место на столе.
    — Во что вы играли? — спросил он.
    — В «двадцать одно». — Она собрала карты в колоду и положила их в футляр. — Мы даже как–то в Рино[67] ездили… Ночевали там. Играли за разными столами.
    — Она в покер здорово играет, — сказал Арт. — Серьезно к этому относится — один раз Ф–ф–ферд Хайнке у нее даже по очкам схлопотал за то, что дурачился.
    Парень волновался и избегал смотреть на Джима и Пэт. Он нервно перебирал в руках фишки для покера, как бы не обращаясь ни к кому конкретно.
    Он несколько раз видел Пэт на радиостанции «КОИФ». Она казалась ему красавицей — как женщины из рекламы модной одежды. И вот такая женщина пришла к нему в гости — как тут не разволноваться! Рейчел лишь раз в жизни пришлось надеть туфли на высоких каблуках — в день их свадьбы. Он то и дело поглядывал на Пэт; ее темные волосы, яркие губы не давали ему покоя. Косметика, подумал он. Сколько же ей, интересно, лет? Она сидела у стола, а он не мог оторвать взгляда от ее длинных, точеных ног. А может, она и впрямь модель? Она была так хорошо одета, так красива, что он вышел в другую комнату и попробовал прикинуть, как бы ему себя облагородить. Выбрал одну из своих спортивных курток и свободные брюки.
    Арт вернулся в гостиную, и Рейчел предложила ему чашку кофе. Джим Брискин стоял у стола с чашкой и блюдцем в руках, едва не касаясь головой потолка — в этой тесноте он казался особенно высоким. Он был, как обычно, в свободном пиджаке, без галстука. «Как можно дружить с Пэт и одеваться так просто?» — не мог понять Арт. Сам он только и думал сейчас о том, как бы приодеться.
    Он взял чашку с кофе и принялся расхаживать по комнате. Он совсем рядом с такой женщиной — и в то же время далек от нее, как никогда. У него не было ни малейшего представления о том, что он мог бы сказать ей. Даже рот открыть было страшно. Ему стало обидно оттого, что он онемел — вряд ли Пэт когда–нибудь еще придет к ним, и он навсегда лишится такой возможности. Волнуясь, он спросил у нее:
    — Ас к–к–какого года вы на радиостанции?
    — Не помню, — ответила она и обратилась к Джиму: — Когда я пришла?
    Нагнувшись, она расстегнула туфли на высоких каблуках и сбросила их с себя. Увидев, что Арт смотрит на нее, она улыбнулась.
    — Ну и как вам на радио работать? — спросил он, стараясь говорить как можно спокойнее.
    — Неспокойно там, — ответила Пэт.
    — Не прочь с месяцок отдохнуть? — сказал Джим.
    — Конечно, не прочь, — сказала она и в чулках подошла к радиоприемнику. — Можно я погромче сделаю?
    Играла танцевальная музыка. Пэт увеличила громкость.
    — Только не очень громко, — попросил Джим.
    — А вот так очень громко? — Стоя у приемника, она закрыла глаза.
    «Какой у нее усталый вид», — подумал Арт. Но чем же ей можно помочь? Так ни до чего и не додумавшись, он направился к ней.
    — Садись лучше, пей кофе, — сказал Джим.
    — Кофе отличный, — сказала она. — А выпить есть что–нибудь? Что–то кофе не идет.
    — Выпить тебе не идет.
    — Пойдет. — Она открыла глаза. — Немножко, чего–нибудь.
    — У нас пиво есть в леднике, — сказал Арт. Она не обратила на него внимания, и он пошел на кухню. — Я принесу.
    Не отрывая взгляда от Джима, Пэт сказала:
    — Потанцуем?
    — Ты не в состоянии.
    — Значит, не хочешь со мной танцевать.
    — Давай–ка садись. — Джим протянул ей руку. — Хочешь, ко мне на колени?
    — Нет.
    Когда Арт направился на кухню, она непроизвольно задвигалась взад–вперед, подняв руки вверх и снова закрыв глаза. У него защемило сердце, когда он увидел, как эта усталая красивая женщина в одних чулках вот так, одна, раскачивается у радиоприемника. Ему было знакомо это чувство — беспредметное томление. На самом деле ей не танцевать хотелось, ей необходимо было двигаться, не сидеть на месте. Она не могла заставить себя опуститься на стул.
    Взяв квартовую бутылку пива, он налил стакан и принес в гостиную.
    — Вот, — сказал он.
    Пэт отпрянула.
    — Что это? — удивилась она. — Ах. Спасибо. Нет, пива не хочу.
    Ниточка, связавшая было его с ней, порвалась, Пэт перестала его замечать. Она плавно ускользнула, невпопад напевая — изливая боль в нестройных звуках.
    — Но у нас нет ничего другого, — сказал Арт.
    Она развернулась и оказалась с ним лицом к лицу. У нее раскрылись глаза, и она внимательно посмотрела на него, как будто пробуждаясь.
    — Потанцуешь со мной? — спросила она. — Арт? Так тебя зовут?
    Одна ее рука легла ему на плечо, другая застыла в воздухе в ожидании, что он подхватит ее. Он еще не успел ни на что решиться, а она уже скользнула в его объятия — и вот он, поставив стакан с пивом, танцует с ней. Тело у нее было теплое, он чувствовал под пальцами ее позвонки. Лицо ее влажно блестело у самых его глаз. На пушке над губами мерцали капельки испарины. Это лисье личико было восхитительно, оно совсем незнакомо, и все же вот — оно у самых его губ. Но тут она со вздохом повернула голову и опустила взгляд. Ее черные волосы упали вперед, пряди коснулись его щеки. Ее рука тяжело лежала на его плече.
    — В–в–вы хорошо танцуете, — сказал он.
    Она вдруг высвободилась.
    — У вас правда нет ничего, кроме пива? Это он велел так сказать?
    — У тебя паранойя начинается, — заметил Джим. — Да сядь же, пока не упала.
    Она одарила его тяжелым многозначительным взглядом и направилась на кухню. Арт пошел за ней.
    На кухне она открыла ледник и, опустившись на колени, принялась перебирать бутылки с молоком.
    — Как видите, — сказал он. — У нас обычно ничего другого…
    — Я тебе верю, — сказала она, распрямляясь радом с ним. — Ты понимаешь, что я пьяна? Мне так… — Она покачала головой. — Но уже не в трубе. Это уже что–то. Может быть, у меня романтическое настроение. Вид у меня ничего?
    Она подняла руки и поправила волосы.
    — Вы п–п–прекрасно выглядите, — сказал он.
    — Она специально забеременела? Знаешь, тебе очень повезло, что у тебя жена такая куколка. Вы еще в школе подружились?
    — Да, — сказал он. — Учились в–в–вместе.
    — Боже мой, тебе всего восемнадцать. А ей сколько, шестнадцать? Когда мне было шестнадцать лет, я все еще думала, что детей приносят доктора из больницы, а женщина увеличивается в размере, чтобы ребенок вместился. Как кенгуру. Нынче детки быстрей взрослеют. А не сходить ли тебе за бутылкой? — Она достала из кармана юбки и сунула ему в руку сложенные долларовые бумажки. — Я видела там на улице винный магазин. Возьми виски — ржаного или бурбона. Скотч не бери — хватит с меня.
    Сгорая от стыда, он сказал:
    — М–м–мне спиртное не продадут. Это пиво нам ребята принесли, понимаете? То есть я могу, конечно, в бакалейный магазин сходить, есть туг рядом б–б–бакалейные. В баре–то мне обычно наливают. Но в винных магазинах, там строго — н–н–не продадут спиртного, если тебе двадцати одного нет.
    Он сжался, готовый провалиться сквозь землю. Какой позор.
    Но ей это показалось забавным.
    — Ах ты, бедняжка.
    Она потянулась к нему и обвила руками его шею. Ее губы, прижавшись, скользнули по его щеке, оставив мокрый, вязкий след. Невероятно. Она его поцеловала. Дыша ему в глаза и нос, она сказала:
    — Я схожу с тобой. Хорошо?
    Выйдя с ней из кухни, он сказал Рейчел и Джиму:
    — Мы прогуляемся до угла. Мы н–н–ненадолго.
    — Куда? — спросил Джим, обращаясь не к нему, а к Пэт.
    — Не твое дело, — ответила Пэт.
    Остановившись, она поцеловала и его. Вид у нее теперь был веселый.
    — Туфли надень, — сказал Джим.
    Опершись рукой о стену, она согнула ногу, приподняла ступню и нацепила туфлю на высоком каблуке. Проделав то же самое с другой туфлей, она сказала:
    — Обрати внимание, я за все плачу.
    — Надеюсь, что так, — ответил Джим. — И завтра утром пару раз придется заплатить. Кто будет отпаивать тебя томатным соком?
    — Пошли, — сказала Пэт Арту. — Где мое пальто?
    Он нашел ее пальто. Наверное, нужно как–то помочь ей одеться. Рейчел и Джим смотрели на него. Просто приподнять и подержать, пока она не засунет руки в рукава? Она положила конец его колебаниям, взяв у него пальто, и открыла дверь на улицу.
    — До свидания, — сказала она. — Мы недолго.
    Арт бросил жене:
    — Скоро вернемся.
    — Возьми картофельных чипсов и этих штучек с сыром, — попросила Рейчел.
    — Хорошо, — пообещал он и закрыл дверь за собой и Пэт. — Осторожно, — сказал он ей.
    Они сразу же оказались в кромешной тьме. Ему хотелось взять ее за руку, но он боялся. Он не понимал, что происходит — не мог поверить, и поэтому просто поднимался радом с ней по ступенькам к бетонной дорожке.
    — Ну и т–т–темень, — произнес он. — Странно, я видел вас на радиостанции, но ни разу даже не заговорил с вами. Мы туда тыщу раз с ребятами ходили. Часам к четырем. «Клуб 17» мы постоянно слушали. К Джиму Брискину подходили поговорить. Он ведь сейчас не работает? А что у него, отпуск?
    Женщина, шедшая рядом с ним, не промолвила ни слова. У калитки она остановилась, чтобы он отворил. Раздался скрежет, Пэт вышла первой. Ночной ветер развевал ее длинные распущенные волосы. Он подумал, что никогда в жизни не дотрагивался до таких. Шла она куда медленнее, чем ходила Рейчел, но она ведь сама сказала, что много выпила. Выйдя на тротуар, она укуталась в пальто и, казалось, забыла о присутствии Арта. Она глядела на вывески магазинов, на бары, на двери домов.
    — Холодно, — сказал он. — Для июля. Это из–за тумана.
    В воздухе висело плотное марево. Уличные фонари были обрамлены расплывчатыми желтыми кольцами. Шум автомобилей стих, приглушенно, словно издалека, звучали шаги прохожих. Силуэты прохожих были едва различимы.
    — Ты хочешь ребенка? — спросила Пэт.
    — Хочу, конечно.
    — Малыш привяжет вас друг к другу. Без детей вы не семья, вы просто пара. Тебе небось все в один голос твердят, что не надо ребенка. Вот бы у нас были дети. Может быть, мы бы тогда не разошлись.
    — Вы были замужем?
    — Да, за Джимом.
    — Вот как, — удивился он.
    — Сколько лет вы были знакомы до того, как поженились? Если бы я рассказала тебе, как познакомилась с Джимом, ты бы не поверил. Мы поехали на север по побережью, назюзюкались и легли спать вместе, вот и все. Мы провели там, на Русской реке, неделю — шесть дней — пили, спали… Гуляли босиком по Гернвилю. Купались. Ты был там когда–нибудь?
    Ему удалось выдавить:
    — Ну да, бывал. Мы туда по пятницам вечерами выезжали, толпой. Н–н–на выходные оставались.
    — Ты с Рейчел ездил?
    — Нет, — сказал он, — но с ней мы один раз в Рино ездили.
    — Тебе нравится поразвлечься?
    — Ну да, — сказал он. — Мы раньше часто в кегельбан ходили. И в «Старую перечницу». А она в п–п–покер играть любит. И танцевать. Танцует она классно. А еще мы по музыкальным магазинам много ходили. И на автомобильные гонки… Как–то в Пеббл–Бич на гонки поехали. Ездили, пока машина была. Потом сломалась, и мы ее продали.
    — Так у вас нет машины?
    — Нет. Я тут выпрашивал у Нэта, брата моего — у него магазин подержанных автомобилей на Ван–Несс, чтоб он мне на время дал, а он не дает.
    — А другие девушки до нее у тебя были?
    — Нет, — сказал он.
    — Тогда она именно твоя девушка. Как в кино. Девочка, с которой ты рос. Твоя единственная. — Она говорила, держа руки в карманах. — Как ты думаешь, для каждого парня есть вот такая единственная девушка? Ты веришь в это?
    — Не знаю, — сказал он.
    — Многие верят.
    — Может, и так, — неуверенно сказал он.
    Она протянула руку и взъерошила ему волосы.
    — А ты знаешь, что ты хорош собой? Ты так молод… И у тебя есть твоя единственная. Готова поспорить, что ты до сих пор встречаешься со своими школьными друзьями.
    — В общем, да, — сказал он.
    Справа уже был винный магазин, и Пэт вошла в него.
    — Верни мне деньги, — попросила она, когда они остановились у прилавка.
    — Что берем? — спросил лысый, средних лет продавец с вялой улыбкой, обнажившей вставные зубы.
    — Бутылку «Хайрама Уокерса», — сказала Пэт.
    Она забрала у Арта долларовые бумажки и заплатила за виски.
    — Доброй ночи, друзья, — пожелал продавец им вслед.
    Звякнул кассовый аппарат.
    — Кем ты собираешься стать? — спросила Пэт, когда они шли обратно. — Когда будешь старым и сломленным, как мы с Джимом.
    — Т–т–типографом, — ответил он. — Слушайте, когда мы придем домой, хотите посмотреть макет нашего фантастического журнала? «Фантасмагория» называется. Ферд Хайнке у нас председатель клуба любителей фантастики. «Существа с планеты Земля» называется.
    Она рассмеялась.
    — Боже.
    — Мы его на «Мультилите»[68] печатаем… У нас есть фотографии членов клуба, рисунки. Вы рисовать умеете? М–м–может, сделали бы какую–нибудь иллюстрацию для журнала? — Он изо всех сил ухватился за этот лучик надежды. — Что скажете?
    — Я плохая рисовальщица, — сказала Пэт. — В колледже была у нас пара курсов по искусству. — Она говорила безучастным голосом. — Не жди от меня ничего, Арт. Посмотри, что я сделала с Джимом. Я не умею давать. Все, что мне было нужно, — это брать. Тут моя вина. Я все прекрасно понимаю, но до сих пор не могу ничего ему дать. Даже если стараюсь, не получается. Вот недавно ночью я хотела… — Она осеклась. — Арт, тебе никогда не отказывала женщина? Предполагается, что женщины должны так поступать. Во всяком случае, некоторые. Я себя к таким никогда не относила. Просто в этот раз я не могла. Может быть, я все еще была обижена. Мне хотелось его наказать. А может быть, я вообще утратила способность кому–то что–то дать. Вот и Бобу Посину ничего не досталось. Джиму я наврала про Боба, но это только чтобы задеть его.
    Она остановилась.
    — Вот моя машина, — показала она. — Как она тебе?
    Подойдя к краю тротуара, он увидел новый «Додж».
    — Неплохая, — сказал он. — Хрома многовато, но в–в–вообще агрегат ничего.
    — Ты водишь? — спросила она.
    — Вожу.
    Она вытащила из кармана пальто ключи от машины.
    — Вот. Открой дверцу.
    Он в смятении открыл дверь машины. Пэт знаком пригласила его сесть, и он втиснулся за руль.
    — Куда ты едешь, чтобы прокатить девушку? — спросила она.
    — На Твин–Пикс[69], — сказал он. — Наверное.
    Его начинало потряхивать.
    Она захлопнула дверцу со своей стороны.
    — Отвези меня туда. Можно? Не могу я обратно. Он ждет меня, а я не могу. Видит бог: хочу, но не могу.
    На склоне холма стояли машины — в основном на обочине или у самой ограды. В них кто–то медленно и громоздко ворочался. Внизу под дорогой переливались складывавшиеся в узоры огни домов и улиц Сан–Франциско. Целое поле огней — насколько видел глаз. Среди огней плыл туман, тут и там заслоняя их. Слышно было лишь, как вдалеке работали двигатели автомобилей.
    — Сюда? — спросил Арт. — Да?
    Он съехал с дороги на грунтовую площадку. По капоту царапнули ветки деревьев. Он погасил фары.
    — Выключи двигатель, — попросила Пэт.
    Он повиновался.
    Она открыла сумочку и достала пачку сигарет. Он нашел спички и дал ей прикурить. Спичка тряслась, и Пэт подержала его руку.
    — Что с тобой? — спросила она.
    — Н–н–ничего.
    Выпуская дым через ноздри, она сказала:
    — Здесь так спокойно. Я десять лет сюда не поднималась. С тех пор, как была такой же юной, как ты. Знаешь, где прошло мое детство? Недалеко от Стинсон–Бича.
    — Там классно, — сказал он.
    — Мы тогда часто купаться ездили. Ты любишь купаться?
    — Конечно, — сказал он.
    — С тобой все нормально? — Она протянула ему пакет с бутылкой. — Не откроешь? Штопор за приборной доской.
    Повозившись, он открыл бутылку.
    — Я не должна этого делать, — сказала Пэт, взяв бутылку. — Знаю, что это нехорошо, но мне нужно что–то сделать, я так больше не могу. Как ты думаешь, он простит мне?
    Порывшись в бардачке, она нашла пластмассовую чашку без ручки.
    — Боже, — воскликнула она. — В ней старые «Бэнд–эйды»[70] до сих пор.
    Она швырнула чашку обратно в бардачок.
    — Не хочу пить. Возьми. — Она вернула ему бутылку. — Убери ее, или выпей, или делай, что хочешь. Знаешь, зачем я попросила тебя привезти меня сюда?
    — Зачем? — пробормотал он.
    — Я чего–то ищу. Арт, мне двадцать семь лет. Я на десять лет старше тебя. Понимаешь? Когда я была такой, как ты сейчас, тебе было семь. Ты ходил в первый класс.
    Она сидела и курила, положив ногу на ногу. Ее ноги поблескивали в тусклом свете, пробивавшемся в машину. Он различал ее лодыжки, каблуки.
    — Вы очень красивая, — услышал он собственный голос.
    — Спасибо, Арт.
    — Нет, правда.
    — Поехали, — сказала она. — Давай уедем отсюда, не хочу здесь больше оставаться.
    Раздавленный разочарованием, он послушно запустил двигатель. Когда он включил заднюю передачу, Пэт протянула руку и повернула ключ зажигания. Двигатель заглох.
    — А ведь и поехал бы, — сказала она. — Ты такой… как это называется? А, бог с ним.
    Она затушила сигарету и прикурила другую от блестящей стальной зажигалки.
    — Ты отвез бы меня обратно, если б я попросила… Не стал бы удерживать меня силой, упрашивать. Арт, я правда тебе нравлюсь?
    — Да, — с жаром выдохнул он.
    — А как же твоя жена?
    Ему нечего было ответить на это.
    — Ты же скоро станешь отцом. Ты понимаешь это, Арт? У тебя будет маленький мальчик. Вы решили, как назовете его?
    — Нет, — сказал он, — еще нет.
    — Что ты тогда почувствуешь? — Она вглядывалась в огни внизу. — Семнадцатилетний парень — и вдруг становишься отцом.
    — Да… Мне восемнадцать, — поправил он.
    — Странная штука жизнь, черт возьми…
    Она повернулась на сиденье лицом к нему и подтянула под себя ноги. Свет выхватывал из темноты ее скулы, и Арт мысленно дорисовал очертания ее лба, выступы бровей, нос. У нее были тонкие губы. В полумраке они казались черными. Подбородок и шею скрывала тьма.
    — Ну давай, Арт, — сказала она.
    — Чего давай? — испуганно произнес он.
    — Пока я не передумала.
    Опустив окно, она выбросила сигарету в черноту.
    — Я чувствую себя отвратительно. То, что я делаю, ужасно… Я поступаю подло с тобой, с твоей женой, с Джимом, со всеми нами. Как–то перепуталось все. Но что мне остается, Арт? Я кругами какими–то хожу. Не знаю, ничего не понимаю.
    Она протянула руку, дотронулась пальцами до его щеки. Придвинувшись, она приблизила к нему губы, и он почувствовал, как они крепко целуют его, ощутил ее твердые, острые зубы, цветочный и коричный аромат ее дыхания. Обняв ее, он услышал шорох ее одежды. Ее мускулы, сочленения и связки слегка подались, все тело шевельнулось. Ее рукав коснулся его глаз. Она прильнула к нему, прижала голову к его шее. Какая тяжелая у нее голова. Она часто дышала. Как загнанная, подумал он. Сидит неподвижно, закрыв глаза, ей довольно того, что он рядом, пальцы сплела с его волосами. Она обессилена, одинока, и он знает, что ей нужно: быть с ним рядышком, обратив к нему лицо для поцелуя. Он приподнял ее голову руками. Губы ее сразу расслабились, приглашая его. Она вернулась в прошлое, снова проживала с ним дни своей юности, первую любовь, волнение первого свидания — в его объятиях, на переднем сиденье автомобиля, стоявшего на обочине дороги над огнями города, над ночью, тьмой и туманом. В других машинах другие юноши обнимали своих девушек, ласкали и целовали их. Он провел руками по ткани ее блузки, по плечам и рукам, не прикасаясь к груди, потому что не этого она хотела. Прижавшись губами к ее губам, он изливал в нее любовь, в которой она нуждалась, он не опустошал себя, но в то же самое время чувствовал, как она наполняется и становится от этого сильнее. Ей нужно было принять то, что ему было необходимо отдать ей.
    — Я люблю тебя, — сказал он.
    Она лишь вздохнула, уткнувшись лицом ему в плечо. Время шло, она не шевелилась, и он наконец понял, что она заснула.
    Он легонько приподнял ее спину и чуть подвинул Пэт так, чтобы она опиралась на дверь. Потом укрыл ее пальто. Запустив двигатель, он тронулся вниз по холму, обратно в город.
    Когда они ехали среди огней Ван–Несс–авеню, она шевельнулась, выпрямилась и спросила:
    — Ты знаешь, где я живу?
    — Нет, — ответил он, — но мы туда не поедем, мы едем обратно, на Филлмор.
    — Отвези меня домой, — попросила она. — Жене от меня позвонишь. Пожалуйста.
    Значит, он ошибался.
    — Скажи, куда ехать, — проговорил он.
    Его сковало какой–то тяжестью, но он послушался Пэт, он был не в силах противостоять. Она открыла сумочку, чтобы достать сигареты. Оба молчали. Наконец она сказала:
    — Здесь направо.
    Он повернул.
    — Что ты ей скажешь? — спросила она.
    — Не знаю. Скажу что–нибудь. Мол, ребят встретил. Гриммельмана, например.
    — Ты ведь никогда раньше так не поступал, правда?
    — Нет, — сказал он.
    — А ты хочешь? Ты не обязан. Я не заставляю тебя.
    — Хочу. — Он и в самом деле этого хотел. — Вы такая классная. Очень красивая.
    — Спасибо, Арт, — сказала она. — Я знаю, ты не лукавишь. Ты бы не стал обманывать.
    Казалось, она успокоилась.
   

   

    

     Глава 10
    

    После того как ее муж и Пэт ушли за выпивкой, Рейчел отправилась на кухню мыть посуду. Прошло десять или пятнадцать минут, прежде чем она вытерла руки и вышла к входной двери.
    — Они не вернутся, — сказала она, стоя у входа?
    Джим не торопился соглашаться с ней.
    — Еще как вернутся, — возразил он.
    — Нет, — покачала она головой. — Я знала, что это рано или поздно случится. Только никак не думала, что в такой компании… Могла представить, что с Гриммельманом и со всеми этими ребятами.
    Джим открыл дверь и пошел вверх по ступенькам.
    — Наверно, они уехали на ее машине.
    — Вы куда?
    — Черт, — выругался он. — Заеду к ней домой.
    — Пусть он делает, что хочет, — сказала Рейчел. На глазах у нее не было ни слезинки. Его поразило ее самообладание. — Она красавица и вон какая взрослая. Пускай, если ему хочется. Какая разница, будет у них там что–то или нет? Я не смогла бы удержать его тут… А вы смогли бы ее удержать?
    — Нет, — ответил он, не входя обратно в дом.
    Он стоял на ступеньках спиной к открытой двери.
    — Люди обычно не слушаются других, — сказала Рейчел. — Можно, конечно, уговаривать их, но это бесполезно. В мелочах — может быть, или если они сами уже приняли решение. Все равно, она очень милая.
    — Я убью ее, — сказал он и действительно был готов это сделать, уже представляя, как душит ее.
    — За что? Вы же знаете, она много выпила. А у нас с Артом кое–какие трудности… Ему хочется где–нибудь бывать, развлекаться. Он многого не успел попробовать, а хочет. Он ведь такой молодой. У него не было других девушек, кроме меня. Думаю, я единственная девушка, с которой он… как это сказать. Это по–разному называют. Не знаю, как прилично сказать.
    — Никак, — сказал он, — во всяком случае, не в нынешней ситуации.
    Он проклинал себя. Это его вина.
    — Рейчел, — сказал он, вернувшись в дом. — Это все из–за меня. Я привез ее сюда. И я знал, в каком она состоянии, знал, что она может выкинуть все что угодно. Мы оба можем…
    — Плохи у вас дела, — сказала Рейчел, — вы ведь ее любите.
    — Послушай, — он взял со стула пальто, — ты оставайся здесь. А я поеду к ней и попробую их поймать. Увидимся.
    Не дожидаясь ее ответа, он вышел из квартиры и направился по дорожке к тротуару. Машины Пэт действительно не было на месте. Он поймал такси и назвал шоферу ее адрес.
    Свет в ее окне не горел, на звонки никто не отвечал. Подошел какой–то жилец и своим ключом открыл парадную дверь. Джим вошел в дом за ним, поднялся наверх, постучал в дверь квартиры Пэт и подергал за ручку. Ответа не было. Он прислушался, но ничего не услышал.
    Спустившись и выйдя на улицу, он поискал «Додж», но его не было.
    Они не у нее. Где же тогда? Оставалась только радиостанция. Была половина первого, Хаббл должен был уже запереть помещение. У Пэт был ключ, станция была в распоряжении ее и Арта.
    Он снова взял такси и поехал в сторону Гиэри–стрит. Ему пришло в голову, что, по крайней мере, он сможет забрать свою машину со стоянки такси у радиостанции.
    Расплатившись с водителем, Джим обнаружил, что его машины на месте нет. Стоянка такси была пуста. Взглянув вверх, он увидел, что окна верхнего этажа Маклолен–билдинга темны. Он прошел до парковки, но и там не оказалось ни его машины, ни «Доджа» Пэт.
    Чуть дальше по улице работала аптека. Он вошел и из телефонной будки позвонил на радиостанцию. Прослушав бесконечное количество гудков, он повесил трубку. Там их тоже не было.
    Он нашел номер полицейского участка на Керни–стрит и набрал его.
    — У меня угнали машину, — сказал он. — Я оставил ее рядом с тем местом, откуда звоню, а сейчас ее здесь нет.
    — Секунду, — ответили в полиции. Раздались оглушительные щелчки, и после нескончаемой паузы тот же голос спросил: — Ваша фамилия?
    Джим назвал свою фамилию.
    — Это случилось, наверное, меньше часа назад, — сказал он.
    И почувствовал свое полное ничтожество.
    — Марка и номер.
    Он сообщил и эти данные.
    — Одну секунду, сэр.
    Снова пришлось подождать.
    — Ваш автомобиль увез эвакуатор, — сказал служащий полиции. — Он был припаркован на стоянке такси, поступила жалоба из их таксопарка.
    — Вот как. И где он сейчас?
    — Не знаю. Вам нужно будет сделать запрос завтра утром. Приезжайте к нам на Керни–стрит в пол–одиннадцатого, уладите кое–какие формальности, чтобы вам отдали машину.
    — Спасибо, — сказал он и повесил трубку.
    Без машины Джим почувствовал себя беспомощным как никогда. Он вышел на тротуар и, дождавшись проезжавшего такси, поднял руку. И вот он снова едет в такси, снова называет водителю адрес Пэт. Джим был уверен, что они непременно объявятся у нее. Может быть, покататься поехали.
    Выйдя из такси у ее дома, он увидел влажный блестящий «Додж», одиноко стоявший на месте для парковки у входа.
    Он нажал кнопку звонка напротив ее фамилии, но ответа не последовало. Снова ожидание. Через некоторое время кто–то подошел к двери с другой стороны. Из дома вышел грузный мужчина, бросил взгляд на Джима и отправился дальше. Джим успел проскочить в открытую дверь. Здесь постоянно кто–то входит или выходит. Он поднялся по ступенькам на ее этаж.
    Дверь в ее квартиру была закрыта, света не было видно. Он постучался. Она не ответила, но он знал, что на этот раз они здесь. Тогда он взялся за ручку. Дверь оказалась незапертой.
    — Пэт, — позвал он, входя.
    В квартире было темно.
    — Я здесь, — услышал он ее голос.
    Он прошел в спальню.
    — Одна? — резко спросил он, нащупывая лампу.
    — Не включай свет. — Она лежала в постели. — Сейчас.
    Она поднялась. Джим чувствовал, как она шевелится в темноте.
    — Теперь можно, — сказала она, — я хотела накинуть на себя что–нибудь. — Она говорила ленивым, сонным голосом. — Когда ты пришел? Я спала.
    — Где Арт? — спросил он, включая свет.
    Она, вытянувшись, лежала на кровати. На ней была только комбинация. Рядом на стуле была аккуратно сложена ее одежда. Ее темные густые волосы рассыпались по подушке. Он никогда еще не видел ее такой безмятежной, такой довольной.
    Улыбаясь, она сказала:
    — Я отправила его домой. Дала денег на такси.
    — Ты понимаешь, что разрушила их семью?
    — Вовсе нет, — возразила она. — Я думала об этом. Я — девушка, с которой он погулял до свадьбы. Понимаешь? Это то, чего ему не хватало… Ты знаешь, что до Рейчел у него никого не было?
    — Я привел тебя к ним, — сказал он, — и ты с ходу сломала жизнь этим детям.
    Садясь на кровати, она возразила:
    — Ты ошибаешься.
    — Тебе хотелось переспать с кем–нибудь, со мной ты не могла. Вот и переспала с ним.
    — Дело не только в нем, — сказала Пэт. — Когда я увидела Рейчел, мне захотелось быть с ней. Постарайся понять меня. Я в них обоих влюбилась — и ты тоже. Я увидела ее, и мне захотелось любить ее, целовать, ласкать… Мне захотелось уложить ее в постель и потискать. Но я ведь не могла этого сделать. Но это и неважно, с кем из них. Я рада, что ты меня к ним привел — я наконец–то снова ожила… Ты ведь тоже, разве нет?
    — Боже, — простонал он. — Только меня не надо в это впутывать.
    — Они наши дети, — сказала она.
    Он сел на кровать рядом с ней. В каком–то смысле она права, спорить не было смысла.
    — Они связывают нас с тобой, — сказала она, пристально глядя на него.
    Руки ее расслабленно лежали вдоль тела. Под комбинацией выделялись не прикрытые лифчиком груди. Они двумя маленькими тенями поднимались и опадали под тканью рубашки. Лицо ее было отмыто, от макияжа не осталось и следа.
    — Никак не могу начать доверять тебе и поэтому не могу и вернуться к тебе. Ты ведь тоже не доверяешь мне, правда? Мы друг другу не доверяем… Зато им верим. Ты ведь понимаешь, что это я виновата?
    — Понимаю, — сказал он.
    — Вот что я хотела сказать. У нас уже годами друг к другу доверия нет. Но их мы полюбили и полностью в них верим. Поэтому и можем к ним пойти. Они — единственные в мире люди, которые нас примут. Думаю, через них мы сможем понять друг друга. С ними мы сможем освободиться… Обрести душевный покой, который нам нужен.
    — Довольно убогая рационализация, — прокомментировал он. — Тебе бы следовало содрогаться от рыданий, а не нежиться в постели.
    — Мне так хорошо, — сказала она. — Я чувствую близость к тебе. Разве ты не почувствовал, что это ты был со мной? И я была с тобой, а не с кем–то другим. Помнишь, как мы когда–то вместе лежали после этого… Там, в хижине — я помню, мы просто валялись без сил. Все напряжение уходило, наступало полное изнеможение. Я всегда чувствовала себя ближе к тебе после этого, даже больше, чем во время. Для меня сам процесс — это… — Она помолчала. — Только средство. Разве не так? Боже, а в самом начале, до того как я поставила диафрагму… Когда ты надевал эти жуткие штуки… Мы были так далеки друг от друга. И только потом мы научились быть вместе, чтобы после вот так просто лежать себе.
    — Я помню твои слова.
    — Про что? Ах, да. Про эти твои штуки.
    — Пока мы не поняли, что нам вообще не нужно предохраняться, — сказал он.
    — У меня было такое чувство, как будто в меня вводили зеленый садовый резиновый шланг. Я не чувствовала удовлетворения… А ты?
    — Не совсем.
    — А что теперь? Я снова обманула тебя? Ты так считаешь? — Она схватила его за руку. — Нам придется и дальше сближаться через них… Ты ведь знаешь это, правда? Мы теперь тоже связаны. Мы не можем расстаться.
    — Где ты была? — спросил он. — Перед этим. Я заезжал.
    — Мы ездили на Твин–Пикс.
    — А чего там этим не занялись?
    — Если бы нас поймала полиция, меня бы посадили, наверное. Да и противно, в машине–то. Мне хотелось там, где ты провел прошлую ночь.
    — У тебя нет сердца, — сказал он.
    — Ты не прав, — возразила она. — Вот увидишь. И ты вернешься ко мне с помощью этой девочки… Мы через них заживем.
    — А о них ты подумала?
    Она внимательно посмотрела на него.
    — Для них это будет большим, удивительным событием. Оно уже случилось.
    — Каким образом ты пришла к этому выводу?
    — Потому что они любят нас, — сказала она. — Они восхищаются нами. Мы те, с кого они берут пример. Мы все соединимся… Все четверо, мы будем одним целым. Мы снова научимся ходить по земле. И сможем обойтись без мелких людишек — Боба Посина и подобных. Правда. Я так люблю тебя, любовь внутри меня, я знаю, что это ты был тут со мной.
    — Если и так, я такого не припомню. К тому же в означенное время я был в другом месте.
    — Дай мне, пожалуйста, мою одежду.
    Он передал ей всю кучу. Все так же лежа и опираясь на подушку, она разыскала нижнее белье и чулки.
    — Я буду действовать в том же духе, — сказала она и прижала кипу одежды обеими руками к груди. — Я не сдаюсь ради спасения нас обоих. Сегодня ночью я нашла то, что нам нужно. Ты прекрасно знал это, иначе не привел бы меня к ним.
    — И совершил ошибку, — сказал он, — ужасную ошибку, черт возьми.
    — Ты знаешь, что я права.
    — Ты соблазнила парня и теперь просто сотрясаешь воздух, оправдаться хочешь.
    — Ну… может быть.
    Сев на постели, она нагнулась, через голову стащила с себя комбинацию и, обнаженная, встала. Ее белоснежная, шелковистая плоть быстро скрылась под нижним бельем, и вот она уже застегивала платье.
    — Если бы все это было неправильно, — сказала она, стряхивая волосы с глаз, — я бы чувствовала себя по–другому. А так мне идеально хорошо.
    — Зеленый садовый шланг, — проговорил он.
    — Что? Это ты на свой счет? — Встав на цыпочки, она поцеловала его в губы. — Нет, ты — безупречен. У меня было все, чего я хотела, все, на что могла надеяться.
    — Мальчишка.
    — Мальчишка был тобой, — сказала она. — Он и сейчас — ты.
    — С девочкой ничего не случится?
    Стоя у комода с зеркалом, опустив голову и подняв обе руки, она расчесывала щеткой волосы.
    — Ни с ним, ни с ней ничего не случится. И с нами тоже. Мы теперь вместе, мы не опасны для них… Разве не так? В чем опасность? Я у него что–нибудь отняла? Ты что–нибудь отнял у нее?
    — Нет, — сказал он, — и не собираюсь.
    Она перестала расчесывать волосы.
    — Джим, если это не исцелит нас, то ничто больше не поможет. Понимаешь? Тебе это ясно?
    — Мне ясно, — ответил он. — Ты еще немного порезвишься, разрушишь этим ребятам семью, исковеркаешь жизнь, потом наиграешься и заявишь, что выходишь замуж за Боба Посина.
    — Я не выйду за него замуж, — сказала она. — Никогда. Что бы ни случилось.
    — Слава богу, что так.
    — Если из этого ничего не выйдет — тогда не знаю, что делать. Как бы там ни было… — Она бросила щетку для волос и подбежала к нему, глаза ее блестели от радости. — Я просто счастлива. Я никогда ничего подобного не испытывала. Он совершенно не выбивался из сил, никакой усталости — как у нас когда–то. Мы могли бы продолжать без конца — всю ночь, потом весь завтрашний день, еще и еще, не есть и не спать, до бесконечности.
    — А как твоя работа?
    Он спросил это таким тоном, что она сразу сникла. Закончив одеваться, она проговорила:
    — Как там Рейчел?
    — Нормально.
    — Она что–нибудь сказала?
    — Не очень много.
    — Я ее… побаиваюсь, — призналась Пэт.
    — Тебя можно понять.
    — Она будет что–нибудь… предпринимать?
    — Понятия не имею. Но, — добавил он, — я не хотел бы оказаться на твоем месте. — Он похлопал ее по спине. — Поразмысли об этом.
    — Она еще ребенок. Ей всего шестнадцать, — в голосе Пэт все–таки слышалась нотка озабоченности. — Это глупо. Ну, похандрит немного, как ты. Но, боже мой, он же вернется к ней. Или она думает, что это будет продолжаться вечно? Не будет…
    — Увидим.
    Он вышел из квартиры и спустился по лестнице.
    Когда он пришел домой, звонил телефон. Оставив дверь открытой, с ключом в замке, он прошел через темную холодную гостиную и нащупал аппарат на столе у дивана.
    — Да, — поднял он трубку, свалив на пол, куда–то в темноту, пепельницу.
    — Это я, — услышал он плачущий голос Пэт. Слова ее он едва разбирал. — Прости, Джим. Я не знаю, что мне делать. Мне так жаль.
    Смягчаясь, он сказал:
    — Не горюй. Все как–нибудь уладится.
    — Лучше бы мы к ним не ходили. Я не думала, что вот так получится.
    — Ты не виновата.
    Это он был виноват.
    — Они оба такие милые, — сказала Пэт.
    Она сморкалась и явно вытирала глаза.
    — Ложись–ка спать, — посоветовал Джим. — Поспи немного. Тебе завтра на работу.
    — Ты меня простишь?
    — Слушай, перестань.
    — Простишь?
    — Ну конечно.
    — Хочу, чтобы мы поладили, — сказала она. — Как скверно. Как ты думаешь, что теперь будет? Рейчел выйдет на охоту за мной? Как ты думаешь, она будет меня преследовать?
    — Ложись спать, — повторил он.
    — Ты, наверное, не захочешь сейчас снова прийти ко мне. Хотя бы ненадолго.
    Не могу, — сказал он. — Полиция забрала мою машину.
    — Я… могла бы за тобой приехать.
    — Ложись спать, — снова повторил он. — Увидимся через день–другой. Я позвоню.
    — А если бы я ей сегодня позвонила — уже очень поздно?
    — На твоем месте, — сказал он, — я бы держался от них подальше.
    — Ладно, — согласилась она.
    Он повесил трубку, деревянной походкой прошагал в ванную и открыл воду, чтобы принять душ.
   

   

    

     Глава 11
    

    Боб Посин, поддерживавший тесные связи со множеством клиентов, встретился с Хью Коллинзом, состоятельным и именитым сан–францискским оптиком, чтобы вместе отобедать.
    — Хью, старина! — приветствовал он партнера, протягивая через стол руку.
    На лице Коллинза, лысеющего мужчины среднего возраста, играла кривая улыбочка преуспевающего бизнесмена. Радиостанция «КОИФ» давала его рекламу уже три года — ежечасные ролики до и после сводки новостей. Кабинеты доктора Х. Л. Коллинза располагались на Маркет–стрит[71], в Окленде[72] и к югу от Сан–Франциско, в Сан–Хосе[73]. Он был ценнейшим клиентом.
    — Хорошо выглядишь, — сказал Посин.
    — Да и ты, Боб, неплохо, — ответил Коллинз.
    — Как глазной бизнес?
    — Не жалуюсь.
    — Все очками торгуешь?
    — Да еще как.
    Принесли запеченные стейки из лососины. Партнеры приступили к еде. Ближе к концу обеда Хью Коллинз объяснил, зачем хотел встретиться.
    — Ты, наверное, слышал про наш конгресс.
    — А, да–да, как же, — подхватил Посин. — Что, все оптики Северной Америки съезжаются?
    — Только с Запада, — сказал Коллинз.
    — Важное событие, — заметил Посин.
    — Довольно–таки важное. Проводим в отеле «Сент–Фрэнсис».
    — На этой неделе начинается, да?
    У Посина было самое туманное представление о такого рода мероприятиях.
    — На следующей, — сказал Коллинз. — А я возглавляю комитет по культурной программе.
    — Угу, — кивнул Посин.
    — Вот, глянь, — Коллинз наклонился к нему, — хочу показать тебе — это я для ребят взял. Не для всех — только для своих, понимаешь? Для внутреннего круга.
    Он сунул Посину из–под стола плоскую, похожую на диск шкатулку.
    — Что это? — спросил Посин, осторожно взяв ее и заподозрив подвох.
    — Давай–давай, открывай.
    — И что будет? Оно выпрыгнет?
    Знал он эти их штучки для конференций.
    — Да нет, открой, глянь.
    Открыв шкатулку, Посин увидел ярко раскрашенную порнографическую безделушку из крепкой пластмассы. Раньше такие делали в Мексике из обычных кухонных спичек с красным фосфором. Во время Второй мировой он стоял с войсками в Эль–Пасо и ездил за такими игрушками в Хуарес, на чем неплохо зарабатывал. Поразительно было снова увидеть такую штуковину через столько лет.
    Эта была сделана качественнее. Он попробовал, как она работает — там было всего две позы: подготовка и сам акт.
    — Ну как? — спросил Коллинз.
    — Здорово, — ответил Посин, закрывая коробочку с безделушкой.
    — Должна пойти на ура.
    — Конечно, пойдет, — сказал Посин.
    Складывая и разворачивая салфетку, Хью Коллинз произнес:
    — Правда, этого им ненадолго хватит.
    — Это их отвлечет, — сказал Посин, — чтоб девчонок на Маркет–стрит за юбки не хватали.
    Тут лицо оптика приняло странное, напряженное выражение.
    — Послушай, — хрипло сказал он.
    — Да, Хью.
    — Ты радиостанцией заведуешь… Наверно, с артистами часто встречаешься? С певцами там, танцорами?
    — А как же.
    — Не мог бы придумать что–нибудь? Ну, для нашей культурной программы.
    Посин сыронизировал:
    — Хотите, чтоб какой–нибудь паренек спел вам народные песни?
    — Нет, — потея, выдавил Коллинз. — Нам бы, ну… девчушку, чтоб повеселиться по–хорошему.
    — К сожалению, это не моя специализация, — сказал Посин.
    — Понятно, — разочарованно вздохнул Коллинз.
    — Но, кажется, я знаю одного человека, который может вам помочь. Это агент. У него выход на кучу певцов и тому подобного народа в Сан–Франциско… Работает с крутыми ночными клубами и заведениями на Пасифик–авеню.
    — Как зовут?
    — Тони Вакуххи. Я попрошу его позвонить тебе.
    — Я был бы очень благодарен, — сказал Хью Коллинз. Его глаза влажно посверкивали за очками. — Правда, Боб.
    В тот же вечер Тони Вакуххи, сидя за письменным столом в своей гостиной, набрал номер организаторов оптического конгресса.
    — Свяжите меня с Хью Коллинзом, — попросил он.
    — Доктора Коллинза нет, — ответила секретарша.
    — Знаете, мне очень нужно с ним поговорить, — сказал Вакуххи. — Ему нужна информация, и вот она у меня есть, а я не могу с ним связаться.
    — Могу дать вам его домашний телефон, — сказала секретарша. — Секунду.
    И Тони Вакуххи тут же дали нужный ему номер.
    — Спасибо, что помогли, — поблагодарил он и повесил трубку.
    Откинувшись в кресле, он набрал номер.
    — Алло, — ответил мужской голос.
    — Доктор Коллинз? Насколько я понимаю, вы отвечаете за культурную программу конгресса. Моя фамилия Вакуххи, я представитель целого ряда эстрадных артистов звездного уровня здесь, в Сан–Франциско. Вообще–то, мы специализируемся на развлекательных мероприятиях, которые любят на разных конгрессах, стараемся, так сказать, скрасить их участникам досуг, пока они в городе, избавить их от неудобств и лишней беготни в поисках таких развлечений. Особенно, когда люди не знают точно, что бы им такого придумать. Понимаете, о чем я?
    — Понимаю, — сказал Коллинз.
    Ноги Тони Вакуххи лежали на подоконнике. Чуть поворачиваясь во вращающемся кресле, он продолжал:
    — Думаю, вам не нужно объяснять, что в такого рода делах требуется деликатность, приходится быть осторожным, и мы должны быть уверены в тех, с кем договариваемся. Так что, может, я бы подъехал, и мы бы переговорили с глазу на глаз? Уверяю, это не отнимет у вас много времени, можете на меня положиться.
    — Приезжайте ко мне, — предложил Коллинз. — Или давайте встретимся в другом месте.
    — Я подъеду, — сказал Вакуххи, подбросив вверх карандашную резинку и подставив карман пиджака так, что она попала прямо в него. — Может быть, мне даже удастся подвезти к вам одну из этих артисток — у нее как раз есть опыт в той области, о которой мы говорим. Она молодая, пользуется у нас тут успехом. Ее зовут Фисба Хольт, возможно, вы о ней слышали. Как вы смотрите на то, чтобы я с ней приехал и мы сразу же ударили бы по рукам, а вы бы могли выбросить это из головы и спокойно заниматься делами, которые ждут вас?
    — Как вам удобнее, — сказал Коллинз. — А она… подойдет для этого?
    — Безусловно, — заверил его Вакуххи. — У нее весьма притягательная внешность, а участники конгрессов обычно это ценят.
    Коллинз назвал ему адрес и сказал, что будет ждать.
    К дому Хью Коллинза с хрустом подкатил по дорожке желто–черный кабриолет «Меркьюри». Верх был опущен, в автомобиле сидел узколицый мужчина и молодая хорошенькая круглолицая женщина с рыжеватыми волосами.
    Хью Коллинз благодарил судьбу за то, что у него оказался такой знакомый, как Посин, через которого можно выйти на нужных людей. Открыв парадную дверь дома, он вышел встретить Тони Вакуххи и Фисбу Хольт.
    — Выходи в пальто, — сказал Вакуххи девушке. Ей, наверное, не было еще и двадцати лет. Ее волосы развевались и блестели на вечернем ветру. — Почему это ты теряешь деньги? Где бы ты заработала в такой час?
    — В «Персиковой чаше», — ответила она.
    — Да, только «Персиковая чаша» до девяти закрыта. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла и… — тут он заметил Коллинза. — Вы мистер Коллинз?
    — Да, это я.
    Они пожали друг другу руки.
    — Входите, я принесу вам чего–нибудь выпить.
    Непонятно было, что представляет собой Фисба, потому что она плотно закуталась в пальто.
    — Мы пить не будем, — отказался Вакуххи, — но все равно спасибо.
    Когда они входили в дом, он кивнул Фисбе. Она сбросила пальто, перекинула его через руку и словно выросла: как будто вышла из теплой колышущейся воды.
    — Здравствуйте, — сказала она Хью Коллинзу.
    Девушка была вполне ничего себе, с полненькими ногами, а таких больших грудей он, пожалуй, еще не видывал, и расположены они были очень высоко. Когда она освободилась от пальто, они колыхнулись из стороны в сторону.
    — Неужели настоящие? — спросил он у Вакуххи. — Ничего у нее там не подложено?
    На Фисбе было тесное шелковое платье, которое успело растянуться и помяться. Оно не выдерживало давления изнутри и уже начинало расползаться по швам.
    — Сорок второй размер, — констатировал Вакуххи.
    — Шутите!
    Но Коллинз был впечатлен. Девушка Фисба театрально прошлась по комнате, откинув назад плечи и подтянув ягодицы, так что груди ее приподнялись, слегка покачиваясь, — это было увлекательное и диковинное зрелище, демонстрирующее, что они у нее свои, не приделанные.
    — Представляете, каково с такими расти, — взволнованно произнес Вакуххи. — В школу ходить до самого выпуска.
    — Она сама–то осознает? — спросил Коллинз.
    — Все она осознает. Только считает, что это просто части тела, ничего мол, особенного. Как руки, например.
    Фисба подошла к ним.
    — Я очень рада с вами познакомиться, мистер Коллинз.
    — И я, — ответил он. — Но если хотите поговорить, наденьте пальто.
    Она послушалась его — и увязла в рукавах. Мужчины даже не пошевелились, чтобы помочь ей — оба стояли и смотрели.
    — Чем занимаетесь? — спросил Коллинз.
    — Я певица, — сказала она. — Ну, как Лена Хорн[74].
    В застегнутом пальто она ничем особенным не отличалась. Лицо у нее было в общем–то невзрачное, округлое, щеки даже чуть обвисли, кожа чистая, но нездорового цвета: бледновата. Линия подбородка расплывалась. Глазки — какие–то маленькие, почти бесформенные, хотя и подведенные, едва ли не косые — не понравились они ему. Самым большим ее достоинством — не считая гигантских грудей — были волосы. Но, во всяком случае, она была молода. Он невольно сравнивал ее со своей женой, Луизой, которая сейчас гостила у родителей в Лос–Анджелесе, Эта девушка была лет на пятнадцать моложе ее. Рыжие волосы выглядели мягкими. Интересно, какие они на ощупь, подумал он.
    — А вот имя могли бы себе и другое взять, — заметил он.
    Она бросила на него косой взгляд, напугав его улыбкой, обнажившей неровные зубы и светлые широкие десны. Никогда ей ничего не добиться, понял он. И сиськи тут не помогут. Было в ней что–то грубое, нахрапистое — или, наоборот, чего–то не хватало, — как будто она телом старалась пробить себе дорогу в жизни. Пролезть, протолкнуться, подняться хотя бы еще на одну ступеньку. Ее присутствие угнетало его.
    Но внешность у нее была действительно «притягательная» — с лихвой, и в гостиничном номере, где собралось бы с десяток мужиков, она произвела бы фурор. Это как раз то, что ему нужно для бонус–шоу после общей развлекательной программы. Гаффи уже согласился предоставить для мероприятия свой номер, а все приглашенные успели скинуться.
    — Это я ей имя придумал, — сказал Вакуххи. — Она тут ни при чем.
    — Разве вы не знаете, кто такая была Фисба? — удивилась девушка. Она явно была подготовлена. — Это же из шекспировского «Сна в летнюю ночь».
    — Она стеной была, — сказал он.
    — А вот и не стеной никакой. Она была девушкой из пьесы, которую там ставят. А стена отделяла ее от возлюбленного.
    — Скажите, а что вы показываете на сцене? — спросил он. — Декламируете стихи?
    — Я же вам ясно сказала: я исполнительница песен в стиле Лены Хорн. Уж про Лену Хорн вы наверняка слыхали.
    — Прекрати, Фисба, — приказал Вакуххи. И объяснил Коллинзу: — У нее номер с шаром — но ничего подобного вы в жизни не видели. Постойте, сейчас принесу шар.
    Он вышел к машине и вернулся с огромным пластмассовым пузырем.
    — Разработка ВМС США, — сказал он, бросив шар. Тот стукнулся, но не разбился, а покатился по полу гостиной. — Это буй, поплавок.
    Шар был прозрачным, с неровной поверхностью. Ковер и пол выглядели через него увеличенными, искривленными.
    — Я в него залезаю, — непринужденным тоном сказала Фисба.
    — Вот как? — Коллинз был заинтригован.
    — Да, забираюсь вовнутрь. Сейчас я, конечно, не могу. Сначала я раздеваюсь.
    — Господи, помилуй! — выдохнул он.
    — Ну да, — подтвердил Вакуххи, — залезает в шар. Тесновато ей в нем, конечно, но ничего, справляется. Тут отверстие есть.
    Он показал Коллинзу, как приоткрывается часть оболочки.
    — Это мы сделали специально для нее. Она влезает в шар обнаженная… — Он отвел Коллинза в сторону, чтобы Фисба не слышала. — А потом ее ну как бы гоняют по полу, понимаете? — Он наподдал ногой по пустому шару, и тот покатился к дальней стене гостиной. — Вот так. Только вместе с ней. Она крутится вместе с шаром — там ведь тесно.
    — А как она дышит? — поинтересовался Коллинз.
    — Ну, там есть несколько маленьких дырочек. Ну как, подойдет это для вашей культурной программы?
    — Да, — ответил он, — конечно.
    — Только осторожней — сильно не пинайте, — попросила Фисба. — А то иногда после этих ваших конгрессов неделями в синяках ходишь.
    Когда Фисба и Тони Вакуххи ушли, Хью Коллинз стал размышлять над достигнутой договоренностью и приобретением Фисбы, которая будет развлекать его и коллег–оптиков.
    «Вот это да!» — воскликнул он про себя и даже почувствовал некоторую слабость. Девица, влезающая в пластмассовый поплавок и позволяющая, чтобы ею играли в футбол, будет готова на все.
    Черт возьми, конгресс обещал затмить собой все предыдущие.
   

   

    

     Глава 12
    

    Большая часть следующего дня ушла у Джима Брискина на то, чтобы вызволить свою машину у полиции Сан–Франциско. Во–первых, на него не оказалось никакой персональной записи, а во–вторых, никто понятия не имел, где автомобиль находится. Упитанный коп в голубой рубашке предположил, что автомобиль, возможно, отогнали на одну из специальных стоянок. В числе нескольких товарищей по несчастью он отправился на поиски машины. К половине второго она, наконец, нашлась. Заплатив штраф, Джим остался почти без наличных. Он вышел под слепящее полуденное солнце разбитым и озлобленным на все управление полиции Сан–Франциско.
    Вот мне и наказание, подумал он.
    Пообедав в кафе в центре города, он забрал машину со стоянки — на этот раз он не стал оставлять ее на улице — и в одиночестве поехал к парку Золотые Ворота.
    Лужайка под его ботинками была мокра от росы. Он брел, засунув руки в карманы и опустив голову. Впереди каменный мост соединял берег озера Стоу с островом посередине. Там, на вершине холма, среди деревьев стояло распятие, а вниз падали воды, подаваемые наверх насосом. В озере плескались утки, маленькие, коричневые — не те, которых едят. Тут и там сновали лодки с детьми. На лодочной станции стоял кондитерский киоск. На скамейках, вытянув ноги, дремали старики.
    В девятнадцать лет он приходил сюда, исполненный фантазий, которые тогда казались ему запретными и непристойными и, конечно же, исключительными. Он приносил с собой портативный радиоприемник и одеяло, надеясь познакомиться с хорошенькой девушкой в ярком, пестром, чистеньком платье. Теперь те дни, те желания не казались ему непристойными, он скорее чувствовал ностальгию.
    Мне не в чем его обвинить, подумал он. Любой мальчишка семнадцати–девятнадцати лет, если он не полный болван, сделал бы то же самое. И я бы так поступил. Как прекрасна Патриция! Что за чудо овладеть парню такой женщиной! Любому мужчине. Но особенно мальчишке, который спит и видит, как бы ему прикоснуться к взрослой женщине, обнять ее. К женщине, которая носит пальто, костюм песчаного цвета, у которой такие темные, длинные, мягкие на ощупь волосы. Такое раз в жизни случается. Безумием было бы отказаться.
    Это мечта, думал он. Сбывшаяся мечта. Мечта чистого существа. Тот, кто назовет его поступок грехом, будет лицемером или дураком.
    К нему направлялась пухлая, грозного вида белка. Она приблизилась, потом отступила, помахивая пушистым хвостом. Какие у нее, однако, крепкие ляжки! И железная хватка. Вертясь, она снова пошла к нему, иногда застывая столбиком, сжимая и разжимая лапы. Глядела она неприветливо. Похоже, белка была немолодая, бывалая.
    Джим остановился у окна лодочной станции, где продавали конфеты, и купил пакетик арахиса.
    Несколько лет назад они с Пэт гуляли по Парку, и за ними увязалась белка, она все бежала и бежала, надеясь на угощение. Но у них, увы, ничего с собой не оказалось. Теперь, заходя в Парк, они каждый раз покупали орешки.
    — Держи, — бросил Джим белке очищенный орех.
    Та поспешила за добычей.
    Неподалеку на покатой поляне играла в софтбол ватага подростков в джинсах и футболках. Джим присел посмотреть. Он ел купленные для белки орехи и с удовольствием наблюдал за шумной, беспорядочной игрой.
    Не хотел бы я оказаться на ее месте, подумал он. Тому, на кого Рейчел направит свой гнев, не позавидуешь.
    Мяч прокатился по траве и остановился у его ног. Один из ребят сложил руки рупором и крикнул ему. Джим поднял мяч и бросил. Тот упал, не долетев до них.
    Господи, даже тут оплошал, подумал он.
    Окажись он на месте Пэт, ему было бы страшно. Ведь Рейчел девчонка с норовом — она не из тех, кто будет выслушивать обычные заклинания, груды словес, извергаемых, чтобы оправдать виновного. Вина Пэт была для нее очевидна. Она знала своего мужа и понимала, что должно было сейчас твориться в его душе.
    Джим подумал о мальчишке Джиме Брискине, который в свои девятнадцать лет когда–то бродил по тропинкам у озера Стоу. У него была большая, тяжелая голова, руки нелепо болтались. Вообще он был довольно вялым подростком. В спорте не блистал, лицом был бледен. Как и Арт Эмманьюэл, слегка заикался. Что касается девушек, то, по правде говоря, дожив до девятнадцати, дальше чем приобнять хорошенькую школьницу с пружинистыми волосами, в юбке и блузке, он продвинуться не успел. Как–то девчонка поцеловала его на танцах. А в один прекрасный день — и что это был за день! — он уговорил девушку (как же ее звали?) обнажить свои прелести настолько, чтобы он смог убедиться: все правда, его не обманывали. Как говорили, так и оказалось: источник вечной жизни на земле, всего самого теплого, доброго и важного находился где–то под блузкой девушки — вот такой свежей, прелестной и застенчивой. Но это не считалось. Он все равно понимал, что сводить девушку в кино и положить руку ей на плечи, когда выключат свет, — это пока его наивысшее достижение. Ну потрогал ее под блузкой, но это ни к чему не привело, девушка так и остается чужой. Чтобы «считалось», нужно полностью овладеть женщиной. Поглядывать, прикасаться, быть рядом — все это ничто, насмешка какая–то. Никогда больше в жизни не было ему так мучительно, как тогда.
    Так девятнадцатилетним юнцом слонялся он вокруг озера Стоу, грустя и надеясь. Месяцами напролет, в любую погоду. И вот в один облачный день, около четырех часов, он наткнулся на парочку, которая натирала воском миниатюрную иностранную машину. Автомобиль стоял в тени — хотя солнца и так почти не было видно. Мужчина и девушка работали, не щадя себя. Оба успели вспотеть. На обоих были хлопковые шорты и толстые серые свитера.
    Когда он шел мимо, девушка улыбнулась ему, и он бросил:
    — Трудимся?
    — Хочешь помочь? — откликнулся мужчина.
    И он взял замшевую тряпку и присоединился к ним. Когда машина (французский «Рено») уже вся блестела, а тряпки и банки с воском были отложены в сторону, эти двое пригласили его поехать с ними выпить. Они оказались молодой супружеской парой, у которой был шестимесячный ребенок. Жили они в новом микрорайоне в Беркли, он учился в техническом колледже Калифорнийского университета. Будучи их соседом, Джим стал к ним захаживать. А через год муж, который, как выяснилось, был голубым, сбежал с дружком, оставив жену и ребенка. И у Джима завязался с ней долгий, сложный роман с бурными чувствами — первый в его жизни. Но в конце концов муж вернулся, в раскаянии разрывая на себе рубашку, и семья воссоединилась.
    Он шел, улыбаясь сам себе. Иллюзии юности. Джоанн — ее звали Джоанн Пайк — была, пожалуй, самой милой, самой внимательной девушкой из всех, кого он когда–либо встречал. Она так и не поняла, что за хворь приключилась с ее мужем, и, когда он вернулся, просто вычеркнула эти месяцы из памяти и зажила с ним, как прежде.
    Вот и Рейчел, наверное, помирится с Артом, подумал он. Но только не с Пэт. До нее–то она, скорее всего, доберется, и уж тогда — берегись! При этой мысли его пробрал жуткий холод.
    Пэт была ему дороже всех на свете — должен ли он теперь постараться оградить ее от преследований Рейчел? Ему хотелось заботиться о ней, защищать ее, отвечать за нее. Даже прошлой ночью. Даже когда он сидел на краешке ее постели и, глядя на нее, выслушивал, как она, растянувшись в своей нейлоновой комбинации, рассказывала, что натворила, и почему, и как переспала с другим.
    Ну и история. Но вот они в нее влипли, и теперь нужно как–то выпутываться.
   

   

    

     Глава 13
    

    Днем, в половине четвертого, Арт Эмманьюэл, в спортивной куртке и светлых свободных брюках, в начищенных до блеска туфлях, с причесанными и напомаженными волосами, вошел в Маклолен–билдинг. Он вызвал лифт. Ловушка из ажурного железа, пружин и тросов с лязгом и грохотом спустилась в вестибюль. Из нее вышли трое мужчин и женщина, все в деловых костюмах, и направились к выходу. Он вошел в лифт, нажал на кнопку и поднялся на верхний этаж.
    Перед ним протянулся сиротливый некрашеный холл. Слева был общий отдел станции с высокими потолками, там за столом сидела и печатала Пэт. Волосы она заплела в косы. На ней был жакет и блузка с декольте.
    Арт поздоровался. Пэт, вздрогнув, застыла над пишущей машинкой.
    — Здравствуй, — ответила она, испуганно глядя на него.
    — Вот, решил заглянуть. К–к–как ты?
    — Хорошо, — ответила она. — Домой нормально добрался?
    — Да, — сказал он.
    Она поднялась ему навстречу. На ней была длинная юбка и туфли на низком каблуке.
    — Что сказала Рейчел?
    — Она уже легла спать. — Он пошаркал ногами. — Н–н–ничего почти не сказала. Она знала, что мы куда–то уехали. Но не думаю, что она поняла. Ну, в смысле, что у нас было.
    — Правда?
    — Может, сходим, кофе попьем? — предложил он.
    — Нет, — покачала она головой. — Не стоит тебе сюда приходить. Да, мне нужно тебе кое–что сказать.
    Она взяла его за локоть и отвела по коридору в маленькую заднюю комнату.
    — Я помолвлена с коммерческим директором радиостанции, Бобом Посином. Он где–то здесь. Так что иди лучше домой.
    — Да? Я не знал, — сконфуженно сказал он.
    Пэт заметила его спортивную куртку.
    — Куртка тебе идет. А брюки эти свободные, кажется, не очень.
    — А ты всегда отлично одеваешься.
    — Спасибо, Арт.
    Она была погружена в свои мысли. Наконец, слабо улыбнувшись, она озабоченно сказала:
    — Послушай, иди домой — или куда ты собирался. Я постараюсь позвонить тебе вечером. Или, может быть, не стоит.
    — Я сам могу позвонить, — с надеждой вызвался он.
    — Вот и хорошо. Прости, что я сейчас так с тобой, но прежде чем прийти хоть и к знакомому человеку на работу, нужно сначала подумать. Сам понимаешь.
    И, развернувшись, так что ее длинная юбка образовала маленький вихрь, она ушла, бросив на прощание:
    — До свидания, Арт.
    Он пошел к выходу, а она вернулась за стол и снова принялась печатать.
    Ему было невыносимо больно.
    Спускаясь вниз на лифте, он чувствовал себя самым несчастным существом на земле. Боль оставалась с ним до первого этажа и не отпустила его, когда он вышел на улицу. Квартал за кварталом она сопровождала его в бесцельных блужданиях. Она не рассталась с ним, и когда он сел в автобус и поехал в сторону Филлмор–стрит. Он сошел на Ван–Несс, но боль не проходила. Он знал, что сразу легче не станет, должно пройти время, прежде чем начнет отпускать. Боль придется перетерпеть, просто так ее с себя не стряхнуть.
    Он зашел в автомагазин Нэта и спросил у брата:
    — Так как насчет машины?
    — Пока нет, — ответил тот, подкрашивая шину у «Шевроле». — Заходи завтра. Мне тут обещали завезти пару подержанных. Может, дам одну.
    — Мне нормальная машина нужна, — раздраженно сказал Арт. — А не старая рухлядь.
    — Сходи к Люку, — предложил Нэт.
    — Да пошел ты! — ругнулся Арт и вышел.
    Придя домой, он улегся с газетой в гостиной. Рейчел не было, наверное, она ушла в магазин. Неприятно было держать в руках шершавую бумагу газеты. У него по коже побежали мурашки. Какой я чувствительный, подумал он. Он терпеть не мог держать что–нибудь в руках. Бросив газету на пол, он вышел из дома, а потом через калитку на тротуар. Дойдя до угла, он постоял там, глядя на людей и машины.
    Когда он вернулся, Рейчел была уже на кухне. Достав из коричневого бумажного пакета мыло, помидоры и коробку яиц, она спросила:
    — Где ты был?
    — Нигде, — сказал он.
    — К ней ходил?
    — Н–нет, — соврал он. — К кому — к ней? К Пэт, что ли?
    — Она, наверно, на работе — на радиостанции, — сказала Рейчел. — Если тебе хочется ее увидеть.
    — Я знаю.
    — Какая она? — спросила Рейчел. В ней не было никакой враждебности. Она говорила спокойно, но, как ему показалось, с необычной тщательностью подбирая слова. — Мне просто любопытно. Она носит почти тот же размер, что и я. Наверное, двенадцатый. Ты видел ее голой?
    — Не помню, — уклончиво сказал он.
    — Как не помнишь? — уставилась на него она.
    — Д–д–давай не будем, — отрезал он. — Конечно, видел. И не только видел.
    Рейчел вышла в другую комнату и надела пальто.
    — Ты куда? — спросил он.
    — На улицу. Прогуляться.
    — Когда вернешься?
    — Видно будет, — сказала она и исчезла за дверью.
    Злясь и мучаясь от стыда, он принялся убирать продукты и вдруг подумал, что она ведь может и не вернуться. Она сделает что угодно, если решит, что так надо. Он испугался за нее и за их совместную жизнь. А как же ужин? Придет ли она?
    К пяти часам он понял, что не дождется ее. Ее не было уже час. Он открыл банку супа и приготовил еду — суп, сэндвич и чашку кофе. Сидя в одиночестве за кухонным столом, Арт услышал шаги перед домом. Положив ложку на стол, он поспешил в гостиную.
    По ступенькам спускался Джим Брискин.
    — Здравствуй, — сказал он, когда Арт открыл дверь. — Где твоя жена?
    — Вышла, — ответил Арт. — Скоро вернется.
    — Решил заглянуть, узнать, как она. — Он оглядел комнату. — Когда ты вернулся?
    — Не очень поздно, — уклончиво сказал Арт.
    И тут он вспомнил, что переспал с женщиной Джима Брискина. И почувствовал гордость, какое–то торжество.
    — Вы с ней были женаты? — спросил он. — Она что н–н–надо.
    — Послушай, парень, — сказал Джим, — никогда не говори так о женщине. Это должно остаться между вами.
    — Она сама виновата, — вспыхнул он. — Не надо на меня кричать. Она хотела сходить в винный магазин, а там уже ей з–з–захотелось прокатиться.
    — Боже… Ну да ладно. — Джим бросил взгляд на кухню. — Ты не знаешь, когда Рейчел вернется? Как она вообще? Разозлилась? Расстроилась?
    — Нормально у нее все, — проговорил Арт.
    — Что собираешься делать? — спросил Джим. — Ну, это неважно. Когда Рейчел придет, скажи, что я заходил. Если она не даст о себе знать, я снова приеду.
    — А вас, видать, задело, — сказал Арт. — Скажете, нет?
    — Не так уж задело, — ответил Джим. — Просто боюсь, как бы что–нибудь похуже не случилось.
    Теперь Арт почувствовал смущение.
    — Она сама захотела туда поехать, — сказал он.
    — Куда? К ней домой? Знаю. — Джим кивнул. — Я уже видел ее, она мне все рассказала. Сегодня утром, наверно, умирала от похмелья.
    — Я был у нее примерно в четыре, — сообщил Арт. — Вроде ничего была. По крайней мере, по ней не скажешь, что ей плохо.
    — Ты заходил на радиостанцию?
    Джим открыл дверь и двинулся вверх по ступенькам.
    — Она потрясно выглядит, — сказал Арт.
    — Это правда. — Джим остановился. — И это лишь одно из ее достоинств. Какие у тебя планы? Бросишь жену с ребенком и уйдешь к Пэт?
    — Не знаю, — пробормотал Арт. — Я должен позвонить ей. Она сама мне сказала.
    — Вчера вечером она напилась в стельку, — сказал Джим.
    — Знаю.
    — Хочу тебе кое–что сказать. Не ради тебя — ради себя. Я был женат на ней три года. И все еще люблю ее. Для тебя это просто красивая женщина, и вчера вечером она подпустила тебя к себе. Сомневаюсь, что это в ближайшее время повторится. С тобой, со мной или с кем–то еще. Это был единственный шанс из миллиона. Ты оказался под рукой — тебе повезло.
    На лице юноши застыло страдание. Джим вернулся в комнату и закрыл за собой дверь. Он собирался поговорить с Рейчел. Но вот он здесь и говорит Арту:
    — Не искушай судьбу. Считай, что тебе выпало провести счастливую ночь, и успокойся. Я сегодня бродил по парку и вспоминал, как в твоем возрасте готов был отдать что угодно — лишь бы мне довелось испытать то, что случилось с тобой. Но если ты рассчитываешь на продолжение — только зря себя мучаешь. Поверь мне — я не шучу. Она может причинить тебе много страданий.
    — Угу, — буркнул Арт все с тем же выражением лица.
    Это была страшная мука — страшнее любой боли.
    — Радуйся тому, что получил, — сказал Джим.
    — Ну к–к–конечно, — яростно выпалил Арт.
    — Подожди, вот еще полюбишь ее. — В нем самом вскипала боль. — Думаешь, тебе сейчас плохо — посмотрим, что будет, когда ты узнаешь ее и поживешь с ней. Что ты о ней знаешь? Только как она одевается да как выглядит — то, что успел увидеть, когда она пришла сюда.
    — Я и раньше ее видел, — возразил Арт.
    — А я про нее все знаю, — сказал Джим. — И сделаю для нее все, что угодно. Прошу тебя, отстань от нее. Когда она в следующий раз напьется и захочет лечь с кем–нибудь в постель, разворачивайся и шагом марш к жене. Протрезвеет и забудет. Еще кое–что тебе скажу. Если ты попытаешься уговорить ее — убедишься, как я прав. Никому никогда не удавалось уговорить ее что–нибудь сделать — тем более это. Ты попросту выбьешься из сил и в конце концов почувствуешь себя распоследним дураком. Тебе еще не встречалась женщина, способная так лишить тебя ума. Уноси ноги, пока помнишь о ней только хорошее. — Он снова открыл дверь. Он не ожидал от себя, что будет говорить такое. — И когда тебе в следующий раз покажется, что ты одержал вот такую победу, сотри с лица эту идиотскую ухмылочку.
    Хлопнув дверью, он поднялся по ступенькам и пошел по дорожке к тротуару. Потом сел в машину, задним ходом вырулил на Филлмор–стрит и уехал.
    Он увидел ее в нескольких кварталах от дома. Она медленно брела по тротуару с пакетом в руке. Вот зашла в магазин дешевой одежды поглядеть на вещи. Какой у нее печальный вид, подумал он. Горестный. Он просигналил, что останавливается, припарковался вторым рядом и стал смотреть на нее. Когда она перешла к другому магазину, он медленно поехал за ней.
    По сравнению с Пэт, одета она была не очень хорошо. На ней было пальто — коричневое, какого–то неопределенного оттенка. Оно бесформенно болталось на ней — простое пальто с провисшими карманами. Стрижка у нее была никакая. Косметикой она не пользовалась — он никогда не видел ее накрашенной. Она брела с потухшим взором. Из–за округлости живота фигура начинала казаться некрасивой, ее контуры теряли свою четкость. В известных обстоятельствах ее, пожалуй, можно было бы назвать дурнушкой. Но она ею не была. Лицо у нее было суровое, сосредоточенное. Даже сейчас она была подтянута, крепко держала себя в руках. Она не раскисла. В ней чувствовалась сила, которой он не мог не восхищаться. Может быть, она сейчас идет и обдумывает то, что произошло. Она не будет ничего предпринимать, пока не найдет единственно правильного решения.
    Его она до сих пор не заметила.
    Держа пакет обеими руками, она неспешным шагом шла по тротуару, заглядываясь на каждый магазин, каждую мелочь на своем пути. Ее внимание беспорядочно скользило с одного на другое. Тот, кто ее не знал, мог бы сказать, что сейчас ее можно увести куда угодно — у нее не было никакого маршрута. Но он знал: она сама по себе, сейчас она решает, как ей быть. Она все так же тверда, непреклонна, ее не сломить.
    У продуктового магазина она исчезла из виду. Из машины сзади раздался гудок, и Джим вынужден был отъехать от тротуара. На углу он развернулся и проехал обратно, пытаясь найти ее. Но ее нигде не было видно.
    Впереди оказалось свободное место для парковки, он немедленно занял его и быстро пошел пешком к продуктовому магазину. Это была маленькая лавка, торговавшая только овощами и фруктами. Рейчел там не было. Две женщины средних лет разглядывали картошку. В глубине, сложив руки, сидел на табуретке владелец.
    Джим двинулся дальше, заглянул в обувной магазин, в кафе, аптеку, химчистку. Ее нигде не было, на улице — тоже.
    Он чертыхнулся.
    Белое предвечернее солнце слепило глаза, у Джима даже заболела голова. В аптеке был буфет, он зашел и сел, обхватив голову руками. Подошла официантка, и он заказал кофе.
    Что ж, значит, ушла домой, подумал он. Можно опять заехать.
    Поставив локти на стойку, он принялся за кофе. Тот оказался слабым, горячим, безвкусным. После перебранки с Артом он не находил в себе сил придумать какой–нибудь план действий. Зря он опустился до этого спора. Какой в нем был смысл? Ничего это не даст. Чего он ждал? На что надеялся?
    Заплатив за кофе, он вышел из аптеки. Сейчас он был не в состоянии снова ехать к Эмманьюэлам. Потом, решил он.
    И увидел Рейчел на другой стороне улицы, у журнального стеллажа. Она рассматривала обложки книжек карманного формата.
    Он перешел улицу.
    — Рейчел! — позвал он.
    Она повернула голову.
    — А, это вы, — сказала она.
    Он взял у нее пакет.
    — Позволь, я понесу.
    — Вы нашли их ночью? — Она пошла рядом с ним. — Арт пришел домой. Он не говорил, что видел вас.
    — Я был там, — сказал он, — но Арта уже не было.
    Она кивнула.
    — Тебе это интересно? — спросил он. — Ты хочешь про это слышать? Или надоело уже?
    — Надоело. Знаете, я терпеть не могу объясняться. И слушать чужие объяснения терпеть не могу.
    — Понимаю.
    — Давайте молча пойдем, — предложила она.
    И они пошли дальше — еще через одну улицу, через очередной квартал магазинчиков и баров. Взгляд Рейчел приковала к себе витрина с телевизорами, она не могла от нее оторваться.
    — Вам никогда не хотелось на телевидение уйти? — спросила она. — Бросить радио?
    — Нет, — ответил он.
    — Я тут как–то вечером Стива Аллена смотрела. У вас бы хорошо получилось такую программу вести… Где можно говорить, что хочешь.
    — Он не говорит, что хочет, — сказал Джим.
    Она оставила эту тему.
    — Можно я объясню одну вещь про Пэт? — спросил он.
    — К чему? — спросила она. И тут же перешла на примирительный тон. По–видимому, она была просто неспособна мелочно злобствовать. — Хотите, говорите. Но…
    — Я только вот что хочу сказать. Думаю, что это с ней вряд ли повторится. Она была пьяна, со мной у нее все запутано, а тут Арт подвернулся…
    — Да мне это, в общем, все равно, — сказала Рейчел. — Какая мне разница, почему она это сделала, повторится это или нет? Я вот хожу и думаю, как мне поступить. С ней, то есть. На Арта мне наплевать.
    — И что, придумала? — спросил он. — Дело в том, что у меня вот ты в мыслях, а еще больше — она, и если ты что–нибудь задумала, то лучше бы тебе бросить это и забыть.
    — Как далеко они зашли?
    — Ты же не маленький ребенок, — сказал он. — Ну вы даете — что ты, что твой Арт!
    — Мне просто хотелось узнать.
    — А как ты сама, черт возьми, думаешь, как далеко они зашли? Хорошо, давай говорить на таком языке. Как ты думаешь, как далеко могла зайти пьяная женщина, у которой все в жизни наперекосяк, с симпатичным восемнадцатилетним парнишкой после того, как они приехали на Твин–Пикс в двенадцать часов ночи? Ты что, сама не можешь сказать, переспал твой собственный муж с другой или нет?
    Как ни странно, она сохраняла спокойствие.
    — Я не знаю, как это называть, — сказала она. — Когда мы учились в школе, у нас было много разных словечек. Но это плохие слова. Трудно, когда слов не знаешь.
    — Ну так выучи их, — бросил он.
    — Вы злитесь на меня, потому что я не могу говорить с вами об этом так, как вам хочется.
    Она сказала это, вздернув подбородок и устремив на него свои огромные глаза. На него обрушилась вся тяжесть ее презрения.
    — Вы говорили, что хотели помочь нам? — продолжила она. — Что мы знаем? Нас никто не научил ничему путному. Убивать я ее не собираюсь — голову там отрезать или еще что. Мне просто хотелось бы дружить с людьми, которые так с другими не поступают.
    — Она была пьяна, — сказал он.
    — Ну и что? Я хочу спросить ее, что у нее там сейчас в душе происходит. Хочу пойти и посмотреть, чувствует она хоть себя виноватой или нет.
    — Чувствует.
    — Правда?
    — Она звонила мне ночью, — сказал он. — Плакала, рыдала. Она понимает, что натворила.
    Они почти дошли до дома. Перед ними был забор и калитка. Рейчел остановилась.
    — А что, если я не вернусь домой? — сказала она.
    — Это было бы ошибкой.
    — Я не вернусь домой.
    — И что дальше? — спросил он. — Пойдешь к родителям, у них пока поживешь? Разведешься? Никогда не простишь его?
    — Я такое в кино видела, — сказала Рейчел.
    — Ну, это кино — сама знаешь.
    — Ладно, — сказала она. — Вернусь. — Она взяла у него пакет. — Вы зайдете со мной?
    — Конечно, — сказал он.
    Они прошли по дорожке и спустились по ступенькам к двери подвального этажа. Арта не было, на столе лежала записка от него. Не выпуская из руте пакета, Рейчел прочла ее.
    — Он ушел, — сказала она. — Пишет, что его позвал Гриммельман, и они у него на чердаке. Вы, наверное, не знаете, кто такой Гриммельман.
    — Ты ему веришь? Думаешь, это правда?
    Она бросила пакет на диван.
    — Нет. Пойду, ужин приготовлю. Оставайтесь, если хотите.
    Она ушла на кухню, и он услышал, как течет в раковину вода, как гремят кастрюли.
    — Тебе помочь? — предложил он.
    Она вышла с выражением отчаяния на лице.
    — Я мясо забыла купить.
    — Сейчас схожу.
    Он подвел ее к стулу, усадил и сказал:
    — Я быстро.
    Мясной магазин, находившийся неподалеку, уже закрывался, других покупателей не было. Он купил стейк «Нью–Йорк», едва дождался, пока мясник завернет его, и вернулся к Рейчел.
    — Пойдет? — спросил он, разворачивая перед ней стейк.
    Она осторожно взяла его.
    — Первый раз вижу, чтобы так отрезали. Это же не филей?
    — Нет, — ответил он. — Хотел тебе немного настроение поднять. Тебе надо больше есть.
    Войдя со стейком на кухню, она взялась за сковородку.
    — Пожарить?
    — Лучше в духовке, — предложил он. — Для сковородки мясо слишком нежное.
    — Вы поужинаете со мной? — спросила она.
    — С удовольствием.
    — А потом останетесь? Когда поужинаем?
    — Он к тому времени вернется, — сказал Джим.
    — А если нет? Подождете, пока он придет?
    — Не знаю. Это неудобно.
    — Я с родителями жила, — сказала Рейчел, — пока мы с Артом в Санта–Розу не сбежали. Вчера ночью, когда вы ушли, мне очень плохо было. Не могу я одна.
    — Мне показалась, что ты очень независимая.
    — Можно было бы в кино вместе сходить.
    — Нет, — сказал он. — Я не могу пойти с тобой в кино, Рейчел. Давай поужинаем вместе, а потом я уйду.
    — Что мне делать?
    — Я годами с этим живу. Когда мы с Пэт разойтись, я думал, с ума сойду. Пару недель вообще жил, как в тумане. Это нужно просто пережить. Да, может, и обойдется — думаю, он придет. Но если не вернется, тебе нужно будет перетерпеть это самой. Согласна? Кому другому я вряд ли бы так прямо сказал это.
    — Как подумаю, что он там… — сказала она.
    — Знаю. Но вот она уже целый год встречается с Бобом Посином, и я каждую ночь ложусь спать с мыслью об этом.
    — Так вот чем все заканчивается?
    — Не всегда.
    Она зажгла горелки и поставила стейк в печь.
    — Рейчел, если я поеду и застукаю его у нее, это ничего не решит, — сказал он. — Ты сама видела вчера ночью. Ты первой это поняла.
    — Я хочу пойти в кино. Если вы со мной не пойдете, я одна пойду. Или сначала зайду в «Старую перечницу», найду знакомого парня — или даже незнакомого — и попрошу сходить со мной. — Она стояла к Джиму спиной. — Так что, пожалуйста, сходите со мной.
    — Что, правда, пойдешь одна? — Он и так знал — пойдет.
    — Давайте посмотрим тот фильм про кита. У нас в копилке куча мелочи набралась. Как он называется?
    — «Моби Дик».
    — Это по книжке. Я читала, мы ее по литературе проходили. Мы много старых книг читали. Говорят, хороший фильм, да?
    — Да, — сказал он.
    — А потом можно было бы еще куда–нибудь сходить.
    Она поставила воду для овощей.
    — Я хочу, чтобы вы остались со мной, — сказала она. — В январе у меня родится малыш, и мне нужна какая–то опора. Это вы ее сюда привели, так что вы тут не посторонний, сами понимаете. Я столько об этом думала, и я не шучу. Если он уйдет, позаботиться обо мне должны вы. Понимаете, о чем я? Но неважно, вы должны. Я очень вас уважаю. А что тут такого? Ничего другого мне не остается. Что бы вы сделали на моем месте?
    — Не знаю.
    — По–моему, очень дельно будет. Вы же сказали, что хотите помочь мне, когда первый раз к нам пришли.
    — Я говорил о вас обоих.
    — Хорошо. — Она говорила взвешенно, размеренно. — Арту вы помогли. Теперь можете мне помочь. Вы дали ему то, что он хотел. Теперь позаботьтесь о том, чтобы меня обеспечить, чтоб было жилье, работа. Что, неправильно говорю?
    — Да нет, только жестоко.
    — Вы сами в это влезли.
    Он невольно восхищался ей. В самообладании ей было не отказать. Она нашла лучшее из возможных решений. Она не сдалась, не впала в жалость к себе или слезливость. Пришла к решению сама, без подсказок.
    — Я подумаю, — сказал он.
    Она продолжала готовить ужин.
   

   

    

     Глава 14
    

    Парадная дверь оказалась запертой. Он знал — в больших многоквартирных домах всегда так делают. Но еще он знал, что должен быть черный ход, через который женщины выносят развешивать белье. Обойдя дом с тыла, он увидел веревки и встроенные гаражи. Хлипкая деревянная лестница вела к двери, которая, как он и ожидал, была не заперта — какая–то домохозяйка подперла ее свернутым в трубку журналом «Лайф».
    Он проник в здание, дошел по покрытым дорожками коридорам до двери Пэт и без колебаний постучался.
    — Кто там? — отозвалась она из глубины квартиры. — Одну минуту.
    — Это Арт, — сказал он.
    Дверь распахнулась.
    — Что такое? — спросила она.
    На ней был плотный вельветовый халат — она только что вышла из ванной. Волосы ее были убраны в тюрбан, лицо раскраснелось. Затянув пояс халата, она сказала:
    — Я тебя не ждала. Думала, ты позвонишь.
    Пока она колебалась, впустить его или нет, он вошел сам.
    — Я звонил, — сказал он. — Ты не отвечала.
    — Как там Рейчел?
    Ей стало страшно, и она попятилась от него.
    — Ушла куда–то, — ответил он.
    — Мне нужно под душ. Я не закончила, извини.
    И она поспешила в ванную.
    Слушая шум воды, он пытался понять, была ли она дома, когда он звонил по телефону. Было без четверти шесть.
    — До которого часа ты работаешь? — крикнул он.
    — До половины шестого.
    Значит, скорее всего, ее еще не было, решил он.
    — Ты ужинала? — спросил он, стоя у двери ванной.
    — Нет, я не хочу есть. Мне сегодня нехорошо. Хочу пораньше лечь спать.
    В ожидании он стал бродить по квартире. Вчера ночью он ее совсем не рассмотрел — они сразу легли, и Патриция даже не включала свет в гостиной. Его заинтересовали гравюры на стенах. И мобиль в углу. Он потрогал его, посмотрел, из чего сделано и как. Понял, что это ручная работа. Из разрезанных кофейных жестянок и яичной скорлупы, со вкусом раскрашено и покрыто лаком — без сомнения, собственноручно ею. Мебель была низкая, светлая — такая ему нравилась. Он испытал на удобство изящные стулья. Арт чувствовал себя не в своей тарелке, но не терял уверенности в себе. В этой квартире он одержал победу — ему нечего и некого тут бояться. Он был возбужден и даже взвинчен, но страха в нем не было.
    Когда она вышла из ванной, он предложил:
    — Давай поужинаем в Чайнатауне.
    Там были дешевые рестораны и вкусная еда.
    — Ты бы чаю попила.
    Он был уверен, что она захочет есть.
    — У меня голова болит, — сказала Патриция. — Пожалуйста, Арт, давай не сегодня. Хорошо? Я хочу просто лечь спать.
    Она ушла в спальню и прикрыла дверь. Он услышал, как шуршит ткань. Там, в темноте — шторы были опущены — она одевалась.
    — Я хочу сходить с тобой куда–нибудь, — сказал он.
    — Нет, — сказала она. — Пожалел бы меня. Я весь день работала.
    — Тебе понравится, — сказал он. — С–с–слушай, а давай я тебя с ребятами познакомлю.
    Он подумал про чердак.
    Пэт вышла в трико и свитере. Голова так и оставалась в тюрбане. Вид у нее был сердитый, раздосадованный.
    — Арт, оставь меня сегодня в покое. Прошу тебя. Будь другом.
    Он обнял ее за талию. Это было совсем нетрудно — она была такая маленькая и легкая. Поцеловав ее в сжатые непослушные губы, он сказал:
    — Ну, давай. Пошли.
    — Я не хочу никуда идти.
    — Хочешь дома посидеть? — спросил он, не выпуская ее.
    В ее глазах мелькнул ужас. Она бросила на него взгляд, тело ее оцепенело. Если он сейчас отпустит ее, она разговорами и разными ухищрениями сможет заставить его отстать и, в конце концов, выкурит из квартиры. Она уже почти готова была улизнуть. Но пока он держал ее, ей было страшно. Он был слишком близко, и она не могла ничего предпринять.
    — Если ты собрался сводить меня куда–нибудь, — процедила Пэт, — тебе нужно одеться как следует.
    — Я нормально одет, — сказал он.
    — Выглядишь, как деревенский щеголь.
    — Беда со мной просто, — стерпел он.
    — Завтра вечером схожу с тобой куда–нибудь. Обещаю.
    — Нет, — возразил он. — Завтра мне, может, не удастся вырваться.
    Продолжая обнимать ее одной рукой, он протянул другую, чтобы опустить шторы в гостиной.
    — Хочешь потанцевать? — предложил он и, включив приемник, нашел танцевальную музыку.
    Все еще сопротивляясь, она сказала:
    — Я не умею танцевать. Терпеть не могу танцы. Тебе самому не захочется танцевать со мной.
    И тут она неожиданно высвободилась. Но прежде чем успела сделать хоть шаг, он схватил ее. Она стала изо всех сил вырываться, но, в конце концов, сдалась.
    — Мне… некого винить, — прошептала она, — кроме самой себя.
    Он подождал у двери в коридор, пока она возьмет пальто и сумочку.
    Поужинав, они продолжали сидеть в задернутой занавесками кабинке. Официант–китаец убрал со стола посуду и принес свежий расписной чайник. Из–за занавесок слышно было, как беседуют и звякают посудой посетители и снуют официанты. Арт с удовольствием вслушивался в звуки.
    Здесь, за столом, напротив него, Патриция казалась чуть более покладистой. Она задумчиво прикурила от своей зажигалки и сказала:
    — Люблю Чайнатаун. Но не надо было меня сюда приводить.
    — Почему? — спросил он.
    — Арт, не надо со мной вообще никуда ходить. — Она улыбнулась. — Ты ведь в меня втрескался? Но я старая. На днях мы поженимся с Бобом.
    — Я думал, ты с Джимом Брискином встречалась, — сказал он, не понимая.
    — Я его бывшая жена, — объяснила она.
    — Но ты же с ним ходила.
    — Вы, ребята, живете в каком–то своем мире. Свидания, ухаживания… Ты считаешь, что у нас с тобой сейчас свидание? Ведешь меня поужинать, открываешь мне дверь. Когда ты проводишь меня домой, ты пожелаешь мне спокойной ночи? Или мы уже прошли эту стадию? Немного неуместно, мне кажется…
    — По–моему, ты такая шикарная, — признался он, — понимаешь? Ну, то, как ты одеваешься, как выглядишь.
    — Да, я знаю, Арт, — сказала она и, помолчав, продолжила: — Вы ребята какие–то… Как бы это сказать? От жизни отставшие. Держитесь так… церемонничаете, высокопарничаете. Старомодные какие–то. А еще говорят, что вы как звери дикие. Это неправда. Вы стараетесь соблюдать манеры. Ты понимаешь? Мне так, пожалуй, нравится. Вчера ночью все было для меня таким свежим благодаря твоей обходительности. Ты должен был сказать это, сделать то. Не пропустить ни одного шага. Так долго, чуть с ума меня не свел. Но оно того стоило. Это много значит. С чистого листа. Как будто ни у тебя, ни у меня никогда раньше этого не было…
    Она стряхнула пепел сигареты о край пустой чашки.
    — Если бы ты была девчонкой, ну, в школе, то считалась бы самой красивой, — сказал он. — У тебя такие волосы — ух.
    На самом деле он хотел сказать, что она прекрасно сложена. Он считал, что у нее изумительное тело, но произнести это вслух не смел.
    — Наверное, это меня и зацепило, — сказала она. — Ты обращал внимание на всякие мелочи. Ты замечаешь во мне не что–то одно, а много разного. Но и поучиться тебе есть еще чему. Во–первых, — она подняла на него взгляд, — никогда не говори женщине, что у нее что–то большое — руки, ноги или грудь. И ради бога, помни, если ты будешь торопиться, то можешь сделать женщине больно. Особенно, — она подняла бровь, — маленькой женщине. Я хочу сказать, что в этот момент нужно действовать медленно. Пусть она сама решает. Иногда ей бывает трудно сразу взять и расслабиться, она остается зажатой.
    Рассматривая собственные руки, он сказал:
    — Вот и с Рейчел так было в начале. Целая неделя понадобилась. Много–много раз.
    — Если бы я была мужчиной, меня от нее было бы не оттащить, — сказала Пэт. — Что ты нашел во мне? Я не могу дать тебе ничего такого, чего не могла бы дать она. Ты, похоже, не видишь ее по–настоящему. Я просто не понимаю. Может быть, это оттого, что она у тебя есть — и ты принимаешь это как должное. Я хотела бы подарить ей кое–что из одежды. Думаю, ей подошло бы. Ей нужна одежда, но вы сейчас не можете себе этого позволить. При вашем заработке.
    Он кивнул.
    — Тебе здесь ничего не светит. Выброси меня из головы. Я этого не заслуживаю. В любом случае, это больше не повторится.
    — Джим Брискин то же самое говорит, — проворчал он, не принимая ее слов.
    — Что он говорит?
    — Что все случилось из–за того, что ты пьяная была.
    — Он прав, — сказала она. — Когда ты с ним виделся?
    — Он сегодня заезжал.
    — И что?
    — Хотел с Рейчел поговорить, — сказал Арт.
    — Ну да. Этого следовало ожидать. Арт, он очень ответственный. Он переживает и за тебя с ней, и за меня.
    — Сказал, чтоб я не бегал за тобой. Что я потом буду очень страдать.
    — Это правда, Арт, так и будет.
    — Он просто ревнует.
    — Нет, — возразила она, — он знает, что говорит. Он меня знает. В чем–то он как ребенок… Есть в нем такая жилка безрассудства. Его может что–нибудь взволновать, он идет на непродуманные поступки, увлекается, особенно если думает, что это его долг. Но он правильно оценивает происходящее. Не думаю, что тут только ревность…
    Она потушила сигарету.
    Вставая, Арт предложил:
    — Пойдем, я хочу познакомить тебя с одним парнем. У него в логове куча карт, планов всяких. У нас Организация. А еще у нас есть «Хорьх», нацистская машина.
    — Ты хочешь, чтобы я с тобой туда пошла? — сидя и пристально глядя на него, спросила она.
    — Н–н–ну да.
    — Ладно, Арт. Раз ты так хочешь.
    Она поднялась. Он неуклюже придержал стул.
    — И чем же занимается ваша Организация?
    — Ну, она, в общем, революционная, — сказал он, вынимая деньги, чтобы расплатиться.
    — Правда? — Она снова погрузилась в раздумья. — А я в детстве была социалисткой, последовательницей Бернарда Шоу. Ты читал «Человека и сверхчеловека»? Что–нибудь Шоу читал?
    — Нет, — признался он, отдергивая занавеску и выходя из кабинета.
    Она медленно направилась к выходу, накинув на плечи пальто. Трое мужчин за одним из столиков внимательно разглядывали ее, один отпустил какое–то замечание и присвистнул.
    Суетясь от неловкости, Арт заплатил по счету у кассы и двинулся к выходу. Пэт вышла за ним, и бровью не поведя — мужчин она как будто и не заметила.
    «В отличие от меня», — подумал Арт.
    Дорожка, шедшая к лестнице, была забросана мусором. Раскидывая бутылки и макулатуру ногами, он сказал:
    — Ну, тут и разруха. Пройдешь?
    Солнце уже зашло, темнело.
    Она не ответила, и он решил, что пройдет. И стал подниматься по лестнице к металлической двери. Последовав за ним, она остановилась, нагнулась, чтобы поправить туфлю, и снова двинулась наверх.
    — Он наверху живет, — сказал Арт.
    Дверь приоткрылась.
    — Кто там? — спросил Гриммельман своим резким голосом.
    — Это я, — сказал Арт. — Слушай, я тут не один.
    В глаза ему ударил слепящий свет — Гриммельман зажег карбидную лампу и держал теперь ее на весу над лестницей.
    — Эмманьюэл? Поднимайся. Кто тебя сопровождает?
    — Открывай давай, — проворчал Арт.
    Гриммельман неохотно впустил его.
    — Это Рейчел? На каком основании ты ее привел? Тебе ведь сообщалось…
    — Это не она.
    Дверь открылась, и Пэт вошла на чердак. Сложив руки на груди, она подошла к Гриммельману и спросила:
    — Это вы революционер, с которым дружит Арт?
    — Вы вошли на секретную территорию, — объявил Гриммельман.
    Она скривила губы и, не говоря ни слова, проследовала мимо Гриммельмана к картам, висевшим на стене. Все так же не издавая ни звука, прошлась по чердаку, рассматривая газеты, книги, бумаги и груды разных материалов на столах.
    Трясясь от неудовольствия, Гриммельман рявкнул:
    — Вы не имеете права трогать эти документы, — и, обращаясь к Арту, спросил: — Кто она? Разрешение есть?
    — Это ведь газета СРП[75]? — Пэт взяла лист, испещренный крупными черными заголовками. — Во время войны я знала одного парня из СРП.
    — Занимаетесь политикой? — поинтересовался Гриммельман.
    Бросив газету, она подошла к нему.
    — Нет. А что, нужно?
    Она очистила один из стульев от книг и газет и села.
    — Знаете, кого вы мне напоминаете? — спросила она. — Послевоенных французских студентов. Они жили в Париже на хлебе и маргарине. Ребята, участвовавшие в Сопротивлении, когда им еще не было двадцати.
    — Вы были во Франции? — спросил Гриммельман.
    — Несколько месяцев в сорок восьмом году. На стажировке.
    — Ну и как?
    — Они были очень бедны. Зачем это все у вас? Вы входите в организованную группу?
    — Он с–с–собирается свергнуть нынешний режим, — сказал Арт.
    — Понятно.
    — Это не подлежит обсуждению, — заявил Гриммельман. — Если вы были связаны с СРП, то у вас, вероятно, есть контакты с враждебными нам элементами.
    Он занялся бумагами и, казалось, забыл о ее существовании. Она была ему явно не по душе. Он не собирался с ней разговаривать.
    — Посмотри. — Арт показал Пэт винтовку М–1, которая, как всегда, была смазана и до блеска начищена.
    — Вижу, — ответила Пэт, не прикоснувшись к оружию.
    — Не нужно ей это показывать, — проворчал Гриммельман.
    — Вот ведь елки–палки, — возмутившись, воскликнул Арт. — Что ты на н–н–нее окрысился? Она не подведет, говорю тебе. Я ее знаю.
    Он сунул ей винтовку — ему хотелось, чтобы она ее подержала. Но Пэт не взяла ее. Расстроенный, он поставил винтовку обратно на стойку у стены. Пэт подняла с одного из рабочих столов книгу, раскрыла — и отложила в сторону.
    Гриммельман, повернувшись к ним спиной, перебирал бумаги. Потом подошел с документами к карте в углу и стал что–то на нее переписывать. В комнате слышалось только его посапывание да скрип карандаша.
    — Пойдем, — сказал Арт.
    Пэт продолжала сидеть, и он подумал было, что она не хочет уходить. Но тут она, как бы опомнившись, поднялась и пошла к двери.
    — Который час? — спросила она у Арта, ступив на лестницу.
    Она не попрощалась с Гриммельманом, как и он с ней. Сгорбив плечи, отворотив от них нос, он погрузился у карты в свои бумаги. Сопел, поднимал голову, чтобы потереть щеку тыльной стороной руки. Увидев, что они уходят, он тихо и радостно гоготнул. Когда Арт закрыл дверь, Гриммельман немедленно подбежал и запер ее.
    Пэт уже успела спуститься на дорожку и осторожно пошла к улице.
    — Чудно у него там, конечно, — оправдывался Арт.
    — Он, видимо, серьезно к этому относится. Сколько ему лет? Он ведь старше, чем остальные твои друзья.
    — Не знаю, — признался он.
    Ему хотелось поскорее забыть всю эту историю.
    — Там такой спертый воздух. Как будто едой пахнет. Он и ест там, и спит?
    — Н–н–ну да, — пробормотал Арт.
    — А чем на жизнь зарабатывает?
    — По–моему, на консервном заводе пашет. Осенью.
    — Как это тебя угораздило познакомиться с таким экземпляром?
    Она уже стояла на тротуаре у машины.
    — Он в «Старую перечницу» захаживал, — объяснил Арт.
    — Ненормальный какой–то. Видимо, кучу денег на эти книги потратил.
    Перед тем как сесть в машину, она спросила:
    — Сядешь за руль? Хочешь меня куда–нибудь прокатить?
    Он занял водительское место и предложил:
    — Хочешь «Х–х–хорьх» посмотреть?
    — Как тебе угодно.
    — Очень редкая штука, — сказал он. — Ты такого еще не видела.
    Когда они ехали по темной улице, Арт бросил:
    — Может, т–т–тебе это неинтересно.
    — Как тебе угодно, — повторила она.
    Произнесла она это безразличным тоном — видимо, ей было все равно. Как будто она была где–то далеко от него.
    По сторонам проплывали мимо промышленные сооружения, склады. Уличные фонари были здесь редки. На одном перекрестке он увидел стоявший автобус, в котором сидел и читал журнал одинокий водитель.
    «Не стоит», — решил он, повернул направо и поехал обратно в центр города.
    Когда они пересекли Коламбус–авеню, Пэт спросила:
    — Мы куда–то в определенное место едем?
    — Нет, — сказал он.
    — Тогда давай остановимся вон там.
    Впереди гасла и снова вспыхивала сине–зеленая неоновая вывеска ночного заведения. Рядом стояли машины, такси. От двери клуба до края тротуара протянулся навес. У входа стояли несколько мужчин в смокингах. К ним присоединилась женщина в вечернем платье и мехах.
    — Там? — спросил Арт.
    — Я хочу выпить.
    — Мне туда нельзя.
    — Тогда давай в другое место заедем, — сказала Пэт. — Где–нибудь в Норт–Биче[76].
    — Нет.
    — В Норт–Биче никому дела нет до того, как кто одевается.
    — Мне нельзя, потому что я несовершеннолетний.
    — Может, какой–нибудь документ показать бы мог?
    В качестве удостоверения личности он мог предъявить только чужой билет ВВС. Слишком рискованно. Если бы его попросили показать водительские права или карточку социального обеспечения, выкрутиться бы не удалось.
    — Давай просто домой поедем, — предложил он. — К тебе.
    — Значит, светская жизнь на сегодня закончена?
    Он не повернул головы, но знал, что она улыбается.
    — Не очень увлекательный получился вечер, — сказала она и потянулась. — В любом случае мне не следует ходить развлекаться вечерами по будням. Завтра в семь вставать.
    — Хочешь, просто покатаемся? — предложил он.
    — Нет. Мне бы домой поскорее.
    И все улыбается, подумал он. Получает удовольствие, забавно ей.
    — А какого Рейчел мнения о твоем приятеле–революционере?
    — Не очень высокого.
    — Вряд ли этого — как там его зовут? — вряд ли его интересуют девушки.
    — Не интересуют, — подтвердил Арт.
    — А к тебе он не пробовал подкатывать?
    — Нет.
    — Таких в Сан–Франциско полно. Джим когда–то встречался с девушкой, у которой муж был голубой. У него был с ней роман. Во всяком случае, он так рассказывал. Это давно было.
    Арт крякнул.
    Помолчав, Пэт сказала:
    — В сексе есть что–то загадочное. Иногда я думаю, что это не инстинкт… Это то, к чему привыкаешь. Или думаешь, что должен желать. Или то, чего у тебя никогда не было, и ты пытаешься представить себе, как все будет. В нем всегда есть что–то запрещенное. То, что скрывают… отвергают. То, чего как бы не положено иметь. Взять рекламу — она говорит намеками, никогда не называет вещи своими именами. Интерес нагнетается издалека, уклончивыми словами. Так же и в популярных песнях. В мои юные годы мы все еще слушали Гленна Миллера. Помню, во время войны… Мы, бывало, брали пластинки Бенни Гудмена и Гленна Миллера и слушали их вшестером или всемером, лежа на полу. Фрэнка Синатру. — Она засмеялась. — Помню, как Фрэнки был в «Хит–параде». Он и Би Уэйн. «Мои шпоры звякают, бряцают», — напела она. — Это было… Когда же это было? Кажется, в сорок третьем.
    Он молчал.
    — Мы тогда с русскими дружили, — продолжала она. — Когда они остановили немцев под Сталинградом.
    Опустив окно, она оперлась на него рукой. Внутрь ворвался холодный вечерний ветер и смешался с теплым воздухом от обогревателя.
    — Когда я росла, — рассказывала она, — мы много разных песен пели. Какая же была первой? «Bei Mir Bist Du Schon». Я тогда в начальной школе училась. И «Ламбет–уок». Мы даже верили в то, что пелось. А сейчас ребята верят?
    — Нет, — процедил он.
    — Про то, как луна бледна?
    — Нет.
    — Помню, одна мне казалась особенно красивой. Сейчас ее еще можно где–нибудь услышать? «Я к звездам лестницу построю». Она мне больше всего нравилась. А то, что Джим ставит в «Клубе 17»… Я никак не привыкну к эхо–камере[77] Митча Миллера[78]. Какая–то перенасыщенность. И манера исполнения — невозможно мужчину от женщины отличить. Возьми Джонни Рэя, например. И полная мешанина — вестерн и негритянский джамп, сладко–сентиментальное… Все в кучу.
    — Бывают и хорошие вещи, — сказал он.
    — Ты слушаешь «Клуб 17»? Да, ты, кажется, говорил. До прошлой недели слушал.
    — Рейчел нравится.
    — Правда ведь это, пожалуй, лучшая дневная музыкальная программа для ребят?
    Он кивнул.
    — Как насчет танцевальных залов? Туда тоже только после двадцати одного года пускают?
    — Нет.
    — Вот вспомнила старые мелодии, и танцевать захотелось. Но уже поздно. Может быть, в другой раз. Джима на танцы было не затащить. Стесняется вечно. А у вас в школе были танцы?
    — Были, — сказал он.
    — Каждую неделю?
    — Да.
    — По пятницам?
    — Да.
    — И парни выстраивались по стеночке?
    Они уже подъезжали к дому. Он притормозил и собирался припарковаться.
    — Что, приехали? — удивилась Пэт. — Жаль.
    — Почему?
    Она пожала плечами:
    — Рано еще. Хочется зайти куда–нибудь, посидеть. Послушать, может быть, маленький ансамбль какой–нибудь, что–нибудь спокойное. Ритм–энд–блюзовую группу, например. Или фолксингера. Мы с Бобом Поенном собирались на Джун Кристи сходить… Она сейчас в городе. Раньше она со Стэном Кентоном выступала. Мы с Джимом ходим послушать Кентона, когда он приезжает. Вернее, ходили.
    Он припарковался и выключил двигатель.
    — Ну, — насмешливо произнесла она, — вот и все, наверное.
    — Ну ты и переменчивая, — удивился он.
    — Неужели?
    Она постукивала ногтями по металлу машины, ритмично отбивая барабанную дробь.
    — Ты же понимаешь, что я не могу сводить тебя в такое место, — сказал он.
    — А жаль.
    Открыв дверцу, она ступила на тротуар. Когда он обошел машину, она уже медленным шагом направилась ко входу в дом. Она казалась взволнованной — он только не мог понять отчего.
    Из подъехавшей машины просигналили. Пэт обернулась.
    Машина остановилась рядом с «Доджем». Окно было опущено, и в него, наклонившись, высунул голову мужчина.
    — Где ты была? — крикнул он. — Я сегодня вечером уже два раза заезжал.
    Сделав шаг в его сторону, она сказала:
    — Ну, я выходила.
    — Кто это с тобой? Секунду. — Мужчина поставил машину на ручник и вышел. — Я уже начал беспокоиться. В последний раз, когда мы виделись, ты сказала, что заболела. Я уж подумал, не отравилась ли — может, съела чего.
    — Боб, это Арт Эмманьюэл, — сказала она.
    Мужчина протянул руку. Все так же обращаясь к Пэт, он сказал:
    — Знаешь, где я был весь день? Разговаривал с продавцами пива «Бюргермайстер». Может быть, возьмут по целому часу каждый вечер — с одиннадцати до двенадцати. Это уже кое–что, а?
    — Поп или классика будет?
    — Что–то среднее. «Бостон–попс»[79] и Мортон Гулд[80]. Не слишком серьезное. — Он поднял бровь. — А ты уже небось умоталась?
    — Да нет, не особенно.
    — Хочешь… — повел он рукой.
    Она бросила взгляд на Арта.
    Поморщившись, Боб сказал:
    — Как насчет того, чтобы поехать в «Скобис»? Там Ральф Саттон[81] играет. Посидели бы часок.
    — Можно, — согласилась она.
    — Тогда поехали.
    — Ты ведь не можешь с нами? — обратилась она к Арту. — У тебя потребуют предъявить документ.
    Всматриваясь в Арта, Боб Посин спросил:
    — А я ведь, кажется, видел тебя на станции после обеда? Часа в четыре?
    — Арт слушает «Клуб 17», — пояснила Пэт. — Во всяком случае, слушал. До скандала.
    — А, понятно, — кивнул Боб. — Ну что, поехали? — и предложил Арту: — Тебя куда–нибудь подвезти?
    Арт достал из кармана куртки складной нож, который он прихватил из кучи оружия на чердаке. Пэт увидела сверкнувшее лезвие.
    — Боб… — едва слышно, сдавленным голосом произнесла она и подняла руку, как бы ставя преграду. — Поезжай. Я никуда не хочу.
    — Как это? — Он открыл и тут же закрыл рот, не находя слов от раздражения. — Что такое, черт возьми, между нами произошло?
    — Поезжай, поезжай, — сказала она. — Пожалуйста.
    И она снова пошла к дому.
    — Ничего не понимаю, — сказал он и, покачав головой, сделал шаг с тротуара к машине. — Ты точно не заболела?
    — Точно, — сказала она. — Все хорошо. Увидимся завтра на станции. Пожалуйста.
    Сжимая рукоятку, Арт двинулся вслед за Посином. Он никогда еще не носил с собой такого большого ножа, а в действиях Организации это оружие было ни к чему. Не зная, насколько близко нужно подойти для удара (на то, чтобы метнуть нож, его не хватало), он шагнул к Посину, открывавшему дверцу машины, и остановился. Складки спортивной куртки скрывали оружие. Пэт стояла в дверях дома, закрыв лицо рукой, и наблюдала за происходящим через полуразведенные пальцы.
    — Рад был с тобой познакомиться, парень, — с кислой миной процедил Боб Посин. — Думаю, увидимся.
    Арт ничего не сказал. Он не знал даже, смог ли бы он что–нибудь выговорить. Горло у него сдавило, он едва дышал.
    — Ну, спокойной ночи, — попрощался Боб Посин, захлопнул дверцу, пролез за руль и помахал Пэт.
    — Спокойной ночи, — ответила она.
    Боб Посин уехал.
    Подойдя к ней, Арт сказал:
    — Чем хочешь заняться?
    Он сложил нож и спрятал его в карман. Под его весом карман куртки оттопырился, а пола провисла.
    — Ничем, — почти беззвучно произнесла Пэт.
    — Давай войдем, — предложил он.
    Они поднялись по лестнице к ее квартире. Отперев дверь, она спросила:
    — Что бы ты сделал с ним?
    — Мне просто хотелось избавиться от него.
    — Ты бы что–то с ним сделал?
    Он закрыл за собой дверь.
    — Я помолвлена с ним, — сказала она. — Я выхожу за него замуж.
    — Ну и что? Мне–то какое дело?
    Он отошел от нее, раздраженный и злой.
    — Во что же я влипла! — воскликнула Пэт высоким дрожащим голосом.
    Она ушла на кухню и, сжав руки, встала у раковины. Лицо ее было бледно.
    — Разрешишь остаться на ночь? — спросил он.
    — Я… нет, наверно, нет.
    — Но почему?
    Она повернулась к нему.
    — Ты спятил. Ты ничем не лучше своего чокнутого дружка. И угораздило же меня с тобой спутаться! Боже. — Она закрыла лицо руками. — Сбрендивший мальчишка. Какого черта меня с Джимом занесло к вам! Но что толку его винить.
    — Я просто хочу остаться, — сказал он. — Что тут такого? Мы ведь уже с т–т–тобой…
    — Послушай… — Она направилась было к нему, но, передумав, подошла к стулу. Сев, она сказала: — Я устала, я неважно себя чувствую, и я ни за что не смогу повторить прошлую ночь. А ты что, готов начать все сначала? — Она глубоко, с дрожью вдохнула. — Я ведь всего лишь хотела сходить за бутылкой. Да я даже и идти не хотела, я надеялась, что ты сходишь.
    Вдруг она встала.
    — Оставайся, если хочешь, — сказала она. — А я уйду.
    Не оглядываясь, она направилась к двери.
    Он догнал ее, схватил за плечо и с размаху ударил в глаз. Не издав ни звука, Пэт, раскинув руки, повалилась, упала на стену и осела на пол, ударившись головой. Глаза ее были закрыты, одна рука подогнулась, ноги вытянулись. Из раскрывшейся сумочки высыпались на ковер губная помада, карандаши, зеркальце. Его немного удивило, что ее оказалось так легко сбить с ног. Он поднял ее и отнес на диван.
    Ее обмякшее тело было неподвижно, она потеряла сознание. Как только Арт отпустил ее, она подалась вперед, подбородок уперся ей в ключицу, на лоб упали локоны темных волос. У глаза начинало набухать — будет синяк. Когда Арт был маленьким, отец несколько раз избивал его мать. Однажды она ходила с подбитым глазом целую неделю. Стоя у дивана и глядя на Патрицию, он вспомнил, как один раз соседи вызвали полицию. Не проходило и месяца, чтобы родители не погрызлись.
    Патриция пошевелилась и простонала. Подняв руку, она поднесла ее ко лбу, хотела пощупать глаз.
    — Не трогай, — посоветовал он.
    Наконец она открыла глаза. Они были стеклянными, пустыми. Казалось, она не видит его. И так длилось долго.
    — Тебе что–нибудь нужно? — спросил он.
    Глаза ее все еще смотрели в никуда. Из носа потекло. Он наклонился и вытер его указательным пальцем. Потом отправился на кухню и набрал в полотенце кубиков льда, чтобы сделать компресс. Когда он вернулся, она уже пришла в себя. Приподнявшись, она сидела, закрыв лицо руками.
    — Боже мой, — произнесла она дрожащим, едва слышным шепотом.
    Он сел рядом с ней и приложил полотенце со льдом ей к глазу. Через некоторое время она взяла его сама.
    — Ты ударил меня? — сумела спросить она.
    — Да, — сказал он. — Т–т–ты собиралась удрать.
    Она откинулась назад и неподвижно лежала. Оба молчали.
    — Арт, — наконец сказала она.
    — Что?
    Она положила компресс на подлокотник дивана.
    — Арт, нельзя бить женщину.
    Он промолчал.
    — Принеси мне зеркало, — попросила она. — Пожалуйста. Из ванной.
    Взяв у него зеркало, она осмотрела лицо, потрогала, надавила на глаз.
    — С–с–синяк будет, — сказал он.
    Она положила зеркало.
    — Как ты мог ударить женщину?
    — Ты собиралась уйти.
    — Меня никогда в жизни не били. Поверить не могу. — Она приподнялась, села и отодвинулась от него. — Нет, не могу в это поверить. Господи, Арт, ты ударил меня.
    Она в изумлении смотрела на него, не отводя взгляда.
    От неловкости он встал и стал расхаживать по комнате.
    — Не понимаю, как ты мог, — сказала она. — При мне никто никогда не ударял женщину. Разве такое вообще бывает?
    Она снова взяла полотенце со льдом и приложила к глазу. Все с той же дрожью от невозможности поверить, она допытывалась:
    — Неужели ты на это способен? А жену ты бил? Или это уже вошло в привычку?
    — Нет, — сказал он.
    — О боже! Боже мой, — только и смогла произнести Пэт.
   

   

    

     Глава 15
    

    Она проснулась от звонка будильника. Неясные формы спальни серели в свете раннего утра. Она с трудом приподнялась, нашла будильник и выключила звонок.
    У нее все болело, ныли все мышцы, все суставы. Поморщившись, она застыла в неподвижности — было такое чувство, как будто переломаны ребра. Потянувшись вниз, она помяла рукой живот. К коже было больно прикасаться. Они не останавливались всю ночь. Сбросив одеяло, она приложила руку к лицу — кожа вокруг глаза опухла и затвердела.
    Рядом, зарывшись лицом в одеяло, спал Арт Эмманьюэл. Первые лучи солнца совсем осветлили, дочиста омыли его белокурые волосы.
    Встать у нее не было никаких сил. Она как села, так и сидела на кровати, не трогая больше синяк, стараясь не думать о нем. В восемь часов она наконец выскользнула из постели, накинула халат и доковыляла до ванной. Болели даже подошвы. Все в ней пересохло, стало хрупким, отказывалось слушаться. Как высохший кукурузный початок, подумала она о себе.
    В ванной она осмотрела в зеркале глаз. Кожа вокруг него была иссиня–черной и распухла так, что он почти закрылся. Она смочила глаз холодной водой, и он затянулся совсем. Ей стоило большого труда приоткрыть его. Глаз невыносимо жгло. Так вот каково это, подумала Пэт. Теперь она знает.
    О том, чтобы идти на радиостанцию, не было и речи. Когда же синяк и опухоль пройдут? Через два дня? Через три? Вдобавок упорная, беспрерывная ночная любовная схватка напрочь обессилила ее. Когда–то в школьные годы она с двумя подругами отправилась в поход на вершину горы Тамалпайс. Тогда она очень устала, но сейчас устала больше. Это было полное, окончательное изнеможение.
    Она поставила варить кофе и закурила. Когда кофе был готов, ей стало лучше. Она съела немного домашнего сыра с сухариком, выпила кофе и помыла посуду. Стоя босиком, в халате у раковины, она проглотила две таблетки аспирина, чтобы заглушить головную боль. И вернулась в спальню.
    Арт все спал, выпростав руку, раскрыв ладонь пальцами вниз. Рядом в куче на стуле лежала его и ее одежда. Вид у него был совсем не усталый. Да, об этом она и говорила, об этой жизненной силе.
    Ну вот, подумала она. Вот я ее и заполучила. Лежит теперь, спит вот в моей постели.
    Взяв кое–что из кучи, она стала одеваться. Но сил никаких не осталось. Часы показывали восемь тридцать. Она прошла в гостиную и позвонила на радиостанцию.
    — Алло, — сказала она. — Это Патриция.
    — Что случилось, Патриция? — спросил Тед Хейнз.
    — Можно я не выйду сегодня? — У нее был такой хриплый голос, что не нужно было притворяться. — У меня, кажется, грипп. Можно? В этом году я еще ни одного дня не пропустила.
    Хейнз надиктовал ей целый список лекарств, которые нужно купить, велел, пока не поправится, соблюдать постельный режим, пожелал выздоровления и повесил трубку.
    Соблюдать постельный режим. Забавно. В самом деле смешно.
    Вернувшись в спальню, она бросила халат к остальной одежде на стул и забралась под одеяло, под бок к спящему юноше.
    В полумраке спальни, опершись локтями о подушку, она склонилась над ним лицом к лицу. Коснувшись его губами, она взяла его голову руками с двух сторон и приподняла, не отрывая от него взгляда. Потом подняла одеяло и опустилась на Арта. Ее тело покоилось на его груди, лице, бедрах, ногах. Какой он теплый. Слышно, как бьется его сердце — отдаваясь в ее груди, из самой глубины его существа, не спящее, неугомонное. Она слушала, как он дышит, припав ухом к его груди, да так и задремала.
    Некоторое время спустя, когда в комнате стало уже совсем светло, ее разбудили его объятия. Он смотрел на нее и широко улыбался. Обхватив, он крепко держал ее, сдавливая те места, где болело, саднило сильнее всего.
    — О, нет, — простонала она. — Мы больше не можем… Хватит.
    — Конечно, — сказал он.
    Она попробовала выскользнуть из его объятий, но он не отпускал ее.
    — Ты должен был бы совсем вымотаться, — с восхищением сказала она. — Ты уже умереть должен был бы.
    — Ты вставала? — спросил он. — Н–н–недавно — тебя не было.
    — Я позавтракала.
    — Глаз у тебя — жуть.
    — Я не могу идти на работу. Я вообще не могу выйти в таком виде.
    Разжав его пальцы, она села и приложила руку к лицу, ощупывая его у носа, у лба.
    — Спадает?
    — Немного.
    — Что мне делать?
    — Ждать, — сказал он. — Тебе что, н–н–никогда глаз не подбивали?
    — Никогда.
    Она снова легла, подтянув колени, чтобы он не приставал к ней.
    — Оставь меня в покое, — попросила она.
    Приподнятое им одеяло царапнуло ей щеку — он укрывал ее. От этого ей стало лучше.
    — Спасибо, — поблагодарила она.
    — Ты все равно хорошо выглядишь, — сказал он. — Даже с синяком.
    — Помнишь, когда мы поднялись на Твин–Пикс… Ты сказал, что любишь меня.
    — Ну да, — подтвердил он.
    — Это правда?
    — Ну да, — сказал он, — конечно, люблю.
    — Тогда как же ты мог ударить меня? — Она подвинулась, чтобы посмотреть ему в лицо. — Разве можно так с тем, кого любишь? Арт, никогда больше так не делай. Обещай мне.
    — Ты хотела уйти.
    — Я хотела выйти. Уходить я не собиралась.
    — А что я д–д–должен был делать, просто стоять?
    — И нож этот… Где ты его взял? У своего дружка этого гадкого? Арт, не нужно со всем этим связываться. Ты сам разве не понимаешь?
    — У меня в первый раз такое, — пробормотал он.
    — Выброси эту чертову штуковину.
    — Хорошо, — согласился он.
    — Обещаешь? Если ты хочешь встречаться со мной, забудь все это. Сам ведь понимаешь, Арт.
    Он ничего не сказал.
    Лежа рядом с ним, она ждала ответа. Но он все молчал. Тогда она протянула руку и положила ее ему на грудь. А ведь все не так уж и плохо. Жаловаться не на что. Так она лежала в постели, время шло, проходили часы. Солнце поднялось высоко, согрело и ярко осветило комнату. Стало душно.
    — Слушай, я есть хочу, — сказал Арт. — Сколько можно валяться? Давай вставать.
    — Арт, когда еще можно будет вот так полежать! — ответила она.
    Он беспокойно заерзал в постели.
    — Уже, наверно, двенадцать.
    — Да, — сказала она. — Полдвенадцатого.
    Она перевернулась, легла рядом с ним. Потом подложила под него руку, и он теперь всем своим весом опирался на ее запястье и локоть. Она прильнула к нему сверху, но только головой и плечами. Рукой она отстранила его.
    — Нет, — сказала она. — Я хочу просто смотреть на тебя.
    Ему это, похоже, было неприятно — он не хотел, чтобы на него смотрели, и смутился.
    — Что случилось? — спросила она.
    — Не знаю, здесь так светло.
    — Светло? — Она приподнялась. — А, тебе не нравится, что я на тебя смотрю. Да?
    — Я просто не понимаю, как это можно — вот так валяться и ничего не делать.
    Но она так и сидела: на пятках, подняв голые коленки, положив ладони на бедра. Он пришел в еще большее смятение.
    — В этом нет ничего плохого, — успокаивала она его. — Ты что, стыдишься меня? Или себя?
    Она сбросила с него одеяло. Оно упало на пол, оставив их обнаженными.
    — У тебя прекрасное тело. Ты можешь гордиться им.
    Он встал, нашел свои вещи и оделся. А она так и не отводила от него взгляда.
    — Давай поедим, — предложил он.
    — Мне хочется просто лежать, — сказала она, оставаясь в постели.
    — Ну, хватит, — угрюмо проговорил он.
    — Полежи со мной, — попросила она. Раскинувшись на кровати, она подняла руку и потянулась к нему. — А я думала, ты ненасытный.
    Неловкость, которую он чувствовал, показалась ей забавно–нелепой.
    — Надо же, теперь, когда я вот так лежу, тебе не хочется. Или, по–твоему, для этого годится только ночь?
    — Этим и положено заниматься только по ночам, — заявил он.
    — Почему это?
    — Потому что ночью темно, — объяснил он.
    Она засмеялась. Причудливая застенчивость… Ходульная философия. Старая школа: маскировка… Ей на ум пришло слово «ханжество». Ночью он устроил с ней бой, пока не довел ее до изнеможения, до боли, а теперь, при свете солнца, бежит от нее.
    — Тебе понравилось? — спросила она.
    — Да, — сердито сказал он.
    Он даже говорить об этом не может, подумала она. Вслух об этом — не положено. Боже мой! Нельзя говорить об этом с женщиной. Вот со шпаной своей можно — вероятно, они только и делают, что болтают об этом. Но я для него — как мать или учительница, мне такое слышать нельзя.
    И еще она решила, что в каком–то смысле, хоть это и глупо, влюблена в него. Увлеклась им, увлеклась как подросток. В ней проснулась девчонка.
    Но в то же время она не могла не презирать его. Что он мог сказать? Он молод, неопытен. Стоит вот, неуклюже переминается с ноги на ногу. Но какой красавец! В нем есть сила и какая–то природная чистота. Потому что он юн. Просто потому, что он так молод. Так мало еще успел, так мало знает.
    — Как ты это себе представлял — в детстве? — спросила она. — Похоже на то, чего ты ожидал? Или тогда, в мечтах, все представлялось идеальным?..
    Он что–то промычал.
    — Ты слышал про эрогенные зоны? — поинтересовалась она.
    На его лице отразились подозрение и ужас. Он не знал, о чем она говорит, но сами слова ему не понравились.
    — Их, кажется, девять, — сообщила она. — У женщины. Вероятно, у разных женщин по–разному.
    У двери он замешкался — хотел уйти, но не мог.
    — Тебе станет легче, если я что–нибудь надену? — спросила она.
    — Давай, вставай, — поторопил он ее.
    — А ты знаешь, что некоторые женщины могут дойти до оргазма, лаская свои груди?
    Он вышел из комнаты. На кухне он достал из холодильника яйца и бекон. Она немного полежала в постели, потом встала, надела юбку и блузку. И вдруг передумала и оставила на себе только нижнюю юбку — от талии до колен. В таком виде она пришла к нему на кухню и села за стол.
    Закурив, она стала смотреть, как он готовит себе завтрак.
    — В чем дело? — спросила она. — Я тебе мешаю?
    — Надень еще что–нибудь, — попросил он.
    — Чтобы упустить возможность так походить? Мне не часто выпадает случай расслабиться. На работу сегодня не надо… Не могу же я пойти туда с таким глазом.
    — А если кто–нибудь зайдет?
    Она пожала плечами:
    — Ну и что. Откроешь ты.
    — А вдруг Джим Брискин решит заглянуть?
    — Ах, вот что, — она пристально посмотрела на него, — боишься?
    — Не нравится м–м–мне это.
    — И что же мне надеть? Выходное платье? Мы куда–то сегодня идем?
    Он сел напротив нее и принялся за еду. От запаха бекона ей стало нехорошо, но она продолжала сидеть за столом. Дым от ее сигареты плыл в его сторону. Он повернул стул и ел, поставив тарелку на колени.
    — Кто так ест? — сделала она замечание.
    Он вспыхнул и пробурчал с набитым ртом:
    — Иди на фиг.
    — Разве мама не учила тебя, как вести себя за столом? Что, и Рейчел позволяет тебе так есть? Тебе многому нужно будет научиться. А одежда? Нельзя сегодня снова это надевать. У тебя что, больше ничего нет?
    — Все дома.
    — Тогда купи себе еще одежды. Или съезди за ней. — Она лениво откинулась назад, положив руку на спинку стула. — Возьми машину, поезжай к себе и забери одежду. И потом, тебе нужно побриться.
    Она протянула руку и прикоснулась к его подбородку. Он отдернулся.
    — Нет, ну правда. Тебе нельзя выходить в таком виде.
    Он бросил вилку и вышел из–за стола.
    Пэт вернулась в спальню и оделась. Когда она вышла, он стоял у окна гостиной, засунув руки в задние карманы брюк. Стрелка с них сошла, и они неровно висели, пузырясь на коленях. Его одежда всю ночь пролежала кучей на стуле.
    На ней была яркая голубая юбка и белая блузка с оборками.
    — Как тебе моя юбка? — спросила она.
    Он ничего не ответил — даже не посмотрел на нее.
    — Я, наверное, по магазинам бы походила в центре, — сказала она. — Раз на работу я не иду, хочу одежды купить. У меня целый список есть.
    — А как же синяк?
    — Он проходит.
    Она прошла в ванную, к раковине и плеснула на глаз холодной водой. Кожа была все того же цвета, но уже мягче, осела.
    — Тебе нельзя на улицу в таком виде, — сказал он, стоя у двери ванной. — Ты ужасно выглядишь.
    — Ну, что ж. Тогда останемся здесь.
    — Я не собираюсь тут торчать, — резко сказал он. — Терпеть не могу дома б–б–без дела сидеть. Да и потом, мне к Ларсену надо. Мне там каждый день быть полагается.
    — Хорошо, — согласилась она. — Поезжай. А я посижу дома, письма, наконец, напишу.
    И добавила, вспомнив:
    — Тебе еще, наверное, нужно кое–что сделать.
    — Что?
    — Может быть, позвонить Рейчел и сказать, что ты жив и здоров? Она, наверное, беспокоится.
    — Давай уедем, — предложил Арт.
    — Уедем? С тобой?
    Он посмотрел на нее с такой страстью, что у нее кровь в жилах застыла.
    Придя в себя, она спросила:
    — Ты о чем? И надолго?
    — Просто уедем, и все.
    — У меня есть работа, — сказала она.
    — К черту работу. Пакуйся, и поехали.
    — У тебя есть деньги?
    — Нет, — признался он.
    — Тогда как же мы поедем? — Ей сразу стало спокойнее. — У меня тоже нет денег. Не веришь — поищи, посмотри в сумке, если хочешь.
    — Ты можешь продать машину.
    — Нет, не могу.
    Она чуть не задохнулась от такой наглости — ее интересы он не ставил ни в грош.
    — Я еще не получила на нее все документы. И все еще должна за нее тысячу восемьсот долларов. Она станет моей только в мае пятьдесят восьмого.
    — Ты можешь занять под нее.
    Похоже, он уже все решил. Распоряжается ее имуществом.
    — Зачем тебе уезжать? — спросила она, не в состоянии понять, что там в нем происходит.
    Видимо, что–то ударило ему в голову, это был мальчишеский каприз. Но с каким поразительным хладнокровием он диктует ей!
    — Сюда могут п–п–прийти, — объяснил он.
    — Кто, например?
    — Джим Брискин.
    — А чего это ты так боишься Джима Брискина?
    — Потому что ты его девушка, — не задумываясь, отрывисто сказал он.
    Арт заставил ее упаковать все вещи: одежду из шкафа, лекарства из ванной, косметику с туалетного столика в спальне, комбинации, лифчики, трусы, чулки, свитера и блузки из комода. Со всем проворством, на какое был способен, он тащил все это на кровать, где в ряд стояли ее чемоданы — один уже набитый, другой заполненный наполовину. Стоило ей поднять взгляд — он был тут как тут с очередными пожитками. Останавливаться он, видимо, не собирался. Как методично он работал! Стало быть, ее понесло этим потоком — она попалась, теперь не увильнуть.
    — Что еще? — спросил он.
    — Да тут уже достаточно, — сказала она. — Мне и из этого–то не все нужно.
    — Не знаю, что тебе нужно. Давай не будем брать все, возьми только необходимое.
    — Ты же не говоришь, куда мы едем и надолго ли — откуда я могу знать, что мне понадобится? Неужели тебе непонятно?
    Но все его мысли были о машине.
    — Машину можно продать, даже если ей не владеешь. Ты можешь кое–что за нее получить.
    Он снял трубку телефона и набрал номер. Укладывая вещи, она слушала, как он односложно и ворчливо задает вопросы.
    Надо быть осторожнее, подумала она — если так пойдет и дальше, я отдам ему машину. Да и все остальное.
    — Кому звонил? — спросила она, когда он повесил трубку.
    — Брату.
    — Не знала, что у тебя есть брат. Старший?
    — Да.
    Пэт с ужасом представила себе еще одного Арта, только крупнее и более грозного на вид. То же самое, только больше.
    — Он говорит, что ты можешь продать свою долю, — сказал Арт.
    — Откуда он знает?
    — У него магазин подержанных автомобилей.
    — И что с того? Я не собираюсь расставаться со своей машиной, — отрезала она.
    — Какая у тебя доля?
    — Арт, забудь об этом, — сказала она. — Мне нужна эта машина.
    Она отделила от груды, наваленной им на кровать, полотенца — они им не понадобятся.
    — Слушай, ты как заведешь — не остановить, — сказала она. — Так, хватит про машину…
    Как будто не видя его, она положила полотенца обратно в комод.
    — У меня отложено немного в банке, — призналась она.
    — Сколько?
    — Книжка в ящике, — показала она на стол. — Не помню. Неважно сколько, можешь пользоваться.
    Он открыл сберегательную книжку.
    — Двести долларов, — довольно произнес он. — Этого хватит.
    — Ну, а что с одеждой будешь делать? — спросила она. — Я про твою одежду.
    — А какая мне нужна? — с неохотой отозвался он.
    — А ты сам не знаешь? Боже, ты что, сам ее не покупаешь? Она тебе покупает вещи?
    Глядя в пол, он предположил:
    — Носки, наверно, нужны.
    — Носки, рубашки, костюм какой–нибудь, нижнее белье.
    Она начала говорить на повышенных тонах. И вспомнила, как плохо это кончалось, как они ссорились с Джимом. Она услышала свой язвительный голос, поймала себя на том, что заводится. Но за всем этим скрывалось что–то новое, совсем непривычное ей.
    — Ты беспомощен, как малое дитя. Сходи в какой–нибудь магазин мужской одежды, скажи, что у тебя все пропало — ну, потерял, например. Возьми какой–нибудь неяркий костюм — синий, коричневый или серый, однобортный. И никаких спортивных курток.
    — Почему?
    — Потому что ты в них как мальчонка, разодетый ради субботнего вечера.
    Он внимательно слушал, понимая, что она знает, о чем говорит.
    — Возьми спортивных рубашек, — сказала она, — и простых белых рубашек тоже.
    И тут желание взяло верх над раздражением, и она сказала:
    — Я пойду с тобой.
    — Нет, — возразил он.
    Но она уже приняла решение. Перебирая содержимое сумочки, она говорила без умолку — в ней проснулся пыл, и она была не в силах сдержать его.
    — Почему это я должна думать о твоих костюмах? Что это вообще такое? Мне что теперь — и одевать тебя, и кормить, и помогать? Получается, что я буду содержать тебя? А что я получу взамен?
    Он повесил голову — у него не было ответа на этот вопрос.
    — Я тебе вот что скажу, — продолжала она. — Ты должен заботиться о женщине, а не жить за ее счет. Даже думать за тебя приходится мне — объяснять тебе, как одеваться, как улицу переходить. Думаешь, я долго буду это терпеть? По–моему, с меня хватит. Нет, ну надо же! Посмотри, наконец, на себя хорошенько.
    — Успокойся, — сказал он.
    Но уже ей было не успокоиться.
    — Знаешь, чем это кончится? — опять заговорила она. — Крайней окажусь я. Я больше не смогу снимать эту квартиру. Работу, наверное, тоже потеряю. И от Рейчел мне, пожалуй, достанется, и от Джима Брискина. В конце концов, придется занимать под машину. Арт, я не могу себе этого позволить, не могу. И с Бобом Посином все кончено. Тебе–то что беспокоиться. Если дойдет до полиции, то задержат меня. Скажут, что была сообщницей в правонарушении несовершеннолетнего. Боже, ты ведь всего лишь ребенок. Ты как дитя малое, маленький мальчик. Мой маленький мальчик.
    Она поспешила отойти от него — чтобы не прикоснуться. Рядом с ним она себе не доверяла.
    В спальне она закрыла за собой дверь, постояла немного.
    «Что случилось со мной? Что происходит?» — спрашивала она себя.
    Она сняла юбку, блузку и переоделась в синий костюм. Потом напудрилась — больше, чем обычно, замазывая синяк. Надела чулки, туфли на высоких каблуках и белую шляпку с вуалью. Вполне, подумала она. Остались только сумочка и перчатки. Она сложила все необходимое в темную кожаную сумочку, натянула перчатки и открыла дверь. Руки ее не слушались, словно ею теперь незримо управляла какая–то поразившая ее неведомая болезнь. Как будто эта напасть проникла в самое ее нутро и поселилась там.
    — Кажется, так глаз не очень заметно, — сказала она.
    — Ты как будто на свадьбу собралась, — заметил Арт.
    — Похоже, да? — Она приблизилась к нему. — А как глаз?
    — Неплохо. Но все–таки п–п–проглядывает немного.
    Но она видела — он восхищен. Она знала, что этот костюм идет ей. И Арт явно был впечатлен.
    — Джиму нравится этот костюм, — сказала она.
    — Нормально выглядишь, — пробурчал он, и это было все, чего от него можно было дождаться.
    Арт скрылся в ванной и долго причесывался. Она ждала — знала, что он изо всех сил старается привести себя в порядок.
    В костюме она почувствовала свое превосходство. Воспрянула духом, к ней вернулись силы. Она расхаживала по квартире, курила, то и дело останавливалась, чтобы посмотреть, как там он. В этом состоянии подъема ей было спокойно, вольготно. Арт все возился у зеркала в ванной. Она вошла, чтобы посмотреть, как у него продвигается дело, и увидела в зеркале их двоих. Насколько он больше ее! Но смотрится она с ним вместе хорошо. Элегантная, ухоженная. Она испытывала настоящее удовольствие и упивалась этим чувством. Пэт примерила на себя образ состоятельной аристократки, взявшей юношу под свое крыло.
    — Тебе надо побриться, — велела она.
    — Чем?
    Вернувшись в спальню, она поставила один из чемоданов на ручку кресла, открыла его и достала из бокового кармана обернутый в целлофан пакет.
    — Можешь воспользоваться моей.
    Он удивился, увидев обычную бритву с лезвиями. Рядом с целлофановым пакетом лежала синяя коробка с изящно напечатанными на боковой поверхности буквами. Взяв у нее бритву, он медленно, не веря своим глазам, прочел надпись. Смятение, отразившееся на его лице, было столь велико, что ей пришлось прикрыть рот, чтобы не рассмеяться.
    — Что случилось? — спросила она.
    Он безмолвно смотрел на коробку.
    — А, — невинно сказала она, — это моя диафрагма. Ночью я ее вынула. Не заметил?
    Он так и молчал.
    — Думаю, нет. Приходится пользоваться, — продолжала она и полюбопытствовала: — А у Рейчел разве нет диафрагмы?
    — Нет.
    — Ты знаешь, что это такое?
    — Конечно, — прошептал Арт.
    — Она тоже может приобрести ее. Вы ведь поженились. Рейчел нужно обзавестись этой штукой. Скажи ей. А чем же вы пользуетесь?
    — Н–н–ничем.
    — Ей нужно что–то. Диафрагма — самое безопасное средство. Пусть сходит к гинекологу, ей там все расскажут. Определят размер, и она сможет найти ее в любой аптеке. Эта — моя и Джима… Она у меня с тех пор, как мы были женаты. По Закону Калифорнии о совместно нажитом имуществе, половина ее принадлежит ему.
    Все это было ей в удовольствие, и она проследовала за ним обратно в ванную. Его руки и лицо скрылись от нее под брызгами воды над раковиной — повернувшись к ней спиной, он принялся старательно мыться, намыливаться.
    Раздетый до пояса, он брился, а она стояла, прислонившись к дверному косяку и сложив на груди руки. В ванной было мокро и тепло. Как в какой–нибудь безопасной пещере, где ты спрятался от всего мира, словно в утробе матери, подумала она. Шум воды заглушил все другие звуки. Сильно — душисто и влажно — пахло мыльной пеной.
    — Джим бреется два раза в день, — сказала она. — У него борода гу сто растет. По утрам как проволока. Интересно, многим мужчинам так часто бриться приходится? Бритье — это, наверное, из двух зол худшее.
    — Каких двух зол?
    Он умылся и теперь вытирался, зарывшись лицом в полотенце.
    — Тебе незачем знать.
    Она поддразнивала его, играла с ним.
    Но когда она приблизилась к нему, ее восторг как рукой сняло. На смену ему пришло вожделение, и она обвила руками его голую талию, совсем легонько обняла его. Она сдерживала себя, не давала полной воли чувствам.
    — Осторожнее, — с некоторой опаской сказал он.
    И тут ей стало ясно, что ее желание наконец открылось ему. Она сразу отпустила его и отошла в смущении и беспокойстве.
    Дитя мое, подумала она. Он надел рубашку и стал застегиваться. Угрюмый мальчишка. Она пересилила свою страсть, позволив одним только мечтам, видениям ее жажды проноситься в сознании. Перед ее внутренним взором одна задругой появлялись и исчезали фантазии, они были у нее всегда, но осуществить их так и не удалось. Она подождала, сохраняя спокойствие, пока они не улеглись. Но совсем они не исчезли. И никогда не исчезнут.
    — Ну что, пойдем? — сказал Арт.
    — Я самым отвратительным образом хочу тебя, — ответила она. — Так что давай–ка действительно двинемся. Тебе приходилось видеть женщину, у которой только что появился на свет ребенок?
    — Я не ребенок.
    — Да не обижу я тебя, — заверила она его. — Просто мне хочется быть с тобой рядом. Я аккуратно. Но дай мне хотя бы одежду тебе купить.
    Ей хотелось одевать его, расчесывать ему волосы, но она старалась не прикасаться к нему. Внутри ее высвободился и распускался прекрасный хрупкий цветок любви. Он рос, отделившись от нее. Она горлом ощутила колебания этого цветка, и он вырвался из нее приглушенным вскриком. Она поспешно отошла от Арта, чтобы он не слышал. Но он все равно, пусть подсознательно, но чувствовал, что с ней происходит. Этого было не скрыть. Но ему плевать, подумала она.
    — Я не жду, что ты мне дашь все, чего я хочу, — вздохнула она.
    — Ты ребенка хочешь, — понимающе сказал он. — Вот в чем все дело.
    — Не надо меня ненавидеть, — она старалась, чтобы ее слова не звучали, как мольба.
    Но ее усилия не имели значения — ведь она не сможет получить то, что ей нужно, он и не способен дать это.
    Чемоданы теснились в багажнике и на заднем сиденье машины. Она перекрыла на кухне газ, удостоверилась, что краны закрыты, а свет погашен, и заперла дверь.
    — Ну, вот и все, — сказала она.
    Они сели в автомобиль. Она смотрела, как позади уходит вдаль ее дом. Они сделали остановку в банке, а потом в магазине мужской одежды на Маркет–стрит. После магазина Арт повел машину к скоростной дороге. Не обращая внимания на Пэт, он с увлечением крутил баранку.
    — На юг? — спросила она. — Думаешь, на юг лучше?
    Не ответив ей, он повернул налево, чтобы выехать на скоростную дорогу. Улицы и дома города были уже под ними. Какое все закопченное, подумала она. Запущенное, унылое.
    — Арт, я хочу спросить тебя кое о чем, — обратилась она к нему. — Если бы ты не был семейным человеком, если бы у тебя не было жены и вы бы не ждали ребенка, и, скажем, ты был бы на пару лет старше, а мне было бы, ну, двадцать четыре, а не двадцать семь…
    Она повернулась и теперь смотрела прямо ему в лицо. Но тут она поняла, что сказать не может.
    — И что? — спросил он.
    Она все–таки пересилила себя:
    — Ты бы захотел на мне жениться?
    — К–к–конечно, — ответил он, — я и сейчас хочу на тебе жениться.
    — Арт, это невозможно. Даже и не думай.
    — Но почему?
    — Арт, ты только испортишь себе жизнь.
    Она готова была расплакаться. Сделав над собой усилие, она продолжала:
    — Ты не можешь бросить Рейчел. Она замечательная. Куда лучше, чем я. Я знаю.
    — Это не так, — возразил он.
    — Это правда. Если бы я хоть что–то собой представляла, меня бы сейчас тут с тобой не было. Я прекратила бы это после первой ночи. Но мне не хватает сил. Я очень слабая, Арт.
    И ведь так и есть, подумала она, тут не поспоришь.
    — Мы просто оттягиваем развязку. Рано или поздно нам нужно будет расстаться. Я все твержу себе: сейчас надо закончить, прямо сейчас. Я уже старая, а ты слишком молод. Но нам никак не остановиться. И мы за это поплатимся.
    — Зачем расставаться? — возразил он.
    — Через какое–то время мы сами захотим этого. Это нездоровые отношения, неправильные. Ничего хорошего в этом нет.
    — Ну, не знаю, — сказал он.
    Он слушал ее — и слышал. Но не был согласен. Повернувшись, он увидел, что ее губы — темные, полные — уже тянутся к его губам, она приподнималась к нему.
    А может быть, Пэт права, подумал он.
    Ее губы трепетно коснулись его губ. Рукой в перчатке она дотронулась до его лица, жадно сдавливая его пальцами. Ноздри ее раздувались. Уголком глаза он увидел, как под пудрой и помадой подрагивают ее подбородок и губы. От нее пряно, душисто и вязко пахло малиной. Вуаль она подняла, чтобы поцеловать его.
    Он подумал про ее красивые длинные ноги. Ничто не вечно в этой жизни. Никакие чувства, даже самые яркие и значительные. Даже это. Она права. Вот ощущение от прикосновения к ним уже прошло, а однажды не будет и этого образа. Через несколько десятилетий и сами эти ноги, роскошное тело, руки, лицо, темные волосы, талия исчезнут, умрут, превратятся в прах, думал он. И он не будет помнить о них, потому его тоже не будет. Все эти сложные движущиеся части тела замрут, сочленения распадутся, жидкости высохнут — останется только пыль.
    А раз это способно исчезнуть, то исчезнет и все остальное. Ничто нельзя сохранить. Ничто не выживет. Куда деваются все разговоры, музыка, веселье, машины, все окружающее? Уйдет и вот эта тончайшая чувствительность, уйдет сама цивилизация в своем синем костюме, с вуалью, на каблуках, с подобранными по цвету сумочкой и перчатками. На то, чтобы создать это, понадобились тысячелетия. Дома и города, идеи и книги, армии и корабли, целые государства — черт с ними, их есть кому оплакивать. Он же оплакивает вот это.
    Я захотел получить это, как только увидел. И получил, оно у меня было, и все мои надежды оправдались до последней капельки, размышлял он.
    Немного не доехав до Редвуд–Сити[82], Арт свернул со скоростной дороги и съехал на Эль–Камино–Реаль[83]. У Менло–Парка[84] на обочине шоссе стоял мотель.
    Почему бы и не здесь, подумал он.
    Пэт испуганно подняла голову и огляделась.
    — Хочешь здесь остановиться?
    — Похоже, это то, что нам нужно, — сказал он.
    — Мотель. Мотель «Четыре туза», — прочла она вывеску.
    — На вид вроде ничего.
    — Никогда не ночевала в мотелях. Мы всегда снимали домик, когда куда–нибудь ездили. Мы далеко от Сан–Франциско?
    — Миль двадцать будет.
    Он выехал на усыпанную гравием обочину дороги и остановился. Она вышла и посмотрела в ту сторону, откуда они приехали.
    На севере остался Сан–Франциско — его уже почти не было видно, но город был там. Она чувствовала его близость. Двухмерные очертания административных зданий были словно вырезаны из картона и наклеены на вечернюю дымку. Сухой воздух пах золой. Она вдохнула, втянула в себя дух грузовиков и легковых автомобилей, висевшую в небе фабричную гарь.
    К Сан–Франциско вели бетонные эстакады, система автомагистралей, по которой приехали они. Дорожные развязки высились вдалеке над землей, парили над ней, по ним с шумом проносились машины, их поток разделялся, автомобили мчались в разных направлениях, проезжая под черными указательными знаками с буквами такого же размера, как сами машины. Это присутствие города, его близость тревожила и в то же время радовала ее. Быть здесь, на краю города, расположиться сразу за его чертой, не в нем, но около него, достаточно близко, чтобы вернуться, если захочется, и довольно далеко, чтобы чувствовать себя отдельной от него — она свободна, сама по себе, город не держит ее, не связывает.
    Мимо с грохотом проезжали огромные дизельные грузовики. Земля дрожала у нее под ногами.
    Она с наслаждением вдохнула воздух. Свобода, чувство движения, дорога, машины. Все куда–то стремится, перемещается, подумала она. Ничто здесь не стоит на месте, нет ничего неизменного. Можно быть кем угодно. Здесь проходит граница.
   

   

    

     Глава 16
    

    У тротуара остановился синий довоенный «Плимут», из него выскочил Ферд Хайнке и побежал по дорожке к ступенькам квартиры в подвальном этаже. Он спустился и постучал в дверь. Из–за шторы за окном гостиной пробивался свет — значит, Рейчел или Арт дома.
    Дверь открылась, и его встретила Рейчел. У нее был изнуренный и безразличный вид.
    — Здравствуй, Хайнке.
    Как всегда, робея в ее присутствии, он пошаркал ногами и сказал:
    — Привет. Арт дома?
    — Нет, — ответила она.
    — Я тут хотел макет забрать.
    Она, по–видимому, не поняла, и он объяснил:
    — Макет «Фантасмагории». Он где–то у вас лежит. Арт с ним работал.
    — А, да, — вспомнила она. — Он просил меня ошибки проверить.
    Рейчел открыла дверь, и Ферд Хайнке вошел.
    — Я его заберу.
    Он остался ждать ее. Чувствовал он себя не в своей тарелке. У квартиры был какой–то унылый, нежилой вид. Он не сразу заметил, что в углу сидит, вытянув ноги, взрослый мужчина в костюме. Сначала Ферду показалось, что гость спит, но потом он понял, что тот смотрит на него.
    — Здравствуйте, — пробормотал Ферд.
    — Здравствуй, Ферд, — сказал мужчина.
    Узнав Джима Брискина, Ферд спросил:
    — Как поживаете?
    — Не очень хорошо, — коротко ответил Джим Брискин.
    Пришла Рейчел с макетом.
    — Вот, — сказала она, отдавая его Ферду.
    Она произнесла это таким убитым тоном, что тот решил сразу же уйти. Взяв у нее макет своего научно–фантастического журнала, он поблагодарил ее и пошел вверх по ступенькам, на дорожку.
    Рейчел закрыла за ним дверь. Он прошел по дорожке до калитки и вышел к машине. Сидевший за рулем Джо Мантила заметил:
    — Что–то быстро ты.
    — Его нету дома, — объяснил Ферд, залезая в машину.
    Они остановились у все еще открытой печатной мастерской. Стоявший за прилавком толстяк в цветной рубашке с закатанными рукавами и штанах на подтяжках просмотрел макет. Он быстро перелистал страницы короткими пухлыми пальцами. Ферд Хайнке и Джо Мантила притихли чуть поодаль от него.
    — Вам сфальцевать, сшить? — Толстяк набрасывал шариковой ручкой цифры. — Сколько экземпляров?
    Ферд сказал, что им нужно штук двести. Приемщик записал. Потом вывел несколько сложных чисел — количество страниц, их размер — и начертал загадочные обозначения веса бумаги и химического процесса.
    — А можно на производство посмотреть? — спросил Ферд — он любил наблюдать, как что–нибудь печатают.
    — Конечно, — разрешил толстяк, куривший сигарету «Мелакрино»[85]. — Только под ногами не путайтесь.
    Они прошли мимо прилавка и увидели негативы нескольких макетов от местных фирм, а потом и само фотооборудование. Дальше было кое–что поинтереснее: там лязгал хитроумный фальцевально–резальный станок, и на наклонно движущуюся ленту со стуком падали сотни одинаковых брошюр. Буклет назывался «Вольфрам в военное время», издавал ее завод, находившийся в южной части Сан–Франциско. Лента везла брошюры вниз, где они автоматически собирались в стопку. Конвейер наполнял помещение грохотом, орудовали металлические манипуляторы.
    — Как марсианин, — сказал Хайнке. — Или что–то из «Металлического монстра» Эйба Меррита[86]. У меня он в первом издании есть, в октябрьском двадцать седьмого года выпуске «Сайенс энд Инвеншн» опубликован, под названием «Металлический император».
    — Угу, — кивнул Джо Мантила, не слушая его.
    — Никто почти этого не знает, — продолжал Хайнке, стараясь перекричать грохот.
    — А где Арт? — спросил Джо.
    — Не знаю. Дома его не было.
    — Если бы я на такой девушке женился, меня бы из дома не выманить было, — сказал Джо.
    — Меня тоже, — согласился Ферд.
    Они получили счет и вышли из мастерской. По пути к машине Джо заметил, что Ферд держит под мышкой тонкую картонную папку.
    — А это ты ему не отдал?
    — Нет, — сказал Хайнке.
    — Что это?
    — Рассказ, — ответил Хайнке и сразу напрягся.
    — Что за рассказ?
    — Фантастика, конечно. Всю прошлую неделю писал. Пятьсот слов. — Он крепко держал папку обеими руками. — Неплохо вышло.
    — Дай почитать, — попросил Мантила.
    — Не, не дам. — Хайнке захотелось как–нибудь увильнуть.
    — А для кого писал?
    — В «Эстаундинг» пошлю.
    — Если там напечатают, то его все прочитают. — Мантила протянул Руку. — Давай, показывай.
    — Да ну, на фиг, — уперся Хайнке.
    — Как называется?
    — «Заглядывающий».
    — И что это значит?
    Пересиливая себя, Хайнке ответил:
    — Это главный герой. Он мутант, у него псионические способности, может входить в контакт с планетами, параллельными Земле. Весь мир разрушен, лежит в руинах, а он видит Земли, где не было войны. Идея не совсем новая, но под необычным углом.
    Мантила выхватил у Хайнке папку.
    — Завтра верну, тогда и отошлешь.
    — Отдай, скотина! — Взбешенный Хайнке попытался вырвать папку. — А ну отдавай, сволочь такая!
    Завязалась схватка, папка полетела вниз, на нее наступили, подняли, потом снова уронили. Джо поставил Ферду подножку, и тот растянулся на земле, все пытаясь ухватить свою папку.
    — Ну, ты!.. — лежа заорал он.
    — А чего ты так прячешь его от меня? — спросил Мантила, подбирая смятые листки. — Что ты там такое от всех скрываешь?
    Хайнке мрачно поднялся на ноги.
    — Когда показываешь свои вещи знакомым, — сказал он, отряхивая джинсы, — они всегда узнают в них себя.
    — Так это про меня?
    Хайнке побрел к машине.
    — Писатель берет материал там, где он ему попадается.
    Джо Мантила немедленно дал ему пинка под зад.
    — Если про меня написал, я тебе яйца оторву.
    — А я подам на тебя в суд за оскорбление действием и кражу рукописи. Как ты на это посмотришь?
    Забравшись в «Плимут», он сказал:
    — Да не про тебя там.
    — А про кого?
    После долгой паузы Хайнке пробормотал:
    — Про Рейчел.
    Джо Мантила фыркнул:
    — Блин, не смеши меня. Она у тебя из головы не идет, да?
    — Рассказ о ней и Арте.
    — Ни фига себе.
    Сев за руль, Джо Мантила принялся читать рукопись.
    «Заглядывающий»
    Научнофантастический рассказ Ферда Хайнке
    Взгляд полковника Трокмортона невольно обратился в сторону запертой на три замка камеры, вокруг которой круглосуточно дежурили солдаты в форме, вооруженные бластерами. В эту комнату никто не входил. В ней находилась последняя надежда Земли. Дверь была опломбирована.
    Какие мысли проносились в голове у полковника? Пути назад нет. Они зашли слишком далеко. В комнате была заключена единственная надежда Земли на спасение из руин, в которые ввергла ее Третья мировая война между Россией и Америкой.
    — Жутко, — содрогался полковник. — Демон он или бог? Иногда я не могу этого понять. Знаете, лейтенант, я уже несколько дней глаз не смыкаю. Не знаю, можно ли доверить судьбу человечества этому Существу. Лейтенант, мы ничего не знаем о нем. Как может человек разумный понять человека высшего? Это непостижимо.
    — Но, может быть, он спасет нас, — тихо сказал лейтенант. — Если захочет.
    В комнате сидел мужчина. Склонив голову, он размышлял. Звали его Рональд Манчестер. Ему было двадцать три года, и его Псионические способности достигли, наконец, полного расцвета. Но думал он не об этом. Он думал о том, что он самый могущественный человек на свете — даже не человек, а совершенно уникальный богоподобный супермен, способный спасти Землю. Сквозь обыденный мир, в котором жили обычные люди, он проникал взором в почти неправдоподобную другую вселенную, красота которой была скрыта ото всех, кроме него.
    Что видел он в этой иной вселенной? Для него было открыто альтернативное настоящее параллельных Земле миров, которые не успела разрушить человеческая жадность. Они находились у него в голове. Его ум представлял собой пространственно–временной континуум, который вел с одной Земли на другую, а лобная доля его мозга была ориентирована на чудесное спасение, видеть которое мог лишь он один. Его взору представали дивные деревья и цветы — великолепный сад, очень похожий на Эдем, еще не разграбленный алчным человеком. Разные звери мирно лежали рядом. Люди жили в мире и согласии. И не было никакой вражды.
    Видя все это, Рон печалился, ведь он знал, что его мир разрушен человеком. Уничтожит ли он и этот подлинный Райский Сад? На сердце у супермена было тревожно. Он знал, как жаден гомо сапиенс — сам он был первым представителем новой расы, которой была незнакома эта эгоистическая алчность. И солдаты лишили его свободы, потому что все необыкновенное было непонятно и ненавистно им. Чернь преследовала его улюлюкающей толпой. Его забрасывали камнями и палками. Обессиленный, донимаемый людьми, он, в конце концов, едва живой, ушел от них. Жить среди них было ему невыносимо, ведь он не умел убивать. Он был лишен способности уничтожать. Он был как Бог. Он любил всех. Он желал дружбы.
    Как–то раз сидел он в одиночестве в своей камере, и ему предстал совсем новый мир такой потрясающей красоты, что никто и вообразить себе такого не смог бы. Никто не поверил бы в его существование, таким прекрасным и нетронутым он был. Он ошеломил даже человека будущего, отчего тот на некоторое время лишился дара речи. Когда он увидел эту картину, его охватила дрожь, он весь похолодел. У поляны в девственном лесу раскинулось восхитительное озерцо, подернутое рябью. Животные радостно резвились под горами, возвышавшимися на фоне неба. Небо было усеяно звездами, в нем повисла луна поразительной красоты, освещавшая землю своими лучами.
    Вдруг он заметил какое–то движение в лесу. Он присмотрелся — это была женщина.
    Эта женщина была богиней. Рядом с ней на берегу спокойного лесного озера сидел большой, похожий на кошку лев, чья шерсть была не обычного цвета, а зеленого. Женщина задумчиво смотрела на воду и время от времени заходила в озеро поплескаться, и тогда от нее расширяющимися кругами расходилась рябь. Женщина была нагой. Ее груди поднимались двумя конусами, увенчанными розовыми розами, на которые он смотрел почти с благоговением. Лицо ее было печально, как будто она размышляла о чем–то.
    И вот однажды, как раз перед тем, как его должны были расстрелять, перед ним явилась эта прекрасная женщина. Посередине камеры засиял круг ослепительного света, и из него вышла она.
    — Пойдем, — прошептала она.
    У нее были большие голубые глаза и красные губы. Ее волосы черным каскадом падали на обнаженную шею и плечи. Огненный круг, в котором она двигалась, высвечивал ее длинные обнаженные ноги.
    С ее милых губ слетели слова:
    — Я спасу тебя. Я отведу тебя в мир, где ты сможешь жить.
    — Зачем? — тотчас спросил он.
    В любой миг мог явиться полковник Петерсон.
    — Я полюбила тебя. Я знаю, как трудно тебе приходится, высший мутант. Но поторопись! — Она бросила взгляд на экран визуального наблюдения на голом запястье. — Солдаты уже идут, и спасти тебя я смогу, только если поспешу.
    Их умы телепатически встретились, и он увидел, что должен делать. Он взобрался по стене к лампе под круглым колпаком и вынул из нее платиновый атомный волосок (изобретение будущего, работавшее без питания). Сорвав со стен провода, он взял пряжку от своего ремня и вынул спрятанные микроскопические инструменты, которые носил с собой. Под ее телепатическим руководством он быстро смастерил нужный механизм.
    — Ты веришь мне? — прошептали ее губы.
    — О, да, возлюбленная, — был его ответ, — я полностью доверяю тебе. Ведь ты не такая, как другие, не такая, как люди.
    Вдруг его ослепила вспышка света. Когда свет рассеялся, он лежал на травянистой поляне, которую так хорошо знал. Сначала он не поверил, что находится там — то, как говорила с ним женщина, заставило его сильно сомневаться. Может быть, она что–то скрывала от него? И тут она появилась.
    На ней было простое обыкновенное белое платье, перехваченное поясом. На ногах ее были сандалии. Ткань прилипла к ее грудям, высоким и полным. Она шла, и тело ее двигалось.
    — Ты пришел, — спокойно молвила она.
    Сначала она улыбалась сдержанно, потом все шире. Она отвела его, спотыкающегося, с поляны к обрыву. Яркое солнце на какое–то время ослепило его. Когда он открыл глаза, его взору предстало невероятное. У него вырвался крик — но она была рядом с ним. Она все знала и понимала.
    Ибо он увидел, что находится все на той же Земле. Перед ним лежали в руинах разрушенные города, какими он помнил их. Это была их старая Земля! Он был ошеломлен.
    — Это твой настоящий мир, — сказала женщина. Обнаженной рукой она показала на развалины у подножия горы. — Я вернула тебя в него. Мы с тобой отстроим его заново. Мы не уйдем в себя — исполним великое предназначение. Мы дадим вечную надежду человечеству, оно заслуживает того, чтобы все создали заново. С твоими способностями и нашими деньгами мы поможем восстановить все, что разрушили бактерии и водородные бомбы. Миллионы людей погибли ужасной смертью. Война собрала свою страшную дань. Но не отчаивайся в людях. Виноваты военные, а не все человечество. Я — женщина, ты — мужчина. Мы поможем людям, не отвернемся от них.
    Он слушал ее, и постепенно в нем забрезжило понимание. Она убедила его в том, что он был не прав. Он выбрал легкий путь. А она открыла ему глаза на то, что он должен был понять.
    — А как же все эти полковники Петерсоны? — спросил он.
    — Мы их одолели, — ответила она, стоя рядом с ним на вершине горы. — Их больше нет. Сила добра и любви победила войну.
    Далеко внизу под ними уже началось новое созидание. Они неторопливо пошли туда, чтобы приветствовать его.
    Конец
    Джо Мантила вернул рукопись и папку.
    — Сентиментальщина, я тебе скажу, — изрек он и стал заводить «Плимут».
    — Паршиво, — удрученно согласился Ферд Хайнке. — Это ты хотел сказать? Думаешь, не стоит в журнал посылать?
    В глубине души он понимал, что рассказ безнадежен.
    — Это, значит, Рейчел была? — спросил Джо. — Богиня эта?
    — Ну да, — ответил Ферд.
    — Конец непонятный какой–то.
    Ферд пояснил:
    — Идея в том, что она на самом деле человек, а не пришелец из другой вселенной.
    — Как марсианка, что ли?
    — Мутантка. Он–то думал, что она мутантка нечеловеческого происхождения.
    — А этот, как там его звали — это будто бы Арт?
    — Да, его прообразом стал Арт.
    — И кто же он, в конце концов, — мутант, как и она?
    — Ну да, как он выяснил, — сказал Ферд. — Он понял, что он тоже человек. Его долг был перед человечеством, а не перед самим собой. Она объяснила ему это. Его долг был в том, чтобы отстроить мир заново.
    Помолчав, Джо Мантила сказал:
    — Я бы точно не отказался жениться на ней.
    — Твоя правда, — согласился Ферд Хайнке.
    — А знаешь, она ведь умнющая.
    — Это да, — подтвердил Ферд.
    — Как ты думаешь, в чем смысл жизни? — спросил Джо Мантила.
    — Трудно сказать.
    — Ну, а ты–то как думаешь?
    — Ты имеешь в виду конечную цель?
    — Для чего мы здесь, на Земле?
    Поразмыслив, Ферд Хайнке сказал:
    — Чтобы человечество перешло на следующую эволюционную ступень.
    — Ты думаешь, люди следующей ступени уже среди нас, но мы этого не знаем?
    — Может, и так, — ответил Ферд.
    — Я раньше думал, что смысл жизни в том, чтобы выполнять волю бога, — сказал Мантила.
    — А как ты определяешь бога?
    — Бог создал Вселенную.
    — А ты Его когда–нибудь видел?
    — Слушай, — сказал Джо Мантила, — я тут рассказ читал — там военный ангела подстреливает. Представляешь? Ранил его, что ли.
    И он, бесконечно повторяя подробности, стал пересказывать Ферду Хайнке сюжет.
    — Я читал, — оборвал его Ферд.
    — Интересно, как она много всякой всячины знает, — заметил Джо. — Это я про Рейчел. Может, она и в самом деле высший мутант. — Он продолжал, жестикулируя: — Я бы не удивился, если бы у нее обнаружились эти способности, как у мутантов. В смысле, она на других не похожа. Как скажет что–нибудь, сразу знаешь — это правда. Может, у нее дар — как это? — будущее читать.
    — Дар предвидения, — сказал Ферд Хайнке.
    — Да нет. В этом–то весь смысл рассказа. На самом деле она человек. Есть много людей, не похожих на военных.
    — Если бы она сейчас была здесь и слышала нас, знаешь, что бы было? — спросил Джо Мантила.
    — Посмеялась бы.
    — Точно, — согласился Джо. — Ты заметил, она не верит в то, во что другие верят — я там или ты? Когда с ней разговариваешь, она тебя даже не слышит. Про все, чем мы занимаемся — Организацию, «Существ с планеты Земля». Наверно, она — правда высший мутант, и в конце концов мир будет принадлежать ей.
    — Наверно, наше общество переживает свои последние дни, погибнет оно скоро, как когда–то Рим, — сказал Ферд.
    — А почему пал Рим?
    — Рим пал, потому что общество у них выродилось. Тут и нахлынули варвары, и все, конец пришел.
    — Они все библиотеки и здания сожгли, — сказал Джо Мантила.
    — Круто.
    — Неправильно это было. Они всех христиан поубивали, замуровывали их в катакомбах и зверей на них спускали.
    — Это римляне делали, — поправил его Ферд Хайнке. — На гладиаторских боях. Римляне терпеть не могли христиан, потому что знали, что те разнесут их пустое общество, так и получилось.
    — Император Константин был христианином, — возразил Джо Мантила. — Это варвары христиан убивали, а не римляне.
    Они спорили еще долго.
   

   

    

     Глава 17
    

    Мотель «Четыре туза» представлял собой ряд квадратных, оштукатуренных снаружи комнаток в калифорнийском стиле, современных на вид, удобно расположенных на краю шоссе, по которому въезжали в Сан–Франциско с юга. Его венчала необъятная неоновая вывеска. Внутри каждого такого тускло освещенного номера, в самом его центре, стоял душ.
    Постоялец, оплативший проживание, бросал на пол чемоданы, закрыв дверь, прятался от утомительной дороги с ее яркой мельтешней, осматривался и видел кровать — чистую и широкую, латунный светильник — тонкий и удивительно высокий и затем — душ. Тогда гость сбрасывал с себя потную одежду — спортивную рубашку, туфли, брюки, трусы, и, счастливый, шел принимать душ.
    Пальцы его босых ног ласкал шероховатый пористый камень пола, похожий на известняк, но окрашенный пульверизатором в нежно–сизый цвет. Зеленые стены тоже были как будто выложены из пористого камня. Душ стоял не в отдельном помещении, а прямо в комнате. Воду держал барьер из саманных блоков высотой в фут. Блоки были неправильной формы, напоминали фундамент разрушенной испанской крепости, и постояльцу казалось, что он находится внутри древнего, безопасного, вечного строения, в котором он волен делать все, что ему заблагорассудится, быть, кем захочется.
    Под душем комнатки «С», расставив ноги, чтобы потереть лодыжки, стояла Патриция Грей.
    Дверь номера была приоткрыта, и сквозь щель в него лился предвечерний солнечный свет. А вместе с ним в комнатку заглядывала площадка, посыпанная гравием, которая протянулась к квадрату лужайки с шезлонгами и пляжными зонтами в тени за неоновой вывеской. А за ним и сама Эль–Камино. Впритык друг к другу ехали грузовики, легковые автомобили, направлявшиеся в пригороды, на юг. Был конец дня, и поток машин с беспрерывным глухим грохотом покидал Сан–Франциско.
    Из пластмассового радиоприемника «Эмерсон» над кроватью лилась танцевальная музыка. На кровати в свободных брюках и рубашке развалился Арт. Он читал журнал.
    — Сделай одолжение, — обратилась к нему Патриция.
    — Полотенце дать?
    — Нет, выключи, пожалуйста, радио, — попросила она. — Или найди что–нибудь другое.
    Мелодии напомнили ей о радиостанции, о работе, о Джиме Брискине.
    Арт даже не пошевелился.
    — Выключи, пожалуйста.
    Арт не сдвинулся с места. Тогда она, взяв большое белоснежное махровое полотенце, предоставленное мотелем, босиком прошлепала по комнате и щелкнула выключателем. С нее вовсю капала вода.
    — Ничего? — побаиваясь его, она отошла от радио и стала вытираться.
    Тишина, похоже, подействовала на него угнетающе.
    — Поймай что–нибудь, — попросил он.
    — Не хочу ничего из внешнего мира.
    Уединение должно быть полным, подумала она. Если оно вообще туг возможно.
    Из купленной ему одежды она взяла красную с серым спортивную рубашку. Он надел ее только раз, сидел в ней за рулем, когда они ехали из Сан–Франциско. С рубашкой в руках она подошла к кровати и спросила:
    — Можно, я ее надену?
    Бросив взгляд вверх, на нее с рубашкой, Арт удивился:
    — Зачем?
    — Просто хочу, — сказала она.
    — Она тебе велика.
    Но она надела его рубашку. Полы болтались у нее ниже бедер. Она достала из чемодана джинсы и натянула их, потом распустила волосы и стала их расчесывать. Она расхаживала по комнате в джинсах и спортивной рубашке с флаконами, баночками, тюбиками и пакетами и расставляла их в аптечке в ванной и на туалетном столике. Шкаф уже был заполнен ее одеждой. Остальное она не стала распаковывать — уже некуда было класть.
    — Да, вещей у тебя хватает, — заметил Арт.
    — Да нет, не так уж и много, — возразила она.
    — Все эти б–б–бутыльки.
    Она заглянула на крошечную кухоньку — посмотреть, нет ли там буфета. Никакой посуды они с собой не взяли. На полке для сушки лежала пачка печенья, четыре апельсина, пакет молока, буханка хлеба «Лангендорф» и банка мягкого сыра. И даже бутылка портвейна «Галло». Она открыла вино, сполоснула гостиничный стакан и налила себе.
    Через заднее окно мотеля ей виден был двор с досками и недостроенным бетонным фундаментом. На веревке сушились брюки и рабочие рубашки. Как тут безлюдно, подумала она. Вернувшись в комнату, она сказала:
    — Хорошо здесь.
    Она стояла у входа и смотрела, как мимо проезжают грузовики. Было семь часов, солнце начинало заходить. Поток машин пошел на убыль. Те, кто возвращался с работы в пригороды в своих деловых костюмах и галстуках, уже дома.
    — Есть когда будем? — спросила она.
    — Мне все равно.
    — Тут чуть дальше по дороге кафе есть, — сказала она. — Хочешь, пойдем туда?
    Он бросил журнал.
    — Пошли.
    Они шли вдоль шоссе.
    — Что не так? — спросила она.
    — Не знаю.
    — Хочешь, чтобы мы поехали дальше? В другое место? Если хочешь, можем ехать всю ночь.
    — Т–т–ты же распаковалась.
    — Могу снова упаковаться.
    Дверь в кафе была открыта и подперта. Кафе было современное, просторное, с одной стороны располагалась стойка, с другой — кабинки со столиками. На посыпанной гравием площадке стояли машины. Большинство посетителей, люди среднего возраста в отпусках, были из мотеля. С востока, из Огайо, подумала она, прикатили на недельку в Калифорнию на своих «Олдсмобилях».
    Арт повернул табурет у стойки, сел и принялся изучать меню.
    — Есть хочу, — сказала она. — Аппетит разыгрался. Знаешь что? Давай попросим, чтобы нам дали еду с собой. И поедем обратно.
    — Зачем? — недовольно пробормотал он.
    — Поедим в нашей хижине.
    К ним подошла официантка.
    — Готовы заказывать?
    Она протерла стойку белой тряпкой.
    — Можно взять у вас еду с собой? — спросила Пэт.
    Официантка переадресовала вопрос повару:
    — Мы можем дать им с собой?
    — Смотря что они хотят, — сказал появившийся повар. — Салаты, сэндвичи, кофе — пожалуйста. Суп — нет.
    — А ужин? — спросила Пэт.
    В меню предлагались телячьи отбивные с картошкой и зеленым горошком.
    — В вашу тарелку, — сказал повар. — А коробок у нас нет.
    — Мы можем здесь поесть, — сказал Арт.
    Он заказал два ужина, и официантка ушла.
    Пэт спросила:
    — Как ты?
    — Нормально, — сказал он.
    Появилась официантка с подносом. Они принялись за еду.
    — Это то, чего ты хотел? — спросила она. — Я имею в виду — все это. То, где мы находимся. Чем занимаемся.
    Он кивнул.
    Поев, они заказали пива. Ему без всяких вопросов принесли бутылку и стакан. Пиво было холодное, на бутылке белел иней.
    — Давай вернемся в хижину, — вдруг сказала Пэт.
    — Чего это?
    — Не знаю. Такие места — в них можно часами сидеть.
    Она подумала: сколько раз они с Джимом сидели в таких же забегаловках и барах где–нибудь на обочине шоссе. Пили пиво, слушали музыкальный автомат. Жареные креветки и пиво… Запах океана. Горячий ночной воздух Русской реки.
    Когда они возвращались в мотель, ей показалось, что Арт злится, хотя она и не была в этом уверена. Солнце уже зашло, небо потемнело. В сумерках он уныло брел рядом с ней по гравию. Прямо в лицо им летели какие–то насекомые, может быть, ночные бабочки, и Арт яростно отбивался от них.
    — Донимают? — спросила она.
    — Й–й–еще как, блин, донимают.
    Она предложила:
    — Давай запремся и не будем никуда выходить.
    — Вообще?
    — Насколько получится. На всю ночь, до завтра. Давай ляжем пораньше.
    Они вошли в комнатку. Она закрыла дверь, заперла ее и опустила все шторы на окнах. В номере был кондиционер, и она включила его на вентиляцию. Он взревел, и она обрадовалась его гулу.
    — То, чего я хотела, — сказала она.
    Она ликовала. Теперь уединение стало полным, у них есть все, что им нужно. Наконец–то они свободны. Она упала на кровать и попросила:
    — Ляг со мной. Пожалуйста.
    — И что дальше?
    — Просто полежим.
    Он неохотно присел на край кровати.
    — Нет, не так, ты ложись. Чего ты? Разве не этим мы должны заниматься? — пытаясь объяснить ему, что она имеет в виду, она добавила: — Мы просто становимся ближе друг другу — когда вот так лежим.
    Сбросив туфли, он обнял ее. Потом потянулся к светильнику над кроватью, чтобы выключить его.
    — Нет, — сказала она. — Не выключай.
    — Почему?
    — Я хочу, чтобы ты видел меня.
    — Я знаю, как ты выглядишь.
    — Оставь свет, — попросила она.
    Он приподнялся, освободил ее из объятий. Потом встал, взял журнал и уселся в кресло.
    — Ты стыдишься, — сказала она. — Нет, правда.
    Он не поднимал взгляда.
    — Мне хотелось смотреть на тебя, — объяснила она. — Разве в этом есть что–то плохое? Мне не следует делать этого? Мне нравится, как ты выглядишь.
    Подождав, она попросила:
    — Оставь, пожалуйста, хоть какой–нибудь свет. Может, хотя бы в ванной?
    С журналом под мышкой он сходил в ванную и включил лампу над раковиной. Вернувшись с недовольным лицом, он потянулся к светильнику над ее головой. Выключив его, он снова лег. Кровать просела от его веса.
    Сначала ей ничего не было видно. Потом в темноте стал проступать рисунок его волос, переносица, брови и уши, плечи. Она подняла руку и расстегнула ему рубашку. Стянув ее, она приподнялась, обхватила его руками и прижалась головой к его груди. Он не двигался.
    — Сними с себя все, — попросила она. — Пожалуйста. Для меня.
    Он разделся. Она лежала рядом с ним, подложив ему под голову руку. Но он никак не реагировал. Она скользнула вниз, и ее темные волосы укрыли его живот, но он даже не пошевелился. Никакого отклика, подумала она. Совсем.
    — Хорошо, — сказала она. — Просто лежать вот так.
    — Нормально, — пробормотал он.
    Она поцеловала его. Тело его было холодным, жестким, каким–то бездушным.
    — Может, просто полежим?
    Она расстегнула рубашку на себе, сняла джинсы. И лежала с закрытыми глазами, прижавшись к нему, прильнув губами к его шее. Спрятав сжатые кулаки у него под мышками, она подумала: «Никогда. Никогда больше».
    — Сейчас еще только часов восемь, — сказал он.
    — Я люблю тебя, — прошептала она. — Ты понимаешь это? Ради бога… Она надавила ему на лицо ногтями, чтобы он посмотрел на нее.
    — Я хочу быть с тобой. Хочу именно того, что у нас сейчас есть. Этого достаточно.
    — Чего валяться–то просто так? — недоумевал он.
    — Чего ты хочешь? Что тебе нужно?
    — Давай сходим куда–нибудь.
    Она не отпускала его: прижала его запястья, поясницу, сковала его ногами. Она обнимала его, пока у нее не заныло тело, до боли в груди.
    — Куда? — наконец проговорила она.
    — Я видел там, у дороги, каток. Мы его п–п–проезжали.
    — Нет, — сказала она.
    — Пошли.
    Он приподнял ее и положил рядом с собой.
    Она встала и начала одеваться.
    — Что за каток?
    — Ледяной.
    — Тебе хочется кататься на коньках? — Она отошла и приложила ладони к лицу, прикрыв пальцами глаза. — Поверить не могу, Арт.
    — А почему бы и нет? — возмутился он. — Что тут такого?
    — Нет, ничего.
    — Ты не хочешь?
    — Нет, — сказала она. — Что–то не тянет. Я не пойду.
    — Ты что, не умеешь? Я тебя научу. — Он поднялся и стремительно оделся. — Я прилично катаюсь. Даже других учил.
    Она ушла в ванную и заперлась там.
    — Что ты там делаешь? — крикнул он через дверь.
    — Я неважно себя чувствую, — ответила она.
    Она села на корзину с бельем.
    — Хочешь, чтобы я остался?
    — Нет, иди, — сказала она.
    — Я где–то через час вернусь. К–к–как? Нормально?
    Она уставилась на свои руки. Вот захлопнулась входная дверь номера. Захрустел гравий под его ногами — он шел через площадку к краю шоссе. Распахнув дверь ванной, она выбежала через комнату на крыльцо. Вдалеке двигалась вдоль шоссе его уменьшившаяся фигурка.
    — Пошел к черту, — выругалась она.
    Он удалялся.
    — Черт тебя побери, Арт, — выдохнула она и закрыла дверь.
    Надев туфли, она выскочила из номера и побежала по гравию к шоссе, за ним. Его силуэт двигался впереди, а потом растворился в огнях придорожного бара и бензоколонки. Она замедлила шаг. Вдали виднелась неоновая вывеска катка, Пэт не спускала с нее глаз. Арт исчез из виду, и она пошла на огни вывески.
    У катка стояли машины — одни были заперты, в других еще сидели люди. Дети, подумала она. Мальчишки в спортивных куртках и свободных брюках, девчонки в платьях. К катку был пристроен буфет, подростки подходили к нему. У кассы катка выстроилась очередь из детей, среди них был и Арт — он стоял за девочкой в клетчатой юбке и двухцветных кожаных туфлях, с наброшенным на плечи красным шерстяным свитером. Девочке было не больше пятнадцати лет. За Артом стоял со своей девушкой долговязый круглолицый солдат.
    Спрятавшись подальше от света, она пыталась отдышаться, прийти в себя. Очередь выросла. Арт дошел, наконец, до окошка, купил билет и вошел внутрь.
    Стреляя выхлопами, подъехала очередная машина с подростками. Из нее высыпали парни и помчались к кассе. За ними последовали две девчонки в свитерах и джинсах. У окошка они, пихая друг друга, влились в общую толкотню, и все смешалось: лица, прически, джинсы, рубашки.
    Когда они вошли внутрь, на каток, она развернулась и пошла обратно, в мотель. Войдя в номер, она заперлась. Комнату наполнял всепроникающий рев, и она сначала не поняла, что это и где — внутри у нее или снаружи. Шум шел извне. Она вспомнила — это кондиционер. Они оставили его включенным.
    Стоя перед зеркалом со стаканом вина в руке, она окончательно утвердилась в убеждении, что выглядела бы рядом с ним совершенной. Вместе они привлекали бы к себе благосклонное внимание, составили бы незаурядную пару.
    И туг она расплакалась. Она хотела было сесть, но ударилась рукой о ручку кресла. Стакан упал, и недопитое вино лужей разлилось по ковру. Она намочила в ней большой палец ноги. Ковер намок и стал приятно прохладным на ощупь.
    Боже, подумала она.
    Пройдя на кухоньку, она налила себе еще. Потом включила радио над кроватью, но «КОИФ» поймать не смогла — передатчик был слишком далеко. Она нашла классическую музыку, которую передавала радиостанция в Сан–Матео[87], и увеличила громкость до максимальной.
    Она взяла бутылку в постель, легла и выключила свет. Лежа в темноте, она пила и слушала музыку. За стеной по шоссе проезжали легковые автомобили и грузовики.
    Из соседнего номера в темноту просачивались резкие голоса и смех. Она стала слушать и их. Когда голоса смолкли, она снова погрузилась в музыку.
    Вдруг музыка стихла. Пэт села на кровати. Сначала она покрутила ручку настройки, не понимая, что случилось. Потом до нее дошло, что радиостанция закончила передачи — полночь.
    Она пошла в ванную, умылась, тщательно вытерла лицо и уткнулась в полотенце, так что стало больно.
    Потом она вернулась, села у телефона и набрала номер «КОИФ». Как и следовало ожидать, никто не ответил. Она вдруг с ужасом осознала, что она делает. Там его нет, подумала она, кладя трубку. Его и не может быть сейчас там. Там никого нет. Времени уже за полночь, радиостанция закрылась.
    Положив трубку на колени, она набрала собственный номер. Звучали бесконечные гудки. Там тоже нет, подумала она и повесила трубку. Затем она набрала номер его квартиры. И опять одни гудки.
    Нигде его нет.
    Она положила трубку и снова пошла за вином. Оно уже заканчивалось. Она вылила в стакан остатки.
    Потом снова взялась за телефон. В справочнике Сан–Франциско она нашла номер Эмманьюэлов — квартиры на Филлмор–стрит — и набрала его.
    — Алло, — ответил мужской голос.
    — Джим, — прошептала она и снова заплакала.
    Слезы потекли у нее по щекам на костяшки пальцев, на телефон.
    — Ты где? — спросил он.
    — В мотеле, — сказала она. — Не знаю, как называется.
    — Где это? — спросил Джим.
    — Не знаю.
    Она сидела, вцепившись в трубку, и плакала.
    — Он с тобой?
    — Нет, — она достала из кармана платок и высморкалась. — Он вышел.
    Джим сказал:
    — Посмотри, может быть, там рекламные спички какие–нибудь есть. Рядом с телефоном.
    Она посмотрела и увидела спички–книжку с названием «Четыре туза».
    — Джим, я не знаю, что делать.
    — Нашла спички?
    — Нет, — сказала она, — я не знаю.
    Она спрятала спички–книжку в телефонный справочник, чтобы ее не было видно.
    — Я знаю, где я, но не понимаю, что делать. Он пошел кататься на коньках. Ты представляешь?
    — Скажи мне, где ты, — сказал он, — и я за тобой приеду. Ты в Сан–Франциско?
    — Нет, это на Эль–Камино–Реаль.
    — У какого города?
    — Редвуд–Сити. Он на каток ушел, с подростками катается. Джим, что со мной происходит? Как я в это ввязалась?
    — Назови мне адрес.
    — Нет, — покачала она головой.
    — Скажи. Ну же, Пэт. Где ты находишься?
    — Что мне делать? Он катается с детьми. Он сам — ребенок. Водил меня к своим друзьям на чердак. Явился ко мне и уговорил пойти поужинать с ним. Мы поехали в Чайнатаун. Я не хотела, но он меня уговорил. Я старалась, как могла, но, боже, что делать, если он берет и убегает кататься на коньках?
    — Пэт, скажи мне, где ты находишься.
    — Я его боюсь, — сказала она.
    — Почему?
    Держа носовой платок у глаз, она сказала:
    — Я не хочу, чтобы ты приезжал. Джим, как мне отсюда вырваться? Мне нужно уехать. Ничего не вышло… Ты был прав.
    — Почему ты его боишься?
    — Он меня ударил, — плача призналась она.
    — Тебе больно?
    — Ничего страшного. В глаз ударил. Мы с ним всю ночь напролет не могли остановиться, и от меня почти ничего не осталось. Он вымотал меня, а теперь катается на коньках. В очереди перед ним девчонка стояла, ей…
    — Я хочу приехать за тобой, — сказал Джим. — Скажи мне, наконец, где ты. Я не смогу забрать тебя, не зная, где ты находишься.
    — Он боится тебя, Джим. Вот почему мы здесь. Он боялся, что ты придешь ко мне домой. Ты единственный, кого он боится. Он даже Рейчел не боится. Как там Рейчел?
    — Нормально.
    — Вне себя?
    — Послушай, — сказал он, — скажи мне, где ты.
    — В мотеле «Четыре туза».
    — Хорошо.
    — Постой, — сказала она. — Послушай, Джим. Я сделала все, что смогла. Купила ему одежды, чтобы он выглядел как мужчина, а не как мальчишка, разодевшийся в субботний вечер. Приехали мы сюда на моей машине. Что еще могла я сделать? Единственное, чего мне хотелось — это просто лежать здесь в постели и ничего не делать. Но он не захотел.
    — Увидимся, — Джим положил трубку.
    У нее в ухе щелкнуло. Она не сразу положила трубку.
    — Господи, — прошептала она.
    Ну вот. Все кончено. Она нетвердым шагом подошла к шкафу, сняла джинсы и спортивную рубашку и надела блузку, жакет и длинную юбку. Он любил ее длинные юбки. Она принялась заплетать волосы в косы.
    В половине первого дверь номера распахнулась, и вошел Арт.
    — Привет, — сказал он.
    — Здравствуй, — сказала она.
    — Чем занималась?
    Он увидел у кровати пустую бутылку из–под вина.
    — Ты что, целую бутылку выпила?
    — Я позвонила Джиму Брискину, — выпалила она.
    — Д–д–да? — Он подошел к ней. — Правда?
    — Мне ничего не оставалось, — сказала она. — Почему ты удрал, оставил меня? Не понимаю, как ты мог.
    — Давно ты ему позвонила?
    — Не помню.
    — И что он? Едет?
    — Да, — подтвердила она.
    Лицо его омрачилось.
    — Укладывай вещи, и поехали.
    — Я возвращаюсь, — заявила она.
    — Ах, в–в–вот как?
    Вставая, она пригрозила:
    — Ты, ничтожный мальчишка, если он доберется до тебя, то просто убьет. Так что уноси лучше ноги как можно быстрее и прячься.
    — Зачем ты его позвала?
    — На коньках покататься, — съязвила она. — Чем ты там еще занимаешься? Может, пойдешь, купишь мне содовую с мороженым?
    Он переступил с ноги на ногу и спрятал руки в задние карманы.
    — Ну что, весело было? — спросила она. — Встретил знакомых ребят?
    — Нет, — ответил он.
    — Чего ушел?
    — Они закрылись.
    — Проводил какую–нибудь девушку домой? Или, может, купил себе хот–дог и солодовый напиток?
    Ей было холодно и страшно, она не осмеливалась замолчать.
    Арт сказал:
    — Один парень дал мне на «Эм–Джи»[88] поездить.
    — Ну, вот и иди, катайся на его «Эм–Джи», — предложила она. — Давай, пока не накатаешься.
    — Ты что, правда возвращаешься? — убитым голосом спросил он. — Мы же т–т–только что уехали.
    — Сам виноват.
    Теребя ремень, он попытался оправдаться:
    — Мне скучно было просто так сидеть.
    — Со мной. Тебе со мной скучно было сидеть.
    — Делать–то тут нечего.
    Она достала из шкафа свои чемоданы.
    — Помоги мне, пожалуйста, уложить вещи. — Она начала складывать в чемодан юбки, свитера и блузки. — Давай, Арт. Не будешь же ты смотреть, как я сама управлюсь.
    Он взял ее сумочку и стал рыться в ней.
    — Что тебе нужно?
    Она подошла и отобрала у него сумку.
    — Ключи от машины, — сказал он, не глядя ей в глаза.
    — Зачем?
    — Я не могу тут торчать.
    — Мою машину я тебе не дам. Хочешь уехать — вперед. Автобусом, еще там как–нибудь.
    Тут он вырвал сумочку у нее из рук и высыпал ее содержимое на кровать.
    — Я ее где–нибудь оставлю, — сказал он. — А ты потом заберешь.
    — Если ты возьмешь мою машину, я вызову полицию и скажу, что ты ее угнал.
    — Скажешь?
    — Это моя машина. — Она протянула руку. — Отдай ключи.
    — Я ведь только на время.
    — Нет.
    — Ну, я бы хоть до Сан–Франциско доехал, а там бросил ее, а? Не хочу с Джимом Брискином столкнуться, он, злой, наверно, как зверь.
    — Он убьет тебя.
    — Что, так и сказал?
    — Да.
    — Это ведь ты все придумала.
    Она указала пальцем на глаз.
    — Видишь, что ты со мной сделал?
    Он долго молчал, колеблясь, и, наконец, спросил:
    — Не дашь мне несколько долларов? Ну, если автобусом п–п–придется ехать?
    — Ты потратил все, что у тебя было?
    — Я за бензин заплатил. Для «Эм–Джи» этого парня.
    Она извлекла из содержимого сумочки кошелек.
    — Я отдам, — пообещал он.
    Она дала ему шесть или семь долларов, и он положил их в карман куртки.
    — А теперь уходи, — сказала она. — Пока он не приехал.
    Она взяла его за руку и повела. Он вяло пошел, но у двери стал сопротивляться, уперся.
    — Не пойду, — сказал он. — Не верю я, что ты Джиму Брискину звонила, в–в–врешь ты все.
    Вырвавшись, он прошел обратно и, сгорбившись, встал у двери кухоньки.
    — Делай, как знаешь, — сказала она и снова принялась укладывать вещи.
    Она собрала все флаконы, баночки и пакеты и втиснула их в чемоданы.
    — Он правда едет? — спросил Арт.
    — Правда.
    — И ты поедешь с ним?
    — Да, — подтвердила она. — Надеюсь.
    — Ты хочешь выйти за него замуж?
    — Да.
    Он сник, совсем согнулся и стал похож на старичка, сутулого старого гномика, близорукого, тугоухого. Чтобы слышать ее, ему нужно было напрячься, собрать все свои силенки. От юношеского задора ничего не осталось. И от чистоты.
    — Что ты в нем такого нашла? — спросил он.
    — Он очень хороший человек.
    — А ты тощая старая баба.
    Она подняла с кровати первый чемодан, отнесла к двери и поставила. Потом принялась за второй. Но тут у нее опустились руки. Она села на кровать.
    — Просто старая баба, — сказал Арт. — Почему бы тебе не завести кота, попугайчика или другую птичку, как делают старые девы? Будешь их нянчить.
    — Арт, уйди, пожалуйста, оставь меня в покое. Пожалуйста, оставь меня.
    — Какая из тебя любовница? — продолжал он. — Высохла вон вся. Износилась.
    — Хватит.
    — Тяжелый случай, — изрек он, не двигаясь с места.
    Она встала и вышла за дверь, на крыльцо номера. Мимо проносились огни автомобилей. Она пошла к шоссе — все ближе и ближе, вот гравий перестал хрустеть под ногами, и она вышла на проезжую часть. Просив налил автомобиль. За ним затормозил и свернул в сторону еще один. Она увидела искаженное лицо человека, сидевшего за рулем, и машина унеслась. Вдали мерцали красным задние габаритные фонари. Они все уменьшались и, наконец, исчезли.
    Вскоре одна машина съехала с шоссе и, трясясь на ухабах, покатилась по обочине. Пэт ослепили светившие прямо в глаза фары. Машина выросла, и Пэт подняла руки. Она почувствовала запах горячего двигателя из–под капота. Распахнулась дверь. Автомобиль остановился.
    — Пэт, это ты? — услышала она голос Джима Брискина.
    — Я, — сказала она и подняла голову.
    В машине за рулем сидел Джим и через открытую дверь всматривался в нее. Узнав ее, он вышел.
    — Как ты? — спросил он.
    Они пошли к номеру «С». Он положил руку ей на спину.
    — Ничего.
    — Вид у тебя потрепанный. — Он остановил ее и внимательно рассмотрел. — Он что, правда ударил тебя?
    — Да, — сказала она.
    Он первым ступил на крыльцо и вошел в номер.
    — Привет, Арт, — сказал он.
    — Здрасте, — покраснев, ответил Арт.
    Он нервничал.
    — Ты что, ударил ее в глаз?
    — Да, — сказал Арт. — Но с ней ничего страшного.
    Повернувшись к Пэт, Джим сказал:
    — Дай–ка ключ от твоей машины.
    Он обвел взглядом комнату, и она достала ключи из кучи вещей на кровати.
    — Спасибо, — поблагодарил он ее. Вид у него был озабоченный. — Арт, возьми.
    Он бросил ключи парню.
    — Зачем это? — опешил Арт.
    Ключи упали на пол, и он наклонился за ними. Они выпали у него из руки, и он нагнулся снова.
    — Ты еще не собралась? — спросил Джим у Пэт. — Навалено все кругом.
    — Нет еще, — сказала она. — Только один чемодан собрала.
    Он подошел к Арту и приказал:
    — Дособери ее вещи. Положи в «Додж» и поезжай.
    — Куда? — спросил Арт.
    — Оставь машину перед ее домом.
    Джим повел Пэт из номера. Арт последовал за ними до двери.
    — Распаковать их, к–к–когда приеду? — спросил он.
    — Не надо, — сказал Джим. — Оставь все в машине.
    — А ключи?
    — В почтовый ящик положи.
    Джим отвел Пэт за руку к своей машине.
    Когда они выехали на шоссе, она спросила:
    — Он сделает это?
    — А тебе не все равно? — ответил Джим.
    Она сказала:
    — Спасибо, что приехал.
    — Думаю, на этом сия история закончилась.
    Мотель «Четыре туза» уже исчез позади них среди неоновых вывесок.
    — Ну, а вообще, как ты? — спросил он.
    — Жить буду, — сказала она.
    — Да, название из тебя было не вытянуть. Название мотеля.
    Оба замолчали. Они смотрели на дорогу, на машины, вывески, на проносившиеся мимо огни фар. Откинувшись на спинку сиденья, Пэт ненадолго заснула. Когда она проснулась, они ехали по скоростной дороге. Справа от них был Залив. Огней стало меньше.
    — Маленький, гнусный, наглый сопляк, — заговорила она.
    — Так, — сказал он.
    — Он заехал мне прямо в глаз. Сбил меня с ног.
    — Ну вот, тебе есть о чем поговорить. Есть на что пожаловаться.
    — Он угрожал ножом Бобу Посину.
    — Ну и что? — сказал Джим.
    Она съежилась. Вытащив из кармана носовой платок, она отвернулась и заплакала в него, стараясь, чтобы ее не было слышно.
    — Не обращай на меня внимания, — сказал он.
    — Да нет, ты прав.
    Он потянулся к ней и погладил ее по руке.
    — Может, помолчишь? Никому тебя не жалко. Когда приедем в город, остановимся и купим тебе что–нибудь для глаза.
    — Не нужно мне ничего, — сказала она. — Знаешь, как он меня называл? Обзывал чудовищными словами — я таких с детства не слышала. И еще хотел занять денег под мою машину, хотел…
    Она снова заплакала. Ей было не сдержать слез. Она все плакала а, Джим не обращал внимания.
    Скоростная дорога соединилась с другими автострадами, ведущими к Сан–Франциско. И вот они уже ехали над домами. Почти ни у кого уже не горел свет.
   

   

    

     Глава 18
    

    У него дома было темно и холодно. Пока он включал свет и опускал шторы, Патриция ждала у двери.
    — Ты не заходил сюда? — спросила она.
    — Какое–то время — нет.
    При включенном свете он увидел, насколько она устала, как постарело и помрачнело ее лицо. Изможденное лицо, подумал он.
    — Давай–ка садись, — сказал он.
    — Знаешь, сначала он чуть не свел меня с ума, я была ему так нужна.
    — Ты сказала, что первая ночь прошла прекрасно.
    — Да, — кивнула она. Она сидела, скрестив на груди руки и плотно сдвинув ступни. — Но на следующую ночь, когда он ударил меня… Это продолжалось до бесконечности — боже, я думала, что умру. Он начинал снова и снова. Мне казалось, что он засыпал — может, и засыпал, ненадолго — и вдруг опять, и все сначала.
    Она робко подняла взгляд.
    — Так мы и продолжали, — сказала она. — А утром, когда я проснулась, у меня все болело. Я едва смогла встать с постели.
    — Тебе нужно хорошенько отдохнуть, — сказал он.
    — Ужасно об этом говорить. Рассказывать тебе.
    — Да ладно, — махнул он рукой.
    — Можно мне кофе? Я… выпила бутылку вина. Мне плохо.
    Это было видно. Но он видел ее, и когда ей бывало похуже. В целом она еще легко отделалась.
    — Сладкого вина? — спросил он.
    — Портвейна.
    — Ты, кажется, потеряла над собой контроль. Тебе хотелось, чтобы все это прекратилось?
    — Да, — сказала она. — Так должно было произойти.
    Он встал на колени, чтобы смотреть ей прямо в лицо. Взяв ее за руки, он спросил:
    — Это девиз?
    Она пошевелила губами.
    — Не знаю. Джим, о чем ты?
    — Что теперь?
    — Теперь, — эхом повторила она, — я осознаю свою ошибку.
    Он оставил ее и пошел на кухню варить кофе.
    Когда он вернулся, она так и сидела, поджав под себя ноги и сложив руки на коленях. Как она несчастна, подумал он. Как он рад, что она снова с ним. Это так важно для него.
    Он подал ей чашку кофе и сказал:
    — Думаешь, я люблю тебя меньше, чем любит этот парень — или говорит, что любит?
    — Знаю — любишь.
    — Ты выйдешь за меня замуж? Снова?
    Если когда–нибудь и можно ее уговорить, это нужно сделать сейчас, подумал он.
    — Это у тебя кончилось, — продолжал он. — А на Боба Посина тебе ведь наплевать, правда?
    — Хорошо, — согласилась она, держа в руке чашку кофе. — Я выйду за тебя замуж. Повторно. Или как там это называется.
    Чашка наклонилась. Он взял ее и поставил на пол. Согласилась, подумал он. Ему отдает себя женщина, которую он любит всей душой. С этим ничто в мире не сравнится — ничто, пока небеса не свернутся, как свиток книжный, и не отверзнутся гробы, и мертвые не восстанут. До тех пор, пока тленный человек не облачится в нетление, думал он.
    — Ты ведь не передумаешь? — спросил он.
    — А ты этого хочешь?
    — Нет, я не хочу, чтобы ты передумала.
    — Ну и славно, — сказала она. — Не буду. — Пристально глядя на него, она спросила: — Значит, ты не считаешь, что я вся поизносилась?
    — Как это?
    У нее на глазах выступили слезы — и пролились.
    — Не знаю.
    — Вряд ли это так.
    — Я не нужна тебе, — сказала она, а слезы текли по ее щекам, капали на воротник.
    — Ты хочешь сказать, мне не следовало бы просить тебя? Ты это пытаешься сказать?
    Он поднял ее с кресла.
    — Или мне следует просить и умолять? Скажи!
    Ей трудно было говорить. Беспомощно вцепившись в него, она пожаловалась:
    — Мне нехорошо. Отведи меня в ванную. Пожалуйста.
    Ему пришлось почти нести ее. Она не отпускала его. Он придерживал ее, и ее вырвало. Она лишилась чувств, но почти сразу пришла в себя.
    — Спасибо, — прошептала она. — Боже.
    Он опустил ее, и она села на край ванны. Лицо ее было бледно. Дрожа, она гладила его руку ладонью. Ее как будто лихорадило, и он спросил, уж не заболела ли она.
    — Нет, — сказала она. — Мне уже лучше. Это нервное.
    — Будем надеяться.
    Она скривила губы в улыбке.
    — Дело в совести. Я сказала ему, что нам придется расплачиваться. Может быть, это и есть расплата.
    Когда Пэт немного пришла в себя, он умыл ее и отвел обратно в гостиную. Сняв с нее туфли, он закутал ее в одеяло и посадил на диван.
    — Это от кофе, — сказала она.
    — Ты его даже не отпила.
    Она попросила сигарету.
    Он дал ей закурить и спросил:
    — Хочешь, поеду, посмотрю — привез он твои вещи?
    — Я здесь не останусь, — сказала она. — Хочу к себе. У себя хочу быть, и больше нигде.
    — А если он явится?
    — Не явится.
    — Вообще–то да, — согласился он.
    — Я останусь с тобой, — решила она. — Нельзя мне больше к этому возвращаться — побег этот, все, что с нами было. Останусь здесь, а когда поженимся, будем жить здесь или там — как захочешь. Или переедем в новый дом. Может, так будет лучше.
    — Наверное, да.
    Он надел пальто, и она сказала:
    — Я с тобой. Посмотрю, возьму, что мне нужно. Можно приехать сюда на «Додже» и здесь все выгрузить.
    Они посидели, пока она более или менее не пришла в себя, и поехали к ней.
    «Додж» стоял у входа. На заднем сиденье как попало были свалены ее вещи: Арт побросал их и послал все к черту. В куче лежали флаконы, одежда, туфли, даже пакет молока, апельсины и буханка хлеба «Лангендорф». А на полу валялась пустая бутылка из–под вина.
    — Во всяком случае, похоже, тут все, — сказала Пэт.
    Джим припарковал свою машину, сел за руль «Доджа», она — рядом с ним, и они поехали к нему.
    На ночь она надела красно–белую пижаму в горошек.
    — Я в ней по–новому себя чувствую, — сказала она.
    Он в трусах чистил зубы над раковиной в ванной. Была половина четвертого. Свет горел только в спальне и ванной. Дверь была заперта. Патриция курила в постели, поставив пепельницу на покрывало.
    — Ты закончила? — спросил Джим, выходя из ванной.
    — Да, — довольно ответила она.
    Какой он поджарый в трусах, подумала она и вздохнула с облегчением, глядя на его худые руки, ноги, торс. Три дня ее держал в своих крепких объятиях мускулистый парень с резиновым бескостным телом из мышц и жира на коротковатых ногах, которое ниже чресел как бы сходило на нет. Телом мальчишки, совсем не таким, как это.
    Выключив свет, Джим снял трусы и лег в постель. В темноте он обнял ее.
    — Странно, да? — сказала она. — Мы снова вместе. Через два года. Ничто нас не разделяет, между нами — никаких барьеров.
    Она была очень довольна. В том, что произошло, был смысл, подумала она. Все вело вот к этому. Значит, и случилось не зря. Не просто бесплодная суета, усталость и бессмысленная боль.
    Джим, лежавший с ней рядом, спросил:
    — Не хочешь узнать, как дела у Рейчел?
    — А что там? — Она уже почти заснула, но теперь в ее покой вкрался холод. Он просачивался в нее, заполнял собой. — Что ты хочешь сказать?
    — Ну, ты знаешь, что я был у нее. Ты мне туда звонила.
    — Я куда только тебе не звонила. И на радио, и домой, и к себе. А потом туда позвонила.
    — Я был у нее.
    — Это что–то значит?
    Она совсем проснулась и смотрела вверх, в темноту.
    — Она попросила меня побыть с ней. Пока не найдется Арт. Я так и сделал.
    Она ждала — но это было все, он молчал.
    — Ты жил там? — наконец спросила она. — Ты это хочешь сказать?
    — Не совсем. Она необычная девушка.
    — Чем же?
    — Мы в основном ели вместе. Она хотела, чтобы я был у нее, когда она возвращалась домой, чтобы она могла готовить для меня.
    — Пастораль. Семейный ужин. Хозяйство, — усмехнулась Пэт.
    — Я сидел у нее вечером, потом она ложилась спать, а я уезжал домой.
    — А утром?
    Было два утра, подумала она.
    — Ничего не было.
    — Ты правду мне говоришь? — спросила она.
    — Ну, конечно.
    — Я боюсь Рейчел, — призналась она.
    — Знаю.
    — Она что–нибудь сделает?
    — У нее снова есть Арт.
    — Ну да, — приободрилась Пэт. — Это правда. — Она привстала, чтобы потушить сигарету. — Что ты о ней думаешь?
    — Не знаю.
    Снова ложась, Пэт предположила:
    — Может быть, она зарежет его.
    Джим засмеялся:
    — Может быть. А может, он ее побьет.
    — Что ты сделаешь, если он побьет ее?
    — Это не мое дело.
    — А что ты будешь чувствовать?
    Он не ответил. Она ждала, вслушивалась. Он что, уснул?
    Я заплатила за то, что сделала, сказала она себе, меня стошнило в ванну. Разве этого недостаточно? Разве не все?
    На полу спальни лежала пачка ее сигарет. Она протянула руку за ними и снова закурила, лежа на спине. Мужчина рядом с ней не шевелился. Спит, подумала она, да, он спит.
    Идеально, подумала она. Я чувствую это. Я это понимаю. Разве я этого не заслужила?
    Сигарета тлела в темноте, Пэт внимательно смотрела на нее. Легонько постучав ею о пепельницу, которую держала в руках, она решила: вот за что я теперь буду бороться. Вот за что я начинаю свою битву. За это. За то, что у меня есть сейчас.
    Утром она встала рано, в семь часов, чтобы позвонить на радиостанцию. Джим спал. Стараясь не разбудить его, она надела халат, закрыла дверь спальни и села в гостиной у телефона.
    — Алло, мистер Хейнз? — заговорила она.
    — Как вы там, Патриция? — спросил Хейнз своим официальным тоном. — Мы тут беспокоимся. Никаких вестей от вас, сколько уже — два, кажется, дня?
    — Мне лучше, — сказала она. — Можно, я приду попозже?
    — Вам сегодня совсем не нужно приходить, — успокоил он ее. — Сидите дома, пока совсем не пройдет.
    Она не сразу поняла, о чем он, потом вспомнила — про грипп.
    — Спасибо, — поблагодарила она. — Наверное, до завтра посижу. Не хочу никого заразить.
    — Кишечного типа?
    — Да, — сказала она. — У меня… живот болел.
    — Колики? Да, сейчас как раз такой и ходит. Фруктовых соков не пейте — только тостик с яичницей и заварным кремом. Ешьте что–нибудь диетическое. Ничего кислого, никаких помидоров, груш, апельсинового сока.
    Она поблагодарила его и положила трубку.
    Вернувшись в спальню, Пэт на цыпочках подошла к кровати и увидела, что Джим проснулся.
    — Привет, — сказала она, целуя его.
    — Привет. — Он моргал, как филин. — Уже встала?
    — Лежи, — сказала она. — Хочу отвезти кое–какие вещи к себе и кое–что забрать оттуда.
    — Как ты себя чувствуешь?
    — Гораздо лучше.
    — Глаз у тебя сегодня получше.
    В ванной она осмотрела синяк. Припухлость прошла, но чернота осталась — как грязное пятно. Может быть, навсегда, подумала она.
    — Я ненадолго, — сказала она ему. — Ты так роскошно смотришься в постели… Лежи, пока я не вернусь. Ладно?
    Она еще раз поцеловала его.
    Пэт ехала по утренним улицам и думала, что в чем–то это лучшее время дня. Холодный, но чистый воздух, его приятно вдыхать, и он, наверное, здоровее. Ночной туман рассеялся, а дымка еще не собралась.
    Поставив «Додж» у своего старого многоквартирного дома, она понесла наверх чемодан. Как можно быстрее, она повесила одежду в шкаф, взяла, что ей было нужно, и вернулась с первой охапкой к машине.
    У машины ждала девушка в коричневом пальто. На ней были туфли на низком каблуке на босу ногу. Хмурясь в лучах утреннего солнца, засунув руки в карманы пальто, она двинулась навстречу Пэт. Она щурилась и, подняв руку, прикрывала глаза.
    Я знаю ее, подумала Пэт. Кто это? Я видела ее раньше.
    — Где Джим? — спросила девушка.
    — У себя дома, — сказала она.
    В ушах у нее зашумело, закружилась голова. Она не испугалась, но была, пожалуй, поражена, узнав ее.
    — Я тебя всего один раз в жизни видела, — сказала она.
    Рейчел открыла ей дверцу машины.
    — Перевозите вещи к нему?
    — Кое–что. Еще один раз сходить нужно. Я видела тебя только раз, в тот вечер, когда мы к вам заезжали.
    Рейчел осталась у машины. Патриция поднялась, собрала оставшиеся вещи и снова пошла вниз. Она остановилась на лестнице перевести дыхание. Через открытую дверь в подъезд дома лился свет. Рейчел так и стояла у машины — ждала ее.
    Она вышла, и Рейчел спросила:
    — Вы сейчас к нему едете?
    — Да, — сказала она, кладя вещи на заднее сиденье.
    — Я хотела бы тоже поехать.
    Возражать нечего было и думать.
    — Почему бы и нет? — сказала она. — Садись.
    Она включила зажигание, потом сцепление. Рейчел села рядом с ней.
    В полдевятого они подъехали к дому Джима Брискина и вышли из машины. Рейчел тоже взяла часть вещей. Они поднялись по лестнице. Пэт открыла квартиру ключом, который ей дал он.
    Он уже встал и, непричесанный, сидел в синем халате за кухонным столом. На нее и Рейчел он посмотрел со смешанным выражением лица.
    — Здравствуй, — сказала Рейчел.
    Он кивнул и спросил у Пэт:
    — Забрала вещи?
    — То, что мне нужно, — сказала она. — В основном все здесь. Ты позавтракал?
    — Нет.
    — Просто сидишь?
    Рейчел, как привидение, стояла в сторонке, у окна гостиной, перекинув пальто через руку.
    — Как ты поступила с Артом? — спросил Джим.
    — Когда он явился, я сказала ему, и он ушел, — ответила Рейчел.
    — Что ты ему сказала?
    — Чтобы он не приходил.
    — Куда он пошел?
    — Наверное, на чердак. Сегодня я его не видела. Это ночью было, поздно очень.
    — Ты хоть поспала немного?
    — Пару часов.
    Она говорила отрывисто.
    — Ты с ним вообще разговаривала? Он что–нибудь рассказал тебе?
    — Он много чего хотел мне сказать.
    — Но ты не стала слушать.
    — Кое–что выслушала.
    Пэт пожаловалась:
    — Он меня избил.
    — Да не избивал он вас, — возразила ей Рейчел, — ударил разок, и все. Это, по–вашему, называется «избить»? Вот отец у него бил мать, а иногда и Нэта, старшего брата. Они постоянно ссорились. Это по–итальянски. Там, где мы живем, все дерутся.
    Джим встал из–за кухонного стола и прошел в гостиную. Закурив, он протянул пачку Рейчел. Она покачала головой.
    — Ждала меня вчера вечером? — спросил он.
    — Нет, — ответила Рейчел. — Я знала, что ты с ней останешься.
    — Ты никогда никого не прощаешь, — сказала Пэт.
    — То есть вас? Какое мне до вас дело! — Ее суровое личико зарделось. — Помните, что вы мне первым делом сказали, как только вошли к нам и увидели меня?
    — Помню, — сказала Пэт.
    — Если бы на кухне оказалась я, а не Арт, вы бы со мной в магазин пошли, а не с ним.
    — Ну уж прямо, — сказала Пэт и начала распаковывать принесенные вещи.
    Джим вернулся на кухню, положил в тостер ломтики хлеба и достал посуду.
    — Поесть собираюсь, — сказал он.
    Патриция сообщила:
    — Я привезла мои краски. Как тебе это?
    Она разложила небольшой мольберт, развернула тюбики с масляными красками, достала скипидар, льняное масло и палитру.
    — Я тут подумала, может, попишу немного. Запах тебя из дома не выкурит?
    — Нет, — ответил он с кухни.
    — А бардак?
    — Это ничего.
    — Извини, — сказала она Рейчел.
    В спальне, при опущенных шторах, она переоделась в синие хлопковые брюки — китайские, потом выбрала себе спортивную рубашку из шотландки, застегнула ее на все пуговицы, подумала, какая она просторная, как удобно в ней работать. И вдруг вспомнила, что это рубашка Арта, из тех, что она купила для него. Почти в истерике она сбросила ее с себя и засунула в чемодан, поглубже. Вместо нее она надела свою старую, вымазанную красками студенческую футболку.
    Рейчел, ждавшая в гостиной, не обратила на краски никакого внимания. Она даже не сняла пальто.
    — Можно пластинки поставить? — спросила Патриция.
    — Пожалуйста, — сказал Джим.
    Он жарил себе на плите яичницу с ветчиной.
    Присев перед шкафом с пластинками, она стала перебирать альбомы. Наконец сняла с полки альбом с «Бранденбургскими концертами» Баха — четыре из них были записаны на нем один за другим. Под музыку, льющуюся из проигрывателя, она принялась смешивать краски.
    — Бах в девять утра? — бросил Джим.
    — Выключить?
    — Странно как–то.
    — Я их всегда любила, — сказала она, — «Бранденбургские концерты». Ты ставил их для меня… Мы их всегда слушали.
    — Что будете писать? — спросила Рейчел.
    — Не знаю, — ровным голосом ответила она. — Не решила еще.
    — Меня ведь не будете.
    — Тебя не хочу.
    Она положила на мольберт квадратный лист волокнистой бумаги. Нужно было вымочить слипшиеся, одеревеневшие кисти. Она поставила их вертикально в стакан со скипидаром. Запах красок и скипидара наполнил комнату, и она открыла два окна. Джим скрылся в ванной. Она вздрогнула, когда застрекотала электробритва — как давно она не слышала утром этого звука.
    — Эту ночь вы здесь провели? — спросила ее Рейчел.
    — А где же еще? — донесся из ванной голос Джима. — А ты думала, я оставлю ее на растерзание Арту? Я держу ее при себе, как это ей и положено. Вот придет в себя, закончится вся эта беда — и мы заново поженимся.
    — А я, значит, пошла к черту, — сказала Рейчел.
    — Зачем же? — возразил он.
    Бритье было окончено, он надел белую рубашку и галстук. Подбородок у него стал гладким, волосы были причесаны. Он снял с вешалки в шкафу отутюженные свободные брюки.
    — А что же тогда? — спросила Рейчел.
    — У тебя есть муж.
    — А ты?
    — Я тебе не муж.
    — Муж, — только и сказала она и продолжала смотреть на него.
    — Мне так жаль, что с тобой стряслась вся эта хрень, — сказал он. — Но из этого плана ничего бы не вышло. Для меня это было бы слишком, Рейчел.
    — Ты же об этом думал. В первый вечер, когда остался у меня.
    Через открытые окна в комнату ворвался холодный утренний воздух, и Патрицию пробрала дрожь. Руки у нее покрылись гусиной кожей, и она прекратила работу, чтобы растереть их. У нее закружилась голова. Наверное, от запаха красок, решила она. И оттого что совсем не завтракала. Капля краски упала на ковер, и она в ужасе поняла, что забыла постелить на пол газеты.
    Кипы макулатуры лежали в шкафчике под раковиной. Она взяла пачку и накрыла ковер. Может быть, ковер нужно скатать, подумала она. Как много времени прошло. Она забыла, как это делается.
    Когда Джим вышел из ванной, она сказала:
    — Я, пожалуй, уберу ковер.
    — Танцевать собралась?
    — Нет, чтоб краской не закапать.
    — Работай на кухне, — предложил он и надел пальто.
    — Ты куда? — спросила она.
    — Отвезу Рейчел домой. Нечего ей здесь делать. Съезжу и вернусь. А ты пиши пока.
    Патриция сказала:
    — Надолго ты — наверное, не знаешь?
    — Если задержусь, позвоню, — пообещал он.
    — Удачи, — пожелала она, рассматривая краски.
    — И тебе.
    Он поцеловал ее в висок и кивнул Рейчел на дверь.
    — До свидания, — сказала Рейчел.
    Они вышли, и дверь за ними закрылась. Она осталась в квартире одна со своими красками.
    Стопка пластинок на проигрывателе закончилась. Пэт подняла их на шпинделе и завела снова. Ту же музыку, спохватилась она, но — какая разница? Она увеличила громкость, сбросила туфли и вернулась к мольберту. Она работала час, картина увлекла ее. Это была абстрактная живопись — упражнение, которое должно было вернуть ей чувство кисти и цвета. Но неуклюжесть мазка было не преодолеть, и в десять часов она бросила работу и побрела на кухню — поесть.
    Как тихо в квартире.
    Она поела и снова взялась за работу. Теперь было видно, что картина не удалась, и Пэт отбросила квадрат бумаги для рисования в сторону.
    И тут же начала писать на новом листе. Пятнами набросала контур мужского лица. Это будет Джим Брискин, решила она. Его портрет. Но получалось непохоже. Выходило что–то мутное, мак будто плоть сплывалась, ускользала от нее. Изображение лица на волокнистой бумаге становилось все хуже, пока не превратилось в какой–то гротеск, что–то вроде маски, невыразительное и незрелое. Она бросила свое занятие и поставила кисти в стакан со скипидаром.
    Был уже полдень, а он все не возвращался. Она вымыла руки. Пластинки на проигрывателе давно доиграли и были водворены обратно в альбом. Она вынула их и поставила снова. Под музыку она прошла в спальню и принялась рыться в ящиках комода.
    В картонной папке лежали хранимые им письма и фотографии. Через минуту она нашла фотографию, которую искала. Она была снята во время похода на гору Диабло. Он был на ней анфас, улыбался. Тут он не выглядел обеспокоенным — таким он ей нравился. На нем была холщовая рубашка, он стоял на фоне их машины и палатки, за которыми виднелись скалы и густой кустарник на склоне горы. Фотографировала она, на него падала ее тень.
    Положив на мольберт еще один лист бумаги, она поставила рядом с ним фотографию и начала писать снова. Но картина так и не получалась. В час она бросила кисть, вытерла руки и пошла на кухню чего–нибудь выпить.
    На полке для сушки она расставила все необходимое для приготовления напитка: лоток с кубиками льда, джин, лимон, бокал, ложку и мерный стаканчик. Держа лоток под горячей водой, она хлопнула рукой по металлу. Кубики льда скользнули в раковину, и она положила два в бокал. Затем налила джину и добавила пару дюймов лимонада.
    С коктейлем в руке она пошла по квартире, напевая под музыку. Теперь ей было не так одиноко. Она поставила бокал на подлокотник дивана и снова начала писать картину.
    Запахи красок и напитка смешались. У нее заболела голова. Не бросить ли ей это занятие?
    Допив бокал, она вернулась на кухню, чтобы налить еще. На сушильной полке оставались наполовину растаявшие кубики льда, и она сбросила их в раковину. Потом налила в стакан джину и воды из–под крана. Перемешивая содержимое, она села за кухонный стол.
    Впервые в жизни ее посетила мысль о самоубийстве. И сразу же прочно засела в голове.
    Она стала расхаживать по кухне, рассматривать ножи в ящиках стола. Потом всерьез задумалась об электрическом токе, проводке, розетках. Как это страшно, подумала она. Но мысль все крутилась, разрасталась. Она ходила взад–вперед по квартире в поисках подходящего инструмента: молотка, стамески, сверла — какого–нибудь зубоврачебного, так чтобы прошло сквозь кость, чтоб осколки летели.
    Достаточно, подумала она. Но было еще не достаточно. Она снова взяла кисть и попробовала писать. Цвета ослепляли ее. Она задернула шторы и стала работать в полумраке. Теперь цвета сливались в мрачные коричневые и серые, похожие на сажу, облака.
    Она продолжала работать. Лист потемнел и, наконец, превратился в сплошное пятно. Тут все цвета, подумала она. У нее в голове росли, уточнялись, приобретали все более причудливые очертания планы самоубийства, и вот она уже продумала все.
    Положив кисть, она вышла из квартиры в коридор. Там никого не было. Она встала у двери. Прошло много времени, прежде чем мимо нее направилась к мусоропроводу женщина средних лет.
    — Здравствуйте, — сказала Пэт.
    Женщина средних лет бросила взгляд на открытую дверь в квартиру, затем на стакан в ее руке. И, не ответив, прошла мимо.
    Хватит, решила она. Поставив стакан на пол в квартире, она размеренным шагом направилась по коридору к лестнице, спустилась на первый этаж, потом по ступенькам крыльца на тротуар, пошла по тротуару, вниз по склону до угла, к винному магазину. Блестевший плиточный пол отлого опускался. Она осторожно приблизилась к прилавку.
    — У вас есть рейнское? — спросила она первое, что пришло в голову — наконец–то4это была какая–то новая мысль.
    — Сколько угодно, — сказал продавец.
    Он подошел к полке. Пока он искал, она вышла из магазина и стала подниматься по склону. Наверху она остановилась, чтобы отдышаться, и двинулась к дому.
    Проигрыватель был включен, но пластинки уже не играли. Она подняла их на шпинделе и поставила снова.
    «Где ты?» — спросила она беззвучно.
    Никто не ответил.
    «Ты вернешься? Нет, и я знаю почему. Я знаю, где ты. И с кем, — сказала она. — Я не виню тебя. Ты прав».
    Она взяла кисть, обмакнула ее кончик в краску. И стала писать во тьме квартиры, добавляя тьмы вокруг себя. Она подняла тьму и понесла ее по гостиной, в спальню, в ванную, на кухню. Она разнесла ее всюду, покрыла ею все предметы в квартире, а затем обратила ее на себя.
   

   

    

     Глава 19
    

    Рейчел, сидевшая рядом с ним в машине, сказала:
    — Не нужно никаких юридических формальностей. Просто будь со мной, особенно после того, как я рожу.
    — Меня приговорят к пожизненному заключению, — сказал Джим.
    Машина стояла у ее дома, он смотрел вниз на дорожку, которая вела к ступенькам в подвальный этаж, разглядывал дом, магазины, прохожих на Филлмор–стрит.
    — Только это тебя останавливает? — спросила Рейчел. — В этом причина?
    — Я не могу жениться на семнадцатилетней девочке. Что бы я к ней при этом ни чувствовал.
    — Ты просто скажи мне — в этом причина?
    Он серьезно задумался. И пока он думал, Рейчел не отрывала от него глаз, она рассматривала его лицо, тело, то, как он сидит, его одежду. Она впитывала в себя каждую его частицу. Собирала его, каждый кусочек. Чтобы спрятать и сберечь.
    — Да, — наконец сказал он.
    — Тогда давай уедем. Переедем в Мексику.
    — Зачем? Там что, это разрешено? Ты читала о чем–то таком в журнале или видела в кино?
    Рейчел продолжала:
    — Ты знаешь больше, чем я. Выясни, куда мы могли бы уехать.
    — Эх, Рейчел.
    — Что?
    «Я так и сделаю», — хотел сказать он. Чуть не сказал.
    — Ты слишком логически рассуждаешь. Слишком рационально. Нет, я не могу, — произнес он.
    — А что, если я поговорю с Пэт?
    — Держись подальше от Пэт. Не нужно к ней приходить. У нее и так неприятностей хватает.
    — Боишься, я сделаю ей больно?
    — Да, — сказал он. — Если у тебя получится. Если придумаешь как.
    — Я знаю как, — сказала Рейчел.
    — Ты хочешь этого?
    — Да наплевать мне на нее. Я о тебе думаю.
    — Я бы солгал, если бы сказал, что не думаю о тебе. Но она не может жить одна. У тебя проблемы с деньгами, но, в конце концов, ты решишь их. Станешь старше, будешь зарабатывать больше. Скоро все будет у тебя хорошо. Ты со своими трудностями справишься быстрее, чем мы. Это вопрос времени, и только.
    — Это всего лишь куча слов, — сказала Рейчел.
    — Ты не хочешь слышать. Потому и говоришь так.
    — Я хочу слышать правду, а не то, что тебе кажется правильным. Я раньше тебя не знала, но теперь знаю и буду знать тебя всю твою оставшуюся жизнь. Разве не так? — Она толкнула и открыла дверцу машины. — Обычно по утрам я работаю. Ты даже не поинтересовался, почему сегодня я не работаю.
    — Почему? — спросил он. — Ты что, ушла с работы? Я сам временно не работаю месяц. Пэт тоже не будет работать какое–то время. А ты, кажется, окончательно бросила?
    — Я поменялась с одной девушкой, — сказала Рейчел. — Сегодня работаю не утром, а вечером.
    — К которому тебе часу?
    — К восьми.
    — Тогда у тебя есть время посидеть тут.
    — У меня куча всяких дел. Нужно уже начинать. Много работы. — Она полезла в карман пальто. — Тут записка. — Она передала ему сложенный листок бумаги. — Возьми, только не смотри, пока домой не поедешь. Обещаешь?
    — Записки… — проговорил он.
    — Увидимся.
    Она двинулась по дорожке к дому. Как только она повернулась к нему спиной, он развернул записку. Слов там не было, только рисунок. Возможно, на это ее навела живопись Пэт. На бумажке было нарисовано сердце, и он понял, что Рейчел хотела признаться ему в любви.
    Спрятав записку в карман, он вылез из машины и бросился ей вдогонку.
    — Я зайду к тебе, — сказал он, поравнявшись с ней.
    — Разве ты не домой?
    — Чуть позже.
    Рейчел сказала:
    — Ты посмотрел записку.
    — Да, — признался он.
    — У меня обычные дела. Просто сходить в магазин, в аптеку за лекарством, в прачечную самообслуживания. Убраться еще надо. — Она нерешительно взглянула на него. — Может, пообедал бы со мной? Завтрак–то у тебя был не очень.
    — Ладно, — согласился он.
    Она пошла впереди, спустилась по ступенькам к двери в подвальный этаж.
    — Сначала мне нужно уборку сделать, — сказала она, открывая дверь, которая, как он заметил, была не заперта. — Надо пол пропылесосить. У нас старый пылесос. Я вчера убираться собиралась, но при тебе не Хотела.
    Она открыла все окна и двери. Потом вытащила из шкафа древний вертикальный пылесос. Он загрохотал и задрожал, и Джим вышел на улицу, на бетонную дорожку.
    — Не подвинешь мне диван? — попросила она, выключив пылесос.
    — С удовольствием.
    Приподняв диван, он отодвинул его от стены.
    — Ты такой мрачный, — сказала она.
    — Просто задумался.
    — Раздражает тебя эта уборка?
    — Нет.
    Он снова вышел за дверь.
    — Мне не обязательно это делать, — сказала Рейчел. — Просто хотелось заняться чем–нибудь. Терпеть не могу без дела сидеть и просто разговаривать, как мы сидели. Это так… Пустая трата времени.
    Пропылесосив пол, ковры, занавески и подушки дивана, она убрала пылесос и принялась мыть посуду.
    — Красноречивая у тебя получилась записка, — сказал он.
    — Ну, я думала, ты уезжаешь, и мне нужно было отдать ее тебе в последний момент, — ответила она, стряхивая с рук мыльную пену. — Как раз перед тем, как ты тронешься. Иначе ты бы не узнал… Думал бы, я просто из–за того, чтоб как–то устроиться, из–за жилья и так далее. Понимаешь?
    — Понимаю, — сказал он.
    — И это правда. Я так чувствую.
    — Плохо.
    — Почему?
    — Я так и думал, что дело в этом.
    — Тебе нечего бояться. Радоваться надо. Ты ведь за меня переживаешь?
    — Да, — подтвердил он.
    — Может, из этого что–нибудь выйдет.
    Она сполоснула раковину и вытерла руки. Взяв тряпку и моющее средство «Датч», она начала чистить раковину и краны в ванной.
    — И после всего, что ты сказала, ты до сих пор веришь в то, что видишь в кино.
    — Ты о чем?
    — Что настоящая любовь все преодолеет.
    — Иногда так бывает.
    — Очень редко.
    — Но ведь бывает, — сказала она.
    — Каким образом? Распихивая все, что попадется ей на пути?
    — Если бы я вышла за тебя замуж, у меня было бы много детей, — сказала Рейчел. — Она этого так и не смогла.
    — Это не так, — возразил он.
    — А я бы смогла. — Она положила руку на живот. — Ты же видишь.
    — Это были бы не мои дети, — сказал он. — У меня бесплодие.
    Она выпрямилась.
    — Правда?
    — Так что ты глупость сказала.
    — Я думала, это у нее, — сказала Рейчел. — Но неважно. У меня уже есть ребенок. Все равно что твой.
    Она снова принялась методично драить ванную.
    — Мы с Пэт из–за этого расстались, — сказал он.
    — Да, — ответила Рейчел. — Верю. Ей нужны дети, чтобы заботиться о них, чтобы не было времени рассиживаться и жалеть себя. Не понимаю, чего тебя так тянет вернуться к ней. Если у вас не может быть детей, то ничего не получится. Она будет сидеть, пить и предаваться грусти, потом заплачет, что хочет детишек, и снова уйдет. Но со мной все было бы по–другому, ты знаешь.
    — Знаю, — согласился он и не солгал — наверное, не солгал.
    — У нас был бы ребенок, — сказала она, — пусть только один. А может, у меня будут двойняшки. У Арта ведь есть брат. И у моей матери — брат–близнец. — Она отложила в сторону банку с моющим средством и тряпку. — Если будут близнецы, в больнице больше денег возьмут. Но мне хотелось бы, чтобы не один был ребенок.
    — А сколько в больнице за роды берут? — спросил он.
    — В смысле, за обычные роды? Без осложнений? От ста пятидесяти до трехсот долларов. Это зависит от того, нужна отдельная палата или нет.
    — Отдельная дороже стоит, я знаю, — сказал он.
    — А если во время родов им придется воспользоваться приспособлениями — хотя бы щипцами, тогда это называется «операция», и они берут как за операцию. Поэтому стоить может сколько угодно, смотря по обстоятельствам.
    — Сколько времени ты проведешь в больнице?
    — Не очень долго. — Она открыла холодильник, чтобы посмотреть, что нужно купить. — Три–четыре дня. Смотря как быстро роды пройдут и как я себя чувствовать буду. Я ни разу не рожала, так что, наверно, трудно придется. И потом, я маленькая. Скорее всего, ложные схватки долго будут продолжаться — может, несколько дней.
    — А за сколько времени до родов нужно будет уйти с работы?
    — Смотря как чувствовать себя буду. Труднее будет, когда я вернусь. Работать я не смогу сразу после родов. Нужно будет дома сидеть. — Она успела составить список покупок и выкатила из угла кухни специальную тележку. — Не сходишь со мной в магазин?
    Они медленно шли по тротуару. Он спросил:
    — Теперь ты ко мне по–другому относишься?
    — Из–за того, что у тебя детей не может быть? Да, наверное. Вы ведь с ней не знали об этом, пока не поженились?
    — Не знали.
    — Но я–то знаю, — сказала Рейчел. — Так что у нас все будет по–другому. Ты ведь знаешь про меня, про Арта, знаешь, что он мне нравился, поэтому я и вышла за него. И ребенок — его. Но это ведь не плохо, а? Так и у тебя ребенок будет. А иначе и не получится.
    — Я думал об этом, — сказал он.
    — Когда?
    — В первый вечер, когда у тебя остался.
    — Да, — подтвердила она. — Я знала, что ты о чем–то думаешь — что–то про ребенка. Значит, хочешь? — Она повернулась к нему. — Хочешь жениться на мне, если удастся все устроить? Где–то год понадобится, а к тому времени и ребенок уже родится. Но мы почти все это время могли бы быть вместе.
    — Могли бы, — согласился он.
    Справа от них был овощной магазин. Она вошла в него, катя перед собой тележку. Он последовал за ней. У ящика с салатом–латуком она тщательно выбрала несколько кочанов, взвесила их и оборвала лишние листья. Покончив с латуком, она принялась наполнять бумажный пакет кабачками.
    — Доброе утро, барышня, — поприветствовал ее пожилой продавец, когда она принесла овощи к прилавку.
    — Здравствуйте, — сказала она.
    На прилавке лежали помидоры. Она взяла два и добавила к ним зеленого лука и селвдерея. Джиму она сказала:
    — Хочу приготовить тебе салат.
    — У тебя это хорошо получается?
    — Неплохо, — сказала она, платя за покупки. — Нужно взять итальянского домашнего сыра… Пробовал когда–нибудь? Рикотта называется.
    В гастрономе она остановилась у витрины и стала изучать сыры и колбасы. Продавец узнал ее и поздоровался. Ее узнавали все — старички — владельцы итальянской бакалейной лавки, торговцы мясом и рыбой. Это был ее маршрут: она шла со своей тележкой из одного магазина в другой, внимательно все осматривала, находила нужное.
    — Вот, — продавец предложил ей клинышек белого монтерейского джека[89]. — Как вам?
    Она попробовала.
    — Нет, поострее бы, — сказала она.
    — Вам для салата?
    Продавец дал ей чеддера.
    — Этот пойдет, — одобрила она. — И еще рикотты.
    Она расплатилась, положила пакеты в тележку, и они вышли на улицу.
    — Тебе дают пробовать продукты? — спросил Джим.
    — Это если не просишь, — сказала она. — Если просто стоишь и смотришь. Тебе нравится, как там пахнет? Турецким горохом, оливковым маслом, специями, колбасами разными. На колбасы у меня обычно денег не хватает.
    — Все тебя знают, — заметил он.
    — Я тут много времени провожу.
    В супермаркете она купила коричневого рису, фунт сливочного масла по сниженной цене и кварту майонеза, тоже по сниженной цене.
    — Яиц в распродаже нет, — посетовала она. — Глянь, шестьдесят центов за дюжину хотят. Придется в «Сейфуэй»[90] пойти, там посмотреть.
    Докатив тележку до кассы, она встала в очередь. Он остался за ограждением. За ней стояла крупная старуха в шелковом платье, впереди — две темнокожие женщины. Среди домохозяек и покупателей она чувствовала себя как рыба в воде. Она улыбнулась ему.
    — Ты мастер по магазинам ходить, — сказал он, когда они вышли.
    — Мне это нравится.
    — Без очереди не пытаются влезать? — спросил он и подумал, что вряд ли.
    — Бывает. Но я тех, кто хочет пролезть, сразу вычисляю — по виду.
    В «Сейфуэе» она купила яиц и кофе.
    — Теперь в аптеку надо, — сказала она. — А потом — домой, обед готовить.
    Держа в руке рецепт, она ждала у стойки с журналами, жевательной резинкой и лезвиями для бритв. Это была ее стихия. Ходить вот так по магазинам. Отмеривать, оценивать, сравнивать цены в разных местах. Осмотрительно переходить из одной лавки в другую.
    Когда они пошли обратно, к ней, тележка была нагружена свертками.
    — Откуда она у тебя? — спросил он про тележку.
    — Арт сделал.
    В гостиной она один за другим выложила свертки на массивный дубовый стол. Каждый из них она вынимала осторожно, чтобы не раздавить яйца и помидоры. Купленный пакет ягод она отнесла на кухню, чтобы помыть. Налив в кастрюлю воды, она зажгла конфорку под ней и положила два яйца. Потом достала большую миску и принялась нарезать помидоры, латук и зеленый лук для салата. Сев за кухонный стол и поставив миску на колени, она стала измельчать сельдерей и сваренное вкрутую яйцо.
    — И что, твое бесплодие нельзя вылечить? — спросила она.
    — Нет.
    — И ничего не изменится?
    — Оно не пройдет, — сказал он.
    Рейчел спросила:
    — Ты об этом думаешь?
    — Иногда. Когда больше делать нечего.
    — Наверное, ужасно на душе от этого. А как это определяют — не на кроликах же?
    — Берут пробу. Считают количество сперматозоидов на кубический сантиметр. Должно быть шестьдесят миллионов.
    — У тебя было столько?
    — Да. Но у слишком многих из них оказалось неправильное строение. Для них зачатие невозможно, — объяснил он.
    — Но хоть какие–то были нормальными?
    — Если бы я совокуплялся с женщиной круглые сутки несколько лет подряд, то, вероятно, смог бы ее оплодотворить. Пэт и я решили обследоваться и узнать, почему у нас ничего не получается. И вот, нашли причину. Виноват оказался я.
    — Шестьдесят миллионов — ничего себе.
    — Но с точки зрения статистики вероятность очень мала.
    К салату она сделала сэндвичи с сыром.
    — Хлеб я сама пекла, — сообщила она.
    Хлеб был превосходный.
    — Как салат? — спросила она.
    — Замечательный.
    Он наелся досыта. Она сидела напротив и не отрывала от него глаз.
    — Как ты думаешь, она на Арта набросилась, потому что знала, что у него ребенок будет? — спросила она.
    — Может быть. И поэтому тоже.
    — Чтобы наверстать, что с тобой не успела? — Она говорила без тени смущения.
    — Думаю, она пошла на это от безысходности, — ответил он. — Ей нужно было сделать что–то, и она понимала, что со мной у нее не получится. И тут ей попался Арт.
    — Разве ты не видишь, что она дрянь–человек?
    — Это уж я сам как–нибудь решу.
    Она кивнула.
    — Это мое дело, — добавил он.
    — Ну, решай. — Глаза у нее загорелись, она смотрела на него пристально, с угрозой. — Плохой она человек. Никудышный. Зачем ты делаешь вид, что это не так? Не понимаю, как такой мужчина, как ты, мог связаться с ней.
    — Ты безжалостна.
    — Что–что? О чем ты? — Взгляд ее стал подозрительным.
    — Ты, Рейчел, самая настоящая пуританка. Уж такая праведница.
    — Ты на ней женишься, чтобы от меня отделаться?
    — Нет, — сказал он.
    — Так зачем же тогда?
    — Потому что я люблю ее.
    — А тебе не кажется, что она теперь — как вещь общего пользования?
    — Нет, — ответил он.
    — Ты понял, что я в записке хотела тебе сказать?
    — Понял. Поэтому и пошел за тобой.
    — Что ты об этом думаешь?
    Ему нечего было ответить.
    — Я считаю, что тебе нужно забыть про нее и жениться на мне. Вот так. Из меня хорошая жена получится. Не веришь? Ты не веришь, что я на все готова, только бы тебе хорошо было?
    Слова застряли у него в горле.
    — Я не могу сказать тебе «да», — наконец произнес он.
    — И что тогда? Значит, не женишься?
    Он знал, что она спрашивает его в последний раз. И если он сейчас откажется, то с этим покончено. Какой соблазн! Как близок он к тому, чтобы согласиться. Пошло все к черту, подумал он. Это точно стоит все го остального, и даже больше.
    — Постой, — сказала Рейчел и зажала уши руками. — Ничего не говори прямо сейчас. Сходи со мной в магазин… Одежду для беременных хочу посмотреть.
    Она убрала посуду и поставила ее в раковину. Потом, надев свое чуть не волочащееся по полу коричневое пальто, вышла из квартиры. Он по шел с ней — ему хотелось этого, хотелось побыть с ней как можно дольше. Они оба, чувствуя что–то похожее, слонялись по улицам, лениво шли мимо магазинов, рассматривали витрины, людей. Рейчел заходила внутрь, разговаривала с продавцами, ей до всего было дело. До магазина одежды они добрались только в три часа.
    На обратном пути она предложила:
    — Давай колы где–нибудь попьем.
    Впереди был ларек с хот–догами. Из радиоприемника доносились звуки джампа.
    — Что будешь? — спросил он, доставая мелочь.
    — Колу, и все.
    Поставив пакет с одеждой у ног и перекинув пальто через руку, она прислонилась со стаканом кока–колы к стене киоска. Она пила молча, видимо, обдумывая то, что он сказал.
    — Тебе ее жалко? — спросила она. — В этом дело?
    — Нет, — сказал он.
    — Тогда я не понимаю.
    — А что ты чувствуешь к тем, кто беспомощен? Пользуешься этим?
    Зажав в губах соломинку, она молча изучала его.
    — Некоторые пользуются, — сказал он. — Даже большинство.
    — Они сами виноваты, что такие слабые, — ответила она.
    — Боже.
    — Слабые не выживают. Это ведь эволюция, разве нет? Естественный отбор, или как там?
    — Да, конечно, — понимая бесполезность спора, согласился он.
    — А что тут плохого?
    — Ничего.
    — Но ты так не считаешь, — сказала она.
    — Я так не считаю, когда я люблю человека. Если он беспомощен и ему нужна помощь, мне хочется помочь. Ты думаешь так же. Сама это говорила.
    — Когда это?
    — Ты сказала, что мне нужно о ней заботиться.
    — Но она не заслуживает этого, — сказала Рейчел.
    — Ладно, оставим это.
    — Ты не можешь объяснить мне?
    — Нет. Наверное, не могу.
    — Ты любишь ее за то, что она слабая? Да? Ты не можешь иметь детей, поэтому тебе нужен кто–то, о ком ты будешь заботиться.
    — Это не так, — сказал он.
    — Будешь… смотреть за ней.
    Допив кока–колу, она поставила пустой стакан на полку под окном, подняла с земли пакет и пошла.
    — В этом только часть правды, — сказал он. — Другая часть в том, что мы с ней понимаем друг друга каким–то необъяснимым образом. Ты пытаешься разложить все по полочкам, но это невозможно. Я не могу сказать, что люблю ее за то, что она беспомощна, так же как не мог бы сказать, что люблю тебя за то, что ты не беспомощна. Я люблю именно ее, больше всего на свете, и если она бессильна, мне нужно помочь ей. Если бы я оказался беспомощным, тебе ведь захотелось бы позаботиться обо мне, разве нет? Ты бы рада была. Это доставило бы тебе удовольствие.
    Она кивнула.
    — Вот видишь, в тебе это есть, — сказал он. — Это чувство — одно из самых сильных в тебе. Скоро у тебя родится ребенок, и, может быть, ты сможешь направить часть этого чувства на него. И потом, у тебя есть Арт. Видит бог, ему нужна помощь.
    Во дворе перед одним из домов за забором внимание Рейчел привлекла огромная кактусовая георгина с махровыми цветками. Цветы были размером с тарелку. Она подошла к забору. Не успел он ее окликнуть, как она перегнулась через ограду и сорвала цветок.
    — Ты совершила смертный грех, — сказал он.
    — Это тебе, — ответила она.
    — Положи обратно.
    — Обратно не пришьешь.
    Она держала георгину в вытянутой руке, но он не взял ее.
    Подметавшая дорожку у дома дородная старуха увидела цветок и подбежала к ним.
    — Это что такое? — хрипло воскликнула она в гневе. Бородка кожи на ее шее поднималась и опускалась. — Вы не имеете права таскать цветы с чужих дворов. Я сейчас полицию вызову, пусть вас заберут!
    Рейчел протянула георгину старухе. Та молча схватила цветок, подняла метлу и пошла в дом. Вскоре за ней захлопнулась сетчатая дверь.
    Джим и Рейчел пошли дальше. Рейчел спросила:
    — За кем же я буду смотреть? — Вдруг она встала на цыпочки и поцеловала его. Губы у нее пересохли и потрескались. — Никого у меня нет. — Она снова поцеловала его и отпустила. — Это все, что я могу сделать, — сказала она. — Разве не так?
    — Прими бедного парня обратно.
    — Нет, — сказала она.
    — Сжалься.
    По ее лицу было видно, что он затронул в ней что–то, но она старалась не показать этого. В ней шла внутренняя борьба, она пыталась найти решение.
    — Дай ему то чувство, которое у тебя есть, — сказал он. — Оно ему предназначено. Он твой муж, и ребенок — его.
    — Ребенок — твой.
    — Нет, — сказал он. — Хотелось бы, чтоб он был мой, но это не так. Он не мой, и ты не моя.
    — Я твоя.
    — Рейчел, я не могу жениться на тебе. Если ты позволишь, я помогу твоему малышу деньгами. Хочешь? А если ты решишь отдать ребенка, захочешь жить сама по себе, если поймешь, что не сможешь обеспечить его, то, может быть, мы бы его усыновили.
    — Ты и Пэт?
    — Может быть. Если ты откажешься от малыша.
    — Не откажусь, — сказала она. — Он мой.
    — Ну и хорошо.
    — Ты не можешь заполучить его без меня, — сказала она. — Тебе придется взять нас обоих.
    — Тогда вопрос исчерпан.
    За все остальное время, что они шли обратно, она ни разу не взглянула на него, не проронила ни слова. У двери своей квартиры, вставив ключ в замок, она спросила:
    — А она будет заботиться о тебе?
    — Надеюсь.
    — Скажи ей, чтоб с пьянкой завязывала.
    — Скажу.
    — Наверное, не пила бы — все было бы у нее нормально. Не понимаю, как женщина может так пить. — Она шагнула через порог к себе домой. — Мне нужно на работу собираться. Пора прощаться.
    — До свидания, — сказал он.
    Он прикоснулся к ее волосам, повернулся и стал подниматься по ступенькам к дорожке.
    Стоя у двери, она сказала:
    — Если ты женишься на ней, я хочу сделать вам подарок.
    — Найди лучше своего мужа, — ответил он.
    Но она уже шла вверх по ступенькам.
    — Что она любит? — спросила она нахмурившись. — Может, что–нибудь для кухни ей купить? Одежду я бы не стала ей дарить. В одежде она лучше моего разбирается.
    — Просто пожелай нам удачи.
    Рейчел взяла его за руку.
    — Можно я еще с тобой побуду? Немножко. Ладно?
    Держась за руки, они дошли до «Вулвортса» — десятицентовки[91].
    — Нет, — остановилась она. — Так не пойдет.
    Через некоторое время им попался ювелирный магазин, и она направилась ко входу.
    — Ты не можешь себе этого позволить, — сказал он, останавливая ее. — Если ты серьезно настроена, подари нам открытку.
    — Гостей звать будете?
    — Не знаю. Может быть.
    Она вошла в ювелирный магазин и подошла к главной витрине.
    — У меня всего три или четыре доллара, — призналась Рейчел.
    В витрине были выставлены серебряные и посеребренные предметы. Рейчел заставила продавца вытащить их один за другим и осмотрела. После долгих раздумий она купила лопаточку для торта, и продавец завернул ее в подарочную бумагу.
    — Ей понравится, — сказала она, когда они вышли из магазина. — Да ведь?
    — Конечно, — согласился он.
    — Ты рассмотрел ее? — спросила Рейчел. — Сделано в Голландии. Небольшая, правда, и не такая нарядная, как другие вещи.
    Дома она развернула лопатку и заново обернула ее собственной бумагой, по–своему запечатала и обвязала ленточкой.
    — Так лучше, — сказала она, скручивая ленту лезвием ножниц. — Мне на Рождество приходилось в универмаге в центре города работать — покупки заворачивать.
    В ленту она вставила гладиолус и несколько зеленых листьев и закрепила их скотчем.
    — Очень красиво, — сказал он.
    Она положила подарок в бумажный пакет.
    — Это вам обоим.
    — Спасибо, — поблагодарил он ее.
    — А я, наверно, не пойду, — сказала она.
    — Хорошо, — согласился он.
    Проводив его до двери, она спросила:
    — Можно, мы к вам в гости придем?
    — В любое время, — ответил Джим.
    Она мешкала у двери, говорила медленно, не глядя ему в глаза.
    — Можно задать тебе вопрос?
    — Сколько угодно.
    — Или, может, попросить об одолжении. Я тут думала, вернешься ты на радио со своей программой или нет.
    — Ты хочешь, чтобы я вернулся?
    — Если ты это сделаешь, мы снова сможем слушать тебя.
    — Я вернусь.
    — Здорово, — кивнула она. — Я хочу снова услышать тебя. Мне всегда от этого как–то лучше становилось. Верилось, что тебе на нас не наплевать.
    — Конечно, не наплевать, — сказал он. — И тогда, и сейчас.
    — Даже сейчас? Вот сейчас?
    — Ну конечно.
    — До свидания, — попрощалась она, протянув ему руку, и он пожал ее.
    — Спасибо за обед, — поблагодарил он. — За то, что готовила для меня.
    — Я ведь неплохо готовлю, правда?
    — Очень даже неплохо.
    Она отошла от двери. А затем он вышел на улицу и стал подниматься по ступенькам.
    — Постой, — окликнула его Рейчел. — Ты забыл.
    В руке у нее был завернутый подарок.
    Он вернулся и забрал его. На этот раз она смотрела, как он уходит Вышла на порог и стояла, пока он не сел в машину и не запустил двигатель. Отъезжая, он видел ее. Она не плакала. Она вообще не показывала никаких чувств. Она уже приняла все, как есть, и теперь строила планы, решала, что делать дальше. Размышляла, как преодолеть трудности, думала о себе, о муже, о своей работе, о будущем своей семьи. Джим еще не успел скрыться из виду, а она снова принялась за работу.
    Когда он поставил машину у своего дома и начал подниматься по лестнице, было четыре часа дня. Он открыл незапертую дверь. В квартире было темно и тихо, шторы опущены.
    — Пэт! — позвал он.
    У шкафа с пластинками гудел проигрыватель, на диске вращалась стопка пластинок. Он выключил проигрыватель и поднял шторы.
    Комната была испачкана краской. Размазанная рукой краска блестела на мебели, на стенах, на портьерах — повсюду были маленькие, словно детские отпечатки больших пальцев и ладоней Пэт. Она ходила по квартире и прижимала руки ко всему, что попадалось ей на пути. Мольберт, кисти и тюбики были беспорядочно свалены в кучу на полу, у опрокинутого стакана. По ковру тянулся красный след, и он вдруг подумал, что это не краска, а кровь. Она наклонился и потрогал. Липко и горячо. Это краска смешалась с кровью — по всей квартире.
    В спальне Пэт не было. Но и здесь все было в краске и крови — покрывало, стены.
    — Пэт! — снова позвал он.
    Он был настороже, ум ясно работал. Он прошел на кухню.
    Там, в углу, сгорбившись и прижавшись к шкафам, сидела и снизу вверх смотрела на него она, вся в крови и краске. С ее одежды капала блестящая, вязкая красная жидкость — теплая смесь, из тюбиков и из ее тела. Он подошел к ней. Она подняла трясущуюся руку.
    — Что случилось? — спросил он, опустившись на колени.
    — Я… порезалась, — прошептала она.
    Рядом с ней лежал кухонный нож. Она порезала руку почти до кости. Запястье было перевязано пропитавшимся кровью носовым платком. Загустевшая кровь в месте пореза засыхала, она теперь не текла, а только сочилась. Пэт жалобно глядела на него, приоткрыв рот, желая что–то сказать.
    — Когда это случилось?
    — Не знаю, — сказала она.
    — И как?
    — Не знаю.
    — Больно? — спросил он.
    — Да. Очень больно.
    Лицо ее было в запекшихся и засохших пятнах слез.
    — Ты нарочно это сделала?
    — Я… не знаю.
    На сушильной полке раковины растаяли кубики льда, лежал лимон, оставалось немного джина.
    — Надо было мне раньше вернуться, — сказал он.
    — Что со мной будет? — спросила она.
    — Все будет хорошо.
    Он ласково убрал волосы с ее лица.
    Прилипшие красные капли крови и краски сверкали в ее волосах. Полосы краски покрывали лицо, шею, руки; краской были испачканы рубашка, джинсы, ноги. А на лбу был темный кровоподтек.
    — Я упала, — сказала она.
    — Тогда и порезалась?
    — Да…
    — Ты держала в руках нож?
    — Я шла с ним в гостиную.
    — Я отвезу тебя к врачу, — сказал он.
    — Не надо, пожалуйста.
    — Тогда давай сюда врача вызову.
    — Не надо, — покачала она головой. — Просто останься со мной.
    — Нужно перевязать, — сказал он.
    — Давай.
    Из аптечки в ванной он достал марлю, лейкопластырь и меркурохром[92]. Порез оказался чистым, хотя крови вытекло порядочно. Он промыл ей руку и смазал меркурохромом. Боли она, похоже, не чувствовала, как будто впала в какое–то онемение.
    — Тебе чертовски повезло, — сказал он.
    — Очень больно было.
    — Впредь будь осторожнее. Не расхаживай с ножами.
    — Ты насовсем вернулся?
    — Да, — сказал он.
    Он помог ей встать и, обхватив рукой, отвел в гостиную. Она прильнула к нему.
    — Я думала, что умру, — сказала она. — Кровь все текла и текла.
    — Ты не умерла бы.
    — Правда?
    — От этого — нет. С детьми такое постоянно случается. То с дерева упадут, то руку порежут, то коленки обдерут.
    Она растянулась на диване, и он, обмакнув носовой платок в скипидар, стал смывать ей краску с волос.
    — Я думала, что умру от потери крови, — сказала она.
    Отмыв ей волосы, он нашел чистую рубашку и помог надеть ее. Потом показал:
    — Вот. Это подарок.
    И отдал ей подарочный сверток с гладиолусом, листьями и скрученной ленточкой.
    — Это мне?
    Она стала разворачивать подарок. Ему пришлось помочь ей.
    — От кого это?
    — От Рейчел, — сказал он.
    Она лежала с лопаткой для торта на коленях, упаковка была брошена кучкой на пол у дивана.
    — Мило с ее стороны.
    — Ты все краской испачкала.
    — Она отчистится?
    — Наверное.
    — Ты злишься, наверное, очень.
    — Я только рад, что ты жива, — сказал он, поднимая с пола оберточную бумагу.
    — Я никогда больше так не сделаю.
    Он обнял ее и прижал к себе. От нее пахло краской и скипидаром, волосы у нее были влажные, а горло пестрело у его лица пятнышками синей и оранжевой краски — от уха до ключицы. Он крепко держал ее, но она осталась неподвижна, тело было неподатливо. Застегнув верхнюю пуговицу на ее блузке, он сказал:
    — Я больше никогда не уйду от тебя.
    — Правда? Обещаешь?
    — Обещаю, — сказал он.
    Он так и сидел на диване, прижимая ее к себе, пока в комнате не сгустились сумерки. Стало прохладно, но он не двигался. Наконец, совсем стемнело. Стихли звуки улицы за окном. Зажглись фонари. Вспыхнула неоновая вывеска.
    Пэт спала в его объятиях.
   

   

    

     Глава 20
    

    В воскресенье в Сан–Франциско (штат Калифорния) заканчивался оптический конгресс, проходивший в отеле «Сент–Фрэнсис». К десяти часам вечера многие участники уже прощались и разъезжались из города на машинах, автобусах, поездами — на чем прибыли сюда в начале недели. Зал, отведенный им в отеле, был усыпан бумагами и окурками, а вдоль стены выстроились пустые бутылки. Тут и там, сбившись в компании, оптики пожимали друг другу руки и обменивались адресами.
    Лица из узкого круга Хью Коллинза собрались для тайного дорогостоящего завершающего кутежа в номере Эда Гаффи в гостинице попроще с более свободными правилами в деловой зоне негритянского гетто близ улиц Филлмор и Эдди. Всего во внутренний, круг входило одиннадцать мужчин, и каждый из них уже готов был взорваться от нетерпения.
    Хью Коллинз припер к стене Тони Вакуххи, который уже находился в номере Гаффи, когда ввалилась их группа.
    — Где она?
    — Сейчас будет, — сказал Вакуххи. — Не выпрыгивайте из штанов.
    Всю неделю он терся где–нибудь поблизости от Фисбы, но эта ночь, этот заключительный спектакль, должны были стать венцом всего. Луиза, к его облегчению и удовольствию, любезно осталась в Лос–Анджелесе. Все было улажено. Он едва сдерживался.
    — Когда? — спросил Гаффи, дымя сигарой.
    — Вот–вот должна прийти, — ответил Коллинз, потирая верхнюю губу тыльной стороной руки.
    Такого еще не было: мексиканские безделушки, которые он раздал ребятам, фильмы для избранных, добытые им и Гаффи у работников парка развлечений, его собственные альбомы с фотографиями моделей и поклоняющихся солнцу нудистов — все это не шло ни в какое сравнение.
    — Это будет стоить потраченных бабок? — хотел знать Гаффи.
    — О чем речь, — заверил его Коллинз. — Можешь не сомневаться.
    Он беспокойно зашагал по комнате — скорее бы уже она появилась. Оптики шептались, острили, рассказывали анекдоты, пихали друг друга в бок. У некоторых были с собой мексиканские безделушки — они крутили их в руках. Но ребятам уже становилось скучно, хотелось настоящего. Один из них, сложив руки рупором, прокричал Коллинзу:
    — Ну что, дружище? Скоро?
    — Скоро, — потея, успокоил его Коллинз.
    Другой заорал:
    — Где же эта поросятина?
    — Эй, эй! — скандировали они. — Подавай поросятину в масле!
    — Потише, — одернул их Гаффи.
    Оптики кружком присели на корточки и нараспев в унисон повторяли:
    — А ну, подавай, а ну, подавай!
    Один из них встал и пустился в пляс в своей нейлоновой рубашке и брюках в тонкую полоску. Он закинул руки за голову и принялся вихлять мясистыми бедрами. Галстук болтался, как у клоуна.
    И вдруг все затихли. Шумная возня прекратилась. Шуточки смолкли. Все замерли.
    В гостиничный номер вкатилась в своем прозрачном пластмассовом шаре Фисба Хольт. Оптики так и охнули. Вакуххи, стоявший в коридоре, пинком вбросил ее в открытую дверь. Затем он закрыл дверь и запер ее. Пузырь остановился посередине комнаты. Фисба целиком заполняла собой шар. Колени ее были подтянуты и прижаты к животу, она обхватила, стиснула их руками. Голова ее была наклонена вперед. Под подбородком, над коленями выпирали вверх ее огромные груди, сплющенные внутренней поверхностью шара.
    Шар прокатился еще немного. Теперь Фисба застыла лицом вниз. Стали видны ягодицы — два голых полушария. Из–под искажавшего реальные формы слоя пластика казалось, что они растеклись по поверхности пузыря. Собравшиеся снова охнули. Один из оптиков толкнул шар туфлей, тот покатился и снова явил зрителям вид Фисбы спереди. Ее соски, увеличенные прозрачной поверхностью, краснели расплывшимися и застывшими кровавыми мазками.
    Она улыбалась.
    Господь всемилостивый, подумал Хью Коллинз, и его затрясло от похоти. В кругу все дергались и гримасничали, по гостиничному номеру прошлась пляска святого Витта.
    — Гляньте–ка на эти сиськи, — сказал кто–то из оптиков.
    — Вот это да!
    — Интересно, какой у нее размер?
    — Переверните ее жопой кверху! — крикнул кто–то.
    Шар толкнули, он покатился, и всем опять предстала обратная сторона Фисбы.
    — Вы только посмотрите, какое мяско! — раздался чей–то голос.
    — Можно задок поднять? — попросил какой–то оптик. — Ну, глобус повернуть. Чтоб посмотреть на что было.
    Несколько человек легонько стукнули по шару. Он укатился слишком далеко, и снова им пришлось любоваться коленями и грудями Фисбы.
    — Еще давайте, — сказал Гаффи, стоявший на четвереньках.
    Они пихнули пузырь снова — на этот раз удачно.
    — Обалдеть! — выдохнул один из оптиков.
    — Нет, вы только посмотрите!
    Это было что–то невероятное. Они толкали шар от одной стороны круга к другой. Увеличенная и искаженная Фисба подкатывалась к кому–нибудь, а потом ее отфутболивали в обратном направлении. Шар переворачивался, появлялись и снова исчезали ее злобно усмехавшееся лицо, груди, колени, ступни, ягодицы — поочередно все части взопревшего бледно–желтого тела. Восковая поверхность вращалась, от испарины внутри шара помутнело. Ее рот был теперь прижат к вентиляционным отверстиям пузыря, она начала глубоко и судорожно вдыхать воздух.
    — Слушайте, а может, сместим ее на несколько градусов — ну, чтобы отверстие сдвинуть, — предложил кто–то.
    Но когда они попробовали повернуть шар, Фисба не изменила своего положения внутри.
    Хью Коллинз, сидевший на полу, выставил ногу навстречу катившемуся к нему пузырю. Он, как и большинство оптиков, успел снять туфли и пнул теплый, нагретый заключенной в нем женщиной шар босой ногой. Как будто ее голую плоть лягнул. Он хихикнул.
    На другой стороне шар отбил Эд Гаффи.
    — Сюда! — завопил один из оптиков, подняв ногу для удара.
    Шар покатился к нему.
    — Моя очередь! — закричал другой, поставив руку на пути пузыря.
    Тот перекатился через нее, и оптик взвизгнул.
    Шар двигался все быстрее. Фисба, прильнув губами к отверстиям и пыхтя, хватала воздух. Пузырь запотел от телесных испарений, и ее стало плохо видно. Перед публикой мелькали то алые соски, то сферы ее зада, то пятки, прижатые к внутренней поверхности.
    — Здорово! — закричал еще один оптик, во весь рост вытянувшийся на полу. — Прокатите ее по мне! Давайте!
    Оргия набирала обороты. Закончилась она внезапно, когда одному из оптиков пришло в голову налить в отверстия для дыхания Фисбы воды из картонного стаканчика.
    — Так, — сказал Тони Вакуххи, выступая вперед, чтобы взять дело в свои руки. — Достаточно. Закончили.
    Разбрызгивая капли пота, покрасневшая Фисба вылезла из шара.
    — Зверюги хреновы, — ругнулась она, вставая и разминая ноги.
    Тони бросил ей халат, она надела его и застегнулась.
    — И это все? — возмутился Гаффи, грызя сигару.
    — За две сотни баксов хотя бы за задницу пощипать дали.
    Тони вывел девушку из номера, оттесняя оптиков плечами. Дверь за ним и Фисбой захлопнулась.
    — Грабеж какой–то, — пробурчал Гаффи.
    Посередине комнаты оставался пустой шар.
    Хью Коллинз протиснулся сквозь толпу в коридор и побежал за Фисбой и Вакуххи.
    — Постойте, — задыхаясь, сказал он, догнав их.
    — В чем дело? — сухо спросил Тони, в то время как Фисба извергала беспрерывный поток ругательств. — Повеселились, за что заплатили — то и получили.
    — Подождите. То есть дайте мне минутку поговорить с ней наедине, — сказал Коллинз.
    — Что вы хотите сказать ей? Говорите при мне. Ну же, всю ночь, что ли, будем тут торчать? Мне вытереть ее надо.
    — Я тут подумал… — Коллинз смотрел на нее с мольбой. — Ну, знаете насчет номера где–нибудь в мотеле. Последняя же ночь.
    — Надо же какой! — сквозь зубы бросила Фисба и вышла с Вакуххи на улицу.
    Униженный, Коллинз, крадучись, вернулся в номер Гаффи.
    В номере стоял озабоченный гул. Некоторые хотели пойти на улицу и продолжить веселье там, другие уже готовы были бросить все это и разъехаться по домам. Один вызывал по телефону такси. У него были знакомые в одном таксопарке, которые якобы могли всем скопом отвезти их во вполне сносный публичный дом.
    Гаффи осматривал пустой шар.
    — Посмотрите–ка какого он размера, — сказал он Коллинзу. — Сюда можно пару сотен фунтов чего–нибудь запихать.
    — Чего, например? — равнодушно спросил Коллинз.
    — Да чего угодно. Слушай, кажется, у меня есть обалденная идея… — Он потащил Коллинза к шару. — Вот, его ведь можно заклеить — ну, может, и будет протекать, но совсем немного.
    Он поставил часть оболочки на место, закрыв проем, сквозь который влезала и вылезала Фисба.
    Оптики собирались вокруг них послушать, что происходит.
    — Старая добрая водяная бомбочка, — сказал Гаффи, ударив кулаком о ладонь. — Чмок, прямо с крыши — и сваливаем отсюда!
    — Черт подери! — отреагировал Коллинз, надеявшийся спасти хоть что–то из своих рухнувших планов.
    — Да, большая ядерная бомбочка. От нее они тут живенько проснутся. Блин, через пару часов или самое позднее завтра нас туг не будет. Ну что, ради старых времен?
    На них нахлынули чувства — в этот час прощания с товарищами они остро ощутили свою общность. Они не увидятся еще целый год — до пятьдесят седьмого. За год так много может измениться. Ах, эти узы старой дружбы.
    — Хлопнем дверью напоследок, — сказал Гаффи. — Правильно? Чтоб запомнили. «А, это было в пятьдесят шестом, когда ребята сбросили с крыши шар — помните ту ночь в пятьдесят шестом году?» Парни, а ведь эта добрая старая ночка как раз сейчас на дворе!
    Так оптики творили историю своих конгрессов. Это была веха в летописи их приключений.
    — И чем ты собираешься его наполнить? — спросил Коллинз. — Где мы среди ночи наберем двести фунтов дерьма?
    Гаффи засмеялся.
    — Давайте начнем. Делового. Вся проблема в том, что у вас, ребята, не хватает воображения.
    Они притащили пепельницы, несколько маленьких настольных ламп, туалетную бумагу из ванной, пару старых туфель, банки из–под пива, бутылки и свалили их в шар. И это было только начало.
    — Давайте вот как поступим, — сказал Гаффи. — Идем на улицу и собираем всякий хлам, все, что влезет сюда. Банки, жестянки, что на глаза попадется. Возвращаемся через двадцать минут. — Он засек время на своих часах. — Идет?
    Через двадцать минут оптики начали вразброд вваливаться в номер: кто провел отведенное время без толку, кто успел набраться еще больше, чем когда уходил, а кто шел с поклажей.
    Во все еще работавшем супермаркете они купили несколько дюжин яиц, упаковок молока, лежалых овощей. Из аптеки прихватили жестяных мусорных корзин, набор дешевых тарелок, несколько пустых картонных коробок. Один из оптиков притащил с угла улицы помойный бак. Другой привез на машине ведро с отбросами из–под дверей запертого ресторана.
    Они запихнули все это добро в шар. Еще оставалось место.
    — Воды, — сообразил Гаффи. — В ванную.
    Они покатили шар в ванную. Им удалось подвинуть его достаточно близко к крану, чтобы заполнить оставшееся место водой. Отяжелевший дырявый шар перекатывался по ванной. Из отверстий, сквозь которые дышала Фисба, хлестали фонтанчики.
    — Быстрее! — скомандовал Гаффи.
    Оптики, ворча и потея, выкатили шар из комнаты и стали толкать его к лестнице. Там они подняли его и медленно вытащили на верхний этаж гостиницы. Дверь на крышу оказалась незапертой, они поставили шар на битумное покрытие и подкатили его к краю.
    Под ними раскинулась улица с неоновыми вывесками, машинами и пешеходами.
    Потерев склизкие от воды, яиц и молока руки, Гаффи скомандовал:
    — Ну что, парни, поехали!
    Приподняв увесистый, набитый мусором шар над ограждением, они отпустили его.
    — Разбегаемся! — крикнул Гаффи, и оптики, не дожидаясь результата, кинулись вниз по лестнице.
    И вот они уже протискивались через черный ход гостиницы и мчались на стоянку, к своим машинам.
    Людвиг Гриммельман в своей чердачной комнате на третьем этаже чувствовал, как что–то движется в ночи, и понимал, что ему не ускользнуть от врагов. От реальности не убежать.
    Сердцем он чуял, что рано или поздно схватят всех, схватят и его. Он окажется у них в лапах, ему не спастись. Он приблизил глаз к щели, чтобы посмотреть, что происходит на темной улице. Ему виделись неясные формы и тени, движущиеся объекты. На другой стороне улицы кто–то стоял — Гриммельман знал, что он на крючке у мистера Брауна из ФБР. Мистер Браун поджидал его там, во мраке. Мистер Браун поймал его и собирается уничтожить. Людвигам Гриммельманам нет пощады.
    Он–то считал, что, откладывая, медля и отсрочивая, он что–то выигрывает. В этом была его ошибка. Ничего он не выиграл — теперь он у них в руках, вернее, чем когда–либо. Они не удовольствуются ничем, кроме ликвидации Гриммельмана, всех его надежд и страхов. А он не был готов к тому, чтобы отдать им это. До сих пор он прятался и сейчас не собирается сдаваться. Он не капитулирует только из–за того, что его положение безнадежно.
    Те, кто встречался с ним, и те, кто за ним следил, считали его шизиком, но это было не так, и мистер Браун знал это. Мистер Браун искал его и нашел, для этого ему потребовалось немало времени. На шизиков так много времени не тратят. Но мистер Браун никому ведь не скажет, вот в чем еще штука.
    Гриммельман надел свою черную шерстяную шинель, ботинки десантника и нажал на кнопку аварийной сигнализации, спрятанную под углом его рабочего стола. Передатчик войск связи, купленный на армейской распродаже, послал закодированное сообщение. Джо Мантила, получивший его в своей комнате в глубине родительского дома, знал — теперь пора.
    Оставалось только бежать. Важные бумаги, газеты, карты, вырезки Гриммельман уже уничтожил. Оставив в комнате свет — чтобы сбить с толку мистера Брауна, он открыл боковое окно, выбросил в него канат и через секунду уже проворно спускался. Когда его ноги коснулись земли, он отпустил канат, и тот втянула обратно на чердак специальная пружина.
    Ночь выдалась темная. Он чувствовал невидимое движение, ощущал, как что–то приходит и уходит, как носятся в воздухе сигналы.
    Перебравшись через забор, он спрыгнул на лужайку и побежал по дорожке, сгорбившись и оглядываясь — не преследует ли его мистер Браун.
    Его никто не заметил. Он тенью перескакивал через заборы, бежал вдоль домов, по газонам, проносился сквозь дворы, крался, снова пускался бежать, лез куда–то, постепенно выбираясь в промышленную зону. Он остановился, чтобы отдышаться, и оглянулся, всматриваясь во тьму. Потом продолжил свой путь. Черная шинель вздымалась, ботинки шлепали по асфальту. Мимо проехала машина, фары ослепили его, и он спрятался за припаркованным грузовиком. Неужели это они? Заметили? Он побежал снова, юркнул на подъездную аллею и перепрыгнул через забор.
    Когда он добрался до сарая из гофрированной листовой стали, двигатель «Хорьха» уже работал. Гриммельман отодвинул дверь гаража — там было шумно и дымно. Ему навстречу вышел Джо Мантила и отрапортовал:
    — Машина готова.
    — Реле от коробки отсоединено? — фыркнул Гриммельман.
    — Все на мази. Ферд в «Плимуте». Кто поедет с тобой в «Хорьхе»?
    — Иди в «Плимут», и поезжайте обратно, — Гриммельман забрался в «Хорьх» и сел за руль. — Ситуация сложилась негативная. Если мне удастся прорваться сквозь полицейский аппарат, я свяжусь с вами. В противном случае считайте, что Организация перестала существовать.
    Джо Мантила уставился на него.
    — А ты думал, у нас есть шансы? — спросил Гриммельман.
    — Конечно, — кивнул Мантила.
    Включив скорость, Гриммельман выехал на «Хорьхе» из гаража. Джо Мантила бегом промчался мимо него на противоположную сторону улицы, к «Плимуту». «Хорьх» повернул направо и поехал к автостраде, ведущей из Сан–Франциско.
    В лицо бил ветер. Гриммельман достал из кармана шинели защитные очки и закрыл ими глаза.
    На Ван–Несс–авеню он свернул направо.
    Через два квартала за ним увязалась машина полиции Сан–Франциско.
    Гриммельман увидел ее и понял, что ему не уйти. Он и раньше это знал. Он нажал на газ, и «Хорьх» рванул вперед. Гриммельман пригнулся как можно ниже и дал еще газу — и еще. Полицейские продолжали преследование.
    Сначала тихо, потом сильнее завыла сирена. Сзади все мигал и мигал красный свет. Этот свет всматривался в него. Остальные машины на Ван–Несс–авеню остановились — теперь двигался только он, еще прибавив скорости.
    Как холоден ночной воздух. Он плотнее укутался в шинель, держа руль одной рукой. Ветер хлестал его по лицу, и на какой–то миг стало ничего не видно. Он поднял руку, чтобы поправить очки. Впереди из боковой улочки выехала вторая полицейская машина, и Гриммельман пересек двойную линию, чтобы не столкнуться. Автомобиль полиции остался позади, и он вернулся на свою полосу.
    И тут «Хорьх» бортом задел машину, остановившуюся на звук сирены. Отвалилось крыло, и Гриммельман крутанул руль. «Хорьх» снова съехал влево. Впереди, прямо навстречу «Хорьху», неслись белые, разросшиеся до гигантских размеров фары. Гриммельман вскинул руки, и массивный «Хорьх» врезался в ослепляющий свет.
    Вой полицейской сирены сзади смолк. Две полицейские машины приближались к нему справа.
    Гриммельман с трудом вылез из разбитого «Хорьха». Шинель на нем порвалась, из глубокой раны на шее стекала кровь. Он пробежал несколько шагов и споткнулся о бордюр. Одна из полицейских машин поехала за ним. Он все так же быстро, не останавливаясь, бежал по тротуару.
    Вывески на Ван–Несс–авеню погасли, и он спрятался в темноте площадки подержанных автомобилей. Впереди была вышка, он прокрался мимо нее. Пробежали двое полицейских с фонариками — он скользнул за машину. Как только они удалились, он подполз к передней части автомобиля и извлек из кармана шинели большую связку проволок и ключей. Повозившись с замком дверцы, он открыл ее и влез в машину. Потом закрыл дверь и лег на сиденье, опустив голову под приборную доску. Раскрыв ножик, он срезал изоляцию на проводе системы зажигания.
    Неподалеку, в мастерской Германа, Нэт Эмманьюэл и Герман вместе снимали головку двигателя с «Доджа» 1947 года выпуска из автомагазина Нэта.
    — Что там за шум? — удивился Нэт и пошел к выходу посмотреть, в чем дело.
    Сначала он увидел только две полицейские машины. Одна из них поехала по улице дальше. Потом ему стали видны и два разбитых автомобиля — «Хорьх» и тот, с которым он столкнулся.
    — Боже, — выдохнул он.
    — Что там такое? — Герман тоже вышел.
    Присмотревшись, Нэт заметил двух полицейских, бежавших по тротуару с фонариками. Они миновали площадку Полоумного Люка, и Нэт увидел, как кто–то крадется из–за вышки к ряду автомобилей и садится в один их них. Дверь открылась и закрылась. Теперь ему было видно, как Гриммельман возится в машине Полоумного Люка с зажиганием.
    — Он хочет угнать машину Люка, — сказал Нэт.
    — Да? Где? — Герман ничего не видел.
    — Да вон же, — показал Нэт, — в машину забрался, глянь, пытается тачку без ключа завести.
    — Точно, — подтвердил Герман.
    — Надо копов вызвать, — сказал Нэт.
    — Зачем?
    — Он же угоняет машину Люка.
    — Не надо копов вызывать, — сказал Герман.
    — Почему это? — Нэт уже бежал в мастерскую к телефону.
    — Ну, угоняет он машину у Люка. Что же ты за дурак такой? Люк — самый большой ворюга в Сан–Франциско. Да у него все, что тут стоит, краденое, ты же сам знаешь.
    — Это противозаконно, — сказал Нэт и скрылся в мастерской.
    Герман услышал, как он в волнении набирает номер.
    — Что такое для Люка одна машина? — сказал Герман, глядя, как Гриммельман пытается запустить двигатель.
    Что за человек этот Нэт Эмманьюэл, думал Герман. Странные у него представления о справедливости. Ничему его жизнь не научила.
    — Да пусть себе угоняет, — сказал он, но это был уже разговор с самим собой.
    Джо Мантила и Ферд Хайнке припарковали «Плимут», съехав с Ван–Несс–авеню. Они видели, как «Хорьх» врезался в другую машину и как полиция схватила Гриммельмана.
    — Это конец, — сказал Ферд.
    С выключенными фарами они поехали прочь от Ван–Несс–авеню. На одной из боковых улиц, где было уже безопасно, они включили фары и прибавили скорость.
    — Да, у него действительно шансов не было, — сказал Джо Мантила. — Он даже машину со стоянки угнать не смог.
    Полчаса они простояли у «Старой перечницы», пытаясь решить, что делать дальше. К гриммельмановской берлоге ехать было опасно. Ни тот, ни другой не сказали об этом вслух ни слова, но Организация перестала существовать. Единственное, на что они теперь надеялись, — это не попасть в руки полиции.
    — Надо Арту сообщить, — сказал Ферд Хайнке.
    — К черту, — ответил Джо Мантила. — Я — домой. Лучше, чтобы какое–то время нас не видели вместе.
    — А если он на чердак припрется?
    — Он туда перестал ходить. В семью вернулся, — сказал Джо, но все–таки дал задний ход на Филлмор–стрит и повернул налево. — Я постою с включенным двигателем, а ты сбегай, предупреди его.
    Они остановились перед домом. Ферд выскочил из машины и побежал по дорожке к ступенькам в подвальный этаж. В гостиной горел свет, и он постучался.
    Открыл Арт.
    — Что случилось? — Он не ожидал увидеть Ферда.
    — Гриммельмана взяли, — сообщил Ферд. — На чердак не ходи.
    — А с «Хорьхом» что?
    — Тоже забрали. Надо на какое–то время залечь на дно. — Он пошел обратно, к «Плимуту». — Делать нечего.
    Арт постоял, пока «Плимут» не исчез из виду, и вернулся в квартиру.
    Рейчел писала за кухонным столом письмо.
    — Что там? — спросила она, кладя ручку на стол.
    — Ничего, — сказал он.
    — Что, Гриммельмана схватили? Я знала, что это случится. — Она снова принялась за письмо. — Плохо, конечно. Но ведь ты знал, что это произойдет. Думаю, для нас так даже и лучше, хотя его жалко.
    Он сел напротив нее и откинулся так, что спинка стула уперлась в стенку.
    — Это конец Организации, — сказал он.
    — Хорошо, — сказала она.
    — Почему?
    — Потому что она была ошибкой. Чем занимался Гриммельман? Пытался бороться с ними их же методами. Естественно, они победили. Если так с ними воевать, они обязательно победят. У них ведь вся власть. А нам нужно не высовываться, чтобы нас не замечали.
    — Теперь поздно, — сказал он. — Я уже в списке призывников.
    Рейчел ответила:
    — Но, может, им надоест, и они сдадутся. Может, решат, что оно не стоит того. Если каждый раз, когда тебя будут вызывать, мы будем приходить и спорить с ними, тянуть резину…
    — Иногда мне хочется сдаться, — сказал Арт. — И сказать: «Да п–п–пошло оно все! Забирайте».
    — Мы пропадем, если тебя заберут.
    — А так не пропадем? — спросил он.
    — Нет, если захотим.
    — Я точно хочу, — с жаром сказал он.
    — Это она купила тебе одежду, в которой ты вернулся? Никогда ее раньше на тебе не видела, а денег у тебя не было.
    — Да, она купила.
    — И даже костюм? — Рейчел положила ручку на стол. — Что, выбирала тебе?
    — Да, — признался он.
    — Хороший костюм. Я видела. Наверно, ты ей правда понравился, и ей хотелось, чтобы ты хорошо выглядел.
    Жестом руки она подозвала его к себе:
    — Посмотри, может, что–нибудь поправишь?
    Он подошел к ней и увидел, что она пишет Патриции. В письме она желала им удачи в браке и выражала надежду, что они вскоре смогут как–нибудь собраться вчетвером.
    Он прочел письмо, и ничего в нем не смутило его. Под именем жены он поставил и свое имя. Рейчел сложила письмо и сунула его в конверт.
    — Как ты? — спросила она.
    С тех пор как он вернулся, оба они чувствовали себя не в своей тарелке, им все еще было не по себе в присутствии друг друга.
    — Лучше, — сказал он.
    — Что ты скажешь, если я поработаю некоторое время на полную ставку? — спросила Рейчел. — Чтоб денег побольше заработать.
    — Не надо тебе этого делать.
    — А может, стоило бы. Тогда не нужно было бы у кого–то помощи просить. — Она накинула на плечи пальто. — Не пройдешься со мной?
    — Я сам отправлю, — он взял у нее письмо.
    — Ты хочешь снова увидеться с ними?
    — Давай, — согласился он. — Можно.
    — Но нам нужно быть осторожными, — предупредила она. — Все, что извне, может повредить нам. Разве не так? Все внешнее, что могло бы вдруг снова встать между нами. Всегда есть опасность, что случится что–то ненастоящее, а нас убедят, что это как раз важно. Понимаешь? Выдумка, какой–нибудь набор слов. Они ведь так и стараются. Постоянно твердят что–нибудь такое.
    На ее строгом личике отразилось беспокойство, тревога омрачила его. Арт поцеловал ее и пошел к двери.
    — Я сразу домой, — сказал он. — Купить тебе что–нибудь?
    — Да, возьми чего–нибудь по дороге. Может, в «Старой перечнице». Мороженого какого–нибудь. — Она шла за ним. — Знаешь, чего я хочу? Их пиццы.
    — Хорошо. Принесу.
    Он поднялся по ступенькам на дорожку и, сунув руки в задние карманы джинсов, повернул к «Старой перечнице». Он шел, шаркая и стуча каблуками по асфальту. Полы его черной кожаной куртки отгибались назад, поднимались, развевались на холодном вечернем ветру.
    На углу он опустил письмо в почтовый ящик и пошел дальше, к «Перечнице». До автокафе было несколько кварталов. Он не торопился, разглядывал бары, закрытые магазины, проезжавшие машины. Встретил приятелей и кивком поздоровался с ними. На углу у аптеки прохлаждались четверо знакомых парней, и он остановился, чтобы перекинуться с ними парой слов.
    Потом он перешел улицу и миновал закрытый магазин одежды. Впереди толпились люди. Присмотревшись, он увидел стоявшую там полицейскую машину. У бордюра остановилась полицейская «Скорая помощь», и он понял — что–то случилось.
    Народ собрался у входа в старый отель «Плезантон». По тротуару был разбросан мусор. В лужах какой–то жидкости валялись яичная скорлупа, листья салата–латука, овощи, какие–то отбросы, битая посуда, мятая бумага. Работники «Скорой помощи» несли на тротуар носилки, полицейский оттеснял людей.
    — Что случилось? — спросил он у группки подростков, стоявших с краю толпы.
    — Какой–то шутник сбросил кучу дерьма с крыши, — сказал самый высокий из ребят.
    — Ни фига себе, — удивился Арт.
    Подростки наблюдали за происходящим, засунув руки в задние карманы.
    — Чего тут, блин, только нет, — парень наклонился и поднял осколок. — Пластмасса какая–то.
    — Кого–нибудь поранило? — спросил Арт.
    — Женщину одну — мимо проходила. В нее, видно, попало. Не знаю, я только шум слышал.
    Арт пробился поближе и увидел кучу мусора, а посреди всей этой помойки — обломки прозрачной сферической оболочки. Полицейский записывал то, что ему рассказывал пожилой господин с тростью.
    Сойдя с тротуара, Арт прошел мимо «Скорой» и стал удаляться от толпы. На углу перед ним выехала полицейская машина, в глаза ударил свет.
    — Документы предъяви, парень, — сказал коп.
    Арт стал рыться в бумажнике. Два копа вышли из машины и направились к нему.
    — Почему после одиннадцати на улице? Ты что, не знаешь про комендантский час?
    — Я вышел письмо в ящик бросить, — сказал он.
    — Покажи письмо.
    — Я уже опустил его.
    Он все возился с бумажником, потянулся было к внутреннему карману куртки — проверить, не там ли у него лежат личные документы, но тут один из копов схватил его за руку. Другой толкнул к стене.
    — Что тебе известно про эту дрянь с крыши? — спросил первый коп.
    — Про какую дрянь?
    — Которую с крыши гостиницы сбросили. Ты был наверху?
    — Нет, — сказал он, его голос прозвучал как–то тонко и слабо. — Я просто мимо шел… — Он показал туда, откуда пришел. — Я письмо вышел в почтовый ящик опустить…
    — Почтовый ящик вон там.
    — Я знаю, — сказал Арт. — Я туда его и бросил.
    Еще один коп привел троих парней. Все они были напуганы до дрожи.
    — Эти за гостиницей торчали.
    Он пихнул их, и они подались вперед, чуть не упав.
    — Через черный ход, наверно, выскочили, — сказал один из копов.
    — Забирай, — сказал другой, отъезжая.
    Рация в полицейской машине у тротуара громко вызывала кого–то, выкрикивала какие–то номера.
    — Комендантский час нарушили — бери их пока на этом основании, а там расколются.
    Вместе с другими ребятами Арта оттащили от стены и запихнули в машину. Пока выруливали на проезжую часть, он смотрел, как полицейские хватают все новых парней. К кварталу подъехало еще несколько автомобилей полиции. «Если бы не это письмо…» — подумал он.
    — Честно, — говорил один из парней, негр, — мы ничего про это не знаем. Просто шли мимо. В драйв–ин шли, понимаете?
    Никто из копов не отвечал.
    Арт смотрел в окно и держал в руке свой бумажник и документы. Копы даже не взглянули на них, в спешке погрузив его в свою машину. Интересно, они вообще будут проверять документы, спросят, как его зовут, или им вообще нет до этого никакого дела?
   

   

    

     Глава 21
    

    За выходные краску с мебели и стен квартиры Джима Брискина удалось отскрести. После уборки квартира приобрела прежний вид. Патриция спрятала мольберт, кисти и краски в шкаф, и ни он, ни она больше не говорили о том, что произошло. Он предоставил ей возможность почти все почистить, вымыть и оттереть самой. Сидя на полу в джинсах, хлопковой рубашке, с убранными в тюрбан волосами, Пэт трудилась, вооружившись мылом, водой, ведром и большой щеткой. Она, по–видимому, была не против. На это у них ушел весь день в субботу и воскресенье, а в воскресный вечер они пригласили в гости Фрэнка Хаббла. Втроем они пили вино и разговаривали.
    — Что у тебя с рукой? — спросил Хаббл.
    — Порезалась, — ответила Пэт, пряча руку.
    — Печатать сможешь? — спросил он.
    — Попробую.
    Хаббл поинтересовался:
    — Вы снова поженились?
    — Еще не совсем, — сказал Джим. — Сдаем кровь на анализ. Через несколько дней получим разрешение и тогда поженимся. Не горит.
    — На работу завтра выходишь?
    — Да, — сказала Пэт. — В понедельник.
    — А ты? — спросил он у Джима.
    — Я вернусь, — ответил Джим. — В конце месяца.
    — А если тебе дадут читать рекламу Полоумного Люка?
    — Буду читать.
    — Почему?
    — Потому что хочу остаться в эфире.
    Пэт, сидевшая рядом с ним, заерзала. Она подтянула ноги и подобрала их под себя.
    — Джим хочет увеличить время «Клуба 17», — сказала она, — чтобы он по вечерам шел. Собирается вернуть его в восемь и продолжать до конца вещания.
    — Если получится, — добавил Джим. — Если Хейнз согласится.
    — Будешь много рок–н–ролла крутить? — спросил Хаббл. — Сети начинают давить — видел последний список запрещенных дисков? В основном это малые фирмы грамзаписи, негритянская и блюзовая музыка. Мне тут показали пресс–релиз Би–би–си: они уверяют, что у них нет списка запрещенных записей, есть просто список музыки, которую они не передают.
    — Музыки ограниченного пользования, — сказал Джим.
    — Да, это у них список произведений ограниченного пользования. Ты поосторожнее с этим. Тебе же старушки будут писать. Держись лучше привычных оркестров и мелодий.
    — Гая Ломбардо[93]? — сказал Джим.
    Хаббл рассмеялся:
    — Почему бы и нет? Многим нравится такая сентиментальная музыка: возьми хотя бы Либераче[94]. Это увеличивает аудиторию. Рок–н–ролл выходит из моды. Пресли уже выдал публике все, что мог — через полгода о нем и не вспомнят.
    Джим встал и подошел к проигрывателю. Закончилась долгоиграющая пластинка Бесси Смит[95]. Он перевернул диск. Старушки, подумал он, те же самые старушки, которые поддерживали его программу классической музыки. Будут писать. Первыми начнут давить.
    В дверь позвонили.
    — Кто это? — удивилась Пэт. — Ты звал кого–то еще?
    Она все еще была в джинсах и хлопковой рубашке.
    Джим открыл дверь. В коридоре появились двое — Ферд Хайнке и Джо Мантила.
    — Здрасьте, мистер Брискин, — сказал Ферд. — Арта Эмманьюэла в полицию забрали.
    — Что?
    Слова Ферда показались ему бессмысленными, он пытался понять, что они значат.
    Ферд объяснил:
    — Гриммельмана взяли — вы его не знаете, а потом схватили Арта — из–за того, что кто–то с крыши гостиницы на Филлмор–стрит кучу дерьма сбросил, типа это Организация все устроила.
    — Типа банда, — сказал Джо Мантила. — Но мы про этот мусор с крыши ничего не знаем.
    — На каком основании они его задержали? — спросил Джим.
    — Не знаю, — сказал Ферд. — Там Рейчел, пытается увидеться с ним. Они говорят, что он несовершеннолетний, что за ним родители должны прийти. А родителям наплевать. Так что он в отделе по делам несовершеннолетних, или как оно там. А под ее залог его не отпускают — она ведь тоже несовершеннолетняя, но она говорит, что она его опекун, потому что они женаты.
    — Такая лажа, блин, — подытожил Джо.
    — Так что, может, вы дали бы нам немного бабок взаймы, — попросил Ферд, — а мы ей отвезем. А она адвоката там наймет, что ли, и вытащит его. Они ведь женаты, должно у нее получиться выручить его, как вы думаете?
    Он отдал им все деньги, которые были у него дома. Джо принялся считать, а Пэт поискала еще у себя в сумочках.
    — Сорок баксов, — сказал Джо. — Не знаю, хватит ли.
    Джим позвонил на радиостанцию. Ответил из своего кабинета Боб Посин.
    — Слушай, я тут к тебе двух ребят хочу послать — сделай одолжение, дай им немного денег. Дело серьезное.
    — Сколько? — спросил Посин. — Не понимаю, почему я должен…
    — Пятьдесят–шестьдесят долларов. Я отдам.
    — Дело правда серьезное?
    — Правда, — сказал Джим и повесил трубку. — Идите на радиостанцию, — обратился он к Ферду и Джо. — За предварительный гонорар в сотню долларов она сможет найти адвоката. А я пойду, попробую деньги по чеку получить.
    Они поблагодарили его и поспешно удалились.
    Пэт переодевалась в спальне.
    — Я с тобой, — сказала она.
    Хаббл, держа в руке бокал вина, спросил:
    — Что происходит?
    — Друзья, — объяснил Джим. — Я еще не ухожу, — сказал он Пэт. — Как фамилия адвоката, который занимался нашим разводом?
    — Торки, — сказала она. — У меня есть его номер. Вот он.
    Он поднял трубку и позвонил Торки.
    — Его могут не отпустить, — сказал Торки.
    Пэт вышла из спальни и стояла рядом, приложив ухо к трубке и слушая.
    — Если он был связан с бандой, они этого так не оставят. Шеф Ахерн[96] крепко взялся за эти банды подростков. Полиция Сан–Франциско как раз старается искоренить подобный вандализм. Сам я за такое обычно не берусь.
    — Это не ваша специализация? — спросил Джим.
    — Как правило, я не веду дела такого рода. Но могу дать вам…
    Джим поблагодарил Торки и повесил трубку.
    — Можно найти другого, — сказала Пэт.
    — Нет, — сказал он. У него болела голова, но думать он мог, и мысли у него были довольно ясные. — Этим должна заниматься она, а не мы. Пойдем деньги добывать.
    — Может, ты и прав, — сказала Пэт.
    Было полдвенадцатого. Улицы уже опустели. Добропорядочные граждане в такое время спят, как им и положено, подумал он.
    Арт у них в руках, думал Джим, но я могу освободить его, потому что денег у меня достаточно. Или, по крайней мере, можно достать нужную сумму. Например, продать машину. Или взять взаймы. Пэт может занять. Да хоть попрошайничать пойду. Так и наберу нужную сумму. И в конце концов его выпустят.
    — Я поеду туда, — сказал он Пэт. — В тюрьму на Керни–стрит.
    — А мне можно с тобой?
    Он взял пальто, она последовала за ним. На ней была голубая юбка и жакет, лицо ее омрачила тревога.
    — Разве я не могу хоть чем–нибудь помочь?
    — Думаю, будет лучше, если я поеду один, — сказал он.
    — Как скажешь. Только я знаю — это я виновата.
    — В чем? — спросил он, остановившись у двери в коридор.
    — Не знаю.
    — Здесь нет твоей вины, — сказал он.
    — На этот раз нет. Сейчас я не виновата.
    — Что там у вас такое? — не выдержал Хаббл. — Какие–то ребятишки угнали машину? Или в чем дело?
    Джим вышел в коридор и стал спускаться по лестнице, к машине. Когда он прогревал двигатель, у окна появилась Пэт.
    — Если ты не возьмешь меня с собой, я поеду за тобой в своей машине, — сказала она.
    — Садись, — взорвавшись, бросил он.
    Она села рядом с ним, и он, не дожидаясь, пока прогреется двигатель, с запотевшим ветровым стеклом, выехал на проезжую часть.
    — Тебе видно? — спросила Пэт. — Окна протер бы.
    Ему просигналили из машины — видны были только ее смутные очертания. Ослепительно вспыхнули фары. Он вынул носовой платок и вытер часть ветрового стекла прямо перед собой. На пальцы и запястье ему капнула холодная вода.
    — Осторожнее, — вздрогнула Пэт.
    — Хорошо, — процедил он, все еще сердясь и дрожа от этого.
    Впереди из ниоткуда появилась машина. Он ударил по тормозам, завизжали колеса. В ветровом стекле на миг прямо перед его лицом вырос борт другого автомобиля и исчез. Дорога была свободна. Кто–то заорал. Оказывается, он проехал на красный свет. Сбросив скорость, он вырулил на обочину. Какое–то время оба сидели молча.
    — Хочешь, я сяду за руль? — предложила Пэт.
    — Мне бы просто отдышаться чуть–чуть, — сказал он.
    Помолчав, она сказала:
    — Ветер такой холодный, — и прикрыла лодыжки полами пальто. — Удивительно холодная погода для июля. Из–за тумана, наверное.
    — Ладно, — уступил он, — садись за руль.
    Он вылез и обошел машину. Пэт скользнула за руль и вела машину до самой Керни–стрит.
    — Спасибо, — сказал он, когда она припарковалась напротив тюрьмы, на другой стороне улицы.
    На углу за несколькими машинами стоял синий довоенный «Плимут» В нем сидели два парня и девушка.
    — Я здесь побуду, — сказала Пэт.
    Он прошел по тротуару, дверь «Плимута» открылась перед ним. Между Джо Мантилой и Фердом Хайнке сидела Рейчел.
    — Здравствуйте, — сказал Ферд.
    — Съездили на радиостанцию? — спросил Джим, садясь в машину.
    — Съездили, — ответил Джо Мантила.
    — Адвоката ее ждем, — объяснил Ферд Хайнке. — Должен сюда подъехать — она ему позвонила.
    — Спасибо за деньги, — поблагодарила Рейчел.
    — Хватило?
    — Да, — сказала она.
    — Как ты? — спросил он.
    — Нормально все у нее будет, — заверил его Джо.
    — Мы его вытащим, — заявила Рейчел. — В полиции сказали, что не будут его держать. Весь вечер он со мной был, на улицу не выходил. Так что он не может иметь никакого отношения к этой истории с кучей мусора, который сбросили с крыши. Только рано или поздно они все равно до нас доберутся, я знаю. Не сейчас, так потом.
    — Гриммельмана посадят, — сказал Джо Мантила. — Тяжкое уголовное преступление — уклонение от призыва. Его ФБР разыскивало.
    — Вы знали? — спросил Джим.
    — Нет, — сказал Ферд Хайнке. — Он нам не рассказывал. Но мы видели, что он чего–то боится. «Хорьх» у него был наготове, чтобы можно было смыться. Только не получилось у него.
    — Да, классная была машина, — сказал Джо.
    — А ты что думаешь? — обратился Джим к Рейчел. — Хорошая была идея?
    — Нет. Ты про Гриммельмана? Нет, это была ошибка. Ведь они его все–таки взяли.
    — А если бы не взяли?
    — Но взяли же.
    От переживаний лицо ее побледнело и вытянулось. Выбившиеся пряди волос падали ей на щеки и уши. Какой голодный вид у этой девчушки, подумал он. И какие чудесные глаза. Черно–фиолетовые, огромные, с длинными ресницами. Вот он и увидел, как она чего–то все–таки испугалась.
    Я отдам за это все, что у меня есть, решил он. Сделаю все, что от меня зависит. Если они доберутся до этой семьи, я буду драться с ними. Я сделал выбор, и гнев переполняет меня.
    — Они, конечно, могут сказать, что мы не муж и жена. Мы же соврали про то, сколько нам лет, и нам могут сказать, что брак недействителен. Я думала об этом. У них этот козырь против нас на руках. Они в любой момент могут к нему прибегнуть.
    — Но вы — муж и жена, — сказал он.
    — Правда?
    — Да, — сказал он. — Ты и Арт — муж и жена.
    Ее лицо, неистово живое, даже чуть округлилось, исчезла впалость щек. Он увидел, как это лицо разглаживается, как расходится по нему румянец. Увидел, как ее изнутри наполняет тепло. Чудесное тепло.
    — Думаешь, прорвемся? — спросила она. — Ты правда так думаешь?
    Они знают, что победа будет за вами, подумал он. Знают, что сами они обречены. Вы отказались от их слов, от их культуры, обычаев, их изощренности, их вкусов. От их ценностей.
    И я вынужден примкнуть к одной из сторон. Они говорят детям: вы наши враги. Мы будем вас убивать. Мы уничтожим вас. А я говорю вам: если вы решили воевать с детьми, тогда вам придется бороться и со мной. Потому что я буду их защищать. Я увижу, как дети переживут вас.
    Как–то январской ночью, в два часа, Джим Брискин проснулся от телефонного звонка. Он потянулся за трубкой, и рядом в постели зашевелилась и села Пэт.
    — П–п–привет! — закричал ему в ухо Арт. — Здорово, Джим!
    — Что, уже? — пробормотал он.
    В комнате было темно, хоть глаз выколи, и холодно.
    Пэт включила лампу.
    — Началось? — спросил он, протирая глаза.
    — Кажется, да, — сказал Арт. — Можешь подъехать?
    Он оделся, сел в машину и поехал к дому на Филлмор–стрит.
    Дверь ему открыл Арт.
    — Каждые пять минут, — в отчаянии сказал он.
    Джим вошел и позвал:
    — Рейчел!
    Она сидела в длинном розовом шерстяном халате на краю кровати, прижав руки к твердым бледным вискам.
    — Да, — каким–то скрипучим голосом ответила она.
    — Ей больно очень, — сказал Арт, подбежав мимо него к жене. — Поедем.
    Джим поднял ее в чем была и отнес в машину. Через несколько минут они ехали в больницу.
    Позже, когда они сидели в больничном зале ожидания, он подумал — а ведь такое у него впервые. Никогда он так не сидел и не ждал — не ждал, когда женщина родит ребенка. Он позвонил с телефона–автомата Пэт, чтобы сказать, как идут дела.
    — Им, кажется, что–то дают, чтобы притупить боль, — сказал он Арту вернувшись.
    — Н–н–ну да, — ответил Арт.
    — Но нам–то от этого не легче.
    Его собственное волнение не улеглось. Так вот что при этом чувствуешь. Помолчав, Джим сказал:
    — Славная у тебя жена.
    Арт кивнул.
    — Тебе повезло, — сказал Джим. — Я таких, как она, не встречал больше.
    За дверями больницы в темноте раннего утра ехали куда–то немногочисленные машины. Чтобы отвлечься, он подошел к выходу и встал там, засунув руки в карманы.
    Одна из машин волокла за собой на прицепе огромный белый рекламный щит из папье–маше. Автомобиль упрямо тащил вывеску. Там были какие–то слова, выведенные громадными буквами — чтобы издалека видели.
    Слова, подумал он. Даже здесь, в четыре часа утра, где читать пока еще некому, куда–то тащат эти слова. Так и ездят они по улицам. Кругами.
    На миг ему показалось, что это реклама Полоумного Люка. Но он ошибся. Чья–то еще. Но вполне могла быть и его.
    Он смотрел на рекламный щит. Слова зависли в воздухе. Все висят и висят. Нет, подумал он. Сюда вам нельзя.
    И слова двинулись прочь.
    «Прочь!» — приказал он.
    Постепенно слова скрылись из виду. Он постоял у входа — чтобы убедиться. Слова исчезли. Он подождал, некоторое время смотрел им вслед — слова не вернулись.
   

  

  

   

    Мэри и великан
   

   

    Роман Mary and the Giant был написан в 1953–1955 гг., впервые опубликован в 1987 г. американским издательством Arbor House.
   

   

    

     Глава 1
    

    Справа от несущейся машины, за обочиной шоссе, паслись коровы. Невдалеке за ними виднелись коричневые пятна, едва различимые в тени сарая. На стене сарая можно было с трудом разглядеть древнюю рекламу кока–колы.
    Джозеф Шиллинг, сидящий на заднем сиденье, полез в жилетный карман и вынул золотые часы. Умело подковырнув крышку, он поднял ее и посмотрел на циферблат. Было два сорок жаркого калифорнийского дня середины лета.
    — Далеко еще? — поинтересовался он с оттенком недовольства. Он устал от езды в машине и от пролетающих за окном сельских пейзажей.
    — Минут десять, может, пятнадцать, — не оборачиваясь, проворчал согнувшийся над рулем Макс.
    — Ты понимаешь, о чем я говорю?
    — Вы говорите о городишке, который отметили на карте. До него еще минут десять–пятнадцать. Я по ходу видел указатель; там, на последнем мосту.
    И снова стада, и снова высохшие поля. Легкий туман, обволакивавший далекие горы, за последние несколько часов постепенно осел в низовьях долин. Куда б ни глянул Джозеф Шиллинг, туман разлился повсюду, покрыв иссушенные холмы и пастбища, ухоженные фруктовые сады, редкие фермерские постройки, покрытые известкой. Прямо по курсу показались предвестники города — два рекламных щита и прилавок со свежими яйцами. Он был рад, что город уже близко.
    — Мы здесь еще никогда не проезжали, — сказал он, — правда?
    — Ближе всего отсюда Лос–Гатос, где вы отдыхали еще в сорок девятом году.
    — Одного раза всегда достаточно, — сказал Шиллинг, — нужно все время искать что–то новое. Как говорил Гераклит — нельзя войти в одну реку дважды.
    — По мне, так она вся одинаковая — сельская местность. — Макс указал на отару овец, сгрудившихся под дубом. — Вон, все те же овцы, мы их весь день проезжаем.
    Из внутреннего кармана Шиллинг вынул черный кожаный блокнот, авторучку и сложенную карту Калифорнии. Это был крупный мужчина под шестьдесят; он развернул карту мощными желтоватыми ручищами с грубой кожей, шишковатыми пальцами и толстыми до непрозрачности ногтями. На нем был костюм грубого твида, строгий шерстяной галстук и черные кожаные ботинки английского производства, покрытые дорожной пылью.
    — Да, остановимся здесь, — решил он, убирая блокнот и ручку, — хочу осмотреться часок. Всегда есть шанс, что здесь как раз то, что надо. Как тебе это понравится?
    — Вполне.
    — Как называется городишко?
    — Междуножье.
    Шиллинг улыбнулся.
    — Хорош шутить.
    — У вас карта — вот и посмотрите, — пробурчал Макс. — Пасифик–Парк. Расположен в самом сердце плодородной Калифорнии. Дождь не чаще двух дней в году. Имеется завод по производству льда.
    Теперь уже сам город мелькал по обе стороны шоссе. Прилавки с фруктами, заправка, одиноко стоящий продуктовый магазин с припаркованными в грязи автомобилями. От шоссе расходились узкие ухабистые дороги. «Додж» перестроился в правый ряд, и тут показались дома.
    — Вот это у них называется городом, — произнес Макс. Вырубив мотор, он на холостом ходу повернул направо. — Здесь? Или там? Решайте уже.
    — Езжай в деловой район.
    Деловой район состоял из двух частей. Одна прилепилась к шоссе с его транзитным движением и состояла главным образом из автокафе, заправочных станций и придорожных ресторанчиков. Вторая была центром города — туда и направился «Додж». Джозеф Шиллинг, высунув локоть в открытое окно, внимательно рассматривал, изучал обстановку, довольный присутствием людей и магазинов, довольный, что широкое поле на время отошло в прошлое.
    — Недурно, — признал Макс, когда они проехали булочную, гончарную лавку, магазин «Тысяча мелочей» и новый молочный, а потом еще и цветочный магазины. Далее следовал книжный, занимавший здание в испанском стиле из необожженного кирпича, а за ним — процессия калифорнийских домов в стиле ранчо. И вот дома уже остались позади, появилась заправка, и они снова выехали на трассу.
    — Остановись здесь, — указал Шиллинг.
    То было простое белое здание с колыхавшейся на ветру вывеской. Негр уже поднялся с брезентового шезлонга, отложил журнал и приближался к машине. На нем была накрахмаленная форма с вышитым словом «Билл».
    — Автомойка Билла, — произнес Макс, ставя на ручной тормоз, — давайте выйдем, мне надо отлить.
    Утомленный Джозеф Шиллинг чопорно открыл дверь и поставил ногу на асфальт. Выходя из машины, ему пришлось пробираться через свертки и ящики, которыми было заставлено заднее сиденье; на подножку вывалилась картонная коробка, и он с трудом нагнулся, чтоб ее поднять. Тем временем негр уже подошел к Максу и приветствовал его.
    — Сейчас–сейчас. Заезжайте, сэр. Сейчас я позову помощника; он за колой пошел.
    Джозеф Шиллинг стал прохаживаться, разминая ноги и потирая ладони. В воздухе приятно пахло. Несмотря на жару, здесь не было душно, как в машине. Он достал сигару, отрезал кончик и поджег. Он мерно выдувал клубы синего дыма, когда к нему подошел негр.
    — Он им прям щас и займется, — сказал негр. «Додж» уже целиком заехал на мойку и наполовину исчез в клубах пены и пара.
    — А сам чего? — спросил Шиллинг. — А, понятно, ты управляющий.
    — Я здесь главный. Это моя мойка.
    Дверь туалета была открыта. Внутри Макс с удовольствием облегчался и бубнил что–то себе под нос.
    — А сколько отсюда до Сан–Франциско? — спросил Шиллинг негра.
    — О, пятьдесят миль, сэр.
    — На работу ездить далековато.
    — А все одно ездят некоторые. Но это не пригород. Это всамделишный город. — Он указал на холмы. — Здесь много пенсионеров, приезжают сюда из–за климата. Обживаются, остаются, — он постучал себя пальцами по груди, — тут отличный сухой воздух.
    По тротуару нестройной толпой прошли старшеклассники, пересекли лужайку возле пожарной станции и собрались возле автокафе на другой стороне улицы. Внимание Шиллинга привлекла симпатичная девчушка в красном свитере, которая остановилась, чтобы допить что–то из картонного стаканчика; ее большие глаза уставились в никуда, а черные волосы колыхались на ветру. Он смотрел на нее, пока она не заметила и не попятилась, поглядывая настороженно.
    — Это все старшеклассники? — спросил он Билла. — Некоторые выглядят постарше.
    — Все школьники, — авторитетно заявил негр. — Время–то три часа всего.
    — Все из–за солнца, — подшучивал Шиллинг, — у вас тут солнце круглый год… вот все и созревает раньше срока.
    — Да, урожаи здесь круглый год. Абрикосы, грецкие орехи, груши, рис. Хорошо здесь.
    — Правда? Тебе нравится?
    — Очень даже, — закивал негр, — в войну я в Лос–Анджелесе жил, работал на самолетном заводе. На работу ездил на автобусе. — Он скорчил гримасу. — Фу–у–у.
    — А теперь у тебя свое дело.
    — Я устал. Я жил в разных местах и вот приехал сюда. Всю войну я копил на мойку. Мне так лучше. Жить здесь приятно. Я вроде как отдыхаю.
    — И тебя здесь принимают?
    — Для цветных все отдельно. Да и ладно. А чего еще ждать. По крайней мере, никто не говорит, что мне нельзя здесь селиться. Ну, вы понимаете.
    — Понимаю, — сказал Шиллинг, погруженный в свои мысли.
    — Так что здесь лучше.
    — Да, — согласился Шиллинг, — гораздо лучше.
    Девчонка на другой стороне дороги допила свой напиток, скомкала стакан, бросила его в канаву и пошла дальше с друзьями. Джозеф Шиллинг смотрел на нее, пока из туалета, щурясь на солнце и застегивая штаны, не вышел Макс.
    — Эй–эй, — забеспокоился Макс, увидев выражение его лица, — знаю я этот взгляд.
    — Это просто невероятно хорошенькая девушка, — начал оправдываться Шиллинг.
    — Но не вашего поля ягода.
    Обернувшись к негру, Шиллинг спросил:
    — А где лучше всего гулять? Там, по холмам?
    — Тут два парка. Один — вон там, пешком дойти можно. Он маленький, но тенистый.
    Он указал направление. Он был рад помочь, оказать услугу этому крупному, хорошо одетому белому джентльмену.
    Крупный, хорошо одетый белый джентльмен с сигарой меж пальцев огляделся вокруг. Глаза его двигались так, что негр понял: смотрит он дальше автомойки и автокафе «Фостерз Фриз»; он оглядывал весь город. Он видел жилую зону с домами и особняками. Он видел трущобы, полу развалившуюся гостиницу и сигарную лавку. Он видел пожарную станцию, школу и современные магазины. Все это он охватил взором и, едва взглянув, словно бы завладел всем этим.
    Также негру показалось, что белый джентльмен проделал долгий путь, чтобы добраться именно до этого города. Он приехал не из окрестностей. И даже не с востока. Он, может, вообще с другого конца света приехал; а может, он так и жил, переезжая с места на место. Все дело было в его сигаре: пахла она по–иностранному. Это была не американская сигара, ее привезли откуда–то. Стоял, значит, белый джентльмен, источая своей сигарой иностранный запах, в ношеном твидовом костюме, английских ботинках, французских манжетах из льна и золота. Может, его серебряная сигарная гильотинка была из Швеции. Может, пил он испанский шерри. Он был человеком мира — и явился издалека.
    Когда он приехал, когда направил сюда свой большой черный «Додж», он привез не только себя. Нет, этого ему было бы мало. Он был настолько громадным, что возвышался надо всем, даже когда стоял склонившись и слушал, даже когда просто курил сигару. Негр никогда не видел человека, чье лицо так возвышалось бы. Оно было так высоко, что у него не было ни формы, ни выражения. Оно не было ни добрым, ни злым; просто лицо, бесконечное лицо, возвышающееся над ним, с этой дымящей сигарой, которая создавала вокруг него и его помощника целый отдельный мир. В маленький калифорнийский городок Пасифик–Парк он принес с собой всю оставшуюся вселенную.
    Джозеф Шиллинг, руки в карманах, прогулочным шагом шел по гравийной дорожке и любовался окружающим миром. У пруда дети бросали хлебные крошки откормленным уткам. Посреди парка стояла пустая эстрада. То там, то тут сидели старички и молодые полногрудые мамаши. Парк был засажен невероятно тенистыми эвкалиптами и перечными деревьями.
    — Лодыри, — произнес семенящий следом Макс, вытирая носовым платком потное лицо. — Куда мы идем?
    — Никуда, — ответил Шиллинг.
    — Вы хотите с кем–нибудь поговорить. Вы сейчас сядете и будете разговаривать с кем–нибудь из этих лодырей. Да вы с любым готовы вести беседы — даже с тем черномазым.
    — Я уже почти все решил, — сказал Шиллинг.
    — Правда? И что же?
    — Остаемся здесь.
    — Почему? — не унимался Макс. — Из–за этого парка? Да такой же точно в любом городишке в радиусе…
    — Именно в этом городе. Здесь есть все, что мне нужно.
    — Например, девки с большими буферами.
    Они дошли до границы парка. Сойдя с поребрика, Шиллинг пересек улицу.
    — Можешь пойти выпить пива, если хочешь.
    — Куда это вы? — с подозрением спросил Макс.
    Перед ними был квартал современных магазинов. Посредине располагалось агентство недвижимости. На вывеске значилось: «ГРЭБ и ПОТТЕР».
    — Вот туда, — сказал Шиллинг.
    — Подумайте хорошенько.
    — Я все обдумал.
    — Магазин вы здесь открыть не сможете; в таком городишке прибыли не дождешься.
    — Может, и так, — рассеянно произнес Шиллинг, — зато, — он улыбнулся, — я смогу сидеть в парке и кормить уток хлебом.
    — Встретимся в автомойке, — сказал Макс и покорно поплелся в сторону бара.
    Джозеф Шиллинг помедлил секунду, а потом зашел в офис агентства недвижимости. В большом помещении было темно и прохладно. Длинная конторка отгораживала часть комнаты. В той дальней части за столом сидел высокий молодой человек.
    — Да, сэр? — сказал молодой человек, едва приподнимаясь. — Чем могу быть полезен?
    — Вы сдаете нежилые помещения в аренду?
    — Да, сдаем.
    Джозеф Шиллинг подошел к краю конторки и взглянул на карту округа Санта–Клара.
    — Позвольте взглянуть на ваш каталог, — меж пальцев показался белый краешек его визитки. — Я — Джозеф Р. Шиллинг.
    Молодой человек встал.
    — Меня зовут Джек Грэб. Приятно познакомиться, мистер Шиллинг. — Он осторожно протянул руку. — Нежилые помещения? Вам нужна долгосрочная аренда под розничную торговлю?
    Он достал из–под конторки толстенный том с клепаной обложкой и положил его перед посетителем.
    — Без движимого имущества.
    — Вы коммерсант? У вас есть разрешение на розничную торговлю в Калифорнии?
    — Я работаю в музыкальной индустрии, — ответил он и тут же добавил: — Раньше я подвизался на ниве издания музыки, а теперь вот решил попробовать силы в торговле пластинками. Это вроде как моя мечта — иметь собственный магазин.
    — У нас уже есть магазин грампластинок, — сказал Грэб, — «Музыкальный бар Хэнка».
    — Это будет совсем другое. Это будет музыка для ценителей.
    — Вы имеете в виду классическую музыку?
    — Да, именно.
    Послюнив большой палец, Грэб принялся бойко листать жесткие желтые страницы своего каталога.
    — Кажется, у нас есть именно то, что вам нужно. Небольшой магазинчик, очень современный и чистый. Выложенный плиткой фасад, флуоресцентная подсветка, всего пару лет как построили. Это на Пайн–стрит, прямо посреди делового квартала. Там раньше был магазин подарков. Его держала приятная пара средних лет. Он продал дело, когда она умер ла. От рака желудка, насколько я понимаю.
    — Я хотел бы взглянуть на это место, — сказал Джозеф Шиллинг.
    Грэб хитро улыбнулся ему из–за конторки:
    — А я хотел бы вам его показать.
   

   

    

     Глава 2
    

    На краю бетонной платформы фабрики «Готовая мебель Калифорнии» рабочий укладывал штабеля хромированных стульев в грузовик. Рядом ждал своей очереди фургон.
    Апатичный экспедитор в линялых джинсах и суконном переднике вяло монтировал хромированный обеденный стол. Пластиковая столешница держалась на шестнадцати болтах; еще шесть не давали расшатываться полым металлическим ножкам.
    — Говно, — сказал экспедитор.
    Интересно, собирает сейчас кто–нибудь еще на свете хромированную мебель, подумал он. Чего только не представишь себе, чем только люди не занимаются, подумал он. В сознании его нарисовался пляж в Санта–Крус, девушки в купальниках, бутылки пива, комнатки в мотелях, радиоприемники, из которых доносится легкий джаз. Боль стала невыносимой. Внезапно он спустился к сварщику, который, приподняв маску, искал новый стол.
    — Это же говно, — сказал экспедитор, — это тебе известно?
    Сварщик осклабился, кивнул и промолчал.
    — Ты закончил? — не унимался экспедитор. — Тебе нужен следующий стол? Да кто поставит такой стол у себя дома, черт побери? Я б его даже в сортире не поставил бы.
    Блестящая ножка выскользнула у него из пальцев и упала на бетон. Экспедитор, чертыхаясь, пнул ее под лавку, где были свалены куски веревки и обрывки коричневой бумаги. Как только он нагнулся, чтоб вытащить ее оттуда, появилась мисс Мэри Энн Рейнольдс — она принесла ему новые бланки заказов.
    — Не надо так уж, — сказала Мэри Энн; она знала, что в офисе слышат каждое его слово.
    — Да черт с ним со всем, — сказал экспедитор, доставая ножку, — подержи, пожалуйста.
    Мэри Энн отложила бумаги и стала держать ножку, пока тот прикручивал ее к раме. До нее дошел запах его недовольства жизнью; то был тонкий запах, едкий, как прогорклый пот. Ей было жаль его, но его тупость ее раздражала. Она занималась тем же полтора года назад, когда только начинала.
    — Уволься, — сказала она. — Какой смысл ходить на работу, которая тебе не нравится?
    — Помолчи, — огрызнулся экспедитор.
    Мэри Энн отпустила готовый стол и посмотрела, как сварщик припаивает ножки. Ей нравилось смотреть на рассыпающиеся искры — это было похоже на праздник в честь Дня независимости. Она уже просила сварщика дать ей попробовать, но он всегда только ухмылялся.
    — Твоей работой недовольны, — сказала она экспедитору, — мистер Болден сказал жене, что, если ты не исправишься, он не станет тебя держать.
    — Вот бы обратно в армию, — сказал экспедитор.
    Говорить с ним было без толку. Мэри Энн, крутанув юбками, повернулась и ушла обратно в офис.
    Том Болден, пожилой владелец «Готовой калифорнийской», сидел за своим столом; его жена — за счетной машинкой.
    — Как там дела? — спросил Болден, убедившись, что девушка уже на месте. — Сидят, баклуши бьют, как обычно?
    — Работают в поте лица, — добропорядочно ответила она, усаживаясь за печатную машинку. Экспедитор ей не нравился, но и участвовать в его падении она не желала.
    — Письмо Хэйлзу у тебя? — спросил Болден. — Я хочу подписать его до отъезда.
    — Куда ты собрался? — поинтересовалась жена.
    — В Сан–Франциско. Из универмага Дормана сообщают, что в последней партии много брака.
    Она отыскала письмо и передала его старику на подпись. На этом листе она не сделала ни одной ошибки, но гордости от этого не чувствовала; хромированная мебель, письма, которые она печатала, неурядицы в магазине — все смешалось в бессмысленной трескотне счетной машинки Эдны Болден. Она залезла под блузку и поправила лямку бюстгальтера. День был жаркий и пустой — как всегда.
    — Вернусь часам к семи, — говорил Том Болден.
    — Осторожней на дороге, — это была миссис Болден, которая придерживала для него дверь.
    — Может, привезу нового экспедитора. — Он уже почти ушел, голос его удалялся. — Ты видела, что там происходит? Грязь, как в свинарнике. Повсюду мусор. Я возьму фургон.
    — Езжайте через Эль–Камино, — сказала Мэри Энн.
    — Чё? — Болден застыл в дверях, вытянув шею.
    — Через Эль–Камино. Так медленнее, но безопаснее.
    Бурча что–то себе под нос, Болден хлопнул дверью. Она слышала, как фургон завелся и выехал на шумную дорогу… впрочем, все это было неважно. Она принялась проверять свои стенограммы. Через стены офиса просачивался гул электропил, да экспедитор выдавал очереди, сколачивая свои хромированные столы.
    — А ведь он прав, — сказала она. — Ну, Джейк, то есть.
    — Что еще за Джейк? — поинтересовалась миссис Болден.
    — Экспедитор.
    Они даже не знали, как его зовут. Он был просто машиной для сколачивания столов… неисправной машиной.
    — Возле скамейки на погрузке должна быть мусорная корзина. Как можно заниматься упаковкой и не сорить?
    — Не тебе решать, — миссис Болден положила распечатку счетной машинки и повернулась к ней: — Мэри, ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать — не следует говорить так, будто ты здесь главная.
    — Я знаю. Меня наняли писать под диктовку, а не учить вас, как вести дела, — она уже слышала это много раз, — так ведь?
    — С таким поведением ты долго в бизнесе не протянешь, — сказала миссис Болден, — заруби себе это на носу. Ты просто обязана уважать вышестоящее начальство.
    Мэри слышала слова и не понимала, что они значат. А вот миссис Болден они казались важными; похоже, грузная старуха и вправду расстроилась. Мэри это немного забавляло — ведь все это было так глупо, гак незначительно.
    — А вам что — не интересно, что происходит? — спросила она. Очевидно, нет. — На складе тканей нашли крысу. Может, крысы уже рулоны прогрызли. Разве вам не нужно все выяснить? Кто–то же должен рассказывать вам.
    — Конечно, нам нужно все выяснить.
    — Не вижу разницы.
    Они помолчали. Наконец пожилая женщина произнесла:
    — Мэри Энн, мы оба, Том и я, очень высокого о тебе мнения. Ты превосходно справляешься — у тебя есть голова на плечах, и соображаешь ты быстро. Но будь добра, не забывай свое место.
    — Что еще за место?
    — То, где ты работаешь!
    Мэри Энн улыбнулась; какая–то мысль мелькнула у нее в голове. Она чувствовала легкое головокружение, словно что–то тихонько жужжало внутри.
    — Да, кстати.
    — Что «кстати»?
    — Мне надо забрать из химчистки коричневый габардиновый плащ.
    Она задумчиво взглянула на свои наручные часы. Она осознавала, как это взбесит Эдну Болден, но старуха попусту теряла время.
    — Я уйду сегодня пораньше? Химчистка закрывается в пять.
    — Жаль, что я не имею на тебя должного влияния, — сказала миссис Болден. Девчонка беспокоила ее, и она не могла скрыть огорчения. Взывать к Мэри Энн было бесполезно; обычные обещания и угрозы ничего не значили. Мэри Энн просто пропускала их мимо ушей.
    — Простите, конечно, — продолжала Мэри Энн, — но все как–то нелепо и так запутано… Вот Джейк — он же ненавидит свою работу. Если ему так не нравится, так пусть бы бросил. А ваш муж хочет уволить его за грязь на рабочем месте, — она пристально посмотрела на миссис Болден, раздосадовав ту еще сильнее. — Так почему ничего не меняется? Ведь то же самое было и полтора года назад. Что это со всеми нами?
    — Просто делай свою работу, — сказала миссис Болден. — Давай–ка повернись к столу и допечатывай письма.
    — Вы мне не ответили, — Мэри Энн по–прежнему безжалостно сверлила ее взглядом. — Я спросила, можно ли мне уйти пораньше.
    — Сделай все, что нужно, тогда поговорим.
    Мэри Энн задумалась на секунду и повернулась к своему столу. Если она пойдет с фабрики прямо в город, то до химчистки доберется минут за пятнадцать. Чтобы поспеть наверняка, нужно выйти в половине пятого.
    Для нее вопрос был решен. Она сама его решила.
    Под утомленным солнцем, в блеске раннего вечера она шла по Эмпори–авеню — невысокая, худенькая девушка с коротко остриженными каштановыми волосами; шла, расправив плечи, с высоко поднятой головой, небрежно перекинув через руку свой коричневый плащ. Она шла, потому что не любила ездить на автобусах, а кроме того, гуляя пешком, она могла остановиться где вздумается и когда вздумается.
    Машины двигались по улице в обе стороны. Из лавок выходили торговцы, чтобы скатать навесы; магазины в Пасифик–Парке начинали закрываться.
    Справа от нее возвышались оштукатуренные корпуса средней школы Пасифик–Парка. Три года назад, в 1950–м, она закончила эту школу. Кулинарное искусство, основы гражданского права и история Америки — вот чему ее там учили. Пригодилось ей пока только кулинарное искусство. В 1951 году она устроилась на свою первую работу, секретарем в приемной кредитного общества «Эйс». К концу 1951 года это ей наскучило, и она перешла на работу к Тому Болдену.
    Та еще работка — печатать в разные магазины письма про хромированные кухонные стулья. Да и стулья были сработаны так себе, она проверяла.
    Ей было двадцать лет, и всю свою жизнь она провела в Пасифик–Парке. Она не испытывала неприязни к этому городу; он был таким хрупким, что, казалось, не вынес бы неприязни. Его жители играли в свои странные игры и принимали эти игры всерьез, как было и в ее детстве: правила, которые нельзя было нарушить, и ритуалы, в которых жизнь встречалась со смертью. А она, любопытная, все спрашивала — зачем это правило, откуда этот обычай, — и играла, как бог на душу положит… пока ее не охватила скука, а затем и недоуменное презрение, которое пропастью пролегло между ней и остальными.
    Она ненадолго притормозила возле аптеки «Рексол», чтобы рассмотреть стеллаж с книгами в бумажных обложках. Не останавливаясь на романах — слишком много было в них чепухи, — она выбрала брошюру «Обогати словарный запас за тридцать дней». Книжка и местная газета «Лидер» стоили ей тридцать семь центов.
    Она выходила из аптеки, когда к ней приблизились две фигуры.
    — Привет, — сказал один из них, хорошо одетый молодой человек. Это был продавец из магазина мужской одежды Фрюга; его спутник был ей незнаком. — Ты сегодня видела Гордона? Он тебя искал.
    — Я ему позвоню, — сказала она, продолжая идти. Ей был неприятен цветочный аромат, который вился за Эдди Тэйтом. От некоторых мужчин пахло одеколоном, и даже приятно, или вот Туини — тот пах, как свежее дерево. Но только не это… к этому она не испытывала ни капли уважения.
    — Чё читаешь? — спросил Тэйт, приглядываясь. — Какой–нибудь любовный романчик?
    Она смерила его взглядом в своей обычной манере: спокойно и не желая обидеть, всего лишь любопытствуя.
    — Хотела бы я знать насчет тебя наверняка…
    — Что ты имеешь в виду? — спросил Тэйт, напрягаясь.
    — Однажды я видела, как ты стоял у торгового причала с двумя моряками. Ты голубой?
    — Это мой двоюродный брат!
    — Гордон не голубой. Но он до того тупой, что даже не знает, что это такое; он считает, что ты очень стильный.
    Она во все глаза разглядывала несчастного Эдди Тэйта; его ужас забавлял ее.
    — А знаешь, как ты пахнешь? Ты пахнешь, как женщина.
    Его спутник, заинтересовавшись острой на язык девушкой, встал рядом и прислушивался.
    — Гордон на заправке? — спросила она Тэйта.
    — Мне–то откуда знать?
    — А ты разве там сегодня не тусовался? — Она прижала его к ногтю и не отпускала.
    — Заглянул на минутку. Он сказал, что, может, зайдет к тебе домой вечером. Сказал, что уже заходил в четверг, но тебя не было.
    Голос Тэйта стал удаляться, когда она пошла дальше, перекинув через руку плащ и не глядя ни на одного из них. На самом деле ей было наплевать на обоих. Она думала о доме. То удовольствие, тот подъем, который она испытала, подразнив «голубого», рассеивались, и наступала тоска.
    Входная дверь была не заперта. Мать готовила на кухне ужин. Во всех шести квартирах их дома что–то бряцало и шумело: работали телевизоры, играли дети.
    Она вошла и предстала перед отцом.
    Эд Рейнольдс — маленький и мускулистый, с торчащими, как проволока, седыми волосами — сидел в своем мягком кресле. Он впился пальцами в подлокотники и приподнялся, что–то бормоча и часто моргая. Пивная банка полетела на пол; смахнул он и пепельницу, и газету. Он был в кожанке, под которой виднелась майка, его потная и грязная хлопковая майка. Лицо и шея были в пятнах от смазки, и рабочие ботинки, стоявшие возле кресла, тоже были покрыты смазкой.
    — Привет, — сказала она; как обычно, его присутствие поразило ее, словно она видела его впервые.
    — Явилась не запылилась? — глаза его блестели, кадык ходил под дрожащими щетинистыми складками кожи. По дороге в спальню он шел за ней по пятам, семеня по ковру своими липкими носками.
    — Не надо, — сказала она.
    — Что «не надо»? Почему ты так поздно явилась? — не отставал он. — Небось заболталась с кем–нибудь из своих черномазых дружков?
    Она закрыла за собой дверь спальни и остановилась. За дверью слышалось его дыхание — низкий клекот, будто что–то застряло в металлической трубе. Не отрывая взгляда от двери, она переоделась в белую футболку и джинсы. Когда она вышла, он уже вернулся в свое кресло. Перед ним светился телевизор.
    Зайдя на кухню, она бросила матери:
    — Гордон звонил?
    На отца она старалась не смотреть.
    — Сегодня нет. — Миссис Роуз Рейнольдс нагнулась к дымящему в духовке казанку. — Пойди накрой на стол. Помоги хоть немного.
    Она металась туда–сюда между плитой и раковиной. Она, как и дочь, была худощава; то же заостренное лицо, глаза в постоянном движении; те же складки беспокойства вокруг рта. Только вот от своего деда — уже покойного, похороненного на кладбище часовни Лесного склона в Сан–Хосе, — Мэри Энн унаследовала прямоту и хладнокровное бесстрашие, которых недоставало матери.
    Заглянув в кастрюли, Мэри Энн сказала:
    — Я, пожалуй, уволюсь.
    — Святые небеса, — откликнулась мать, разрывая пакет замороженного горошка, — да неужели, зачем это?
    — Это мое дело.
    — Ты же знаешь, что до конца года Эд будет на неполной неделе. Если бы не его стаж…
    — Водопровод ломаться не перестанет. И его не сократят.
    Ей было плевать; удачи она ему не желала. Усевшись за стол, она открыла «Лидер» на колонке редактора.
    — Ты только послушай, до чего слабоумные бывают люди! Какой–то тип из Лос–Гатоса пишет, что Маленков — антихрист и Господь ниспошлет ангелов погубить его.
    Она перелистала на медицинскую колонку.
    — «Стоит ли беспокоиться, если на внутренней стороне губы у меня язвочка? Она не болит, но и не проходит». Да у него, наверное, рак.
    — Тебе нельзя бросать работу.
    — Я не Джейк, — сказала она, — не делай из меня Джейка.
    — Что еще за Джейк?
    — Он там пять лет проработал.
    Она нашла колонку с вакансиями и развернула газету.
    — Нет, конечно, я всегда могу выйти за Гордона и сидеть дома — шить, пока он латает проколотые шины. Солдатик форменный. Такой послушный. Помаши флажком, Джейк Гордон.
    — Ужин готов, — сказала мать. — Пойди скажи Эду.
    — Сама скажи. Я занята.
    Погруженная в чтение объявлений, она нашаривала ножницы. Вот, похоже, подходящее, и опубликовано первый раз.
    «Для розничной торговли требуется молодая женщина. Требования: коммуникабельность, привлекательная внешность, аккуратная одежда. Знание музыки — преимущество, но не решающее. Джозеф Р. Шиллинг, тел. МАЗ—6041, с 9 до 17».
    — Пойди позови его, — все повторяла мать, — я же тебе говорю; неужели нельзя помочь? Какой–то прок от тебя должен быть?
    — Перестань, — нервно ответила Мэри Энн. Она вырезала объявление и положила к себе в сумочку.
    — Вставай, Эд, — сказала она отцу. — Давай, просыпайся.
    Он сидел в кресле, и вид его заставил ее замереть в ужасе. Пиво пролилось на ковер, пятно росло на глазах. Она не хотела подходить к нему ближе и остановилась в дверях.
    — Помоги мне встать, — протянул он.
    — Нет.
    Ее подташнивало; она не могла даже думать о том, чтобы коснуться его. И вдруг она закричала:
    — Эд, давай! Вставай!
    — Вы ее только послушайте, — произнес он. Ясные, тревожные глаза остановились на ней. — Зовет меня Эдом. Почему бы ей не назвать меня папой? Или я ей не отец?
    Она засмеялась, сама того не желая, но сдержаться не было сил.
    — Господи. — Она задыхалась.
    — Прояви к отцу хоть какое–то уважение. — Он уже встал и подходил к ней. — Слышишь меня? Дамочка. Слушай сюда.
    — Даже не вздумай руки распускать, — сказала она и поспешила обратно на кухню, к матери. Она вынула из серванта тарелки. — Только дотронься до меня, сразу уйду. Скажи ему, чтоб не трогал меня, — попросила она мать. Вся дрожа, она стала накрывать на стол. — Ты же не хочешь, чтоб он меня трогал?
    — Оставь ее в покое, — сказала Роуз Рейнольдс.
    — Он что, пьяный? — вопрошала Мэри Энн. — Как можно напиться пивом? Это что — дешевле?
    И тут он в очередной раз поймал ее. Он схватил ее за волосы. Игра, старая страшная игра повторилась снова.
    Мэри Энн снова ощутила его пальцы на своей шее; маленькая, но очень сильная ручонка сдавливала основание ее черепа. Костяшки, впиваясь в кожу, пачкали ее; она чувствовала, как пятно разрастается и ширится, как грязь просачивается внутрь. Она закричала, но это было бессмысленно. И вот прогорклое пивное дыхание накатилось на нее волной — он силой поворачивал ее лицом к себе. Не выпуская из рук тарелок, она слышала, как скрипит его кожанка, как шевелится его тело. Она закрыла глаза и стала думать о другом: о чем–то хорошем и тихом; о том, что вкусно пахнет; о чем–то далеком и спокойном.
    Когда она открыла глаза, он уже отошел; теперь он сидел за столом.
    — Эй, — сказал он, когда жена подошла к нему с казанком, — смотри, какие у нее сисечки отросли.
    Роуз Рейнольдс ничего не ответила.
    — Растет девка, — буркнул он и подтянул рукава, чтобы поесть.
   

   

    

     Глава 3
    

    — Гордон, — сказала она.
    Но это был не Дэвид Гордон. Дверь открыла его мать. Она выглядывала в ночную мглу и смутно улыбалась стоящей на крыльце девушке.
    — Неужто Мэри Энн, — сказала миссис Гордон, — как мило.
    — А Дейв дома? — спросила она. Она была в джинсах и матерчатом плаще; из дома она ушла сразу после ужина. В ней еще было живо ощущение побега, а в сумочке лежало объявление.
    — Ты ужинала? — спросила миссис Гордон. Запах теплого ужина просачивался наружу. — Пойду наверх, посмотрю в его комнате — может, он еще не ушел.
    — Спасибо, — сказала она, дыша нетерпением, в надежде, что он все же дома, потому что так было бы куда удобнее; она могла бы пойти в «Королек» и одна, но с провожатым все–таки лучше.
    — Может, пройдешь, дорогая?
    Ей казалось естественным, что невеста сына должна зайти в дом; она придерживала дверь, но Мэри Энн стояла на месте.
    — Нет, — сказала она. У нее не было времени. Она была загнана в угол необходимостью действовать. Черт подери, подумала она, машины нет. Гараж Гордонов был пуст, значит, Дейва не было. Что ж, пусть так.
    — Кто там? — прозвучал радушный голос Арнольда Гордона, а вслед за голосом явился и он сам — с газетой и трубкой в руках, в тапочках на босу ногу. — Мэри, да проходи же; что с тобой, чего ты там стоишь?
    Пятясь вниз по лестнице, она сказала:
    — Дейва же дома нет? Впрочем, неважно. Я просто хотела узнать.
    — Неужели ты не зайдешь? Не порадуешь стариков? Мэри, послушай, может, угостишься тортом с мороженым и мы поболтаем?
    — Мы тебя так давно не видели, — добавила миссис Гордон.
    — До свидания, — сказала Мэри Энн.
    «Дорогая, — подумала она, — эта новая яйцерезка просто чудо. Обязательно возьмите ее, когда вы с Дэвидом заведете хозяйство. Дату еще не назначили? Положи себе еще мороженого».
    — Дейв на собрании Молодежной торговой палаты, — сказал Арнольд, выходя на крыльцо. — Как твои дела, Мэри? Как родители?
    — Хорошо, — сказала она, притворяя калитку. — Если спросит, я в «Корольке». Он знает.
    Засунув руки в карманы, она пошла в сторону «Ленивого королька».
    В баре столбом стоял дым; было не протолкнуться — всюду беспорядочно толпилась подвыпившая публика. Она протискивалась меж столиков, между людьми, сгрудившимися возле эстрады, — к пианино.
    За ним сидел Пол Нитц — пианист, игравший в перерывах между выступлениями. Откинувшись, он уставился в пространство — худой, косматый блондин с потухшей сигаретой во рту — и ударял по клавишам длинными пальцами. Не выходя из своего транса, он улыбнулся девушке.
    — Послышалось мне, — чуть слышно напел он. — Бадди Болден сказал…[97]
    В музыкальную ткань он тут же вплел отголосок старого мотива дикси. Обработанная и оборванная ниточка затерялась в основной теме — би–боповой композиции «Сон».
    Несколько фанатов, собравшихся возле фортепьяно, вслушивались в бормотание Нитца. Полуприкрыв глаза, он кивнул одному из них; на лице слушателя изобразился ответ, и оба понимающе закивали.
    — Да, — сказал Нитц, — думаю, я слышал его так же ясно, как теперь вижу тебя. Хочешь новость, Мэри?
    — Какую? — спросила она, облокачиваясь на пианино.
    — Нос течет.
    — На улице холодно, — сказала она, потирая нос краем ладони. — Он будет петь? Скоро?
    — Холодно, — эхом отозвался Нитц.
    Он кончил играть, и его немногочисленные поклонники отшвартовались от фортепьяно. Основная публика терпеливо ожидала начала выступления возле эстрады.
    — Тебе–то что? — спросил он. — Тебя здесь уже не будет. Малолетка. Мир полон малолеток. А когда я играю, тебе не все равно? Ты приходишь послушать меня?
    — Конечно, Пол, — отозвалась она с симпатией.
    — Я — прореха. Еле слышная прореха.
    — Точно, — сказала она, усаживаясь рядом с ним на банкетку. — А иногда и вовсе неслышная.
    — Я — музыкальная пауза. Между великими моментами.
    Она немного успокоилась и оглядывала бар, присматриваясь к посетителям, прислушиваясь к разговорам.
    — Хорошая здесь компания сегодня.
    Нитц передал ей остатки своего потухшего косяка.
    — Хочешь? Возьми, преступи закон, пади на самое дно.
    Она бросила косяк на пол.
    — Я хочу с тобой посоветоваться.
    Все равно она уже здесь.
    Вставая, Нитц произнес:
    — Не сейчас. Мне нужно в туалет. — Он двинулся неуверенной походкой. — Сейчас вернусь.
    Оставшись одна, Мэри без энтузиазма бренчала по клавишам и ждала, когда Пол вернется. С ним ей, по крайней мере, было спокойно; она могла спросить у него совета, потому что он ничего от нее не требовал. Увязший в собственных навязчивых идеях, он делал короткие перебежки от «Королька» к своей однокомнатной квартире и обратно, читал вестерны в бумажных обложках и конструировал би–боповые композиции на фортепьяно.
    — А где твой дружок? — спросил он, вернувшись и усаживаясь рядом с ней. — Ну, тот парнишка в спецовке.
    — Гордон. Он на собрании Молодежной торговой палаты.
    — А ты знаешь, что я когда–то состоял в Первой баптистской церкви города Чикала, штат Арканзас?
    Прошлое Мэри Энн не интересовало; порывшись в сумочке, она достала вырезанное из «Лидера» объявление.
    — Вот, — сказала она, подсовывая его Нитцу. — Что скажешь?
    Прежде чем вернуть ей объявление, он невероятно долго изучал его.
    — У меня уже есть работа.
    — Да не тебе. Для меня. — Она в нетерпении убрала листок и закрыла сумочку.
    Это определенно был новый магазин пластинок на Пайн–стрит; она обратила внимание, что там идет ремонт. Но до завтра она не могла пойти туда, и напряжение начинало ее утомлять.
    — Я был добрым прихожанином, — продолжал Нитц, — но потом отвернулся от бога. Это случилось совершенно внезапно. Я был среди спасенных, и вдруг… — он фаталистически пожал плечами, — что–то подвигло меня подняться и отвергнуть Христа. Все это было очень странно. Еще четверо прихожан последовали за мной на алтарь. Какое–то время я разъезжал по Арканзасу, выступал с антирелигиозными проповедями. Бывало, я шел по пятам за караванами Билли Санди[98]. Я был эдакий скоромный Нитц.
    — Я пойду туда, — сказала Мэри Энн, — завтра утром, раньше всех. Там просят позвонить, но я знаю, где это. С такой работой я отлично справлюсь.
    — Это точно, — согласился Нитц.
    — И смогу разговаривать с людьми… вместо того чтобы сидеть в офисе и выстукивать письма. Магазин пластинок — отличное место; постоянно что–то происходит. Все время что–то случается.
    — Тебе повезло, что Итона сейчас нет, — сказал Нитц. Тафт Итон был владельцем «Королька».
    — Я его не боюсь.
    Через комнату пробирался негр, и, сидя на банкетке возле пианино, она вдруг вся встрепенулась и распрямилась. И забыла о присутствии Нитца, потому что явился он.
    Это был крупный мужчина с иссиня–черной кожей, очень блестящей и — как ей представлялось — очень гладкой. Сутулый и мускулистый, он тяжело двигался; в нем угадывалась личность простая и сильная; глядя на него, она улавливала его флюиды даже издалека. Волнистые густые волосы с маслянистым блеском; солидная шевелюра, требующая тщательного ухода. Он кивком поприветствовал несколько пар, поклонился людям, ожидающим возле эстрады, и прошел — целая гора собственного достоинства.
    — А вот и он, — сказал Нитц.
    Она кивнула.
    — Это Карлтон Б. Туини, — добавил Нитц, — певец.
    — Какой большой, — сказала она, не спуская с него взгляда. — Боже мой, ты только посмотри. — Она жадно пожирала, ощупывала его глазами. — Да он же грузовик может поднять.
    Прошла уже неделя; она заприметила его шестого числа, в день, когда он давал свой первый концерт в «Корольке». Он, говорили, приехал из Ист–Бэй, где выступал в клубе «Эль Серрито». Все это время она изучала, оценивала, поглощала его издали, как только могла.
    — Все еще хочешь познакомиться? — спросил Нитц.
    — Да, — сказала она и вздрогнула.
    — Да ты сегодня точно под хмельком.
    Она нетерпеливо пихнула Нитца локотком.
    — Спроси его, не хочет ли он посидеть с нами. Ну же — прошу тебя.
    Он подходил к пианино. Он узнал Нитца, и тут его огромные черные глаза остановились на ней; она почувствовала, что он увидел ее, принял во внимание ее присутствие. Она снова вздрогнула, как будто ее окатили холодной водой. На мгновение она закрыла глаза, а когда открыла — его уже не было. Он прошел дальше с коктейлем в руках.
    — Привет, — не слишком убедительно начал Нитц, — присаживайся.
    Туини замер.
    — Мне нужно позвонить.
    — На секунду, чувак.
    — Не, нужно пойти позвонить, — в голосе его слышалась усталая важность. — Есть, знаешь ли, неотложные дела.
    Нитц сказал, обращаясь к Мэри Энн:
    — Гольф с президентом.
    Она встала, уперлась руками в крышку пианино и, наклонившись вперед, произнесла:
    — Садитесь.
    Он внимательно посмотрел на нее.
    — Проблемы, — сказал он и наконец нашел возле ближайшего столика свободный стул. Подтащив его одним движением руки, он сел прямо перед ней. Она медленно отстранилась, ощущая его близость, сдерживая свой голод; сознавая, что остановился он из–за нее. Так что не зря она сюда пришла. Заполучила его, хотя бы ненадолго.
    — Что за проблемы? — поинтересовался Нитц.
    Вид у Туини стал еще более озабоченным.
    — Я живу на четвертом этаже. А прямо надо мной — водогрей, который подает горячую воду всему зданию. — Изучая свой маникюр, он продолжал: — Днище у него проржавело и дало течь. Течет прямо на газовые горелки и мне на пол, — с раздражением объяснил он, — всю мебель мне попортит.
    — Хозяйке позвонил?
    — Ясное дело. — Туини нахмурился. — Водопроводчик должен вот–вот прийти. Обычная волокита. — Он уныло замолк.
    — Ее зовут Мэри Энн Рейнольдс, — сказал Нитц, указывая на девушку.
    — Приятно познакомиться, мисс Рейнольдс. — Туини церемонно кивнул.
    — Вы очень круто поете, — ответила Мэри Энн.
    Его темные брови шевельнулись.
    — О? Спасибо.
    — Я прихожу сюда при каждой возможности.
    — Спасибо. Да. Мне кажется, я вас уже видел. И даже не один раз, — сказал он, вставая. — Нужно пойти позвонить. Не могу же я допустить, чтоб мой диван погиб.
    — Импортный тасманский мохер, — пробормотал Нитц, — исчезающий вид, хер пушистый обыкновенный.
    Туини уже поднялся.
    — Рад знакомству, мисс Рейнольдс. Надеюсь, еще увидимся, — и он удалился по направлению к телефонной будке.
    — Зеленый хер пушистый, — добавил Нитц.
    — Да что с тобой? — потребовала объяснений Мэри Энн. Провокационный бубнеж Нитца раздражал ее. — Я читала, как однажды водогрей взорвался и погибла куча детей.
    — Ты читала это в рекламе. В рекламе благоразумия. Семь симптомов рака. Ну почему я не застраховал свою крышу? — Нитц зевнул. — Используйте алюминиевые трубы… не пропускают садовых вредителей.
    Мэри Энн следила за Туини, но его уже не было видно; дымка поглотила его. Она гадала, каково это — знать такого человека, быть рядом с таким великаном.
    — Зря ты это, — произнес Нитц.
    — Что зря?
    — Насчет него. Я вижу, как ты на него смотришь… Пошло–поехало. Новый план.
    — Какой план?
    — Как всегда. Ты в своем плаще, руки в карманах. Стоишь себе где–нибудь с этаким озабоченным видом. Ждешь, когда кто–то появится. Что тебе неймется, Мэри? Ты достаточно умна; можешь сама о себе позаботиться. Тебе не нужен храбрый портняжка, чтоб тебя защищать.
    — В нем есть стать, — сказала она. Она продолжала смотреть; он должен был появиться снова. — Это вызывает уважение. Стать и достоинство.
    — А отец у тебя какой?
    Она пожала плечами:
    — Не твое дело.
    — Мой отец пел мне колыбельные.
    — Ну, — сказала она, — очень мило.
    — В таком духе, — бормотал Нитц, — мама, мама, мама… — Он пел все тише, словно проваливаясь в сон. — Вижу я свой гробик, мама. Бух, ух–ох. — Он постучал по клавишам монеткой. — А теперь сыграем это. Ага.
    Мэри Энн недоумевала, как это Нитц может клевать носом, когда вокруг столько поводов для беспокойства. Нитц, похоже, полагал, что все должно складываться само собой. Она ему завидовала. Она вдруг пожалела, что не может хотя бы ненадолго отпустить поводья, расслабиться настолько, чтобы отрадные иллюзии овладели и ею.
    Внезапно ей послышались отголоски давнишнего ритма, жуткой колыбельной. Она никак не могла забыть ее.
    …коль суждено уснуть и не проснуться…
    — Ты не веришь в бога? — спросила она Нитца.
    Он открыл один глаз.
    — Я во все верю. В бога, в Соединенные Штаты, в гидроусилитель руля.
    — Толку от тебя мало.
    Карлтон Туини снова появился в углу бара. Он болтал с завсегдатаями; сдержанный и гордый, передвигался он от столика к столику.
    — Не обращай на него внимания, — пробурчал Нитц, — сейчас он уйдет.
    Карлтон Туини приблизился, и она снова вся сжалась. Нитц излучал осуждение, но ей было глубоко наплевать; для себя она уже все решила. И вот она вскочила — быстро, в одно движение.
    — Мистер Туини, — выпалила она, и в голосе ее звучали, видимо, все ее чувства, потому что он остановился.
    — Да, мисс Мэри Энн?
    Она вдруг занервничала.
    — Как… ваш водогрей?
    — Не знаю.
    — А что сказала хозяйка? Вы разве ей не звонили?
    — Да, звонил. Но не застал ее.
    Затаив дыхание от страха, что он вот–вот уйдет, она не отступала:
    — Ну и что же вы намерены делать?
    Губы его скривились, а глаза медленно подернулись поволокой. Повернувшись к Полу Нитцу, по–прежнему развалившемуся на банкетке возле пианино, он спросил:
    — Она всегда такая?
    — По большей части. Мэри живет во вселенной протекающих горшков.
    Она покраснела.
    — Я думаю о тех, кто живет внизу, — защищалась она.
    — О ком? — не понял Туини.
    — Вы же на самом верхнем этаже, не так ли? — Она еще не потеряла его, но он уже начинал ускользать. — Вода просочится к ним и испортит им стены и потолки.
    Туини двинулся дальше.
    — Пусть судятся с хозяйкой, — сказал он, закрывая тему.
    — А когда вы закончите выступление? — спросила Мэри Энн, поспевая за ним.
    — Через два часа, — ухмыльнулся он, глядя на нее сверху вниз.
    — Два часа! Да они к тому времени, может, уже помрут.
    Ей предстало видение хаоса: бьющие вовсю гейзеры, расколотые доски, а поверх всего — треск пожара.
    — Лучше бы вам пойти туда прямо сейчас. А споете потом. А то нечестно получится по отношению к соседям. Может, там дети внизу. Есть у них дети?
    Туини все это уже не забавляло, а начинало раздражать; он не любил, когда ему указывали, что делать.
    — Благодарю за участие.
    — Идемте.
    Она уже все придумала.
    Он с холодным недоумением уставился на нее.
    — О чем это вы, мисс Мэри Энн?
    — Идем! — Она схватила его за рукав и потянула к двери. — Где ваша машина?
    Туини вознегодовал:
    — Я вполне в состоянии разобраться без вашей помощи.
    — На парковке? Ваша машина на парковке?
    — У меня нет машины, — угрюмо признался он; его желто–кремовый «Бьюик» — кабриолет недавно был изъят за неуплату кредита.
    — А далеко ваш дом?
    — Недалеко. Квартала три–четыре.
    — Тогда пройдемся. — Она твердо решила не отпускать его дальше, чем на расстояние вытянутой руки, и в своей настойчивости проглотила его проблему целиком.
    — А вы что, тоже пойдете? — спросил он.
    — Разумеется, — ответила она на ходу.
    Туини неохотно пошел за ней.
    — В вашем участии нет необходимости.
    Идя за ней, он как будто стал еще больше, еще выше и прямее. Он был потревоженным государством. Он был империей, чьи границы нарушил враг. Но она заставила его действовать; она, нуждаясь в нем, принудила его с собой считаться.
    Держа раскрытой входную дверь, она сказала:
    — Не будем терять времени. Вот вернемся, и тогда вы споете.
   

   

    

     Глава 4
    

    Они плелись по торговой части трущоб, и сказать обоим особо было нечего. Магазины, к этому времени уже закрытые, уступили место частным домам и многоквартирным зданиям. Дома были старыми.
    — Это район для цветных, — сказал Туини.
    Мэри Энн кивнула. Ее возбуждение схлынуло; она чувствовала себя уставшей.
    — Я живу в районе для цветных, — повторил Туини. — Кроме шуток.
    Он с любопытством взглянул на нее.
    — Вы всегда так суетитесь, мисс Мэри Энн?
    — Я перестану суетиться, — сказала она, — когда сочту нужным.
    Он громко рассмеялся:
    — Я никогда не встречал таких, как вы.
    Теперь, когда они покинули «Королек», он держался не так официально; его сдержанность уступила место открытости. От этой прогулки по пустынному вечернему тротуару Туини даже начинал получать удовольствие.
    — Вы любите музыку, верно? — спросил он.
    Она пожала плечами:
    — Конечно.
    — Мы с Нитцем не особенно ладим. Он предпочитает играть самый обычный популярный джаз. А я, как вы, возможно, заметили, стараюсь привносить в свои песни более изящные музыкальные формы.
    Мэри Энн слушала, но слов почти не разбирала. Глубокий голос Туини придавал ей уверенности; он отчасти рассеивал ее смущение, и этого было достаточно.
    Присутствие негров ее всегда успокаивало. В их мире было как будто больше тепла и меньше напряжения, чем у нее дома. Ей всегда было легко разговаривать с чернокожими; они были похожи на нее. Они тоже были аутсайдерами и жили в своем отдельном, обособленном мирке.
    — Вас тоже много куда не пускают, — громко сказал она.
    — Вы о чем?
    — Но вы такой талантливый. Каково это — уметь петь? Вот бы я могла делать что–то подобное.
    Она вспомнила о спрятанном в сумочке объявлении, и ее беспокойство усилилось.
    — А вы где–нибудь учились? В колледже?
    — В консерватории, — отозвался Туини. — Способности к музыке у меня нашли довольно рано.
    — А вы тоже состояли в баптистской церкви?
    Туини сдержанно рассмеялся:
    — Нет, конечно.
    — А где вы родились?
    — Здесь, в Калифорнии. Я решил остаться тут на постоянное жительство. Калифорния — богатый штат… с неограниченными возможностями, — в подтверждение этой мысли он указал на рукав своего пиджака. — Этот костюм сшили специально для меня. Скроили и подогнали в солидной фирме в Лос–Анджелесе.
    Он пробежался пальцами по шелковому галстуку с ручной росписью.
    — Одежда — это важно.
    — Почему?
    — Людям видно, что у тебя есть вкус. Одежда — это первое, на что обращаешь внимание. Вы как женщина должны быть в курсе.
    — Да, пожалуй.
    Однако ее это мало волновало; для нее одежда была всего лишь обязанностью, накладываемой обществом, — такой же, как гигиена и приличное поведение.
    — Приятный вечер, — заметил Туини. Он обогнул ее, чтобы идти по внешней стороне тротуара, — жест джентльменской заботы. — У нас в Калифорнии погода просто превосходная.
    — А в других штатах вы бывали?
    — Конечно.
    — Вот бы я могла отправиться куда–нибудь, — сказала Мэри Энн.
    — Когда побываешь в нескольких больших городах, начинаешь понимать одну фундаментальную вещь. Все они похожи один на другой.
    Она приняла эти слова, но ее стремление от этого не угасло.
    — Я бы хотела уехать куда–нибудь, где получше, — выразиться более внятно она была неспособна, да и сама идея была не яснее. — Но где лучше? Назовите мне какое–нибудь приятное место, где живут приятные люди.
    — В Нью–Йорке есть свое очарование.
    — А люди там приятные?
    — В Нью–Йорке прекрасные музеи и оперные театры — одни из лучших в мире. Люди там культурные.
    — Понятно.
    Сойдя с тротуара, Туини сказал:
    — А вот и мой дом, — при виде старого, обветшавшего здания он заметно скис. — Смотреть особо не на что, но… хорошей музыкой много не заработаешь. Артисту приходится выбирать между коммерческим успехом и своими принципами.
    Темная внешняя лестница вела из двора на третий этаж. Мэри Энн могла только осязать свой путь во мраке; впереди шел Туини, слева был собственно дом. Они проскользнули мимо бочки с дождевой водой, полной размокших газет. Далее следовал целый ряд бочонков из–под масла, затем — лестница. Деревянные ступени стонали и прогибались под ее ногами; она вцепилась в перила и не отставала от Туини.
    В квартире было сумрачно; Туини провел ее через коридор на кухню. Она с любопытством огляделась — вокруг было скопление мебели и каких–то предметов, но ни различить, ни понять толком, что к чему, она не смогла. И тут включился свет.
    — Извините за беспорядок, — пробормотал Туини. Он оставил ее в кухне, а сам стал, по–кошачьи осматриваясь, бродить из комнаты в комнату. Имущество его было вроде как цело: рубашки не своровали, гардины не потревожили, виски не выпили.
    На кухне поблескивала лужица; сырой линолеум свидетельствовал о недавней катастрофе. Однако водогрей был починен, последствия ликвидированы.
    — Отлично, — сказал Туини, — поработал» на совесть.
    Мэри Энн, поняв, что тревога оказалась ложной, присмирела и бродила по квартире, рассматривала книжные полки, выглядывала из окон. Квартира располагалась очень высоко; отсюда было видно весь город. Вдоль горизонта бежали яркие желтые огни.
    — А что это за огни? — спросила она Туини.
    — Дорога, наверное, — безучастно ответил он.
    Мэри Энн вдохнула слегка затхлый аромат квартиры.
    — Интересно у вас тут все устроено. Никогда такого не видела. Я пока живу с родителями. Здесь можно почерпнуть массу идей для моего собственного дома… понимаете?
    Прикуривая сигарету, Туини произнес:
    — Что ж, я оказался прав.
    — Похоже, водопроводчик уже приходил.
    — Не о чем было беспокоиться.
    — Простите, — потерянно произнесла она, — я просто думала о соседях снизу. Я как–то читала… в общем, это была реклама страховой компании, и там говорилось про водогрей, который взорвался.
    — Теперь, коль уж пришли, можете и плащ снять.
    Она сняла плащ и бросила его на подлокотник кресла.
    — Похоже, я напрасно увела вас из «Королька».
    Засунув руки в задние карманы джинсов, она вернулась к окну.
    — Пива?
    — Пожалуй, — она кивнула, — спасибо.
    — Пиво восточное, — Туини налил ей стакан, — садитесь.
    Она присела, неловко держа стакан. Стакан был холодным и запотевшим; по его стенкам ползли капли.
    — Вы даже не знаете, живет ли внизу хоть кто–нибудь, — сказал Туини. Он высказал мысль и намерен был развить ее. — С чего вы взяли, что внизу кто–то есть?
    Уставившись в пол, Мэри Энн пробормотала:
    — Не знаю, я просто так подумала.
    Туини уселся на край захламленного стола; теперь он начальственно возвышался над ней. По сравнению с ним девушка казалась совсем хрупкой и очень молоденькой. В своих джинсах и хлопковой футболке она вполне сошла бы за подростка.
    — Сколько вам лет? — спросил Туини.
    Ее губы едва шевельнулись:
    — Двадцать.
    — Да вы еще совсем девочка.
    Так оно и было. Она и ощущала себя маленькой девочкой. Она кожей чувствовала его насмешливый взгляд. Было ясно, что ее ждет суровое испытание — ей собирались прочесть нотацию. Наставить на путь истинный.
    — Вам нужно расти, — сказал Туини, — вам предстоит многому научиться.
    Мэри Энн всколыхнулась.
    — Святые небеса, а я что, не знаю? Я и хочу многому научиться.
    — Вы здесь живете?
    — Естественно, — с горечью отозвалась она.
    — Учитесь?
    — Нет. Работаю на дурацкой фабрике разваливающейся хромированной мебели.
    — Кем?
    — Стенографисткой.
    — Вам нравится эта работа?
    — Нет.
    Туини разглядывал ее.
    — У вас есть какой–нибудь талант?
    — Что вы имеете в виду?
    — Вам нужно какое–нибудь творческое занятие.
    — Я просто хочу уехать куда–нибудь, где вокруг были бы люди, от которых не ждешь подвоха.
    Туини встал и включил радио. Гостиная наполнилась голосом Сары Вон[99].
    — Видно, досталось вам по жизни, — сказал он, возвращаясь в свою выгодную позицию.
    — Не знаю. Со мной не было ничего такого уж ужасного. — Она пригубила пиво. — А почему восточное пиво дороже, чем западное?
    — Потому что у него более тонкий вкус.
    — А я думала, может, из–за стоимости доставки.
    — Думали? — На его лицо снова вернулась высокомерная улыбочка.
    — Видите ли, у меня не было возможности выяснить. Откуда вы обычно узнаете такие вещи?
    — Жизненный опыт в различных областях. Постепенно, с годами приобретаешь изысканный вкус. А для кого–то что восточное пиво, что западное — никакой разницы.
    Мэри Энн пиво вообще не нравилось. Она нехотя потягивала из своего стакана, смутно сожалея, что она так молода, так мало видела и еще меньше сделала. Было очевидно, насколько она обыкновенная по сравнению с Карлтоном Туини.
    — А каково это — быть певцом?
    — В искусстве, — объяснял Туини, — духовное удовлетворение важнее материального успеха. Американское общество интересуют только деньги. Кругом поверхностность.
    — Спойте мне что–нибудь, — вдруг сказала Мэри Энн и, смутившись, добавила: — Ну, то есть мне хотелось бы, чтоб вы спели.
    — Что, например? — Он поднял бровь.
    — «Мальчика на побегушках»[100]. — Она улыбнулась. — Мне нравится эта песня… вы пели ее однажды в «Корольке».
    — Значит, это ваша любимая?
    — Мы однажды, сто лет назад, пели ее в школе на концерте средних классов.
    Мысли ее закружились вокруг школьных лет, когда она в матроске и шотландской клетчатой юбочке строилась в покорную шеренгу, шагавшую от одного класса к другому. Цветные мелки, внеклассная работа, учебные тревоги во время войны…
    — Тогда, во время войны, было лучше, — решила она. — Почему сейчас не так?
    — Какой войны?
    — С наци и япошками. Вы там были?
    — Я служил на Тихом океане.
    — Кем? — сразу заинтересовалась она.
    — Санитаром в госпитале.
    — И как, это интересно — работать в госпитале? А как вы туда попали?
    — Записался добровольцем.
    Свое участие в войне он оценивал не слишком высоко. Он кем начал, тем и кончил: денежное довольствие в двадцать один доллар в месяц.
    — А что нужно, чтобы стать медбратом?
    — Пойти на курсы, как везде.
    Лицо Мэри Энн запылало.
    — Это, наверно, так чудесно — посвятить свою жизнь по–настоящему важному делу. Такому, как уход за больными.
    — Купать больных стариков. Веселого мало, — произнес Туини с миной отвращения на лице.
    Интерес Мэри Энн угас.
    — Да уж, — согласилась она, разделяя его неприязнь, — это бы мне вряд ли понравилось. Но ведь это не все время так? В основном–то занимаешься тем, что лечишь людей.
    — А что такого хорошего было в войну? — поинтересовался Туини. — Вы же, девушка, и войны–то никогда не видели. Вы не видели, как убивают. А я видел. Война — та еще гадость.
    Она, конечно, не это имела в виду. Она говорила о единодушии, сплотившем всех в военные годы; о том, что люди на время забыли о своих склоках и раздорах.
    — Мой дед умер в сороковом, — громко сказала она. — Он вел карту военных действий, большую настенную карту. Вкалывал в нее булавки.
    — Да, — согласился Туини; его это не впечатлило.
    Ее же это трогало до глубины души, потому что для нее дед был человеком чрезвычайно важным; он заботился о ней.
    — Он объяснял мне про Мюнхен и чехов, — сказала она, — он очень любил чехов. А потом он умер. Мне было… — она подсчитала в уме, — мне было семь лет.
    — Совсем маленькая, — пробормотал Туини.
    Дедушка Рейнольдс любил чехов, а она любила его; быть может, он был единственным человеком, к которому она была по–настоящему привязана. Отец — тот был не человек, а сплошная опасность. С той самой ночи, когда она поздно вернулась домой и он поймал ее в гостиной, поймал не в шутку, а всерьез. С той самой ночи она боялась. А он, ухмыляющийся человечек, знал это. И это доставляло ему удовольствие.
    — Эд работал на оборонном предприятии в Сан–Хосе, — сказала она, — а дедушка дома сидел, он был старенький. Раньше у него было ранчо в долине Сакраменто. Он был высокий, — она чувствовала, что плавает, путается в собственных мыслях. — Помню еще, как он поднимал меня и кружил высоко над землей. Машину он водить не мог по старости; а когда был молодым — ездил на лошади, — глаза ее зажглись, — и он носил жилетку и серебряное кольцо, которое купил у индейца.
    Туини поднялся и ходил по комнате, опуская жалюзи. Он наклонился над Мэри Энн, чтобы дотянуться до окна, возле которого она сидела. От него пахло пивом, накрахмаленным бельем и мужским дезодорантом.
    — Ты симпатичная девушка.
    Она чуть встряхнулась.
    — Я слишком тощая.
    — Уж точно не страшненькая, — повторил он, смотря на ее ноги. Она инстинктивно поджала их под себя. — Тебе это известно? — продолжал он странным хриплым голосом.
    — Может быть.
    Ее как судорогой пробило… ведь уже поздно. Завтра утром нужно встать пораньше; когда она пойдет по объявлению, надо быть свежей и бодрой. Думая об этом, она вцепилась в сумочку.
    — Ты дружишь с Нитцем? — спросил Туини.
    — Пожалуй.
    — Он тебе нравится?
    Он сидел, весь расслабившись, лицом к ней.
    — Тебе нравится Нитц? Отвечай.
    — Ну, ничего такой, — сказала она; ей было неловко.
    — Он маленький, — глаза его заблестели, — уверен, что ты предпочитаешь мужчин покрупнее.
    — Нет, — раздраженно сказала она, — мне все равно.
    У нее начинала болеть голова, а близость Туини почти угнетала. И ей был отвратителен запах пива — он напоминал об Эде.
    — А почему вы здесь не убираетесь? — спросила она, отодвигаясь от него подальше. — Бардак–то какой, повсюду мусор.
    Он откинулся назад, и его лицо опало.
    — Ужасно. — Она встала и взяла плащ и сумочку. Квартира больше не представляла для нее интереса — он сам все тут испортил.
    — Здесь воняет, — сказала она, — все захламлено, и проводка наверняка плохая.
    — Да, — согласился Туини, — проводка плохая.
    — Так почему ж не починить? Это ведь опасно.
    Туини ничего не ответил.
    — А кто здесь убирается? — допытывалась она. — Почему бы вам не нанять уборщицу?
    — Ко мне приходит одна женщина.
    — Когда?
    — Время от времени.
    Он посмотрел на свои часы, усыпанные каменьями.
    — Пора нам и возвращаться, мисс Мэри Энн.
    — Да уж. Мне завтра рано вставать.
    Она смотрела, как он пошел за пиджаком; он снова прятался в свой панцирь, и это была ее вина.
    — Я рада, что ваш водогрей в порядке, — сказала она, как будто извиняясь.
    — Спасибо.
    Когда они шли по темной ночной улице, Мэри Энн сказала:
    — Завтра я иду искать работу.
    — Вот как.
    — Хочу попасть в магазин пластинок.
    Она чувствовала, что ему неинтересно, и ей хотелось вернуть его внимание.
    — В тот, новый, который еще только откроется.
    От порыва ветра она вдруг затряслась.
    — Что с вами?
    — Носовые пазухи. Думаю, нужно сходить и прочистить их. А то болят, когда температура меняется.
    — Сами доберетесь? — спросил он. Они подходили к концу торгового района; впереди, на улице закрытых магазинов, уже виднелся «Королек».
    — Да, — сказала она, — пойду домой и лягу спать.
    — Спокойной ночи, — произнес Туини и двинулся дальше.
    — Пожелайте мне удачи! — крикнула она вслед, внезапно почувствовав, что удача ей необходима. Подступало одиночество, и ей пришлось пересилить себя, чтоб не метнуться за ним.
    Туини помахал рукой и пошел дальше. Она постояла, с тревогой смотря на его удаляющуюся фигуру, затем покрепче сжала сумочку и повернула в сторону дома.
   

   

    

     Глава 5
    

    В восемь тридцать следующего утра Мэри Энн зашла в телефонную будку молочного магазина Эйкхольца и позвонила в офис «Готовой мебели Калифорнии». Трубку взял Том Болден.
    — Мне нужно поговорить с Эдной, — сказала Мэри Энн.
    — Что? Кого вам надо?
    Когда ей удалось добиться миссис Болден, Мэри Энн объяснила:
    — Простите, но я не смогу прийти сегодня на работу. У меня начались месячные, а я всегда их тяжело переношу.
    — Понятно, — произнесла миссис Болден нейтральным тоном, в котором не слышалось ни сомнений, ни уверенности, лишь приятие неизбежного. — Что ж, ничего не поделаешь. Завтра ты встанешь на ноги?
    — Я буду держать вас в курсе, — пообещала Мэри Энн, вешая трубку. Идите вы к черту, подумала она. Вместе со своей фабрикой и хромовыми стульями.
    Она вышла из молочного. Цокая каблуками, она быстро шла по тротуару, уверенная в том, что все выбрала правильно — и прическу, и укладку, и ненавязчивый макияж, и духи. Два часа ушло у нее на то, чтобы привести себя в порядок; она съела только тост с яблочным пюре и выпила чашку кофе. Она была на взводе, но ничего не боялась.
    Новый магазин пластинок раньше был салоном «Букеты и подарки». Плотники вовсю обустраивали помещение, монтировали в потолки встроенные лампы, стелили ковры. Электрик затаскивал проигрыватели из припаркованного рядом фургона. Повсюду стояли ящики с пластинками. В глубине двое рабочих крепили плиты звуконепроницаемого материала к потолку еще не достроенных будок для прослушивания. А заправлял всем этим пожилой мужчина в твидовом костюме.
    Она перешла улицу и медленно попятилась, стараясь разглядеть нависшую над плотниками фигуру. Размахивая тростью с серебряным набалдашником, мужчина расхаживал туда–сюда, давал инструкции, устанавливал порядки. Он ходил так, будто земля возникала из небытия под его ногами. Из вороха тканей, досок, проводов, плитки он создавал свой магазин. Было интересно наблюдать, как работает этот большой человек. Это и есть Джозеф Р. Шиллинг? Хватит околачиваться, решила она и пошла к дверям. Еще не было и девяти.
    Зайдя внутрь, она внезапно почувствовала, что пустоты улицы как не бывало — тут вовсю кипела бурная деятельность. Все предметы здесь, казалось, были такими крупными и важными. Она ощутила сгустившуюся атмосферу, бодрящее напряжение, которое так много для нее значило. Она уже рассматривала свежесколоченный прилавок, когда мужчина в твидовом костюме бросил на нее взгляд.
    — Вы мистер Шиллинг? — спросила она, слегка напуганная.
    — Так точно.
    Вокруг стучали молотками плотники; было даже шумнее, чем на мебельной фабрике. Она сделала глубокий вдох, с удовольствием втянув в себя запах опилок и новых нехоженых ковров.
    — Мне нужно с вами поговорить, — сказала она, все больше удивляясь. — Это ваш магазин? А зачем столько стекла?
    Рабочие заносили оконное стекло в глубь магазина.
    — На будки для прослушивания, — ответил он. — Пройдемте в офис. Там разговаривать удобней.
    Она неохотно оставила свой наблюдательный пост и пошла за ним следом через коридор, по лестнице, ведущей в подвал и в заднюю комнату. Он закрыл дверь и повернулся к ней.
    Первым побуждением Джозефа Шиллинга было отослать девушку домой. Она определенно была слишком молода, не старше двадцати. Но он был заинтригован. Девушка была необычайно привлекательна.
    Перед ним стояла маленькая, пожалуй, даже тощая девчушка с каштановыми волосами и бледными, почти соломенного цвета глазами. Его очаровала ее шея — длинная и гладкая, как на портретах Модильяни. Маленькие ушки с большими кольцами золотых сережек не алели ни чуточку. Безупречно чистая, с легким загаром кожа. Никакого акцента на сексуальности; ее тело не было излишне развитым, в нем был даже некоторый аскетизм, необычная, освежающая строгость линий.
    — Вы ищете работу? — спросил он. — Сколько вам лет?
    — Двадцать, — ответила она.
    Шиллинг потер ухо и задумался.
    — Какой у вас опыт?
    — Восемь месяцев я работала в приемной кредитного общества, так что привыкла иметь дело с людьми. А потом я год с лишним печатала под диктовку. Я профессиональная машинистка.
    — Это мне без надобности.
    — Не глупите. Вы что, только за наличные собираетесь торговать? И даже кредит открывать не станете?
    — Вся бухгалтерия будет в другом месте, — сказал он. — А вы решили, что именно так и нужно себя вести, когда нанимаешься на работу?
    — Я не нанимаюсь. Я ищу работу.
    Шиллинг задумался, но разницы так и не понял.
    — Что вы знаете о музыке?
    — Все, что нужно знать.
    — Вы имеете в виду популярную музыку. А что вы скажете, если я спрошу вас, кто такой Дитрих Букстехуде[101]? Вам знакомо это имя?
    — Нет, — просто ответила она.
    — Значит, вы ничего не смыслите в музыке. Вы попусту тратите мое время. Вы только и знаете, что песенки из хит–парада.
    — А хиты у вас продавать и не получится, — заметила девушка, — во всяком случае, в нашем городе.
    — Почему это? — спросил удивленный Шиллинг.
    — Хэнк — один из самых толковых закупщиков в поп–индустрии. Люди приезжают сюда из Сан–Франциско за пластинками, которых им не удалось достать в Лос–Анджелесе.
    — А здесь находят?
    — Обычно да. Всем, конечно, не угодишь.
    — Откуда вам столько известно про этот бизнес?
    Девушка мимолетно улыбнулась.
    — А вы считаете, что я хорошо в нем разбираюсь?
    — Ведете вы себя так, будто разбираетесь. Притворяетесь, значит.
    — Я раньше гуляла с парнем, который работает у Хэнка на складе. И я люблю фолк и би–боп.
    Отойдя в глубь кабинета, Шиллинг вытащил сигару, обрезал кончик и прикурил.
    — В чем же дело? — спросила девушка.
    — Я не уверен, что смогу поставить вас за прилавок. Боюсь, вы вздумаете указывать посетителям, что им должно нравиться.
    — Вот как? — Она задумалась, потом пожала плечами. — Это будет зависеть от них. Я могла бы им помочь. Иногда это не повредит.
    — Как вас зовут?
    — Мэри Энн Рейнольдс.
    Ему понравилось, как звучит ее имя.
    — Я — Джозеф Шиллинг.
    Девушка кивнула:
    — Я так надумала.
    — В объявлении был указан только телефон, — сказал он, — но вы добрались прямо сюда. Вы обратили внимание на мой магазин.
    — Да. — Воздух вокруг зазвенел от напряжения. Она вдруг поняла, что происходит нечто очень важное.
    — Вы здесь родились? — спросил он. — Милый городишко; мне он понравился. Он, конечно, небольшой и не слишком активный.
    — Да он мертвый, — она подняла лицо, и он увидел в ее глазах непреклонное суждение, — будьте реалистом.
    — Ну, может, для вас он и мертвый, вы от него устали.
    — Я не устала от него. Я просто в него не верю.
    — Здесь есть во что поверить. Пойдите, посидите в парке.
    — И что там делать?
    — Слушать! — выпалил он. — Идите и послушайте… мир вокруг вас. Виды, звуки, запахи.
    — Сколько вы платите в месяц? — спросила она.
    — Для начала двести пятьдесят. — Он был раздосадован. — Что, пора вернуться на землю?
    Это не соответствовало впечатлению, которое сложилось у него о ней, но теперь он подумал, что в ее вопросе не было особого прагматизма: она просто пыталась нащупать точку опоры. Он чем–то огорчил ее.
    — За пятидневную рабочую неделю это неплохо.
    — В Калифорнии женщинам нельзя работать больше пяти дней в неделю. А что потом? Насколько поднимется зарплата?
    — Двести семьдесят пять. Если все пойдет хорошо.
    — А если нет? У меня сейчас очень неплохая работа.
    Шиллинг расхаживал по кабинету, курил и пытался вспомнить, случалось ли с ним раньше что–нибудь похожее. Ему было неспокойно… настойчивость этой девушки взволновала его. Но он был слишком стар, чтобы относиться к миру как к источнику опасности; слишком многое доставляло ему удовольствие. Он любил вкусно поесть, ценил и музыку, и красоту, и непристойные шутки — только если действительно смешные. Ему нравилось жить, а эта девушка видела в жизни только угрозы. Но она все больше интересовала его.
    Она вполне могла оказаться той, кого он искал. Она бодрая; сотрудник из нее выйдет толковый. И она симпатичная; если ему удастся сделать так, чтоб она немного расслабилась, она станет украшением его магазина.
    — Вы хотите работать в магазине пластинок?
    — Да, — сказала она, — мне было бы это интересно.
    — К осени вы уже войдете в курс дела, — он видел, что схватывает она на лету, — мы можем договориться об испытательном сроке. Мне нужно присмотреться… в конце концов, вы первая, с кем я говорю.
    Из холла раздался телефонный звонок, и он улыбнулся.
    — Наверное, еще одна соискательница.
    Девушка ничего не ответила. Она как будто еще больше углубилась в свои тревоги, похожая на тех озабоченных зверьков, что он однажды видел; они часами жались друг к другу, не издавая ни звука.
    — Вот что я вам скажу, — произнес Шиллинг, и голос его даже ему самому показался грубым и жестким. — Пойдемте напротив и что–нибудь съедим. Я еще не завтракал. Это нормальный ресторан?
    — «Синий ягненок»? — Мэри Энн двинулась к двери. — Да, ничего. Там дорого. Не знаю, отрыты ли они так рано.
    — Вот и посмотрим, — объявил Шиллинг, следуя за ней по коридору. Его обуяло легкомыслие, ощущение приключения. — А если закрыто, пойдем куда–нибудь в другое место. Не могу же я нанять вас, не узнав получше.
    В торговом зале плотники били–колотили молотками поверх дребезжания телефона. Электрик, окруженный проигрывателями и колонками, безуспешно пытался расслышать сигнал усилителя. Шиллинг догнал девушку и взял ее за руку.
    — Осторожней, — дружелюбно предупредил он. — Не заденьте косу — это провода для проигрывателей.
    Под его пальцами рука ее была тверда. Он осязал ее одежду — сухое шуршание зеленого вязаного костюма. Он шел рядом и слышал едва уловимый аромат ее духов. Она была действительно на удивление маленькая. Она брела вперед, глаза в пол; на улице она не сказала ни слова. Он видел, что она погружена в свои мысли.
    Когда они перешли дорогу, девушка остановилась. Шиллинг неловко отпустил ее руку.
    — Ну–с? — продолжил он, стоя с ней лицом к лицу на ярком утреннем солнце. Солнечный свет пах влагой и свежестью; он сделал глубокий вдох и обнаружил, что воздух даже лучше сигарного дыма. — Что вы думаете? На что это будет похоже?
    — Приятный магазинчик.
    — А стоит ли ждать финансового успеха?
    Шиллинг проворно отошел, давая пройти рабочим, затаскивающим кассовый аппарат и коробку бумажной ленты.
    — Возможно.
    Шиллинг заколебался. Может, он совершает ошибку? Если он произнесет это, идти на попятный будет уже поздно. Но он и не хотел идти на попятный.
    — Место ваше, — сказал он.
    Секунду спустя Мэри Энн ответила:
    — Нет, спасибо.
    — Что? — Он был потрясен. — Что это значит? Что вы имеете в виду?
    Не говоря ни слова, девушка пошла по тротуару. Какое–то время Шиллинг стоял как вкопанный; затем, выбросив сигару в сточную канаву, поспешил за ней.
    — В чем дело? — потребовал он объяснений, преграждая ей путь. — Что–то не так?
    Прохожие с интересом глазели на них; не обращая на них внимания, он схватил девушку за руку.
    — Вам не нужна работа?
    — Нет, — дерзко сказала она. — Пустите мою руку, а не то я позову копа и вас арестуют.
    Шиллинг отпустил девушку, и она отошла на шаг.
    — Да в чем же дело? — взмолился он.
    — Я не хочу на вас работать. Я поняла это, когда вы ко мне прикоснулись, — голос ее сорвался. — У вас замечательный магазин. Простите — все так хорошо начиналось. Не надо было меня трогать.
    И она ушла. А Шиллинг остался стоять; она растворилась в потоке ранних покупателей.
    Он вернулся в магазин. Плотники колотили что было сил. Визжал телефон. Пока его не было, появился Макс, который принес ему сэндвич с ветчиной и картонный стаканчик кофе (с одним кусочком сахара).
    — Вот, пожалуйста, — сказал Макс, — ваш завтрак.
    — Оставь себе! — зло огрызнулся Шиллинг.
    Макс вспыхнул:
    — Да что с вами такое?
    Шиллинг копался в кармане пиджака в поисках новой сигары. Он заметил, что у него дрожат руки.
   

   

    

     Глава 6
    

    Насвистывая себе под нос, Дэвид Гордон припарковал фургон техподдержки компании «Ричмонд» и спрыгнул на мостовую. Волоча сломанный топливный насос, он с полными руками гаечных ключей зашел в здание заправки.
    Мэри Энн Рейнольдс сидела на стуле. Но что–то явно было не так — она была слишком притихшей.
    — Ты… — начал Гордон. — Что с тобой, дорогая?
    По щеке девушки скатилась одинокая слеза. Утерев ее, она встала. Гордон подошел, чтоб обнять ее, но она отступила.
    — Где ты был? — тихо спросила она. — Я здесь уже полчаса. Мне сказали, что ты вот–вот вернешься.
    — Сломались там одни на «Бьюике». На старом Большом Медвежьем проезде. Что случилось?
    — Я ходила искать работу. Сколько времени?
    Он отыскал глазами стенные часы; когда его спрашивали, который час, он всегда находил их с трудом.
    — Десять.
    — Значит, прошел уже час. Я немного прогулялась, прежде чем идти сюда.
    Он был совершенно сбит с толку.
    — Что значит — ты ходила искать работу? А как же «Готовая мебель?»
    — Прежде всего, — сказала Мэри Энн, — пять долларов не одолжишь? Я купила у Стейнера перчатки.
    Он вынул деньги. Она взяла банкноту и положила ее в сумочку. Он заметил у нее лак на ногтях, и это было необычно. Да она вообще вся приоделась: дорогой на вид костюм, туфли на высоких каблуках, нейлоновые чулки.
    — Сразу могла догадаться, — говорила она, — как только он впервые посмотрел на меня. Но пока он меня не тронул, я не была уверена. А когда убедилась, поскорее ушла оттуда.
    — Объясни, — потребовал он. Ее мысли, как и ее занятия, были для него тайной.
    — Он хотел со мной отношений, — с каменным лицом произнесла она, — для этого все и затевалось. Работа, магазин пластинок, объявление. «Молодая, привлекательная женщина».
    — Кто?
    — Хозяин магазина. Джозеф Шиллинг.
    Дейв Гордон и раньше видел, как она расстраивается, и иногда ему даже удавалось ее успокоить. Но он не мог понять, в чем, собственно, дело; какой–то мужик к ней подкатил — ну и что? Да он сам раньше подкатывал.
    — Может, он не имел в виду ничего такого, — сказал он, — ну, то есть, может, магазин — взаправду, но когда он тебя увидел… — он указал на нее, — да ты посмотри на себя — ты вся как куколка. Нарядная, накрашенная.
    — Но он мужчина уже в возрасте, — настаивала она, — это неправильно!
    — Почему? Он же мужчина, верно?
    — Я–то думала, что ему можно доверять. От мужчины в возрасте такого не ожидаешь.
    Она вынула сигареты, а он взял ее спички, чтоб дать ей прикурить.
    — Ты только подумай — такой уважаемый человек, с деньгами, с образованием, приезжает в наш город, выбирает наш городок для таких вот затей.
    — Не бери в голову, — сказал он, желая ей помочь, но не зная как, — с тобой–то все в порядке.
    Она бессмысленно кружила по комнате.
    — Меня прямо тошнит. Это так… возмутительно. Я так чертовски долго прихорашивалась. Да и магазин… — голос ее стих, — он такой красивый. А как он посмотрел на меня сначала. Он казался таким убедительным.
    — Так всегда бывает. Тебе достаточно пройтись по улице, возле аптеки. Парни оглядываются, смотрят.
    — Помнишь тот случай в автобусе? Мы еще в школе учились.
    Он не помнил.
    — Я… — начал он.
    — Тебя там не было. Я сидела рядом с одним мужчиной, коммивояжером. Он со мной заговорил, это было отвратительно. Шепчет мне прямо в ухо, а весь автобус сидит, покачивается себе, как ни в чем не бывало. Домохозяюшки.
    — Эй, — придумал Гордон, — я заканчиваю через полчаса. Давай доедем до «Фостерз фриз» и съедим по гамбургеру с шейком. Тебе полегчает.
    — Да ради бога! — она была возмущена. — Да повзрослеешь ты, наконец? Ты уже не мальчик — ты взрослый мужчина. Ты о чем–нибудь еще, кроме молочных коктейлей, можешь подумать? Ты просто школьник, вот кто ты такой.
    — Не кипятись, — пробормотал Гордон.
    — Зачем ты якшаешься с этими гомиками?
    — Какими гомиками?
    — Тейтом и компанией.
    — Они не гомики. Они просто хорошо одеваются.
    Она выдула на него облако сигаретного дыма.
    — Работа на заправке — это не для взрослого мужчины. Джейк, вот ты кто; просто еще один Джейк. Джейк да Дейв — близнецы–братья. Стань Джейком, если тебе так нравится. Будь Джейком, пока тебя в армию не загребут.
    — Оставь свои разговоры про армию. Они и так мне в затылок дышат.
    — Послужи — тебе не помешает, — сказала Мэри Энн и с беспокойством добавила: — Отвези меня в «Готовую мебель». Мне нужно вернуться на работу. Не могу я здесь рассиживаться.
    — Ты уверена, что тебе обязательно возвращаться? Может, тебе лучше пойти домой и отдохнуть?
    Глаза девушки зловеще сузились.
    — Я должна вернуться. Это моя работа. Надо хоть иногда брать на себя какую–то ответственность. Ответственность — тебе известно такое слово?
    По дороге Мэри Энн нечего было сказать. Она сидела очень прямо, крепко держала свою сумочку и неотрывно смотрела на деревенские пейзажи за окном. В подмышках у нее темнели влажные круги, издававшие запах розовой воды и мускуса. Она стерла почти весь макияж; белое лицо ее было лишено всякого выражения.
    — Ты как–то странно выглядишь, — сказал Дейв Гордон. — Я серьезно.
    Потом он с решительным видом произнес:
    — Может, наконец скажешь мне, что с тобой происходит последнее время? Мы с тобой почти не видимся; у тебя всегда находятся какие–то отговорки. Похоже, ты меня ни в грош не ставишь.
    — Вчера вечером я заходила к тебе домой.
    — А когда я к тебе захожу, тебя никогда нет. И родители твои не знают, где ты. А кто знает?
    — Я знаю, — коротко ответила Мэри Энн.
    — Ты по–прежнему ходишь в этот бар? — В его голосе не было злости, только опасение, что она покинет его. — Я даже заходил туда, в этот «Королек». Сидел там и думал, может, ты появишься. Пару раз уже был.
    Мэри Энн на минуту растрогалась.
    — И что — появилась?
    — Нет.
    — Прости меня, — с тоской проговорила она, — может, скоро все это рассеется.
    — Ты имеешь в виду работу?
    — Да. Наверное. — Но она имела в виду куда большее. — Может, я уйду в монастырь, — вдруг сказала она.
    — Как бы мне хотелось тебя понять. Как бы хотелось видеть тебя почаще. Мне бы хватило и этого. Я… ну, вроде как скучаю по тебе.
    Мэри Энн самой хотелось бы скучать по Гордону. Но она не скучала.
    — Можно тебе кое–что сказать? — спросил он.
    — Валяй.
    — Мне кажется, ты просто не хочешь за меня замуж.
    — Почему? — спросила Мэри Энн, повышая голос. — Зачем ты говоришь такое? Боже мой, Гордон, да откуда у тебя такие мысли? Ты, должно быть, спятил; да тебе к психоаналитику пора. Ты просто невротик. Ты в плохой форме, детка.
    — Не смейся надо мной, — обиженно произнес Гордон.
    Ей стало стыдно.
    — Прости меня, Гордон.
    — И бога ради, неужели обязательно звать меня Гордон? Меня зовут Дейв. Все зовут меня Гордон — но хоть ты могла бы называть меня Дейв.
    — Прости меня, Дэвид, — сказала она с раскаянием. — Я на самом деле не хотела над тобой смеяться. Это все та жуткая история.
    — А если б мы поженились, — спросил Гордон, — ты бы ушла с работы?
    — Я об этом еще не думала.
    — Я бы хотел, чтоб ты осталась дома.
    — Почему?
    — Ну, — начал Гордон, извиваясь от смущения, — если б у нас были дети, тебе пришлось бы о них заботиться.
    — Дети, — произнесла Мэри Энн. Такое странное чувство. Ее дети: это была новая мысль.
    — Тебе нравятся дети? — с надеждой спросил Гордон.
    — Мне нравишься ты.
    — Я говорю о настоящих маленьких детях.
    — Да, — решила она, подумав. — Почему бы и нет? Было бы здорово.
    Она задумалась.
    — Я бы сидела дома… маленький мальчик и маленькая девочка. Только не один ребенок; как минимум два, а то и больше. — Она коротко улыбнулась. — Чтоб им не было одиноко. Единственному ребенку всегда одиноко… без друзей.
    — Ты всегда была одинокой.
    — Я–то? Да, наверно.
    — Я помню тебя в старших классах, — сказал Дейв Гордон. — Ты всегда была сама по себе… никогда не видел тебя в компании. Ты была такая красивая; помню, я наблюдал за тобой во время обеда, как ты сидела всегда одна с бутылкой молока и сэндвичем. И знаешь, что мне хотелось сделать? Хотелось подойти и поцеловать тебя. Но я тебя еще не знал.
    — Ты очень хороший человек, — с теплотой сказала Мэри Энн, но тут же осеклась. — Терпеть не могла школу. Так хотелось поскорей ее закончить. Чему мы там научились? Научили нас там чему–нибудь полезному в жизни?
    — Пожалуй, что нет, — ответил Дейв Гордон.
    — Вранье собачье. Вранье! Каждое слово!
    Впереди справа уже виднелось здание «Калифорнийской готовой». Они смотрели, как оно приближается.
    — Вот и приехали, — сказал он, притормаживая у обочины. — Когда увидимся?
    — Будет время. — Она уже потеряла к нему интерес; зажатая и напряженная, она готовила себя к встрече.
    — Сегодня вечером?
    Вылезая из фургона, Мэри Энн бросила через плечо:
    — Не сегодня. Не появляйся какое–то время. Мне нужно о многом подумать.
    Обескураженный, Гордон собрался уезжать.
    — Иногда мне кажется, что ты сама копаешь себе яму.
    Она резко затормозила:
    — Что ты имеешь в виду?
    — Некоторые считают тебя слишком высокомерной.
    Она покачала головой, отсылая его прочь, и рысью пустилась вверх по тропинке, ведущей к фабричному офису. Шум мотора стих за ее спиной — хмурый Гордон поехал обратно в город.
    Открывая дверь в офис, она не испытывала ничего особенного. Она немного устала, ее по–прежнему беспокоил желудок, вот, собственно, и все. Пока миссис Болден вставала из–за стола, Мэри Энн начала снимать перчатки и плащ. Она чувствовала возрастающее напряжение, но продолжала как ни в чем не бывало, без каких–либо комментариев.
    — Так, — начала миссис Болден, — значит, ты решила все–таки прийти.
    Том Болден, прищурившись из–за стола, нахмурился и стал слушать.
    — С чего мне начать? — спросила Мэри Энн.
    — Я ведь сверилась с календарем, — продолжала миссис Болден, преграждая ей путь к печатной машинке, — и сейчас совсем не твоя неделя. Ты все это придумала только чтобы не работать. В прошлый раз я отметила дату. Мы обсудили это с мужем. Мы…
    — Я ухожу, — вдруг выпалила Мэри Энн. Она натянула обратно перчатки и пошла в сторону двери. — Я нашла другую работу.
    У миссис Болден отвисла челюсть.
    — Сядь–ка на место, девочка. Никуда ты не уйдешь.
    — Чек пришлете по почте, — сказала Мэри Энн, открывая дверь.
    — Что она говорит? — пробурчал мистер Болден, вставая. — Она что — опять уходит?
    — Прощайте, — сказала Мэри Энн; не останавливаясь, она выбежала на крыльцо, вниз по ступеням и на тропинку. Старик и его жена вышли за ней и стояли возле двери в полном замешательстве.
    — Я ухожу! — крикнула им Мэри Энн. — Идите обратно! У меня другая работа! Убирайтесь!
    Оба остались стоять, не зная, что им делать. Они не шелохнулись, пока Мэри Энн, удивляясь сама себе, не нагнулась за обломком бетона и не бросила его в них. Снаряд приземлился в мягкой грязи возле крыльца. Пошарив вдоль тропинки, она захватила целую горсть бетонной крошки и влупила по старикам шрапнелью.
    — Идите домой! — орала она, начиная потихоньку смеяться от удивления и страха за себя. Рабочие с погрузочной платформы с открытыми ртами смотрели на происходящее.
    — Я ухожу! И больше не вернусь!
    Вцепившись в свою сумочку, она побежала по тротуару, спотыкаясь на непривычных каблуках, и бежала, пока окончательно не запыхалась и перед ее глазами не поплыли красные пятна.
    Ее никто не преследовал. Она замедлила бег, а потом остановилась, прислонившись к гофрированной железной стене завода по производству удобрений. Что она наделала? Бросила работу. Раз и навсегда, в одно мгновение. Ну, жалеть уж точно поздно. Скатертью дорога.
    Мэри Энн встала на проезжую часть и взмахом руки остановила грузовик, нагруженный мешками со щепой. Водитель, поляк, раскрыл рот от удивления, когда она открыла дверь и забралась на сиденье рядом с ним.
    — Отвезите меня в город, — приказала она. Упершись локтем в окно, она прикрыла ладонью глаза. После минутного колебания водитель тронул, и машина поехала.
    — Вам дурно, мисс? — спросил поляк.
    Мэри Энн ничего не ответила. Трясясь вместе с грузовиком, она приготовилась к обратному пути в Пасифик–Парк.
    В дешевом торговом районе она заставила поляка ее высадить. Приближался полдень, жаркое летнее солнце било по припаркованным машинам и пешеходам. Пройдя мимо сигарного магазина, она подошла к обитой красным двери «Ленивого королька». Бар был закрыт, дверь заперта; подойдя к окну, она принялась стучать в него монетой.
    Через некоторое время из темноты нарисовалась фигура пожилого пузатого негра. Тафт Итон приложил руку к стеклу, проверяя, не треснуло ли оно, а потом открыл дверь.
    — Где Туини? — спросила она.
    — Здесь его нет.
    — Так где же он?
    — Дома. Да где угодно.
    Мэри Энн попыталась проскочить внутрь, но он, захлопывая перед ней дверь, отрезал:
    — Тебе сюда нельзя; ты несовершеннолетняя.
    Она услышала, как защелкнулся дверной замок, помедлила в нерешительности и зашла в сигарный магазин. Протиснулась между мужчинами, толпившимися возле прилавка, к телефону–автомату. Не без труда удерживая в руках телефонную книгу, нашла номер и опустила в щель десятицентовую монетку.
    Никто не ответил. Но, может быть, он спит. Придется зайти. Он был нужен ей прямо сейчас; она должна была его увидеть. Ей некуда было больше бежать.
    Дом — большое трехэтажное здание с серыми каннелюрами, балконами и шпилями — возвышался посреди заросшего сорняком двора, полного битых бутылок и проржавевших консервных банок. Шторы на третьем этаже были задернуты и недвижимы — никаких признаков жизни.
    Страх охватил ее, и она побежала по тропинке вдоль потрескавшихся цементных плит, мимо кипы газет, мимо кадок с усыхающими растениями у подножия лестницы. Она помчалась вверх, перепрыгивая через ступени и перехватывая балясины. Запыхавшись, добежала до конца пролета, повернула на следующий и тут почувствовала, как под ней провисла прогнившая доска, споткнулась о сломанную ступеньку и, цепляясь за перила, полетела носом вниз. Ударилась голенью о занозистую старую деревяшку, вскрикнула от боли и упала на раскрытые ладони. Щекой она уткнулась в пропитанную пылью паутину, прицепившуюся к рукаву ее зеленого вязаного костюма. Растревоженная паучья семейка поспешно убралась прочь. Мэри Энн поднялась на ноги и последние несколько ступенек тащилась, чертыхаясь и скуля, а по ее щекам катились слезы.
    — Туини! — крикнула она. — Пусти меня!
    Ответа не последовало. Издалека донесся звук клаксона. Да на молокозаводе на краю бедного района что–то громыхнуло так, что эхо разнеслось по всему городу.
    В тумане слез она добралась до двери. Земля качалась и плыла у нес из–под ног; какое–то время она, прислонившись к двери, стояла с закрытыми глазами и старалась не упасть.
    — Туини, — переводя дыхание, шептала она закрытой двери, — пусти меня, черт побери.
    Сквозь свое страдание она расслышала обнадеживающий звук: внутри кто–то зашевелился. Мэри Энн уселась на какую–то кучу на верхней ступеньке, согнулась в три погибели и качалась так из стороны в сторону. Ее сумочка расстегнулась, и все, что было внутри, просачивалось промеж пальцев; монеты и карандаши выкатывались наружу и падали в траву далеко внизу.
    — Туини, — прошептала она, когда открылась дверь и темная, слегка отсвечивающая фигура негра показалась в проеме, — пожалуйста, помоги мне. Со мной такое произошло…
    Раздраженно нахмурившись, он нагнулся и сгреб ее в охапку. Босой ногой — на нем были только штаны — захлопнул за ними дверь. С ней на руках он прошлепал по коридору; от его иссиня–черного лица пахло мылом для бритья, а подбородок и волосатая грудь были в каплях пены. Он держал ее без всяких церемоний. Она закрыла глаза и приникла к нему.
    — Помоги мне, — повторила она, — я бросила работу; у меня больше нет работы. Я встретила одного отвратительного старика, и он такое со мной сделал. Теперь мне негде жить.
   

   

    

     Глава 7
    

    На углу Пайн–стрит и Санта–Клара–стрит располагался шикарный шляпный магазин. За ним шел магазин чемоданов Двелли, а после — «Музыкальный уголок», новый магазин грампластинок, открытый Джозефом Шиллингом в начале августа 1953 года.
    Туда, в «Музыкальный уголок», и направлялась пара. Магазин уже два месяца как открылся — была середина октября. В витрине была выставлена фотография Вальтера Гизекинга[102] и две долгоиграющие пластинки, наполовину вынутые из ярких обложек. Внутри магазина виднелись посетители: одни стояли у прилавка, другие — в кабинках для прослушивания. Сквозь открытую дверь доносилась органная симфония Сен–Санса.
    — Неплохо, — признал мужчина, — впрочем, бабки–то у него есть; так что ничего удивительного.
    Это был хрупкий на вид мужчина за тридцать, щегольски одетый, с блестящими черными волосами, воробьиной грудью и элегантной походкой. Взгляд у него был быстрый и живой, и пальцы его бегали по жакету дамы, когда он пропускал ее в магазин.
    Женщина обернулась, чтобы прочесть вывеску. На прямоугольном щите из твердого дерева с выпиленными вручную узорами было написано краской:
    МУЗЫКАЛЬНЫЙ УГОЛОК
    Пайн–сгрит, 517. МА3—6041
    Открыто с 9 до 17
    Пластинки и звуковые системы на заказ
    — Миленькая, — произнесла женщина, — вывеска, то есть.
    Она была моложе своего спутника — увесистая, круглолицая блондинка в слаксах, с огромной кожаной сумкой на ремне через плечо.
    За прилавком никого не было. Двое молодых людей изучали каталог пластинок и увлеченно полемизировали. Женщина не видела Джозефа Шиллинга, но каждая деталь интерьера напоминала ей о нем. Узор на застилающем весь пол ковровом покрытии был в его вкусе, и многие картины на стенах — репродукции современных художников — были ей знакомы. Вазочку с букетом диких калифорнийских ирисов, что стояла на прилавке, она сама вылепила и обожгла. Да и лежавшие за прилавком каталоги были обиты тканью, которую выбирала она.
    Женщина села и принялась читать номер «Хай–фиделити», который нашла на столе. Мужчина не мог похвастаться подобной невозмутимостью — он стал расхаживать, рассматривать стеллажи с товаром, крутить вращающиеся круги с пластинками. Он вертел в руках картридж «Пикеринг»[103], когда знакомое шарканье привлекло его внимание. На лестнице, ведущей из подвального хранилища, со стопкой пластинок в руках появился Джозеф Шиллинг.
    Бросив журнал, женщина подняла свое пышное тело, улыбнулась и двинулась навстречу Шиллингу. Мужчина пошел рядом.
    — Привет, — пробормотал он.
    Джозеф Шиллинг остановился. Очков на нем не было, и какое–то время он просто не мог разглядеть этих двоих. Он решил, что это клиенты; их одежда сообщала ему, что это люди достаточно зажиточные, вполне образованные и весьма эстетствующие. И тут он их узнал.
    — Да, — произнес он голосом нестройным и недобрым, — вот уже и очередь… Удивительно, как быстро.
    — Вот, значит, как тут, — сказала женщина, оглядываясь по сторонам. С лица ее не сходила напряженная улыбка — застывший оскал крупных зубов в обрамлении полных губ. — Просто прелесть! Как я рада, что ты, наконец, добился своего.
    Шиллинг положил пластинки. Он был холоден. Интересно, а где Макс? Макса они боятся. Может, сидит и строит башню из спичек в кабинке коктейль–бара на углу.
    — Расположение неплохое, — сказал он вслух.
    Ее голубые глаза заплясали.
    — Ты же мечтал об этом все эти годы. Помнишь, — обратилась она к своему спутнику, — как он все твердил про свой магазин? Магазин грампластинок, который он собирался открыть когда–нибудь, когда будут деньги.
    — Вот, решил не дожидаться, — сказал Шиллинг.
    — Дожидаться?
    — Денег, — прозвучало это неубедительно; в этих играх он был не силен. — Я банкрот. Большая часть товара на реализации. Весь мой капитал пошел на ремонт.
    — Ну, ты–то прорвешься, — сказала дама.
    Из пиджачного кармана Шиллинг достал сигару. Прикуривая ее, он произнес:
    — Сдается мне, что ты пополнела.
    — Надо думать.
    Женщина пыталась что–то вспомнить.
    — Сколько уже лет прошло?
    — Это было в сорок восьмом, — подсказал мужчина.
    — Все мы не помолодели, — заявила дама.
    Шиллинг удалился, чтобы обслужить покупателя — мужчину средних лет. Когда он вернулся, они были на прежнем месте. Не ушли. Впрочем, он не особенно на это рассчитывал.
    — Ну что, Бет, — начал он, — что привело тебя сюда?
    — Любопытство. Мы так давно тебя не видели… а когда прочитали в газете про твой магазин, то сказали: «Давай просто прыгнем в машину и доедем». Сказано — сделано.
    — В какой газете?
    — В «Сан–Франциско кроникл».
    — Вы живете не в Сан–Франциско.
    — Нам прислали вырезку, — туманно сказала она, — кое–кто знал, что нам будет интересно.
    Он связался с этими людьми пять лет назад, и это, конечно, была ошибка. Он и руки бы им не подал, особенно теперь. Но они нашли его и его магазин: он попал как кур в ощип. И активы его были все на виду.
    — Так вы из Вашингтона приехали? — спросил он. — От зимы бежите?
    — Боже мой, — сказала Бет, — да мы уж много лет как не живем в Вашингтоне. Мы жили в Детройте, а потом переехали в Лос–Анджелес.
    За мной двинули, подумал Шиллинг. Шли на запад, вынюхивая следы.
    — Мы заезжали по дороге повидаться с тобой, когда ты жил в Солт–Лейк–Сити. Но у тебя была какая–то деловая встреча, а у нас не было времен и ждать.
    — У тебя там было отличное местечко, — произнес мужчина, которого звали Кумбс. — Твое собственное?
    — Частично.
    — Но ведь это был не магазин, так? Такое здоровенное кирпичное здание? Больше похоже на склад.
    — Оптовая торговля, — сказал Шиллинг. — Мы обслуживали несколько студий.
    — И ты копил, чтобы открыть этот магазин? — недоверчиво уточнил Кумбс. — Там тебе было бы получше — какой уж бизнес в таком городишке.
    — Вы, наверное, не видели утку, — сказал Шиллинг, — утку в парке. Она, конечно, пластинок не покупает, зато за ней занятно наблюдать. Вы–то чем теперь живете? Я имею в виду — зарабатываете.
    — Да по–разному, — сказала Бет. — Я какое–то время преподавала — еще в Детройте.
    — Фортепьяно?
    — Ну конечно. На виолончели я уже много лет не играю. Перестала, когда познакомилась с тобой.
    — Да, так и есть, — согласился Шиллинг, — в твоей квартире стоял инструмент, но ты к нему не прикасалась.
    — Порвались две струны. К тому же я потеряла смычок.
    — Кажется, был такой старый анекдот про виолончелисток, — сказал Шиллинг, — насчет их психологических мотивов.
    — Да, — согласилась Бет, — жуткий анекдот, но мне он всегда казался смешным.
    Шиллинг немного размяк, вспоминая:
    — Психоанализ по Фрейду… в то время все им увлекались. А теперь он уже вышел из моды. Так о чем это я?
    — О виолончелистках. Они, мол, подсознательно стремятся к тому, чтобы вставить себе между ног что–то большое, — засмеялась Бет. — Ты был очарователен. Нет, правда.
    Сложно было представить, что когда–то он возжелал эту пышную даму, увез ее на выходные, добрался до ее удивительно ненасытного чрева, после чего более или менее невредимой вернул ее мужу. Только тогда она не была такой пышной; она была маленькой. Бет Кумбс была по–прежнему привлекательна — такая же гладкая кожа и, как всегда, ясные глаза. То был короткий, но пылкий роман, и он получил огромное удовольствие. Если бы только не последствия.
    — Какие планы? — спросил он, обращаясь к обоим. — Прогуляетесь по городу?
    Бет кивнула, а Кумбс сделал вид, что не слышал.
    — Будет тебе, Кумбс, — не сдавался Шиллинг. — Давай начистоту. Ты ведь у нас божья птичка, которая не сеет и не жнет, верно?
    Кумбс так и не расслышал, зато Бет весело рассмеялась:
    — Как я рада снова слышать тебя, Джо. Я скучала по твоим шуточкам.
    Поверженный, Шиллинг наконец сдался.
    — Чего вам — кипу пластинок? Или кассовый аппарат? — Он сопроводил эго смиренным жестом, — берите, пожалуйста. — Хотите алмазные иголки из картриджей? Они по десять баксов за штуку идут.
    — Очень смешно, — сказал Кумбс, — но мы здесь по вполне легальному делу.
    — Ты по–прежнему занимаешься фотографией?
    — То так, то эдак.
    — Ты ж не людей сюда фотографировать приехал.
    Выдержав паузу, Бет произнесла:
    — Главным образом мы рассчитываем на уроки музыки.
    — Ты хочешь здесь давать уроки?
    — Мы подумали, — сказала Бет, — что ты мог бы нам помочь. Ты довольно неплохо устроился. У тебя магазин; наверняка уже и знакомства завелись среди людей, которые интересуются музыкой. Ты же нотами собираешься торговать?
    — Нет, — сказал Шиллинг, — и работы для вас у меня тоже нет. Валять дурака я тут не имею права; у меня весьма ограниченный бюджет и более чем достаточно расходов.
    — Ты можешь нас порекомендовать, — возбужденно затараторил Кумбс, — это тебе ничего не будет стоить. Приходят старушки, спрашивают учителя фортепьяно. А под Рождество что ты собираешься делать? Ты не справишься тут один; тебе понадобится помощь.
    — Ты, конечно же, кого–нибудь наймешь, — настаивала Бет, — странно, что ты еще не сделал этого.
    — Я не большой мастер нанимать.
    — Думаешь, сможешь обойтись без помощников?
    — Я же говорю — у меня не так много покупателей. И денег тоже, — Шиллинг неотрывно смотрел на ящики с пластинками, стоящие между витринами. — Я повешу возле кассы карточку с вашим именем и адресом. Если кому–то понадобится учитель фортепьяно — направлю к вам. Это все, что я могу для вас сделать.
    — А тебе не кажется, что ты задолжал нам кое–что?
    — Что же это, господи?
    — Что бы ты ни делал, — торопливо, спотыкаясь на словах, заговорил Кумбс, — тебе никогда не искупить зла, которое ты причинил нам. Ты должен встать на колени и молить Господа о прощении.
    — Ты имеешь в виду, — сказал Шиллинг, — что, раз я не заплатил ей тогда, я должен заплатить ей теперь?
    Секунду Кумбс стоял столбом и только моргал глазами, а потом расплавился, превратившись в лужу бешенства.
    — Да я в порошок тебя сотру, — сказал он, скрипя зубами, — ты…
    — Пойдем, — позвала Бет и пошла к двери. — Пойдем, Дэнни.
    — Мне тут недавно рассказали байку, — продолжал Шиллинг, обращаясь к Дэнни Кумбсу, — как раз по твоей части. В женском душе установили одностороннее зеркало — такое большое, знаешь, в полный рост. Может, ты растолкуешь мне, как это работает? С внутренней стороны отражает, а с внешней — просто окно.
    Бет побледнела, но, держа себя в руках, произнесла:
    — Удачи тебе с магазином. Может, еще встретимся.
    — Вот и славно, — сказал он и, машинально схватив кипу пластинок, принялся их расставлять.
    — Не вижу причин для ссоры, — продолжала Бет, — не понимаю, почему мы с Дэнни не можем сюда переехать; в Лос–Анджелесе с работой не срослось, вот мы и двинулись вверх по побережью.
    — В тот же самый город, — сказал Шиллинг, — не прошло и двух месяцев.
    — Здесь настоящий музыкальный бум. Ты подготовил нам почву.
    — Для своей могилы или для вашей? Или нашей общей?
    — Не будь таким мерзким, — попросила Бет.
    — Я не мерзкий, — ответил Шиллинг.
    Что ж, это было наказание за потерю — на день или два — здравого смысла. За слабость, из–за которой он затащил в постель чужую жену, и неосмотрительность, из–за которой ее муж узнал о случившемся.
    — Я просто ностальгирую, — сказал он, возвращаясь к своим пластинкам.
   

   

    

     Глава 8
    

    Осенью 1953 года Мэри Энн Рейнольдс жила в небольшой квартирке с девушкой по имени Филлис Сквайр. Филлис работала официанткой в столовой «Золотой штат», что располагалась рядом с «Ленивым корольком», и Карлтон Туини выбрал ее самолично. Таким образом он, по его мнению, разрешил все затруднения Мэри Энн. Больше их практически ничего не связывало. Ведь Мэри Энн была не более чем эпизодом на его богатом встречами пути; туда, сюда, обратно, он шел не останавливаясь и мимо нее.
    В телефонной компании, где она нашла место, работать приходилось по скользящему графику. Она добралась до дома в пол первого ночи, поела и переоделась. Пока она переодевалась, ее соседка, лежа в кровати, читала вслух проповеди Фултона Шина[104].
    — В чем дело? — спросила Филлис с набитым яблоком ртом. Из ее белого эмалированного радиоприемника в углу раздавалось мамбо в исполнении Переса Прадо[105]. — Ты совсем не слушаешь.
    Не обращая на нее внимания, Мэри Энн проскользнула в свою красную юбку–брюки, заправила блузку и пошла к двери.
    — Смотри не ослепни, — бросила она через плечо и закрыла за собой дверь.
    Шум и движение выплеснулись на темную улицу, когда она зашла в «Королек». Столики были переполнены; за баром, тесно прижавшись друг к другу, сидела шеренга мужчин… но Туини на сцене не было. Она сразу это поняла. Эстрада посреди зала была пуста, и нигде не было видно ни его, ни даже Пола Нитца.
    — Эй, — кликнул Тафт Итон из–за барной стойки, — убирайся–ка отсюда, я тебя обслуживать не буду.
    Обогнув его, Мэри Энн стала вкручиваться между столиками в поисках места.
    — Я не шучу. Ты несовершеннолетняя — тебе запрещено здесь находиться. Ты что, хочешь, чтоб я лицензии лишился?
    Голос его стих, когда она подошла к эстраде. За столом, ссутулившись, сидел и беседовал с парой посетителей Пол Нитц. Он, очевидно, оставил инструмент, чтобы поболтать с ними. Оседлав стул и положив костлявый подбородок на руки, он ораторствовал: «…нужно все–таки различать фольклор и а–ля фольклор. Как джаз и так называемую музыку в стиле джаз».
    Слушатели бросили на нее взгляд, когда она, подтянув стул, села рядом. Нитц уже достаточно высказался, чтобы прерваться и поприветствовать ее.
    — Как дела?
    — Нормально, а где Туини?
    — Только что выступал, сейчас вернется.
    Она почувствовала нарастающую волну напряжения.
    — Он в подсобке?
    — Может, и там, но тебе туда нельзя. Итон вытянет тебя оттуда за ухо.
    Возле стола материализовался по–прежнему пышущий гневом Тафт Итон.
    — Черт побери, Мэри, я не должен тебя обслуживать. Если нагрянут копы и найдут тебя, «Королек» закроют.
    — Скажешь, что я зашла в сортир, — пробурчала она и стала высвобождаться из плаща, делая вид, что не замечает его.
    Итон бросил сердитый взгляд на Нитца, который был занят тем, что выдирал из рукава хвостик от нитки.
    — Не вздумай ей ничего покупать. Вы с Карлтоном — пособники в развращении малолетних. В тюрьму вас надо.
    Прихватив ее за шиворот, он прошептал ей на ухо: «Ты должна держаться своей расы. Своей крови».
    И ушел, оставив Мэри Энн массировать себе шею.
    — Чтоб ты сдох, — пробормотала она.
    Шея ныла, и она чувствовала себя униженной. Но потом боль постепенно отступила, и необходимость видеть Туини, как обычно, превозмогла все остальные чувства.
    — Пойду посмотрю, где он там.
    — Он скоро выйдет, — уверил ее Нитц, — сиди спокойно… Куда ты вечно спешишь? Расслабься.
    — У меня еще дела. А где он был вчера вечером?
    — Здесь.
    — Да не здесь. Я имею в виду — после. Я заходила к нему в половине третьего, дома его не было. Он где–то шлялся.
    — Может, и так, — с этими словами Нитц снова развернул свой стул к внимающей парочке. — Вы на это вот с какой стороны взгляните, — обратился он к пухлой, довольно симпатичной блондинке, — как, по–вашему, Стивен Фостер[106] играл фолк?
    Блондинка на удивление долго думала, прежде чем ответить:
    — Пожалуй, нет. Но он использовал народные мотивы.
    — Вот и я о том же. Фолк — это не то, что ты играешь; это то, как ты это делаешь. Невозможно просто сесть да написать народную песню, как невозможно спеть народную песню, выступая при фраке и белой «бабочке» в каком–нибудь дорогущем баре.
    — Что же, тогда фолк не поет вообще никто?
    — Сейчас — нет. Раньше было дело. И пели, и сочиняли новые куплеты, и постоянно находили новый материал.
    Она уяснила для себя суть их разговора. Речь шла о Туини, и они на него нападали.
    — А вам не кажется, что он великий исполнитель фолк–музыки? — строго спросила она блондинку. В ее мире преданность была несущей опорой. Ей была непонятна эта завуалированная дружеская подстава, и она считала своим долгом вступиться за него. — Чем он вам не угодил?
    — Я его так и не слышала. Мы все еще ждем.
    — Я говорю не о Туини, — сказал Нитц, очевидно, осознав свой этический промах, — то есть не только о нем. Я говорю о фолк–музыке в целом.
    — Но этот Туини — он же фолк–певец, — сказала блондинка. — Куда же его определить?
    Сконфуженный Нитц сделал глоток из своего бокала.
    — Сложно сказать. Я всего лишь пианист для антракта… простой смертный.
    — Но вам его музыка не слишком–то нравится, — понимающе подмигнув, произнес спутник блондинки.
    — Я играю би–боп, — Нитц покраснел и отвел глаза от осуждающего взгляда Мэри Энн, — для меня фольклор, тот же дикси — дохлый номер. Эта музыка никак не развивается со времен Джеймса Меррита Айвза[107]. Назовите мне хоть одну фолк–песню, ставшую популярной с тех пор.
    Теперь она рассердилась не на шутку. Она вся ощетинилась желанием защитить Туини, чтобы никто не смел посягать на его величие.
    — А как же «Ol’ Man River»[108]? — спросила она.
    Туини исполнял эту песню не меньше раза за вечер, и она была одной из ее любимых.
    Но Нитц только ухмыльнулся:
    — Понимаете, о чем я? «Ol’ Man River» написал Джером Керн[109].
    Он прервался на полуслове, потому что в эту секунду послышались аплодисменты и на эстраде появился Карлтон Туини. Мэри Энн мгновенно позабыла про Нитца, блондинку и все остальное. Разговор повис в вакууме.
    — Простите, — пробормотал Нитц. Он стал пробираться к своему фортепьяно; просто карлик, подумала она, по сравнению с громадой Туини.
    — Моя первая песня, — мягко, нараспев громыхнул Туини, — рассказывает о горестях и ужасах, которые пережил негритянский народ во времена рабства. Возможно, вы ее уже слышали, — он выдержал паузу, — «Strange Fruit»[110].
    Когда Нитц взял первые аккорды, по залу прокатилась волна возбуждения. И вот, сложив руки, опустив голову, наморщив раздумьем лоб, Туини начал. Он не закричал, голос его не зазвучал громче, он не взревел, не зарычал, не стал потрясать кулаками. Он задумчиво и глубоко прочувствованно говорил, словно обращаясь прямо к каждому из окруживших его людей; то было не концертное выступление, а личное общение высокой пробы.
    Когда он закончил рассказывать им историю жизни на Юге, наступила тишина. Никто не хлопал; слушатели, теснившиеся у сцены, застыли в благоговейном ожидании, пока Туини обдумывал свой следующий выход.
    — Мой народ, — начал он, — жестоко страдал от рабства и невзгод. Ему выпал несчастливый жребий. Но о своих лишениях негр слагает песни. И эта песня идет из самого сердца негритянского народа. В ней выражены его глубочайшие страдания, но в то же время и присущее ему чувство юмора. Потому что негр от природы счастлив. Для жизни ему нужно только самое простое. Вдоволь еды, место для ночлега, а главное — женщина.
    Сказав это, Карлтон Туини запел: «Got Grasshoppers in My Pillow, Baby, Got Crickets All in My Meal…»[111]
    Мэри Энн напряженно слушала, ловила каждое слово, не сводя глаз с того, кто находился от нее в паре метров. В последние месяцы она не была близка с Туини; она и видела–то его в основном здесь, в клубе. Она гадала, не для нее ли он поет; в словах песни она пыталась отыскать какие–то намеки на себя и на все, что между ними было. Но Туини, погруженный в себя, пел, как будто даже не замечая ее присутствия.
    Сидевшая рядом с ней блондинка тоже слушала. Ее спутник не проявлял к происходящему ни малейшего интереса; он в задумчивости мял и катал кусочек воска, накапавший со свечи.
    — И последней, — объявил Туини, закончив петь, — я исполню композицию, которая дорога сердцу каждого американца, будь то белый или неф. Она объединяет нас всех, потому что каждый из нас вспоминает ее в приближении дня, когда мы празднуем рождение Умершего за наши грехи — грехи людей всех рас и всех цветов кожи.
    Полуприкрыв глаза, Туини запел «Белое Рождество».
    Пол Нитц старательно выжимал нужные аккорды. Мэри Энн слушала, как он выколачивает из пианино мелодию, и силилась понять, что сейчас на душе у этих двух мужчин. Сгорбившемуся над клавиатурой Нитцу, казалось, едва ли не скучно — словно метлой метет, подумала она. Ее возмутило такое пренебрежение искусством. Неужели ему на все наплевать? Он как будто на сборочном конвейере… она злилась на него за то, что он предал Туини. Он вел себя просто оскорбительно; мог бы проявить хоть немного чувства. А Туини — о чем тот думал и думал ли вообще?
    Ей показалось, что по лицу Туини пробежала почти циничная улыбочка; пустота, которая, возможно, была приглушеннейшей формой презрения. Но кому адресовалось это презрение? Песне? Но он сам ее выбрал. Людям, которые его слушали? По мере того как он пел, отстраненность уступала место страсти. В его голосе начинала пробиваться возвышенная сила, почти величие, и оно росло, пока не стало очевидно, что весь он вибрирует, трепещет от боли. В его искренности сомневаться не приходилось: Туини обожал эту песню. Она глубоко волновала его, и он заражал своим волнением аудиторию.
    Когда он закончил, снова наступила тишина, после чего зал взорвался бешеными аплодисментами. Туини стоял — потрясенный, весь во власти своих чувств. Затем отчаяние постепенно отпустило его, уступив место обычному, слегка циничному равнодушию. Туини пожал плечами, поправил дорогой галстук ручной росписи и сошел с эстрады.
    — Туини! — пронзительно окликнула его Мэри Энн, вскочив на ноги. — Где ты был прошлой ночью? Я заходила, тебя не было.
    Слегка подернув бровями — две ухоженные черные полоски, — Туини принял к сведению факт ее существования. Он подошел к столику и встал, опираясь на стул, который освободил Нитц.
    — Присядьте с нами, — предложила блондинка.
    — Спасибо, — ответил Туини. Он развернул стул и уселся. — Устал.
    — Ты нехорошо себя чувствуешь? — озабоченно спросила Мэри Энн; выглядел он действительно вялым.
    — Не слишком хорошо.
    Упав на стул рядом, Нитц произнес:
    — Это «Белое Рождество» я ненавижу пуще всех из нашего репертуара. Пристрелить бы того умника, который его написал.
    Туини сразу сник.
    — Да? — пробормотал он. — Ты серьезно?
    Потягивая из бокала, Нитц продолжал:
    — Что ты знаешь о страданиях негритянского народа? Ты родился в Окленде, в Калифорнии.
    К неудовольствию Мэри Энн, блондинка потянулась к Туини и спросила, обращаясь к нему:
    — Эта песня про кузнечиков… это же еще Лидбелли пел, правда?
    Туини закивал:
    — Да, Лидбелли исполнял ее, пока был жив.
    — А он ее записал?
    — Да, — рассеянно отвечал Туини, — но сейчас эту запись не найти. Это более–менее коллекционная пластинка.
    — Может, у Джо найдется, — сказала блондинка своему спутнику.
    — Спроси его, — ответил спутник без особого воодушевления, — ты ж там почти своя.
    Спор вокруг фолк–музыки возобновился, и Мэри Энн удалось перетянуть внимание Туини на себя.
    — Ты так и не сказал, где был прошлой ночью, — обвиняющим тоном заявила она.
    На лице Туини заиграла хитрая улыбочка, а его глаза, как обычно, подернулись тускло–серой пленкой безразличия.
    — Я был занят. У меня что–то много дел последние несколько недель.
    — Ты хочешь сказать, несколько месяцев.
    В одно ухо слушая, как Нитц с блондинкой болтают теперь о Блайнде Лемоне Джефферсоне[112], Туини спросил:
    — Ну как «Пасифик Тел энд Тел»?
    — Паршиво.
    — Печально слышать.
    — Я собираюсь валить оттуда, — четким голосом проинформировала его Мэри Энн.
    — Как — уже?
    — Нет. Подожду, пока найдется что–нибудь. Я уже обжигалась.
    — Хочешь вернуться в эту мебельную контору? Попроси их — они возьмут тебя обратно.
    — Не подкалывай. Я и на спор туда не вернусь.
    — Решай сама, — пожал плечами Туини, — твоя жизнь.
    — Почему ты вышвырнул меня, когда я к тебе пришла?
    — Я тебя не вышвыривал. Не припомню такого.
    — Ты не позволил мне перевезти вещи. Ты заставил меня поселиться на другой квартире, а через неделю перестал оставлять меня на ночь. Мне приходилось вставать и уходить — вот что я имею в виду, когда говорю, что ты меня вышвырнул.
    Он удивленно посмотрел на нее.
    — Ты в своем уме? Ты прекрасно знаешь, в чем дело. Ты несовершеннолетняя. Это уголовное преступление.
    — В таком случае заниматься этим посреди бела дня не менее преступно, чем в три часа ночи.
    — Я думал, ты все понимаешь.
    — Заниматься этим…
    — Не шуми, — предостерег Туини, бросив взгляд на Нитца и парочку. Теперь они завели дискуссию о современных атональных экспериментах. — Это ж было так — от случая к случаю. И свечку никто не держал.
    — От случая к случаю? Временно?
    Она рассвирепела, и по–настоящему. Потому что она–то помнила то, о чем ему удобней было забыть: и тот день, когда он взял ее в дом, и то, как их шатало по захламленным комнатам; как они, словно пара животных, возлегли посреди завалов в этой крысиной норе. Как раскаленное солнце поджаривало мух, ползавших по оконным рамам… и как они лежали, липкие от пота, ничем не покрытые, распростершись на кровати под этим палящим, слепящим светом, до праздного и беспечного оцепенения.
    Там, в квартире на последнем этаже, они ели свой завтрак, вместе залезали в старую ванну, готовили и гладили, бродили голыми по комнате, играли на маленьком пианино, а по вечерам слушали радио и глядели на красный огонек настройки, устроившись вдвоем на диване — на продавленном, пыльном диване.
    Хотя в этом деле, если верить Туини, она была не сильна. Она научилась — ее научили — перемещать центр тяжести с копчика на лопатки, чтобы повыше поднимать бедра. Но при этом она чувствовала исключительно напряжение мускулов; все эти опыты не приносили ей ничего, и дать в ответ тоже было нечего.
    Все это очень напоминало то, как доктор однажды засунул ей в нос металлический зонд, чтоб удалить полип. То же давление, то же ощущение слишком большого предмета, который проталкивается внутрь; потом боль и немного крови… и кузнечики, стрекочущие в траве во дворе под окном.
    Туини сказал, что проку от нее никакого: маленькая, костлявая и фригидная. У Гордона, понятно, своего мнения не было; некая вогнутость, лунка — это было все, чего он мог ожидать, это он и получил: не больше и не меньше.
    — Туини, — сказала Мэри Энн, — нельзя притворяться, что между нами ничего…
    — Не расстраивайся, — вкрадчиво произнес Туини, — а то пойдешь прыщами.
    Мэри Энн наклонилась к нему, почти касаясь его лица своим маленьким аккуратным личиком.
    — Чем ты занимался последние два месяца?
    — Решительно ничем, кроме искусства.
    — Ты живешь у кого–то. Дома не бываешь; однажды я прождала всю ночь, а тебя не было. Ты не пришел домой.
    Туини пожал плечами:
    — Я был в гостях.
    Спор, происходивший рядом с ними, накалялся.
    — Ничего об этом не слышал, — утверждал Нитц.
    — Быть не может, — отвечала блондинка, — у вас что — радио нет? Каждый четверг Джо ведет передачу об этом на станции «Хорошая музыка из Сан–Матео». Послушайте. Он дает подробный разбор всего материала; он большой энтузиаст.
    — Я пытался слушать эту музыку, — сказал Нитц, — но это не по мне. Вчерашний день.
    Сохраняя молчание, Мэри Энн погрузилась в свои мысли; этот разговор ничего для нее не значил.
    — Вовсе не вчерашний. Она и сейчас продолжает развиваться. Это тот же материал, что и у вас, только они иначе это называют. Мийо[113] в Окленде, или вот Роджер Сешонз в Беркли — поезжайте, послушайте его. Сид Хезель в Пало–Альто; он вообще один из лучших. Джо его знает… они старые друзья.
    — А я думал, что, кроме Моцарта, ничего и нет, — сказал Нитц.
    Блондинка продолжала:
    — По воскресеньям, когда магазин закрыт, Джо устраивает что–то вроде концертов. Вам не помешало бы сходить.
    — Вы хотите сказать, что туда кто–то ходит?
    — Да, приходит человек пятнадцать. Он ставит пластинки — и атональную, и раннее барокко, что пожелают.
    Блеснув голубыми глазами, она посмотрела на Туини.
    — Я вас там видела, вы приходили однажды.
    — Было дело, — признался Туини, — в антракте вы вынесли нам поднос с кофе.
    — Вам понравилось?
    — И даже очень. Это потрясающий магазин.
    — О чем речь? — резко встряла Мэри Энн.
    Она уже проснулась: разговор перестал быть абстрактным. Теперь он касался чего–то реального, и она начала прислушиваться.
    — Новый магазин пластинок, — пояснил Туини.
    Мэри Энн повернулась к блондинке лицом.
    — Вы знаете этого человека? — спросила она, в спешке припоминая и магазин пластинок, и смутные очертания мужчины в жилете, твидовом костюме и с золотыми часами.
    — Джо? — улыбнулась блондинка. — Ну конечно. Мы с ним старые друзья.
    — Где вы познакомились? — Ее охватил странный ужас, как будто ей рассказали о каком–то жутком преступлении.
    — В Вашингтоне.
    — Так вы не здешние?
    — Ну да, — ответила блондинка.
    — И ему правда можно доверять? — Ей снова стало больно. Но теперь, спустя четыре месяца, боль уже не была такой острой. За это время рана немного затянулась и перестала кровоточить.
    — Джо всю жизнь проработал в музыкальной индустрии, — сказала блондинка. — Его тетя в Денвере продавала арфы еще во время испаноамериканской войны. В двадцатые годы, когда вы еще не родились, Джо работал в «Сенчури–мьюзик» в Нью–Йорке.
    — Не нравится мне там, — задумчиво произнесла Мэри Энн.
    — Это почему?
    — Мурашки по телу, — и, не желая продолжать, Мэри Энн спросила Туини: — Когда ты уходишь? Будешь давать еще одно отделение?
    Туини задумался.
    — Я, пожалуй, пойду лягу. Нет, второго отделения не будет. На сегодня я уже достаточно поработал.
    Блондинка по–прежнему с интересом изучала Мэри Энн.
    — Что вы имеете в виду? Чем вам не угодил магазин Джо?
    Делая над собой усилие, Мэри Энн ответила:
    — Дело не в магазине.
    И это была чистая правда. Магазин ей очень понравился.
    — Что–то случилось?
    — Нет, ничего. — Она раздраженно замотала головой. — Забудьте, прошу вас.
    Тут страх подступил снова, и она спросила у Туини:
    — Ты правда туда ходишь?
    — Конечно, — ответил Туини.
    В это было сложно поверить.
    — Но ведь это тот, о ком я тебе рассказывала.
    Туини нечего была сказать.
    — Ты… он тебе нравится? — спросила Мэри Энн.
    — Он джентльмен, — убежденно сказал Туини. — У нас был интереснейший разговор о Баскоме Ламаре Лансфорде[114]. Он поставил мне его древнюю пластинку, записанную году в двадцать седьмом. Из своей личной коллекции.
    Сбитая с толку двумя настолько разными образами, Мэри Энн сказала:
    — Ты никогда не говорил, что туда ходишь.
    — Зачем? Какой смысл? — Туини демонстрировал полное равнодушие. — Куда хочу, туда и хожу.
    Пол Нитц больше не мог молчать.
    — Как думаете, он мог бы дать мне пару наводок?
    — Джо работал со многими молодыми музыкантами, — заявила блондинка. — В свое время он и мне очень помог — издал несколько моих вещей. Сейчас он тоже продвигает одного парня из Сан–Франциско; он нашел его в кабаке на Норт–Бич, а теперь записывает его песни и добивается, чтобы напечатали его альбом.
    — Чад Лемминг, — сказал ее спутник.
    — А в каком стиле он работает? — спросил Туини, проявляя профессиональный интерес.
    — Политические монологи под гитару, — сказала блондинка. — Что–то вроде рифмованных репортажей о текущих событиях. Цензура и промывание мозгов, сенатор Маккарти и все такое. Вы хотели бы его послушать?
    — Возможно, — согласился Туини.
    Блондинка быстро вскочила на ноги.
    — Тогда — идем.
    — Куда?
    — Он сейчас у нас дома — он остановился у нас, а потом уедет обратно на полуостров. Он здесь всего на несколько дней.
    Мэри Энн с тревогой ожидала ответа Карлтона Туини. Она понимала, что происходит, но ничего не могла поделать. И тут ей пришел на помощь Нитц.
    — Старина, у тебя же еще одно отделение, — мягко, прикрыв глаза, проговорил он.
    — Я устал, — ответил Туини. — Пропущу сегодня.
    — Так нельзя.
    Туини стал надменен; ясно было, что он не сдастся.
    — Я не могу выступать с полной самоотдачей, когда я устал.
    — Тогда вперед, — торопила блондинка.
    В это время, как будто повинуясь какой–то неведомой силе, к столу подошел Тафт Итон; прицепившаяся к нему тряпка оставляла на полу влажный пузырчатый след.
    — Еще одно отделение, Туини. Ты никуда не уйдешь.
    — Ну конечно, — согласился Туини.
    Ухмыляясь, Нитц подмигнул Мэри Энн и произнес:
    — Вот непруха. А Леммингу вашему передайте, что можно и народных песен в репертуар подбавить.
    С присущей ему степенной основательностью Туини отвернулся от блондинки. Она по–прежнему стояла и улыбалась, готовая встать и уйти с ним вместе.
    — Может быть, — произнес Туини тоном, который был так хорошо знаком Мэри Энн, — вы приведете его ко мне? Я буду дома сразу, как закончу второе отделение.
    — Договорились, — и она слегка колыхнула бедрами — весьма заметный победоносный вал. Затем пихнула своего по–прежнему сидящего спутника: — Пойдем.
    — Мой адрес… — церемонно начал Туини, но Нитц его перебил.
    — Я их провожу, — сказал он и заговорщицки пнул Мэри Энн под столом. — Я схожу с вами; хочу взглянуть, что это за птица.
    — Будем счастливы вас видеть, — ответила блондинка.
    — Секундочку, — начал Тафт Итон. — Пол, довольно странно слышать, что ты собираешься уходить.
    — Я ему аккомпанировать не нанимался, — отрезал Нитц. — Я играю между выступлениями. Пусть споет какой–нибудь стомп[115] или песню каторжников.
    — А можно мне с вами? — в горестном порыве попросила Мэри Энн. Она не хотела оставаться за кадром; она была не в силах помешать сближению Туини с блондинкой, но, по крайней мере, могла при этом присутствовать.
    — И моя девочка, — заявил Нитц, поднимаясь, — я ее тут не оставлю.
    — Приводите и ее. — Блондинка уже двигалась к входной двери.
    — Вот и вечеринка, — пробурчал ее спутник, поглядывая на Нитца с Мэри Энн. — Может, еще каких друзей захватите?
    — Не груби, — сказала блондинка, притормозив рядом с Туини. — Меня зовут Бет, а это мой муж Дэнни. Дэнни Кумбс.
    — Очень приятно, — сказал Туини.
    — Ты не можешь уйти, — упрямо твердил Тафт Итон, — кто–то здесь должен хоть что–то делать.
    — Я никуда не ухожу, — ответил Туини, — я же ясно сказал. Вот спою второе отделение, тогда пойду.
    Нитц положил руку на плечо Мэри Энн.
    — Не вешай нос, — сказал он ей.
    Мэри Энн, засунув руки в карманы, угрюмо плелась за Кумбсами.
    — Не хочется идти, а надо.
    — Все перемелется, — сказал Нитц.
    Он открыл перед Мэри Энн обитую красной кожей дверь, и она ступила на тротуар. Кумбсы уже усаживались в припаркованный «Форд».
    — Мы этому парню устроим веселую жизнь.
    Он забрался на заднее сиденье и помог сесть Мэри Энн. Приобняв ее в утешение, он полез под пиджак и достал стакан с выпивкой.
    — Готовы? — весело спросила Бет через плечо.
    — Полный вперед, — сказал Нитц, откинулся назад и зевнул.
   

   

    

     Глава 9
    

    Когда они прибыли к Кумбсам, никакого Чада Лемминга в квартире не обнаружилось.
    — Он в ванной, — сказала Бет, — моется.
    Из ванной и правда доносился шум воды.
    — Через пару минут выйдет.
    Квартира состояла из громадной комнаты с роялем, двух крошечных спален и кухни величиной с горошину. Ванная, где засел Лемминг, располагалась через коридор; ею пользовались не только Кумбсы, но и семья этажом ниже. Стены были испещрены репродукциями — в основном Эль Греко и Гогена. Весь пол, кроме дальних углов, был покрыт серо–зеленой плетеной циновкой. Занавески были холщовые.
    — Вы актриса? — спросила Мэри Энн у Бет.
    — Нет. Раньше была.
    — А почему бросили?
    Бросив взгляд на Кумбса, Бет проследовала на кухню и занялась напитками.
    — Переключилась на музыку, — ответила она. — Что вы будете пить?
    — Бурбон с водой, — отозвался Нитц, шатавшийся по комнате, — если есть, конечно.
    — А вы? — спросила она Мэри Энн.
    — Да что угодно.
    Она вынесла четыре бурбона с водой, и каждый из них по–своему неловко взял свой стакан. Бет сбросила жакет, обнаружив зрелую раздавшуюся фигуру. Она осталась в футболке и слаксах. Глядя на нее, Мэри Энн задумалась о собственном маленьком бюсте. Ей стало интересно, сколько Бет лет.
    — Сколько вам лет? — спросила она.
    Голубые глаза Бет расширились от смущения.
    — Мне? Двадцать девять.
    Мэри Энн была удовлетворена и закрыла тему.
    — А это ваш рояль?
    Она подошла к инструменту и наугад нажала несколько клавиш. К роялю она прикасалась впервые; его величественная чернота наводила на нее страх.
    — А сколько они стоят?
    — Ну, за «Безендорфер»[116], — сказала Бет (все это ее слегка забавляло), — можно отдать до восьми тысяч долларов.
    Мэри Энн не знала, что такое «Безендорфер», но ничего не сказала. Кивнув, она подошла к одной из репродукций и принялась внимательно ее изучать. Внезапно в коридоре послышалось движение — Чад Лемминг возвращался из ванной.
    Лемминг — стройный молодой человек в развевающемся хлопковом халате — пронесся через гостиную и исчез в спальне.
    — Я сейчас выйду, — выпалил он, — секунду.
    По голосу Мэри Энн приняла его за голубого. Она вернулась к изучению репродукции.
    — Послушай, Мэри, — сказал Нитц, подойдя поближе. Бет и Дэнни Кумбс последовали за Леммингом в спальню, на ходу говоря ему, что петь. — Хорош гвозди в себя заколачивать. Не стоит того.
    Сперва она даже не поняла, о чем он.
    — Карлтон Туини, — продолжил он, — самодовольный позер. Ты же была у него дома, ты видела и кувшины масла для волос, и шелковые рубашки. И его галстуки. Ах, эти галстуки.
    Очень тихо Мэри Энн произнесла:
    — Ты завидуешь ему, потому что он большой человек, а ты — букашка.
    — Я не букашка, и я говорю тебе правду. Он глуп, он сноб, он — фальшивка.
    Мэри Энн оторопела.
    — Ты его не понимаешь.
    — Почему? Потому что я с ним не спал? Все остальное у нас было; я разглядел его душу.
    — Как?
    — Аккомпанируя ему в «Many Brave Hearts»[117], вот как.
    Поколебавшись, Мэри Энн произнесла:
    — Он великий певец. Нет, ты ведь так не думаешь. — Она покачала головой. — Давай не будем об этом.
    — Мэри Энн, — сказал Нитц, — ты чертовски хороший человек, ты хоть сама это понимаешь?
    — Спасибо.
    — Возьми своего парня, того салагу, что тебя возит. Дейв–как–там–его.
    — Дейв Гордон.
    — Перекрои его по правильным лекалам. Он и так, в сущности, неплох, просто не дорос еще.
    — Он тупой.
    — Ты всем этим ребятам дашь сто очков вперед… вот в чем беда. Ты для них слишком взрослая. А сама такая мелюзга, что даже жалко.
    Она бросила на него недовольный взгляд:
    — Оставь свое мнение при себе.
    — Тебе и слова не скажи. — Он взъерошил ей волосы, и она отпрыгнула. — Ты и для Туини слишком умная. Да мы все тебя не стоим. Интересно, кто ж тебя в итоге захомутает… наверное, не я. Куда уж мне. Закончится все каким–нибудь ослом; приткнешься к какому–нибудь громадине, эдакому буржуазно–респектабельному столпу, и будешь им восхищаться, верить в него. Почему бы тебе в саму себя не поверить?
    — Отвянь, Пол, прошу тебя.
    — Да ты хоть слушаешь, что я говорю?
    — Я хорошо тебя слышу. Не кричи.
    — Только ушами. Ты меня в упор не видишь, так ведь?
    Нитц удрученно потер лоб.
    — Забудь, Мэри. Я устал, раскис и несу какую–то околесицу.
    Тут Бет подскочила к ним, вибрируя пышной грудью и возбужденно сверкая глазами:
    — Чад будет петь. Всем заткнуться и слушать!
    В комнату зашел молодой человек — стрижка «ежиком», очки в роговой оправе, галстук–бабочка под выдающимся кадыком. Просияв улыбкой, он взял гитару и начал свой монолог и песню.
    — Ну, друзья, — весело произнес он, — полагаю, вы все читали в газетах, что бюджет теперь будет составлять президент. Вот песенка на злобу дня — надеюсь, вам понравится.
    Он тренькнул–бренькнул на гитаре и начал.
    Мэри Энн бродила по комнате и рассеянно слушала, разглядывая репродукции и мебель. Песня как будто звенела металлом, сверкала и искрила, вливаясь в уши присутствующих. Мэри Энн поймала несколько фраз, но общий смысл от нее ускользал. Ей, собственно, это было неважно; ее не интересовал ни Конгресс, ни налоги. Никого подобного Чаду Леммингу она еще не видела, но это впечатление сразу же притупилось; ее ум был закрыт, и у нее хватало своих проблем.
    За первой балладой почти сразу последовала вторая: теперь Лемминг блеял о пенсионерах. Потом была вдохновенная песенка о ФБР, затем еще одна, о генетике, и в итоге — затейливый, разухабистый распев про водородную бомбу.
    …и если Мао Цзэдуну будет это интересно, мы
    взорвем весь мир — не останется живого места…
    Она раздраженно подумала: кому нужен этот Мао Цзэдун? Кто это — глава коммунистического Китая?
    …когда разоружены закончат обсуждать,
    давным–давно уж будем в руинах мы лежать…
    Закрыв уши от этой бомбежки, она вышла из гостиной в одну из затемненных спален. Сидя на краю кровати — судя по всему, принадлежавшей Бет, — она приготовилась вытерпеть выступление Лемминга до конца. В ушах у нее звучало название песни, объявленное с большой помпой и тщанием: «Что нужно этой стране, так это хорошая водородная бомба за пять центов».
    Где здесь смысл? В чем значение? Вместо того чтобы гадать, она вернулась к своим мыслям. К ощутимому присутствию сильного черного мужчины — Карлтона Туини; затем еще дальше, в прошлое, к воспоминаниям о том, что случилось в музыкальном магазине — с тем с крупным пожилым мужчиной в твидовом костюме. Сперва его широкая походка и серебряная трость… потом его пальцы на ее руке.
    Постепенно она поняла, что пение уже закончилось. Она виновато поднялась и пошла обратно в гостиную. Бет удалилась на кухню за новой порцией напитков; Дэнни Кумбс сидел надутый в углу, оставив Нитца и Лемминга друг другу.
    — Кто тебе все это пишет?
    — Я сам, — скромно произнес Лемминг.
    Теперь, когда не был захвачен пением, он казался обыкновенным чахлым первокурсником в спортивной куртке и широких штанах. Положив гитару, он снял очки и стал вытирать их рукавом.
    — Еще в Лос–Анджелесе я пробовал сочинять скетчи, но дело не пошло. Мне сказали, что это не продать. Ясное дело, вещи у меня слишком уж острые.
    — Сколько тебе лет?
    — Двадцать семь.
    — Так много? Ты не выглядишь на свой возраст.
    Лемминг рассмеялся.
    — Я закончил университет еще в сорок восьмом, химический факультет. Какое–то время работал на проекте… — он стал объяснять, — в радиационной лаборатории. Пожалуй, мог бы до сих пор там трудиться. Они так и не отобрали у меня допуск. Но мне больше охота тусоваться то здесь, то там… я, наверное, никогда не повзрослею.
    — А бабки этим можно заработать? — спросил Нитц.
    — Если и да, то я не знаю как.
    — Но прожить–то на это реально?
    — Наверное, — сказал Лемминг, — надеюсь.
    Нитц был поражен.
    — Так ты образованный парень — мог бы заниматься наукой, работать в большом проекте… А предпочел с этим вот болтаться. Тебе это настолько по кайфу? Стоит ли оно того — в смысле, ты–то сам своей жизнью доволен?
    — Времена сейчас неспокойные, — пробормотал Лемминг, и Мэри Энн потеряла всякую нить — и в его словах, и в мыслях.
    То, что он говорил, и то, что пел, было одинаково бессмысленным. А Нитц все что–то бухтел, задавал вопросы, выпытывал ответы. Ему явно было интересно, но что и почему? Она сдалась и перестала об этом думать.
    — Вы так и не сказали, как вас зовут, — сказала Вет, приближаясь к ней с новым бокалом.
    От выпивки Мэри Энн отказалась. Эта женщина ей не нравилась, и не без причины. Но она испытывала к ней неприятное уважение: Бет шла к Туини напролом, демонстрируя очевидное мастерство в вопросе, в котором сама Мэри Энн безнадежно плавала.
    — Что это с ним? — сказала она, имея в виду Лемминга. — Наверное, ничего. Просто он такой — глупенький. А может, не он, а я. Я здесь не в своей тарелке.
    — Не уходите, — снисходительно сказала Бет.
    — Может, и уйду. А давно вы знаете Шиллинга?
    — Лет пять–шесть.
    — И как он? — ей было важно понять, а Бет, очевидно, была в курсе.
    — Зависит от обстоятельств, — сказала Бет. — Мы с ним отлично веселились. Давным–давно, когда вам было… — она оценивающе разглядывала девушку, пока та не почувствовала себя оскорбленной, — ну, лет четырнадцать.
    — Должно быть, надо иметь кучу денег, чтоб открыть такой магазин.
    — О да, у Джо есть деньги. Не миллионы, но на все, что ему нужно, хватает.
    — А что ему нужно?
    — Джо — человек очень глубокий. А еще он очень одинок. И несмотря ни на что… — она изобразила улыбочку, — я чрезвычайно высокого мнения о его уме и вкусе. Он отлично образован; в нем есть старомодный шарм. Он джентльмен… по крайней мере, большую часть времени. Он отлично разбирается в музыкальной индустрии.
    — Почему ж он тогда не руководит большой звукозаписывающей компанией вроде RCA[118]?
    — Вы когда–нибудь встречали собирателя пластинок?
    — Нет, — призналась Мэри Энн.
    — Джо получил то, чего всегда хотел: свой магазинчик, где у него полно времени, чтобы говорить о пластинках, перекладывать их, жить ими.
    — Так, значит, он здесь и останется?
    — Конечно. Он искал это много лет — сонный городок вдали от магистралей, где он мог бы осесть. Он уже не молод; ему нужна тихая пристань. Он привык находиться в водовороте событий, бегать на вечеринки, концерты, мероприятия, путешествовать туда–сюда. Похоже, что все это в прошлом… не знаю. Ему всегда нужно было окружение; он никогда не любил одиночества. По природе он не одиночка. Он любит поговорить, поделиться опытом. Это помогает ему держать связь… он никогда не опускает рук.
    — Послушать вас, так он просто чудо что такое, — съязвила Мэри Энн.
    — А вас послушать, так сразу видно, что вы не согласны.
    — Я чуть было не пошла к нему работать.
    — Нам с вами, — начала Бет, — во многом сложно судить Джо Шиллинга. Когда–то я была убеждена, что он… ну, жестокий.
    — А это не так?
    — У него сильные желания. Он поражает своим напором.
    — Вы не ответили на мой вопрос.
    — А почему я должна на него отвечать? Может, как–нибудь в другой раз.
    — А если я вам скажу, что в магазине действительно кое–что случилось?
    — Я знаю, что что–то было. И догадываюсь, что именно. Помните, мы с вами одного возраста… у нас схожие проблемы. И переживания.
    — Вам двадцать девять, — задумчиво произнесла Мэри Энн, — мне двадцать. Вы старше меня на девять лет.
    Уязвленная, Бет ответила:
    — В том, что касается целей и намерений, мы по одну сторону баррикад.
    Подвергнув даму спокойному, безжалостно–тщательному осмотру, Мэри Энн сказала:
    — Может, поможете мне как–нибудь выбрать лифчик? Не хочется выглядеть такой худышкой. Вот бы мне бюст, как у вас.
    — Бедное дитя, — покачала головой Бет, — да вы просто не понимаете, что к чему.
    — Я готов! — с энтузиазмом выпалил Лемминг. — Прямо здесь?
    — Нет, — ответил Нитц, — нам нужно идти. Так было условлено на высшем уровне, — он посмотрел на часы, — он, должно быть, уже дома.
    — Я много о нем слышал, — доложил Лемминг.
    Кумбс, пробудившись от летаргии, запротестовал:
    — Не вижу смысла. Зачем мы туда идем?
    — Не будь занудой, — парировала Бет.
    — Мне не хочется с ним встречаться. Никому не хочется. Кроме тебя.
    — Ну, я–то не против, — возразил Лемминг, — это полезно в профессиональном плане.
    — Уже почти два ночи, — не унимался Кумбс, — я бы пошел спать.
    — Мы ненадолго, — неумолимо сказала Бет, — пойди, возьми свой фотоаппарат, будь хорошим мальчиком. Мы обещали прийти. Он просил нас.
    Кумбс осклабился.
    — Он нас просил? — Он нашел камеру и застегнул ремешок. — То есть это ты его попросила. Та же старая история — только на сей раз подмазана дегтем. Что с тобой, ты устала от…
    — Закрой рот, — бросила Бет, удаляясь. — Мы идем; мы обещали. И не верещи, как истеричка.
    — Я тебя предупреждаю, — сказал Кумбс, — если мы пойдем туда, то без фокусов. Будешь вести себя прилично.
    — Боже.
    — Я не шучу.
    — Ну конечно, не шутишь. Ты никогда не шутишь. Идем, — сказала она Нитцу и Мэри Энн, — здесь больше делать нечего.
    Она махнула Леммингу в сторону двери.
    — Да–да, Чад. Просто поверни ручку.
    Мэри Энн безропотно принялась искать свой плащ.
    — Я покажу вам, как проехать, — пробормотала она.
    — Ну до чего же мило, — сказала Бет с томной улыбкой, — как это мило с вашей стороны, дорогуша.
   

   

    

     Глава 10
    

    Когда они подъехали, во всем доме Туини светилась лишь синеватая дымка в районе верхнего этажа.
    — Он на кухне, — сказала Мэри Энн, открывая дверцу машины.
    За ней последовали остальные, и через секунду они уже топали по длинному лестничному пролету.
    Мэри Энн постучала; ответа не было. Тогда она сама открыла дверь и зашла. В коридоре мерцал тусклый свет. Послышалось движение. Мэри Энн поспешила в ту сторону и оказалась, запыхавшаяся, в кухне с высоким потолком.
    Туини все в той же розовой рубашке и расписанном вручную галстуке сидел за столом и ел сэндвич с сардинами, запивая его пивом «Рейнголд». Перед ним в крошках еды лежал заляпанный номер «Эсквайр».
    — Мы пришли, — сказала Мэри Энн; сердце ее заныло при виде него, такого большого и сильного, с закатанными рукавами на крепких и мощных руках, — и привели с собой как–там–его.
    В дверном проеме материализовался Нитц.
    — Готовься к прослушиванию, — объявил он и исчез обратно.
    Остальные — Бет, Лемминг и Кумбс — пошли за ним в неприбранную гостиную, оставив Мэри Энн и Туини наедине.
    — Он так себе, — сказала преданная Мэри Энн. — Только и делает, что болтает.
    По лицу Туини пробежала тень незлобивого превосходства. Он пожал плечами и снова уткнулся в журнал.
    — Угощайся. Где холодильник, ты знаешь.
    — Я не голодна, — ответила Мэри Энн. — Туини…
    В дверях появился сияющий Чад Лемминг с гитарой.
    — Мистер Туини, я давно хотел с вами познакомиться. Наслышан о вашем творчестве.
    Пропустив мимо ушей лесть юнца, Туини медленно поднял на него взгляд.
    — Вы Чад Лемминг?
    Лемминг застенчиво указал на гитару:
    — Я выступаю с монологами про политику.
    Туини внимательно посмотрел на него. Лемминг смущенно улыбнулся и начал что–то говорить, но тут же осекся. Гитара его издала несколько жалобных звуков, как будто прощаясь.
    — Давайте, — сказал Туини.
    — Сэр?
    Туини кивнул на гитару:
    — Играйте. Я слушаю.
    В полнейшем смятении Чад Лемминг принялся рассказывать истории и петь баллады, исполненные им недавно в квартире Кумбсов.
    — Ну, — крякнул он нерешительно, — вы, наверно, читали в газетах о планах президента Рузвельта снизить налоги. Это навело меня на кое–какие мысли.
    И, запинаясь, он слабым голосом запел.
    Туини, посмотрев немного, незаметно вернулся к своему журналу. Зафиксировать мгновение, когда он это сделал, было невозможно; его движение было таким плавным, что Мэри Энн не смогла за ним уследить.
    Просто в какой–то момент Туини уже снова жевал сэндвич с сардинами, изучая статью о бейсбольной лиге.
    Остальные столпились в дверях, слушали и заглядывали на кухню. Лемминг, дрожа от обиды и понимая, что провалился, напоследок хрипло исполнил песню про библиотеку, в которой то ли все книги сгорели, то ли там вообще книг не было — Мэри Энн так и не поняла. Ей хотелось, чтоб он перестал петь, чтоб он ушел. Он выставлял себя дураком, и это раздражало ее до крайности. К тому времени, как он закончил, она готова была завизжать.
    Лемминг умолк, и вокруг повисла звенящая тишина. Тягостное ощущение лишь усиливал монотонный стук воды, капавшей в раковину из худого крана. Наконец Кумбс, покашливая, протолкался вперед и вытащил свою камеру со вспышкой.
    — Это что? — поинтересовался Туини.
    — Хочу сделать пару снимков.
    — Чего именно? — В голосе Туини появились официальные нотки. — Меня и мистера Лемминга?
    — Совершенно верно, — сказал Кумбс. — Чад, подойди к нему поближе. Туини, или как там вас, встаньте, чтоб вы оба были в кадре.
    — Простите, ничем не могу помочь, — сказал Туини, — мой агент не разрешает мне участвовать в съемках без его согласия.
    — Что еще за агент, черт подери? — возмутился Кумбс.
    Случилась неловкая пауза. Туини возобновил свой ужин; несчастный Чад Лемминг мялся у стола.
    — Не упорствуй, — сказала Бет мужу, — делай, как говорит мистер Туини.
    Кумбс, который стоял, уставившись на Туини, внезапно сдался. Он закрыл объектив крышкой, повернулся и шагнул к дверям.
    — Да и черт с ним, — сказал он и добавил еще несколько слов, которых никто не разобрал.
    Лемминг подхватил гитару и вышел из кухни. Теперь издалека доносились скорбные звуки — свернувшись калачиком в гостиной, он наигрывал себе под нос.
    — Туини, — сердито сказала Мэри Энн, — тебе должно быть стыдно.
    Туини поднял бровь, пожал плечами и прикончил свой сэндвич.
    Стряхнув с брюк крошки, он поднялся и направился к раковине ополоснуть руки.
    — Что будете пить? Пиво? Скотч?
    Все согласились на скотч и уже с бокалами присоединились к Леммингу в гостиной. Молодой человек даже не взглянул на вошедших; увлеченный игрой, он сгорбился над гитарой.
    — У тебя неплохо получается, — сочувственно сказал Нитц.
    Лемминг благодарно пробурчал:
    — Спасибо.
    — Может, тебе стоит сконцентрироваться на этом, — заметила Бет, уловившая сигнал от Туини. — Может, просто играть на гитаре было бы лучше.
    — Мне это куда больше нравится, — поддержала Мэри Энн. — К чему все эти разговоры?
    — Но ведь в них вся суть, — с недоумением возразил Лемминг.
    — Да и бог с ней, — ответила Бет.
    Слоняясь по неприбранной гостиной, она набрела на пианино. Размером не больше спинета[119], инструмент утопал под стопками журналов и горами одежды.
    — Вы играете? — спросила она Туини.
    — Нет. Пол иногда мне аккомпанирует. Репетируем.
    — Не слишком–то часто, — сказал Нитц, стирая пыль с клавиатуры носовым платком. Он взял аккорд, грамотно сыграл диминуэндо — и потерял интерес. — Непросто будет вытащить его отсюда, — заметил он.
    — Туини никуда и не собирается, — мгновенно бросила Мэри Энн.
    — Мы подняли его на веревках, — сказал Туини, — и спустить сможем тем же способом. Через окно на кухне, если надо будет.
    — Куда ты собрался? — запаниковала Мэри Энн.
    — Никуда, — ответил Туини.
    — Скажи ей, — потребовал Нитц.
    — Тут и говорить нечего. Так просто, есть одна… идея.
    — Туини собирается стать звездой, — объяснил Нитц окаменевшей от ужаса девушке, — и переезжает в Лос–Анджелес. Его зовет Джейми Фелд — тот деятель, что организует большие концерты. Несколько пробных выступлений на его площадках — и вперед.
    — Слова «пробных» никто не говорил, — поправил его Туини.
    Усевшись за пианино, Бет стала выстукивать соль–минорную гамму.
    Вокруг нее образовался маленький островок звука.
    — Туини, — сказала она, встряхнув волосами, — а я ведь раньше сочиняла песни. Вы не знали?
    — Нет, — ответил Туини.
    — Она прихватила одну с собой, — мрачно проскрипел Кумбс. — Сейчас покажет и будет просить, чтоб вы ее спели.
    Услышав это, Туини раздулся, став еще больше, чем обычно; его гигантское самомнение, казалось, испускало синеватый ореол с металлическим отливом.
    — Что ж, — сказал он, — мне всегда интересен новый материал.
    Нитц рыгнул.
    Пока Бет доставала ноты из своей необъятной сумки, Мэри Энн шепнула Нитцу:
    — Почему ты мне не сказал?
    — Я ждал.
    — Чего? — не поняла она.
    — Чтобы он тоже был рядом. Чтобы мог ответить.
    — Но, — беспомощно сказала она, — он так и не ответил.
    Она чувствовала, что теряет опору; земля уходила из–под ее ног, и она была не в силах это остановить.
    — Он ничего не сказал.
    — Вот именно, — произнес Нитц.
    Его голос потонул в звуках фортепьяно. Бет заиграла, и Туини, стоявший позади нее, наклонился вперед, чтобы разглядеть слова. Он уже вошел в фазу жесткой концентрации; музыка была для него делом серьезным. Что бы там Бет ни сочинила, он собирался отнестись к этому с полным вниманием. Ему была присуща грация, которую Мэри Энн не могла забыть или наблюдать равнодушно; он верил в то, что делал, и это только прибавляло ему стиля.
    — Эта песня, — нараспев произнес Туини, — называется «Где мы, бывало, сиживали» и рассказывает историю молодой женщины, которая гуляет по осенним полям и вспоминает места, где она бывала со своим возлюбленным, теперь погибшим в далекой стране. Это простая песня. — И, вздохнув глубоко и со значением, он спел эту простую песню.
    — Он нечасто так делает, — пробормотал Нитц, когда песня заканчивалась. Бет принялась наигрывать арпеджио, а Туини, похоже, погрузился в размышления о тайне бытия. — Обычно его не заставишь спеть с листа новый материал… он любит сначала просмотреть его, хотя бы бегло.
    — Вы почувствовали это, верно? — говорила Бет, обращаясь к Туини. Она стала играть еще громче и эмоциональнее. — Вы почувствовали все, что я хотела в ней сказать?
    — Да, — согласился Туини, с полузакрытыми глазами покачиваясь в такт музыке.
    — И вы раскрыли все это. Вы ее оживили.
    — Это красивая песня, — сказал Туини; он был словно в трансе.
    — Да, — прошептала Бет, — вы придали ей красоту. Почти пугающую красоту.
    — «Белое Рождество»[120], — сказал Нитц, — вот твой потолок. Тут тебе и хана.
    Несколько кратких мгновений Туини удавалось сохранять самообладание. Затем чувства пересилили, и он отвернулся от пианино.
    — Обыденное хамство, Пол, способно ранить, и очень сильно.
    — Только если ты не толстокож.
    — Это мой дом. Ты пришел ко мне в гости, по моему приглашению.
    — Твой только последний этаж. — Нитц был бледен и напряжен; он уже не шутил.
    Последовало молчание, все более взрывоопасное. Наконец Мэри Энн подошла к Туини и сказала:
    — Нам всем пора.
    — Нет, — ответил Туини, снова становясь радушным хозяином.
    — Пол, — сказала она Нитцу, — пойдем.
    — Как скажешь, — откликнулся Нитц.
    Бет, сидевшая за пианино, пробежалась по клавишам.
    — А нас вы не хотите подождать? Мы бы вас подвезли.
    — Я имела в виду, — пояснила Мэри Энн, уже понимая безнадежность своей затеи, — что нам всем пора. Всем пятерым.
    — Отличная идея, — согласилась Бет. — Боже, ничего лучше и представить себе нельзя.
    Она не тронулась с места и продолжала играть. В углу, поджав под себя ноги, сидел и печально перебирал струны всеми забытый Чад Лемминг. Его никто не слышал — голос гитары терялся среди более мощных фортепьянных аккордов.
    — Теперь уж ее отсюда не сдвинешь, — в каком–то порыве сказал Кумбс Мэри Энн, — все, внедрилась и укоренилась.
    — Закрой рот, Дэнни, — добродушно отозвалась Бет, начиная серию секвенций, переходящих в балладу Форе[121]. — Послушайте вот это, — сказала она Туини, — слыхали когда–нибудь? Это одна из моих любимых вещей.
    — Никогда не слышал, — сказал Туини. — А это тоже ваше?
    Бет фонтанировала музыкой, искрила и брызгала: вслед за прелюдией Шопена тут же зазвучала первая часть сонаты си–бемоль Листа. Туини, попав в этот бурный поток, держался стойко, выжил и даже сумел улыбнуться, когда закончилась кода.
    — Обожаю хорошую музыку, — объявил он, и Мэри Энн в замешательстве отвела взгляд. — Жаль, что не получается уделять ей больше времени.
    — А знаете «Лесного царя» Шуберта? — спросила Бет, не переставая яростно бить по клавишам. — Как замечательно вы могли бы его интерпретировать!
    Кумбс навел камеру и щелкнул их обоих за пианино. Туини как будто даже не заметил; он по–прежнему вдыхал музыку, теперь с закрытыми глазами, со сжатыми перед собой ладонями. Кумбс, смеясь, скинул на пол использованную лампочку для вспышки и вставил новую, которую достал из кожаного футляра на поясе.
    — Боже, — сказал он Нитцу, — он совсем покинул нас.
    — Это бывает, — отозвался Нитц. — Боюсь, для него это обычное дело.
    Он придвинулся ближе к Мэри Энн и положил руку ей на плечо. От дружеского прикосновения ей стало чуть легче, но ненамного.
    Внезапно Бет отпрыгнула от пианино. В экстазе она схватила Лемминга за руку и рывком подняла его на ноги.
    — И ты с нами, — закричала она ему, остолбеневшему, в ухо, — давайте–ка, танцуют все!
    Довольный тем, что его снова заметили, Лемминг принялся страстно играть. Бет поспешила обратно к пианино, где сбацала начальные аккорды шопеновского полонеза. Лемминг в исступлении пустился по комнате в п