Жюльетта Бенцони

Любовь, только любовь




Пролог


DIES IRAE (1413 г.)1




Глава первая. ПЛЕННИК


Двадцать сильных мужчин взвалили на плечи таран – огромное дубовое бревно, которое они взяли с ближайшего дровяного склада. Они отступили на несколько шагов и, бросившись вперед, изо всех сил ударили им в железные ворота, отозвавшиеся на эту атаку подобно гигантскому барабану; их хриплые возгласы сопровождались ритмичными ударами. Подгоняемые яростью толпы, они удвоили силы, и ворота, не выдержав напора, дрогнули, заскрипели. Одна трещина, несмотря на тяжелые железные полосы из крученого железа, укрепляющие двери, была уже хорошо видна.

Ворота состояли из высоких двойных створок массивного дуба, увенчанных каменным стрельчатым сводом, охраняемым двумя коленопреклоненными ангелами с молитвенно сложенными руками по обеим сторонам французского королевского герба, чьи золотые лилии на голубом фоне мягко мерцали в лучах апрельского солнца: Еще выше, за зубчатыми стенами, где лучники королевской гвардии нацелились в толпу, шпили и высокие крыши дворца Сен-Поль вычерчивали на небе свой пламенеющий причудливый контур. Среди вершин деревьев развевались расшитые щелком знамена.

Над всем этим царила тишина весеннего дня, солнечный свет играл на расписных, ярких, как страницы иллюстрированного требника, стенах, небо прочерчивали ласточки… а там, внизу, текла кровь, бушевала ярость, и пыль от сотен ног поднималась вверх душными облаками.

Просвистела стрела. Рядом с Ландри и Катрин тяжело упал человек, его горло было пробито, страшный крик, который он издал, вдруг перешел в странное бульканье. Девочка закрыла лицо руками и прильнула к Ландри, его рука успокаивающе обняла ее за плечи.

– Не смотри туда, – посоветовал Ландри. – Бедная малютка, не надо было брать тебя с собой. И это не последняя смерть, которую ты сегодня увидишь.

Они забрались на каменную тумбу, которая стояла как раз у входа в темный, пыльный и продуваемый проход между домом портного и лавкой аптекаря, сегодня тщательно закрытой на тяжелый висячий замок. С этой тумбы они могли лучше все видеть и с интересом следили за каждым ударом тарана. Неожиданно с каким-то остервенением лучники открыли стрельбу. Смертельный град стрел и более тяжелых арбалетных дротиков посыпался на толпу, образуя в ее рядах огромные бреши, которые тотчас же заполнялись. Вполне благоразумно Ландри заставил Катрин слезть с тумбы, и они смешались с толпой в поисках места, где бы стрелы не могли их достать.

Они стали уставать. Всю эту авантюру они затеяли, пока их родители, охваченные той же лихорадкой возбуждения, которая в последние двадцать четыре часа сотрясала весь Париж, разошлись в разные стороны… один в ратушу, другая помогать соседке при родах, а еще один на дежурство в городскую милицию.

Воспользовавшись отсутствием родителей, они ускользнули из своих домов на мосту Менял еще рано утром. Ни Ландри, ни Катрин не узнавали Париж в этом взрывоопасном городе, где необдуманное слово или случайная песенка могли вызвать кровавую резню у соседнего угла.

Их привычным местом был мост Менял – узкий и беспокойный. Мост – улица с выстроившимися в ряд старинными домами с остроконечными крышами – связывал старый королевский дворец с замком Гран-Шатле. Гоше Легуа, отец Катрин, был золотых дел мастер, чью мастерскую узнавали по вывеске над дверью, изображавшей дарохранительницу. Дени Пигасс, отец Ландри, тоже имел дело с металлом, и их лавки стояли рядом, дверь в дверь, напротив заведений ростовщиков Нормана и Ломбарда, которые занимали другую сторону моста.

До сих пор Катрин в своих прогулках с Ландри никогда не покидала района Нотр-Дам с его сетью зловонных закоулков вокруг больших боен. Она никогда не осмеливалась перейти за подъемный мост, который вел к Лувру. Ландри же, которому было пятнадцать лет, знал о городских кварталах с сомнительной репутацией гораздо больше, и к этому времени каждый уголок Парижа изучил как свои пять пальцев.

Это была его идея взять с собой свою маленькую подружку в пятницу утром 27 апреля 1413 года ко дворцу Сен-Поль.

– Пошли со мной, – настаивал он. – Кабош грозился сегодня взять дворец и арестовать злых советников дофина. Мы пойдем с ним и сможем не спеша осмотреть дворец.

Симон Кожевник, по прозвищу Кабош-Мясник, занимался освежевыванием туш на бойне. Сын торговки требухой на рынке Нотр-Дам, он смог в одиночку поднять народ Парижа на восстание против иллюзорной власти сумасшедшего короля Карла VI и зловещей силы Изабеллы Баварской.

Французское королевство действительно находилось в плачевном состоянии. Король был безумен, королева безрассудна и порочна, страна со времени убийства герцога Орлеанского герцогом Бургундским находилась в плену дикой анархии. Пренебрегая все еще существующей угрозой со стороны Англии, сторонники этих двух принцев, «арманьяки»с одной стороны и «бургундцы»с другой, безжалостно убивали друг друга по всей Франции, беспрепятственно грабя и опустошая страну.

Сейчас арманьяки окружили Париж. В осажденном городе жители горланили о своей вечной верности опасному демагогу Жану, герцогу Бургундскому. Именно он, поддерживаемый гильдией мясников, теперь раздувал мятеж и сеял беспорядки. Формально власть была в руках семнадцатилетнего дофина Людовика, герцога Гиэньского, но события явно вышли из-под его контроля. На самом деле королем Парижа был Кабош-Мясник, поддерживаемый ректором мятежного университета Пьером Кошоном.

Оба, Кабош и Кошон, были в первых рядах атакующих дворец. Кабош находился там, где несколько здоровенных подмастерьев мясника, еще не снявших своих окровавленных передников, охраняли дворцовых гвардейцев, которых они схватили и связали, как подготовленных к насадке на вертел птиц. Отсюда он отдавал команды, направляя неистовые удары тарана.

Когда Ландри тащил Катрин в поисках места, откуда они могли бы видеть все происходящее вне досягаемости стрел, девочка видела впечатляющую фигуру Кабоша, маячившую над массой раскачивающихся голов. Зеленый плащ с нашитой эмблемой Бургундии – белым андреевским крестом – обтягивал его могучие плечи. Потное, искаженное яростью лицо Мясника, было багровым от напряжения. Он грозно размахивал белым знаменем – символом Парижа.

– Сильней! – ревел он. – Раскачивайте таран сильнее! Разбейте это поганое гнездо, смерть им!.. Еще сильнее! Они уже трещат!

Пока он выкрикивал это, страшный треск, идущий от ворот, возвестил, что они готовы поддаться. Осаждавшие собрались с силами и отступили назад в толпу, чтобы увеличить разбег. Едва Ландри успел оттолкнуть Катрин за колонну часовни, чтобы ее не смяла толпа, как люди снова навалились на ворота. Катрин послушно спряталась, не теряя из виду Кабоша, чьи команды из-за все возраставшей ярости стали неразборчивыми. Она увидела, как он рывком расстегнул куртку, обнажив мощные мускулы, покрытые рыжими волосами. Он засучил рукава, воткнул древко знамени в землю и кинулся вперед, схватившись за бок тарана.

– Вперед! – заорал он. – Вперед, и пусть святой Яков благословит нас!

– Ура святому Якову! Ура гильдии мясников! – возбужденно заорал Ландри. Катрин гневно взглянула на него.

– Если ты будешь кричать «ура» Кабошу, я уйду домой и брошу тебя!

– Почему? – спросил пораженный Ландри. – Он великий человек.

– Нет, он грубиян. Мой отец ненавидит его, как и моя сестра Лоиз, на которой он собирается жениться. Он перепугал меня до смерти! Он так безобразен!

– Безобразен? – Ландри вытаращил глаза. – Какое это имеет значение? Чтобы стать великим человеком, не обязательно быть красавцем. Я думаю, что Кабош – герой.

Девочка гневно топнула ногой.

– Хорошо, я не буду! Но если бы ты видел его прошлой ночью в нашем доме, орущего на моего отца и угрожающего ему, ты не поступал бы так.

– Но почему он угрожал мэтру Легуа?

Хотя вокруг них стоял ужасный шум и никто не обращал на них внимания, Ландри инстинктивно понизил голос. Так же поступила и Катрин. Шепотом она рассказала ему, как позавчера Кабош пришел к ним в сопровождении Пьера Кошона и их кузена Гийома Легуа, богатого мясника с улицы Ада.

Три предводителя мятежников переступили порог дома Гоше с одной мыслью: заручиться его поддержкой. Будучи офицером гражданской милиции Парижа с пятьюдесятью людьми под своим началом, Гоше был одним из наиболее уважаемых горожан, и к его мнению всегда прислушивались. Возможно, это было связано с тем, что он был добродушным человеком, не переносившим никакого насилия, и, не будучи трусом, он мог при виде крови потерять сознание.

Этот панический страх перед кровью объяснял, почему сын мясника оставил гильдию и свой фамильный дом, чтобы поступить учеником к мэтру Андре д'Эперону, знаменитому ювелиру. Тем самым он одним ударом разрубил свои связи со всем семейством Легуа, которые не потерпели бы такой чувствительности.

Со временем мастерство Гоше принесло покой и радость в дом на мосту Менял. Мастерски выполненные и гравированные оклады библий, пластины с орнаментами, ножны для мечей и кинжалов, массивные солонки и столовая утварь выходили из его скромной мастерской во все большем количестве и предназначались для все более знатных людей. Слава Гоше Легуа распространилась по всему Парижу, и три визитера рассчитывали на его поддержку.

Однако они наткнулись на его категорический отказ. Спокойно, но твердо, как и было свойственно ему, Гоше сказал им о том, что хочет остаться верным королю и префекту Парижа, его прежнему господину Андре д'Эперону.

– Мною могут повелевать только король и префект, и я не поведу людей ко дворцу короля.

– Твой король сошел с ума, он окружен предателями, – прорычал Гийом Легуа, кузен – мясник. – Истинный король – монсеньор Бургундский. Он – наша единственная надежда.

Гоше бесстрастно смотрел на тупое лицо главного мясника, налитое кровью от злости.

– Когда Бургундского герцога помажут и коронуют, я встану перед ним на колени и назову его королем. А до того времени единственный король, которого я признаю, – Карл VI, и пусть Бог даст ему здоровье и разум.

Этих спокойных слов было достаточно, чтобы вызвать дикую ярость у трех посетителей. Они начали орать, как сумасшедшие, и напугали Катрин, которая ожидала окончания спора вместе с остальными женщинами, сгрудившимися у гигантского камина. Какими страшными казались эти трое мужчин, угрожающе возвышавшиеся над хрупкой фигурой ее отца! И тем не менее, несмотря на свой малый рост, Гоше Легуа был хозяином положения. Лицо его оставалось спокойным, и он не повышал голоса.

Неожиданно Кабош поднес свой узловатый кулак к лицу Легуа.

– Чтобы изменить свое решение, мэтр Легуа, у тебя есть еще завтрашний день. Ты должен понять, что, если ты не с нами, ты против нас со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты знаешь, что происходит с людьми, которые принимают сторону арманьяков?

– Если ты хочешь сказать, что подожжешь мой дом, что ж, мне тебя не остановить! Но ты не заставишь меня против моей совести взяться за оружие. Я не за арманьяков и не за бургундцев. Я просто французский патриот, который боится Бога и служит своему королю. Я никогда не подниму оружие против него.

Оставив своих приятелей спорить с Легуа, Кабош подошел к сидящей Лоиз. Катрин почувствовала, как ее сестра застыла, когда мясник остановился перед ней. В больших семьях было принято отдавать замуж дочерей в ранней юности, поэтому Катрин поняла глубокий смысл последовавшей сцены.

Правда, Симон Кожевник и не скрывал своей страсти к Лоиз. Когда они изредка встречались, он никогда не упускал случая навязать ей свое внимание. Изредка, так как Лоиз почти не выходила из дома родителей, разве только чтобы пойти к мессе в близлежащую церковь Сен-Лефруа, расположенную на противоположном конце моста, или чтобы навестить отшельницу в Сен-Оппортьюн. Она была тихой, скрытной девушкой и в свои семнадцать лет была так же серьезна, как женщины вдвое старше ее. Опустив голубые глаза, туго обвязав светлые косы льняным платком, она тихо, как мышка, ходила по дому. Даже в семье она вела жизнь монахини, о которой мечтала, еще когда была маленькой девочкой.

Хотя Катрин восхищалась своей сестрой, но немного и побаивалась. И совсем не понимала, что Лоиз вполне могла быть красивой и привлекательной, если бы она не любила так принижать себя и позволяла себе улыбаться. Тоненькая, с гибкой и изящной фигуркой, она тем не менее не была худой. Черты лица ее были тонкими, нос чуточку длинноват, но у нее был красивый рот и белая, почти прозрачная кожа. Катрин, которая всегда была переполнена жизненной силой, любила шум, суету, веселье, никак не могла понять, что могло привлечь Кабоша – огромного, буйного и неопрятного мужика, всегда стремившегося к грубым земным удовольствиям, – в этой будущей монашке. Что касается Лоиз, то Кабош был ей противен. Он казался ей воплощением дьявола. Когда он подошел к ней, она быстро перекрестилась. Кабош скривился.

– Я не сатана, моя красавица, чтобы меня так приветствовать. Уж лучше бы ты уговорила своего отца присоединиться к нам.

Не поднимая взгляда с туфель, Лоиз пробормотала:

– Я не могу этого сделать, не дело дочери – давать, совет своему отцу. Все, что он делает, правильно.

Ее пальцы сжали в кармане передника четки. Она повернулась, чтобы помешать кочергой поленья в очаге, давая понять тем самым, что ее разговор с Кабошем окончен.

Вспышка гнева блеснула в тусклых глазах Кабоша.

– Завтра вечером, когда мои люди вытащат тебя из постели и нарезвятся с тобой, ты запоешь совсем другую песню. Но не беспокойся, я сделаю это с тобой первым;

Вдруг он отшатнулся. Гоше Легуа схватил его за ворот и собрался выкинуть на улицу. Легуа побелел от ярости, и злость придала ему сил. В этих слабых руках Кабош как-то сник.

– Убирайся отсюда! – закричал Гоше дрожащим от ярости и возмущения голосом. – Убирайся, грязная свинья. И смотри, не попадайся мне рядом с моей дочерью!

– Твоей дочерью, – процедил Кабош. – К тому времени, когда я и мои приятели покончат с ней, ты пожалеешь, что у тебя была дочь, если до того времени не образумишься.

Катрин с ужасом следила, как Гоше в ярости кинулся на Кабоша, Он бы его ударил, если бы не вмешался Кошон. Он встал между мужчинами и развел их своими длинными тощими руками.

– Довольно, – сказал он холодно. – Сейчас не время для таким споров. У Кабоша слишком длинный язык, а Легуа упрям и вспыльчив. Я думаю, нам нужно уйти. Утро вечера мудренее. Я надеюсь, что ты, Гоше Легуа, прислушаешься к голосу разума.

Ландри сидел на угловом камне и слушал Катрин, не перебивая. Ее история давала ему пищу для размышлений. Он восхищался Кабошем, но в равной степени ценил и Гоше. Кроме того, угрозы, высказанные в адрес семьи Легуа, возмущали его…

Сухой, раздирающий, раскалывающий звук и последовавший за ним грохот прервали его мысли. Дворцовые ворота наконец-то распахнулись, и с победными криками толпа, подобно реке, заливающей берега, ринулась в брешь. Ландри и Катрин остались одни на огромной пустой площади. Пустой, если не считать мертвых и раненых да собак, которые нюхали и лизали пропитанную кровью землю. Белое знамя все еще реяло там, куда его воткнул Кабош, – около ворот. Люди растворились в садах дворца. Ландрин схватил испуганную Катрин за руку.

– Пойдем туда, они уже вошли…

Девочка отступила на шаг. Ее глаза, потемневшие от предчувствия чего-то нехорошего, с ужасом взирали на разбитые ворота.

– Мне кажется, что я больше не хочу туда, – сказала она упавшим голосом.

– Не будь дурой. Чего ты боишься? У тебя никогда не будет больше такой возможности, как сейчас. Пойдем!

Ландрин весь горел от возбуждения, полный нетерпеливого желания последовать за толпой и участвовать в грабежах и мародерстве. Неудержимое любопытство парижского мальчишки вместе с врожденным восторгом перед насилием были слишком большим испытанием для него. Катрин поняла, что, если она откажется идти с ним, он может бросить ее здесь, на улице. Она решила следовать за ним.

Улица Святого Антония вовсе не была пустынной. На некотором расстоянии от дворца другая толпа, заполнив пространство между особняком Турнелей, воротами Святого Антония и зубчатой громадой Бастилии, была готова осадить недавно выстроенную крепость, чьи белые стены отвесно поднимались над их головами.

Они узнали, что Пьер Дезэссар, прежний прево Парижа, обвиняемый народом в измене, с пятью сотнями тяжело вооруженных всадников укрылся здесь с намерением сдержать горожан. Разрастающаяся толпа, вооруженная самым разнообразным оружием, решила захватить его, даже если придется разобрать Бастилию камень за камнем. Люди подбегали с другого конца улицы от Гревской площади. Одни шли во дворец, другие бежали на помощь штурмующим крепость.

Распахнулось окно дворца, и из него вылетел сундук, набитый горшками и кастрюлями, и грохнулся с металлическим стуком. Этот эпизод привел Катрин в себя. Любопытство взяло верх над страхом. Держась за руку Ландри, она пробежала через ворота, разбитые створки которых все еще трещали, раскачиваясь на массивных петлях. Ее глаза округлились от волнения при мысли о том, что ей предстоит увидеть.

Великолепные сады, которые открылись сразу же за воротами, были вытоптаны чернью. То, что раньше было правильными клумбами роз и фиалок, окаймленными бордюрами из подстриженного тиса, превратилось в утрамбованную землю, покрытую стеблями растений и раздавленными грязными листьями. Лилии и розы валялись, растоптанные в грязи.

Катрин впервые увидела дворец Сен-Поль, этот город в городе. Он представлял собой множество построек. Здесь были церкви, хлевы для скота, конюшни и небольшие здания, предназначенные для многочисленной прислуги. Вокруг раскинулись сады, виноградники и маленькие рощицы, которые соединяли крытые аркады, галереи, дворы. Там же находились клетки со львами, леопардами, медведями и другими редкими животными, а также вольеры, полные экзотических птиц. Королевская резиденция состояла из трех отдельных зданий: королевского дворца, обращенного к садам вдоль Сены, дворца королевы, выходящего на улицу Сен-Поль, и дворца дофина, более известного как особняк де Гиэнь, смотрящего окнами на улицу Святого Антония.

Именно на это последнее здание толпа и обрушила свой гнев. Дворцовая стража окружила покои короля и королевы, чтобы удержать чернь, но им ничего не грозило. Мысли людей были направлены на другое.

Дворы и лестницы особняка де Гиэнь были забиты людьми. Страшный гвалт, усиленный каменными сводами и огромными размерами помещений, оглушил Катрин. Она даже зажала уши. Трупы дворцовых слуг в лиловых шелковых ливреях валялись на полу. Дорогие стекла в окнах были варварски выбиты, шпалеры лохмотьями свисали с белых каменных стен главной лестницы, а в настенных фресках зияли дыры, пробитые топорами и тяжелыми молотками, которыми на бойне забивают скот. В огромной столовой с накрытым для банкета столом сновали грабители. Они скользили в лужах вина, крови и жирных соусов, сцепляясь, как собаки, в драке из-за сластей и жаркого, спотыкаясь о разбросанное оружие, и металлические тарелки и сосуды, которые были отброшены из-за того, что не были ни золотыми, ни серебряными. Тесно было так, что ни вздохнуть, но легкие на ногу и ловкие Ландри и Катрин без труда поднялись по лестнице. Катрин отделалась лишь расцарапанной щекой и клочком выдранных волос, а Ландри даже удалось схватить со стола несколько марципанов, которыми он поделился со своей маленькой подружкой. Она с благодарностью приняла их, так как совсем уже обессилела от голода.

Пока они жадно поглощали неожиданно перепавшее угощение, толпа вынесла их в спальные покои, откуда слышались злобные вопли и крики. Когда они вошли, Катрин, оглянувшись вокруг, пришла в восторг от великолепия комнаты. Она никогда не видела на стенах таких дивных гобеленов, затканных шелковыми и золотыми нитками. На них были изображены бегающие по лугам белые собаки или сидящие под балдахинам прекрасные, пышно одетые дамы. Дальний конец покоев занимал огромный камин, украшенный изумительной, похожей на кружева резьбой, и необъятная кровать, которая стояла на возвышении и была занавешена пурпурным бархатом с золотой бахромой.

В двух мужчинах у камина Катрин узнала герцога Бургундского и его сына Филиппа де Шароле. Его она часто видела проходящим мимо дома ее родителей по дороге через мост, но до сих пор она никогда не лицезрела грозного Жана Бесстрашного. Плотная фигура герцога на коротких сильных ногах, его выпуклые проницательные глаза, казалось, главенствовали в комнате. В этом человеке было что-то неумолимое, что поражало каждого, кто видел его. Граф Филипп де Шароле отличался от своего отца. Он был высок для своих семнадцати лет, тонок, светловолос, высокомерен. У него были тонкие черты лица и презрительная улыбка на губах. Он стоял в зеленой с серебром одежде, в горделивой позе, немного позади отца. Взгляд Катрин задержался на Филиппе – он показался ей красивым и нарядным. Рядом с ними был тучный юноша лет семнадцати, пышно разодетый, в ало-бело-черном наряде с золотой перевязью шпаги. Он разговаривал с герцогом дрожащим от ярости голосом, и отчаяние читалось на его довольно невыразительном лице. Ландри шепнул Катрин, что это сам дофин Людовик Гиэньский.

Вокруг этих главных действующих лиц драмы шла неистовая борьба между группой мятежников и несколькими дворянами, большинство из которых было ранено, но все еще яростно сопротивлялось. Тело одного из них, пораженного шпагой в сердце, соскользнуло на белый с черным пол. Жизненные силы покидали раненого с вытекающей кровью. Контраст между бесстрастными бургундцами, неистовствующими мятежниками и плаксивым дофином, с мольбой простиравшим руки, был поразительным и смешным. В гуще свалки Катрин снова увидела Кабоша – его белый капюшон и пропотевшая куртка отчетливо выделялись на фоне темных одежд и размеренного ледяного спокойствия Пьера Кошона. Кошон со своей невозмутимостью показался ей ужасным.

Шум и неразбериха достигли апогея. Мятежники схватили нескольких дворян – юношей и стариков, – надежно связали их и потащили на улицу. Двое из них все еще не могли одолеть юношу не старше шестнадцати лет. Молодая дама, несмотря на то, что он отталкивал ее, пыталась закрыть его своим телом. Она была темноволоса, тонкой красоты и казалась девочкой, несмотря на элегантное платье из тяжелой парчи и двухъярусный головной убор из белого муслина. Она цеплялась за юношу, рыдая и умоляя бунтарей отпустить его. Когда те уже хотели оттащить ее, на них яростно бросился дофин. Обнажив шпагу, он прыгнул к двум бунтовщикам, имевшим наглость дотронуться до его жены, и сразил их двумя быстрыми ударами. Затем, на —

Правив окровавленную шпагу на Жана Бесстрашного, в сердцах выкрикнул:

– Каким трусом надо быть, кузен, чтобы стоять безучастным зрителем и позволять лапать Маргариту, вашу собственную дочь, этим негодяям? Этот мятеж – дело ваших рук, сир. Не пытайтесь отрицать. Я вижу в толпе ваших людей. Будьте уверены, я не забуду этот день… Судьба не может бесконечно благоволить вам.

Филипп де Шароле, чтобы защитить сестру, машинально обнажил шпагу, и теперь кончиком ее спокойно отвел клинок, который был направлен в сердце его отца. Сам герцог даже не пошевелился. Он пожал плечами и холодно произнес:

– Я ничего не могу теперь сделать, Луи. События вышли из-под контроля. Я не могу больше управлять этим отребьем. Если бы это было возможным, я попытался бы спасти слуг моей дочери…

Катрин беспомощно наблюдала, как молодой человек, которому пытался помочь дофин, был, наконец, схвачен. Когда дофин отправил, на тот свет двоих мятежников, он бросился к окну и готов был выпрыгнуть в сад, но был схвачен мясниками и двумя пронзительно визжащими гарпиями. Молодая герцогиня бессильно упала на кровать и горько заплакала.

– Спаси его, отец, умоляю. Не позволяй им увести его… Мишель… Он мой друг!

Герцог нетерпеливо отмахнулся, что вызвало негодование Катрин. Ей нравилась жена дофина, она сама хотела бы помочь ей, если бы только могла. А герцог, пренебрегший слезами дочери, должен быть злым человеком. Граф де Шароле стоял с побелевшими губами. Он был женат на сестре дофина, принцессе Мишель, и отчаяние Маргариты причиняло ему боль. Но сейчас он ничего не мог сделать. Сам Кабош и его помощник Денизо де Шомон крепко держали юного пленника. Неожиданно молодой человек вырвался. Увидев это, Катрин вскрикнула. Для своего возраста Мишель де Монсальви был не по годам ловок и силен. Отбросив мясников, он подбежал к герцогу Бургундскому и, тяжело дыша, остановился перед ним. Его гневный голос перекрыл стоявший в покоях гам:

– Я считаю тебя презренным трусом и изменником королю, чей дом ты позволил осквернить. Я объявляю, что ты не достоин носить шпоры рыцаря…

Оправившись от удивления, Кабош и Денизо снова схватили пленника. Они пытались заставить его встать на колени перед человеком, которого он оскорбил, но тот отбивался так яростно, что вырвался еще раз, даже несмотря на связанные руки, и опять бросился к Жану Бесстрашному. Он хотел еще что-то добавить к своим словам. Лицо герцога побелело от гнева. Он открыл рот, чтобы что-то произнести, но тут же поднес руку к щеке – Мишель де Монсальви плюнул ему в лицо…

Катрин поняла, что юноша только что подписал себе смертный приговор.

– Уберите его! – хрипло зарычал герцог. – Делайте с ним, что хотите! Остальных отведите в мой дом, где они могут остаться до утра как мои гости. Даю вам слово, мой зять!

Дофин ничего не ответил, повернулся спиной к герцогу и уронил голову на камин. Маленькая герцогиня, отказавшись от помощи брата, пытавшегося ее успокоить, все еще рыдала.

– Никогда тебе не прощу… никогда, – всхлипнула она. Кабош и Денизо тем временем, крепко схватив пленника, поволокли его к лестнице.

Катрин подала дрожащую руку Ландри и прошептала:

– Что они с ним сделают?

– Я надеюсь, повесят. И поделом! Он ничего другого не заслуживает, грязный арманьякский подонок! Ты видела, что он сделал? Он плюнул в лицо герцогу…

Ландри энергично присоединился к хору голосов, кровожадно орущих:

– Смерть ему! На виселицу его!

Катрин вырвала руку у Ландри. Она покраснела до корней волос.

– О Ландри Пигасс! Ты мне противен!

Прежде чем Ландри пришел в себя от изумления, она повернулась и исчезла в толпе, которая расступилась, чтобы дать дорогу пленнику и его конвоирам. Как безумная, она ринулась за ними.

Катрин не смогла бы объяснить, что произошло в ее детском сердце. Она никогда до сих пор не видела Мишеля де Монсальви. За час до того она и имени-то его не слыхала. Сейчас же он стал ей так же близок и дорог, как отец и сестра. Ей казалось, что она всегда знала его. Незримые нити вдруг протянулись между молодым дворянином и дочерью ювелира. Нити, проникшие в самое сердце и заставившие ее глубоко страдать.

Единственной мыслью Катрин было последовать за пленником и любой ценой узнать, что с ним произойдет. Дважды она его видела совсем близко: в первый раз, когда мясники связали его, во второй – когда он нанес оскорбление герцогу. Оба раза свет падал из окна на его лицо, и его вид вызывал головокружение, красные круги мелькали у нее перед глазами, такие же, какие поплыли у нее, когда она ради шутки пыталась смотреть на солнце. Казалось невероятным, что юноша мог быть так прекрасен.

Безусловно, он был красив, с нежными чертами, которые могли показаться женственными, если бы не жесткий подбородок и рот, а также надменные голубые глаза. Его блестящие светлые волосы, подстриженные на затылке и за ушами, как тогда было модно, выглядели, как гладкая каска. Такие прически не мешали носить боевой шлем. Под пурпурным шелком камзола, вышитым серебряными листьями, выступали плечи атлета, а серые с серебром штаны в обтяжку облегали мускулистые икры и бедра ловкого наездника. Стоя между двумя мясниками с руками, связанными за спиной, и гордо поднятой головой, глазами, холодными от гнева, с презрительной улыбкой на губах, он выглядел подобно архангелу, попавшему в руки дьявола. Внезапно Катрин вспомнила понравившуюся ей картинку в прекрасно иллюстрированном Евангелии, для которого ее отец делал золотой с гравировкой переплет. На ней был изображен золотоволосый юный рыцарь в серебряных доспехах, стоящий на спине дракона, пронзенного его копьем. Гоше объяснил ей, что это архангел Михаил, торжествующий победу над злом. Молодой человек походил на него, и имя его тоже было Михаил – Мишель.

Эта мысль добавила решимости Катрин во что бы то ни стало помочь ему или хотя бы оставаться с ним насколько это будет возможно.

Толпа сгрудилась вокруг пленника, все требовали для него наказания – смерти. Катрин с большим трудом удавалось не отставать; Наконец ее озарила смелая мысль. С невероятным усилием она протиснулась сквозь толпу к Кабошу-Мяснику и уцепилась за его пояс. Опьяненный своей недавней победой, тот даже не заметил этого, как и Катрин не замечала боли от ударов и пинков, которые сыпались на нее со всех сторон. Она уже давно потеряла шапочку, и время от времени кто-нибудь дергал ее за распущенные волосы. Единственное, что поддерживало и влекло ее по этому невероятному пути, был золотоволосый юноша.

Рядом с Мишелем де Монсальви были и другие пленники: герцог де Бар, кузен дофина, Жан де Вайи, канцлер Гиэни, камергер дофина Жан де ля Ривьер, два брата Жиресме и еще десятка два людей. Их волокли сквозь град пинков и проклятий как обычных преступников, в цепях. Протиснувшись через тяжелые резные дубовые двери наверху лестницы, Катрин мельком заметила длинную мрачную физиономию мэтра Пьера Кошона. Он стоял в черной мантии, прижавшись спиной к стене, опасаясь, чтобы движущаяся толпа не смела его. Катрин поразил его взгляд, брошенный на пленника, когда тот проходил мимо. Его тусклые, без блеска, глаза внезапно засверкали, будто вид молодого дворянина, влекомого на виселицу, доставлял ему острое удовольствие и удовлетворял глубоко спрятанную потребность мести… Она почувствовала приступ тошноты. Катрин никогда не любила Кошона, сейчас же он просто вызывал в ней отвращение.

Когда толпа приблизилась к двери дворца, давка и толкотня усилились. Руки Катрин оторвались от Кабоша, и сейчас же ее отбросило назад. Ее крик потонул в шуме толпы. Чуть позже она почувствовала на своем лице солнечное тепло и поняла, что снова оказалась на улице. Стремительный людской поток на мгновение рассыпался, заполняя посыпанные песком аллеи, чтобы затем снова слиться и протолкаться через вдребезги разбитые ворота. Катрин глубоко вздохнула, как храбрый маленький солдат перед атакой. Но, обнаружив, что пленник и его конвой в этот момент проходят арку, немного приуныла. Сейчас она едва различала золотую голову Мишеля в окружении поблескивающих шлемов и секир. Спустя мгновение он исчез из виду. Катрин закричала от ужаса и уже хотела броситься за ним, но сильная рука схватила ее за плечо и потащила назад.

Ландри, очевидно, с трудом пробирался сквозь давку в особняке де Гиэнь. Под глазом у него красовался синяк, колено было разбито и кровоточило, один рукав болтался почти совсем оторванный. Изящная зеленая куртка с эмблемой Бургундии, в которой он гордо щеголял еще сегодня утром, сейчас представляла печальное зрелище. Он потерял шапочку, и его черные волосы торчали во все стороны. Но Катрин ничего не замечала. Утирая глаза уголком разорванного платья, она подняла печальное личико к своему другу.

– Ландри, помоги мне, помоги мне спасти его. Прошу тебя!

Ландри с удивлением посмотрел на девочку.

– Спасти кого? Этого арманьяка, которого Кабош хочет повесить? Ты, должно быть, сошла с ума. Кроме того, не все ли равно тебе, повесят его или нет? Ты даже не знаешь его.

– Конечно, конечно. Но я не хочу, чтобы он умер. Ты же знаешь, что происходит, когда они кого-нибудь вешают… Они вешают на этих жутких ржавых цепях между столбами…

– Ну, а почему бы и нет? Он ведь никто для нас.

Катрин тряхнула головой, откинув назад длинные волосы так грациозно, что сердце мальчика не выдержало. Волосы и глаза Катрин грозили с годами стать неотразимыми, но и сейчас уже были хороши. Ее волосы – редко у кого из девушек встречались такие – походили на золотое руно. Когда солнце падало на них, они казались пронизанными светом. Они облегали ее почти до колен, как мантия из мягкого живого шелка, окутывали сиянием весеннего дня, сиянием, которое трудно было выносить.

Что до глаз Катрин, то в семье еще не решили, какого они цвета. Когда она была спокойна, они казались темно-синими с бархатно-фиолетовым оттенком, словно весенние фиалки. Когда радовалась – сияли золотыми лучами, подобно пчелиным сотам на солнце. Но когда она впадала в один из ее редких, непредсказуемых, неистовых приступов гнева, зрачки делались мрачно-черными, и домашние знали, что надо ожидать худшего.

В других отношениях она была обычной девочкой, как и все ее сверстницы, ребенком, который так быстро растет. У нее были худые руки, мальчишеские коленки, угловатые и все время покрытые царапинами и ссадинами. Движения, как у молодого олененка, который еще не знает, что делать со своими ногами, не отличались грациозностью. Ее смуглое, слегка заостренное личико с коротким носиком и большим ртом немного напоминало кошачье. Слегка золотистая, с крапинками веснушек кожа отличалась чистотой, что придавало Катрин особый шарм, к которому Ландри был далеко не безразличен, хотя скорее бы умер, чем признал это. С каждым днем ее прихоти и капризы становились все сумасброднее. Но эта ее идея далеко превосходила все прежние, даже самые нелепые.

– Почему его жизнь так много значит для тебя? – прошептал он подозрительно.

– Я не знаю, – мягко отозвалась Катрин. – Но чувствую, если он умрет, я буду очень несчастна и буду плакать… очень долго.

Она произнесла это тихим спокойным голосом, но с такой убежденностью, что Ландри отказался что-нибудь понять. Он знал, что сделает все, чтобы помочь ей. Горечь, как пилюлю, надо проглотить. Легко сказать: «Спаси пленника», тем не менее он уже задумался над тем, как воплотить в жизнь эти слова. Прежде всего это означало отбить пленника у лучников под самым носом толпы и фактически у Кабоша и Денизо, каждый из которых мог уложить его одним ударом. Даже если это и получится, что было совсем невероятно, то где они могут спрятать его в городе, когда за ним начнут гнаться, как собаки? Затем через заграждения, зубчатые стены, закрытые ворота его нужно вытащить из города. И все время они должны опасаться шпионов, предательства и обмана. Ландри считал, что это не под силу даже такому чрезвычайно изобретательному пятнадцатилетнему парню, как он.

– Они поведут его к Монфокону, – рассуждал он вслух. – Это довольно длинная дорога, но не настолько, чтобы у нас было много времени. Как ты думаешь освободить его прежде, чем он дойдет до виселицы? Вокруг столько народа, а нас только двое.

– Мы будем держаться близко к нему, – настаивала Катрин, – и найдем какой-нибудь способ.

– Хорошо, – вздохнул мальчик. – Но я на самом деле в последний раз беру тебя с собой. В следующий раз ты захочешь, чтобы я Бастилию взял голыми руками.

Когда Ландри и Катрин добрались до улицы Сен-Дени, то очень устали и тяжело дышали, но их радовало то, что они опять были рядом с Монсальви и его конвоирами. К счастью, последние часто задерживались по дороге из-за орущих и поющих толп горожан. Некоторые из них шли на помощь штурмующим Бастилию, в то время как другие направлялись к особняку д'Артуа – резиденции герцога Бургундского.

Конвой в очередной раз остановился, когда Ландри и Катрин догнали его. Капелюш, палач, сделал остановку, чтобы дать возможность проходившему мимо монаху-августину отпустить грехи осужденному и примирить его перед смертью с Богом. Скорее страх, чем благочестие, заставил монаха согласиться на это, но, когда процессия двинулась дальше, он зашагал рядом с пленником, перебирая четки и бормоча молитвы.

– Хорошо, что они идут туда пешком, – прошептал Ландри. – Если бы они решили везти его и посадили в повозку, у нас не было бы никакого шанса.

– Ты уже что-то придумал?

– Не уверен. Но уже темнеет, и, если я найду одну вещь, которая мне нужна, мы сможем провернуть это дело. Но мы еще не придумали, где спрятать его.

В этот момент к ним присоединилась толпа студентов и гулящих женщин, прибежавших, чтобы сопровождать процессию к виселице. Ландри замолчал, но предосторожность была излишней. И студенты, и проститутки, разграбив таверну, были вдрызг пьяны и, шатаясь от одной стороны улицы к другой, орали во всю глотку.

– Самое лучшее, что можно сделать, – прошептала Катрин, – это спрятать его в подвале нашего дома. Там есть небольшое окно, которое выходит на реку. Он не сможет оставаться там долго, но…

Предложение Катрин понравилось Ландри, так как воплотить остальное не представляло труда.

– Ночью я угоню лодку и подплыву к твоему дому. Все, что он должен сделать, – это спуститься по веревке в лодку и плыть, высадив меня где-нибудь по пути, вверх по реке вплоть до Корбейля, где граф Бернар д'Арманьяк расположился лагерем. Конечно, ему придется преодолеть цепи, натянутые поперек реки между Ла Турнелем и Волчьим островом, но это сейчас сделать нетрудно… нет луны. Во всяком случае мы сделаем все, что сможем, а остальное зависит от него самого и провидения. Если мы сможем сделать это, мы победим.

Девочка молча сжала его руку. Новая надежда заставила ее затрепетать от возбуждения. Быстро стемнело. Люди зажгли факелы; свет от них бросал дрожащий отблеск на ближайшие дома с их нависшими карнизами, позолоченными и разрисованными вывесками и маленькими окнами в свинцовых переплетах, скользил и бегло освещал разгоряченные лица толпы.

Гам стоял оглушающий и казался неуместным аккомпанементом для последних мгновений жизни человека, идущего к виселице. Ландри вдруг увидел то, что искал, и удовлетворенно усмехнулся.

– А вот и мы! – воскликнул он. – Я надеюсь, что со всей этой шумихой их здесь может быть несколько штук.

То, что доставило ему такое удовольствие, оказалось хорошей, толстой свиньей, которая как раз появилась из-за угла улицы Доминиканцев, выискивая сочные капустные листья. Такие вот две упитанные свиньи под присмотром монаха целый день бродили по улицам Парижа в поисках съедобных отбросов или роясь на помойках.

Как все монастырские свиньи, эта носила на шее синий эмалевый крест-эмблему обители Святого Антония. Свинья остановилась, чтобы дожевать капустный лист, у подножия большого резного столба Иесеева Древа, стоящего на углу одного из домов, Ландри подтолкнул Катрин.

– Вторая свинья где-то рядом. Иди дальше без меня. Я встречу тебя у Монастыря Божьих Дев. Приговоренные к смерти всегда останавливаются там, чтобы сестры могли преподать им утешение. Монахини ждут на ступенях храма: они предлагают им кубок вина, три куска хлеба и дают распятие для поцелуя. Стража в это время ослабляет внимание. Этим я и воспользуюсь. Ты должна быть готова бежать, как только я дам сигнал.

Говоря это; он все время следил за свиньей. Окончив есть, животное повернуло на улицу Доминиканцев, где, по-видимому, находилась вторая свинья и пасущий их монах. Катрин следила за Ландри, который начал охоту. Юноша и свинья скоро исчезли из виду в темноте улицы. Она снова осталась одна. Впервые за день она ощутила усталость. Возможно, это было связано с тем; что рядом не было Ландри. Ступни и каждый мускул ног болели. Но тут в свете факелов показалась золотоволосая голова Мишеля, и она почувствовала, что силы возвращаются к ней. Она поспешила за процессией и протиснулась в ее середину.

Пробираться сквозь толпу возбужденных, толкающихся, агрессивно настроенных людей, ни один из которых не уступал дорогу, было не только трудно, но и опасно – удары сыпались на нее со всех сторон, но чувство, которое толкало Катрин вперед, было сильнее этого. Ей удалось пробиться почти к самой охране. Она видела высокую фигуру пленника между двумя стражниками в нескольких шагах от себя. Он шел прямо с высоко поднятой головой, размеренным шагом, степенно и так гордо, что Катрин замерла в восхищении. Спотыкаясь и стараясь не отставать, она бормотала все молитвы, которые знала, сожалея, что не так искушена в этом, как ее сестра Лоиз, знавшая молитвы для любого случая жизни и для каждого святого на небесах.

Вскоре процессия достигла монастыря Божьих Дев. Сестры уже ожидали прихода осужденного. Они стояли, опустив глаза, на ступеньках церкви вокруг настоятельницы, которая держала в руках распятие, и походили на черно-белые изваяния. Одна из них держала хлеб на подносе, другая – кувшин и кубок. Конвой остановился, сердце Катрин замерло. Это был тот самый подходящий момент, но Ландри нигде не было видно.

Палач схватил конец веревки, которой были связаны руки Мишеля, и обмотал ее вокруг своего запястья, чтобы подтащить пленника к ступеням церкви. В этот момент; когда толпа расступилась, чтобы дать им пройти, дикий, страшный визг прорезал воздух. Две свиньи, пронзительно визжа, выскочили из ближайшей улицы и бросились на солдат с такой силой, что сбили с ног четверых из них. К хвостам несчастных животных были привязаны пучки горящей пакли, что и вызвало из визг и ярость. Несколько зажженных факелов упало в толпу, обжигая людей. Сумятицу усиливали свиньи, от боли и страдания бросившиеся на стражников. Некоторое время стоял такой переполох, что никто не заметил, как Ландри, появившийся вслед за свиньями, разрезал веревку, соединявшую Мишеля с палачом, и толкнул его в узкую темную улицу, расположенную напротив монастыря. Занятые осмотром своих ран и ушибов, никто, не заметил побега. Кое-кто из бравых солдат пытался поймать свиней. Катрин была единственной, кто по заслугам оценил блестящую операцию, которая делала честь Ландри, его отваге и находчивости. Она бросилась за ними в узкую улочку, спотыкаясь в темноте о камни и валяющийся мусор и скользя в грязи.

Она услышала приглушенный шепот Ландри:

– Это ты, Катрин? Скорее! Нам нельзя терять ни минуты!

– Бегу.

Темнота была настолько густой, что она не видела, а скорее угадывала два силуэта – один высокий, второй чуть пониже. Улица изгибалась и виляла, будто пыталась затеряться в лабиринте города. Призрачные пустые дома по обеим сторонам улицы казались дьявольскими духами, готовыми накинуться на нее из темноты. Нигде в этом лабиринте зловещих, пустынных улочек не было ни огонька. Все полусгнившие двери были закрыты, а окна с оторванными ставнями пусты. Сердце Катрин готово был разорваться от напряжения. Но издали все еще доносился шум толпы, и страх гнал беглецов, как на крыльях.

В темноте Катрин споткнулась о камень и со стоном упала, глотая слезы. Она поднялась с помощью Ландри, и они опять продолжали свой безумный бег.

Переулки и улочки расходились в разные стороны, перемежаясь с темными лестницами, нырявшими, казалось, в глубины земли. Им чудилось, что они попали в лабиринт, из которого нет выхода. Еле поспевая за Ландри, запыхавшаяся и испуганная Катрин поднялась на три марша лестницы и повернула в улицу, которая неожиданно окончилась чем-то вроде площади, окруженной со всех сторон ветхими бесформенными домами, готовыми вот-вот рассыпаться в прах. Все было пропитано неприятным запахом. На фоне неба провалы между остроконечными крышами походили на челюсть с выпавшими зубами. Стены из неотесанного камня, грубо обмазанные глиной, выступали как нарывы под тяжестью балок, набухших от воды. Упало несколько капель дождя.

– Дождь может нам только помочь, – сказал Ландри, останавливаясь и давая знак другим последовать его примеру.

Переводя дыхание, они прижались к стене. Их легкие от долгого бега готовы были разорваться.

Глубокая тишина, царившая в этом месте, поразила их. Катрин, охваченная страхом, прошептала:

– Я ничего не слышу. Вы думаете, они все еще гонятся за нами?

– Конечно, но сейчас темно, и они не найдут нас здесь. На некоторое время мы в безопасности.

– Почему? И где мы?

Глаза Катрин привыкли к темноте. Она уже различала очертания старых и ветхих строений вокруг. На противоположной стороне площади в железной будке под порывами ветра едва брезжил огонь. Темные облака, несущиеся по чернильно-черному небу, походили на балдахин, простертый над этим островом тишины среди бурлящего города. Ландри сделал широкий жест.

– Это, – сказал он, – Великий Двор Чудес, место, где творятся чудеса. Их несколько, больших и малых, в Париже. Например, один между воротами Святого Антония и особняком Турнелей. Но этот самый главный. Это частное владение Короля Нищих.

– Но здесь нет никого, – с беспокойством сказала Катрин.

– Еще слишком рано. Нищие не возвращаются в свои лачуги, пока остальные горожане не улягутся в постели… а то и позднее.

Объясняя это, Ландри развязывал путы Мишеля. Юноша стоял едва переводя дух, прислонившись к стене. Бежать, даже спасая свою жизнь, со связанными за спиной руками не так уж и легко. Он очень устал. Когда нож Ландри освободил его руки, он глубоко вздохнул и потер онемевшие запястья.

– Почему вы сделали это? – спросил он усталый голосом. – Зачем вы спасаете меня? Зачем ради меня рискуете жизнью? Неужели вы не понимаете, что вас за это могут повесить?

– О мессир, мы спасли вас, так как нам кажется, что вы слишком молоды, чтобы обручиться с виселицей. Я – Ландри Пигасс. Это – Катрин Легуа. Мы живем на мосту Менял, где наши отцы держат ювелирные лавки.

Мишель протянул руку и нежно дотронулся до головы девочки.

– Золотоволосая девочка! Я заметил тебя, еще когда они связывали меня. Я никогда не видел таких волос, как у тебя, дитя, – пробормотал он.

Его голос взволновал Катрин даже больше, чем прикосновение руки, когда он гладил шелковистые пряди ее волос. Она пылко воскликнула:

– Мы хотим спасти вас! Мы тайно вывезем вас из Парижа. Как сказал Ландри, мы живем на мосту, и вы можете спрятаться в маленьком подвале под домом отца. Там есть окно, и, когда, ближе к полуночи, Ландри приведет лодку, вам. Останется только спуститься в нее по веревке и плыть вверх по реке до лагеря монсеньора д'Арманьяка!

Чтобы завоевать доверие молодого человека и вселить в него надежду, Катрин выпалила свою речь на одном дыхании. Ее напугал безжизненный голос Мишеля, хотя она смутно и понимала, что черное крыло ангела смерти едва не задело его, и ощущение этого еще живо в нем. Да и само освобождение, на первый взгляд, казалось невероятным. В темноте блеснули зубы молодого дворянина, и она поняла, что тот улыбается.

– Смелый план и изобретательный! Но подумайте, какой опасности вы подвергаете ваши семьи, если он провалится?

– Если долго раздумывать, то вообще ничего не сделаешь, – проворчал Ландри. – Мы сделали, что хотели, и доведем наш план до конца.

– Мудрые слова! – произнес голос, который шел, казалось, с небес. – Но неплохо бы сначала убедиться, что все хорошо только тогда, когда на вашей стороне обстоятельства и судьба. Не бойтесь! Я вас не выдам!

Однако в лице, которое появилось в обрамленном фестонами паутины окне, ничего обнадеживающего не было.

Мерцающий свет сальной свечи освещал испещренное морщинами мрачное лицо, главным украшением которого был огромный нос с бородавкой и маленькие поблескивающие глазки под нависшими бровями. Длинные черные космы, торчащие из-под грязного колпака, завершали портрет и делали его похожим на одну из химер Нотр-Дама. Но ужасное впечатление смягчалось широкой от уха до уха улыбкой, которая обнажала ряд ослепительно белых хищных зубов. Ландри с удивлением воскликнул:

– Это ты, Барнаби? Уже вернулся?

– Как видишь, сын мой. Я сегодня не в голосе… легкая хрипота. Поэтому и остался дома. Подожди минуту, я сейчас спущусь.

Свеча, которой он дружелюбно размахивал, после этих слов исчезла из виду, и раздался скрип, как будто отодвигали ржавые засовы.

– Ты знаешь его? – в изумлении спросила Катрин.

– Конечно, как и ты. Это Барнаби-Ракушечник. Это он носит старую накидку, всю расшитую ракушками, и просит милостыню у входа в церковь Сен-Оппортьюн. Он выдает себя за паломника из Сантьяго-де-Компостелы, и иногда ему удается продать мощи.

Катрин поняла, о ком он говорит. Она видела этого человека. Он всегда улыбался ей, когда она и Лоиз ходили к вечерне или всенощной, а также когда носили еду Агнессе – Отшельнице, с которой Ракушечник часто днем проводил время.

Тем временем Барнаби, выйдя из дома, запер дверь так тщательно, как сделал бы это добропорядочный гражданин. Он оказался таким высоким и тонким, что рядом с ними должен был немного сутулиться. Его длинные ноги и тонкие руки были прикрыты сильно поношенным плащом из плотной шерстяной ткани, на котором было нашито около двадцати ракушек. Кончив возиться с замком, он пожелал Ландри и Катрин доброго вечера и, поднеся свечу к лицу Мишеля, некоторое время задумчиво разглядывал его.

– В таком виде вы не уйдете далеко отсюда, молодой человек, – сухо заключил он, – черт, серебряные листья и цвета дофина! Один шаг за пределы Королевства Нищих, и они тут же схватят вас! Прекрасно – избежать виселицы, а затем принести извинения палачу Капелюшу. Судите сами, не зря ли вы тратите время? План этих малюток довольно хорош, если его осуществить, но ставлю десять к одному, что любой сержант задержит вас между этим местом и мостом Менял.

Длинными, гибкими, тонкими пальцами Барнаби пренебрежительно поднял полу модного пурпурного с серебром камзола.

– Я сниму его, – сказал Мишель и начал раздеваться. Но Барнаби пожал плечами.

– Вы лучше бы заодно сняли и голову. Они за пятнадцать шагов учуят дворянина. Должен признаться, я все думаю, не спятили ли немного эти двое, что ввязались в такое дело.

– Спятили или нет, – крикнула Катрин со слезами, – но мы спасем его!

– В любом случае, – сказал сердито Ландри, – эти разговоры не приведут нас никуда. Мы должны добраться до дома. Сейчас темно. Ты должен нам помочь выбраться отсюда, Барнаби!

Ландри ясно представлял, какая сильная взбучка ожидает их обоих, его и Катрин, по возвращении домой. Кроме того, им предстояло придумать способ провести Мишеля в подвал Легуа. Вместо ответа Барнаби развернул узел, который держал под мышкой. Это был такой же, как у него, серый плащ, но немного почище. Он накинул его на плечи Мишеля.

– Это мой лучший выходной плащ. Я одалживаю его вам, – хихикнул он. – Я очень удивлюсь, если они узнают вас в нем. А что касается сапог, то они так грязны, что их цвет незаметен.

С явным отвращением молодой человек просунул руки в рукава плаща. И, позвякивая ракушками, надвинул капюшон на глаза.

– Великолепный пилигрим из Сантьяго! – сказал Барнаби и добавил изменившимся голосом:

– Нам нужно скорей уходить. Держитесь ближе ко мне. Я буду вам светить.

Взяв ручку Катрин в свою большую лапу, он пошел череэ грязную площадь. То здесь, то там замерцал свет – признак того, что жизнь возвращается в эту зловещую округу. Темные тени скользили вдоль мокрых стен. Широко шагая, Барнаби свернул в улицу на вид абсолютно такую же, как и остальные. Все переулки и улицы в Королевстве Нищих выглядели одинаково. Возможно, это было сделано специально для того, чтобы любой преследователь сбился со следа. Иногда их путь проходил по мокрым туннелям или через зловонные открытые канавы. Неясные, темные фигуры, выглядевшие фантастическими в тусклом свете, все чаще проскальзывали мимо. Иногда Барнаби обменивался с одной из них несколькими неразборчивыми словами, вероятно, паролем, который был выбран на сегодняшнюю ночь. Наступал час, когда мнимые калеки и пилигримы вместе с настоящими нищими и ворами возвращались в свои убогие обители. Обвалившаяся стена крепости Филиппа-Августа, все еще увенчанная кое-где полу развалившимися сторожевыми башнями, возникла на ночном небе. Барнаби остановился.

– Мы подошли к границе Королевства, – прошептал он, – нам следует быть начеку. Можете идти быстрее?

Ландри и Мишель кивнули в ответ. Но Катрин чувствовала себя совсем обессиленной. Ее веки закрывались, а все члены казались налитыми свинцом. Рука дрожала в ладонях Барнаби.

– Она устала, – сказал Мишель с жалостью. – Я понесу ее. Она не тяжелая. Он взял ее на руки:

– Обними меня за шею и крепко держись, сказал он, улыбаясь.

Со вздохом удовольствия Катрин обвила руками его шею и уронила голову на плечо. Усталость уступила место глубокому покою. Сладкая истома охватила ее. Она видела профиль Мишеля близко, совсем близко и чувствовала теплый душистый запах его кожи, привлекательный запах молодого мужчины, часто пользующегося водой и мылом. Даже нечистоты и грязь на его плаще не могли перебить его. Катрин не знала никого, от кого бы так приятно пахло. Кабош пропах кровью и потом, Кошон – едкой пылью, толстая Ма-рион – служанка Легуа – дымом и кухней, а запах Лоиз напоминал ей холодный воск и святую воду. Никто, даже отец и мать, не пах так чудесно, как Мишель. Но ведь он пришел из другого, недоступного мира. Все там было гладко, легко и приятно. Она иногда думала о том, на что похож тот мир, когда видела придворных дам, блистающих бесценными шелками и драгоценностями, проплывающих по улицам в занавешенных шелком носилках.

Легкие ноги мужчин быстро несли их по улицам и площадям города. Никто не обращал на них внимания. Город был еще в состоянии эйфории. Бастилия, удачная атака на дворец Сен – Поль, арест советников дофина – все это привело граждан Парижа в состояние радости и восторга, что вылилось в бурные шествия, песнопения и танцы вокруг фонтанов и на углах улиц. В связи с этим было неудивительно, что никто не обратил внимания на эту группу, спешащую и возбужденную не более других. Но все изменилось, когда они, минуя Гран-Шатле, оказались у моста Менял. Факелы горели вдоль стены около рва с водой, и при их мерцающем свете можно было видеть силуэты двух вооруженных людей, стоящих, на посту в конце моста. Один из них приготовился протянуть массивную цепь поперек моста, отгораживая Ситэ от остального города. Беглецам и в голову не приходило, что ночью мост охраняется. Эти двое не носили форму префекта, а это означало, что они на стороне мятежников.

Мишель опустил Катрин на землю и вопросительно посмотрел на своих спутников. Барнаби скривил лицо.

– Боюсь, что больше ничем не смогу вам помочь, мои юные друзья. Было бы слишком опасно для меня встречаться с такими типами, как эти. Мне лучше повернуть назад. Вы обойдетесь без меня. А вы берегите мой плащ! – прибавил он, насмешливо посмотрев на Мишеля.

Все четверо перешли ров Шатле и стояли в тени колонн церкви Сен-Лефруа, которая находилась у правого угла дома на мосту. Хмурое небо то там, то здесь, где бушевал огонь, раздуваемый сильным ветром, окрашивалось в красный цвет. Темные облака собирались в тучи, тяжелые, как свинец. Начинался дождь. Барнаби встряхнулся, – как тощая дворняга.

– Похоже, что на этот раз нам придется добираться вплавь. Я возвращаюсь. Доброго вам вечера, мои добрые друзья, счастливо!

Прежде чем кто-либо успел сказать слово, он исчез в темноте, как безмолвный и бесшумный призрак. Они даже не поняли, по какой дороге он ушел.

Катрин, ожидая решения старших, бессильно опустилась на холодный камень. Мишель заговорил первым:

– Вы уже достаточно рисковали ради меня. Идите домой. Сейчас, когда мы дошли до Сены, я постараюсь пойти вниз, к воде, и украсть лодку. Я буду осторожен, не беспокойтесь…

Но Ландри оборвал его:

– Нет, это вам не удастся. С одной стороны, еще слишком рано, с другой – вы не знаете, где можно без риска стащить лодку.

– Ты, кажется, знаешь все, – улыбнулся Мишель.

– Конечно, я знаю реку и ее берега как свои пять пальцев. Я часто разгуливал по этим местам. Вам не удастся дойти даже до кромки берега, вокруг еще слишком много народа.

И как бы в подтверждение его слов раздался крик и шум со стороны Шатле, и группа мужчин побежала туда по берегу реки с горящими факелами.

Через секунду в ночном воздухе раздался громкий голос, перекрывающий шум и гвалт, и наступила тревожная тишина.

– Слышишь, – сказала Катрин, – Кабош говорит с народом! Если он пойдет здесь и увидит нас, мы пропали!

Мишель де Монсальви колебался. Но другого выхода не было. Люди толпились вдоль берега напротив замка. Хотя Мишель не мог разобрать всех слов, доносившихся из темноты, он явно уловил исходящую от них угрозу, и теперь мост, охраняемый только двумя стражниками, казался не таким опасным.

Лишь отдельные огоньки светились в домах на мосту: обыватели либо вышли на улицу, увеличивая толпу, либо забрались от страха в постели.

Ландри взял юношу за руку.

– Идем, больше нельзя терять времени. Мы должны рискнуть – это наш единственный шанс. Но не разговаривай со мной. Я знаю, как надо обращаться с этими солдатами. Запомни: ни слова! Они смогут узнать тебя за милю, если ты заговоришь.

С сожалением взглянув на реку, Мишель согласился. Они перекрестились. Мишель взял Катрин за руку, надвинул капюшон на лицо и пошел за Ландри, который смело направился к стражникам.

– Я буду горячо молиться нашей покровительнице, когда Ландри станет разговаривать с ними, – прошептала Катрин. – Я знаю, она услышит меня.

В ней что-то произошло. Сейчас, когда они находились в опасности, она понимала, что не может думать ни о чем, кроме спасения Мишеля.

Когда они подошли к цепи, натянутой поперек моста, небеса разверзлись и струи дождя хлынули вниз. Сразу же пыль под ногами превратилась в хлюпающую грязь. Стражники побежали в укрытие под портик ближайшего дома.

– Эй, вы! – заорал Ландри. – Мы хотим пройти. Один из них с подозрением подошел к ним, рассерженный от того, что пришлось снова выходить на дождь.

Он тащил за собой свое оружие.

– Кто вы? Чего хотите?

– Мы хотим перейти мост, мы здесь живем. Я – Ландри Пигасс, а это моя подружка, дочь мэтра Легуа, золотых дел мастера. Поторопитесь! Мы вымокли, нас накажут, если мы придем домой поздно!

– А это кто? Кто он? – спросил стражник, указывая на Мишеля, который стоял, не двигаясь, спрятав руки в широкие рукава и скромно опустив голову под капюшоном. Ландри не смутился. Не колеблясь ни минуты, он ответил:

– Это мой кузен, Перрнне Пигасс. Он только что вернулся из Галисии в Испании, где просил святого Якова отпустить грехи. Он идет ко мне.

– А почему он не может сказать это сам? Он что, немой?

– Вроде бы. Видишь ли, он дал обет; проезжая через Наварру, он попал в руки бандитов и поклялся, что если вернется домой живым, то целый год не произнесет ни слова.

Такой обет был вполне обычен, и солдат на это ничего не ответил. Кроме того, ему надоело болтать под проливным дождем, который с каждой минутой все усиливался. Он поднял тяжелую цепь.

– Хорошо, проходите.

Несмотря на струи дождя, стекающие по шее, Ландри и Катрин готовы были плясать от радости, когда почувствовали под ногами грубый, но родной настил моста. Они подвели Мишеля к дому Легуа.

В кухне, которая была также общей комнатой и вела в мастерскую Гоше Легуа, Лоиз возилась у очага, помешивая вкусно пахнущее тушеное мясо в подвешенном над огнем чугунном котле. Капельки пота блестели у нее на лбу возле волос. Она повернулась и уставилась на Катрин, как будто та была привидением. Насквозь мокрая, в разорванном платье, заляпанная грязью, Катрин выглядела так, словно ее протащили через сточную канаву. Она обрадовалась, увидев сестру одну, и мило ей улыбнулась, как будто ее внезапное появление было самым обычным делом.

– Где мама и папа? Ты одна?

– Может, ты соизволишь сказать, откуда ты в таком виде? – спросила Лоиз, оправившись от изумления. – Я искала тебя несколько часов.

Катрин не знала, что соврать, чтобы избежать наказания, которое, безусловно, ожидало ее. Кроме того, ей нужно было продолжать разговор, чтобы заглушить скрип люка, когда Ландри проведет Мишеля в подвал. Она решила сама задавать вопросы громким голосом.

– Кто искал меня? Мама или папа?

– Никто из них. Марион. Я послала ее узнать, не видел ли тебя кто. Папа все еще в ратуше и не вернется сегодня. Мама ушла посидеть с госпожой Пигасс, которая плохо себя чувствует. Марион, чтобы не волновать ее, сказала, что ты ушла проведать крестного отца.

Увидев, что обстановка дома лучше, чем она ожидала, Катрин облегченно вздохнула. Она подошла к огню и протянула к нему руки. Она еще дрожала в мокром платье. Лоиз засуетилась.

– Перестань трястись! Сними платье. Только посмотри, в каком ты виде! Платье разорвано, а выглядишь ты так, будто облазила половину канав в городе.

– Я действительно угодила в одну из них. И проливной дождь промочил меня до костей. Да и что произошло? Будто я не могу выйти погулять и посмотреть, что делается вокруг…

Почему-то Катрин вдруг разразилась смехом. Зная добрую душу Лоиз, она не боялась, что та расскажет о ее похождениях. А этот смех был разрядкой для ее натянутых нервов. Она чувствовала себя так, будто годами не смеялась. Она видела сегодня так много ужасного…

Она стала расстегивать платье, потому что Лоиз, все еще ворча, открыла сундук, стоявший рядом с очагом, достала чистую сорочку, зеленое льняное платье и подала все это сестре.

– Ты знаешь, что я никому не скажу, как ты заставила меня поволноваться, чтобы тебе не попало, но не смей так больше поступать. Я так боялась за тебя? Сегодня в городе происходят жуткие вещи.

Душевная боль девушка была неподдельной. Катрин вдруг почувствовала стыд. В этот вечер Лоиз была бледнее, чем обычно, и вокруг ее синих глаз появились большие темные круги. Скорбная морщинка залегла в уголке рта. Она, должно быть, мучилась целый день, вспоминая слова Кабо-ша, произнесенные на ее счет прошлой ночью. Катрин порывисто обняла ее за шею и поцеловала.

– Прости меня? Я больше не буду…

Лоиз, прощая ее, улыбнулась, взяла толстый платок и накинула на плечи.

– Я хочу пойти и узнать, как чувствует себя госпожа Пигасс. До этого ей было нехорошо. Кстати, я скажу маме, что ты вернулась… от крестного отца! Поешь что-нибудь и ложись в постель.

Катрин хотелось бы, чтобы Лоиз задержалась чуть подольше, но ее чуткие уши не уловили ни одного подозрительного звука в мастерской. У Ландри было более чем достаточно времени, чтобы спрятать Мишеля в подвал, закрыть дверь люка и вернуться домой. Теперь осталось только Лоиз уйти, и она будет наедине с Мишелем.

Как только та ушла, Катрин подбежала к шкафу, в котором хранился хлеб, и отрезала большой ломоть. Она наполнила миску горячим рагу из баранины, приправленной шафраном. Затем разыскала горшочек с медом и наполнила кувшин свежей водой. Она должна была использовать это неожиданное одиночество, чтобы накормить Мишеля. Ночью ему нужны будут силы.

От мысли, что он так близко, всего в нескольких футах от нее, Катрин испытывала неописуемое счастье. Казалось, что дом стал духом-хранителем, под широкими крыльями которого они с Мишелем нашли убежище и приют. Ничего плохого не могло произойти с ним, пока он будет оставаться под защитой святой дарохранительницы.

Она остановилась перед висевшим на кухонной стене зеркалом и внимательно посмотрела на свое отражение. Сегодня впервые в жизни она хотела бы выглядеть по-настоящему хорошенькой, такой, как девушки, которым свистели студенты, а потом шли следом за ними. Со вздохом Катрин пригладила свой почти плоский корсаж. Ее шансы очаровать Мишеля казались ей весьма низкими. Она взяла собранную еду и вошла в мастерскую.

В мастерской Гоше было тихо и пусто. Табуреты и столы вытянулись вдоль одной из стен, инструменты аккуратно висели на гвоздиках. Большие, обитые железом шкафы, которые днем были открыты, чтобы покупатели могли видеть золотые и серебряные изделия, теперь были закрыты и заперты на замок. Единственной не убранной вещью оказались маленькие весы, которые Гоше использовал для взвешивания драгоценных камней. Крепкие дубовые ставни были на месте, но дверь, через которую скоро должна была войти Лоиз, была слегка приоткрыта.

Дверь в подвал с тяжелым железным кольцом была опущена. Катрин зажгла от огонька свечу, положила еду на большое блюдо и не без труда подняла люк. Стараясь не оступиться на лестнице, она стала спускаться.

Сначала она не разглядела Мишеля, так как маленькая комнатка, высеченная в опоре моста, была заполнена различными вещами до самого потолка. Здесь семья Легуа хранила дрова, запасы воды и овощей, пресс для засолки, в котором могла поместиться целая свинья, домашние инструменты и лестницы. Комната была длинной, узкой и низкой, свет проникал сквозь маленькое окно, через которое едва мог пролезть худенький паренек.

– Это я, Катрин, – прошептала она, чтобы не испугать его. В дальнем углу что-то зашевелилось.

– Я здесь, за дровами.

В этот миг пламя вспыхнуло, и она увидела, что он сидел, прислонившись к поленнице, подстелив под себя плащ пилигрима. Серебряная вышивка на его камзоле мягко поблескивала в полутьме, и там, где на нее падал свет свечи, отливала золотом. Он попытался встать, но Катрин знаком остановила его. Она встала перед ним на колени и поставила на пол тяжелое блюдо с аппетитньци содержимым.

– Вы, должно быть, голодны, – мягко произнесла она, – а сегодня вам понадобится много сил. Я воспользовалась тем, что сестра ушла, и принесла вам еду. Сейчас дом пуст. Отец ушел в «Дом с колоннами»– ратушу. Мама в доме Ландри, так как у матери Ландри начались роды, и только Небу известно, куда запропастилась Марион, служанка. Если все пойдет так же, вы сможете сегодня выбраться из Парижа без всяких затруднений. Ландри вернется в полночь. Сейчас десять часов.

– Вкусно пахнет, – сказал он с улыбкой, от которой Катрин растаяла. – Я действительно сильно проголодался.

Он набросился на рагу, продолжая говорить с набитым ртом.

– Я все еще не могу поверить, что мне так повезло, Катрин. Когда они сегодня вечером вели меня на виселицу, я был уверен, что мой последний час настал, и смирился с этим. Я уже попрощался со всем, что любил. А затем, откуда ни возьмись, появилась ты и вернула мне жизнь! Это странное ощущение!

В этот момент он выглядел отрешенным. Усталость и тревога заострили его черты. В неверном свете свечи его золотые волосы сияющим ореолом обрамляли красивое лицо. Он с усилием улыбнулся. Но Катрин увидела отчаяние в его глазах и испугалась.

– Но… разве ты не рад спасению?

Юноша взглянул на нее и заметил на ее лице печаль. Она стояла такая хрупкая, окутанная пышными волосами, которые теперь высохли и снова обрели привычный блеск. В зеленом платье она удивительно походила на маленькую лесную нимфу. А огромные глаза с их прозрачной глубиной были как у молодых ланей, на которых он охотился в детстве.

– Воистину, я был бы неблагодарным, если б не радовался этому, – мягко произнес он.

– Что ж, тогда… Съешьте немного меда. А потом скажите, о чем вы подумали. Ваши глаза были такими грустными.

– Я думал о своих краях. О них же думал по пути к Монфокону2. Я понял, что больше никогда их не увижу, и это огорчало меня больше всего.

– Но вы снова их увидите… Теперь, когда вы свободны. Мишель улыбнулся, взял ломоть хлеба, обмакнул его в мед и начал жевать с отсутствующим взором.

– Я знаю. Тем не менее это чувство сильнее меня… Что-то подсказывает мне, что я никогда не вернусь в Монсальви.

– Вы не должны так думать! – строго сказала Катрин. Ей захотелось как можно больше узнать об этом молодом человеке, который приворожил ее. Она придвинулась поближе к нему и стала смотреть, как он жадно пьет воду из кувшина.

– Как выглядят края, откуда вы родом? Вы мне расскажете?

– Конечно.

Мишель на мгновение закрыл глаза, возможно, чтобы лучше представить детские годы. Он так живо и с таким чувством воскресил все это в своем воображении во время долгого пути к виселице, что теперь, на темном фоне опущенных век, вспомнить все это было легко.

Он описал Катрин высокое ветреное плато, где он родился. Это был край гранитных скал, прорезанный небольшими долинами, обрамленными зелеными каштанами. Повсюду в Оверни земля была усеяна кратерами потухших вулканов, и высоко забравшиеся дома деревушки Монсальви, которые кольцом окружали аббатство, были сложены из вулканического камня, точно так же как и сам фамильный замок и его маленькая часовня Святого Источника, построенная на склоне горной вершины.

Описания-были так образны, хотя и просты, что Катрин словно видела ячменные поля, сиреневые сумерки неба, когда горные пики незаметно тают и становятся похожими на шеренгу синих призраков, кристально чистые воды родников, струящихся между гладких камней и темнеющие при впадении в большие озера, окруженные, словно карбункулами, поросшими мохом валунами. Казалось, она слышит, как полуденный ветер поет среди утесов и как зимние штормы стонут вокруг башен замка. Мишель рассказывал о стадах овец, которые пасутся на лугах, о лесах, полных волков и кабанов, о бурных потоках, где играют и прыгают розовые и серебристые лососи. Катрин слушала с открытым ртом рассказ юноши, забыв обо всем.

– А ваши родители? – спросила она, когда Мишель умолк. – Они живы?

– Мой отец умер десять лет назад, и я его едва помню. Он был старым воякой, довольно мрачным и неприступным. Всю свою молодость он провел в рядах армии Великого коннетабля Франции, досаждая британцам. После битвы при Шатонеф-де-Рандон, где Бертран дю Геклен нашел свою смерть, он повесил меч на стену и заявил, что отныне никто не будет отдавать ему приказы. Моя мать занималась хозяйством и вырастила из меня мужчину. Она отправила меня в дом монсеньера де Берри, владетеля Оверни, и я отслужил у него год прежде чем перейти к принцу Людовику Гиэньскому. Моя мать управляет поместьем ничуть не хуже мужчин и воспитывает моего младшего брата.

Эти проходящие перед глазами картины были настолько возвышенными, так отличались от ее жизни, что заставляли почувствовать уважение, хотя и вызывали грусть.

– У вас есть брат?

– Да. Он на два года младше меня, и ему не терпится показать, как он ловок в обращении с оружием на турнирах! Безусловно, – сказал Мишель с улыбкой, – он станет великолепным воином. Достаточно увидеть, как он вскакивает на крестьянских тяжеловозов и ведет в атаку деревенских мужланов. Он силен, как турок, и думает только о почетных ранах и контузиях. Я очень люблю Арно. Он скоро начнет военную карьеру, и тогда моя мать останется совсем одна. Это печально, но она жаловаться не станет. Она слишком добра и горда для этого.

Когда Мишель говорил о своей семье, его лицо так светилось, что Катрин не могла удержаться и спросила:

– Он так же красив, как и вы?

Мишель засмеялся и погладил ее по голове.

– Гораздо красивее! Тут и сравнивать нечего. К тому же под его свирепыми манерами скрыто любящее сердце. Он горд, великодушен и пылок. Я думаю, он очень меня любит.

Катрин, не смея пошевелиться, затрепетала под его ласковой рукой. Внезапно Мишель наклонился и дотронулся губами до ее лба.

– К сожалению, – сказал он, – у меня нет маленькой сестры, которую я смог бы любить.

– Если бы она у вас была, она бы вас обожала! – горячо произнесла Катрин и в ужасе замолчала: над их головами послышались шаги. Она потеряла счет времени, и, должно быть, вернулась Лоиз. Мишель тоже уловил эти звуки и, прислушиваясь, поднял голову. Катрин, чтобы как-то оправдать посещение подвала, поспешно схватила несколько поленьев и начала подниматься по лестнице, приложив палец к губам, давая понять Мишелю, чтобы тот сохранял тишину. Когда крышка закрылась, он снова оказался в полной темноте. Катрин с покачивающейся на охапке дров свечой вышла на кухню. Но она увидела не Лоиз, а Марион. Та посмотрела на нее со смешанным чувством удивления и злости.

– Откуда ты взялась?

– Как видишь, из подвала. Я ходила туда за дровами. Толстая Марион представляла собой смехотворное зрелище. Ее испещренное красными прожилками лицо блестело, словно лакированное. Чепчик сбился набок. И ей явно было трудно произносить слова. Ее глаза бесцельно блуждали, будто ей трудно было сфокусировать взгляд. Однако это не помешало ей схватить Катрин за руку и хорошенько встряхнуть.

– Тебе повезло, маленькая дурочка, что родителей нет дома весь Божий день! А то бы ты, ручаюсь, сидела дома, а не шлялась по улицам с парнем.

Она наклонилась над Катрин достаточно низко, чтобы та почувствовала пропитанное вином дыхание. Нетерпеливым движением Катрин высвободилась, поставила свечу на табурет и подобрала пару уроненных поленьев.

– А как насчет тех, которые проводят целый день в таверне за выпивкой с другими сплетницами? Ты думаешь, это лучше? Может, мне и повезло, но и тебе, Марион, тоже. На твоем месте я пошла бы спать, пока моя мама не вернулась.

Марион знала, что не права. Она в душе была неплохой женщиной, но ей повезло родиться в винодельческом районе Бон, и она чересчур любила вино. Она не часто позволяла себе выпить, так как мать Катрин, Жакетт Легуа, молочная сестра Марион, строго следила за ней с тех пор, как привезла ее в Париж. Марион два или три раза напивалась, и Жакетт в конце концов пригрозила, что отправит ее обратно в Бургундию, если это еще повторится. Марион плакала, умоляла и клялась на статуе Святой Богоматери, что больше к вину не притронется. Это же опьянение, несомненно, было вызвано общей истерией, царившей в городе —

Сквозь винный туман Марион смутно поняла все и не стала возражать. Неразборчиво бормоча, она проковыляла к лестнице, и вскоре ступеньки заскрипели под тяжестью ее тела. Катрин услышала, как захлопнулась дверь чердака, и с облегчением вздохнула. Лоиз еще не вернулась, и Катрин с минуту колебалась, не: зная, чем же заняться. Она не хотела ни есть; ни спать. Больше всего ей хотелось одного – еще раз спуститься туда, вниз, к Мишелю. Когда она слушала его рассказы, стоя на коленях на пыльном полу, это были самые счастливые мгновения в ее жизни. А тот нежный поцелуй, который он ей подарил, все еще заставлял ее сердце учащенно биться. Катрин смутно чувствовала, что такие минуты бывают не часто. Разум подсказывал, что через несколько часов Мишель освободится и вернется в свой мир. Усталый беглец станет вновь молодым аристократом и отдалится от дочери скромного ремесленника. Славный товарищ этих тревожных минут снова станет далеким чужаком, который быстро забудет маленькую девочку, очарованную им. Пока еще Мишель принадлежал ей. Но скоро он уйдет…

Почувствовав себя совершенно одинокой, Катрин подбежала к двери на улицу и открыла верхнюю половинку. Дождь прекратился, оставив после себя блестящие лужи. По трубам бурно стекала вода с крыш. На мосту, который до этого был пуст, снова закипела жизнь. Цепь убрали, и двое стражников исчезли. Группы людей, многие из которых сильно покачивались, рука об руку проходили по мосту, распевая песни во все горло. Марион была явно не единственной, кто праздновал победу народа. Катрин услышала пение и крики со стороны таверны «Три молотка» на другой стороне моста. Вечерние колокола Нотр-Дам еще не отзвонили. Было не похоже на то, чтобы сегодня они заставили кого бы то ни было идти по домам. Эта ночь явно принадлежала празднованию.

Катрин с тревогой думала о том, что делает сейчас Ландри, и вспомнит ли он о веревке для Мишеля. Напротив, у Пигассов, за затянутыми промасленной бумагой окнами мелькали огни. Она перевела взгляд на нескольких солдат, которые, поддерживая друг друга, шатаясь, шли, занимая всю ширину моста, распевая:

О герцог Бургундский, Дай тебе Бог здоровья и силы!..

Катрин поспешно закрыла дверь и вернулась в мастерскую. Проходя мимо подвала, она задержалась. Ей нужно было бы проверить, не забыл ли Ландри принести веревку. Она подняла крышку и спустилась, позвав тихонечко:

– Мессир, это я, Катрин! Я хотела узнать, не забыл ли Ландри веревку.

Она услышала приглушенный шепот Мишеля:

– Не беспокойся, она у меня здесь есть. Ландри сказал, что вернется между полуночью и часом. Он трижды свистнет, чтобы дать знать, что он с лодкой ждет под мостом. Все идет нормально.

– Тогда попытайтесь немного поспать. Я тоже пойду в постель и спущусь, когда услышу свист. Моя комната выходит на реку.

Слабый скрип половиц наверху заставил ее поспешно закрыть крышку, сердце ее учащенно билось. Как раз в это время дворцовые часы пробили десять. Еще два часа ожидания. Катрин вернулась на кухню и присыпала огонь толстым слоем пепла. Потом она поставила на лестницу зажженную свечу для Лоиз и направилась к лестнице. Она едва ступила на нижнюю ступеньку, когда вошла Лоиз. Девушка была серьезна.

– Матери Ландри совсем плохо, – сказала она. – Ее покидают силы. Я хотела остаться, но мама отослала меня обратно, чтобы присматривать за тобой. Ты идешь спать?

– Да, но если ты хочешь поесть…

– Все в порядке. Я на самом деле не голодна. Идем спать. Ты, должно быть, устала, проведя ведь день в сточных канавах.

Сестры поднялись в их маленькую комнату и молча разделись. Лоиз произнесла сонное «спокойной ночи»и уснула, как только ее голова коснулась подушки. Катрин же легла с твердой решимостью не смыкать глаз. Оказалось, что это очень трудно. Как только она легла в постель, усталость, накопившаяся за весь этот незабываемый день, внезапно навалилась на нее. Тяжелые покрывала так сладко пахли листьями лавра. Желание выспаться, столь сильное у молодых, наливало веки свинцом. Но она не хотела сдаваться. Нужно было не спать, чтобы помочь Ландри, если что-нибудь случится.

Чтобы разогнать сон, она начала пересказывать себе истории. Она вспомнила все, что ей говорил Мишель. И еще был этот поцелуй! Она вздрогнула, вспомнив о нем. Равномерное дыхание Лоиз начинало действовать на нее усыпляюще. Она чуть было не заснула, когда неожиданный шум заставил ее вскочить: сна как не бывало.

Наверху тихонько скрипнула дверь, как будто ее открывали тайком. Над головой вдоль коридора осторожно прошаркали шаги, затем послышался скрип ступенек. Подняв голову, насторожившись, Катрин мысленно следовала за идущей, а это могла быть только Марион. Что бы она могла делать в такое время ночи?

Шаги приближались. Они затихли перед дверью их комнаты, а в щели появился свет свечи. Марион явно прислушивалась, чтобы удостовериться, что девушки крепко спят. Катрин приняла все предосторожности, чтобы половицы не заскрипели от ее движений. Через минуту снова послышались крадущиеся шаги Марион. Катрин не могла сдержать улыбку. После таких возлияний Марион, конечно же, нужна была свежая вода, чтобы прояснить голову от винных паров. Может быть, она и проголодалась. Она вернется к себе, как только найдет в кухне, что ей нужно.

Успокоившись, Катрин уже собралась снова лечь, как новый звук заставил ее насторожиться, а сердце забилось так неистово, что ей показалось, что оно вот-вот разорвется. Этот скрип нельзя было спутать ни с чем. Марион искала не воду. Должно быть, она спустилась, чтобы пополнить запасы вина из бочки в подвале.

Оцепенев от ужаса, девочка натянула рубашку, и убедившись, что Лоиз крепко спит, прокралась к лестнице. В спешке она не посмотрела под ноги и чуть не сломала себе шею, скорее скатившись, чем сойдя с лестницы. Крышка подвала была открыта, и из-под нее виднелся свет. Через секунду дом задрожал от ужасного вопля.

– Помогите! Помогите! – ревела Марион. Для Катрин ее голос звучал как труба, возвещавшая о конце света. – Арманьяк! Помогите!

Полумертвая от страха, Катрин соскользнула по лестнице и увидела толстуху Марион в нижней юбке, вцепившуюся в мундир Мишеля. Она визжала как одержимая. Мишель, с пепельным лицом, безуспешно пытался вырваться. Страх и выпивка сделали Марион вдвое сильнее, чем обычно. Катрин набросилась на нее, как дикая кошка, нанося удары и царапаясь. В конце концов та ослабила хватку.

– Уймись, старая дура! – сердито крикнула Катрин. – Уймись, ну же! Заставьте ее, мессир, замолчать! Ударьте ее! Она соберет всех соседей!

Марион продолжала кончать с удвоенной энергией. Резким рывком Мишель высвободился, и Катрин, повиснув на Марион, кивком головы указала на окно.

– Окно, быстро! Тебе придется прыгнуть в него! Это единственный шанс. Ты умеешь плавать?

Он уже почти достиг окна, когда Марион, не владея собой, злобно укусила, чтобы вырваться, Катрин за руку, и, продолжая визжать изо всех сил, схватила его за ногу. В ответ на ее вопли раздались тяжелые удары в ставни снаружи дома. Оглушенная болью, Катрин отлетела к поленнице, но тут же поднялась и стала соображать, чем помочь Мишелю. Он застрял в оконном проеме. Марион вцепилась в его ногу и он отбивался от нее другой. На полу блеснул топор, Катрин схватила его и кинулась на толстуху. Но, увы, как раз в этот момент дверь с треском рухнула, и толпа хлынула вниз по лестнице в подвал. Лица были красными и блестели в свете свечи. Катрин видела в них легион демонов, извергнутых адом. Один из мужчин выхватил топор из ее рук.

– Он из арманьяков! – хрипло крикнула Марион. Этого оказалось достаточно. В секунду Мишель, несмотря на отчаянное сопротивление, был схвачен. В это время Марион, у которой сквозь прорехи в рубашке проглядывали толстые бедра с синими, похожими на веревки, варикозными венами, со вздохом удовлетворения шлепнулась в угол. Она подползла к бочке вина и растянулась под краном, чтобы вволю напиться.

Пораженная, Катрин едва могла удержаться, чтобы не упасть в обморок, и прислонилась к поленнице. Подвал был полон народу, и каждый старался ударить Мишеля. И каждый удар мучительно отзывался в сердце девочки. В этой низкой, сводчатой каморке, дымной от масляных ламп, принесенных кем-то сюда, дерущаяся масса оборванных, залитых вином людей, осыпающих жестокими ударами своего пленника, представляла собой необычайно жестокую сцену. Вышитый серебром пурпурный камзол Мишеля был наполовину сорван с его плеч. Кто-то крикнул:

– Э, да это же тот смазливый парень, что удрал сегодня от нас по пути на Монфокон! Тот, кто плюнул в лицо герцогу…

Конец фразы потонул в диком крике:

– Убить его! Убить! Отдайте его нам!

Связанного Мишеля выволокли по лестнице на улицу, где его появление вызвало взрыв негодования. В пьяных голосах звучала ненависть и дикое возбуждение. Катрин слепо бросилась за ним. Она вскарабкалась по лестнице и хотела выскочить, но белая как мел Лоиз встала на ее пути. Дом был полон народу. Мастерская кишела людьми, которые рылись в шкафах и дрались друг с другом за ценные чаши и кувшины. Выскользнув из рук потрясенной Лоиз, которая вжалась в стену, Катрин бросилась на улицу.

Она увидела Мишеля, беспомощно отбивающегося от вопящих чудовищ. Толпа перекрыла путь к дому Легуа и к самому мосту. Огни вспыхивали во всех окнах, и на узкой улочке было светло как днем. Катрин с ужасом смотрела на перекошенные лица, на уродливые от ненависти рты, на взлетающие кулаки и мелькающее оружие, зловещие сверкающие лезвия. В центре всего этого безумия и насилия был пленник. Его ноги были связаны. Он опустил голову, чтобы защитить ее от жестоких ударов, которые сыпались на него. Кровь струилась из разбитых щек и губ. Страшные женщины, размахивая веретенами, пытались выколоть ему глаза.

Вырвавшись от Лоиз, которая все еще пыталась удержать ее в своих объятиях, Катрин нырнула в самую гущу свалки. Она рисковала оказаться разорванной в клочья, но никакая сила не могла ее сейчас остановить.

Катрин пронзительно кричала, умоляла, царапалась и кусалась, пытаясь пробиться сквозь толпу к своему другу. Что-то горячее заструилось по ее щеке, затем она почувствовала боль. Это была кровь, но она не обращала на нее внимания. Хрупкая детская фигурка, брошенная диким зверям, она была как в аду.

– Мишель! – кричала она. – Мишель, подожди, я иду! Ей и на самом деле казалось, что она дюйм за дюймом движется к цели. Это была безнадежная неравная битва, битва перелетной птички со стаей стервятников. Но каким-то образом она продолжала идти, поддерживаемая чудом, отвагой и любовью. Если эти чудовища убьют Мишеля, им придется убить и ее, тогда они смогут вместе отправиться к Святой Деве и Господу Иисусу.

Внезапно Мишель согнулся под градом безжалостных ударов. Он сделал еще несколько шагов, шатаясь, но держась на ногах, благодаря своей удивительной воле к жизни. Потом, оглушенный и ослепленный струящейся по лицу кровью, упал на колени. Все его тело было единой кровоточащей раной. Катрин услышала, как он прошептал:

– Боже… смилуйся надо мной!

Грубые выкрики были единственным ответом. Он больше не мог сопротивляться и упал на землю. Конец приближался. Катрин чувствовала это по тому, как толпа возбужденно сомкнулась вокруг него словно для того, чтобы растоптать тело. Но тут внезапно раздался голос:

– Дорогу… Дорогу… Идет Кабош!

Катрин, уже закрыла кровоточащее лицо руками, чтобы не видеть ничего, но услышав это, она подняла голову. Это на самом деле был Кабош-Мясник, который, подобно большому кораблю в бурном море, рассекал толпу своими могучими плечами.

Она увидела своего кузена Легуа и позади него длинное бледное лицо Пьера Кошона. Чтобы пропустить Кабоша, толпа расступилась, открыв окровавленное лежащее тело, в котором трудно было узнать Мишеля. Через образовавшийся проход Катрин бросилась к нему, упала на колени и осторожно приподняла окровавленную светловолосую голову. Его лицо, превращенное в месиво, трудно было узнать: нос разбит, рот перекошен, один глаз выбит. Полумертвый, он слабо стонал.

– Итак, вы его нашли? откуда-то сверху прозвучал голос Кабоша. – Где он был?

– В подвале Гоше Легуа. Похоже, пользовался его гостеприимством. За это мы спалим его дом!

– И мост вместе с ним? – холодно произнес Кабош. – Я здесь принимаю решения.

Несмотря на потрясение, Катрин чувствовала, как по переломанному телу, которое она нежно обнимала, пробежала дрожь. Мишель с болью пробормотал:

– Я сам спрятался в их доме… они не знали… я был там…

– Это не правда! – крикнула Катрин. – Это я…

Мощная рука зажала ей рот, и она почувствовала, что ее отрывают от земли. Кабош одной рукой поднял ее и прижал к груди.

– Попридержи язык! – прошептал он. – Иначе будет трудно спасти хоть кого-нибудь из вас… если это вообще удастся.

Полузадушенная мясником, Катрин перестала кричать, но продолжала сквозь слезы, дождем льющиеся на его волосатую руку, умолять:

– Спасите его. Спасите, я прошу. Я буду за это вас так любить.

– Я не могу. Слишком поздно. Смерть теперь для него будет только милосердным освобождением…

Катрин с ужасом увидела, как он пнул окровавленное тело.

– Мы снова его нашли! Это главное! – крикнул он. – А теперь давайте его кончать. Иди сюда, Гийом Легуа, давай посмотрим, как ты орудуешь большим ножом теперь, когда ты богат и хорошо устроился! Прикончи ради меня эту падаль!

Кузен Гийом вышел вперед. Его лицо тоже было очень красным, и на его бархатном кафтане алели брызги крови. Несмотря на богатый наряд, он снова стал самим собой, опять превратился в мясника, с теми же инстинктами, как и у остальных. Это можно было видеть по тому, какое удовольствие доставляет ему вид крови, по улыбке на его влажных мясистых губах. У него в руках был тяжелый мясницкий нож, который уже хорошо поработал за этот день. Кабош почувствовал, как в его руках напряглось тело Катрин, и понял, что сейчас она закричит. Он зажал ей рот свободной рукой и шепотом приказал Гийому:

– Шевелись. Прикончи его побыстрей… ради ребенка.

Гийом кивнул и наклонился к Мишелю. Из милосердия Кабош быстро перенес руку со рта Катрин на глаза и плотно закрыл их. Она ничего не видела, но слышала все… смертельный хрип, а затем отвратительный булькающий звук. Толпа завопила от восторга. Вывернувшись, как угорь, Катрин выскользнула из рук Кабоша и упала на колени. От того, что она увидела, ее глаза в ужасе расширились, а руки зажали рот. Перед ней в темно-красной луже лежало тело Мишеля с отрезанной головой. Из шеи, почти достигая ее колен, еще лилась кровь. Рядом лучник в зеленом мундире герцога Бургундского спокойно насаживал голову на копье.

Казалось, жизнь медленно оставляла разбитое усталое тело Катрин. Она окаменела с ног до головы. И вдруг из ее горла вырвался крик. Это был тонкий, жуткий звук, который все поднимался и поднимался до невообразимой высоты, и кровь стыла у всех, кто его слышал.

– Заткни ей глотку! – крикнул Кабошу Легуа. – Воет, как собака, почуявшая труп.

Кабош наклонился и попытался поднять Катрин. Но она, словно парализованная, тай и оставалась скорченной, даже тогда, когда он взял ее на руки. Ее тело от ужаса свела судорога, глаза остановились, зубы стучали, и нечеловеческий вопль все еще рвался из ее горла. Трясущейся рукой Кабош пытался закрыть ей рот. Она смотрела на него невидящим тусклым взглядом. Внезапно крик перешел в хрип; так хрипят пойманные животные. Детское со страдальческим выражением личико стало серым, как камень. Тело в руках Кабоша конвульсивно содрогалось. Жестокая боль, как от тысячи ножей, пронзала его. Перед глазами стоял красный туман, а гул в ушах, казалось, расколет голову. Сильная боль в затылке заставила девочку снова закричать, но на этот раз значительно слабее. Вдруг она обмякла на руках у Кабоша. Катрин услышала, как кто-то позвал:

– Лоиз! Лоиз! – Но голос казался таким далеким, словно шел из глубины земли.

Потом была только черная, разверзшаяся дыра, в которую, как казалось Катрин, она падает камнем, устремляясь вниз.




Глава вторая. БАРНАБИ-РАКУШЕЧНИК


Прошло много дней, длинных дней, когда рассветы и сумерки, ночь и день слились для Катрин. Она находилась между жизнью и смертью, ее сжигала горячка, которая грозила унести ее из царства живых. Она не чувствовала боли, но дух, казалось, покинул тело, чтобы вступить в долгую и утомительную борьбу с призраками страха и отчаяния. Из глубины бездны, в которой она находилась, ей снова и снова виделись ужасные сцены смерти Мишеля и искаженные лица убийц, кружащиеся в фантастическом танце вокруг его тела. Изредка свет и покой разума, казалось, возвращался к ней, но тут же вновь возникали незнакомые и зачастую омерзительные лица, которые девочка изо всех сил старалась отогнать от себя.

Иногда ей казалось, что очень далеко в длинном темном туннеле, в конце которого светилась еле заметная искра света, кто-то плачет. Катрин брела по этому бесконечному туннелю в поисках этой искорки света, но чем дальше она, спотыкаясь, шла, тем длиннее становился туннель.

Однажды вечером туман рассеялся, вещи вокруг нее наконец-то стали на свои места и приняли четкие очертания. После долгого ожидания она вышла из тьмы бессознательности. Все, что окружало ее, было настолько странным, что поначалу она просто приняла это за продолжение своего кошмара. Она лежала в темной комнате с низким потолком, крышей которого была каменная арка, поддерживаемая грубыми колоннами. Единственный свет в комнате исходил от огня, который высоко взметался в грубо сложенном очаге. Покрытый копотью котелок, подвешенный на крюке над пламенем, кипел и издавал соблазнительный запах вареных овощей. Тощий оборванный человек сидел на трехногой табуретке у огня и помешивал содержимое котелка длинной ложкой. Этим человеком был Барнаби-Ракушечник.

Услышав вздох Катрин, он вскочил на ноги и перебежал через комнату, все еще держа ложку в руке. Он с беспокойством склонился над ней, но его взгляд потеплел, а две глубокие морщины по обе стороны рта раздвинулись в улыбке, когда он понял, что глаза ребенка не только широко открыты, но наконец-то и видят.

– Чувствуешь себя лучше, а? – прошептал он, опасаясь, что громкий голос может повредить девочке. Она улыбнулась ему в ответ и сказала:

– Где я? Где мама?

– Ты в моем доме. Твоя мать недалеко. Она скоро придет. А что до того, как ты сюда попала, то это довольно длинная и запутанная история, с которой можно подождать, пока ты совсем не поправишься. Сейчас важно отдохнуть я набраться сил. Через минутку суп будет готов.

Он вернулся к очагу и наклонился над котелком. На задымленной стене возникла причудливая тень, но Катрин больше не боялась. Она старалась понять, как она оказалась в этом подвале и почему Барнаби превратился в ее сиделку, но мысли еще беспорядочно путались в ее голове. Свернувшись калачиком, она закрыла глаза и вскоре крепко уснула.

Только Барнаби закончил снимать пену с супа, как наверху лестницы, которая вела к узкой маленькой двери, появилась женщина.

Она была молода и могла бы быть красивой, если бы ее кожа не была такой темной, а костюм столь странным;

Ее гибкое, стройное тело облегало некое подобие платья из грубого холста. Оно было стянуто куском шерстяной в красную и желтую полоску ткани, обернутым вокруг бедер. Что-то вроде шали на плечах защищало ее от холода, а темноволосую голову покрывало сооружение, похожее на тюрбан из скрученных полосок материи, один конец которой проходил у нее под подбородком. Две тяжелые, толщиной в детскую руку, темные, как ночь, косы свисали из-под тюрбана сзади.

Проснувшаяся Катрин с удивлением взирала на это странное создание. Лицо женщины было таким смуглым, что, когда она улыбалась, ее зубы сверкали ослепительной белизной. Катрин отметила тонкие черты лица и великолепные черные глаза. Барнаби вместе с ней подошел к постели Катрин.

– Это Черная Сара, – сказал он. – Она знает больше тайн, чем любая колдунья. Это она ухаживала за тобой, и весьма успешно! Что думаешь, Сара?

– Она поправилась, обрела душу, – сказала женщина. – Все, что ей теперь нужно, – это покой и хорошая еда.

Ее тонкие бронзового цвета руки прикоснулись к щекам, лбу и запястьям девочки, двигаясь быстро и легко, как летящие птицы. Сара села на пол возле кровати, обхватив колени руками, задумчиво глядя на Катрин. Между тем Барнаби натянул свой увешанный ракушками плащ и подобрал посох.

– Побудь здесь немного, – сказал он женщине. – Сейчас время мессы в Сен-Оппортьюне, и я не хочу ее пропустить. Там на службе собираются все жестянщики округи, а они наверняка будут щедро подавать милостыню.

Барнаби ушел, предложив Саре отведать супа и накормить больную.

На следующий день, после глубокого спокойного сна, Катрин услышала от своей матери историю о том, что случилось на мосту Менял после смерти Мишеля. Страх, что огонь распространится дальше, помешал толпе поджечь дом Легуа. Вместо этого они полностью разграбили его. Узнав об этом, Гоше Легуа срочно вернулся из ратуши. Его уговоры и упреки еще больше подзадорили толпу, которая после ухода Кабеша вышла из подчинения и бесчинствовала еще сильнее. Недовольство, вызванное холодным отношением Гоше к гильдии мясников, обернулось местью. Несмотря на слезы и мольбы его жены, к которым присоединились Ландри и его отец, они повесили Гоше Легуа на его собственной вывеске, а затем бросили тело в реку. Тогда Жакетт вместе с потерявшей сознание Катрин, которую нашел и спас Ландри, укрылись в доме Пигассов. Но и тут разъяренная толпа стала угрожать Жакетт и ее дочерям, и тогда с помощью Барнаби, за которым, к счастью, сбегал Ландри, они снова бежали. Сначала вдоль реки, а затем узкими улочками бедная женщина со своим странным спутником добрались до безопасного дома Барнаби у Великого Двора Чудес. С тех пор она там и осталась, ухаживая за дочерью и пытаясь оправиться от пережитого ею ужасного испытания. Убийство Гоше было жестоким ударом, но критическое состояние Катрин не оставляло ей времени для горя. Ее ребенок был в опасности. К этому вскоре прибавилась новая беда: исчезла Лоиз.

Как потом вспоминали очевидцы, в последний раз ее видели, когда Катрин потеряла сознание, как раз в разгар приступа, и Лоиз держала ее на руках. Затем бросившаяся вперед толпа разлучила их. Ландри подвернулся как раз вовремя, чтобы спасти подругу. Но Лоиз затерялась в разъяренной толпе, которая набросилась на вывеску святой дарохранительницы и разнесла ее на куски. После этого никто не знал, что произошло с Лоиз.

– Она могла упасть в реку, – сказала Жакетт, вытирая глаза, которые вечно казались распухшими от слез, – но тогда Сена вынесла бы ее тело. Барнаби каждый день ходит в морг Гран-Шатле, но не видел ее там. Он уверен, что она жива, и продолжает искать ее. Все, что мы можем сделать, это ждать и молиться…

– Что же будем делать? – спросила Катрин. – Останемся с Барнаби?

– Нет. Как только найдем Лоиз, мы покинем Париж и отправимся в Дижон. Ты же знаешь, что твой дядя Матье торгует там тканями. Вряд ли он откажется приютить своих единственных оставшихся в живых родственников.

Разговор о доме брата, казалось, успокаивал несчастную женщину. Дом принадлежал ее родителям, и она провела там свое детство. Здесь много лет назад она вышла замуж за Гоше Легуа. Это была спокойная гавань, куда ей казалось естественным вернуться в поисках приюта и утешения. Несмотря на благодарность Ракушечнику за великодушие, с которым он ей помог, добрая женщина не могла смотреть без подозрения и отвращения на страшный мир нищих, в который ее так внезапно занесло.

Сара продолжала ухаживать за Катрин. Лечение включало охлаждающие напитки и странное лекарство, которое она считала панацеей и заставляла девочку принимать для восстановления сил. Она упрямо не желала рассказывать, как и из чего оно приготовлено, хотя и объяснила, что вербеновая настойка, которую она также заставляла Катрин постоянно пить, является лучшим лекарством от всех болезней.

Постепенно Катрин и даже Жакетт привыкли к присутствию темнокожей женщины. Барнаби рассказал им ее историю. Сара родилась в одном из цыганских племен, которое жило на острове Кипр. Когда она была еще маленькой, ее схватили турки и продали на рынке в Кандии венецианскому купцу, который увез ее с собой. Сара прожила в Венеции десять лет, там-то она и научилась траволечению. Потом хозяин умер, и ее купил ломбардский ростовщик, который как раз в это время приобрел дом в Париже. Он был жестоким, злобным человеком и постоянно издевался над Сарой. Наконец одной зимней ночью она убежала, и ее подобрал в церкви, где она, дрожащая от холода и голода, нашла пристанище, Майе-Волк, выдававший себя за слепого. Он привел ее в свою лачугу на Дворе Чудес, где она с тех пор и прижилась, приглядывая за хозяйством. Помимо лекарских способностей Черная Сара умела гадать по руке, по внутренностям животных, на картах. Благодаря этому дару ее часто тайно приглашали в какой – нибудь аристократический дом. Блуждая по городу и проникая в такие места, куда немногие могли попасть, Сара узнавала многое о городе и о дворце. Она знала множество бесконечных историй и могла, присев у очага между Катрин и ее матерью, часами сплетничать своим певучим голосом, пока они пили вино с травами, которое она делала лучше всех. Легенды далеких племен, последний придворный скандал – все в одинаковой мере было «зерном» для ее «мельницы». Почти каждый вечер, когда Барнаби возвращался домой, он заставал трех женщин, находящих утешение друг в друге, на своих привычных местах. Тогда и он присаживался к этой странной семье, которую случай или судьба подарили ему, и, в свою очередь, рассказывал новости и слухи из внешнего мира.

Когда спускалась темнота и Королевство Нищих пробуждалось для бурной ночной жизни, только присутствие Барнаби могло разогнать страхи своих гостей. Дело в том, что Великий Двор Чудес, когда туда возвращались его обитатели, становился ужасным местом. И даже закоулок, где жил Барнаби, был далеко не спокойным. От заутрени до того момента, когда трубач возвестит о наступлении рассвета с одной из башен Шатле и стража уйдет от ворот, жуткого вида сброд, вытекая из своих лачуг и заполняя все улицы, сходился на площадь. Эта дикая толпа проводила остаток ночи в криках, пении и пирушках. В это время в Париже было около восьмидесяти тысяч настоящих и мнимых нищих.

По правилам Королевства Нищих все найденное, выпрошенное или украденное в течение дня следовало промотать и поглотить в ту же ночь. После того как весь дневной улов был уложен у ног Короля Нищих, подавался сигнал о начале пира. Целые туши жарились над ревущими кострами, открывались бочонки вина, повсюду кипели котелки с похлебкой, за которыми следили такие же страшные, как ведьмы в сказках, старухи. Вся площадь была усеяна яркими острами и факелами, и страшные тени метались и плясали на руинах стен. Это было окном в жизнь, о которой Катрин знала понаслышке и всегда считала своей фантазией.

Перед самым большим костром, закутавшись в куски материи, на груде камней, как на троне, сидел человек. Бычья шея, посаженная на массивные плечи, треугольное тело, держащееся на коротких крепких ногах, квадратная голова с густой шевелюрой жестких волос, увенчанная выцветшим красным колпаком, широкое лицо пьяницы, на котором сверкали удивительно белые зубы, – таков был облик Машфера – Короля Нищих, суверена шестнадцати парижских «дворов чудес»и Великого магистра всех французских попрошаек. Черная повязка, закрывавшая его левый глаз, который был выколот палачом, служила последним штрихом в этой фигуре из кошмара. Глядя на развлечения своих подданных, он возвышался на груде камней, уперев руки в колени, возле своего знамени – куска сырого мяса, насаженного на пику, – и постоянно прикладывался к кувшинам пива, наполняемым полуобнаженной вакханкой.

Достаточно окрепнув, Катрин каждую ночь выскальзывала из постели и пробиралась к слуховому окошку. Оно вместе с узкой прорезью у двери было единственным источником света в жилище Барнаби. Стоя там на цыпочках, впитывая каждую деталь вакханалии, Катрин узнала очень многое, так как эти пирушки неизменно заканчивались оргиями. Она видела, как парочки, целуясь, катались по земле, никого не стесняясь, вовсе не заботясь о том, чтобы отыскать темный или уединенный уголок. Это зрелище вызывало в ней странное волнение, возбуждение, которое, казалось шло из самых сокровенных глубин ее юного тела.

Если бы Жакетт застала ее за этим занятием, Катрин умерла бы от стыда, но пока, одна в своем темном уголке, она напряженно следила за происходящим. Так она познакомилась с некоторыми из наиболее странных обычаев Королевства.

С широко открытыми глазами она наблюдала посвящение новых женщин в ряды Людей Тьмы. Когда молодая девушка вступала в Королевство Нищих, ее раздевали догола, а затем заставляли танцевать под звуки тамбуринов перед «королем». Если Машфер не хотел брать ее себе, чтобы пополнить ряды и так уже впечатляющего гарема, то желающие могли драться за нее. Победитель же овладевал своим призом здесь же, прямо на глазах у всех…

В первый раз, когда это случилось, Катрин закрыла глаза руками и спрятала голову под одеяло. Во второй раз она осталась на месте, подглядывая через сцепленные пальцы. В третий раз она уже наблюдала церемонию от начала до конца.

Однажды ночью Катрин увидела, как к Машферу привели юную девушку. Она была, очевидно, на год или около того старше ее самой. Когда ее раздели, у нее оказалось неоформившееся, если не считать едва заметных грудей, тоненькое; как ивовый прутик, тело. Тяжелые каштановые косы спускались ей на плечи. Когда девушка начала танцевать, Катрин охватило странное чувство. Как темный силуэт на фоне пылающих огней, стройная черная фигурка раскачивалась и извивалась подобно ожившему пламени, но с такой радостью и самозабвением, что наблюдающая за ней девочка почувствовала зависть. Катрин подумала, что должно быть очень приятно, вот так, обнаженной, танцевать перед пылающим костром. Юная танцовщица была похожа на эльфа или на блуждающий огонек. Все это походило на странную игру.

Когда танец окончился, девушка, тяжело дыша, остановилась, и Машфер сделал знак, который Катрин уже узнавала. Он означал, что он отказывается от девушки. Старая карга, которая привела девушку с собой, сердито пожала плечами и сделала движение, будто собирается увести свою протеже. Как раз в этот момент из толпы выступила страшная фигура – карлик с такими широкими плечами, что казался квадратным. Его покрытое шрамами лицо не нуждалось в обычном гриме и различных трюках, используемых братством нищих. Его распухший красный нос ярко блестел. рот был раскрыт в беззвучном смехе и обнажал зубы, похожие на почерневшие пеньки. Когда он направился к девушке, Катрин невольно вздрогнула от отвращения. То, что последовало дальше, было еще хуже. На этот раз Катрин плотно зажмурила глаза, когда это отвратительное существо бросило девушку на землю и тут же на месте овладело ею. Но она не могла не слышать дикий вопль нищенки, и тогда поняла, почему Барнаби запретил ей даже высовывать нос из дома. Когда она снова открыла глаза, потерявшую сознание девушку уносили под смех и веселые крики толпы. По ее ногам текла кровь…

Катрин начало овладевать беспокойство, что она так долго сидит взаперти. Когда она окрепла, то ощутила непреодолимое желание свободно пробежаться, подышать чистым воздухом у реки и почувствовать на коже теплую ласку солнца. Но Барнаби покачал головой.

– Не раньше того дня, когда ты покинешь Париж, моя красавица. Тебе опасно выходить днем, а тем более – ночью.

Однажды Ландри, который почти каждый день приходил проведать Катрин, вбежал, запыхавшись.

– Я знаю, где Лоиз! – крикнул он, влетев в дверь. Бродя днем, как обычно, по городу, Ландри зашел на рынок Нотр-Дам, чтобы купить требухи, которую его мать хотела приготовить к ужину. Почитая Кабоша, паренек пошел прямо к лавке, в которой торговала мамаша Кабош и где можно было купить потроха разных животных. Та жила в узком грязном доме в одном из наименее привлекательных переулков в округе. Весь первый этаж до тошноты пропах требухой. Днем товар в больших металлических тазах выставлялся перед домом, за ними, рядом с весами, сидела с металлической вилкой в руке сама мамаша Кабош – дрожащая гора желтого жира. Она была знаменита в округе своим отвратительным характером, который унаследовал ее известный всем сын, а также необыкновенной любовью к бутылке.

Подойдя к лавке, Ландри был удивлен тем, что нашел ее запертой и с закрытыми ставнями. Если бы дверь не была полуоткрытой, он подумал бы, что дом необитаем. Вышло так, что нищенствующий монах ордена миноритов в серой рясе, подпоясанной веревкой с тремя узлами, остановился в дверях, разговаривая с мамашей Кабош, чье помятое лицо было едва видно.

– Только немного хлеба для братьев, добрая женщина, – сказал монах, постукивая своей корзиной. – Сегодня праздник Святого Иоанна. Ты, конечно, не откажешь.

– Лавка закрыта, отец, – ответила мамаша Кабош. – Я больна, и еды у меня осталось только для себя. Уходи, отец, и молись о моем здоровье…

– И все же…

Монах настаивал. Несколько проходивших мимо хозяек остановились, чтобы положить подаяние в его корзинку.

– Дом закрыт уже два месяца, отец, – сказали они. – Никто в округе ничего не может понять. А что касается ее болезни, то послушали бы вы, что за псалмы она поет по вечерам. Переработала!..

– Я могу делать, что хочу, – нахмурилась мамаша Кабош, тщетно пытаясь закрыть дверь, так как обутая в сандалию нога монаха была просунута в щель.

– А как насчет вина? – спросил монах, поощряемый женщинами. При этих словах лицо мамаши Кабош под желтым чепцом стало красным, как свекла, и она проревела:

– У меня нет вина! Иди к дьяволу!

– Дитя мое! – запротестовал возмущенный монах, торопливо крестясь.

Тем не менее он не убрал ноги. У дома продавщицы требухи стали собираться люди. Нищенствующий монах, брат Евсевий, был известен в монастыре как наиболее настойчивый сборщик подаяний. Последнее время он болел и не мог делать свои обычные обходы города. Было очевидно, что он намерен наверстать упущенное время.

Эта сцена забавляла Ландри, и он вместе с остальной толпой подошел поближе, сгорая от любопытства узнать, что сегодня победит: знаменитая скаредность мамаши Кабош или же не менее известная настойчивость брата Евсевия. Большинство зевак просто развлекались, но были и такие, кто принялся обсуждать положительные и отрицательные стороны этого происшествия в зависимости от того, чью сторону они поддерживали – церкви или Симона Кожевника. Шум увеличил мужчина, управляющий телегой, которая застряла меж домов в маленькой узкой улочке.

Именно тогда Ландри, взобравшись на камень, чтобы лучше видеть происходящее, случайно взглянул вверх и заметил в единственном верхнем окне дома мамаши Кабош бледное лицо. В одном из кусков промасленной бумаги, вставленной в окно, была дыра, через которую парень смог узнать, кто это был. Обитательница дома высунулась узнать, из-за чего поднялся весь этот переполох. Он помахал рукой и по беглому ответному знаку понял, что Лоиз тоже узнала его. Потом она исчезла. Спустившись с камня и совершенно забыв о требухе, которую он обещал матери купить, Ландри энергично протолкался сквозь толпу и без остановки добежал до дома, где пряталась Катрин. Девочка с восхищением выслушала историю Ландри.

Барнаби выглядел обеспокоенным.

– Я мог бы догадаться, – сказал он. – Она всегда нравилась Кабошу. Возможно, он воспользовался нападением на дом, чтобы захватить ее и увести с собой. Теперь старуха охраняет ее. Будет нелегко отобрать ее у них…

Жакетт Легуа рухнула на камни очага и горько зарыдала, зарывшись головой в юбки. Сара склонилась над ней и, пытаясь утешить, гладила ее густые, едва тронутые сединой, светлые косы. Но все было напрасно…

– Дитя мое… моя нежная овечка, которая хотела сохранить себя чистой для Господа. Он отнял ее у меня… Животное! Чудовище! Увы, увы!

Сердце Жакетт разрывалось от горя. Ни Катрин, онемевшая от этой новости, ни другие, тоже потрясенные, ничего не могли придумать, чтобы утешить ее. В конце концов Барнаби уговорил ее поднять голову, открыв жалкое, красное, распухшее от слез лицо. Потрясенная горем матери, вне себя от ненависти к извергу Кабошу Катрин обвила руками шею Жакетт.

– Легко это или трудно, – сказал Барнаби, – но мы должны освободить Лоиз от Кабоша. Один Бог знает, что за унижения должна терпеть бедная девушка в его руках.

– Но как вы думаете вырвать ее оттуда? – спросила Сара.

– Не в одиночку, конечно! Мамаше Кабош стоит только открыть рот, как ей на помощь бросится целая толпа людей, – те, которые хотят завоевать расположение ее сына, а также и те, кто просто боится вызвать его неудовольствие. Наш единственный выход – Машфер. Только он может помочь нам.

Сара перешла от Жакетт к Барнаби, который стоял, оперевшись на одну ногу, нервно грызя ногти. Она прошептала ему что-то тихим голосом, чтобы никто ничего не расслышал, но все же Катрин, обладающая тонким слухом, уловила сказанное.

– А не рискуем ли мы, ведь Машфер может захотеть получить плату за свою услугу… вполне определенную плату? Особенно если девушка хорошенькая.

– Это риск, на который придется пойти. Я надеюсь, что мы сможем помешать ему. Во всяком случае, если мы хотим сделать что-то, то мы должны действовать. Кого нам нужно сейчас бояться, так это не Машфера, а Кабоша. Должно быть, у Короля Нищих под началом столько же людей, сколько и у Кожевника. Сейчас он должен быть на своем обычном месте, возле Дворца сицилийского короля. Это место, где он обычно попрошайничает. Ты знаешь его в лицо, Ландри?

Парень нахмурился и скорчил гримасу.

– Это тот, который зовет себя Колен-Шелковый Красавчик, человек, весь в нарывах?

– Он самый. Иди и найди его. Скажи ему, что он нужен Барнаби-Ракушечнику, а если он заартачится, скажи, что мне срочно нужна его помощь для того, чтобы «кинуть кости». Запомнишь?

– Конечно.

Ландри надвинул шапку на уши и обнял Катрин, которая прижалась к его руке.

– Я хочу пойти с тобой, – сказала она, – здесь так скучно.

– Не надо, малышка, – вставил Барнаби, – тебя слишком легко узнать. В Париже нет другой такой головки с такими волосами, как у тебя! Достаточно тебе поднять шапочку, как все будет кончено. Кроме того, я бы не хотел, чтобы Машфер вдруг увидел тебя при солнечном свете.

Когда Ландри взбежал по ступенькам и вышел через низкую дверь, Катрин почувствовала острую тоску, глядя, как солнечный луч на мгновение вспыхнул на влажных ступеньках. Там, наверху, должно быть так прекрасно в этот солнечный день! Барнаби обещал, что они покинут Париж, как только отыщут Лоиз. Но, похоже, что этот день придет не скоро. Прежде всего, удастся ли вернуть Лоиз?

Когда девочка думала о Кабоше и своей сестре, она закипала от ярости. Она лишь смутно представляла, что могло произойти с Лоиз, но она была уверена, что ненавидит Кабоша всем сердцем. Он всегда появлялся, когда в ее жизни происходило что-либо ужасное.

Им не пришлось долго ждать. Час спустя Катрин увидела, что Ландри возвращается. Его сопровождал мужчина такой отталкивающей наружности, что у нее не было ни малейшего желания покидать свое место в углу, возле матери, где Барнаби велел ей оставаться. Она часто видела Машфера ночью, когда он руководил весельем своих подданных, но тогда это всегда был полушутливый, полугрубый обряд, который подходил Королю Нищих. Сейчас же он предстал перед ней в роли ничтожества. Человек на костылях, которого она лицезрела сейчас, был на голову ниже Барнаби, из омерзительных лохмотьев выпирал сзади огромный горб, вздымавшийся выше головы, одна нога, обмотанная измазанными гноем тряпками, была подогнута, а то, что виднелось, было похоже на гноящуюся рану. Его сверкающие белые зубы, похожие на волчьи клыки, были специально зачернены, и его рот выглядел, будто в нем не осталось ничего, кроме гниющих обломков. Поблескивал только один глаз, пустую глазницу другого – единственный естественный изъян Машфера – скрывала грязная повязка. На верхней ступеньке Машфер отбросил костыли, выпрямил скрюченную ногу и с ловкостью юноши спрыгнул с лестницы. Катрин едва подавила возглас удивления.

– В чем дело? Парень сказал, что ты хочешь меня видеть.

– Он сказал правду. Послушай, Машфер, мы с тобой не всегда сходились во взглядах, но ты здесь главный, и тебя знают как человека, который никогда не предает своих друзей. Возможно, тебя рассмешит то, о чем я хочу попросить тебя мне помочь… это доброе дело!

– Это что, шутка?

– Нет, послушай…

Барнаби быстро объяснил Машферу ситуацию и уточнил, что именно он хотел бы от него. Тот слушал молча, задумчиво ковыряя свои фальшивые болячки. Когда Барнаби кончил, он только спросил:

– Девушка хорошенькая?

Барнаби незаметно сжал руку Жакетт, чувствуя, что она на грани истерики. Но голос его прозвучал совершенно спокойно, когда он ответил:

– Ничего особенного. Блондинка, но слишком бледная. Не в твоем вкусе… кроме того, ее не интересуют мужчины, только Бог. Она хочет стать монахиней, а ее похитил Кабош.

– Некоторые из них очень хорошенькие, – задумчиво заметил Машфер. – А Кабош сейчас в силе. Идти против него рискованно.

– Только не для тебя. Чего тебе бояться Кабоша? Его власть недолговечна, ты же знаешь.

– Возможно, это и так. Но что я получу с этого дела, кроме побоев?

– Ничего, – коротко ответил Барнаби, – только славу. Я никогда не стал бы просить тебя что-либо сделать за вознаграждение, Машфер. Я скорее бы обратился к своему Королю Ракушек. Тебе наверняка не понравится, если я расскажу Жако де ЛА-МЕРу, что одноглазый Машфер интересуется только прибылью и что он не помог другу?

Это препирательство стало раздражать Катрин, которая хотела, чтобы они скорее перешли к делу. Какая польза от этих всех разговоров, если единственное, что нужно сделать, – это пойти в дом мамаши Кабош и силой забрать Лоиз. Наконец Машфер кончил размышлять. Сидя на нижней ступеньке, он взъерошил волосы, подергал себя за ухо, потом откашлялся и плюнул на пять шагов. Затем встал и сказал:

– Хорошо, я к твоим услугам. Нужно все обсудить и решить, что можно сделать.

– Я знал, что мы можем рассчитывать на тебя. Давай пойдем и выпьем кувшинчик эля. Мы можем податься к Изабо-Сладкоежке и все обсудить там до наступления ночи.

– Сегодня праздник Святого Иоанна, и у костров мы сможем добыть больше денег, чем днем.

Мужчины отправились в таверну на площади, которую держал грубый, неопрятный субъект, умеющий, однако, завлекать клиентов. Жакетт смотрела им вслед круглыми от ужаса глазами, подавляя страстное желание заплакать.

– Как я могу доверить свою дочь такому человеку?

– Главное – вернуть ее, – твердо произнесла Катрин. Сара снова напомнила о себе. Она притянула Катрин и стала гладить чудесные длинные локоны, о которых так заботилась во время ее болезни. Казалось, что цыганка получает почти чувственное удовольствие, трогая тяжелые косы цвета золота, расчесывая и нежно приглаживая их.

– Ребенок прав, – сказала Сара. – Она всегда будет права, особенно в том, что касается мужчин. Она будет достаточно красива для того, чтобы заставить мужчин умирать от любви!

Катрин мрачно уставилась на нее и ничего не ответила. Ей было странно слышать, что она может стать красивой, так как никто никогда не говорил ей об этом. Конечно, люди восторгались ее волосами, а иногда и глазами, но не более того. Даже мальчишки никогда не упоминали о ее красоте. Ни Ландри, ни Мишель. Мысль о смерти молодого человека затмила то радостное удивление, которое вызвали в ней слова Сары. В конце концов, какая разница, красива она или нет, когда здесь нет Мишеля, чтобы смотреть на нее. Он был единственным, для кого она хотела бы быть по-настоящему красивой. Но теперь уже было слишком поздно. Она боролась с желанием заплакать, которое всегда охватывало ее при мысли о нем. Воспоминание о молодом человеке все еще причиняло боль. Это была рана, оставившая заметный шрам в ее душе.

– Мне все равно, красива я или нет, – наконец произнесла она. – Мужчины бегают за красивыми женщинами и обижают их… так сильно!

Несмотря на немой вопрос, возникший в глазах Сары, Катрин не стала ничего объяснять. Она внезапно покраснела, вспомнив ночные сцены, которые видела через слуховое окно, – грубое насилие над красивыми девушками. Глаза Сары следили за ней, как будто эта дочь далеких племен могла читать в душе своей маленькой подружки. Она больше ни о чем не спросила, а просто улыбнулась и медленно произнесла:

– Хочешь ты или нет, но ты станешь удивительно красивой, Катрин, Помяни мои слова. Возможно, даже слишком красивой для того, чтобы жить спокойно. Ты будешь любить только одного человека, но любить страстно. Ради него ты будешь голодать и испытывать жажду, оставишь свой дом. Ты станешь искать его на больших дорогах и проселках, даже не зная, найдешь ли его там. Но все же встретишь его. Ты будешь любить его больше себя, больше, чем кого-либо на земле, чем саму жизнь…

– Не буду! Я никогда не буду так любить мужчину! – возразила Катрин, сердито топнув ногой. – Единственный мужчина, которого я любила, умер.

Катрин осеклась, боясь, что выдала себя тем, что сказала, и опасливо взглянула на мать. Но Жакетт ничего не слышала. Она вернулась на свое место и, перебирая четки, села, чтобы продолжать молитву. Сара схватила руки Катрин, зажала ее ноги коленями и понизила голос до мягкое, настойчивого, успокаивающего шепота.

– Однако это так. Странные вещи написаны на маленьких ручках. Я вижу большую любовь, которая причинит тебе много страданий, однако даст тебе такое счастье, которое знали немногие человеческие сердца. Многие мужчины будут любить тебя и особенно один… О! – Она повернула руки девочки ладонями вверх и тщательно осмотрела их, ее лоб избороздили морщинки. – Я вижу принца… настоящего принца! Он полюбит тебя и будет часто помогать тебе. Но ты полюбишь другого. Я вижу его! Он молод, красив, благородного происхождения… но жестокий, очень жестокий! Ты будешь часто раниться о колючки его сердца, но кровь и слезы – это те кирпичики и раствор, из которых и создается любовь. Ты будешь искать этого человека, как собака ищет своего хозяина. Ты последуешь за ним, как гончая следует за запахом большого оленя. У тебя будут слава, богатство, любовь, все… Но ты дорого заплатишь за это. А потом… Как странно! Ты встретишь ангела!

– Ангела? – повторила Катрин, открыв рот. Сара отпустила руки девочки. Она выглядела очень усталой и старой, но ее глаза, которые, казалось, видели далеко за мрачные стены, сияли, будто в них зажглось множество свечей.

– Ангела! – повторила она в экстазе. – Ангела-воителя, несущего пламенеющий меч!..

Чувствуя, что Сара унеслась куда-то далеко, куда нельзя было последовать за ней, Катрин легонько встряхнула ее руку, чтобы вернуть назад, на землю.

– А ты, Сара? Ты вернешься на свой остров в далеком синем море?

– Я не могу читать книгу судеб для себя, моя прелесть. Дух запрещает это. Но некогда одна старуха сказала мне, что, хотя я покину свою страну навсегда, я снова найду свой народ. Она сказала, что родные племена придут за мной.

Барнаби вернулся в хорошем настроении.

– Ну, – сказал он, – план готов, и все решено. Как только подвернется благоприятный случай, мы вырвем Лоиз у Кабоша.

– Зачем ждать? Почему не сегодня ночью? – воскликнула Жакетт. – Разве она не достаточно долго ждала? Разве я тоже не жду?

– Успокойся, женщина, – сказал Барнаби грубовато. – Нам надо все сделать так, чтобы самим уцелеть. Сегодня ночью в честь Святого Иоанна будут жечь костры. Самые большие из них будут перед дворцом и на набережной. В городе ничего нельзя будет сделать, всего только в нескольких ярдах от ближайшего костра. Да и людей, которые придут посмотреть на костры, будет много. Кроме того, Кабош – капитан на Шарантонском мосту. В его распоряжении люди и оружие. Он сейчас могущественнее, чем когда-либо. В любом случае надо подготовиться получше. Когда мы выполним наш план, город станет для нас опасным. Кабош будет искать нас везде. Даже во Дворе Чудес, где у него есть шпионы. Как только мы найдем Лоиз, нам нужно убираться из Парижа.

– Мы? – радостно воскликнула Катрин. – Ты тоже уйдешь с нами?

– Да, малышка. Мое пребывание здесь кончается. Мне пора вернуться к моему предводителю. Король Ракушек зовет меня в Дижон. Мы двинемся туда вместе.

Он рассказал план, который выработал с Машфером. Они дождутся момента, когда в одной из отдаленных частей города начнутся беспорядки, которые привлекут туда большинство местных жителей, отыщут какой-нибудь предлог, чтобы выманить мамашу Кабош на улицу или хотя бы заставить ее открыть дверь. После чего похитить Лоиз с помощью верных товарищей будет уже детской игрой. Возле склада у реки они возьмут судно и по рекам Сене и Ионне доберутся до Бургундии.

Для этого, Сара, мне нужна будет твоя помощь, – добавил Барнаби, – но затем ты можешь вернуться. Цыганка пожала плечами.

– Если я нужна этой семье, я останусь с ними. Это не жертва. Мне надоел Майе-Волк. Он вбил себе в голову, что хочет спать со мной, и мне приходится отбиваться от него каждую ночь. Он становится все злее и злее и уже начал угрожать мне, что заставит меня танцевать для Машфера. Вы знаете, что это значит…

Барнаби кивнул, и Катрин чуть не сделала то же самое. Она чувствовала, как в ней поднимается справедливый гнев. Она стала очень привязываться к этой своей странной лекарке и понимала, что, несмотря на смуглый цвет кожи, Сара достаточно красива, чтобы увеличить гарем Машфера. Вложив руку в ладони своей подруги, она посмотрела на нее теплым, ясным, как летний день, взглядом.

– Ты не оставишь нас, Сара? Ты поедешь с нами к дядюшке Матье? Это правда, мама?

Жакетт печально улыбнулась. Казалось, еще совсем недавно она была веселой и живой. Когда-то полная бургундка с каждым днем становилась все прозрачнее. Ее щеки утратили румянец и свежесть, глубокие морщины появились на лице, которое до постигшей ее трагедии было гладким и живым. Зашнурованный корсаж обвис на высохшей груди.

– Сара знает, что где бы мы ни были, у нас всегда найдется для нее место. Разве мы не обязаны ей твоей жизнью?

В едином порыве две женщины, такие разные, бросились в объятия друг друга, и каждая оплакивала печали другой. Несчастье сроднило их. Почтенная бюргерша чувствовала себя такой же неприкаянной, как и эта дочь ветра и необъятных просторов, кочевница по великим торговым путям, чьи предки шли за ордами Чингисхана. Женская солидарность, которая может стать могучей силой, когда нет места соперничеству, была трогательно продемонстрирована двумя женщинами. Жакетт с радостью посчитала бы Сару своей сестрой.

– На сегодня довольно слез и красивых речей! Я голоден. И поскольку мы теперь одна большая семья, давайте устроим семейный ужин. Я стащил несколько печений у Изабо – Сладкоежки. Они для тебя, моя прелесть, – добавил Барнаби, вынимая из кармана несколько аппетитных золотых коржиков. Прошло много времени с тех пор, как Катрин, любившая поесть не менее прославленной Изабо, видела что-либо подобное. Она с жадностью откусила кусочек лакомства и прильнула пахнущими медом губками к небритой щеке Барнаби.

– Спасибо, Барнаби…

Старик был так удивлен этим проявлением чувств, что чуть не выронил Катрин. Он опустил ее на пол и заспешил в темный угол, где хранил фальшивые мощи. Было слышно только его частое шмыгание…

– Завтра они поведут бывшего прево Парижа, Пьера Дезэссара, на виселицу. Весь город пойдет на Монфокон. Это будет подходящий момент…

Косматая голова Машфера без фальшивых фурункулов просунулась в дверь Барнаби. Ракушечник был занят заворачиванием обломков костей и укладыванием кусочков бумаги с несколькими готическими буквами на них в маленькие медные коробочки.

– Входи, – сказал он.

Катрин стояла позади него, зачарованно следя за его работой. Было слишком поздно прятать ее. Машфер увидел девочку.

– Кто это? – спросил он, указывая на нее большим грязным пальцем.

– Сестра Лоиз, которую забрал Кабош. Убери руки, Машфер! Можешь считать ее моей приемной дочерью!

Король Нищих взглянул на девочку, прижавшуюся к плечу Барнаби, с удивлением, в котором был оттенок гнева. Сара только что закончила приводить в порядок волосы Катрин, и в свете камина они светились, как нимб из чистого золота. Ее глаза сияли, она стояла гордо, как петушок, откинув назад голову, не желая показать Машферу, что испугалась. Он неуверенно протянул руку, коснулся одной из кос и проворчал:

– Старая лиса! Я подозревал, что ты обманываешь меня. Если старшая сестра похожа на младшую, то она, по-видимому, удивительно красива.

Узловатая рука Барнаби отодвинула руку Машфера.

– Они не похожи, – коротко сказал он. – А эта слишком молода. Давай оставим это, Машфер. У тебя есть новости для меня? Не хочешь ли выпить?

– Не откажусь, – сказал его собеседник, тяжело опускаясь на скамейку. – Тебе повезло, что ты член банды Жако де ЛА-МЕРА. Иначе я без раздумий перерезал бы тебе глотку, чтобы достать этих двух цыплят. Я люблю молоденьких, они такие нежные…

Его руки играли кинжалом, висящим на поясе. Свет камина, отражавшийся в его налитых кровью глазах, делал его похожим на демона в человеческом облике. Катрин в ужасе отступила и перекрестилась. Барнаби пожал плечами и продолжил работу.

– Так ты пришел, чтобы попугать цыплят? Успокойся, Машфер. Нам предстоят более важные дела, и ты знаешь, что ты не такой уж плохой, каким хочешь казаться. Дай ему вина, малышка.

Ни на мгновение не отрывая глаз от устрашающей фигуры, Катрин наполнила кубок вином из бочонка в углу. Это было замечательное бургундское вино, один из тех бочонков, которые Жан Бесстрашный в демагогическом азарте роздал своим друзьям-мясникам и другим союзникам. Этот бочонок предназначался главному мяснику прихода Святого Ионы, но попал в руки хитрого Барнаби, который берег его, используя для особых случаев. Машфер сразу же осушил пару кубков и оценивающе прокудахтал:

– Превосходно… У меня нет ничего, что бы сравнилось с ним!

– Завтра получишь остальное, если мы к тому времени выберемся из Парижа. Тебе даже не придется красть его. Я подарю его тебе, а также и мой дом в счет сделки. Теперь расскажи твою новость.

Перспектива свести близкое знакомство с бочонком вина улучшила настроение Машфера, и он охотно перешел к рассказу. Успокоившись, Катрин села на землю между мужчинами.

В тот день, когда чернь атаковала особняк де Гиэнь и схватила сторонников дофина, была также осаждена и Бастилия, где Пьер Дезэссар, бывший прево Парижа, скрывался вместе с пятью сотнями тяжеловооруженных всадников, служивших под его началом в Шербуре. Хотя крепость была крепкой и хорошо защищенной, ее атаковали с яростью. В конце концов герцог Бургундский приказал открыть ворота и выдать Дезэссара. Под усиленной охраной его отправили в Гран – Шатле, где он с тех пор и ждал приговора. Он был последним в этом деле. Кабош установил в Париже страшный террор. Посещение им какого-либо дома всегда сопровождалось арестами, грабежами и насилием. Он боялся партии арманьяков, войска которых заняли позиции вокруг Парижа, и этот страх вел к новым кровопролитиям. Один из людей, захваченных 28 апреля, был убит 10 июня в тюрьме и обезглавлен на Главной рыночной площади, и его тело было вздернуто на Монфоконе. В тот же день молодой Симон де Мениль, конюший принца Людовика, был отправлен под охраной на рыночную площадь, обезглавлен там, и его тело было повешено за подмышки. 15 июня пришла очередь Томлина де Бри, который пытался защищать Шарантонский мост. А теперь добрались и до самого прево. На следующий день, 1 июля, он будет доставлен на рыночную площадь, и ему отрубят голову.

– Весь Париж будет там, – заключил Машфер. – Кроме мамаши Кабош, которую сын заставил остаться дома, чтобы присмотреть за девушкой. Ее лавчонка закрыта, и она беспробудно пьянствует. Подходящее время для нашего дела – ближе к четырем часам пополудни. С моей стороны все готово. Ты же веди наблюдение и подготовь своих людей. Мы пойдем через Круа-дю – Труа и Свиной рынок, а затем вдоль берега реки. На улице Сен-Дени будут наши люди. У тебя есть судно?

– Я собираюсь пойти поискать…

Барнаби встал и собрал свои реликвии, сложив кусочки костей в один мешочек, а маленькие коробочки в другой. Машфер с удивлением следил за ним.

– Кого из великих святых ты сейчас разложил по коробочкам? – спросил он.

– Святого Якова. Господи, прости меня! Ты же знаешь, я пилигрим из Компостелы…

Машфер разразился громовым смехом и хлопнул себя по бедрам.

– Ты так давно продаешь кусочки Святого Якова, что он должен быть таким же большим, как один из слонов Карла Великого! Почему бы тебе не выбрать нового святого?

Веселье компаньона не заразило Барнаби. Он посмотрел на него с искренним огорчением хорошего купца, который не любит, когда критикуют его товар.

– Святого Якова покупают очень хорошо, – произнес он мрачно. – У меня нет причин его менять.

Он надел плащ, окликнул Сару, которая вместе с Жакетт занялась починкой одежды в соседней комнате, и потрепал по щеке Катрин.

– Иди, малышка, помоги женщинам. Я ненадолго. Катрин хотела участвовать в поисках судна, но Барнаби не взял ее.

На следующий день в воздухе чувствовалось возбуждение. Оно ощущалось даже в тихих и зловещих проулках, ведущих ко Двору Чудес. Все были на улицах, толпились вокруг Гран-Шатле, ожидая, когда выведут осужденного. Гул тысяч голосов, извергавших проклятья, походил на раскаты отдаленной грозы и перекрывал церковные колокола, с восхода солнца звонившие за упокой. С самого рассвета дом Барнаби был охвачен бурной деятельностью. Прежде чем покинуть дом, Барнаби упаковал наиболее ценные пожитки в несколько узлов, к которым добавил вещи отправляющихся вместе с ним женщин. Ландри доверили отнести их на Епископскую набережную, где могущественная гильдия речников имела несколько складов. Барнаби заранее договорился о местах на барже, следующей вверх по реке в Монтеро с грузом гончарных изделий. Такой груз не мог. привлечь внимание солдат графа Арманьяка, которые контролировали реку у Корбейля. Единственное, что было нужно – это разрешение… Ландри должен был доставить Жакетт к складу и там ждать подхода остальных. С большой неохотой она разрешила Катрин присоединиться к набегу на дом торговки требухой, и то только потому, что она была единственным человеком, кого Лоиз знала среди своих спасителей. Она сказала, что, если ее попытаются задержать, она убежит. Напряженные нервы Жакетт не позволяли ей самой участвовать в этом деле. Она легко поддавалась панике и могла испортить все.

– С девочкой ничего не случится, – пообещал Барнаби. – Но ни в коем случае не покидайте склад. Если все.. пойдет хорошо, мы будем там к шести. Судно отчалит, когда колокола зазвонят к вечерне.

– Не беспокойся, – сказал Ландри. – Я присмотрю за ней. Она не уйдет.

Парень чувствовал себя расстроенным. Неизбежный отъезд Катрин мог стать началом долгой разлуки, и его сердце обливалось кровью при мысли о расставании со своей маленькой подружкой, которую он любил сильнее, чем готов был себе признаться. Но ему легче было откусить себе язык, чем сказать об этом Катрин. Будущее рисовалось в темных тонах, и Ландри чувствовал, что у него как-то странно покалывает в глазах, когда он смотрит на Катрин.

Она выглядела спокойной. Барнаби нарядил ее мальчиком. На ней были плотные серые чулки, башмаки из крепкой кожи и зеленая куртка из толстой бумазеи. Несмотря на жару, ее лицо плотно охватывал капюшон, переходящий на плечи в виде небольшой пелерины, отделанной фестонами. Этот убор полностью скрывал ее волосы, заплетенные Сарой в небольшие плотные косички, чтобы они занимали как можно меньше места: весь наряд очень шел ей. Но свою внешность изменила не она одна. Сам Барнаби был неузнаваем. Плащ с ракушками был сложен в один из свертков. Вместо него на Барнаби был просторный кафтан из коричневой ткани, схваченный в талии крепким кожаным поясом с большим кошелем. На шее висел на цепи образок со святым Яковом. Капюшон из той же ткани, что и одежда, так искусно драпировал плечи Барнаби, что никто не смог бы догадаться, что под ним спрятана большая часть его сбережений, в то время как раздувшийся кошелек содержал только мелкую монету. В этом наряде, который завершали башмаки с острыми носами, торчащими из-под платья дюймов на шесть, он походил на солидного, если даже и отошедшего от дел, богатого купца. Катрин должна была играть роль его внука. Одна Сара осталась в своем обычном причудливом наряде, так как ее платью предстояло сыграть особую роль.

Все вместе они оставили Двор Чудес, но когда достигли границы Королевства Нищих, то разделились на две группы и дальше отправились разными путями: Сара и Барнаби к Королевскому монетному двору, тогда как Жакетт и Ландри в сторону дворца д'Алансон и башен Лувра. Мафер со своими людьми уже расположился в окрестности рынка Нотр-Дам.

Несмотря на угрожающую ей самой и ее товарищам опасность, Катрин чувствовала себя счастливее, чем когда-либо со времени смерти Мишеля. Было чудесно снова свободно ходить и чувствовать солнечное тепло. Ее охватило возбуждение от ожидания приключений – охотничьей облавы, где роль дичи играл человек. Они вырвут Лоиз у этого грубого животного Кабоша.

На колокольне Сен-Жермен пробило три часа, когда Жакетт и Ландри проходили мимо нее. Когда они, изнывая от дневной жары, сошли к реке, то увидели, что ее берега почти пустынны. Несомненно, все горожане собрались вдоль дороги к месту казни. Туда же пришли клоуны, жонглеры, дрессировщики животных, менестрели и рассказчики, так как ничто так не привлекает толпу, как хорошая казнь. Это было торжество со всеми атрибутами настоящего праздника. Смерть значила так мало.

Тем временем Барнаби и Катрин с Сарой, державшейся на несколько шагов позади, тоже шли в сторону реки, но немного выше по течению. Переход через мост Менял вызвал у Катрин боль воспоминаний. Ее старый дом еще стоял, но его обвалившиеся стены потрескались и обветшали, зияющие окна открывали взору пустоту внутри, красивая вывеска была сорвана. Сейчас это был только пустой остов, из которого ушла душа. Катрин чувствовала, как к горлу подступает комок. Она из всех сил терла глаза и хотела бы быть за много миль отсюда. Барнаби заспешил, еще крепче сжимая руку девочки.

– Будь мужественной, – прошептал он. – Бывают моменты, когда нам нужно все наше мужество. У тебя скоро будет другой дом…

– Но не будет другого отца, – прошептала она, едва сдерживая слезы.

– Мне было только семь лет, когда у меня отняли отца. А когда я вспоминаю, как он умер, то, думаю, отдал бы все, что у меня есть, ради того, чтобы он был просто повешен.

– Что сделали с ним?

– То, что всегда делают с фальшивомонетчиками: сварили живьем на Моримонте в Дижоне…

Катрин вскрикнула от ужаса, но плакать перестала и шла дальше молча. Она храбро постаралась отбросить ужасные воспоминания, разрывавшие ее сердце как раз в тот момент, когда ей больше всего хотелось быть сильной. Подойдя к рынку Нотр-Дам, она узнала, несмотря на маскировку, людей Машфера. Некоторые из них переоделись солдатами, другие – купцами или даже монахами. Они расположились, как и следовало по плану, вокруг рынка. Только Машфер был в своем обычном одеянии нищего. Барнаби осторожно показал на дом Кабоша, ставни которого, как и прежде, были наглухо закрыты.

– Твоя очередь, Сара!

По кивку Барнаби цыганка медленно пошла вверх по улице, покачивая бедрами и тихонько напевая. Одной рукой она держала тамбурин и постукивала в него в такт песне. Она начала как бы невзначай, напевая про себя и отбивая ритм. Постепенно песня становилась громче, сквозь непонятные цыганские слова стала пробиваться мелодия. Напев был причудливый, перебиваемый паузами и резкими воющими нотами. Слегка хрипловатый голос Сары придавал песне загадочную глубину, зачаровывал и делал ее похожей на заклинание. Песня захватила Катрин. В окнах появились два-три лица, останавливались послушать и редкие прохожие. Всего собралось не более десяти человек. Машфер подошел к Барнаби, будто для того, чтобы попросить подаяние.

– Если старуха не откроет, нам придется вышибать дверь. Что скажешь?

Барнаби порылся в кошельке и опустил су в грязную руку нищего.

– Конечно, но я бы не хотел доводить до этого. Выбивание двери наделает много шума, даже если здесь никого нет вокруг.

Никто не появился в окне продавщицы требухи. Дом казался бы совсем пустым, если бы не едва слышные звуки внутри. Катрин неожиданно побледнела и прижалась к Барнаби.

– Боже мой!.. Марион!.. – воскликнула она, осторожно указывая на полную женщину, только что показавшуюся в дальнем конце улицы. Барнаби поднял брови.

– Кто? Та служанка, которая…

– Да, служанка, которая позвала людей в наш дом и стала причиной смерти папы и Мишеля. О, я не могу видеть ее!

От нахлынувшего отвращения Катрин хотела убежать.

Но Барнаби крепко держал ее за руку.

– Ну, ну!.. Хороший солдат не оставляет поле битвы, мой цветочек! Я понимаю твое нежелание снова видеть эту женщину… Держу пари, она и в лучшие-то времена представляла не очень приятное зрелище. Но ты должна оставаться здесь.

– А что, если она узнает меня? – В таком наряде? Я буду очень удивлен, если она тебя узнает. Во всяком случае, мне кажется, в ее состоянии она не способна узнать кого бы то ни было.

И действительно, полная женщина, как ни старалась идти прямо, шаталась от дома к дому. Катрин подумала, что бы сказала ее мать, если бы увидела свою молочную сестру в таком виде. За последние два месяца Марион сильно изменилась. Она стала толще и неопрятней. Ее передник, некогда белый и сильно накрахмаленный, был измят и испачкан едой и напитками. Он едва закрывал платье, которое разошлось по швам и обтрепалось по подолу. Седые космы волос выбились из-под засаленного чепца. Она шла спотыкаясь, безразличная ко всему, ее открытый рот беззвучно что-то произносил, глаза были мутными, руки висели плетьми. Она не остановилась послушать Сару и прошла дальше. Казалось, она ее вообще не заметила.

Танцы и пение Сары, заполняя узкое пространство между домами, которые, казалось, опасно наклонились над головами людей, достигли неистового крещендо. Дверь дома мамаши Кабош приотворилась, образуя узкую щелку, и в нее с любопытством просунулось ее красное лицо…

– Сара, – настойчиво прошептал Барнаби, – теперь Ты, ну же…

Прервав пение и танец, цыганка прыгнула к порогу, вставила ногу в дверь и закричала:

– Я могу прочитать будущее по твоей руке, по чистой воде и по золе. Только два су!.. Дай мне твою руку, прекрасная дама!

Застигнутая врасплох, мамаша Кабош попыталась закрыть дверь. Когда это ей не удалось, она принялась ругаться, как солдат. Но чем больше она кричала и ругалась, тем больше Сара настаивала, суля ей золотое будущее, увенчанное гирляндами роз, приятные предсказания, на что мамаша Кабош отвечала разнообразными нелестными замечаниями в адрес родителей Сары и ее самой. Однако этот короткий словесный поединок дал возможность людям Машфера собраться вместе.

– Ну, ребята, – крикнул Король Нищих, – вперед! Бариаби затащил Катрин на крыльцо лавки пекаря. Сам пекарь, должно быть, пошел смотреть на казнь, так как ставни были опущены. Две дюжины вооруженных пиками людей Машфера ворвались в дом. Мамаша Кабош мгновенно была загнана в свою лавку, в то время как Сара, потеряв равновесие, вывалилась на улицу, где Барнаби помог ей встать на ноги. Она от души хохотала.

– Ты не ушиблась? – спросил Барнаби.

– Нет. Вот только удар, предназначенный Машфером мамаше Кабош, угодил мне в глаз. Завтра у меня будет здоровенный синяк. У него удар, как таран. Я думала, он оторвет мне голову.

Левый глаз Сары уже становился малиновым с оттенком голубого. Но это не помешало ее хорошему настроению. Тем временем нищие опустошали хозяйство мамаши Кабош, и стоны жертвы были едва слышны в их реве. Было ясно, что незваные гости не удовлетворились только поиском Лоиз.

Через несколько минут появился Машфер, неся на руках молодую женщину. На ней была только белая сорочка. Светлые волосы рассыпались по плечам.

– Вы ее искали? – спросил он.

– Лоиз! Лоиз! – закричала Катрин, хватая безжизненную руку узницы. – Силы небесные, она мертва! – Потоки слез потекли из ее глаз. Барнаби засмеялся.

– Нет, она жива, малышка. Просто она без сознания. Но нам надо спешить. Мы приведем ее в чувство, когда доберемся до склада.

Лоиз оставалось неподвижной, ее глаза были закрыты. Фиолетовые тени залегли под глазами на смертельно бледном лице. Она едва дышала. Сара нахмурилась.

– Лучше поспешить… Она очень бледная… Мне это не нравится.

Машфера не нужно было торопить. Он тут же побежал по городским улицам, оставив своих людей грабить дом торговки требухой. Трое остальных последовали за ним. Катрин, которая так долго мечтала побегать по улицам, пока сидела в погребе Барнаби, это очень радовало. Кроме того, Лоиз была спасена, и все они собираются уплыть, чтобы увидеть новые края и новых людей.

Ее манили новые приключения. Да и некоторые раны от недавних трагедий стали понемногу затягиваться. Быстрые ноги несли ее мимо домов и перекрестков, на каждом из которых был фонтан и крест, воздвигнутый по обету. Одним махом они пересекли Сену. Несмотря на ощутимый вес Лоиз, Машфер, казалось, перелетел через мост. Остальные едва поспевали за ним. Наконец они достигли берега с его отмелями золотистого, раскаленного солнцем песка. Двери склада тотчас захлопнулись, и похитители укрылись в его безопасной глубине. Жакетт, с нетерпением ожидавшая их, упала, рыдая, на тело еще не пришедшей в сознание Лоиз. Но Сара грубо оттолкнула ее.

– Ей нужна забота, а не слезы. Предоставьте это мне… Запыхавшаяся, но довольная, Катрин, чтобы перевести дыхание, рухнула на песок.

Через час, сидя рядом с Барнаби на носу лодки, она любовалась Парижем, открывавшимся по обеим сторонам реки. Слезы, которые потекли при прощании с Ландри, все еще катились по ее щекам. Прощание расстроило ее больше, чем она ожидала. Только сейчас она впервые поняла, какое место он занимал в ее жизни. Что до самого Ландри, то он был так расстроен, что огромная слеза упала на щеку Катрин, когда они в первый и последний раз обнялись. Катрин почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Ландри пообещал:

– Когда-нибудь я отыщу тебя. Я обещаю. Я хочу стать солдатом и служить под началом герцога Бургундского. Мы снова встретимся. Я знаю, что встретимся.

Он улыбался и старался выглядеть развязным, но нарочитость этого была очевидна. Уголки рта, которые он бодро старался поднять, снова опускались. Барнаби решил сократить прощание и увлек Катрин на борт судна, подхватив ее под мышки. Горько плачущую, снова и снова повторяющую «Прощай!», он понес ее, как сверток. Моряки стали отчаливать, отталкиваясь длинными шестами, которые сдвинули их с илистого дна, и баржа медленно отошла от берега, скользя по желтой воде, вздутой от песка и нанесенной грязи. Экономя силы, которые требовались, чтобы продвигать баржу против течения, команда старалась держаться ближе к берегам реки, а не идти посередине, где течение было наиболее сильным.

Печалило Катрин и странное поведение Лоиз. Придя в себя, Лоиз окинула взглядом знакомые и незнакомые лица, склонившиеся над ней. Она видела плачущую мать, улыбающуюся сестру, но вместо того, чтобы радоваться встрече и обнять своих любимых, она вырвалась из объятий Жакетт и забилась в угол склада, среди бочонков, тюков кожи, гончарных изделий, куч дерева и зерна.

– Не трогайте меня! – кричала она. И крик ее был настолько истошный, что он пронзил Катрин до мозга костей. Жакетт в отчаянии протягивала к ней руки.

– Милая моя… Моя Лоиз! Это я, твоя мать… Разве ты не узнаешь свою мать? Разве ты не любишь меня?

Загнанная в угол, Лоиз выглядела как затравленный зверек. На ее лице, казалось, остались только огромные потухшие испуганные глаза, а руки были так сильно прижаты к груди, что побелели суставы. Ее голос дрожал от рыданий.

– Не прикасайтесь ко мне. Я нечистая, мерзкая… Я только грязь и разврат, все порядочные женщины должны чувствовать ко мне отвращение. Я больше не дочь тебе, мама, я потаскуха, падшая женщина, любовница Кабоша-Мясника! Уйдите, оставьте меня!

Жакетт попыталась подойти поближе, но Лоиз отпрянула, как будто рука ее матери была из раскаленного железа, и распростерлась на грязном, полу. Вмешалась Сара. Она прыгнула на Лоиз, как кошка, и зажала ее своими длинными, гибкими руками. Нельзя было терять времени.

– Я могу трогать тебя, дитя. Я уже давно познакомилась с этой грязью, о которой ты говоришь. Ты не должна мучить мать. Это коснулось только твоего тела, но душа еще чиста, так как ты не хотела того, что произошло.

– Нет! – простонала Лоиз. – Я не хотела этого, но иногда находила в его ласках удовольствие. Когда его руки гладили мое тело и он брал меня, я в экстазе кричала и тоже желала его. Я, девушка, которая жила для Бога и нуждалась только в Боге…

– Как ты можешь быть уверена, что нуждаешься только в Боге, если не узнаешь земную любовь, дитя мое? – сказал Барнаби, пожимая плечами. – Теперь мы спасли тебя от всего этого и собираемся увезти с собой. Судно готово к отплытию. Или ты хочешь, чтобы мы отвели тебя обратно к Кабошу?

Лоиз испуганно отпрянула:

– Нет, о нет, лучше умереть!

– Убить себя – больший грех в глазах Господа, чем отдаться мужчине, даже если ты действительно иногда получала наслаждение от этого.

– Я хочу уничтожить это греховное, мерзкое, грязное тело!

– Но сейчас ты делаешь все, чтобы мы пропустили отплытие…

Совершенно спокойно Барнаби сжал кулак и ударил Лоиз в подбородок не очень сильно, но достаточно крепко, чтобы на время оглушить ее. Возмущенный возглас Жакетт оставил его равнодушным.

– Мы и так уже потеряли много времени. Быстро оденьте ее и несите на судно. В пути у нас будет вполне достаточно времени, чтобы облагоразумить ее. Но вам нужно приглядывать за ней, так как она может броситься за борт.

Его приказы были беспрекословно выполнены. Одетое теперь более подходящим образом, бесчувственное тело Лоиз перенесли на корму, в нечто вроде каюты, служившей укрытием для моряков. Сара и Жакетт хлопотали вокруг нее. Можно было пускаться в путь.

Расположившись на свернутом канате и вытянув свои длинные ноги, Барнаби смотрел на Катрин. Она сидела, глядя прямо перед собой, сомкнув руки вокруг худых коленей, слезы катились по ее щекам. Она была очень расстроена услышанным. Это напомнило ей то, что она видела во Дворе Чудес. Но Барнаби произнес слово «любовь». Разве то, что она видела во Дворе Чудес, и то, о чем с таким отвращением говорила Лоиз, могло быть любовью? Любовь – это то, что она чувствовала, когда увидела Мишеля. Сладкое томление сердца, желание быть милой и нежной, говорить ласковые слова. Но Лоиз кричала, как будто ее пытали, и, казалось, лишилась рассудка.

Барнаби обнял ее за плечи.

– Лоиз поправится, малышка. С тех нор как Господь создал мир, не ома первая прошла через такое испытание. Но ей потребуется много времени, так как она слишком фанатична и непреклонна. От всех окружающих потребуется много терпения, но со временем она вновь почувствует вкус к жизни. Что же касается Ландри, я уверен, что когда-нибудь вы снова встретитесь. Он знает, чего хочет от жизни, и он один из тех, кто пролагает себе дорогу независимо от обстоятельств и трудностей. Если он хочет стать солдатом в бургундской армии, он им будет… поверь мне.

Катрин с благодарностью взглянула на него. Привязанность к ней Барнаби была столь велика, что он интуитивно понял ее и ответил на вопросы, которые она не могла произнести вслух. И тут она ощутила спокойствие и безопасность. Барнаби, указывая вперед, наклонился к ней:

– Теперь посмотри, как прекрасен Париж. Самый большой и красивейший город в мире. Но Дижон, как ты увидишь, тоже не плох…

Баржа миновала мост на Мельницах и скользила к аркам следующего – моста Менял. Они прошли рядом с домом, где некогда проживало семейство Легуа, и Катрин в последний раз взглянула на подвальное окно, через которое пытался вырваться Мишель, и отвернулась. Немного выше по течению над водой торчал лес заостренных столбов. Они отмечали место строительства нового моста Нотр-Дам. Несколькими неделями раньше, в один из редких периодов умственного просветления, король собственноручно деревянным молотком забил первую сваю, что вслед за ним проделал и его сын. Несколько венков из цветов все еще свисали с этой сваи.

Повсюду вокруг них вздымались ввысь башни и колокольни Парижа. Взметнувшиеся вверх стрельчатые шпили церквей резко выступали на кружевном фоне звонниц, огромной крыши «Дома с колоннами»и пышных домов знати, чьи сады простирались до самой реки. Напротив набережной, где случайно пустовали виселица и колесо, на фоне золотистого неба выступали квадратные башни Нотр-Дам. Далее располагалась гавань Сен-Поль: там из плоскодонных судов разгружали зерно – и за нею королевский дворец и сады, стройные башенки особняка, принадлежащего архиепископу Сены. С другой стороны шли острова Ваш и Нотр-Дам, плоские и зеленые, с пастбищами, окаймленными серебристыми ивами.

Взгляд Катрин упал на приближающиеся толстые стены монастыря Селестины, отделенного узким каналом от песчаного острова, называемого Волчьим. Это была внешняя граница Парижа, отмеченная приземистым корпусом башни Барбо. Сырая и зловещая под своей остроконечной крышей, она была построена в давние времена Филиппом II Августом. На другом берегу реки стояла Бастилия. По ночам прикрепленная к их стенам огромная цепь протягивалась через Сену… Но солнечный июньский день и зелень деревьев лишали эту картину воинственной суровости. Даже камни казались ласковыми и теплыми. Барнаби начал тихонечко декламировать:

Увенчанный король всех городов,

Благой родник Учености и Веры,

Стоит на берегах отлогих Сены

Средь виноградников, рощ, пастбищ и садов.

Нет в прочих городах земных даров

Таких; его сокровища бесценны;

Восхищены им гости неизменно,

В него стекаясь из чужих краев.

По пышности, веселью, красоте

Ему нет равных; ни одна столица

В соперники Парижу не годится…

Из поэмы Эсташа Дешана (1346 – 1406). Перевод всех стихов в романе Н. Н. Васильевой.

– Как красиво! – сонно пробормотала Катрин, положив головку на плечо Барнаби. Матросы позади них в такт стихов ритмично отталкивались шестами. Оставалось только подчиниться судьбе и плыть навстречу новой жизни, оставив позади старые воспоминания и огорчения. Единственное, что Катрин хотела взять с собой из прежнего, – это образ Мишеля де Монсальви, навсегда запечатленный в ее сердце, образ, который никогда не сотрет время.

Зеленые берега Сены проплывали мимо них. Катрин чувствовала, что засыпает.

Часть первая. ДОРОГА ИЗ ФЛАНДРИИ (1422 г.)




Глава третья. ПРОЦЕССИЯ ДРАГОЦЕННОЙ КРОВИ


Гостиница «Цветущая шелковица» была одной из самых популярных и оживленных в Брюгге. Она стояла на Воллестраат, или Шерстяной улице, между Великим дворцом и набережной Четок и обслуживала главным образом торговцев сукном и шерстью, да и других купцов из многих стран. О ее процветании можно было безошибочно судить по высокому фронтону с лепкой и амбразурами, по блеску окон из чечевицеобразных стекол в свинцовых переплетах, по дразнящим ароматам, просачивающимся из необъятной кухни, блиставшей медью, оловом, керамикой, по чистеньким платьям и крылатым чепчикам прислуги и, помимо всего, по округлому брюшку счастливого владельца, мэтра Гаспара Корнелиуса.

Роскошь «Цветущей шелковицы» была знакома Катрин еще со времени ее прежних поездок. Сейчас же ее внимание было сосредоточено на уличной суматохе внизу. Весь город красовался там с раннего утра в своих лучших воскресных нарядах. Полуодетая, с беспорядочно струящимися по спине волосами, девушка высунулась в окно, держа в руке гребень и оставаясь глухой к упрекам дядюшки Матье, с самого рассвета ворчавшего себе под нос в соседней комнате. Суконщик, закончив свои дела в городе, собирался отправиться на заре в Дижон, но Катрин после долгих споров убедила его остаться до вечера и принять участие в знаменитой процессии Драгоценной крови. Это был самый главный из городских праздников.

Для нее не представило большого труда убедить дядюшку Матье. Он долго ворчал, утверждая, что праздничные дни существуют лишь для того, чтобы заставить добрых людей разбрасывать пригоршнями свое с трудом заработанное золото, напоминал ей, что у него в Бургундии имеются не терпящие отлагательств дела, и, наконец, позволил себя уговорить, как, впрочем, поступал и всегда, не находя возможным отказать ни в чем своей очаровательной племяннице. Добряк галантно признал поражение, сделав прелестной покорительнице подарок в виде изысканного головного убора из белого кружева, к которому добавил несколько золотых булавок, чтобы его пришпиливать.

Устав кричать через стену и бранить, высунувшись в окно, своих работников, грузивших на мулов его последние покупки, Матье Готрэн зашел в комнату своей племянницы. Обнаружив ее полуодетой и к тому же торчащей в окне, он не выдержал:

– Как? Еще не одета? Процессия вот-вот выйдет из базилики, а ты даже голову не привела в порядок!

Катрин, обернулась к дядюшке. Увидев, как он стоит в дверях, широко расставив ноги, скрестив руки, в шапке набекрень, с выражением негодования на красном толстом лице, она подбежала, обвила его шею руками и стала покрывать щеки частыми поцелуями – процедура, которую дядя Матье обожал, хоть скорее согласился бы лишиться руки, чем признаться в этом.

– Одна минута, и я буду готова. Все кругом так чудесно в это утро!

– Ха! Можно подумать, что ты раньше никогда не видела шествия.

– Такого шествия я еще никогда не видела. И я никогда раньше не видела столько красивых нарядов. Нет ни одной женщины, которая не была бы одета в бархат, атлас и парчу. У них у всех кружевные чепцы, и драгоценности даже у тех, что торговали вчера рыбой на Водном рынке.

Говоря это, Катрин спешно заканчивала одеваться. Она натянула платье из голубой тафты, разрезанное спереди так, что видна была белая юбка в узкую серебряную полоску из того же материала, что и лиф, закрывающий ее грудь. Затем она второпях заплела и заколола волосы, а потом прикрепила к ним серповидный кружевной чепец, один конец которого спускался ниже подбородка, подчеркивая овальную форму ее личика. Она повернулась к дядюшке:

– Как я выгляжу?

Спрашивать было ни к чему. В выразительном взгляде дяди Матье ее красота отражалась, как в зеркале. Пророчество Сары, воистину, сбылось. В двадцать один год девушка была таким обворожительным существом, какое только можно себе представить. Ее огромные переменчивого цвета глаза озаряли лицо: бесследно исчезли веснушки на чудесной бархатистой коже, розовой с золотистым отливом, напоминавшей лепестки чайной розы. Ее длинные золотистые волосы по – прежнему вызывали всеобщее восхищение. Катрин не была очень высокой, но имела безукоризненную фигуру. Ее пропорции, изящество и плавная округлость линий, одновременно зрелых и утонченных, заставили бы взяться за кисть самого взыскательного художника. Но к великому разочарованию Матье Готрэна, его сестры Жакетт и всех остальных членов семьи, Катрин, с шестнадцатилетнего возраста осаждаемая целой армией поклонников, все еще упорно отказывалась выходить замуж. Ее власть над мужчинами, казалось, забавляла, даже слегка раздражала ее.

– Ты – воплощение весны и молодости, – искренне сказал Матье. – И мне жаль, что ни один достойный молодой человек не может мечтать о дне, когда все это будет принадлежать ему…

– Я не знаю только, что я выиграю от этой сделки. Когда женщина выходит замуж, ее красота увядает и теряет свой блеск.

Матье воздел руки вверх.

– Что за разговоры! Но, дитя мое…

– Дядюшка, – нежно перебила Катрин, – мы опоздаем. Они вышли из комнаты вместе. На внутреннем дворе гостиницы, где, трепеща крыльями чепцов, носились взад-вперед нагруженные посудой и битой птицей служанки, Матье дал кое-какие последние указания своим людям. Он наказал им не сводить глаз с его поклажи, ни за что не отлучаться за выпивкой в какую-либо таверну и пригрозил им самыми жестокими карами за неповиновение. Затем, напутствуемые низким почтительным поклоном мэтра Корнелиуса, дядюшка с племянницей заспешили на улицу.

Самая большая толпа собралась на Плас дю Бур перед базиликой Драгоценной крови. Ближе к рыночной площади Матье с племянницей стало трудно пробираться через толпу. Не обращая внимания на восторженный ропот, вызванный ее красотой, Катрин шла, подняв голову и вытянув шею, чтобы видеть все происходящее.

Окружавшие площадь расписанные и разукрашенные, как картинки в молитвеннике, высокие дома были почти не видны под каскадами шелков и дорогих гобеленов, тканных золотом и серебряными нитями; все это, извлеченное из темных кладовых, сверкало и светилось на солнечной улице. Гирлянды цветов висели фестонами между домами, и на всем пути процессии неровная булыжная мостовая была покрыта толстым ковром из свежей травы, красных роз и белых фиалок. Перед домами на огромных дрессуарах, драпированных разноцветной парчой и бархатом, были выставлены фамильные сокровища. Охраняемые мускулистыми слугами кубки и вазы, золотые и серебряные тарелки, богато украшенные чеканкой, эмалью и драгоценными камнями, свидетельствовали о благосостоянии семейства и вызывали восхищение прохожих.

Как Катрин ни старалась, ей не удалось даже мельком взглянуть на старинную римскую базилику, где хранилась прославленная реликвия. Множество знамен из расшитого шелка, подобных языкам пламени, многоцветные вымпелы, трепетавшие на копьях фламандской знати, – все это выглядело как цветущий луг, колышущийся на ветру, но скрывало церковь из виду. Из широко открытых церковных дверей вырывались мощные потоки музыки – псалмы, распеваемые лужеными фламандскими глотками под громоподобные звуки органа. Катрин пришлось смириться с этим.

После героических усилий дядюшке с племянницей удалось найти себе место на углу рыночной площади. Этот угол был обращен к герцогскому дворцу, и с него открывался широкий вид на безбрежную рыночную площадь и на главную площадь города. Две женщины, слишком энергично разбиравшие какую-то старую обиду, вызванную одолженным и не возвращенным чепчиком, были насильно разведены в стороны лучниками. Этой образовавшейся в толпе пустотой Матье не преминул тут же воспользоваться. В результате он добрался до выступа на рыночной площади, позволившего им, когда придет время, подняться чуть выше моря голов и увидеть проносимую мимо Драгоценную кровь. Стоявший рядом долговязый детина с вытянутой меланхолической физиономией, одетый в шафрановый бархат, с готовностью подвинулся, чтобы дать место красивой девушке. Он даже скривил губы в нечто, что при желании можно было принять за улыбку.

Его одежда, отороченная соболями и слегка отделанная серебряным шитьем, была по-своему элегантна, но издавала неприятный запах пота, и Катрин ощутила необходимость немного отодвинуться от любезного горожанина. Матье не был настолько привередлив, и вскоре завязался оживленный разговор. Выяснилось, что молодой человек был торговцем мехами и приехал из Гента, чтобы закупить русские и болгарские меха в фактории немцев-ганзейцев. Его речь, однако, была бессвязна: казалось, что присутствие красивой девушки его сильно отвлекает. Он все время глазел на нее. Катрин нашла этот взгляд неприятным и решила не обращать внимания на соседа.

В пестрой толпе на рыночной площади было на что посмотреть. Представители всех семнадцати народов, имевших торговые дома, перемешались в этом великом городе. Русские в засаленных кафтанах, отороченных бесценными мехами, соприкасались с византийцами в одеждах, которые топорщились от обилия золотого шитья. Богато, но сдержанно одетые англичане стояли плечо к плечу с венецианскими и флорентийскими купцами в симмарах из бархата и переливчатой парчи, бьющая в глаза роскошь которых привлекала воров и карманников, как мед привлекает мух. Огромный тюрбан из желтого атласа, круглый, как тыква, и украшенный белыми перьями, возвышался в толпе над головами, указывая на присутствие турка. Наконец, ближе к дальнему концу рыночной площади худенький паренек в облегающем красном костюме беззаботно прогуливался, держа в руках палку-балансир, взад и вперед по канату, натянутому высоко над головами толпы.

Катрин едва успела подумать, что ему-то лучше всего видно все, что происходит вокруг, как раздался звук серебряных труб, провозгласивший о начале процессии. В тот же миг зазвонили все колокола в Брюгге, и Катрин со смехом закрыла руками уши, чтобы приглушить грохот, раздающийся с колокольни, которая, казалось, находилась над ее головой.

– Становится все труднее и труднее приобретать английскую шерсть по сходной цене, – жаловался Матье Готрэн. – Флорентийцы скупают ее всю, вздувая цены, а потом продают здесь свое сукна по смехотворным ценам. Должен признаться, что сукно у них добротное и цвета яркие, но все равно это не дело! Особенно теперь, когда появились квасцы из Толфийских копей и протравы им ничего не стоят…

– Да! – согласился его новый друг. – У нас, меховщиков, такие же трудности. Эти новгородцы требуют теперь, чтобы им платили венецианскими дукатами. Как будто наше доброе гентское золото стоит меньше!

– Ш-ш-ш-ш-ш! – сказала Катрин, которой наскучил этот торгашеский разговор. – Вон идет процессия.

Оба моментально замолчали, и гентский бюргер, воспользовавшись тем, что внимание девушки было целиком поглощено зрелищем, постарался придвинуться к ней поближе. Для этого ему пришлось склонить голову набок, чтобы не выколоть себе глаз острым рогом ее высокого, покрытого кружевом чепца. Катрин, с широко открытыми глазами, забыла о нем. Процессия приближалась.

Картина была и в самом деле великолепная. Здесь были представлены магистраты и все городские гильдии, каждая со своим знаменем. В знак уважения к реликвии на всех были надеты венки из роз, фиалок и душицы, составляющие забавный контраст с упитанными лицами.

Несколько монахов и молоденьких девушек в белых платьях чинно выступали перед самой Драгоценной кровью. За ними, гордо восседая на белом муле с золотой уздечкой и сбруей, медленно ехал епископ.

Огромный сверкающий балдахин, который четверо священнослужителей несли над головой епископа, был из резного золоченого дерева. Катрин казалось, что само солнце упало с небес во всем своем ослепительном блеске. Мантии и ризы прелата из златотканого алтабаса были вышиты золотой нитью и усыпаны алмазами. Руками в пурпурных перчатках он держал на уровне груди ковчежец, на крышке которого были изображены два коленопреклоненных ангела: их эмалевые крылья сверкали жемчугами и сапфирами. Прозрачные стенки реликвария позволяли увидеть хранящийся внутри крохотный стеклянный сосуд с коричнево-красным содержимым – Драгоценную кровь Христа, несколько капель которой собрал на Голгофе Иосиф из Аримафеи. А Тьерри Фландрский, граф Эльзасский и Фламандский, которому иерусалимский патриарх передал ее в 1149 году, доставил бесценный сосуд из Святой земли в Брюгге.

Приближение столь величественной процессии послужило сигналом для всех присутствующих пасть на колени в дорожную пыль.

Буквально через минуту после того, как девушка поднялась с колен, ей пришлось опуститься снова, на этот раз в глубоком реверансе.

– Это герцогиня, – сказал кто-то в толпе.

Группа молодых женщин в роскошных одеждах шла за балдахином епископа. Все они были одеты в платья из бледно-голубой парчи, вышитой серебром и жемчугом, и в высокие остроконечные головные уборы из серебряной ткани, задрапированной голубой кисеей.

В центре этой группы выделялась молодая белокурая женщина, стройная и изящная, с кротким печальным лицом. Длинный, отделанный горностаем шлейф ее украшенного золотыми цветами голубого парчового платья, сметал цветы и листья под ее ногами. Головной убор, усеянный сапфирами, выглядел как наконечник стрелы из чистого золота. На ее груди переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, они же украшали запястья, а пояс, составленный из массивных золотых пластинок, казался почти нелепым из-за невероятных размеров самоцветов, которыми был усыпан.

Катрин видела герцогиню Бургундскую в первый раз. Та приезжала в Дижон редко, круглый год проводя только в окружении своих женщин, в холодном и роскошном дворце графов Фландрских в Генте. Муж не выносил ее вида.

Мишель Французская была дочерью несчастного безумного короля Карла VI и, что еще важнее, сестрой дофина Карла, который, как утверждала общая молва, нес ответственность за вероломное убийство покойного герцога Бургундского, Жана Бесстрашного, совершенное три года тому назад. Филипп Бургундский очень любил своего отца, и с того дня, как узнал о его смерти, он вырвал из сердца любовь к жене лишь по той причине, что она оказалась сестрой его врага. С тех пор Мишель жила только для Бога и добрых дел. Граждане Гента обожали ее и возмущались отношением своего сеньора к такой кроткой и добродетельной женщине. Они считали это и незаслуженным и чрезмерным.

Глядя на печальное лицо Мишель, Катрин мгновенно приняла сторону жителей Гента, сказав себе, что герцог Филипп, судя по всему, глупец.

Гентский меховщик, стоявший за ее спиной, прошептал дядюшке Матье:

– Жизнь нашей бедной герцогини – мученичество. В прошлом году герцог приказал устроить пышные празднества в честь рождения своего побочного сына от госпожи де Прель. Наша добрая госпожа, бездетная не по своей вине, проплакала много дней, когда услышала эту новость. Но герцогу не было дела до ее слез, и он тут же провозгласил младенца Великим Бастардом Бургундским – было бы чем гордиться!

Чувствительное сердце Катрин переполнилось негодованием. Она хотела бы немедля бежать на помощь маленькой герцогине, так несправедливо отторгнутой мужем.

Герцог собственной персоной следовал сзади. Он ехал на лошади в сопровождении отряда рыцарей в полном боевом облачении. Они изображали участников кортежа графа Тьерри Фландрского, которому Бургундия была обязана Драгоценной кровью. По этой причине герцог облачился в доспехи минувшего века. От плеч до колен его покрывала кольчуга, а на голове под остроконечным шлемом был виден кольчужный капюшон, оставляющий открытым только строгий овал его лица. На его боку висел длинный, широкий и плоский меч. В правой руке, затянутой в стальную перчатку, он держал копье, на котором трепетал вымпел, несущий цвета Фландрии. На правом локте висел щит продолговатой миндалевидной формы. Окружавшие его рыцари, одетые в той же манере, выглядели как величественный лес мрачных и неподвижных статуй из вороненой стали. Глаза Филиппа смотрели поверх людских голов и, казалось, не видели ничего. Каким надменным, далеким и презирающим всех он казался! Катрин, вновь склонившаяся в почтительной позе, сказала себе, что он, определенно, неприятная личность.

Поднимаясь из реверанса, Катрин вдруг почувствовала, как две трясущиеся руки обхватили ее талию. Катрин попыталась стряхнуть их, думая, что кто-то, оступившись, нечаянно схватился за нее, чтобы удержать равновесие. Но вкрадчивые руки начали медленно скользить к ее груди. Она вскрикнула от ярости. Повернувшись так стремительно, что соседи отшатнулись, а ее головной убор сбился на сторону, она оказалась лицом к лицу с меховщиком из Гента, который был явно ошеломлен ее реакцией.

О! – выкрикнула она. – Грязная свинья! Вне себя от бешенства она влепила ему три внушительные пощечины. Его бледные щеки моментально вспыхнули багровым цветом под стать июньским макам, и он отступил на несколько шагов, заслонив лицо руками.

Катрин была в бешенстве. Забыв о своем чудесном кружевном чепчике, валявшемся под ногами в пыли, с сияющими волосами, разметавшимися во все стороны, она снова накинулась на своего противника, невзирая на дядюшкины попытки остановить ее.

– Племянница, племянница, ты с ума сошла? – крикнул добряк.

– С ума? Спроси вот у этого жалкого создания, у этого грубого торговца шкурами, чем он тут занимался! Спроси его, если он посмеет тебе сказать!

Меховщик искал убежище в темноте крытого рынка, откуда, очевидно, он рассчитывал спастись бегством, но толпа перегородила ему выход. Изумленные свидетели присоединились теперь к спору, причем некоторые заняли сторону меховщика, а некоторые – девушки.

– Ба! – удивленно воскликнул бакалейщик, который был настолько же широк, насколько и высок. – Куда мы идем, если уже нельзя схватить в толпе девушку за талию, чтобы не вызвать скандала?

Молодая женщина с высокомерным выражением на круглом лице и с негодующим блеском в глазах подалась вперед, чтобы лучше его увидеть.

– Хотела бы я посмотреть на того, кто попробует схватить меня за талию! – вскричала она. – Девушка совершенно права… Что до меня, то я бы выцарапала глаза любому, кто попробовал бы вольничать со мной.

Выцарапать глаза меховщику – это, казалось, было именно то, что Катрин, вырывавшаяся от удерживающего ее дядюшки, пыталась сделать. Немного времени прошло, и в углу рыночной площади возникла изрядная сумятица; никто из противоборствующих сторон не заметил, что остановилась сама процессия. Внезапно общий гвалт прорезал ледяной голос:

– Стража… Взять этих людей, которые мешают крестному ходу!

Это был герцог. Он ждал, задержавшись на углу рыночной площади, – неподвижная фигура в стальных доспехах. Мгновенно четверо всадников из его личной охраны протиснулись сквозь толпу. Два всадника оторвали Катрин от ее врага, который защищался изо всех сил и, невзирая на мольбы Матье, потащили к лошади Филиппа Бургундского.

Она все еще была в ярости и отбивалась как маленький дьяволенок. К тому времени, как им удалось с ней справиться, ее волосы рассыпались по плечам, а воротник голубого платья был оторван, открыв нежное плечо. Глаза Катрин неистово сверкали, и взгляд скрестился со взглядом Филиппа, как два клинка. Какую-то секунду они взирали друг на друга, подобно бойцам, оценивающим соперника, один – высокий и надменный, на лошади, вторая – нахохленная, как бойцовый петух, не желающая опустить глаза долу. Вокруг них наступила тревожная тишина, прерываемая только всхлипами несчастного Матье.

– Что случилось? – отрывисто спросил герцог. Один из лучников, державший перепуганного меховщика, ответил:

– Этот приятель воспользовался толкучкой, чтобы немного потискать девушку, сир. Она дала ему пощечину.

Серый взгляд Филиппа с леденящим презрением скользнул по пепельно-бледному лицу меховщика и вновь остановился на Катрин, которая, как и раньше, стояла с заносчивым видом и упорно отказывалась вымолвить хоть слово. Уверенная, что правда на ее стороне, она была слишком горда, чтобы извиняться при всех за свое поведение и тем более просить прощения. Она стояла и ждала. Раздался холодный голос Филиппа:

– Мешать процессии, – это серьезный проступок. Уведите их. Я займусь этим делом позже.

Он нагнулся к командиру охраны Жаку де Руссе и тихо сказал ему несколько слов, затем развернул лошадь и вновь занял свое место в процессии. Кортеж в облаках фимиама и под пение священных гимнов продолжил движение.

Капитан де Руссе не мог увести арестованных до конца процессии, представляющей собой иллюстрации к Ветхому и Новому Завету. Он получил приказ доставить их во дворец, а чтобы это выполнить, следовало прежде всего пересечь рыночную площадь. Тем временем Матье Готрэа рвал на себе волосы и рыдал без стеснения. Молодая женщина, принявшая в споре сторону Катрин, изо всех сил старалась его успокоить. Он попытался заговорить с племянницей, но был отстранен стрелками. С ужасающей живостью Матье рисовал себе картины бедствий, которые на нее обрушатся. Они почти наверняка заточат дерзкую девушку в одну из дворцовых темниц. Потом ее будут судить и, вполне возможно, повесят или даже сожгут живьем за святотатство. Что же до него самого, то они, несомненно, сровняют с землей – его дом, выгонят из родного города, вынудив бродить по большим дорогам, выпрашивая себе на хлеб, всегда преследуемым, всегда на ногах, до той поры, когда Господь сочтет нужным сжалиться над ним и приберет к себе…

Катрин, со своей стороны, наконец остыла и была совершенно хладнокровна. Лучники связали ей руки. Так она и стояла, гордо выпрямившись, в разорванном платье, обнажившем плечо, окутанная облаком волос, не обращая внимания на замечания наблюдателей, некоторые – льстивые, некоторые – сальные, а некоторые откровенно непристойные, по поводу ее красоты. Она чувствовала на себе взгляды всех этих людей и даже нашла некоторое тайное развлечение в том, чтобы наблюдать, как командир охраны краснеет и глядит в сторону, когда ей удается поймать его взгляд, устремленный на нее. Руссе был молод, и красота пленницы явно вывела его из душевного равновесия.

Когда прошла последняя картина, изображавшая довольно пузатого пророка Даниила среди каких-то фантастических зверей, он приказал толпе расступиться и повел своих пленников быстрым шагом. Через площадь они почти перебежали. Бедный Матье, по-прежнему обильно обливаясь слезами, изо всех сил старался не отставать. Его капюшон сбился набок, а тучное лицо, опухшее от слез, поразительно походило на лицо безутешного ребенка.

Однако как только Матье добрался до входа во дворец, копья стражников преградили ему путь, и он был вынужден оставить свой план сопровождать племянницу. С разбитым сердцем он занял место на ближайшем камне и начал, подобно фонтану, лить слезы, почти уверенный теперь в том, что он не увидит больше Катрин, пока не настанет ей время взойти на эшафот.

Оказавшись внутри дворца, Катрин с некоторые удивлением заметила, что ее отделили от врага. Стража уводила торговца мехами на левую сторону внутреннего двора, в то время как сам Руссе повел ее к главной лестнице.

– Разве вы ведете меня не в темницу? – спросила она.

Капитан не ответил. Он шел вперед, устремив взгляд прямо перед собой, с бесстрастным лицом под поднятым забралом шлема. Катрин не знала, что он отказывается взглянуть на нее или даже заговорить только потому, что потерял власть над своими чувствами с тех пор, как его взгляд впервые упал на это очаровательное личико. Впервые Жак де Руссе возненавидел возложенные на него служебные обязанности.

На верху лестницы начиналась длинная галерея, в конце которой находилась дверь, ведущая в роскошно обставленную комнату, и далее была еще одна комната меньших размеров, вся завешанная прекрасными шпалерами. Среди них пряталась дверь, открывшаяся, как по мановению волшебной палочки, лишь только капитан надавил на нее.

– Сюда, – коротко сказал он.

Только тут Катрин с изумлением заметила, что весь ее конвой состоит из одного капитана, а солдаты куда-то таинственно исчезли. На пороге комнаты Руссе перерезал кинжалом веревку, связывавшую руки пленницы, и втолкнул ее внутрь. Дверь бесшумно захлопнулась за ней, и когда Катрин повернулась, чтобы посмотреть, здесь ли еще ее тюремщик, она не поверила своим глазам: дверь пропала, слившись с узором на стене.

Покорно вздохнув, девушка огляделась кругом. Ее тюрьма представляла собой комнату, малые размеры которой компенсировались редкостной роскошью. Стены, обитые златотканым штофом, резко подчеркивали мрачное великолепие огромной кровати, целиком покрытой черным бархатом. Герба над изголовьем не было, занавеси подхватывались золотым шнуром, крепившимся к головам грифонов из литого золота с изумрудными глазами. Рядом с большим белым камином стоял дрессуар черного дерева, на котором было расставлено несколько золотых и серебряных вещей, составляющих как бы почетную свиту для большого кубка из искрящегося хрусталя, дно и крышка которого бы – 6и сделаны из золота и инкрустированы большими круглыми жемчужинами. На сундуке черного дерева, находившемся между узкими готическими окнами, стояла большая золотая чаша, отделанная эмалью, а в ней – огромная охапка кроваво-красных роз.

Катрин осторожно прошлась по толстому ковру с узором из черных и темно-красных тонов, который, как она могла бы с удивлением узнать, только что был привезен из далекого Самарканда на борту огромной генуэзской каравеллы, все еще стоящей в гавани в Дамме. Мимоходом она поймала свое отражение в большом зеркале: девушка с блестящими глазами и взъерошенными волосами, сияющими ярче, чем золоченые стены. Однако ее разорванное платье открывало больше обнаженного тела, чем было допустимо. Смутившись внезапно при мысли, что все эти люди видели ее настолько неподобающе одетой, она бросилась искать кусок ткани или еще что-нибудь, чтобы закрыть плечи и грудь, но не смогла найти ничего и примирилась с необходимостью прикрывать свою полуобнаженную грудь руками.

Внезапно она почувствовала усталость и сильный голод. Катрин относилась к тем здоровым людям, на аппетит которых не могут повлиять даже самые жуткие бедствия. Но в этой искусно замурованной комнате с невидимыми дверями не было абсолютно ничего съестного. Глубоко вздохнув, она расположилась в одном из кресел с высокой спинкой из резного черного дерева, стоящих друг против друга по обе стороны камина. Они были достаточно уютны, благодаря толстым, набитым пухом подушкам из черного бархата с золотыми кистями. Наслаждаясь уютом, Катрин свернулась в кресле, как кошка, и, поскольку не могла найти себе лучшего занятия, вскоре уснула. Будущее волновало ее гораздо меньше, чем страшные треволнения, которые обрушились на бедного дядюшку Матье. Не могли же ее доставить в такую прелестную комнату только для того, чтобы затем послать на эшафот!

Она проснулась после продолжительного сна мгновенно, как от толчка, подсознательно уловив чье-то присутствие. Перед ней, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял высокий худощавый молодой человек. С криком удивления и тревоги она вскочила на ноги и застыла, со страхом глядя на вошедшего. Это был не незнакомец, а герцог Филипп собственной персоной.

Он сменил свои старомодные доспехи на короткий черный бархатный дублет и того же цвета чулки, подчеркивающие его длинные, тонкие, но мускулистые ноги. Голова его была обнажена, и белокурые волосы над ушами подстрижены очень коротко. Строгий костюм только подчеркивал молодость его лица. Без сомнения, ему не могло быть более двадцати шести лет. Он улыбнулся.

Эта улыбка стара шире, когда Катрин, все еще полупроснувшаяся, отвесила неловкий реверанс и воскликнула:

– О сир!.. Я прошу прощения…

– Ты так крепко спала, что я не решился тебя разбудить; И не нужно просить прощения. Это было очаровательное зрелище.

Порозовев от смущения, Катрин заметила, как светлые глаза Филиппа неторопливо оглядывают ее, и, вспомнив, в каком она виде, торопливо прикрыла грудь руками. В ответ на этот внезапный приступ скромности герцог отступил на несколько шагов и слегка пожал плечами.

– Что ж, моя прелестная возмутительница спокойствия. Прежде всего, кто ты?

– Ваша пленница, сир.

– А кроме того?

– Больше ничего… раз вы так фамильярно обращаетесь ко мне на «ты». Я не из знатного рода, но и не низкого происхождения. Я не служанка. И то, что я арестована, еще не значит, что со мной можно так обращаться.

Полуудивленная, полузаинтересованная улыбка скользнула по бледному лицу Филиппа. Удивительная красота девушки поразила его с самого начала, но теперь, когда он познакомился с ней поближе, он был под впечатлением чего-то большего, от того прирожденного достоинства, которое он не ожидал найти. Тем не менее он отнюдь не намеревался дать ей это заметить и с улыбкой, больше похожей на насмешку, сказал:

– В таком случае я должен просить вашего прощения, барышня. Но не были бы вы так добры сказать мне свое имя? По-моему, я знаю всех хорошеньких девушек в городе, и все же вас я никогда не видел.

– Не надо звать меня барышней, сир. Я ведь сказала, что я не барышня. И я не живу в этом городе. Я приехала со своим дядей покупать ткани…

– Тогда откуда же вы?

– Я родилась в Париже, но живу в Дижоне с тех пор, как ваши друзья и Кабош повесили моего отца, золотых дел мастера с моста Менял.

Улыбка исчезла с лица Филиппа, и его губы сжались в тонкую линию. Положив ногу на угол сундука, он наполовину сел на него и начал теребить лепестки стоящих там роз.

– Из арманьяков, так? Вот почему вы устраиваете беспорядки во время процессии? Такие люди, как вы, должны понимать, что они приезжают на собственный страх и риск, моя прелесть. В самом деле, учитывая, что вы принадлежите к партии, которая погубила моего возлюбленного отца, это кажется до странности безрассудным поступком.

– Я – не из арманьяков! – вскричала Катрин, вспыхнув от гнева. Пренебрежительный и несущий в себе угрозу тон герцога стал выводить ее из себя. Она не чувствовала к нему ни малейшей симпатии… Хриплым от ярости голосом она продолжала:

– Я не принадлежу ни к какой партии. Ваши друзья повесили моего отца за то, что я пыталась выручить из беды одного рыцаря из свиты вашей сестры, после того, как она тщетно уговаривала вас и вашего возлюбленного отца спасти его. Вы не помните? Это случилось в Гиэньском дворце. Мадам Маргарита на коленях, в слезах умоляла пощадить жизнь Мишеля де Монсальви.

– Хватит! Не напоминайте мне об этом случае! Это был один из самых ужасных моментов моей юности. Я не мог спасти Мишеля, не поставив под подозрение себя самого.

– Вы не могли спасти его, – фыркнула Катрин, – но зато я пыталась сделать это, а ведь я была не более, чем маленькой парижской девчонкой. Из-за этого мои отец был повешен, а нам с матерью пришлось спасаться бегством. Мы вынуждены были покинуть Париж и перебраться в Дижон к моему дяде Матье, суконщику. Там я и живу с тех пор…

Между ними воцарилось молчание. Катрин, которую вновь наполнили воспоминания об этих черных днях, почувствовала, как часто бьется ее сердце. Мрачное лицо Филиппа выглядело зловеще. Он, несомненно, накажет ее за дерзость, бросив в самую глубочайшую из своих темниц, так же, как и дядюшку Матье, и все ее семейство. Но даже если бы эшафот стоял посреди этой полной роскоши комнаты, она все равно бы повторила каждое слово из тех, что так вызывающе швырнула в лицо могущественному властителю Бургундии. Она даже чувствовала какое-то удовлетворение от того, что сделала это. Это было чем-то вроде реванша за то, что случилось в прошлом…

Катрин глубоко вздохнула, откинула назад прядь волос и спросила:

– Что вы собираетесь сделать со мной, сир? Мой дядюшка, должно быть, умирает от беспокойства за мою участь. Я уверена, что он хотел бы знать… даже если это будет самое худшее!

Филипп рассерженно пожал плечами и выбросил в окно то, что осталось от розы, которую он вертел в руках. Оставив свою небрежную позу, он подошел к Катрин на несколько шагов.

– Что я собираюсь делать с вами? За нарушение процессии, безусловно, положено какое-то наказание, но вы уже и так сердиты на меня, что я не решусь доставить вам еще больше неудовольствия. Видите ли, я хотел бы, чтобы в будущем мы стали друзьями. И, кроме всего прочего, молодая девушка имеет право защищать себя, если кто-то на нее посягает. Что же касается того человека, который осмелился…

– Означает ли это, что тот несчастный пострадает вместо меня? В этом случае я прошу вас простить его, как я сама это сделала. Его действия не заслуживают такой широкой огласки.

Чтобы отделаться от смущения, которое она чувствовала под упорным взглядом этих серых глаз, устремленных на ее лицо, она повернулась к зеркалу и мельком посмотрела на свое отражение. Возле нее в золотой раме появилось отражение герцога, который был на голову выше ее. Внезапно она вздрогнула: жаркие руки обняли ее плечи. Два одинаково бледных лица отражались в зеркале. Глаза, молодого герцога зажглись странным огнем, я его руки легка задрожали, как только он коснулся ее шелковистой кожи. Он нагнулся к ней так близко, что она почувствовала его теплое дыхание у себя на шее. Все это время он, не отрываясь, смотрел в ее фиалковые глаза.

– Этот мужлан сто раз заслуживает смерти. Он дерзнул совершить то, что я не могу себе позволить… как бы сильно я этого не хотел. Ты слишком прекрасна! Я боюсь, что мне теперь будет трудно спокойно жить без тебя… Когда вы собираетесь уехать из города?

– Как только закончится праздник. Наш багаж готов, и мулы оседланы.

– Тогда уезжайте, как собирались. Уезжайте этим же вечером, и пусть к завтрашнему утру как можно больше лиг будет между вами и Брюгге. Охранная грамота откроет вам городские ворота и обеспечит безопасный проезд по дорогам. Мы снова встретимся в Дижоне, куда я скоро возвращаюсь.

Смущенная и взволнованная прикосновением его рук, которые все еще ее держали, Катрин ощутила, как странное возбуждение наполняет ее грудь. Голос Филиппа был одновременно резким и теплым, повелительным и нежным. Она попыталась бороться с тем магическим действием, которое он оказывал на нее.

– Встретимся в Дижоне? Сир! Что может сделать могущественный герцог Бургундский с племянницей суконщика, кроме как опорочить ее репутацию? – спросила она с ноткой вызова, от которой кровь у Филиппа забурлила. Он убрал руки с ее плеч и погрузил в шелковистую гриву ее волос, затем нагнулся и зарылся в них лицом.

– Не строй из себя кокетку, – пробормотал он охрипшим голосом. – Ты прекрасно знаешь, какие чувства вызываешь во мне, и безжалостно этим пользуешься. Любовь принца не может быть позорной. Ты знаешь, что я готов пойти на все, чтобы заполучить тебя. Ты не была бы дочерью Евы, если бы не могла распознать желание в глазах мужчины.

– Сир… – запротестовала она.

Катрин попыталась оттолкнуть его, но он держал ее слишком крепко. Увлекаемый непреодолимым желанием, он наклонился и поцеловал ее в затылок, в ту мягкую выемку, где на шею ложатся короткие завитки волос. Отчаянно задрожав, Катрин закричала:

– Сир, ради Бога! Не вынуждайте меня дать пощечину еще и вам! С меня довольно на сегодня.

Он мгновенно отпустил ее и отошел на несколько шагов. Его лицо раскраснелось, серые глаза затуманились, а руки все еще дрожали. Вдруг он расхохотался.

– Прости меня! Должно быть, судьба пожелала, чтобы все мужчины сегодня так пылко реагировали на твою красоту. Боюсь, что я потерял голову. Я начинаю понимать этого мужлана – меховщика. Это отчасти твоя вина…

Говоря, он подошел к сундуку из черного дерева, вынул из него длинный и широкий плащ коричневого бархата с капюшоном, подбитый бесценными соболями, и быстро набросил его девушке на плечи. Складки пышного одеяния скрыли соблазнительно обнаженную грудь, что оказалось чрезмерным испытанием для выдержки монсеньора Филиппа. Можно было видеть только очаровательную головку с короной из золотых волос. Герцог еще секунду с каким-то отчаянием смотрел на нее.

– Ты так еще красивее! Тебе лучше уйти. Быстро, пока дьявол не стал искушать меня снова. Но не забывай, я еще найду тебя…

Он подтолкнул ее к потайной двери, и Катрин не заметила, как та отворилась. За полуоткрытой дверью она увидела блеск доспехов.

– Подожди, – выговорил Филипп. Он вышел из комнаты и через несколько минут вернулся со скрепленным печатью пергаментом.

– Охранная грамота. Быстро уходи… и если ты будешь думать обо мне хотя бы вполовину столько, сколько я о тебе, я сочту себя счастливым.

– Я буду думать о вас, сир, – сказала она, улыбаясь. – Но замечаете ли вы, ваша светлость, что вы по-прежнему обращаетесь ко мне на «ты»?

Филипп снова засмеялся молодым, непосредственным, беззаботным смехом.

– Я ничего не могу поделать! Что-то внутри побуждает меня обращаться к тебе на «ты». Может быть, потому, что когда-нибудь я надеюсь получить на это право.

Взявшись одной рукой за дверь, он задержал ее еще на мгновение. Свободной рукой он нежно, но с силой притянул ее к себе, и не успела девушка остановить его, как он наклонился и поцеловал ее в полураскрытые губы.

– Я так сильно хотел этого! – сказал он, как бы извиняясь. – Теперь иди…

Его рука прошлась по темному бархату, как бы выражая сожаление, которое он испытывал, отпуская ее. Она была уже на полпути от двери до стражника, который должен был сопровождать ее назад к дядюшке, когда Филипп остановил ее еще раз.

– Еще минутку! – произнес он с виноватой улыбкой. – Я даже не знаю твоего имени.

– Катрин, сир, Катрин Легуа, – сказала она, склонившись в таком глубоком реверансе, что ее лицо оказалось на одном уровне с коленями Филиппа. Он снова нагнулся, чтобы ее поднять, но она, улыбаясь, проворно уклонилась от него и последовала за стражником, чьи металлические башмаки гулко звенели на мраморном полу. Она ни разу не обернулась, чтобы вновь взглянуть на герцога, со вздохом смотрящего ей вслед. В первый раз Филипп Бургундский позволил женщине, которую он желал, уйти от него нетронутой, тем более той, которая так долго была с ним наедине. Но Катрин этого не сознавала. Голова у нее шла кругом, и, несмотря на только что разыгранную маленькую сцену, она чувствовала себя уставшей. Ей хотелось забраться в постель и растянуться на прохладных простынях. К Филиппу она сейчас чувствовала не больше тепла, чем раньше, когда стражники сопровождали ее во дворец, но то короткое время, которое она провела с ним, произвело на нее волнующее впечатление. Его поцелуй, его искушенные руки затронули сокровенные глубины ее естества, пробудили в ней таинственное вожделение, которое, пройдя, оставило чувство слабости и некоторого стыда, как будто она сделала что-то плохое.

В конце парадной лестницы она увидела поджидавшего ее Жака де Руссе. Его изучающий взгляд усилил ее смущение. Она почувствовала, что руки и губы Филиппа как бы оставили на ее коже невидимые следы. Она непроизвольно плотнее укутала плечи в свой роскошный плащ и опустила капюшон на лоб. Взгляд капитана не отрывался от ее губ, и она поджала их. С вызовом откинув голову, она стала спускаться по лестнице. Он последовал за ней, не проронив ни слова.

Только когда они достигли входной, арки, он решил заговорить.

– Мне приказано проводить вас до «Цветущей шелковицы», – сказал он бесстрастным голосом, – и проследить, чтобы вы без помех покинули Брюгге.

Катрин подарила ему из-под капюшона такую ослепительную улыбку, что молодой человек покраснел до корней волос.

– Какая честь! Полагаю, вам не приказано сопровождать нас также и до самого Дижона?

– Увы, нет… – начал он и затем уже совсем другим тоном воскликнул:

– Так вы едете в Дижон? Вы там в живете?

Да, конечно.

– О, в таком случае я еще увижу вас. Я ведь тоже из Бургундии, из самого сердца Бургундии, – добавил он с такой неподдельной гордостью, что она улыбнулась. Судя по всему, этот малый тоже хотел познакомиться с нею поближе. Катрин подумала про себя, что к тому времени, как она покинет Фландрию, ей назначит свидание вся герцогская армия. Эта мысль привела ее в столь хорошее настроение, что она вошла в гостиницу напевая. Матье Готрэн, как рухнул в кресло у камина, так и продолжал сидеть там, плача и осушая под опасливым взглядом хозяина бесчисленные кувшины пива. Появление Катрин в столь лучезарном виде явилось для него полной неожиданностью. Он ожидал увидеть лучников, судей в черных мантиях, возможно, даже самого палача, а перед ним была его племянница, весело смеющаяся, одетая, как принцесса, в плаще, ценность которого не ускользнула от опытного взгляда купца. Один из герцогских офицеров в одежде герольда сопровождал несостоявшуюся узницу, гордый, как сторожевой пес.

Все в Бургундии знали о подверженности герцога чарам женской красоты. Триумфальное появление Катрин дало Матье Готрэну обильную пищу для размышлений. Похоже было, что его племянница и герцог заключили мир. Оставалось только выяснить, насколько далеко зашел этот мирный договор. Расталкивая дремлющих слуг и торопя их побыстрее навьючить мулов, он внутренне поклялся быть начеку. Матье был из тех респектабельных горожан, для которых незаконный ребенок, неважно, королевский или нет, отнюдь не был подарком Небес.

Несмотря на совет дядюшки, Катрин не пожелала уложить великолепный плащ в один из походных сундуков. Свое рваное платье она сменила на простое белое, из тонкого легчайшего сукна, что ткут валансьенские ткачихи. Волосы ее, тщательно заплетенные, были спрятаны под тюрбаном из тонкого полотна, свободный конец которого был пропущен под подбородком и закреплен на другой стороне тюрбана, плотно охватив лицо. Поверх всего этого, однако же, она вновь надела свой знаменитый бархатный плащ.

– Если мы встретим грабителей, – ворчал Матье, все еще не до конца оправившийся от перенесенного испытания, – они примут тебя за дворянку и будут требовать за нас выкуп…

Но Катрин была настолько восхищена своим чудесным плащом, что и слушать не хотела о том, чтобы с ним расстаться.

– Он испортится, помнется в сундуке. Кроме того, мне не разрешат носить его в Дижоне. Мама и слушать об этом не станет, хотя бы только потому, что это может обидеть госпожу де Шанси или вдову де Шатовилен, у которых такого нет. Так что, пока можно, я поношу его…

Гордая, как королева, в своих соболях, не обращая внимания на теплую погоду, Катрин села на мула. Небольшой обоз суконщика следовал за лошадью де Руссе вплоть до городских стен. У ворот Святой Екатерины, которые де Руссе приказал открыть именем герцога, они расстались, коротко попрощавшись; однако, кланяясь девушке, Жак де Руссе торопливо пробормотал: «До новой встречи», отчего Катрин улыбнулась. Она не ответила. Это было бессмысленно. Теперь, когда он знал, что она приехала из Дижона, он, казалось, грезил наяву. Но не для того, чтобы вновь взглянуть на Руссе, обернулась Катрин перед выездом из мощно укрепленных ворот, а затем, чтобы вызвать в памяти на секунду высокий, тонкий, темный силуэт Филиппа и его бледное лицо с горящими глазами, лицо, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в шею. Впервые в жизни Катрин вынуждена была признать, что мужчина может иметь над ней власть. Он заинтересовал и взволновал ее. Любовь такого человека придает жизни ценность, – возможно, даже настолько, чтобы ради этого стоило жить…

После того как они проехали через ворота Святой Екатерины, она уже не оборачивалась. Выровняв шаг своего мула так, чтобы ехать рядом с Матье, она дала себя убаюкать этому меняющемуся аллюру. С обеих сторон до горизонта простирались плоские пастбища, пересеченные каналами и кое-где прерываемые купами деревьев да причудливым силуэтом ветряной мельницы. Какие-то морские птицы, привлеченные ярким лунным светом, настолько ярким, как будто это был день, чертили звездное небо.

Катрин радостно вдыхала просоленный воздух, приносимый морским ветром. Она отбросила капюшон на спину и расстегнула плащ. Это был тот же знакомый ей горизонт, в который упиралась глубоко изборожденная колесами повозок дорога, но сейчас в нем, казалось, появились новые краски. С наступлением рассвета над плоским сельским ландшафтом выросли шпили Куртрэ.

– Мы остановимся в гостинице «Золотой горшок», – сказал Матье, ни разу до сих пор не открывший рта по той уважительной причине, что крепко спал в седле. – Я страшно устал. Мы останемся здесь до завтра. У меня есть дела с купцами этого города.

Катрин тоже хотелось спать. Она ничего не имела против такого плана. Покидая Куртрэ, Матье Готрэн решил проехать оставшийся путь как можно быстрее. Он чувствовал, что потерял уже достаточно времени, и ему не терпелось вновь увидеть стены Дижона с башнями аббатства Сен-Бенин и склоны Марсаннэ, где у него был виноградник. Впрочем, он нисколько не опасался за свой дом: благо, тот оставался под присмотром его сестры Жакетт, племянницы Лоиз и той самой Сары, которую они привезли с собой из Парижа и к которой Матье никак не мог привыкнуть даже после стольких лет. Катрин, которую чрезвычайно забавляло подобное отношение к Саре со стороны своего дядюшки, утверждала, что он не только боится ее, но и втайне в нее влюблен, и именно этого не может ей простить.

Он пнул своего мула, надвинул капюшон как можно ниже и припустил вперед так, как будто сам дьявол гнался за ним по пятам. Катрин поспешала рядом, а сзади ехали трое слуг, двое бок о бок, а третий – охранял караван с тыла. Они уже покинули владения герцога Бургундского. Скоро пересекут земли, принадлежащие епископу Камбрейскому, и вступят в края, являющиеся собственностью графа де Вермандуа, ярого сторонника дофина Карла. На этом участке лучше было не задерживаться, и именно этим объяснялось, почему славный суконщик так настойчиво понукал мулов.

Теперь они двигались вдоль верховьев реки Эско в направлении к Сен-Квентину. Чудная дорога, извиваясь, шла вблизи реки, между зеленых холмов с белыми пятнами пасущихся овец. Глядя на эту картину, было трудно даже помыслить о войне.

Все же время от времени они проезжали через разоренную, сожженную дотла деревню, где только несколько искореженных балок все еще торчали из обугленной земли, красноречиво говоря, что мир отнюдь не царил в этой стране. Иногда Катрин приходилось отворачиваться, заметив у дороги дерево, среди нежных молодых листьев которого, как чудовищный плод, висел труп.

День подходил к концу, и с наступлением сумерек огромные, темнее чернил тучи начали собираться над покрытыми травой вершинами. Катрин ощутила прохладу. Ее знобило.

– Будет гроза, – сказал дядюшка Матье, посмотрев на горизонт. – Самым лучшим было бы укрыться в ближайшей гостинице. Давай поспешим. Если мне не изменяет память, тут есть одна, там, где эта дорога пересекается с дорогой на Перонну.

Мулы, энергично подгоняемые, пустились в галоп, и тут же на путешественников упали первые капли дождя. Через минуту Катрин остановилась как вкопанная, вынудив своего дядюшку последовать ее примеру.

– Что случилось? – проворчал он – .

Девушка невозмутимо спустилась с мула, сняла и аккуратно сложила плащ и подошла к одному из вьючных мулов, на котором был приторочен ее дорожный сундучок.

– Я не хочу, чтобы мой плащ испортился. Он не выдержит дождя.

– Выходит, пусть лучше вымокнем все мы? Если бы ты меня послушалась… но ведь ты всегда делаешь, как тебе хочется. Ночь все темнее, а дождь усиливается… Отвратительно! Это плохо отразится на моем ревматизме!

С помощью старого слуги Пьера, всегда питавшего к ней слабость, она упрямо спрятала плащ и вынула другой, из грубой, толстой черной материи, который мог защитить от самого сильного ливня. Завернувшись в него, она направилась обратно к своему мулу.

И тут она заметила нечто необычайное. Тростники на берегу реки в этом месте были особенно густыми и вместе с тремя большими корявыми ивами образовывали заросли, ограждавшие полянку, заросшую по краям куманикой. Что-то странное виднелось в центре этой полянки, что – то черное. Катрин побежала к берегу.

– Ну, что теперь? – жалобно заголосил Матье. – Дождь разошелся вовсю. Я не знаю, заметила ли ты…

Но Катрин не слушала. Раздвинув тростники и листья, она увидела неподвижное и не подающее никаких признаков жизни тело человека, лежащего лицом вниз среди куманики. В те неспокойные времена обнаружить на обочине труп отнюдь не было чем-то необычайным, но в данном случае озадачивало то, что это был не какой-нибудь простой крестьянин, а, несомненно, рыцарь. Его выдавали доспехи из вороненой стали, по которым теперь струями катилась вода, а также герб с изображением ястреба на его шлеме. Этот человек, должно быть, сам выбрался из воды. На это указывали след на берегу и его руки, схватившиеся за куст куманики.

Катрин не решалась дотронуться до него и стояла, в недоумении глядя на большое тело, лежащее у ее ног. Как этот рыцарь нашел свою смерть? Не было никаких следов борьбы или отпечатков лошадиных копыт. Доспехи закрывали его полностью, так что видны были израненные в кровь кисти рук, длинные и сильные, с гладкой загорелой кожей. Но больше всего Катрин поразило в них то, что кровь все еще шла. Внезапно ей пришло в голову, что он, может быть, жив. Она опустилась возле него на колени и попыталась его перевернуть. Но он был слишком тяжел для нее.

Она уже собралась позвать на помощь, когда Матье, уставший напрягать понапрасну свой голос, браня ее, слез с мула и подошел посмотреть, что происходит.

– Святая Дева, что это тут такое? – вскричал он, пораженный картиной, открывшейся его глазам.

– Рыцарь в доспехах, как видишь. Помоги мне его перевернуть. Я думаю, он еще жив…

Как будто в доказательство, человек в доспехах слабо застонал. Она издала радостный крик:

– Он жив! Эй, вы там, Пьер! Птижан, Амиэль! Идите сюда!

Трое слуг примчались бегом. Вместе они быстро подняли раненого рыцаря, несмотря на тяжесть его доспехов, и уложили на мягкую траву рядом с дорогой. Пьер ушел за коробкой, в которой Катрин хранила мазь и лекарства, а Амиэль стал высекать искру из кремня, чтобы зажечь факел. Ночь уже почти наступила, и разглядеть что-либо становилось невозможно.

Дождь лил не очень сильно, но все же мешал слуге зажечь факел. В довершение всего поднялся ветер; в конце концов, факел все же загорелся, отражаясь в мокрых доспехах. Вытянувшаяся на траве темная фигура рыцаря походила на высеченного из базальта гиганта. Дядюшка Матье, позабывший о ревматизме, уселся на траву и, положив голову в шлеме к себе на колени, пытался открыть забрало. Это оказалось трудным делом, так как по шлему, очевидно, неоднократно били и забрало заклинило. Склонившаяся над головой рыцаря Катрин начала терять терпение, особенно когда раненый стал почти непрерывно стонать.

– Торопись, – прошептала она. – Он, должно быть, задыхается в этой стальной клетке.

– Я делаю, что могу. Это все не так просто… Похоже было, что забрало заклинило основательно. Матье вспотел от усилий. Видя это, престарелый Пьер вынул свой нож и осторожно вставил его в шарнир. Затем нажал на ручку ножа, шарнир поддался, и забрало открылось.

– Принеси факел, – приказала Катрин.

Но как только мерцающий свет факела упал на лицо рыцаря, Катрин с пронзительным криком отпрянула, уронив свою шкатулку с мазями.

– Что с тобой? удивленно спросил Матье. Катрин метнула на своего дядюшку отчаянный взгляд.

Охватившее ее чувство было настолько сильным, что она почти лишилась дара речи.

– Да! Нет!.. Я не знаю!

– Ты что, спятила? Что за таинственность? Ты бы лучше помогла мне снять этот шлем, чем падать в обморок. Этот человек истекает кровью…

– Я не могу… не сейчас! Пьер, помоги дяде! Старый слуга, переведя тревожный взгляд с девушки на раненого, поспешил на помощь. Катрин села рядом, стиснув дрожащие руки. С широко раскрытыми глазами она следила, как Пьер с ее дядей пытаются снять шлем с рыцаря, лицо которого так точно повторяло черты Мишеля де Монсальви.

Закутавшись в плащ, уже изрядно промокший под дождем, вся дрожа, девушка видела сквозь пелену лет картины прошлого. Те давние события, которые тогда, в Париже, чуть не привели ее к гибели, встали перед ней с ужасающей ясностью. Мишель, отбивающийся от мясников в роскошных покоях Гиэньского дворца; Мишель со связанными за спиной руками, гордо спускающийся по своей via dolor osa под градом оскорблений, среди воющей толпы; Мишель, лежащий в темном подвале и тихо рассказывающий о своих родных местах жадно слушающей его девочке… В одном месте рассказа он закрыл глаза, что-то припоминая, и лицо рыцаря в черном шлеме разительно напомнило ей лицо Мишеля, каким оно было в тот момент… Изо всех сил Катрин отгоняла прочь жуткие видения, нахлынувшие на нее, особенно воспоминания о прекрасном лице Мишеля, разбитом, распухшем, выпачканном кровью и пылью. Сходство с рыцарем было необычайным. Девушка наклонилась, чтобы лучше рассмотреть его и убедиться, не сон ли это. Нет, лицо было таким же бледным, бесстрастным, с потемневшими веками, обрамленными густой бахромой ресниц и плотно прикрытыми глазами. Тонкая струйка крови стекала по лбу и щеке рыцаря, доходя до угла плотно сжатых губ. Время от времени по его лицу пробегала судорога от боли.

– Мишель, – выговорила Катрин против своей воли. – Это ведь не. ты, это не можешь быть ты?

Это был не он. Но сходство было настолько разительным, что она не могла в это поверить до тех пор, пока Матье с Пьером не сняли наконец шлем. Вместо золотых кудрей, которые Катрин помнила так ясно, обнажившиеся волосы были черны как ночь, густы, прямы и нечесаны. Это все расставило по местам, хотя цвет волос ни в коей мере не уменьшал сходства. Но это лицо казалось еще более красивым, чем лицо Мишеля. И более жестким.

– Мы не можем оставить его здесь. Мы насквозь промокли, а с молодой госпожой, судя по всему, тоже не все в порядке, – сказал Пьер, заметивший, как стучит зубами Катрин, сама, по – видимому, не обращавшая на это внимания. – Вчетвером мы сможем донести его до гостиницы.

– Он слишком тяжел во всех этих доспехах, – сказал Матье.

Они быстро сняли доспехи. Затем молодого рыцаря завернули в плащи и, соорудив из шестов и веревки нечто вроде носилок, уложили на них. Катрин, несколько оправившись от полученного шока, смогла остановить кровь, струившуюся из раны на голове, и наложила на нее повязку, закрепив ее шарфом.

За все это время раненый ни разу не открыл глаз, хотя стонал, когда они снимали с него доспехи и перекладывали на импровизированные носилки.

– У него, должно быть, сломана нога, – сказал Пьер, ощупывая распухшую конечность своими ловкими морщинистыми пальцами.

Когда они снова двинулись в путь, Катрин отказалась сесть на мула и пошла рядом с носилками. Одна рука рыцаря лежала у него на груди, поверх всех покровов. Эта рука притягивала Катрин как магнит, и ока недолго боролась с искушением взять эту руку. Она была холодной и влажной, и капли крови все еще выступали из глубоких порезов. Катрин осторожно вытерла ее платком. Меж мягких ладоней большая мужская рука скоро потеплела.

Пни торопились пройти последнюю часть пути, но ночь была темной, как смоль, и к тому времени, как передними вспыхнул свет фонаря, висевшего над дверью гостиницы «Карл Великий», маленький отряд вымок до нитки.

Часом позже они удобно разместились. Раненого рыцаря уложили на большую постель, занавешенную красной саржей. Гостиница, стоящая на перекрестке важнейших дорог, была, к счастью, одной из лучших в округе.

Появление раненого рыцаря вызвало в гостинице замешательство, так как едва ли в ней можно было отыскать для него место. Караван купцов, направлявшийся в Брюгге, занял почти все комнаты. В конце концов, однако, комнату рыцарю нашли. Для Катрин приготовили постель в маленькой комнате по соседству. Матье на этот раз пришлось удовлетвориться конюшней и спать на соломе вместе со слугами.

– Не в первый раз и не в последний, – сказал он философски. Его больше заботило состояние человека, найденного ими на обочине. Тот был все еще без сознания. Рана у него на голове, нанесенная, без сомнения, тем же оружием, которое смяло шлем, все еще кровоточила.

Их вторжение в гостиницу «Карл Великий» не прошло незамеченным со стороны путешественников, восседавших за трапезой вокруг стола в главной комнате. В результате, не успели Катрин и Матье устроиться, как к ним явился совершенно удивительный посетитель. И в Брюгге, и в других ярмарочных городах суконщику часто случалось встречать мусульман, так что его трудно было удивить тюрбаном. И все же человек, появившийся в дверях комнаты, где лежал раненый рыцарь, оказался необычным во всех отношениях.

Он был худым и гибким и таким маленьким, что казалось, будто его лицо расположено где – то на полпути между высоченным и объемистым красным тюрбаном и ногами, обутыми в красные туфли и красивые синие чулки. Широкий, пышный халат из дамаста цвета индиго, доходил ему до колен. Он был подпоясан широким кушаком из гонкого полотна, обернутым вокруг талии, в складках которого виднелась богато украшенная резьбой рукоятка кинжала. Но этот наряд, каким бы поразительным он ни был, не мог сравниться с впечатлением от самого человека. Худое моложавое лицо украшала не вяжущаяся с его обликом длинная белая борода, над которой выдавался маленький точеный нос. Он сделал несколько шагов вперед и низко поклонился купцу и его племяннице, держа тонкие руки скрещенными на груди.

– Да хранит вас Аллах! – произнес он на хорошем, но слегка шепелявом французском. – Мне стало известно, что с вами есть раненый, и вот я перед вами! Меня зовут Абу-аль-Хайр, я родом из Кордовы и являюсь самым лучшим врачом во всем исламском мире.

Слово «врач» удержало взрыв необузданного смеха, уже готовый сорваться с уст Катрин. Безмерное достоинство, с которым держал себя маленький человек в тюрбане, не отличавшийся, по-видимому, чрезмерной скромностью, заключало в себе что-то неотразимо комическое, в чем он, очевидно, не отдавал себе отчета.

– Да, с нами действительно есть раненый… – начала она. Но маленький врач, подняв руку, вынудил ее замолчать. Затем он строго сказал:

– Я обращаюсь к этому пожилому почтенному господину. В нашей стране женщинам не разрешается разговаривать.

От досады Катрин покраснела до корней волос, в то время как Матье, в свою очередь, еле удержался от смеха. Но минута была не подходящей для того, чтобы отказываться от помощи.

– У нас действительно раненый, – ответил он, поклонившись в ответ. – Молодой рыцарь, которого мы нашли на берегу реки, похоже, находится в плачевном состоянии.

– Я осмотрю его.

Сопровождаемый по пятам двумя черными рабами, один из которых нес большой ярко расписанный кедровый сундучок, а другой – кувшин из чеканного серебра, Абу-аль-Хайр вошел в комнату, где лежал рыцарь. В завешенной красным постели, которая вместе с камином занимала чуть ли не все пространство, он выглядел еще более бледным, чем раньше. Рядом с ним стоял Пьер, вытирая матерчатым тампоном все еще кровоточащую рану.

– Этот господин – врач, – объяснил Матье Пьеру, вылупившему глаза от изумления.

– Благословен Господь! Он пришел как раз вовремя! Рана все кровоточит.

– Я справлюсь с этим мигом, – сказал араб, дав сигнал своим рабам поставить их ношу на стол у кровати. Подняв обе руки, он откинул назад широкие рукава и быстро ощупал голову раненого.

– Трещины нет, – сказал он наконец. – Просто разорван кровеносный сосуд. Принесите мне горшок с горячими углями.

Пьер выбежал из комнаты, а Катрин тем временем заняла его место у изголовья. Маленький доктор неодобрительно посмотрел на нее.

– Вы – жена этого человека?

– Нет, я с ним даже незнакома. Но я все равно останусь здесь, – решительно сказала девушка. Маленькому арабу, не испытывавшему, очевидно, большой симпатии к женщинам, вряд ли удалось бы прогнать ее.

Абу-аль-Хайр презрительно фыркнул, но ничего не сказал. Он рылся в своем сундучке, в котором можно было видеть ряды блестящих стальных инструментов, разнообразнейшие пузырьки и склянки, а также многочисленные альборелло, раскрашенные а яркие цвета – черные, зеленые, красные и белые. Он вынул из него предмет, имевший форму крохотной печати, с бронзовой ручкой, великолепно выделанной в форме птиц и листьев. Тщательно вытерев этот инструмент маленькой шерстяной подушечкой, смоченной несколькими каплями какой-то едко пахнущей жидкости, Абу-аль-Хайр опустил его в котелок с раскаленными докрасна углями, только что принесенный Пьером. Катрин широко раскрыла глаза от ужаса.

– Что вы собираетесь делать?

Маленький доктор явно не был склонен разговаривать с ней, но в то же время от рождения был неспособен хранить молчание, если от него требовали объяснить какое-либо его действие.

– О невежественная женщина, разве это не ясно как день? Я собираюсь прижечь рану, чтобы перекрыть вену. Ваши глупцы доктора и те применяют этот способ…

Твердой рукою он взялся за бронзовую ручку инструмента и прижал раскаленный металл к ране, предварительно очищенной от приставшей к ней смазки шлема. Катрин закрыла глаза и впилась ногтями себе в ладони. Однако она не могла отрешиться ни от вопля, изданного раненым, ни от запаха горелого мяса и паленых волос.

– Чувствительный малый, однако! – сказал доктор. – Я только коснулся раны, чтобы не оставить большого ожога.

– Если бы кто-нибудь дотронулся вам до виска куском раскаленного металла, – вскричала Катрин, с ужасом смотревшая широко открытыми глазами на исказившееся лицо юноши, – что бы вы стали делать?

– Я бы сказал, что это – превосходная идея, если благодаря этому вена закупорится и моя жизнь будет спасена. Как видите, кровь остановилась. Я смажу рану чудодейственной мазью, и через несколько дней останется только небольшой шрам, потому что рана сама по себе невелика…

Достав из своего сундучка зеленый горшочек, расписанный веселыми фантастическими цветами, он кончиком золотой иглы подцепил немного содержавшейся в нем мази и нанес ее на рану. Затем прижал бальзам к ране небольшим кусочком тонкой ткани, сложенной в несколько раз и, чтобы удержать на месте этот компресс, стал чрезвычайно ловко бинтовать голову молодого человека, соорудив на ней удивительный шлем. Это шлем закрыл волосы раненого и охватил подбородок, точь-в-точь как женский чепец. Катрин следила за работой с искренним интересом. Как только бальзам нанесли на раку; юноша перестал стонать. Острый и в то же время не лишенный приятности запах наполнил комнату.

– Что это за бальзам? спросила она.

– Мы зовем его матарейским бальзамом, – отрывисто пояснил доктор. – Его делают в Египте. Есть ли у молодого человека еще раны?

– По-моему, у него сломана нога, – сказал Матье, хранивший молчание во время предшествующей процедуры.

– Давайте посмотрим!

Не обращая никакого внимания на присутствие молодой девушки, доктор сбросил покрывала и простыни, раскрыв обнаженное тело юноши, которого Матье с Пьером раздели перед тем, как положить в кровать. Увидев его наготу, Матье покраснел до ушей.

– Выйди из комнаты, Катри! – скомандовал он, взяв свою племянницу под руку и уводя ее к двери. Маленький доктор остановил его свирепым взглядом.

– Что за смехотворная христианская стыдливость? Тело человека, так же как и лошади, – самое прекрасное из творений Аллаха. Однажды эта женщина даст жизнь такому же человеку. Как же вид его тела может оскорбить ее? Древние греки делали статуи обнаженных мужчин и женщин, украшая ими свои храмы.

– Моя племянница – девственница, – ответствовал Матье, по-прежнему держа Катрин за запястье.

– Она недолго ею останется. Для этого она слишком красива! Я не люблю женщин. По мне, они глупы, шумливы и ребячливы. Но я могу признать красоту, когда я ее вижу. Эта молодая женщина – в своем роде шедевр… Так же, как и этот молодой человек. Видели вы когда-нибудь что-либо более совершенное, чем этот поверженный воин?

Эстетическое благоговение Абу-аль-Хайра, которое Матье, по-видимому, не был склонен разделять, не мешало ему работать, и, продолжая говорить, он с исключительной осторожностью и деликатностью ощупывал сломанную ногу рыцаря. Матье неохотно отпустил Катрин и, стоя, смотрел на смуглое тело, кожа которого завораживающе блестела в пламени свечи. Катрин вновь встала у изголовья кровати. Продолжая свое дело, доктор без устали пел гимны мужской красоте в своем витиевато-лирическом стиле. Впрочем, в данном случае он говорил чистую правду. Раненый рыцарь был сложен великолепно. Длинные, гибкие мускулы под бронзовой кожей были очерчены с анатомической точностью, и на фоне белой простыни его могучие плечи, твердые узкие бедра и плоский живот, а также рука с выпирающими мускулами выделялись поразительно рельефно. Глубоко взволнованная этим зрелищем, Катрин почувствовала, как у нее холодеют руки, в то время как щеки заливаются румянцем.

С помощью рабов Абу-аль-Хайр взялся за ногу рыцаря, чтобы вытянуть ее и вправить сломанные кости. И вдруг Катрин услышала:

– Если бы этот изверг не делал мне так больно, я мог бы подумать, что я. в раю, потому что вы, без сомнения, ангел. Впрочем, может быть, вы – сама Роза, сошедшая прямо со страниц старого романа Лорри?

Она увидела два черных до мрачности глаза, в которых лихорадка зажгла беспокойные искры. Теперь, когда он пришел в сознание и открыл глаза, сходство с Мишелем было просто фантастическим, – настолько, что девушка не смогла воспротивиться искушению спросить его слегка дрожащим голосом:

– Ради всего святого, сир… Скажите мне ваше имя! Его перекошенное лицо, покрытое потом от боли, скривилось в некое подобие улыбки. Так можно было назвать эту жуткую гримасу только по сверкнувшим блестящим зубам.

– Мне больше хотелось бы узнать, кто вы, но было бы неблагородно заставлять такую прекрасную даму повторять свой вопрос дважды. Меня зовут Арно де Монсальви, и я – капитан на службе у дофина Карла.

Чтобы лучше видеть девушку, раненый попытался приподняться на локте, что вызвало яростный протест со стороны маленького доктора.

– Если вы не будете лежать спокойно, мой господин, то. вы останетесь хромым!

Черные глаза Арно, взгляд которых был прикован к Катрин, теперь с изумлением остановились на чалме его врача и на двух его странных помощниках. Он быстро перекрестился и попытался вырвать ногу из державших ее рук.

– Что это? – гневно воскликнул он. – Неверный пес, мавр? Как он осмелился прикоснуться к христианскому рыцарю, не боясь, что с него живьем сдерут кожу?

Абу-аль-Хайр издал вздох, выражавший глубокую усталость от подобного отношения. Он засунул руки поглубже в рукава своей одежды и вежливо поклонился.

– Благородный рыцарь, разумеется, предпочел бы потерять ногу? Я не думаю, что здесь есть еще один врач. И я глубоко сожалею также, что остановил стремительный поток его драгоценной крови. Такой Презренный пес как я! Я должен был дать ей вытечь до последней капли!

Этого полурассерженного, полуироничного тона маленького доктора оказалось достаточно, чтобы успокоить юношу. Внезапно он безудержно рассмеялся.

– Я слышал, что твои соотечественники – умные люди! Кроме того, ты совершенно прав. У меня нет выбора. Работай дальше. Я позабочусь, чтобы ты был по-королевски награжден за это.

– – Чем же? – пробормотал Абу, снова засучив рукава. – Когда этот почтенный суконщик нашел вас, у вас не было ничего, кроме ваших доспехов.

Матье, со своей стороны, решил, что раненый слишком уж дерзко смотрит на его племянницу. Он тихо втиснулся между ними и начал рассказывать рыцарю, как они натолкнулись на него на берегу Эско, сняли с него доспехи и доставили в гостиницу «Карл Великий». Затем юноша, вдруг став серьезным и задумчивым, поведал им свою историю. Он был отправлен послом от дофина к герцогу Бургундскому и ехал по проселочной дороге в сопровождении единственного оруженосца, как вдруг на другом берегу реки их окружила и атаковала шайка разбойников, наполовину бургундцев, наполовину англичан, которые сбросили его с лошади, ограбили и ударили по голове перед тем, как скинуть его в реку, где, как они рассчитывали, он, без сомнения, должен был утонуть. Каким-то сверхъестественным образом, несмотря на тяжесть доспехов, он сумел добраться до противоположного берега в основном благодаря удачно подвернувшейся песчаной отмели. Собрав последние силы, он вылез на берег и потерял сознание. Он не имел представления о том, что случилось с его оруженосцем, и предполагал, что его, должно быть убили бандиты.

– Жаль, если это так, – сказал он печально. – Он был чудным мальчиком.

Пока он говорил, Абу-аль-Хайр продолжал делать свое дело, время от времени прерываемый криками боли и гнева своего пациента. Терпение явно не относилось к числу тех качеств, которыми обладал Арно де Монсальви.

Катрин же все это время пожирала его глазами. Похоже было, что Небеса сотворили для нее это чудо, возвратив из могилы человека, которого она никогда не переставала любить. Между ней и Арно ковалась невидимая нить, и с каждым мгновением, с каждым взглядом, которым они обменивались, она крепла и углублялась. Каждый раз, когда она ловила на себе взгляд раненого, что бывало довольно часто, она чувствовала, будто внутри у нее что-то взрывается. Ее щеки горели. Рыцарь, несомненно, желал только одного: быть оставленным хоть на мгновение наедине с девушкой, чья красота, что он и не пытался скрыть, его ошеломила. Поэтому он яростно запротестовал, когда доктор поднес к его губам маленькую золотую чашечку, в которой развел таинственное питье. Юноша попытался оттолкнуть ее.

– Мой дорогой юный рыцарь, – строго сказал мавр, – если вы хотите быстро восстановить свои силы, вам нужно уснуть. Это поможет.

– Мои силы? Но я должен завтра ехать! Со мною послание дофина… Я должен отправляться в Брюгге.

– У вас сломана нога. Вы должны оставаться в постели! – вскрикнул Абу-аль-Хайр.

– Кроме того, – нежно вставила Катрин, – возможно, вам уже не удастся найти в Брюгге герцога. Он сейчас на пути в Дижон, где у него много дел. А Дижон… это как раз то место, куда мы направляемся.

К концу ее речи угрюмый взор Арно прояснился. Когда Катрин кончила, юноша протянул ладонь, чтобы взять ее руку в свою, но вместо нее наткнулся на сюртук Матье и снова нахмурился. Затем он вновь пришел в хорошее настроение, улыбнулся и провозгласил, что ничто не может доставить ему большего счастья, чем путешествие вместе с ней.

– Я полагаю, – добавил он, – что нам удастся найти какие-нибудь носилки.

– Мы подумаем об этом завтра, – перебил Абу. – Сейчас выпейте это!

Через несколько минут, благодаря действию сильного снотворного, глаза рыцаря закрылись, и он мирно уснул. В комнате не осталось больше никого, кроме чернокожего слуги, которого доктор оставил ухаживать за больным. Оба раба были немыми, что сильно уменьшало возможность их ссоры с пациентом. Как доверительно поведал доктор Матье, пациент, судя по всему, был так же упрям, как «скорпион, разбуженный в своей норе».

Катрин, покидая комнату последней, с сожалением вздохнула.

Компания Абу-аль-Хайра оказалась куда более занимательной, чем могла предположить Катрин, невзирая даже на его упорный отказ примириться с ее присутствием. Он был, по сути, молодым человеком, несмотря на свою длинную белую бороду, которая, как он объяснил Матье, является отличительным признаком врачей, а также прочих выдающихся людей среди мусульман. Люди среднего класса в исламских странах имели право носить бороду, синего или зеленого цвета, но покороче. Сохранение этой белизны, да и вообще уход за бородой были постоянным занятием доктора из Кордовы, уделявшего ей немало внимания, как, впрочем, и всей своей персоне в целом, содержавшейся им в абсолютной чистоте. Он горько жаловался на отсутствие комфорта у христиан и на их пренебрежение к чистоте.

– Эти ваши бани, – говорил он презрительно, – в Кордове сочли бы пригодными только для рабов.

Но, несмотря на этот недостаток, он готов был признать, что в христианском мире есть и свои хорошие стороны, что он чрезвычайно интересен и может предоставить врачу огромное поле для изучения, ибо люди в нем рубили друг друга на куски гораздо чаще, чем в странах Ислама. Особенно по сравнению с кордовским халифатом, где все было настолько мирно, что там вряд ли можно было ожидать существенного развития медицины.

– Здесь на любом перекрестке можно найти труп, – заключил он с видом величайшего удовлетворения. Несмотря на свой возраст, он много путешествовал от Багдада до Каира, от истоков Нила до Александрии, – всегда в поисках одного и того же – знаний. Сейчас его план состоял в том, чтобы прибиться ко двору могущественного герцога Бургундского, чья слава уже разнеслась за моря и горы.

– Наша встреча означает, что мне не надо будет продолжать свой путь по воде, – сказал он Матье. – Я поеду вместе с раненым и, стало быть, смогу присматривать за ним, пока мы не достигнем Бургундии. Он нуждается в этом. Но мы отправимся не раньше, чем через два-три дня. Эта гостиница, похоже, не такое уж плохое место.

Как выяснилось, маленький доктор питал слабость к доброй еде. В данный момент он крепко впился зубами в жареного цыпленка с гарниром из трав и пряностей, которого он запивал большими глотками местного вина, пренебрегая заповедями Корана ради урожая прославленных виноградников Сансера.

– В таком случае мы встретимся в Дижоне, – ответил Матье, также с набитым ртом, – потому что мы с племянницей и со слугами отправляемся завтра. Мы и так уже опаздываем в Дижон.

Катрин не принимала участие в трапезе. Выпив чашку молока, она рассеянно покусывала медовый пряник. Эти последние слова, однако, вывели ее из состояния задумчивости.

– Я думаю, что было бы веселей, если бы мы поехали все вместе, – сказала она.

Тут Матье, без всякой причины, впал в ярость.

– Нет! – крикнул он, ударив кулаком по столу. – Мы едем завтра! Если хочешь знать, мне совсем не понравилось, как этот рыцарь смотрел на тебя. А что до тебя, так ты ему улыбалась, как будто с ним заигрывала, слово даю! И тебе давно пора рассказать мне, где ты видела его раньше.

– Не надейтесь узнать что-нибудь интересное, – холодно сказала Катрин. – Мне нечего сказать, кроме того, что я никогда раньше не видела этого рыцаря. Он очень похож на человека, с которым я когда-то была знакома, вот и все! А теперь доброй ночи, дядюшка Матье!

Сделав торговцу тканями и его новому другу реверанс, она поспешно вышла из комнаты и, пока Матье не успел перехватить ее, поднялась по деревянным ступеням, а затем пошла по узкой галерее, ведущей к спальням, все двери которых выходили на внешний балкон. Она остановилась перед дверью комнаты Арно, из-под которой пробивался слабый луч света. Она чувствовала страстное желание войти и посмотреть на спящего. Ее комнатка находилась на дальнем конце балкона, по соседству с той, которую занимал этот красивый раненый рыцарь.

Она стояла там какое-то мгновение под ударами ветра и мокрого снега. Гроза разыгралась по-настоящему, и теперь дул свирепый ветер. Клубы водяной пыли напоминали гонимые над самой землей облака; истерзанные деревья в судорогах клонились то туда, то сюда под порывами неистового ветра. Катрин затрясло от холода под плащом, который она набросила себе на плечи.

Сегодня ей нравилась эта дикая погода. Ярость стихий совпадала с той бурей, которая бушевала в ее сердце. Она была немного испугана неистовством внезапно открывшихся в ней страстей. Никогда до того не ощущала она такой жажды быть рядом, дотронуться, обнять существо из плоти и крови. За несколько секунд прежняя Катрин, встречавшая страстные признания молодых дижонцев с ледяным хладнокровием и бессознательно жестоким смехом, превратилась в страстную женщину, для которой любовь мужчины внезапно стала самим смыслом существования. Даже та Катрин, которая трепетала от сладкой истомы, когда ее целовал Филипп Бургундский, уже исчезла….

Что скажет Матье, если найдет ее в комнате Арно? Катрин отбросила эту нелепую мысль, сказав себе, что он спит в кокюшне и, значит, вряд ли будет снова подниматься наверх. Зачем? Не в состоянии больше совладать с собой, она взялась рукой за щеколду двери и, открыв ее, вошла в комнату.




Глава четвертая. РАНЫ ЛЮБВИ


Арно и черный раб спали. Огромный нубиец, свернувшийся, как большая собака, улегся перед очагом. Раненый неподвижно лежал на постели. Обернутые вокруг головы бинты выглядели, как белоснежный шлем. Странные приспособления из деревянных планок и пропитанных клейстером полотняных бинтов, которыми кордовский врач обмотал сломанную ногу, заставляли его лежать, вытянувшись на спине, что придавало ему сходство с мертвецом. Слегка поколебавшись, Катрин склонилась над кроватью, чтобы поближе рассмотреть лицо спящего. Глаза его были закрыты. У стены стояла деревянная скамья с разбросанными по ней красными подушками. Она попыталась придвинуть ее ближе к кровати, но скамья была слишком тяжела, и она села на нее, уронив сцепленные руки на колени.

Тяжелое дыхание раненого наполняло комнату. По-видимому, он не чувствовал боли. Глядя на него, Катрин решила, что он все-таки красивее Мишеля. Скорее всего из-за того, что это был мужчина в полном расцвете сил, в то время как Мишель казался мальчиком. На вид ему было года двадцать четыре. Под причудливым головным убором, который соорудил ему мавр, резкие, но правильные черты лица выступали отчетливо, как будто были выгравированы. Прямой нос и квадратный волевой подбородок, сейчас синеватый от небритой щетины, делали лицо лишенным и следа мягкости, если не считать густых и необычайно длинных ресниц. Но юноша был не лишен обаяния. Катрин никак не могла оправиться от потрясения, произведенного его красотой. Попав под ее власть, девушка была охвачена странным волнением, поднимавшимся откуда-то из глубины ее естества. Оно непреодолимо овладевало ее телом, вызывая румянец на щеках.

Горящее полено со снопом искр выпало из камина и покатилось по полу. Катрин вскочила и щипцами бросила его обратно в огонь. Черный раб заворочался, пробормотав во сне что-то неразборчивое, но Арко даже не пошевелился. Девушка со вздохом откинулась на спинку скамьи. Гроза прошла, но дождь все еще барабанил по крыше, а внутри маленькой комнатки было тепло и уютно.

Мало-помалу, убаюканная монотонной дробью дождя, Катрин начала клевать носом н вскоре, растянувшись на скамейке, крепко уснула. Она не видела, как отворилась дверь и появился огромный тюрбан маленького доктора. Его пронзительный взгляд быстро окинул комнату, немного задержавшись на раненом; убедившись, что тот спит, мавр отвернулся, и на его дубленом лице появилось странное выражение, когда он увидел Катрин, спящую на скамье. Сначала он хотел подойти и разбудить ее, но остановился посреди комнаты и пожал плечами. Его губы скривились в иронической улыбке, и он вышел из комнаты так же тихо, как вошел, осторожно притворив за собой дверь.

Катрин не знала, что маленький доктор, встретившись на галерее с Матье, запретил ему входить в комнату рыцаря, объяснив, что лихорадочное состояние сделало его сон очень чутким. Суконщик удалился на свою соломенную постель в конюшне, даже не подозревая, что его племянница спит в комнате рыцаря.

Около половины пятого утра Катрин открыла отяжелевшие веки. Начинался день, и на птичьем дворе гостиницы голосистый петух пытался убедить всех, что своим кукареканьем он вызывает восход солнца. Арно не изменил позы, а нубийский раб, по-прежнему похрапывая, спал перед остывшим очагом. Катрин вскочила, скорчив гримасу от боли в занемевшем теле. Она тихо подошла к окну и, открыв его, выглянула наружу.

После дождя на земле все еще оставались громадные блестящие лужи, в которых отражалось утреннее розовеющее небо. Стволы деревьев и листва блестели, как только что отлакированные. Пахло теплой конюшней и влажной землей – добрый деревенский запах, который девушка с наслаждением вдыхала. Она с грациозностью кошки медленно потянулась, зевнула и спокойно принялась расплетать косы, чтобы подставить волосы утреннему прохладному воздуху. Катрин расчесала их пальцами, потрясла и взбила, радуясь их шелковистому прикосновению к коже. Затем закрыла окно и вернулась к постели.

Раненый все еще крепко спал… Уголки его плотно сжатых губ слегка опустились, йот крыльев носа вниз пролегли тонкие морщинки. Он казался таким молодым и трогательным, таким беззащитным, что невольно Катрин поддалась непреодолимому порыву. Она опустилась перед постелью на колени и прижалась щекой к смуглой руке, лежащей вверх ладонью на покрывале. Рука была теплой, но кожа на ней, огрубевшая от ежедневного общения с оружием, шершавой. Катрин прижалась к ней губами со страстью, захватившей ее врасплох. В горле у нее стоял комок, и ей хотелось плакать и смеяться одновременно. Но более всего она хотела, чтобы этот миг блаженства мог продолжаться вечно. Ей казалось, что весь мир вокруг нее куда-то исчез, оставив только Арно и ее в замкнутом заколдованном круге, о который билась, рассыпаясь в прах, тусклая действительность. В этот миг он принадлежал ей, ей одной…

Зачарованная Катрин не заметила, как рука под ее губами зашевелилась, а другая протянулась и стала гладить ее волосы, густо рассыпавшиеся по кровати. Но когда руки внезапно соединились и охватили ее лицо, приподняв кверху, она поняла, что раненый рыцарь проснулся. Он лежал на боку, приподнявшись на локте, и, не отрываясь, смотрел на нее. Затем он начал медленно притягивать ее к себе. Она слабо вскрикнула и попыталась освободиться.

– Мессир… отпустите меня… прошу вас…

– Ш-ш-ш! – сказал он. – Тише.

Покоренная властными нотками в его голосе, она замолчала и больше не сопротивлялась. У нее не было ни сил, ни желания делать это. Сердце в груди билось так бешено, что она едва могла дышать. Эти страстные черные глаза, приближающиеся все ближе и ближе, завораживали. Неожиданно рыцарь крепко обнял ее и увлек на свою постель…

Когда он прижал Катрин к себе, по ее телу пробежали мурашки. Смуглая кожа Арно была влажной от мелкого пота. От него пахло теплой постелью, лекарствами и чем-то еще, чего она не могла точно определить, – возможно, бальзамом, которым была смазана его рана. Он тяжело дышал. И этот звук заполнял уши его добровольной пленницы. Она услышала проклятие, вырвавшееся у него сквозь сжатые губы, когда сдвинулась его нога в лубках. Она не пыталась сопротивляться. Бессознательно она всю жизнь ждала этого момента.

Она застонала, когда его властный рот впился в ее губы, с неистовством изголодавшегося принуждая их раскрыться. В голове у нее звучал колокольный звон, радостный перезвон, древний, как сама земля. Безотчетно, бездумно она предалась рукам, которые скользили по ней, стремясь познать ее девичье тело. Для человека, находившегося прошлой ночью так близко от смерти, Арно де Монсальви проявил удивительную энергию. Он не тратил время на любезности или приятные речи. Его быстрые, уверенные движения были движениями солдата, для которого дорога каждая минута. И все же в этой напористости, которая лишала Катрин воли к сопротивлению, ока чувствовала и необычайную нежность. Она отдалась ему, забыв обо всем на свете, целиком предаваясь страсти. Их поцелуй, казалось, продолжался целую вечность, становясь все более нежным и доводящим девушку до безумия. Она уже не осознавала, что делает Арно. Он расстегнул ей корсаж и расшнуровал платье. Только тогда, когда его губы оторвались от ее губ и он с неистовством впился в ее грудь, Катрин заметила, что полураздета. Но вид ее обнаженного тела, розовеющего в полутьме и еще более оттеняемого черными волосами Арно, выбивающимися из-под повязки, нисколько ее не смутил. Ей казалось, что она изначально создана для единственной цели – отдаться этому мужчине, рождена для него одного, для его радости и счастья.

С еще большей нежностью он раздевал ее одной рукой, лаская другой. Его пальцы медлили перед каждым новым открытием. Затем, с радостью и изумлением, они яростно ласкали каждый завоеванный участок. Он бормотал отрывистые, несвязные слова, которых ока не понимала. На мгновение его лицо приблизилось к ней. Она увидела, как заострилось оно от желания! Как его пылающие черные глаза ловят ее взгляд.

– Как ты прекрасна! – простонал он. – Какая нежная, мягкая и розовая у тебя кожа.

Он снова страстно приник к ее губам, и, обняв за талию, повлек се податливее тело под себя.. Катрин застонала.

Нежный стон прозвучал почти как призыв.

Внезапно во внутреннем дворе гостиницы раздался пронзительный крик:

– Катрин! Катрин! Где же ты?

– О Боже! Мой дядя!

Резкие крики привели ее в себя, и, оттолкнув молодого человека, она села. Только сейчас она осознала свою наготу, поняла, что дверь в любую минуту может открыться, увидела нубийца, который зашевелился, просыпаясь. Зардевшись от стыда, она попыталась натянуть на себя одежду и высвободиться из объятий Арно. От удивления он выпустил ее, но затем снова привлек к себе со стоном:

– Останься здесь… со мной!.. Я хочу тебя! Я убью каждого, кто войдет!

– Я не могу! О, отпустите меня, ради Бога! Гибкая, как угорь, она каким-то образом выскользнула из постели. Надевая неловкими, трясущимися руками платье, она продолжала смотреть на него. Он был так бледен! Его лицо осунулось, как у голодного волка, и он бессознательно протягивал к ней руки с трогательной мольбой. Казалось, вся его сила и неистовство ушли от него. Это был просто человек, от которого отняли наслаждение, потому что он не смог его удержать своими слишком слабыми руками. Внезапно и совершенно неожиданно он весело рассмеялся.

– Я не всегда буду прикован к постели, моя красавица! Я найду тебя снова! Клянусь святым Михаилом, ты просто околдовала меня!

– Пожалуйста, забудьте о том, что случилось, мессир. Я прошу вас, – взмолилась Катрин, заканчивая зашнуровывать платье. – Я просто потеряла голову.

Он снова расхохотался. Чистым, веселым, молодым смехом, который заставил его откинуться на подушки.

Вдруг смех оборвался так же внезапно, как и начался, и он снова серьезно и страстно посмотрел на Катрин.

– Забыть, как твои глаза меняют цвет, как ты трепещешь в моих руках! Забыть твое прекрасное тело и сладкий вкус губ? Даже если бы я дожил до ста лет, все равно ты просишь от меня слишком многого. Катрин… твое имя звучит, как музыка, и ты – самая чудесная из когда-либо рожденных женщин. Единственная женщина, которую я хочу…

Разрываясь между желанием слушать еще и страхом рассердить дядю, Катрин медлила с уходом. Затем решительно сделала шаг по направлению к двери. Арно взмолился:

– Что ж, иди, если должна… Но сначала подари мне еще один поцелуй, только один!

Ока уже была готова броситься к нему, как вдруг проснулся черный раб маленького доктора, встал и начал разгребать угли, пытаясь разжечь огонь. Нубиец не обращал на них внимания, даже не глядел в их сторону, и Катрин подошла к Арно и уже наклонилась, чтобы поцеловать, но раздавшийся снаружи цокот конских копыт вновь остановил ее. Они услышали бряцание доспехов. Мгновенно насторожившись, Арно отвернулся от Катрин.

– Что это? Там вооруженные люди…

Она подбежала к окну и выглянула во внутренний двор. Она увидела группу солдат, которые, видимо, только что прибыли. Их было около десяти, и Катрин узнала их черно-серые мипарти, табары шитые золотом, которые носила личная охрана Филиппа Бургундского. На груди у них были вышиты герб герцога и девиз: «Другого у меня не будет».

– Личная охрана герцога Бургундского, – сказала она. – С ними офицер…

Высокий офицер с белыми перьями на гребне шлема спешился и подошел к Матье Готрэну, нервно мерившему шагами двор в компании Абу-аль-Хайра. Девушка узнала его немного нервные манеры и звучный голос.

– О, да это, кажется, мессир де Руссе, – продолжала она.

Арно скорчил гримасу.

– Чума их всех раздери, моя дорогая! Ты так хорошо знакома с этими треклятыми бургундцами. Честное слово, похоже, что ты знаешь их всех.

– Вы забываете, что я живу в Дижоне и являюсь подданной герцога.

Тем временем внизу, во дворе, Жак де Руссе подошел к торговцу тканями, и его громкий голос раздался в спокойном утреннем воздухе:

– Я рад, что нашел вас, мэтр Готрэн. Вообще-то я вас и искал.

Матье поклонился так низко, что чуть не перекувырнулся через голову, тут же забыв о племяннице, отсутствие которой он не пытался объяснить.

– Меня! Это, право, большая честь!

– Да. Вас и вашу прелестную племянницу. Монсеньор Филипп обеспокоен, что вы можете встретить по дороге нежелательных людей, особенно когда будете проезжать по тем местам, которые наводнены англичанами и не подвластны Бургундии. Поэтому он послал меня, чтобы сопровождать вас и мадемуазель Легуа до самого Дижона.

Больше Катрин не услышала ничего, так как сзади нее громоподобный голос прорычал:

– Легуа… кто здесь Легуа?

Повернувшись, она увидела сидящего па постели Арно, его лицо было белее простыни, глаза метали молнии. Трясущейся рукой он пытался сбросить с себя покрывало, готовый выпрыгнуть из постели. Увидев это, черный раб подбежал и обхватил Арно мощными руками. Арно вырвался как безумный.

– Кто носит это проклятое имя? закричал он в бешенстве. – Кого зовут Легуа?

– Что же… меня, мессир. Это мое имя. Меня. зовут Катрин Легуа.

– Ты!

В течение нескольких секунд лицо рыцаря выражало сначала недоумение, затем ярость и, наконец, неукротимую ненависть, которая исказила его черты. Его рот приоткрылся, обнаружив оскал, как у готового к броску зверя. Oн смотрел на нее так, будто увидел в первый раз; в его черных глазах не осталось и следа той страсти, которую она видела в них так недавно.

– Твое имя – Легуа, – сказал он голосом, в котором кипела еле сдерживаемая злоба. – Тогда скажи мне… имеешь ли ты отношение к тем парижским мясникам, которые подняли мятеж несколько лет назад?

– Да, они – мои кузены, но….

– Замолчи! Ни слова больше. Убирайся!

– Что?

– Убирайся, я сказал тебе! Убирайся, пока я тебя сам не вышвырнул! В день моего самого черного горя я дал клятву убить любого, кто носит это имя. Я. не убью тебя, потому что ты женщина… но я не хочу больше видеть тебя, никогда!

Катрин стояла ошеломленная, не понимая, что вызвало его ярость. Несколько минут назад этот человек шептал ей нежные слова и держал ее в объятиях, глядя на нее полными страсти глазами, и вдруг, в силу какой-то непонятной метаморфозы, стал ее врагом… Он отвергал ее… Сквозь стиснутые зубы он процедил;

– Слушай меня внимательно. У меня был брат… Замечательный брат, которого я обожал. Он состоял на службе у Людовика Гиэнського. Во время бунта Кабоша мясники поймали его и убили. Они отрезали ему голову, как скотине на бойне. Он был молод, красив и знатен, он никогда не сделал никому ничего плохого, но они перерезали ему горло, как свинье. И человек, который убил его, был мясник по имени Гийом Легуа. Теперь ты знаешь… Так что у ходи отсюда и моли Бога, чтобы мы никогда больше не встретились.

В голосе молодого рыцаря было столько гнева и столько страдания, что глаза Катрин наполнились слезами. Разочарование было слишком жестоким, чтобы его можно было вынести, а внезапное крушение той полной любви вселенной, которая была сотворена этой встречей, – слишком безжалостным! Снова встретить мечту, казалось уже погребенную навеки, и тут же увидеть, как она нелепо исчезает! Как же он мог так безжалостно обвинить ее в смерти Мишеля, когда именно она ради этого незнакомого мальчика всем рискнула и все потеряла?

Она попыталась защититься:

– Сжальтесь, мессир, дайте мне сказать и не осуждайте, пока не выслушаете. Знаете ли вы, что на самом деле произошло в тот кошмарный день, когда погиб ваш брат? Знаете ли…

Арно резко перебил ее и указал на дверь:

– Я знаю слишком хорошо. Убирайся… ты мне противна, меня тошнит от твоего вида. К тому же, тебя ждут внизу. Разве я не слышал, как только что прибывший рыцарь сказал, что герцог Бургундский послал его охранять тебя? Какая честь, какая любезность! Нетрудно понять, что ты за женщина, моя красавица! Герцог Филипп обожает таких, как ты!

– Я ничто для герцога Филиппа, – сердито отрезала Катрин, краска залила ее лицо. – Он даже недавно арестовал меня. Что вы выдумываете…

Смех Арно был еще более оскорбителен, чем его гневные слова.

– Выдумываю? По своему опыту могу сказать, что ему не составило бы большого труда добиться твоей благосклонности. Ты – добрая шлюха и за свои прелести не заламываешь слишком высокую цену…

Катрин вскрикнула, как раненое животное. Слезы градом покатились по ее щекам из широко раскрытых глаз. Она протянула к рыцарю дрожащие руки.

– Ради Бога, мессир. Что я вам сделала, чтобы так со мной обращаться? Неужели вы не понимаете?..

– Что сделала?. – язвительно сказал Арно. – Да то, что ты с радостью забралась в мою постель всего через несколько часов, как вылезла из герцогской! Кто знает, может, ты выполняла его приказ? Быть может, и западня, и это театральное спасение прошлой ночью все это лишь часть коварного плана. И твоя роль – узнать, когда я разомлею в твоих объятиях, о цели моей поездки. Поздравляю! Я вынужден признать, что ты едва не преуспела. Даю слово, на какой-то миг я потерял разум! Вероятно, это из-за того, что я не так часто встречал таких привлекательных шлюх, как ты. Теперь уходи отсюда! Я сказал, что не хочу иметь с тобой ничего общего…

Вне себя от гнева, забыв о страсти, которую пробудил в ней рыцарь, Катрин, сжав кулаки, гордо подошла к постели.

– Я не уйду до тех пор, пока вы не выслушаете меня… и не извинитесь передо мной!

– Извиниться? Перед шлюхой?

Он выплюнул это слово ей в лицо. От его жестоких слов Катрин отшатнулась, будто от удара, закрыв лицо руками. Смелость и гнев покинули ее. Нежный роман обернулся нелепым и унизительным фарсом. Спорить было бессмысленно, так как Арно от ярости ослеп и оглох. Она повернулась и, безвольно опустив руки, пошла к двери. Катрин уже почти открыла дверь, как внезапно проснувшаяся в ней гордость заставила ее обернуться. Надменно откинув прелестную головку с великолепной гривой волос, образовавших вокруг ее лица ослепительный ореол, она устремила презрительный взгляд на молодого человека. Тот лежал, опершись на локоть и опустив голову. Несмотря на нелепый белый тюрбан, несколько сбившийся на сторону в результате недавних событий и смягчавший гневное выражение его лица, он походил на готовящегося к прыжку дикого зверя.

– Когда-нибудь, – холодно произнесла Катрин, – вы встанете передо мной на колени и будете просить прощения за свои слова, Арно де Монсальви, сеньор де ла Шатэньери. Но вы не добьетесь от меня ни прощения, ни жалости. Ваш брат был добрым и кротким, и я любила его. Прощайте…

Она уже покидала комнату, как вдруг покачнулась от сильного удара и едва успела, чтобы не упасть, опереться о стену. Большая подушка, пущенная умелой рукой, угодила ей в спину. Чтобы утихомирить Арно, когда он впадал в ярость, требовалось нечто большее, чем женское чувство собственного достоинства. Пораженная, Катрин обернулась, чтобы взглянуть на него. Он сидел на кровати, заливаясь смехом, и глядел на нее полными злобы глазами.

– В следующий раз, когда ты, тварь, посмеешь говорить о моем брате, я задушу тебя собственными руками, – сказал он, протянув к ней большие-смуглые руки. – Благодари Господа, что я не могу подняться. Имя Монсальви не должно оскверняться устами, подобными твоим и женщинами такого сорта…

Он продолжал бы и дальше, если бы его разгневанная речь не была прервана. Катрин подбежала к постели и наотмашь ударила его по лицу. От этого удара повязка сбилась и рана на виске снова открылась. Тонкая струйка крови побежала по обросшей щетиной щеке. Вне себя от ярости и негодования, Катрин, забыв о том, что он ранен, ударила его изо всей силы. Вид струящейся крови успокоил, но не вызвал в ней ни угрызения совести, ни сожаления. Он оскорбил ее, а она и так была к нему слишком терпелива. Она почувствовала смутную радость от того, что причинила ему боль. Она даже желала бы, чтобы эта боль была еще сильней. Ей хотелось наброситься на него, терзать зубами и ногтями, выцарапать эти наглые глаза, в которых презрение сменилось удивлением. Арно инстинктивно прикрыл зардевшуюся щеку рукой. Судя по всему, такое случилось с ним впервые, и он не знал, как себя вести. Пощечина заставила его замолкнуть, и Катрин, поняв это, удовлетворенно посмотрела на него.

– Теперь, – ласково сказал она, – вы запомните меня лучше, мессир…

Сделав реверанс, Катрин с величием оскорбленной королевы удалилась из комнаты, оставив рыцаря предаваться раздумьям. Но силы ее были на исходе. Как только дверь за ней закрылась, она прислонилась к стене, пытаясь немного успокоиться. Она могла слышать, как по ту сторону толстой деревянной двери Арно разразился проклятьями, но это ее не волновало. Что теперь значила для нее эта ярость? Важно было только то, что он нанес ей жесточайшую рану, такую, что ей хотелось кричать от боли. То, что произошло между ними, было непоправимо. Любовь уже никогда не сможет снова свести их вместе. Им было суждено ненавидеть друг друга вечно, и все – из-за недоразумения, объяснить которое Катрин никогда не позволила бы гордость. Он отказался выслушать и, значит, никогда не узнает правды. Но даже если бы он и выслушал ее, все равно его сословная гордость заставила бы посчитать это все выдумкой девушки.

Всхлипывая, судорожно ловя ртом воздух, она пыталась восстановить дыхание. На секунду она закрыла глаза. Ее бешено стучащее сердце немного успокоилось. Изнутри поднималась теплая волна умиротворения, утешая душу. Когда она снова открыла глаза, перед ней стоял маленький доктор, важно глядя на нее из-под огромного тюрбана, похожего на гигантский пион. Катрин была поражена, увидев в его спокойном Взоре столько сочувствия и понимания.

– «Дорогу истинной любви мостят из плоти и крови, – тихо продекламировал он. – И если кто по ней пошел, то должен приподнять подол».

Девушка поспешно утерла слезу, скатившуюся у нее по щеке.

– Кто это сказал? – спросила она.

Абу-аль-Хайр пожал плечами и взялся за ручку двери. Он, вместе с тюрбаном, был на добрых полголовы ниже Катрин, но держался с таким достоинством, что казался невероятно высоким.

– Персидский поэт, который умер много лет назад, – ответил он; – его звали Хафиз, и он понимал, как устроены сердца мужчин. Женские сердца он знал гораздо хуже и часто страдал из – за этого. Но я вижу, молодая женщина, что в этот раз все поменялось местами, и страдаешь ты. Ты столкнулась с мужчиной, красивым и опасным, как толедский клинок, и вот ты истекаешь кровью… Я бы не поверил в это, клянусь Аллахом, ибо как только я увидел вас обоих, я подумал, что вам суждено составить одну из тех редких и благословенных пар, которых так мало на этом свете.

– Вы ошиблись, – сказала Катрин, – и я тоже. На какой-то миг я тоже поверила, что он полюбит меня. Но он ненавидит меня и презирает. Я не могу объяснить вам, за что. Он сказал, что никогда больше не захочет меня видеть.

Маленький доктор расхохотался, не обращая, внимания на негодующий взгляд Катрин, которая подумала, что он выбрал, мягко говоря, не самую подходящую минуту для веселья.

– Хафиз сказал так: «А те, кто пьяницу клянут и обвиняют в скверне, быть может. Господа почтут когда-нибудь в таверне». Он ненавидит тебя и желает. Чего еще надо? Если женщина разожгла в мужчине желание, она может быть уверена, что когда-нибудь встретит его снова. Ты должна понимать, что разгневанный мужчина позволяет своей речи, этой бешеной кобыле, мчаться, закусив «удила. Голоса бури внутри него кричат слишком громко, чтобы он мог услышать тихий голос разума. Ступай же к своему дяде, который начинает беспокоиться, и позволь мне заняться этим нелегким человеком. Я останусь с ним и буду сопровождать его к герцогу Бургундскому. Я попытаюсь выяснить, что же происходит в его упрямой голове. Иди с миром, молодая женщина.

Не произнеся больше ни слова, Абу-аль-Хайр поклонился Катрин и, подав знак своему слуге, стоявшему поодаль, как статуя из черного дерева, вошел в комнату.

Немного успокоившись, Катрин задумчиво направилась в свою спальню, в которой провела так мало времени, и стала приводить себя в порядок. Внизу, на дворе, Матье по-прежнему звал ее. Она перегнулась через перила галереи и крикнула:

– Одну минутку, дядюшка, я уже иду, – затем она вернулась в комнату. Через несколько минут, одетая в платье из тонкой коричневой шерсти и роскошный герцогский плащ поверх него, с косами, спрятанными под плотно облегающим шелковым капюшоном, придававшим ей сходство с юным монахом, она величественно сошла по лестнице во внутренний двор, сопровождаемая полурассерженным, полувосхищенным взором своего дяди и откровенно восторженным взглядом молодого Руссе. Бургундский капитан явно был счастлив снова увидеть девушку и подскочил, чтобы подать ей руку, когда она спускалась с последней ступеньки, и перевести через лужи, оставшиеся после грозы.

С отрешенной улыбкой Катрин протянула руку и подошла к Матье, который, подбоченясь, наблюдал за этой сценой. Его капюшон, по обыкновению, торчал дыбом.

– Доброе утро, дядюшка. Хорошо ли вы спали?

– Откуда ты взялась? – проворчал Матье, торопливо целуя подставленный племянницей лоб. – Я уже давно ищу тебя.

– Я пошла погулять, но трава была мокрая, и мне пришлось переодеться.

– Никак ты торопишься? Я-то думал, что ты беспокоишься о нашей вчерашней находке, что…

Катрин ответила ослепительной улыбкой и затем, возвысив голос настолько, чтобы, он смог донестись до того самого окна, раскрытого прямо над ее головой, ответила:

– Мы нашли для него доктора и больше ничем не можем помочь. Он уже не нуждается в нашем милосердии. Отправимся тотчас же, мне не терпится скорее очутиться дома.

Твердым шагом она направилась к уже оседланным и готовым к отбытию мулам. Она позволила Жаку де Руссе поддерживать ей стремя вместо старого Пьера, отблагодарив его улыбкой и ласковыми словами.

– Большое спасибо, мессир. Я признательна монсеньору Филиппу за то, что он прислал вас. Это – большая честь, а также удовольствие, поскольку это означает, что мы продолжим путь в вашем обществе.

Зардевшись от радости, молодой человек вскочил в седло и дал своим людям сигнал к отправлению. Ласковые слова Катрин вдруг распахнули дверь, которую до сих пор он считал наглухо для себя закрытой. Герцогская любезность слишком ясно указывала на то, какое значение он придает прекрасной дижонке, и Жак не сомневался, что в недалеком будущем Катрин суждено будет изведать любовь его хозяина. Но ведь у женщин всегда есть право выбора, и ничто не мешало молодому капитану во время поездки также проявить настойчивость.

Он замедлил шаг своей лошади, подстраиваясь под ход мулов, и попытался продолжать разговор, который так хорошо начался. Но Катрин, казалось, внезапно поразила немота. С бесстрастным лицом, опустив глаза, она односложно отвечала на все его заигрывания. Вскоре Жак де Руссе вынужден был примириться с необходимостью ехать молча и удовлетвориться восхищенным созерцанием ее обворожительного профиля, обрамленного пышным меховым капюшоном.

Успокоенный присутствием вооруженной охраны, Матье Готрэн мирно дремал в седле, под ритмичную поступь мула. Слуги и солдаты следовали позади. Катрин молчала и, погрузившись в свои мысли, пыталась припомнить пылкое лицо Арно в тот момент, когда он говорил о своей любви. Все случилось так внезапно. Она почувствовала головокружение, как будто выпила слишком много крепкого вина. Чтобы прийти в себя, ей нужен был домашний покой и умиротворяющее присутствие ее матери, сестры и Сары. Особенно Сары. Она всегда все понимала и могла прочесть, что творилось у Катрин в душе так же ясно, как в открытой книге. Кроме того, Сара всегда, могла все объяснить, ибо не было среди живущих другой женщины, которая знала бы людей так, как она. Неистовое желание вновь увидеть Сару, охватило Катрин. Ей хотелось пришпорить мула и, оторвавшись от каравана, ехать впереди всех без остановки до тех пор, пока не увидит стены Дижона.

Но перед ними по-прежнему расстилалась бесконечная дорога по Фландрии…

Часть вторая. КАЗНАЧЕЙ (1422 – 1423 гг.)




Глава пятая. МЕССИР ГАРЭН


Ранняя месса в церкви Нотр-Дам в Дижоне подходила к концу. Снаружи жаркое июльское солнце уже сверкало на многочисленных шпилях герцогского дворца. Однако внутри храма было так темно, что рассмотреть что-либо было невозможно. Темная даже в обычное время, большая готическая церковь была сейчас еще мрачнее из-за тяжелых черных занавесей, которыми были завешаны все арки. Их вывесили во всех церквях и перед многими домами, напоминая, что Бургундия всю последнюю неделю оплакивала свою герцогиню. Мишель Французская скончалась в своем дворце в Генте 8 июля так внезапно, что ходили слухи об ее отравлении, хотя, разумеется, осторожные и завуалированные.

Люди шептались, что юная герцогиня делала все, что было в ее силах, дабы примирить своего мужа и дофина Карла, и что королева Изабелла, ее ужасная мать, не одобряла перемирия между ее зятем и сыном, которого ненавидела. Именно она ввела в свиту дочери госпожу де Визвиль, с именем которой злые языки связывали безвременный уход из жизни Мишель. Филипп спешно выехал в Гент, оставив Дижон на попечение своей матери, вдовствующей герцогини Маргариты Баварской, кузины Изабеллы. Кузины и врага.

Катрин думала обо всем этом, стоя на коленях рядом с Лоиз и ожидая, когда та закончит свои обычные бесконечные молитвы. С тех пор как Лоиз стала жить в Дижоне, она избрала объектом своего поклонения странную статую Непорочной Девы, принадлежащую собору Нотр-Дам. Вырезанная из черного дерева, статуя была известна как Мадонна-Спасительница, или Богоматерь Доброй Надежды. Она была такой старой, что никто, кажется, не знал, с каких пор она здесь находится. Лоиз проводила долгие часы, стоя на коленях в приделе южного нефа собора, созерцая эту маленькую фигурку с продолговатым печальным лицом и строгого маленького младенца Иисуса, едва видимых среди сверкающих золотых украшений в сиянии множества горящих свечей. Катрин тоже почитала эту древнюю мадонну, но считала утомительные столь долгое стояние на коленях. Она соглашалась на это только, чтобы доставить удовольствие Лоиз и избежать язвительных обвинений в свой адрес.

Лоиз со времени бегства из Парижа очень изменилась. В этой увядшей девице, казавшейся старше своих двадцати шести лет, Катрин с большим трудом узнавала ту кроткую юную девушку с моста Менял, к которой отец нежно обращался не иначе, как моя» маленькая отшельница «. Первые дни после того, как ее спасли от Кабоша, были самыми ужасными. Лоиз избегала всех, пряталась по углам, не разрешала дотрагиваться до себя. Она не отвечала на вопросы, рвала одежду, в которую ее одевали, и бросала пригоршнями золу в подаваемую ей пищу. Бывало, она обходилась солоноватой водой и плесневелым хлебом. Под жалкими лохмотьями она носила пояс из конского волоса, утыканный маленькими железными шипами, которые раздирали нежную кожу. Жакетт Легуа была в отчаянии, предвидя день, когда Лоиз в своем фанатическом стремлении искупить вину потребует, чтобы ее навеки замуровали, как затворницу Агнессу де Рошер, которой она часто приносила хлеб и молоко в былые дни. Бедная женщина проводила все ночи, молясь и рыдая. Стоило ей забыться тревожным сном, как дремота прерывалась ужасными видениями. Они всегда были одними и теми же: она видела свою дочь в грубом шерстяном одеянии, коленопреклоненной в окружении каменщиков, возводящих вокруг нее стену. Стену, которая должна была оградить ее от всего человечества, хоронящую ее заживо среди живых. Она должна была стать не чем иным, как плотью, страдающей от холода или ужасной летней жары, в келье, едва позволяющей вытянуться во весь рост, куда воздух поступал через узкую щель. Катрин до сих пор помнит душераздирающие вопли матери, обычно раздававшиеся по ночам.

Она сразу же просыпалась, а все, кто был в доме, и даже соседи; крестились в своих постелях. Лоиз слушала, но ни один мускул не вздрагивал на ее лице. Казалось, она утратила душу. Она вела себя как отверженная и дошла до такого состояния, что не осмеливалась пойти в церковь исповедоваться, чтобы избавиться от греха, который как камень или цепь несла на себе. Это состояние длилось примерно год…

Осенью 1414 года через город проходил торговец. Он пришел с севера и остановился ненадолго в доме Матье, чтобы продать женщинам иголки. Сев передохнуть, он, чтобы скоротать время, начал описывать, как после разгрома восстания в Париже Кабош со своими людьми нашел убежище в Бапоме. К несчастью для них, город вскоре попал в руки арманьяков, и Симон – Кожевник с его близкими соратниками были вздернуты без лишних церемоний.

Торговец так и не понял, почему в конце рассказа бледная светловолосая девушка, внимательно слушавшая его, вдруг, разразилась диким хохотом – таким, какой он надеялся никогда больше не услышать из уст смертного.

С этого дня Лоиз изменилась. Она согласилась прилично одеваться, только как вдова, во все черное, и хотя все еще носила пояс с шипами, но о затворничестве не говорила. В следующую пятницу она постилась весь день, а потом пошла в Нотр-Дам, где долго молилась перед Черной Мадонной, прежде чем обратиться к священнику с просьбой исповедовать ее. После этого она снова вернулась к нормальной жизни, если только так можно назвать череду эпитимий и обетов.

– Она скоро уйдет в монастырь, – говорила Сара, глубокомысленно кивая головой. – Она вернется к своей старой мечте.

Но она ошиблась. Лоиз не хотела идти в монастырь, так как, лишившись невинности, она не могла стать Христовой невестой. Она вернулась в лоно церкви, но все еще считала себя недостойной жить среди женщин, полностью посвятивших себя Богу. К сожалению, отвращение к себе Лоиз распространяла и на все человечество; среди соседей ее мрачность настолько же вызывала страх, насколько восхищала ее добродетель и примерная набожность.

Пока Лоиз заканчивала молитву, Катрин слегка зевнула и окинула взглядом церковь. Ее рассеянный взгляд остановился на высоком мужчине, стоявшем в том же проходе недалеко от нее. Мужчина молился с достоинством. Поднявшись с колен, он скрестил руки на груди. Его голова была гордо поднята, и глаза пристально смотрели на алтарь. Казалось, он разговаривал с Богом на равных. В нем не было и тени смирения, напротив, в его манерах было даже что-то вызывающее. Увидев его здесь в этот ранний час, Катрин очень удивилась. Мессир Гарэн де Брази – государственный казначей Бургундии, хранитель сокровищ герцогской короны и к тому же носитель титула Оруженосца монсеньора Филиппа, почетного титула, добавившего много блеска этому выдающемуся бюргеру, – был одним из богатейших людей Дижона. Как правило, он ходил к мессе только по воскресеньям и праздничным дням, и всегда с порядочной помпой и пышностью.

Катрин узнала казначея, так как видела его на улице несколько раз и как-то встретила его в лавке дяди, куда он зашел, чтобы купить ткани. Это был мужчина лет сорока, высокий и стройный, крепкого телосложения. Его лицо с классическими, как. на античных монетах, чертами было бы красивым, если бы не сардоническая отталкивающая гримаса, застывшая в уголках тонких губ, казавшихся на гладком, чисто выбритом лице шрамом от сабельного удара. Длинный конец его черного капюшона был пропущен под подбородком и заколот красивой золотой брошью, изображавшей святого Георгия. Этот убор не только закрывал его волосы, но и отбрасывал глубокую тень на бледное лицо. Было что-то зловещее в черной повязке, скрывавшей левый глаз мессира Гарэна. Этот глаз служил хозяину недолго. Хранитель казны потерял его в шестнадцать лет в битве при Никополисе во время безрассудного похода против турок, в котором он сопровождал Жана Бесстрашного, тогда графа Неверского. Юный оруженосец был захвачен в плен вместе со своим хозяином, и его верность в этот час великого испытания привела к богатству и титулам.

Как считали женщины Дижона, Гарэн де Брази был загадкой. Убежденные холостяк, он не замечал их; несмотря на многочисленность и бесстыдные авансы. Богатый, не лишенный обаяния, с хорошим положением при дворе и считавшийся одним из лучших умов, он был бы принят с распростертыми объятиями в любой богатой бюргерской семье или одним из менее знатных аристократических родов. Но он, казалось, не замечал посылаемых ему улыбок и продолжал жить один в своем великолепном городском особняке, окруженный слугами и ценной коллекцией произведений искусства.

Когда, наконец, Лоиз окончила молитву, Катрин поспешила за ней, так и не заметив, что единственный сверкающий глаз казначея остановился на ней. Покинув придел, женщины погрузились в темноту церкви, которая сгущалась по мере того, как они удалялись от сияния света, окружавшего Черную Мадонну. Они шли друг за другом, осторожно нащупывая дорогу, поскольку в те дни пол, постоянно раскапываемый для очередных похорон, таил массу неожиданностей: там были дыры и трещины, и люди часто подворачивали ноги.

Именно это и случилось с Катрин, когда она пробиралась за Лоиз. Желая подойти к чаше со святой водой, она споткнулась о разбитую плиту и со стоном упала на пол.

– Какая же ты неловкая, – выразила свое неудовольство Лоиз. – Неужели не видишь, куда идешь?

– Я ничего не вижу в этой темноте, – возмутилась Катрин. Она попыталась встать, но со слабым стоном опустилась снова на пол…

– Я не могу подняться, наверное, подвернула ногу. Помоги мне.

– Разрешите помочь вам, мадемуазель, – сказал глухой голос, который, казалось, раздался где-то высоко над головами девушек.

Она увидела высокую тень, склонившуюся над ней. Горячая сухая рука подхватила ее и ловко поставила на ноги, в то время как другая рука обвила талию..

– Обопритесь на меня, чтобы вам было удобно. Снаружи ожидают слуги. Они проводят вас домой.

Лоиз побежала вперед и открыла большую дверь храма, впустив внутрь ослепительный луч золотого света, пробившегося под массивный нависающий, портик. Катрин теперь смогла рассмотреть лицо мужчины, который вывел ее наружу.

– О мессир, – сказала она в замешательстве, – не стоит беспокоиться… Ноге уже лучше. Через несколько минут я смогу спокойно идти.

– Но я слышал, как вы сказали, что подвернули ногу?

– Сначала было очень больно, и я действительно подумала, что это так. Но сейчас боль проходит, благодарю, мессир.

В портике она высвободилась от руки, которая все еще поддерживала ее, и, слегка покраснев, неуверенно поклонилась Гарэну.

– Прошу прощения, что нарушила ваши молитвы, – сказала она. Что-то вроде улыбки промелькнуло на лице де Брази.

В ярком свете дня, с черной повязкой на глазу, де Брази имел довольно меланхоличный вид. Он был одет с головы до ног во все черное. Все это немного пугало.

– Вы ничего не нарушили, – возразил он. – Тем не менее на таком милом личике смущение выглядит очаровательно.

Это был скорее не комплимент, а искреннее подтверждение очевидного. Хранитель сокровищ короны слегка поклонился и пошел через площадь к ее дальнему углу, где стоял грум в красной с серебром ливрее, державший под уздцы вороного резвого коня. Катрин видела, как он легко вскочил в седло и поскакал в направлении улицы Кузнецов.

– Если ты перестанешь глупо улыбаться незнакомцам, – сказала Лоиз раздраженно, – то, может быть, мы и попадем домой. Ты ведь знаешь, мама ждет нас, да и дяде Матье надо помочь с расчетами.

Не проронив ни слова, Катрин последовала за сестрой. От церкви до улицы Гриффон, где дядя Матье Готрэн имел дом и лавку, было недалеко. Выходя из церкви, Катрин вытянула шею, чтобы лучше рассмотреть странную железную фигуру, расположенную высоко над фасадом церкви с ее искусно выделанными водостоками, украшенными причудливыми химерами. Она служила для отбивания часов на большом бронзовом колоколе. Эта железная фигура, известная каждому как Жакмар, была снята много лет назад герцогом Филиппом Смелым, дедом нынешнего герцога, со шпиля церкви Камбрэ, чтобы наказать жителей города за попытку мятежа. С тех пор Жакмар стал символом Дижона и одним из наиболее важных обитателей города. Катрин никогда не забывала дружески взглянуть на него в его маленькой башенке.

– Идешь ты или нет? опросила Лоиз нетерпеливо.

– Я следую за тобой.

Две молодые женщины шли друг за другом вдоль ограды герцогского дворца. Увидев шпиль дворцовой церкви, окруженный короной из золотых геральдических лилий, Лоиз благочестиво перекрестилась. Катрин сделала то же самое, и обе женщины свернули в узкую извилистую улицу Стекольщиков. Лоиз шла большими шагами и, казалось, была еще в худшем настроении, чем обычно. По-видимому, его испортила встреча с сиром де Брази. Кроме дяди Матье, которого мало беспокоило, какие чувства она испытывала к нему, Лоиз ненавидела и презирала мужчин, всех вместе и по отдельности.

Катрин, не желая раздражать ее еще больше, спешила за ней как только позволяла подвернутая нога, боль в которой ока ощущала при каждом шаге. Они прошли по короткой улице Обойщиков и свернули на улицу Гроффон, которая начиналась от нее. Немного погодя Катрин и ее сестра переступили порог лавки дяди Матье, расположенной под вывеской Святого Бонавентуры.

С тех самых пор, как она вернулась из Фландрии, Катрин угнетало странное чувство, как будто она жила в чужой, не подходящей ей коже. Ей было очень трудно вернуться к тихому семейному распорядку, который так любовно и бережно создавался годами. Она чувствовала какое-то неудобство в этом спокойном, уютном существовании среднего сословия, к которому она принадлежала по рождению.

И все же какой, в сущности, пустяк завертел колесо судьбы, выбил ее из спокойного однообразного семейного мирка в будущее, далекие горизонты которого были неясны и непредсказуемы. Та пощечина гентскому меховщику оказалась сигналом для вмешательства судьбы. Этот шлепок по лицу, с одной стороны, задержал их отъезд из Брюгге, а с другой – чуть было не бросил ее в объятия герцога Филиппа. Затем, в свою очередь, эта задержка привела к спасению раненого рыцаря. На миг Катрин показалось, что через широко распахнутые двери перед ней открылось ослепительное счастливое будущее, но затем, под звук другой пощечины, двери опять наглухо захлопнулись. От пощечины до пощечины колесо, казалось, совершило полный оборот, но Катрин знала – это только начало. Что-то скоро должно было произойти и изменить весь ход ее жизни.

Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было посмотреть на яркого попугая, дремавшего на золотой жердочке у окна в углу комнаты. Это была великолепная птица с синим оперением, тронутым алым цветом. Паж принес ее однажды утром с приветствием от герцога. Дядя Матье хотел тотчас отослать птицу обратно. Катрин усмехнулась, вспомнив сцену появления птицы и гневное изумление дяди, когда он оказался перед этим экзотическим существом, круглые глаза которого уставились на него далеко не доброжелательным взглядом. Узнав, что птица прислана в подарок Катрин самим герцогом, Матье побагровел от гнева.

– Монсеньор Филипп оказывает нам большую честь, – сказал он бесстрастному пажу, который стоял, ожидая, чтобы кто-нибудь освободил его от ноши, но моя племянница еще девица и не может принять такой дорогой подарок Трудно было высказаться иначе, чтобы не оскорбить герцога, но паж достаточно хорошо понял, что он хотел сказать.

– Я не могу вернуть Гедеона, – сказал он, – это было бы оскорблением для монсеньера.

– А как же я? – запротестовал Матье. – Монсеньор оскорбляет меня, считая, что моя племянница может принять знаки его внимания. Репутация девушки – хрупкая вещь.

Именно в этот момент Гедеон, которому стал надоедать этот разговор, вступил в дискуссию. Он открыл огромный красивый клюв, что в профиль сделало его отдаленно похожим на дядюшку Матье, и пронзительно закричал:» Да здравствует герцог! Да здравствует герцог!«

Матье был так потрясен, услышав, как птица говорит, что позволил пажу уйти, не делая больше попыток удержать его. Катрин, давясь от хохота, унесла попугая в свою комнату. Он все выкрикивал, во весь голос здравицы. С тех пор Гедеон стал баловнем семьи и доставлял наслаждение всем домочадцам, включая дядю Матье. Оба часами яростно спорили друг с другом.

Катрин расчесала волосы перед зеркалом и уже хотела спуститься вниз, как услышала стук копыт под окнами. Она подбежала к окну и выглянула. Улицы Дижона еще не были вымощены, и лошадь подняла густое облако пыли. Вскоре она узнала Гарэна де Брази, медленно ехавшего между рядами домов, где за окнами были видны снующие туда-сюда хозяйки. Едва она пришла в себя от удивления, как казначей посмотрел вверх и, поймав ее взгляд, степенно поклонился. Покраснев от смущения, она ответила ему и бросилась в дальний угол комнаты, не зная как расценить эту вторую встречу, последовавшую столь скоро за первой. Может, он приехал купить сукна? Но нет, стук копыт уже удалился. Смущенно расправив юбку из миндально-зеленого льна, украшенную поясом из белой ленты, она сбежала вниз к дяде.

Она нашла его в маленьком кабинете, где он держал свои счетные книги. С пером за ухом он сгорбился над черной дубовой конторкой; деловито занося цифры в огромный, обтянутый пергаментом гроссбух. За следующей дверью, в самой лавке, его помощники распаковывали большую партию товаров, прибывшую из Италии. Видя, что Матье очень занят, чтобы уделить ей внимание, она пошла помочь старому Пьеру убрать рулоны новых тканей. Здесь были парча из Милана и венецианский бархат. Катрин ничего так не любила, как перебирать эти прекрасные материи, предназначенные для знати или богатых бюргеров. Вряд ли она сможет когда-нибудь носить такие дорогие вещи. Но больше всего Катрин понравилась восхитительная бледно-розовая парча с затканным серебром узором в виде причудливых птиц.

– Правда, прекрасно? – воскликнула она, поднимая отрез перед собой. – Как бы я хотела носить это!

По мнению Пьера, ничто не могло быть достаточно хорошо для Катрин, и он посмотрел на нее со снисходительной улыбкой.

– Попроси мэтра Матье, – предложил он. – Он, может быть, и подарит его тебе. На твоем месте я бы попросил у него еще и вот это. В нем бы ты выглядела очень хорошо.

Он показал на отрез венецианского бархата с большими черными цветами на блестящем золотом поле, и Катрин только было с возгласом восхищения взяла его, как услышала ворчливый голос Матье.

– Оставь в покое товары! Они очень нежные и дорогие!

– О, я знаю, – сказала Катрин со вздохом, – но только здесь я могу потрогать такие вещи…

Она махнула рукой в сторону шкафов, полных аккуратных рулонов шелковых штофов, отрезов атласа ярких цветов и мягких бархатов. В других шкафах лежали большие штуки кружев, нежных и тонких, как паутина, вуали из Моссула, затканные цветочными узорами персидские шелка, легкая шуршащая тафта. Были там шерстяные сукна из Англии или Шампани, мягкие белые шерстяные ткани, сотканные женщинами Валансьена, тонкие флорентийские сукна, гладкие и блестящие, почти как атлас.

Матье проворно отобрал розовую парчу у племянницы и черный с золотом бархат у Пьера и сложил их на разостланный большой кусок плотной белой ткани, добавив хорошую подборку серебряного и золотого шитья и разноцветных атласов, полосатых, вышитых и гладких. Все это он отобрал из новой партии товаров.

– Все это уже продано, – пояснил он. – И должно быть отложено. Это заказ мессира де Брази, который пришлет за ним позднее. Что же касается тебя, моя девочка, иди и закончи подсчитывать недельную выручку. Я ухожу и хочу, чтобы к моему приходу все было готово. О, ты могла бы приготовить и счет для госпожи де Шатовилен, о котором она запрашивала! И проследи, чтобы отмерили бирюзовое полотно, которого ждет жена сира дю Тулонжона.

С сожалением Катрин вышла из лавки и заняла место в кабинете дяди. Эти тяжелые тома, полные римских цифр, доводили ее до слез, хотя она и находила некоторое удовольствие, читая о далеких местах, откуда поступали ткани, с их романтическими, будоражащими воображение названиями. Но после возвращения из Фландрии загорелое лицо так часто возникало перед ней, заслоняя огромные растрескавшиеся пожелтевшие страницы, что Катрин готова была расплакаться. То она думала о том, какая широкая пропасть лежит между оруженосцем дофина и племянницей дижонского суконщика, то вспоминала, как сильно Арно ненавидит и презирает ее; в довершение всего война развела их в противоположные лагери. Но в это утро Катрин не думала об Арно. Окунув перо в чернильницу, она серьезно принялась за работу. Все, о чем она размышляла в этот момент, была розовая парча, которую ей так хотелось иметь, да еще мучил вопрос, почему хранитель королевских сокровищ, который всегда одевался в черное, вдруг решил, что будет лучше выглядеть в розовом?

Несмотря на обещание скоро вернуться, дядя Матье отсутствовал весь день. Перед обедом он прислал сказать, что не сможет прийти домой, до ужина. Но подошел ужин, а он все не появлялся. Когда же он наконец вернулся, то позвал свою сестру Жанетт. Они ушли в большую комнату с высоким потолком и в течение часа просидели там запершись, никому ничего не объясняя.

Когда на следующий день Катрин открыла глаза, то увидела сидящую рядом Сару, которая ожидала ее пробуждения. Это ее очень удивило. Обычно ее будила Лоиз, бесцеремонно расталкивая, чтобы поднять к ранней утренней службе. Но сейчас ее не было видно, а солнце стояло высоко в небе.

– Сегодня очень важный день, моя козочка, – сказала цыганка, протягивая ей сорочку. – Ты должна быстро встать и одеться. Дядя и мать хотят поговорить с тобой.

– О чем? Ты знаешь?

– Да, я знаю, но обещала не говорить тебе. Катрин была заинтригована. Но она хорошо знала о еврей власти над старой подругой. Она начала обхаживать ее, чтобы выведать правду.

– Это что-нибудь приятное? Но ты же можешь мне сказать, понравится мне это или нет….

– Право, я не знаю. Это может бить и так и эдак. Почему бы не встать и не узнать самой?

Сара засуетилась, плеснула воды в таз для умывания и положила чистую салфетку. Катрин, пренебрегая сорочкой, которую ей протягивала Сара, соскочила с кровати в чем мать родила. В те времена люди спали раздетыми. Она не стыдилась Сары, которая была ей как вторая мать.

Статная цыганка нисколько не изменилась за прошедшие годы. Она была все еще хороша и смугла как прежде. Хоть ей было около сорока, в ее густых черных косах не было ни одного седого волоса. Она только чуточку пополнела – легкая жизнь в доме дяди Матье позволила ее гибкой, ладной фигуре обрасти небольшим слоем жирка. Но ее душа была свободна как всегда и так же независима. Иногда она исчезала на два-три дня, и никто, кроме, пожалуй, Барнаби, не мог догадаться, куда она уходила… Но он умел хранить тайну. А в том опасном и бурном мире, который он выбрал, пренебрегая просьбами Катрин, любой знал, как надо уметь держать язык за зубами.

Одеваясь и приводя себя в порядок с необычной поспешностью, Катрин, любившая обычно полежать и потянуть время, заметила, что Сара смотрит на нее задумчиво.

– В чем дело? Я плохо выгляжу?

– Плохо? Ты, наверное, напрашиваешься на комплимент! Ты прекрасно знаешь, что не можешь выглядеть плохо. Возможно, было бы лучше для тебя, если бы это было так. Не всегда хорошо для девушки быть такой красавицей. Я думала, что не многие мужчины, однажды увидев тебя, способны устоять перед тобой. Это так. И все же тот, кто создан для любви, может принести смерть и страдания…

– Что ты имеешь в виду?

Сара часто делала странные замечания и частенько отказывалась объяснить свои слова. Она просто негромко разговаривала сама с собой. Это и произошло сейчас.

– Ничего, – резко сказала она, подавая девушке зеленое платье, которое было на ней накануне. – Одевайся и ступай вниз.

Когда Сара вышла из комнаты, Катрин поспешно закончила умываться и одеваться, завязала косы лентой, подобранной к ее платью, и спустилась вниз, в большую комнату, где, как сказала Сара, дядя и мать собирались с ней поговорить.

Матье сидел на своем стуле серьезный и озабоченный. Жакетт, перебирая четки, сидела на скамейке напротив него. Оба молчали.

– Вот и я, – сказала Катрин. – Что случилось?

Оба посмотрели на нее так внимательно, как будто видели ее впервые.

Катрин заметила слезы на глазах матери и кинулась к ней. Опустившись перед ней на колени, она обняла ее за талию и прижалась щекой к ее груди.

– Мама… Ты плачешь? Что случилось?

– Ничего, ничего, дорогая. Произошло то, что может принести тебе большое счастье.

– Счастье?

– Да… может быть. Дядя тебе все объяснит.

Матье встал со стула и начал расхаживать взад и вперед по необъятной комнате, занимавшей большую часть второго этажа дома. Его шаги казались тяжелее, чем обычно, будто он пытался заставить себя решиться на что-то. Наконец он остановился перед ней и сказал:

– Ты помнишь те ткани, которые пришли вчера из Италии? Те, что тебе так понравились. Розовая парча…

– Да, – сказала Катрин. – Это те, которые заказал мессир де Брази.

– Вот-вот. Ну, если ты все еще хочешь, то они твои.

– Мои?

Что, дядя Матье внезапно сошел с ума? Почему такому важному человеку, как де Брази, пришло в голову сделать такой дорогой подарок племяннице своего поставщика? Катрин переводила взгляд с дяди на мать и оглядела комнату, будто разубеждая себя, что это не сон. Оба внимательно наблюдали за ней.

– Но… почему? спросила Катрин снова. Матье повернулся и подошел к окну, выглянул наружу, сорвал лист росшего в горшке на подоконнике базилика и вновь подошел к племяннице.

– Потому, что мессир Гарэн оказал нам честь: он просит твоей руки. Я был у него вчера, и он сделал предложение. Я должен сказать, что не вижу никаких возражений против этого. Как я уже сказал, это большая честь, возможно, немного неожиданная, но все равно большая честь.

– Ну, ну, – прервала Жакетт, – не пытайся повлиять на ребенка.

– Я и не пытаюсь, – сказал Матье раздраженно. – Я и сам-то не совсем уверен, что этот брак так уж нужен. По правде говоря, мне как-то не по себе от этого. Я только сказал, что это большая честь. И это чистая правда. Как ты думаешь, дитя мое?

Новость ошеломила девушку. В конце концов это было поразительно. Так внезапно, всего за один вчерашний день де Брази решил связать ее жизнь со своей. Она слишком любила во всем ясность, чтобы не задать Матье еще несколько вопросов.

– Почему мессир Гарэн решил жениться на мне?

– Очевидно, он полюбил тебя, – сказал Матье, пожимая плечами. – В этом нет ничего странного. Он сказал, что никогда не встречал более красивой девушки. И он прав – многие мужчины думают так же. Ну, что же я должен ответить ему?

Жакетт опять встряла в разговор:

– Не торопись, Матье! Все это потрясло бедное дитя! Ты должен дать ей время, чтобы свыкнуться с этой мыслью.

Свыкнуться? О, конечно, свыкнуться с этим будет не просто! Словно в зеркале, в памяти Катрин возник образ Гарэна де Брази, его холодное лицо, единственный глаз, строгие манеры. Он был подобен внезапно ожившей фигуре на гобелене. Но выйти замуж за фигуру на гобелене нельзя.

– Я высоко ценю оказанную мне честь, – ответила Катрин быстро. – Но мне хотелось бы, чтобы мессир де Брази знал – я не хочу выходить замуж. Дело в том, что я не люблю его… но об этом ему не надо говорить.

– Ты отказываешь ему?

Матье был поражен. Он ожидал, что Катрин удивится, не поверит, возможно, это событие взволнует ее. Предложение выйти замуж за такого богатого и могущественного человека должно было, несомненно, переполнить робкую девушку чувством умиления и восторга. Но от того, как это предложение было отвергнуто решительно и энергично, мог оторопеть кто угодно. Катрин, сидевшая сейчас около матери и державшая ее за руку, не казалась подавленной или сколько – нибудь встревоженной. Ее прекрасные глаза были спокойны и ясны, а голос ровен, даже когда она мягко возразила:

– Конечно, я отказываюсь! Я отказывала всем остальным, кто просил моей руки. Я не любила их. А мессира де Брази я люблю не более остальных и, само собой разумеется, отказываю ему.

Эта бесхитростная логика не произвела никакого впечатления на Матье: лицо его потемнело. Глубокая морщина между бровей стала еще глубже. Он подождал немного и добавил:

– Тебе не пришло в голову, что ты стала бы самой богатой дамой в Дижоне? Ты жила бы в великолепном доме, носила прекрасные одежды, о которых ты мечтаешь, драгоценности, достойные королевы, имела слуг. Ты была бы представлена ко двору.

– И, – перебила Катрин, – спала бы каждую ночь рядом с человеком, которого не люблю, который вызывает у меня отвращение. Нет, дядя, я не могу принять это предложение. Мой ответ – нет.

– К сожалению, – сказал Матье, не глядя на племянницу, – в этой ситуации у тебя нет выбора. Ты должна выйти замуж за мессира де Брази – это приказ.

– Приказ? Могу я спросить, но кого?

– Самого герцога. Читай…

Из ларца, стоявшего на столе, Матье Готрэн достал большой пергаментный свиток с гербом герцога и протянул его девушке.

– Гарэн де Брази дал его мне, когда формально просил твоей руки. К концу лета ты станешь госпожой де Брази.

Весь день Катрин провела, запершись в своей комнате. Никто ее не тревожил. После безумной, гневной вспышки, Ос которой она восприняла приказ герцога, дядя Матье велел оставить ее одну. Даже Сара исчезла в таинственное место, куда она время от времени уходила без предупреждения и объяснений. Катрин, в обществе одного только Гедеона, сидела на кровати, обхватив руками колени, и думала обо всем, что случилось. Попугай, возможно инстинктивно ощущая, что хозяйка расстроена, молчал. Полуприкрыв глаза и опустив голову на грудь, он дремал на своем месте и выглядел сверкающим разноцветным пятном на голой стене комнаты.

Ярость, которую она ощущала несколькими часами раньше, ослабла, но Катрин была все еще во власти мятежных дум. Она верила, что герцог о ней хорошего мнения и хочет ей добра, и тем не менее он совершил страшный, непостижимый поступок, отдав ее в жены Гарэну де Брази, которого она не только не любила, но и едва знала. И то, каким образом он это устроил, возмущало ее. Может, Филипп думал, что она его крепостная, которой он может распоряжаться как ему вздумается? Она даже не его подданная, и высказала это Матье.

– Монсеньор Филипп не мой сеньор. Я не обязана ему подчиняться и не буду!

– Это означало бы разорение для всех нас и тюрьму… А то и хуже… Ты забыла, что я подданный герцога. Ты – моя племянница и живешь под моей крышей. Поэтому и ты тоже, хочется тебе этого или нет, его вассал…

Это была правда. Рассерженная Катрин хорошо понимала это, но она не могла разрешить отдать себя, связанную по рукам и ногам, в руки казначея. Ее, Катрин, девушку, которая до сих пор успешно избегала мужских когтей и поклявшуюся, что так будет и дальше. Конечно, существовал Арно и ее встреча с ним, полная сладости и горечи. Но, видя, что счастье с ним отнято у нее навсегда, Катрин дала себе обет по возвращении из Фландрии не принадлежать никому, кроме пылкого и нежного мужчины, который так быстро овладел ее сердцем и чуть было не сделал то же самое с телом.

Другие мужчины прошли перед ее мысленным взором:

Гарэн с черной повязкой на глазу, молодой капитан де Руссе, так отчаянно добивавшийся ее любви, что готов был на любой риск. В какой-то момент Катрин подумала, а не бежать ли ей с молодым офицером. Она была уверена, что Жак ухватился бы за этот шанс, даже рискуя навлечь на себя гнев герцога. Это был бы верный путь спастись от де Брази. Но, оказавшись во власти де Руссе, она будет обязана даровать ему желанную награду, о которой он так страстно и безнадежно мечтал. У Катрин не было желания принадлежать ни де Брази, ни Руссе. В любом случае это означало отдать себя другому мужчине, а не Арно.

В этот момент перед ней возникло другое лицо – Барнаби! Умнейший человек в мире, умеющий всегда найти выход из трудных ситуаций! Разве не он вытащил ее из поверженного Парижа, спас Лоиз от Кабоша и благополучно провел их через всю страну, опустошенную войнами и кишащую ужасными шайками наемников и бандитов, в Дижон? Он был человеком, способным творить чудеса. Результатом долгих часов раздумий было решение – пойти к Барнаби. Не имело смысла ждать, когда он сам соберется навестить своих респектабельных буржуазных друзей. Нельзя было терять времени.

Они видели Барнаби в своем доме на улице Гриффон довольно редко именно потому, что здесь было слишком спокойно. Несмотря на свои преклонные годы, постаревший торговец фальшивыми реликвиями все еще хотел жить среди опасностей и риска. Ракушечник не собирался оставлять свой странный, тревожный, но такой яркий и полный красок мир. Он появлялся время от времени, неуклюжий, насмешливый, беспечный, носящий свои грязные лохмотья с королевским высокомерием. Прежде всего он протягивал свои длинные ноги к пылающему огню, затем, позже, под обильно накрытый стол. Матье, который любил его, сам не зная за что, никогда не забывал пригласить его к трапезе.

Барнаби обычно проводил несколько часов, дружески беседуя с Матье о том о сем. Он всегда знал, что и где в герцогстве произошло, и часто мог дать весьма полезные торговцу сведения, например, новости о прибытии корабля из Генуи или Венеции в Дамме или о появлении каравана русских торговцев мехами в Шало не. Он знал все дворцовые сплетни, имена любовниц герцога Филиппа и сколько раз на этой неделе вдовствующая герцогиня выходила из себя. Затем, ущипнув Катрин за щеку и важно раскланявшись с Жакетт и Лоиз, он уходил, чтобы вернуться к своему ночному образу жизни. Оба, Матье и Катрин, хорошо знали, что Барнаби был правой рукой зловещего Жако де ЛА-МЕРА – Короля Ракушек, но никто из них никогда не говорил об этом на людях, и когда однажды с острого языка Лоиз слетело несколько упоминаний о неподходящей профессии их друга, они тут же посоветовали ей попридержать язык за зубами.

К вечеру Жакетт, обеспокоенная молчанием Катрин и ее долгим уединением в комнате, принесла ей чашку супа, несколько ломтиков холодной говядины и кружку молока. Девушка ничего не ела с утра. Она поблагодарила мать и, чтобы сделать ей приятное, съела чуть-чуть супа, маленький кусочек мяса и выпила глоток молока, хотя у нее совсем не было аппетита. Ей стало лучше. Почти сразу же она почувствовала прилив бодрости; сознание прояснилось, и тело расслабилось.

– Ты не должна воспринимать это так тяжело, дорогая, – сказала Жакетт, улыбаясь ей. – Этот брак на самом деле не так уж плох, если подумать. Многие девушки позавидовали бы тебе, да и некоторые знатные дамы тоже. И может статься, что мессир Гарэн окажется значительно лучше при более близком знакомстве. Он выглядел неплохо. Очень может быть, что со временем ты полюбишь его и, что бы ни случилось, он будет баловать и ублажать тебя.

Глаза доброй женщины остановились на узле с блестящими тканями, которые Матье велел принести в комнату племянницы как заманчивое напоминание о прекрасном будущем, которое ожидает ее. Катрин пренебрежительно забросила его на сундук в самый дальний темный угол комнаты. Тон Жакетт, который был одновременно и робким и просящим, расстроил девушку, она вскочила и обняла мать.

– Не беспокойся обо мне, мама… Все будет хорошо, И, как ты говоришь, все, может быть, образуется само собой.

Не правильно истолковав смысл слов Катрин, успокоившаяся Жакетт вернулась на кухню и сказала брату, что ребенок стал более сговорчивым и больше не говорит» нет» так настойчиво и категорично.

Однако Катрин и не думала сдаваться. Она просто хотела рассеять материнские страхи и получить для себя свободу. После легкого ужина, ожидая темноты, она легла на кровать. Она слышала, как дядя Матье вышел, как делал это каждый вечер, чтобы передать ключи от ворот Святого Николая – охранять и содержать их в исправности было его обязанностью – коменданту или мэру города.

Вскоре она услышала, как он вернулся, задвинул засов на дверях, а затем, после удара колокола на колокольне Сен-Жан, раздался вечерний колокольный звон, возвестивший о том, что настала пора тушить огни. С этого момента улицы города переходили во власть проституток, воров, разбойников и всякого рода мошенников.

Катрин все еще лежала на кровати не двигаясь. Она слышала скрип ступеней лестницы, когда ее дядя поднимался спать, потом голос Лоиз, ругавшей служанку, и старика Пьера, ворчащего про себя, когда он карабкался наверх в мансарду. Мало-помалу дом погрузился в тишину. Сары все еще не было. Катрин знала, что она не вернется до рассвета, а скорее всего придет лишь на следующий день.

Когда единственным шумом в доме стало равномерное похрапывание дяди Матье, Катрин выскользнула из кровати, натянула коричневое платье, которое она выбрала специально для этой цели, заплела крепко волосы и закрыла их плотно прилегающим капюшоном, и, набросив на себя свободный плащ, полностью скрывавший ее фигуру, прокралась вниз по лестнице. Она по опыту знала, как ступать, чтобы не скрипели половицы, и как отодвинуть засов и повернуть ключи бесшумно. Отчасти в этом была заслуга и Сары, время от времени смазывающей их маслом. Через несколько минут Катрин была уже на улице.




Глава шестая. ТАВЕРНА ЖАКО ДЕ ЛА-МЕРА


Катрин была не из пугливых, да и ночь выдалась светлой. Небо было бархатно-черным с вкраплениями звезд, которые сияли так же ярко, как бриллианты на одеяниях Черной Мадонны. Тем не менее нужно было иметь смелость, чтобы идти в район города, пользующийся самой дурной репутацией, куда не смела ходить даже городская стража.

– Если когда-нибудь я понадоблюсь тебе, – сказал однажды по секрету Барнаби, – ты найдешь меня в публичном доме. Он принадлежит некоему Жако де ла-Меру, сержанту мэрии. Кроме того, он предводитель всех нас, нищих и бродяг. Я говорю это тебе потому, что знаю, ты не болтунья и, возможно, придет день, когда тебе понадобится моя помощь. Если меня там не будет, пошли кого-нибудь на постоялый двор у Садовых ворот, где время от времени я тоже бываю, хотя и не так часто.

Катрин понятия не имела, что такое публичный дом, пока однажды не упомянула об этом Саре. Цыганка считала, что нужно называть вещи своими именами и в воспитании молодых девушек правда в сто раз лучше, чем лицемерие.

– Публичный дом, – объяснила она, – дом, где глупые девушки продают мужчинам свои тела.

Тогда Катрин показалось, что она все поняла, но сейчас, прижимаясь к двуглавым домам на улице Гриффон, опять вспомнила о словах Сары. Она шла, прячась в густой тени под карнизами, избегая центра узкой, крутой улицы, где было больше света.

Достигнув площади Сен-Шапель, она собрала все свое мужество и перебежала до стоящего в центре креста, где остановилась, переводя дыхание. Крест бросал через площадь длинную тень; с одной его стороны стояла статуя святого Иоанна, с другой – Марии Магдалины. Их каменные лики застыли в вечном созерцании Мук Господних. Отдышавшись, Катрин, завернула за бастионы герцогского дворца. В тени его башен было безопаснее, но стоило быть настороже из-за стоящих на страже лучников, которых она угадывала по слабому блеску шлемов. Она пробежала по улице Кузнецов, где жалкие лачуги кузнецов издавали запах горящих дров, паленой кожи и оружейной смазки. Эта улица была Чрезвычайно узка и знаменита пожарами, часто занимавшимися здесь от жаркого пламени кузнечных горнов.

На пороге каждого дома стояло большое кожаное ведро для воды, на случай пожара. Катрин знала, но в спешке забыла о ведрах, споткнулась об одно, растянулась на земле и выругалась как солдат. Ругаться ей было несвойственно, но на этот раз она почувствовала, что это принесло ей облегчение.

В том месте, где узкая улочка выходила на Бург, самую большую и оживленную улицу города, она расширялась, образовав маленькую площадь, достаточную для размещения позорного столба. В этот час в колодках никого не было, но зрелище тем не менее было малоприятным. Катрин посмотрела в другую сторону и хотела было двинуться дальше, как почувствовала, что кто-то держит ее за край плаща, и закричала. Бесформенная тень появилась из-за угла, замычала, а затем разразилась смехом; две руки охватили ее под плащом за талию.

Катрин почти парализовало от страха, но у нее было развито чувство самозащиты. Извиваясь, как угорь, она выскользнула из грубых рук, которые старались удержать ее. Оставив плащ, она, не разбирая дороги, побежала, пытаясь унять ужас и не потерять головы. Она должна добраться до таверны Короля Ракушек!

Она чувствовала, что кто-то гнался за ней. Совсем близко она слышала глухой звук босых ног и тяжелое дыхание преследователя. Ночь становилась все темнее, и лабиринт улиц, через которые она бежала, погрузился в непроницаемый мрак. Она задыхалась от зловония, шедшего от открытых сточных канав, прелого мусора, гнилого мяса, и чувствовала тошноту. В те дни никто и не думал убирать помои и мусор, пока их не становилось так много, что невозможно было ходить. Тогда то, что не съели кошки и собаки, сбрасывалось в реки Ош или Сюэон.

В тени дверного проема зашевелилась груда тряпья, и Катрин с ужасом увидела, как еще одна тень с безумным хихиканьем рванулась за ней. Ее охватил невыразимый страх. Она боялась оглянуться и в отчаянии старалась бежать быстрее, но в спешке не видела куда. Споткнувшись о груду мусора, от которой исходил запах тухлой рыбы, она вскинула руки, чтобы удержаться на ногах, нащупала перед собой влажные камни стены и оперлась на них, почти теряя сознание от страха, бездыханная, закрыв глаза… Преследователи настигали ее…

Она почувствовала, как те же руки обхватили ее за талию. Они нетерпеливо ощупали ее. Должно быть, мужчина, от которого исходил запах кислятины, был очень высоким, потому что заслонял небо.

– Ну, – хрипло прошептал он ей на ухо, – куда это мы спешим? Куда мчимся в таком виде? На свидание к любовнику?

Как только мужчина заговорил, он перестал быть похожим на призрак, и это вернуло Катрин присутствие духа.

– Да, – заикаясь, тихо ответила она. – Именно свидание!

Свидание подождет, а я нет. Ты пахнешь юностью и чистотой. Ты лакомый кусочек! М-м, у тебя такая нежная кожа!

Чувствуя тошноту, Катрин беспомощно стояла, в то время как руки мужчины, ощупывая ее корсаж, остановились, дойдя до горла и плеч, как раз до того места, где кончался воротник. Зловонное дыхание отдавало дешевым вином и гнилыми зубами, а кожа была грубой, как будто обожженной. Его руки нащупали вырез на платье, уцепились за него и уже готовы были разодрать, когда скрипучий, шедший как будто из-под земли, голос гнусаво заговорил:

– Потише, приятель!.. Я тоже увидел ее, вспомни! Давай-ка по-честному!

Великан, державший Катрин, несколько ослабил объятия и удивленно повернулся. Груда тряпья, которую Катрин видела в дверях, стояла теперь позади него. Это был коротышка – оборванец, навертевший на себя множество тряпок. Катрин почувствовала, как мускулы нападавшего угрожающе напряглись. Он уже готов был нанести удар, когда услышал:

– Спокойней, Диманш-Мясник, остынь! Ты знаешь, что тебе будет от Жако де ла-Мера, если ему станет известно, что ты избил его лучшего друга. Давай-ка поделим девчонку… Держу пари, она лакомый кусочек! Ты же знаешь, я вижу в темноте, как кошка!

Нищий зарычал снова, но не протестовал, а только сильнее сжал свою пленницу, наконец проговорил;

– О, это ты, Жан-Толстосум? Уходи! Девушки не для таких, как ты!

Груде тряпья этот аргумент не показался убедительным. Снова прозвучал его скрипучий зловещий смех, напомнивший девушке скрежет ржавой цепи.

– Ты так думаешь? Пусть у меня болячки и горб, но в постели я не хуже других… Веди девчонку в дом с коньком на крыше, там на крыльце и платье снимем… Жако де ла-Мер всегда говорит, что ты ничего не сможешь сказать о девушке, пока не разденешь ее донага… Пошли.

В его голосе появились повелительные нотки человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись. И тот, кого звали Диманш-Мясник, долго бы сопротивлялся, но, к счастью, Жеан – Толстосум повторил имя Короля Ракушек дважды, и это имя вывело Катрин из оцепенения. Она решила пустить в ход козыри. Хуже того, что ожидало ее от этих чудовищ, уже быть не могло.

– Вы говорите о Жако де ла-Мере, – сказала она как можно увереннее, – так вот, именно к нему я и иду, вы.. задерживаете меня.

В ту же минуту лапа гиганта ослабла, а коротышка подошел поближе, чтобы лучше разглядеть Катрин. Поразительно сильным для скрюченного человека рывком он освободил ее из рук Диманша.

– Что тебе надо от Жако? Ты не похожа на его девушек. Они все сейчас за работой.

– Мне нужно его увидеть, – закричала Катрин почти рыдая. – Это очень важно! Если вы его люди, то должны отвести меня к нему.

Наступила минутная тишина. Затем Жеан-Толстосум печально вздохнул.

– Это меняет дело, – сказал он. – Если ты идешь к Жако, мы не можем задерживать тебя Доадно! Идем, Диманш, возьми себя в руки. Мы должны проводить эту маленькую девственницу… ты ведь девственница? Всегда отличишь… Если это не так, разве ты устроила бы такой шум из – за того, что двое здоровых нищих хотели немного развлечься с тобой.

Слишком потрясенная, чтобы вступать в разговоры, Катрин пошла между мужчинами, которые по-прежнему были для нее безликими тенями. Она смутно понимала, что. во всяком случае до дома их предводителя ничто ей не угрожало, а эти два грабителя стали ее телохранителями. Огромная тень великана сопровождала ее с одной стороны, а второй человек, спотыкаясь о неровные булыжники, тяжело хромал с другой.

Улочка, зажатая между двумя рядами домов, спускалась вниз и переходила в некое подобие туннеля между двумя садами с высокими стенами. Вдалеке показалось фантастическое строение, которое, как оказалось, когда они подошли ближе, образовывали два полуразвалившихся дома. Сквозь ставни был виден свет. До нее донесся женский голос, который пел или, скорее, монотонно проговаривал нараспев странную погребальную песню на чужом языке.

По мере приближения к дому песня становилась все яснее. Временами голос певицы поднимался до невыносимо высокой ноты и долго держал ее, прежде чем снова подхватить странную грубую мелодию. Катрин услышала, как Жеан-Толстосум засмеялся своим особым скрипучим смешком:

– Ха, ха!.. Жако устроил вечеринку… хорошо! Когда они подошли к дому, от двери отделилась фигура. Катрин увидела блеск лезвия топора.

– Пароль, – произнес грубый голос.

– Стойкий, – сказал Жеан-Толстосум.

Заходите…

Дверь распахнулась, открывая вход в знаменитую таверну Жако де ла-Мера – место встречи преступного мира Дижона. Добропорядочные горожане говорили об этом месте шепотом, осеняя себя в суеверном ужасе крестным знамением. Трудно было понять, почему начальник городской стражи разрешил существование этого рассадника зла.

Любая уважаемая дама Дижона упала бы в обморок, узнав, что ее драгоценный супруг иногда проскальзывает в запрещенный дом, чтобы купить ласки какой-нибудь красивой девки. Жако знал, как подбирать девушек, и его заведение могло соперничать с самыми знаменитыми публичными домами. Как хороший делец, он знал, что прежде всего клиент должен получить удовольствие…

Сперва Катрин увидела только калейдоскоп ярких красок. Со всех сторон несся галдеж, смех, музыка, но все это стихло, так как посетители, в изумлении раскрыв рты, уставились на странную картину – прекрасная девушка с бледным лицом и растрепанными волосами и два стоящих по бокам зловещих спутника. Между тем Катрин вглядывалась в это огромное с низкими сводами помещение, в которое надо было спускаться на несколько ступенек. В углу комнаты был огромный очаг, в котором медленно вращались на вертелах три барана. Повсюду стояли скамьи и большие деревянные столы с пятнами грязи. В дальнем конце комнаты была деревянная винтовая лестница, ведущая на крышу.

Все было забито народом. Здесь собрались пропойцы: солдаты и круглоглазые юнцы, студенты и подмастерья, которые пришли в таверну познакомиться с темной стороной жизни. Две старухи следили за приготовлением пищи. На коленях у клиентов и даже прямо на столах – среди луж разлитого вина и оловянных кружек – сидели молодые блудницы – у многих полурасстегнуты корсажи, а некоторые и совершенно голые. В темноте и дыме их тела, казалось, излучали слабое сияние. Свет от свечей и блики огня мерцали на бледной атласистой коже женщин и на рубиново-красных лицах пьяных мужчин.

Минутное удивление, вызванное ее появлением, прошло. Прежде чем Катрин со своим эскортом достигла нижней ступеньки, вакханалия опять вошла в свое русло. Снова начались пляски и крики. Девица со смуглым телом и огромным бюстом забралась на стол и пустилась в пляс, непристойно корчась и извиваясь среди жадно протянутых рук. В этот ужасный момент Катрин подумала, что попала в ад, и зажмурилась.

Перед ее глазами прошли воспоминания о таких же сценах. Это были оргии, которые он видела во Дворе Чудес, прячась в старой лачуге Барнаби. Тогда она была ребенком, и такие сцены только удивляли и смутно волновали ее. Но сейчас она была потрясена и с отвращением почувствовала, что они возбуждали в ней странное желание.

Женщина, которая пела до этого, затянула новую песню, и при хриплом, низком звуке ее голоса Катрин снова широко открыла глаза. Эта женщина, одетая в огненное атласное платье, с золотыми блестками в волосах, сидела, окруженная толпой мужчин, в дальнем конце комнаты. Ей аккомпанировал склонившийся над ней лютнист. Она пела с закрытыми глазами, обхватив руками колени. Катрин вздрогнула от удивления, узнав ее. Действительно, в эту ночь она сделала много открытий. Женщина была Сара.

Она не заметила Катрин, но если бы даже и заметила, то вряд ли что изменилось бы, так как она была пьяна. Но не вином, а совсем другим опьянением. Глоток же вина был только проводником, с которым цыганка могла покинуть этот мир повседневности и вернуться душой к далекой дикой жизни в таборе. Катрин слушала с восторгом. Сара часто напевала ей колыбельные песни, особенно в начале их переселения в Бургундию, но никогда ее голос не был таким хрипло-страстным и таким невыносимо печальным…

Катрин видела перед собой не погруженную в транс женщину, а молодую дикарку прежних дней, дитя, родившееся в караване кочевников, по пути из далекой Азии. Только черты лица напоминали ее компаньонку и друга. Она не удивилась, открыв секрет периодических исчезновений Сары, не потрясло ее и то, что она нашла ее в этом непристойном месте, где та укрощала людей Жако-этих грубых животных с человеческими лицами – волшебством своего голоса.

Мужская фигура возникла между ней и певицей. Это был высокий бледный человек, такой белолицый, будто кожа его обесцветилась от долгого пребывания под водой. Однажды, много лет назад, Катрин видела утопленника, вытащенного из Оша. Незнакомец, появившийся перед ней, выглядел так же, и это впечатление усиливали тусклые зеленоватые глаза. Тяжелые, опущенные, как у черепахи, веки прикрывали эти внушающие тревогу и страх глаза. Короткая, просторная, мышиного цвета одежда болталась вокруг его костлявого тела, на котором кожа висела, будто сырая тряпка. Его замедленные жесты лунатика усиливали впечатление призрака.

– Кто это? спросил он, указывая белым костлявым. пальцем на Катрин.

Внешность Диманша-Мясника ненамного выиграла от света свечи, которая осветила лицо в оспинах и красный рубец от клейма палача на щеке.

– Дикая козочка, которую мы нашли на улице. Она говорит, что хочет видеть тебя. Жако, – ответил он. Длинные извилистые бесцветные губы Короля Ракушек вытянулись еще больше в гримасу, которую можно было бы назвать улыбкой. Он потрепал Катрин за подбородок.

– Хорошенькая! – одобрительно воскликнул он. – Неужели моя репутация сердцееда привела тебя сюда, моя прелесть?

– Нет, – ответила Катрин твердо. Постепенно выдержка и спокойствие вернулись к ней. – Я здесь потому, что мне нужно увидеть Барнаби. Он сказал, что если он мне когда-нибудь понадобится, то я смогу найти его у тебя. А он мне сейчас нужен!

Неприятный блеск, на мгновение появившийся в глазах Жако, погас, как только опустились его тяжелые веки. Безобразный, скрюченный маленький Жеан-Толстосум, сняв рваную фетровую шляпу и поправив рыжие спутанные волосы, бросил быстрый взгляд на Катрин.

– Теперь я знаю, кто ты… Ты племянница этого осла Матье Готрэна, прекрасная Катрин… чистейшая девственница во всей Бургундии! Теперь я не жалею, что ты выскользнула из моих рук, потому что ты предназначена для более великого человека, чем я. Если бы я тронул тебя, я рисковал бы шеей…

Выразительный жест сопровождал последние слова маленького человечка. Катрин с удивлением отметила, что несмотря на нервный тик, который исказил его лицо, оно имело тонкие черты и красивые глаза.

– Рисковал шеей? – спросила она с неподдельным удивлением. – Почему?

– Потому, что герцог хочет оставить тебя для себя, и ты будешь принадлежать ему. И все же, хотя это и ясно, как божий день, надо было мне, пожалуй, уступить своим желаниям. Сначала ты, потом виселица! Чудесный способ укоротить жизнь! Но ты, право, стоишь того!

Жако де ла-Мер счел, что разговор затягивается. Его рука медленно опустилась на плечо Катрин.

– Если ты хочешь увидеть Барнаби, поднимись по лестнице. Он на чердаке, на самом верху дома. Лежит в постели после падения на Гентской дороге три дня назад. Тебе будет нелегко с ним говорить, так как он, должно быть, мертвецки пьян. Вино – единственное лекарство, в которое он верит.

Следуя указанию руки хозяина дома, Катрин стала подниматься по лестнице. Проходя мимо Сары, она задела цыганку своим платьем, но глаза той были закрыты, и она пела. Исторгая песню из глубин сердца, погрузившись в свои внутренний мир, за тысячи миль от воровского притона.

Чердак был закрыт шаткой дверью из грубых досок. Сквозь нее пробивался свет свечей. Катрин без труда открыла дверь: достаточно было просто толкнуть ее, – но проем был настолько низким, что нужно было согнуться почти вдвое, чтобы пройти. Она очутилась в темной, без окон комнате под круглыми скатами крыши. Соломенный тюфяк был брошен под массивной балкой, и на нем лежал Барнаби. Рядом с ним стоял кувшин с вином, в оловянной плошке трещала неприятно пахнущая сальная свеча. Лицо Барнаби раскраснелось, но он не был пьян. С удивлением он смотрел на Катрин.

– Ты? Что ты здесь делаешь… моя голубка? И в такое время ночи?

Он приподнялся и целомудренно натянул рваную рубашку на грудь, покрытую седыми волосами.

– Барнаби, мне нужна твоя помощь, поэтому я и нашла тебя, как ты мне велел, – сказала Катрин, садясь в ногах Барнаби на матрац, сквозь дыры которого торчала солома. – Ты ранен? – спросила она, глядя на грязную повязку у него на лбу, запачканную бальзамом и пятнами крови.

Он безразлично пожал плечами.

– Пустяки. Один грубиян стукнул меня лопатой, потому что я хотел пересчитать его сбережения. Уже почти зажило.

– Ты никогда не изменишься! – воскликнула со вздохом Катрин. Она не возмутилась и не удивилась признанию. Возможно, веселый блеск в глазах друга делал все его слова вполне безобидными и даже забавными. Для Катрин не имело значения то, что Барнаби был вором, если не сказать хуже. Он был ее другом, и это главное. Он мог делать все, что заблагорассудится. Однако, чтобы успокоить свою совесть, она попыталась предостеречь его:

– Если ты не будешь осторожным, то однажды попадешь с петлей на шее на Моримон к мэтру Бленьи.

Беззаботно махнув рукой, Барнаби отогнал эту неприятную картину. Он сделал большой глоток вина, поставил кувшин, вытер рот рукавом и поуютнее зарылся в свое тряпье.

– Ну, а теперь – выкладывай… скажи, что привело тебя сюда? Хотя я думаю, что и так знаю!

– Знаешь? – спросила Катрин с искренним удивлением.

– Я знаю вот что. Герцог Филипп приказал тебе выйти замуж за Гарэна де Брази. И для того, чтобы уговорить этого богатого господина взять в жены племянницу некоего Матье Готрэна, торговца, он дал за тобой большое приданое. Герцог Филипп всегда знает, чего хочет…

Выразительные глаза Катрин округлились и стали как блюдца. У Барнаби была манера налагать все сухо, как само собой разумеющееся, как будто для нищего было совершенно естественным знать, что происходит в королевском дворце.

– Откуда ты это знаешь? – спросила она, заикаясь.

– Знаю, и все. И еще. Ты должна понимать, что если герцог и хочет выдать тебя замуж, то только потому, что в таком городе, как наш, где буржуа имеют власть, лучше, чтобы его любовница была замужняя женщина, а не девушка. Герцог благоразумный человек и всегда знает, как повернуть ситуацию в свою пользу.

– Я не понимаю только одного, – произнесла Катрин, – мессир де Брази не похож на человека, который добровольно станет рогоносцем.

Это была истинная правда, и Барнаби поразился ее логике. Он почесал голову и скривился.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, и, по правде говоря, не знаю, почему он выбрал своего казначея, а не кого-нибудь другого. Может быть, потому, что он не женат. Гарэн де Брази во всех отношениях подходящий человек, но им необыкновенно трудно управлять. Возможно, герцог среди своих приближенных никого больше и не нашел. Одно ясно – он хочет в результате этой свадьбы ввести тебя в круг придворных. Я полагаю, ты согласилась. От таких предложений не отказываются.

– Ты ошибаешься… Я отказалась.

Подробно и спокойно Катрин описала старому другу свои приключения во Фландрии. Понимая, что сейчас нельзя ничего утаивать, она рассказала все, что произошло: как она встретила Арно де Монсальви, как, увидев в нем воплощение дорогого ей образа, она влюбилась в него с первого взгляда и как громкие призывы Матье вырвали ее из его объятий, когда она уже была готова отдаться ему. Она говорила и говорила, свободно и без смущения, совершенно искренне и откровенно, не опуская ничего. Сидя на матраце. обхватив колени руками, глядя в темноту чердака, она, казалось, рассказывала чудесную любовную историю. Барнаби затаил дыхание, боясь нарушить очарование. Он понял, что на какое-то время Катрин забыла, где она.

Когда девушка остановилась, воцарилось молчание. Катрин перевела взгляд на старого друга: он размышлял, опустив голову на грудь.

– Если я правильно понял, – наконец сказал он, – ты отказала Гарэну де Брази потому, что хочешь остаться чистой и нетронутой для того молодого человека, который ненавидит и презирает тебя и не убил только потому, что ты. женщина… или, вероятнее всего, из-за того, что он был ранен и не знал, как выбраться из такого места, как эта гостиница, где вы остановились. Не кажется ли тебе, что у тебя немного помутилось в голове?

– Помутилось или нет, – коротко ответила Катрин, – но дела обстоят именно так. Я не хочу принадлежать никому другому.

– Хотел бы я услышать, как ты скажешь это герцогу, – усмехнулся Барнаби. – Интересно, что он подумает? Между прочим, как ты собираешься отделаться от Гарэна? Он слишком преданный слуга герцога, чтобы от него было легко избавиться, да и ты слишком уж хороша, и вряд ли он откажется от борьбы за тебя. Если ты откажешься, ты навлечешь на свою голову, да и на своих родственников, гнев герцога. А у нашего герцога не мягкий нрав. Что тогда?

– Вот за этим я и пришла к тебе…

Катрин встала, потянулась, почувствовав от долгого сидения судорогу. Ее стройная фигура в розовом пляшущем свете свечи казалась выше. Распустившиеся волосы создавали сияние вокруг нее, и внезапно сердце старика болезненно сжалось.

Девушка была ослепительно красива, и Барнаби, более встревоженный за нее, чем ему хотелось признать, подумал, что она была именно из тех редких женщин, из-за которых начинались войны, а мужчины убивали друг друга. Они редко приносили счастье тем, кто любил их. Любые крайности опасны. Совершенство никогда не доводит до добра.

Он осушил кувшин вина и отбросил его в сторону. Кувшин разбился, и несколько осколков отлетели в сторону.

– Что я должен сделать? – тихо спросил он.

– Я хочу, чтобы ты расстроил эту свадьбу. Я знаю, у тебя есть разные способы… и нужные люди. Должен же быть какой-то способ избежать замужества, не прибегая к моему прямому отказу и не вынуждая Гарэна де Брази пойти против воли своего господина.

– Этого он не собирается делать в любом случае, дорогая. Я вижу только один выход. Для тебя или Гарэна. Я думаю, ты не готова умереть, не так ли?

Катрин молча кивнула, рассматривая свои пыльные туфли. Барнаби правильно понял это молчание.

– Тогда остается он! Не так ли? Чтобы сохранить верность какому-то глупому любовному увлечению, ты хладнокровно посылаешь человека на смерть… И, возможно, не одного. Ты ведь не думаешь, что, окажись казначей мертвым, прево герцога будет сидеть сложа руки?

Слова Барнаби, проникая как нож хирурга, безжалостно ранили сердце девушки. Он заставил ее ясно увидеть и себя и двигающие ею мотивы. Она устыдилась того, что увидела. То, что этой странной ночью открылось в тайниках ее души, ужасало. Тем не менее, если смерть Гарэна была единственным, что могло спасти ее от замужества, которое повергало ее в ужас, она готова была принять ее с холодным сердцем. Она высказала это Барнаби, и ее ледяная решимость поразила старого человека.

– Я не хочу принадлежать этому человеку. Делай что хочешь, но освободи меня от него.

Плотная и твердая, как земля, тишина нависла над полной решимости девушкой и нищим, пораженным тем, что он обнаружил в ее душе. На самом деле Барнаби почувствовал, что стал ближе к ней и мог лучше понимать ее. Эта девушка была как бы его собственной дочерью, а не отпрыском поколений тружеников. Как могли достойный Гоше и его благочестивая жена Жакетт дать жизнь этому зверенышу в юбке? Барнаби внутренне рассмеялся, представив их ужас, если бы они знали. Наконец он улыбнулся.

– Я подумаю, что можно сделать, – сказал он. – А теперь иди домой. С тобой ничего не случилось по пути сюда?

Как можно короче Катрин описала свою встречу с Диманшем-Мясником и Жеаном-Толстосумом и как она в конце концов заставила их освободить ее.

– Похоже, они превосходные телохранители, – одобрил Барнаби. – Я скажу, чтобы они проводили тебя домой. Не беспокойся. Теперь ты можешь им довериться, раз я сам сделаю их твоими ангелами-хранителями.

Через несколько минут Катрин, с теми же головорезами по бокам, покинула таверну Жако. Сара спала на тех же ступеньках. Обратный путь оказался столь же мирным, насколько богатым событиями было ее путешествие сюда.

Как только появлялась очередная зловещая фигура, кто-нибудь из охраны бормотал несколько слов на непонятном жаргоне, и фигура тут же растворялась в темноте.

Поднимался ветер, и буря уже готова была разразиться, когда нищие распрощались со своей протеже на углу улицы Гриффон. Отсюда был уже виден дом Матье, и Катрин больше не боялась. Больше того, она так подружилась со своими свирепыми провожатыми, что распрощалась с ними весьма любезно. Жеан-Толстосум говорил за двоих. Похоже, он в этой странной команде был мозгом, а Диманш – грубой силой.

– Обычно я собираю милостыню у дверей церкви Святого Бенедикта, – сказал он. – Если я тебе буду нужен, ты меня всегда найдешь там. Ты друг Барнаби, и если хочешь, можешь стать и моим.

Во время этой маленькой речи его грубый, скрипучий голос приобрел странно нежные нотки, и это окончательно зачеркнуло плохие воспоминания об их первой ночной встрече. Она знала, что предложение дружбы, идущее от нищего, искренне, так как ничто не заставляет его это делать, так же как нельзя легкомысленно относиться и к его угрозам.

Входная дверь лишь слегка заскрипела, когда Катрин открывала ее. Бесшумно она взбежала наверх и легла в постель. Дядя Матье продолжал храпеть.

Чтобы выспаться, остаток ночи оказался слишком коротким. Катрин не слышала, как звон на Нотр-Дам оповестил об окончании комендантского часа, и никак не прореагировала, когда Лоиз начала грубо трясти ее, чтобы поднять к мессе. В конце концов Лоиз в ярости ушла, пораженная крепким сном сестры, предрекая ей осуждение на вечные муки. Катрин, забывшая обо всем, кроме мягкой подушки, снова погрузилась в сон.

Около девяти часов она наконец спустилась в кухню. Атмосфера там была грозной.

Жакетт на столе возле очага утюгом, в который она время от времени подкладывала горячие угли, гладила семейное белье. Под белокурыми прядями волос на лбу у нее выступили капельки пота; она поджимала губы. Это было знакомо Катрин: что-то расстроило мать. Она кипела внутри. То, как она двигала утюгом по льняной простыне, говорило, что она едва сдерживается. Лоиз сидела около окна, отвернувшись от нее. Она, сидя у прялки и накручивая нить на веретено, тоже молчала. Ее тонкие пальцы быстро ссучивали лен, и нить ложилась ровно. По выражению ее лица Катрин поняла, что они поссорились.

Она о удивлением отметила, что Сара вернулась домой. Должно быть, цыганка пришла на рассвете. Одетая в обычное темно-синее бумазейное платье с белым передником, повязанным вокруг талии, она чистила на суп огромную корзину брюссельской капусты. Только она повернула голову, когда Катрин вошла в комнату, и многозначительно ей подмигнула. Страстная дикарка прошлой ночи снова спряталась глубоко в этой странной женщине, и ни следа ее не осталось на знакомом лице. Лоиз тоже заметила, как вошла сестра, и злобно зашептала:

– Кланяйтесь, рабы, вот и ее высочество, могущественная госпожа де Брази соизволила покинуть покои, чтобы полюбоваться своими судомойками.

– Попридержи язык, Лоиз, – холодно сказала Жакетт. – Оставь сестру в покое.

Но этого было мало, чтобы заставить Лоиз замолчать, если она решила высказаться. Отложив веретено, она вскочила и остановилась, уперев руки в бока, перед сестрой. Ее губы неприятно скривились.

– Мы слишком горды, чтобы подниматься на заре, ? Домашняя работа, утренняя месса – для бедных людей, вроде меня и матери. А ты корчишь из себя принцессу, воображая, что уже вышла замуж за своего одноглазого казначея.

Жакетт сердито бросила утюг на подставку. Она покраснела до корней все еще белокурых волос. Но Катрин вмешалась до того, как та включилась в перебранку.

– Я плохо спала, – сказала она, пожимая плечами. – Просто я немного дольше поспала, вот и все. Это не преступление. Я поработаю подольше сегодня вечером, чтобы успеть все сделать.

Повернувшись спиной к Лоиз, свирепое лицо которой расстроило ее, Катрин обняла мать и наклонилась поднять утюг, который та бросила. Она уже собиралась наполнить его углями, как Жакетт заговорила:

– Нет, Катиш… ты не будешь больше делать черную работу. Твой жених этого не желает. Ты должна учиться, как вести себя в твоем новом положении, и на это осталось мало времени.

Катрин мгновенно вспылила:

– Что ты имеешь в виду? Мой жених? Я еще не приняла его предложения. Более того, если он так хочет жениться на мне, он должен принимать меня такой, какая я есть.

У тебя нет выбора, моя дорогая. Сегодня утром приходил паж от вдовствующей герцогини. Ты должна покинуть наш дом до свадьбы и перейти жить к госпоже де Шандивер, которая замужем за герцогским камергером. Она подготовит тебя, чтобы ты могла занять свое место при дворе, обучит хорошим манерам и дворцовым обычаям.

По мере того как говорила мать, в Катрин росла злость. Покрасневшие глаза Жакетт выдавали ее горе, а решительный тон только подливал масла в огонь.

– Ни слова больше, мама. Если мессир де Брази хочет жениться на мне, я не могу помешать ему, так как это приказ монсеньора Филиппа. Но никто не заставит меня покинуть мою семью и жить с чужими людьми в чужом мне доме, где на меня будут смотреть свысока. Я категорически отказываюсь.

Ехидная усмешка Лоиз оказалась последней каплей для Катрин. В ярости она повернулась к ней.

– Перестань смеяться, как идиотка. Если хочешь знать, сама мысль о замужестве мне отвратительна, и единственная причина, по которой я принимаю предложение, – это необходимость избежать последствий отказа. Если бы я думала только о себе, я бы уже давно пересекла границу Бургундии и отправилась в Париж… в наш дом.

Отпор сестре грозил перейти в рукопашную, так как Лоиз продолжала противно смеяться, если бы Сара не встала между ними. Она обняла Катрин за плечи и увела от сестры.

– Успокойся! Послушайся матери, дитя. Она совершенно права. Таким поведением ты еще больше ее расстраиваешь.

Жакетт, припав к очагу, рыдала, закрыв голову передником. Катрин не могла вынести слез матери и подбежала к ней.

– Не плачь, пожалуйста, мама. Я сделаю, как ты захочешь. Но ты не можешь заставить меня уйти из дома и поселиться с незнакомыми людьми…

Последние слова прозвучали как мольба и вопрос. Крупные слезы покатились по щекам Катрин, и она прижалась лицом к шее матери. Жакетт вытерла ей глаза и нежно погладила золотистые косы младшей дочери.

– Ты пойдешь к госпоже де Шандивер ради меня, Катрин. Видишь ли, как только будет сделано оглашение, мессир де Брази захочет навещать тебя каждый день, ухаживать за тобой, как положено. Он не сможет приходить сюда. Дом не достоин его. Это будет его смущать.

– Надо же, – горько сказала Катрин. – Он всегда может остаться дома.

– Ну, ну, перестань!.. Это будет его смущать, как я тебе сказала, а меня еще больше! Госпожа де Шандивер, я слышала, пожилая и добрая женщина, тебе будет хорошо с ней. Ты научишься подобающим манерам. И, кроме того, – добавила Жакетт печально, с вымученной улыбкой, – ты все равно скоро покинешь этот дом и перейдешь к мужу. Это будет как бы промежуточная ступень, и ты уже не будешь теряться в доме Гарэна де Брази. В любом случае, ничто не помешает тебе приходить сюда, когда захочешь.

Катрин слушала в отчаянии, как мать повторяет это, словно заученный урок. Наверно, дядюшка Матье часами убеждал ее, чтобы довести до состояния такой безнадежной покорности. Бесполезно было спорить с Жакетт, когда она находилась в таком состоянии. И если бы Барнаби помог ей, как она надеялась, все скоро стало бы дурным сном. Она отступила.

– Ну, хорошо, я пойду к госпоже де Шандивер. При одном условии…

– При каком? – спросила Жакетт, не зная, радоваться или печалиться по поводу того, что дочь так быстро сдалась..

– Со мной пойдет Сара.

Когда, наконец, вечером Катрин осталась наедине с Сарой, то решила от слов перейти к делу. Времени для секретов и недомолвок больше не оставалось, так как на следующий день они должны были переехать в прекрасный особняк, где жила их будущая хозяйка.

Не теряя времени, Катрин рассказала Саре о путешествии прошлой ночью. Сара и бровью не повела, узнав о том, что раскрыт секрет ее исчезновений. Она даже слегка улыбнулась, так как по голосу девушки поняла, что та не только не обвиняет ее, но даже сочувствует.

– Почему ты говоришь мне об этом сегодня? – спросила она.

– Я хочу, чтобы ты сходила к Жако и отнесла письмо Барнаби.

Сара была не из тех, кто спорит или удивляется. Она просто достала из сундука темный плащ и накинула на себя.

– Dame!3 воскликнула она.

Катрин торопливо набросала несколько слов, внимательно их перечитала и посыпала песком чернила.

«Поторопись, – написала она Барнаби. – Ты единственный, кто может мне помочь, и ты знаешь, как я ненавижу того, о ком мы говорили…»

Довольная запиской, она протянула сложенную бумажку Саре.

– Вот, – произнесла она. – Поспеши.

– Барнаби получит твое письмо через четверть часа.

Оставь дверь открытой.

Сара бесшумно, как тень, выскользнула из комнаты, и как ни прислушивалась Катрин, она не могла услышать ни ее шагов, ни стука двери. Цыганка как будто растворилась в воздухе.

Гедеон сидел на жердочке, спрятав голову на груди, и дремал, закрыв один глаз. Он следил за хозяйкой, занятой своими делами в столь непривычное для этого время. Она вытаскивала платья из сундуков, прикидывала их на себя, бросая одни на пол, а другие откладывая на кровать.

Эта непривычная суета настроила птицу на ее обычные трюки, так как по всему было видно, что спать еще рано. Гедеон встрепенулся, распушил сверкающее оперенье, вытянул шею и прокричал:

– Храни Господь герцога!

Но повторить свой крик он не смог – одно из платьев, брошенное Катрин, ослепив, накрыло его.

– Пусть герцог убирается к черту, и ты вместе с ним! – закричала девушка сердито.

Сара вернулась около полуночи. Катрин, ожидая ее, сидела на кровати, потушив все свечи.

– Ну? – только и спросила она.

– Барнаби говорит, что все идет хорошо. Он даст тебе знать, когда ты будешь жить у госпожи де Шандивер, как решил поступить… и что тебе нужно будет сделать.




Глава седьмая. МАТЬ КОРОЛЕВСКОЙ ФАВОРИТКИ


Красный луч солнечного света, испещренный золотом, струился из высокого оконного витража с изображением святой Цецилии с арфой и падал на Катрин, неподвижно стоявшую посреди огромной комнаты. У ее ног, держа во рту булавки, присела портниха. Свет едва освещал темные одежды пожилой дамы, одетой, несмотря на жару, в коричневый бархат, отделанный мехом сурка. Она сидела очень прямо на дубовом стуле с высокой спинкой, наблюдая примерку. У Мари де Шандивер было доброе лицо с тонкими чертами и бледно-голубыми глазами, которое очаровательно оттенял головной убор из дорогого фламандского кружева. Поражала глубокая печаль, которая, казалось, противоречила ее мягкой улыбке. В Мари де Шандивер чувствовалась женщина, терзаемая тайным горем.

В руках лучшей в городе портнихи розовая с серебром парча, которую выбрал Гарэн де Брази, превратилась в царственное одеяние, в котором красота Катрин засияла так ярко, что у ее покровительницы стало тревожно на душе. Как и Барнаби, пожилая дама сознавала, что такое совершенства несет в себе больше семян разрушения, чем обещаний счастья. Но Катрин смотрела на себя в зеркало с таким детским восхищением, что госпожа де Шандивер постаралась скрыть свои мрачные размышления. Мерцающая мягкая ткань, вспыхивающая, как река на восходе солнца, ниспадала изящными складками с ее стройной талии и расходилась сзади веером, образуя короткий шлейф. Платье было очень простым. Катрин отказалась от каких бы то ни было украшений, заявив, что ткань сама по себе уже украшение. Глубокое декольте вырезанное широким углом, доходило до самого пояса, расположенного прямо под грудью. Вырез открывал серебряную ткань нижнего платья, на котором мягко светилась брошь в виде цветка из розовых круглых жемчужин. Это был первый дорогой подарок Гарэна де Брази своей невесте. Другие жемчужины украшали серебристый конусообразный головной убор, окутанный розовой кисеей, и обвивали стройную шейку девушки. Сзади на платье также был глубокий вырез, открывавший лопатки. Длинные узкие рукава, плотно облегая руку, доходили до самых пальцев.

Мари де Шандивер говорила ровным голосом:

– Эту складку справа следует немного приподнять… там, под рукой, она лежит не правильно. Так гораздо лучше! Вы выглядите ослепительно, дитя; один взгляд в зеркало, должно быть, убедил вас в этом!

– Спасибо, госпожа, – произнесла Катрин, улыбающаяся и довольная самой себе вопреки.

В течение месяца, что она жила у Шандивер, ее страхи и предубеждения улетучивались один за другим. Ее аристократическая наставница относилась к ней без какого-либо высокомерия или сарказма. Она принимала ее как девушку знатного происхождения, никоим образом не давая ей почувствовать, что она принадлежит к низшему сословию, и Катрин, со своей стороны, нашла в этой хорошей и доброй женщине друга и истинного советчика.

Гораздо меньше ей нравился хозяин дома, Гийом де Шандивер, камергер двора герцога Филиппа и член Тайного совета, сухой, грубый старик. Его взгляд смущал Катрин; так смотрят торговцы лошадьми, оценивая экстерьер хорошей кобылки. В этом сдержанном, молчаливом старике, никогда не повышавшим голоса и ступающим так бесшумно, что всегда появлялся неожиданно, было что-то от торговца человеческим телом. От Сары Катрин узнала о странном происхождении его огромного состояния и о том, как бывший конюх Жана Бесстрашного поднялся до положения камергера и государственного советника.

Примерно пятнадцать лет тому назад Гийом де Шандивер отдал свою единственную очаровательную пятнадцатилетнюю дочь Одетту своему господину герцогу Жану. Она, собственно предназначалась не самому герцогу, а для того, чтобы стать любовницей, хранительницей, бдительной компаньонкой, а также, что следует признать, шпионкой за несчастным королем Карлом VI, который страдал душевной болезнью. Так, в результате позорной сделки, достойной барышника, без жалости И стыда, чистая нежная девушка была отдана несчастному безумцу, чья некогда красивая внешность постепенно исчезла под слоем грязи и паразитов. Во время его припадков сумасшествия, которые длились недели или даже месяцы, никто не мог заставить его помыться.

Но потом, как раз тогда, когда Жан Бесстрашный уже поздравил себя с тем, что подчинил себе слабоумного короля, он обнаружил, что, фактически, подарил ему единственную радость, которая могла бы смягчить и королевские страдания, – женскую нежность. Одетта полюбила своего несчастного государя и стала его ангелом-хранителем, нежной, терпеливой, любящей феей, которую ничто не могло от него отвратить. От этой странной любовной связи родилась маленькая девочка. Король признал ее своей дочерью. Она получила имя де Валуа. И жители Парижа, ненавидевшие свою недостойную правительницу, толстуху Изабо, безошибочно оценили Одетту, проявив здравый смысл простого народа, и, не сговариваясь, ласково нарекли ее «маленькой королевой».

Тем не менее глубоко в сердце Мари де Шандивер, обреченной на пятнадцать лет разлуки со своим единственным ребенком, оставалась незаживающая рана, хотя она этого никогда не показывала и за улыбкой прятала ненависть к своему мужу.

Итак, просвещенная Сарой, Катрин невольно нашла в своем сердце место для этой пожилой дамы, ничуть не подозревая, какое глубокое сочувствие она взамен вызвала. Мари де Шандивер знала слишком много о жизни двора и о мужчинах вообще, чтобы не понять сразу же, как только она впервые увидела Катрин, что ее задачей было не столько воспитать подходящую невесту для Гарэна де Брази, сколько достойную любовницу для Филиппа Бургундского.

Когда Сара вошла в комнату, неся в одной руке поднос, портниха поднялась на ноги и отошла на некоторое расстояние, чтобы полюбоваться своей работой.

– Если мэтр Гарэн не будет доволен, – сказала она, широко улыбаясь, – тогда ему, поистине, трудно угодить. Святая Матерь Божья, видел ли кто-нибудь невесту краше? Бьюсь об заклад, что мессир Гарэн, который как раз сегодня утром вернулся из Гента, поспешит преклонить колени перед своей будущей женой и…

Мари де Шандивер оборвала поток трескотни доброй женщины одним жестом, зная достаточно хорошо, как ее трудно остановить, если она заведется.

– Вы сделали все очень хорошо, моя добрая Гоберта, действительно очень хорошо. Потом я дам вам знать, доволен ли мессир Гарэн. А теперь, пожалуйста, оставьте нас.

Под взглядом старой дамы Сара проводила портниху до лестницы. Катрин и хозяйка дома остались одни. Катрин грациозно опустилась на бархатную подушечку у ног старой дамы. Ее улыбка исчезла и сменилась хмурым выражением, таким мрачным, что Мари де Шандивер провела пальцем по морщинкам на ее лбу, как бы стараясь их разгладить.

– Кажется, новость о возвращении суженого не вызвала у вас приятного волнения, моя дорогая? Вам Гарэн не нравится? Разве вы его не любите?

Катрин пожала плечами.

– Как можно ожидать, чтобы я его любила? Я едва его знаю. Кроме того утра, когда он помог мне встать на ноги в Нотр-Дам, я видела его только еще один раз. Это случилось здесь, в тот вечер, когда я впервые появилась в этом доме. С тех пор он находился в Генте, сопровождая герцога на похоронах герцогини. И кроме того… – Она остановилась, запнувшись на мгновение о трудное признание, готовое у нее сорваться с губ, затем, не думая, бросилась вперед:

– …кроме того, он пугает меня!

Мари де Шандивер ответила не сразу. Ее рука задержалась на лбу девушки, а взгляд затерялся в созерцании цветных бликов, отбрасываемых витражом, как будто она надеялась найти там ответ на этот невысказанный и не имеющий ответа вопрос.

– А… как насчет герцога? – спросила она после едва заметной паузы. – Что вы думаете о нем?

Катрин резко подняла печальное лицо. В глазах блеснула искорка девичьей злости.

– Очень привлекательный молодой человек, – сказала она с улыбкой, – он сам понимает это. Прекрасный кавалер с любезной речью, галантный с дамами и искусный в любви и ухаживаниях… или, по крайней мере, ходят такие слухи. Короче, превосходный принц. Но…

– Но?

– Но, – закончила Катрин, весело смеясь, – если, как говорят, он выдает меня замуж только затем, чтобы поскорее заполучить меня к себе в постель, он ошибается!

Удивление вывело Мари де Шандивер из мрачных сфер, где витало ее воображение. Она с изумлением взглянула на девушку. Так Катрин знала, что ее ожидает? И более того, она даже собиралась выпроводить герцога как обыкновенного поклонника, после того, как он поставил на карту все, чтобы добиться ее?

– Так вы… Вы действительно намерены отказать герцогу? – произнесла она наконец.

– Почему бы и нет? Когда я выйду замуж, я намерена сохранять верность своему мужу и брачным обетам. Поэтому я не стану любовницей монсеньера. Пусть он поищет утешения где – нибудь еще.

На этот раз Мари де Шандивер улыбнулась, хотя и немного грустной улыбкой. Если бы ее Одетта проявила хотя бы немного такой же спокойной и уверенной смелости, немного такой, же твердой решимости, когда ее отдавали Карлу, многое могло бы быть по-другому! Но тогда она была так молода. Не более пятнадцати лет, тогда как Катрин больше двадцати.

– Мессир Гарэн – счастливый человек, – сказала старая дама со вздохом. – Красота, добродетель, верность… У него будет все, о чем может пожелать самый требовательный человек.

Катрин склонила голову и внезапно стала серьезной.

– Я не спешила бы завидовать ему. Кто знает, что сулит ему будущее?

Она держала в секрете наспех нацарапанную записку, которую Сара принесла ей этим утром вместе с завтраком. Записка была от Барнаби. Ракушечник сообщал ей о возвращении Гарэна и о том, что все подготовлено на этот вечер. «Постарайся задержать у себя, сама знаешь кого, пока не отзвонят вечернюю зорю, – писал Барнаби, – тебе это будет нетрудно».

Когда Гарэн де Брази переступил порог особняка Шандивер, день уже угасал. Из-за свинцового переплета окна своей спальни Катрин со стесненным сердцем наблюдала, как он спрыгнул с вороной лошади. По своему обыкновению он был одет во все черное, бесстрастный, холодный, но, несмотря на строгость костюма, выглядевший нарядно благодаря тяжелой золотой цепи с рубинами, висевшей на шее, и огромному кроваво-красному карбункулу, сверкавшему на капюшоне. Сзади следовал слуга, неся ларец, покрытый пурпурной тканью с золотой бахромой.

Увидев, что высокая черная фигура скрылась в доме, Катрин отошла от окна и присела на постель в ожидании, когда ее позовут. Несмотря на толстые стены, которые сохраняли прохладу, было жарко, но девушка дрожала в своем платье, богато расшитом серебром. Она почувствовала, как внезапный ужас охватил ее от мысли, что сейчас она встретится с человеком, которого уже приговорила к смерти. Руки были ледяными, и она вся тряслась от внезапно охватившего ее панического страха. Со стучащими от внутреннего озноба зубами, горящими щеками, она озиралась, лихорадочно пытаясь найти какой-нибудь укромный уголок или возможность ускользнуть, так как от одной только мысли увидеть Гарэна, возможно, даже дотронуться до его руки, она чувствовала, как силы покидают ее и она почти падает в обморок.

Приглушенные, но полные зловещего смысла звуки, наполнившие весь дом, достигли ее ушей. С огромным усилием она поднялась с постели и, еле передвигая ноги, пошла к двери, где остановилась, опершись о стену, чтобы не упасть. Она уже не могла здраво рассуждать и не чувствовала ничего, кроме животного страха. Ее рука сжимала искусно отделанную дверную ручку так судорожно, что металл впился в указательный палец и выступила капелька крови. Из – за сильной дрожи в руках она не смогла открыть дверь. Тем не менее дверь распахнулась, и вошла Сара. Поймав взгляд Катрин, стоящей у двери с бледными губами, она тихо вскрикнула.

Что ты здесь делаешь? Пойдем! Они послали за тобой.

– Я… я не могу, – пробормотала, заикаясь, девушка. – Я не могу спуститься туда.

Сара обхватила ее за плечи и встряхнула как тряпичную куклу. Ее смуглое лицо стало суровым и выглядело, как ритуальная маска, вырезанная из какого-то редкого экзотического дерева.

– Если у кого-то хватает мужества решиться на такой шаг, тот должен пройти путь до конца, – строго произнесла она. – Мессир Гарэн ждет тебя.

Увидев в больших фиалковых глазах слезы, она немного смягчилась. Отпустив Катрин, она подошла к туалетному столику и смочила полотняную тряпочку из стоящего на нем серебряного кувшина. Затем решительно вытерла лицо девушки. Вскоре ее щеки приобрели свой естественный цвет. Катрин глубоко вздохнула. Сара тоже.

– Так-то лучше! Теперь идем со мной и постарайся сделать вид, что ничего не случилось, – посоветовала она и, взяв Катрин за руку, повела ее к лестнице. Не в состоянии противиться, девушка покорно позволила вести себя.

Стол был накрыт к обеду в большом зале на втором этаже у не зажженного камина. Войдя, Катрин увидела Мари де Шандивер, сидящую на своем обычном месте, а в амбразуре окна – ее мужа, тихо беседующего с Гарэном де Брази.

Вот уже во второй раз она встречалась с государственным казначеем под крышей особняка Шандивер, но сейчас она растерялась, заметив, что его единственный глаз оценивающе рассматривает ее. Навестив особняк на улице Тотпур в тот вечер, когда туда прибыла Катрин, он казался слишком озабоченным, чтобы обратить на нее внимание. Он произнес тогда несколько незначительных слов, таких банальных, что Катрин даже не могла их вспомнить, и провел почти весь вечер, споря с Гийомом де Шандивером, предоставив свою будущую жену ее собственным мыслям и добродушным заботам Мари. Катрин была благодарна за такое равнодушие, так как это развеяло те томительные сомнения, которые она имела на его счет.

Предположив, что и в этот вечер все будет так же, она пересекла комнату, чтобы пожелать им доброго вечера. Увидев, что она подходит, они перестали разговаривать и встали. Опущенные глаза не позволили Катрин увидеть появившееся на их лицах восхищенное удивление, которое Гарэн выразил весьма поэтично:

– Вы краше майской утренней зари.

Вы отрада для глаз, дорогая!

Говоря это, он склонился в низком поклоне, приложив руку к сердцу в ответ на реверанс девушки. Шандивер тоже поклонился. На его лице, напоминающем хорька, заиграла довольная улыбка. Девушка такой исключительной красоты сможет надолго завладеть непостоянным сердцем Филиппа Доброго, и Шандивер предвидел многие почести и выгоды в знак признательности его услуг. Он едва не потер от удовольствия руки…

Легким движением руки Гарэн позвал слугу, который сопровождал его и стоял теперь, ожидая в углу, все еще держа небольшой, обитый пурпурным бархатом ларец. Казначей открыл его. Казалось, весь свет от высоких, торшеров из кованого железа сконцентрировался на содержимом ларца. Длинными ловкими пальцами Гарэн вынул тяжелое великолепное золотое ожерелье, массивное и длинное, как цепь рыцарского ордена. Звенья в форме цветков и листьев были усыпаны огромными фиолетовыми аметистами редкого великолепия и чистоты и безупречным восточным жемчугом. За первым всеобщим восклицанием восторга, сопровождавшим появление этого чуда, последовало второе, при виде пары таких же сережек.

– Я обожаю этот фиолетовый цвет – цвет ваших глаз, Катрин, – заметил он своим замедленным, тяжеловесным тоном. – Он подходит к вашим золотистым волосам и белой коже. Поэтому я заказал в Анжере это ожерелье для вас. Камни прибыли с далекой горной гряды – Уральских гор на границе Азии. Удачное завершение этого ожерелья потребовало незаурядного мужества и самоотверженности многих людей, которые никогда не знали, что такое страх, и я бы хотел видеть, что вы носите его с удовольствием… так как аметист-это камень добродетельности… и целомудрия.

Когда он вложил ожерелье в трясущиеся руки Катрин, она зарумянилась.

– Я стану носить его с удовольствием, потому что это ваш подарок, мессир, – сказала она таким слабым голосом, что не каждый его расслышал. – Хотите застегнуть его у меня на шее?

Было что-то комичное в испуганном отрицательном жесте казначея, но это спасло близкую к обмороку Катрин.

– Носить с этим розовым платьем? Что за мысль, моя дорогая! Я позабочусь, чтобы вам сшили платье, которое как можно лучше оттенит эти аметисты. А теперь дайте мне вашу руку.

Со дна ларца Гарэн достал витое колечко из золота, которое и надел на палец девушки..

– Это, – сказал он важно, – в ознаменование нашей помолвки. Монсеньор приказал, чтобы мы поженились на Рождество, как только закончится траур при дворе. Он надеется сам присутствовать на церемонии, это великая честь для нас. Может быть, он будет даже свидетелем. А сейчас примите мою руку и пойдемте к столу.

Катрин покорно позволила препроводить себя. Она все еще чувствовала смущение, но недавняя слабость прошла. Гарэн умел так повернуть дела и события, что они теряли свою пугающую таинственность. Чувствовалось, что для этого богатого и властного человека все было легко. Все упрощалось еще тем, что в его словах и поступках не было ни на йоту чувства. Дарил ли он драгоценности на огромную сумму, надевал ли на палец кольцо, которое должно связать их на всю жизнь, тон его голоса оставался неизменным. Его рука была тверда, его глаз оставался холодным и прозрачным. Занимая место за столом рядом с ним, где они должны были делить одну серебряную тарелку4, Катрин невольно задала себе вопрос, на что может походить жизнь такого человека.

Этот человек был способен внушить страх, но его характер казался ровным и спокойным, а его щедрость безграничной. Девушка подумала, что в таком замужестве могли бы быть даже некоторые приятные стороны, если бы, как это и должно быть в любом замужестве, оно не было связано с раздражающей, угнетающей супружеской близостью, тем более что она все еще хранила в глубине сердца мучительные воспоминания о том, что случилось на постоялом дворе гостиницы «Карл Великий», – воспоминания, причиняющие такую боль, что каждый раз при этом на ее глаза наворачивались слезы!

– Вы, кажется, очень расстроены, – раздался над ее ухом голос Гарэна. – Я понимаю, что молодая женщина не может совершить подобный шаг, не испытывая некоторого опасения. Но не нужно все воспринимать так серьезно. Супружеская жизнь может стать совершенно простой вещью и даже приятной.

Было ясно, что он пытается успокоить ее, и она, смущенная его вниманием, поблагодарила его слабой улыбкой.

Мысли ее перенеслись к Барнаби. Что могли означать слова «все готово»? Что он замышлял? Какую западню собирается устроить этому человеку, чья смерть будет иметь для нее такие важные последствия? Катрин представила, как он прячется в тени дверного проема, невидимый в темноте, как были неразличимы прошлой ночью Диманш-Мясник и Жеан-Толстосум. В магическом кристалле своего воображения она ясно увидела: вот он возникает из темноты – клинок блеснул в руке, бросается на всадника и стаскивает его с седла. Снова и снова разит неподвижное тело…

Чтобы освободиться от этого пугающе яркого видения, Катрин пыталась вникнуть в разговор мужчин. Они говорили о политике, не обращая внимания на женщин и не приглашая их принять участие в разговоре. Мари де Шандивер ела, или, скорее, пощипывала еду, молча, опустив глаза к тарелке.

– Среди бургундской знати имеются серьезные разногласия, – говорил ее муж, – некоторые знатные семьи отказались признать договор, заключенный в Труа, и порицают монсеньора за то, что он подписал его. Что касается других, то принц Оранский, сир де Сен-Жорж и могущественный клан Шатовилен отказываются признавать английского наследника и другие пункты договора, которые идут во вред Франции. Должен сказать, что и я испытываю некую антипатию.

– А кто не испытывает? – ответил Гарэн. – Похоже, что скорбь по отцу заставила герцога забыть, что он, несмотря ни на что, остается принцем французской крови. Ему известно мое отношение ко всему этому, и я не скрывал от него, что я думаю об этом договоре: клочок бумаги, который лишит наследства дофина Карла в пользу английского зятя, завоевателя, который грабит страну и покрывает нас позором и бесчестием со времени битвы при Азенкуре. Только женщина, столь погрязшая в пьянстве и распутстве, как эта ужасная Изабо, растленная до мозга костей, могла упасть так низко и до такой степени потерять достоинство, чтобы объявить своего собственного сына незаконнорожденным.

– Иногда, – кивнул в ответ Шандивер, – я тоже не понимаю некоторые поступки монсеньора. Как можно примирить глубокое сожаление, которое он выражает по поводу того, что не смог сражаться в битве при Азенкуре вместе с цветом французского рыцарства, с его последующими действиями, когда он почти что пригласил англичан вторгнуться в страну. Неужели его взгляды могли так измениться из-за женитьбы короля Генриха V на Катрин де Валуа, сестре его покойной жены? Не думаю…

Гарэн отвернулся, чтобы сполоснуть жирные пальцы в чаше с душистой водой, которую слуга держал перед ним.

– Я тоже так не думаю! Герцог ненавидит англичан и боится таланта стратега Генриха V. Он слишком хороший рыцарь, чтобы искренне не сожалеть о том, что он не был в Азенкуре и не принял участия в этом ужасном, кровавом, но героическом сражении. К несчастью, или, с точки зрения этой части страны, скорее к счастью, он больше думает о Бургундии, чем о Франции, и если даже и размышляет иногда о королевских лилиях, то только о том, что французская корона гораздо лучше сидела бы на его голове, чем на голове несчастного Карла VI. В этой игре войны и политики он, в конечном счете, надеется выиграть, поскольку богат, в то время как у англичан всегда не хватает денег. Это он использует Генриха V, а не наоборот. А что касается дофина Карла, то герцог в душе никогда не сомневался в его легитимности, но ненависть к нему и собственные амбиции находят выражение в этом публичном неприятии.

Гийом де Шандивер сделал большой глоток вина, облегченно вздохнул и удобно откинулся на подушках.

– Говорят, дофин делает все, что в его силах, чтобы снова привлечь Бургундию на свою сторону, и что он недавно прислал сюда тайного гонца. Может быть, с ним что-нибудь случилось?

– Похоже, что так. Около Турне разбойники, которых, возможно, нанял Жан де Люксембург, наш военачальник, сочувствующий англичанам, устроили засаду. Решив, что де Монсальви мертв, они бросили его. Но ему удалось спастись, благодаря своевременной помощи одного неверного, врача-араба, который неизвестно почему оказался там и, по слухам, отлично применил свои знания.

Последние фразы привлекли внимание Катрин, которая во время разговора мужчин думала о своем. Она жадно прислушивалась к тому, о чем говорил Гарэн. Но он как раз замолчал, чтобы выбрать на большом блюде, стоящем перед ним, несколько дамасских слив. Она не удержалась, чтобы не спросить:

– И… что же случилось с этим посланником? Он встретился с герцогом?

Гарэн де Брази, отчасти удивленный, отчасти обрадованный, повернулся к ней.

– Ваш интерес к моим разглагольствованиям, которые, возможно, немного скучны для дамы, – приятный сюрприз для меня, Катрин. Нет, Арно де Монсальви не удалось встретиться с герцогом. Раны задержали его, а к тому времени, когда он смог снова продолжить путешествие, герцог уже покинул Фландрию. Более того, монсеньор известил, что ему не о чем с ним говорить. Из последних сведений явствует, что капитан вернулся, чтобы долечиться, в замок Мегон-сюр-Йевр, где собрался двор дофина.

Было видно, что государственный казначей хорошо осведомлен о делах и действиях окружения дофина, и Катрин очень хотела задать ему еще несколько вопросов. Но она чувствовала, что проявить слишком большой интерес к капитану-армакьяку было бы большой ошибкой с ее стороны, поэтому только произнесла:

– Будем надеяться, что в следующий раз это ему удастся…

Конец трапезы показался ей необычайно затянувшимся. Мужчины перешли к обсуждению финансовых вопросов, а Катрин ничего в них не понимала. Мари де Шандивер дремала в кресле, сидя все так же прямо. Катрин, со своей стороны, нашла прибежище в своих мыслях и только тогда вернулась на землю, когда Гарэн встал из-за стола и объявил, что собирается уезжать.

Девушка бросила взгляд в окно. Было еще не очень темно и слишком рано, чтобы дать Гарэну уйти. Барнаби просил затянуть разговор до тех пор, пока не прозвучит вечерний звон. Она поспешно вскрикнула:

– Как, мессир, вы уже покидаете нас? Гарэн рассмеялся и, наклонившись к ней, посмотрел на нее с интересом.

– Сегодня вечер неожиданностей, дорогая! Я не предполагал, что мое общество так приятно вам.

Был ли он действительно доволен или его замечание звучало иронически? Катрин решила, что сейчас не стоит обращать на это внимания, и уклончиво ответила, скромно опустив глаза:

– Мне нравится слушать вас. Мы еще едва знаем друг друга. Если у вас нет никаких других дел и этот вечер не показался вам скучным и долгим, почему бы вам не побыть еще немного? Я хотела бы еще о многом вас расспросить. И кроме того, я совсем ничего не знаю о дворе.. о его людях, о том, как следует вести себя там…

Она зашла слишком далеко и проклинала себя за неловкость; она отдавала себе отчет о том, что на нее направлены удивленные взгляды, и не смела взглянуть на хозяйку, боясь неодобрительного выражения, которое могло появиться на ее лице. Такое настойчивое желание быть в мужской компании могло показаться доброй даме верхом нескромности. Но неожиданно ей на помощь пришел хозяин дома. Он был рад видеть, что женитьба, в которой он был заинтересован, начинается так хорошо.

– Останьтесь ненадолго, мой дорогой друг, поскольку вас так мило просят! Ваш дом близко. И я не думаю, что вы боитесь грабителей!

Улыбаясь невесте, Гарэн снова сел. Катрин с облегчением вздохнула, но не осмелилась посмотреть на человека, которого предавала таким образом. Она презирала себя за то, что вынуждена играть эту постыдную роль, но любовь была сильнее угрызений совести. Что угодно, но только не принадлежать никому, кроме Арно!

Когда, наконец, час спустя и добрых три четверти часа позже вечернего звона Гарэн распрощался с Катрин и хозяевами дома, была уже кромешная тьма. Катрин смотрела с каменным лицом, как он ускакал в ночь, навстречу смерти. Но мятежная совесть не позволила ей сомкнуть глаза всю ночь.

– Гарэн де Брази только слегка ранен, а Барнаби арестован.

Голос Сары вывел Катрин из полузабытья, в которое она впала на рассвете. Она увидела цыганку, стоящую около нее с пепельно-серым лицом, тусклыми глазами и трясущимися руками. Сначала она даже не уловила значения ее слов. Казалось, она говорила Нечто абсурдное и невероятное… Но Сара повторила Катрин, взиравшей на нее с ужасом, страшное известие. Гарэн де Брази жив? Почему-то теперь это не казалось ей таким уж существенным, и Катрин даже почувствовала облегчение. Но Барнаби арестован?

– Кто тебе это сказал? – спросила она слабым голосом.

– Жеан-Толстосум. Он заходил сюда сегодня утром с сумкой и посохом просить подаяния. Он не мог рассказать мне больше ничего, потому что как раз в это время вышла повариха послушать, о чем мы говорим. Это все, что я знаю.

– Помоги мне одеться!

Катрин только что вспомнила совет, который дал ей нищий: если он когда-нибудь понадобится, его можно найти у входа в церковь Святого Бенина. Это был как раз тот случай. В один миг она оделась и уложила волосы. Поскольку весь дом ходил ходуном, она решила выйти без особого предлога. Новость, что Гарэн стал жертвой нападения, распространилась по городу с необычайной быстротой, и, рассказывая об этом, каждый добавлял что-то свое. Катрин стоило только сказать, что она собирается в город, в церковь вознести благодарность Господу за то, что он пощадил жизнь ее жениха, как Мари де Шандивер позволила ей выйти в сопровождении Сары.

Когда они шли через Бург, то видели, как домохозяйки перекликаются из окон через улицу или собираются небольшими группками в тени разрисованных металлических вывесок, чтобы обсудить последние слухи. Казалось, новость никого не удивила. Приход государственного казначея к достатку и власти был слишком стремителен, а его любовь к показной роскоши слишком очевидна, чтобы не нажить себе множество врагов. Но Катрин и Сара не остановились, чтобы послушать сплетни. Они спешили к городскому крепостному валу и великолепным зданиям, которые входили в аббатство Сен-Бенин, одно из самых крупных во Франции. Катрин ни о чем не могла думать, кроме того, о чем собиралась узнать у Жеана-Толстосума. У нее ныло сердце.

На площади у церкви и у ворот аббатства народа было мало. Несколько человек входило в церковь. В высоких восьмиугольных башнях, сложенных из нового камня цвета густых сливок, колокола отбивали похоронный звон. Обе женщины должны были подождать, пока похоронная процессия медленно пересечет площадь и войдет в церковь. Монахи в черных шерстяных рясах несли носилки, на которых лежал покойник с непокрытым лицом. Члены семьи и плакальщики следовали за ними: совсем немного народа, так как это были похороны невысокого разряда.

– Я не вижу Жеана, – прошептала Катрин из-под вуали. – А, вот он! У входа… тот монах в коричневой рясе…

На бродяге было коричневое одеяние монаха нищенствующего ордена: с сумой через плечо и посохом в руках он просил гнусавым, монотонным голосом милостыню для своего монастыря. По пристальному взгляду, который он кинул на нее из-под пыльного капюшона, Катрин поняла, что Жеан узнал ее. Подойдя ближе, она положила монетку в протянутую руку и быстро пробормотала:

– Я должна поговорить с вами сейчас же!

– Как только эти крикуны войдут в церковь, – не изменив голоса, ответил ей «монах». – Из глубины взываю к тебе, Господи!

Когда похоронная процессия вошла в церковь, он провел женщин в тень большого портика.

– Что вы хотите знать? – спросил он.

– Что случилось?

– Все довольно просто! Барнаби хотел один сделать дело… «Это личное дело, – сказал он, – и слишком рискованно вовлекать кого-либо еще из парней». Дело не в том, что нам не стоило рисковать, если учесть, сколько драгоценностей бывает обычно при себе у казначея! Но вы же знаете Барнаби! Все, что он разрешил мне сделать, это присматривать за ним. Я пытался уговорить его взять с собой на всякий случай Мясника, понимаете? Брази еще молодой человек, а Барнаби уже стареет. Но с таким же успехом можно вразумить каменную стену! Он так же упрям, как мул епископа. Поэтому мы сделали так, как он хотел. Я следил, не идет ли кто со стороны Бурга, а он прятался за фонтаном на углу улицы. Я увидел, что кто-то приближается, а за ним следует грум. Я свистнул, чтобы предупредить Барнаби, и спрятался. Как только казначей подъехал к фонтану, Барнаби прыгнул на него с такой силой, что сбросил с лошади. Они боролись на земле, а я присматривал за грумом. Но тот оказался не из храброго десятка. Жалкий трус, вот он кто. Он сразу же пустился наутек, моля о пощаде!.. Потом я вроде бы увидел Барнаби и хотел подойти к нему помочь сбросить тело в Ош. Я даже набрал больших камней – и вдруг увидел, что это вовсе не Барнаби, а тот, другой… Гарэн… А Барнаби лежал на земле и стонал, как женщина при родах.

– Уж если и был момент прийти ему на помощь, так это именно тогда, – отрезала Катрин сухо.

– Я как раз и собирался, будьте уверены! Но только я вынул нож, чтобы сразиться с Гарэном, как с улицы Тотпур появилась стража. Брази закричал, и они бросились к нам. У меня времени хватило только на то, чтобы улизнуть. Их было слишком много на одного бедного одинокого нищего, чтобы померяться силами, – закончил он, сокрушенно улыбаясь.

– Что они сделали с Барнаби?

– Я видел, как двое стражников подхватили его и потащили, не слишком церемонясь. Он был тих и спокоен, как мертвый боров, но он был жив… Я слышал, он дышит! Офицер стражи велел забрать его в тюрьму. Там он сейчас находится… в замке, где казарма кавалеристов. Вы знаете, о чем я говорю?

Катрин кивнула. Она нервно теребила пальцами уголок часослова в бархатном переплете, лихорадочно соображая, что нужно сделать, чтобы вызволить старого друга из тюрьмы.

– Мы должны вытащить его оттуда! – сказала она. – Его надо как-то освободить.

Грустная улыбка появилась в уголках кривого рта Жеана. Он протянул деревянную миску трем хозяйкам, проходившим мимо. В чепцах и передниках они походили на торговок с рыночной площади на Бурге, пришедших помолиться в перерыве между торговлей.

– Конечно, он выберется оттуда, но совсем не так, как вы думаете! Его пригласят прогуляться на Маримон, чтобы приятно поболтать с главным «мясником» монсеньора.

Жест, которым он сопроводил это замечание, был недвусмысленным. Указательным пальцем Жеан провел по горлу, как бы рассекая его. Катрин побледнела.

– Если кто-то и виноват, так это я, – сказала она решительно. – Я не могу позволить, чтобы Барнаби умер такой смертью из-за меня! Есть ли какой-нибудь способ помочь ему убежать… может, деньги? Много денег?

Она подумала о драгоценностях, подаренных ей Гарэном, и которые она бы с радостью отдала. Слово «деньги» возымело мгновенное действие на Жеана. Его глаза заблестели, как огоньки.

– Это может подействовать! Только я не думаю, что Жако де ла-Мер поможет вам, прекрасная Катрин. Сейчас вы не пользуетесь у него успехом. Говорят, что это вы втравили одного из его лучших людей в беду, и все из-за глупого женского сумасбродства! Другими словами, я предлагаю вам какое-то время держаться от него подальше. Никто не будет слушать ваши объяснения, а вы можете пострадать. Жако не из самых великодушных людей, когда его гладят против шерсти!

– А вы? – спросила Катрин. – Не поможете ли ты мне?

Жеан промолчал. Он подумал немного и пожал плечами:

– Да. Я готов вам помочь. Потому что я из того сорта дураков, которые никогда не могут сказать «нет» красивой девушке! Но что можем сделать вы и я?

Не говоря ни слова, Катрин наклонила голову, чтобы скрыть слезы, наполнившие ее глаза. Сара потянула ее за рукав и осторожно обратила ее внимание на женщин, которые как раз входили в церковь и с любопытством уставились на странное трио, которое они составляли. Жеан потряс миской перед ними, прося милостыню гнусавым жалобным голосом. Как только женщины ушли, он прошептал:

– Вам лучше здесь не стоять… Я обдумаю все и посмотрю, не смогу ли найти чего – нибудь. В конце концов, Барнаби еще не казнили… и этот проклятый казначей еще жив…

Упоминание о Гарэне сразу высушило у Катрин слезы. Ей пришла идея. Возможно, сумасшедшая идея или, по крайней мере, отчаянная, что часто бывает одно и то же. Она взяла Сару за руку.

– Пошли, – сказала она таким решительным голосом, что цыганка испугалась:

– Куда, любовь моя?

– К мессиру де Брази. Я должна поговорить с ним…

Не давая Саре времени возразить, Катрин повернулась и вышла из Сен-Бенина. Приняв какое-то решение, она всегда действовала сразу же, не останавливаясь, чтобы взвесить все «за»и «против». Запыхавшаяся Сара спешила за ней, пытаясь убедить ее, что такой визит со стороны молодой незамужней девушки неприличен, что госпожа де Шандивер, несомненно, будет строго ее бранить и что Катрин рискует своей репутацией, идя в дом к мужчине, даже если этот мужчина – ее жених. Не слушая ее, Катрин шагала все так же торопливо, устремив глаза в землю.

Миновав церковь Святого Иоанна, она свернула в узкую улицу Птичьего ряда, где воздух был наполнен кудахтаньем кур и пронзительными криками гусей и уток. Низкие живописные дома со множеством намалеванных вывесок и древнееврейскими символами возвращали в те дни, когда эта улица была частью еврейского квартала. Гарэн де Брази жил на дальнем конце города, в большом и внушительном особняке, окруженном высокими стенами, который стоял на углу Воротной улицы, где располагались сверкающие, привлекательные лавки золотых дел мастеров.

Когда она вышла на рыночную площадь, котлы продавцов требухи уже кипели вовсю. Катрин зажала нос, чтобы не чувствовать тошнотворный запах крови и жира. Базар был в полном разгаре, и было трудно пробиться между мясными рядами, которые протянулись на пол-улицы, и крестьянскими корзинами, переполненными овощами и фруктами. На площади царила праздничная атмосфера, которая обычно нравилась Катрин. Но в это утро шумная, оживленная площадь нестерпимо раздражала ее. Катрин уже собиралась повернуть на улицу Пергаментщиков, когда увидела довольно странного человека.

Он был большой и крепко сбитый, с длинными руками и слегка припадающей походкой, что делало его похожим на большую обезьяну. Коротко подстриженные седые волосы проглядывали из – под красного байкового капюшона. На нем была одежда из красноватой кожи. Медленно продвигаясь вдоль рядов, он указывал длинной белой палкой на товар, который хотел купить, а купцы в нервной спешке торопились положить выбранный товар в корзину, которую нес слуга. Вид этого человека заставил Катрин содрогнуться, а Сара, как бы угадав ее тревожные мысли, наклонилась к ней и прошептала:

– Мэтр Жозеф Бленьи.

Катрин не ответила и отвернулась. Это был городской палач Дижона, пришедший за покупками…

Расписные дубовые ставни наполовину прикрывали высокие окна с мелкими стеклами в узорчатых переплетах и почти целиком задерживали солнечный свет. Катрин пришлось остановиться на мгновение, чтобы глаза привыкли к темноте. Лицо раненого бледным пятном выделялось в высоких подушках. Далекий голос медленно произнес:

– Какая неожиданная радость, моя дорогая!.. Я даже не смел надеяться на такую заботу с вашей стороны…

В голосе звучали ирония, удивление и легкое презрение – все сразу, но это не остановило Катрин. Ее не интересовало, что может подумать хозяин дома о ее визите. Теперь, когда она была здесь, главным было выполнить ту странную миссию, которая привела ее сюда. Гарэн лежал на огромной кровати, занавешенной пурпурным бархатом, гладким, без украшений, кроме серебряных шнурков, которые подхватывали тяжелый занавес. Над изголовьем кровати был изображен герб сеньора де Брази с загадочным девизом «Никогда», повторенным несколько раз. «Девиз, который отвергает что-то или кого-то, но кого и что?»– подумала Катрин.

Гарэн молча наблюдал, как она приближается. Он был в халате, на шее – шарф из черного меха, на голове – повязка. Впервые Катрин видела его без капюшона. На фоне бледного лица и коротких каштановых волос, тронутых сединой, черная повязка на глазу выделялась сильнее и заметнее, чем под тенью огромного капюшона. Катрин ощутила, как таяла ее уверенность. Она шла по коврам приглушенных тонов, в которых приятно утопали ноги. В комнате было мало мебели, каменные стены, как и кровать, закрывал пурпурный бархат. Из мебели выделялся эбеновый столик, на котором была расставлена коллекция прелестных, тонкой резьбы статуэток из слоновой кости; стол между двух х-образных кресел, стоявший у окна, на котором лежала шахматная доска из аметиста и серебра, искрившись на свету, и самое поразительное из всего – большое нарядное кресло, сделанное целиком из серебра и хрусталя. Оно было несколько приподнято над полом и стояло на помосте, две ступеньки которого устилал ковер. Настоящий трон…

На это роскошное кресло, сиденье которого поднималось вровень с кроватью, и указал Гарэн девушке, приглашая ее сесть. Она нерешительно села и впилась руками в серебряные подлокотники, мужество сразу вернулось к ней. Она кашлянула, чтобы собраться, и спросила:

– Вас сильно ранили?

– Я уже начал думать, что вы потеряли голос. Правда, Катрин, с тех пор, как вы вошли в эту комнату, вы ведете себя, словно преступник на скамье подсудимых. Нет. Я ранен несерьезно, благодарю вас. Небольшая ножевая рана на плече и шишка на голове. Короче, ничего серьезного. Вы удовлетворены ?

Катрин поняла, что дальше притворяться не в силах. ведь на карту поставлена человеческая жизнь.

– Вы сейчас сказали, – заметила она, откинув назад голову и смотря ему прямо в глаза, – что я выгляжу, как преступник на скамье подсудимых, и, в известном смысле, вы правы. Я пришла сюда просить вас о том, чтобы справедливость восторжествовала.

Удивление промелькнуло на лице казначея, голос стал жестким.

– Справедливость? Для кого?

– Для человека, который напал на вас. Он сделал это по моему приказу…

Молчание повисло в комнате. Катрин, сжимая обеими руками хрустальные химеры, которыми заканчивались ручки кресла, не опустила головы. Внутренне трепеща, она ждала, какие слова произнесут эти плотно сжатые губы на каменном лице. Вдруг Катрин охватил страх, детский беспричинный страх. Гарэн смотрел на нее, и в этом взгляде единственного глаза было больше силы, чем в тысяче других взглядов… Она напряглась, готовая сорваться с места и убежать.

– Вы хотели меня убить? Вы меня так сильно ненавидите? – Голос был бесцветным, почти безразличным.

– Лично против вас я ничего не имею. Я ненавижу замужество и хочу его расстроить. Стоило вам умереть…

– Герцог Филипп тотчас бы выбрал кого-нибудь еще. Вы полагаете, что я согласился бы дать вам имя и сделать вас своей женой, если бы не его приказ? Я едва знаю вас. У вас довольно низкое происхождение, но…

Катрин, покраснев, гневно прервала его:

– Вы не имеете права оскорблять меня. Я не позволю. Между прочим, сами-то вы кто? Ваш отец был всего лишь золотых дел мастер, как и мой.

– Я вас не оскорбляю. Я просто излагаю факты и буду благодарен, если вы позволите мне закончить. Это самое меньшее, что вы можете сделать после случившегося прошлой ночью. Как я говорил, вы простого происхождения, но вы красивы. Я бы даже сказал, самая красивая девушка, какую я когда-либо встречал, и, несомненно, герцог тоже. Мне приказали жениться на вас с одной только целью: доставить вас ко двору и в постель того человека, кому вы предназначены!

Одним прыжком Катрин вскочила на ноги и наклонилась над раненым.

– Нет! Я не согласна, чтобы меня отдали герцогу, как какую-то вещь или рабыню!

Гарэн подал знак, чтобы она замолчала и села. Его жесткий рот скривился в скупой улыбке на это по-детски выраженное непослушание, но голос немного смягчился:

– Мы все, в большей или меньшей степени, рабы монсеньора. Ваши желания, как и мои, – добавил он с оттенком горечи, – совершенно не важны. Будем откровенны, Катрин, если вы, конечно, не возражаете. Это единственное, что может положить конец нашей ненависти и утомительной неприятной борьбе друг с другом. Ни вы, ни я не обладаем такой властью, чтобы противиться приказаниям или желаниям герцога. Сейчас его желания, а, вернее, желание – это вы. Вы должны смотреть правде в глаза, даже если то, что я так прямо изложил, потрясло вас.

Он помедлил немного, как бы для того, чтобы перевести дух, взял серебряный кубок, стоящий на столике у кровати, залпом осушил его, а Катрин протянул тарелку с фруктами. Машинально она взяла персик. Гарэн продолжал:

– Если кто-нибудь из нас откажется от этой навязанной нам свадьбы, то результатом для меня будет эшафот, а для вас и вашей семьи – тюрьма, если не что-нибудь похуже. Герцог не любит людей, которые идут против него. Вы попытались убить меня, за что я охотно прощаю вас, так как вы не знали, что делали. Но даже если бы план удался и я был бы убит кинжалом этого человека, вы все равно не освободились бы. Филипп выберет кого-нибудь другого, кто наденет кольцо на ваш палец. Он всегда делает то, что задумал, – запомните это, и он не потерпит, чтобы что-то встало на его пути.

Катрин, потерпев поражение, склонила голову. Будущее казалось ей еще более черным и угрожающим, чем когда-либо. Как будто она запуталась в паутине, которую ее неопытные руки, слишком слабые и неловкие, не могли разорвать. Или попала в речной водоворот, который медленно, но неуклонно втягивал ее в свою крутящуюся воронку… Не осмеливаясь взглянуть на Гарэна, она сказала:

– Значит ли это, что вы, рыцарь, будете спокойно стоять рядом, когда женщину, которая носит ваше имя, совращает герцог? Вы ничего не сделаете, чтобы помешать этому?

Гарэн де Брази пожал плечами и откинулся на шелковые подушки, сложенные у него за спиной.

– У меня нет ни желания, ни власти помешать этому. Некоторые даже сочли бы это за честь. Но, должен признаться, не я! И, очевидно, если бы я любил вас, все это воспринималось бы гораздо более болезненно…

Он запнулся, как бы подыскивая слова. Однако его внимание оставалось прикованным к лицу Катрин, и она покраснела, снова почувствовав неловкость. Она вызывающе подняла голову.

– Но?

– Но я люблю вас не больше, чем вы меня, мое дорогое дитя, – мягко сказал он. – Итак вы видите, вам не надо чувствовать угрызения совести на мой счет. Я даже не сержусь на вас за то, что вы хотели меня убить.

Внезапно вспомнив цель своего визита, Катрин решила взять быка за рога.

– Тогда докажите это!

– Доказать?

Лицо Гарэна выражало удивление. Он нахмурился, и его бледные щеки вспыхнули. Испугавшись, что он может прийти в ярость, Катрин объяснила:

– Да… пожалуйста! Человек, который напал на вас, – мой старый друг, почти мой единственный Друг. Этот человек спас нас после смерти отца, помог нам бежать из Парижа и благополучно доставил сюда. Я обязана ему жизнью, так же как моя мать и сестра… Он сделал это только из любви ко мне. Он прыгнул бы в огонь, если бы я попросила его. Он не должен умереть из-за моей глупости! Пожалуйста, сделайте что-нибудь для него! Простите его, пусть его освободят… Это старый, больной человек.

– Совсем не такой уж больной! – сказал Гарэн с неприятной улыбкой. – Он еще достаточно силен… могу поручиться!

– Забудьте его! Простите его… Вы могущественны. Вы можете спасти несчастного человека от виселицы. Я буду вам так благодарна!

Охваченная страстным желанием спасти Барнаби, Катрин вскочила с кресла и бросилась к кровати. Она упала на колени перед лежащим человеком, подняв к нему мокрое от слез лицо, и протянула дрожащие руки. Гарэн приподнялся и на мгновение наклонился к прекрасному заплаканному лицу, на котором огромные влажные фиалковые глаза сверкали, как драгоценные камни. Черты его лица застыли, а нос вдруг заострился.

– Встаньте! – хрипло сказал он. – Сейчас же встаньте и не плачьте… Я запрещаю вам плакать при мне!

Его голос дрожал от скрываемого гнева, и Катрин так испугалась, что машинально повиновалась, поднялась на ноги и сделала несколько шагов назад, устремив взгляд на сердитое лицо мужчины. Он неуклюже попытался объяснить ей свой взрыв.

– Я ненавижу слезы! Я не переношу, когда женщина плачет! Теперь идите! Я сделаю все, о чем вы просите!.. Я добуду помилование для этого бандита!.. Ну, идите! Сейчас же уходите, вы слышите!

Он сел в кровати и указал на дверь. Катрин была встревожена и озадачена внезапным проявлением раздражения у Гарэна. Она пошла к двери маленькими нервными шажками и, перед тем как выйти, на мгновение заколебалась.

– Благодарю, – просто сказала она.

Чувствуя огромное облегчение, хоть и тревожилась немного по поводу странного поведения Гарэна, Катрин вернулась с Сарой в особняк Шандивер, где хозяйка дома тотчас же стала читать ей нравоучения по поводу благоразумия и скромности, приличествующих истинной даме и тем более молодой незамужней девушке. Катрин выслушала ее безропотно, внутренне радуясь повороту событий. Она и не думала усомниться в слове, данном Гарэном де Брази. Он сказал, что освободит Барнаби, и она была уверена, что так и будет. Это только вопрос времени…

Но, к несчастью для Барнаби, просьба казначея о помиловании пришла слишком поздно. Старый бродяга был подвергнут пытке для выяснения мотивов его поступка, и это его убило. Он умер на дыбе, не сознавшись, Жеан-Толстосум принес эту новость Саре на следующее утро.

Катрин, убитая горем, закрылась в своей комнате и прорыдала весь день, оплакивая своего старого друга и упрекая себя за то, что послала его на такую мучительную и бессмысленную смерть. Ее одолевали старые воспоминания: Барнаби в плаще с ракушками, продающий фальшивые мощи у входа в Сен-Оппортьюн; Барнаби в своей лачуге на Дворе Чудес чинит свою одежду или спорит с Машфером; Барнаби командует взятием дома Кабоша; Барнаби на барже, которая несет их вниз по Сене, сидит, вытянув вперед свои длинные ноги, и читает стихи…

В этот вечер Сара принесла Катрин небольшой, тщательно завернутый пакет от Гарэна де Брази. Вскрыв его. она нашла в нем только кинжал, на роговой ручке которого была вырезана раковина. Она сразу же узнала его – это был кинжал Барнаби, тот самый, которым он поразил Гарэна… В записке, сопровождавшей пакет, было всего лишь одно слово «Сожалею», – это все, что написал Гарэн.

Катрин, задумавшись, долго держала грубое оружие в руке. Слезы высохли. Смерть Барнаби означала конец одной главы в ее жизни и начало другой. Роговая ручка в ее руке стала теплой, как будто только минуту назад ее сжимала рука Барнаби. Катрин медленно подошла к маленькому сундучку резного дерева, который дал ей дядюшка Матье, и положила в него кинжал. Потом она преклонила колени перед маленькой статуей Черной Мадонны, которая стояла в углу комнаты между двух свечей. Закрыв лицо руками, она долго молилась, пытаясь унять в душе тревогу.

Когда она снова поднялась, решение было готово. В будущем она не будет противиться судьбе. Раз ничего больше нельзя сделать, раз все обернулось против нее – она выйдет замуж за Гарэна де Брази. Но никакая сила в мире, даже герцог Филипп, не сможет подавить любовь, которая полностью овладела ее сердцем. Это была безнадежная, но непоколебимая страсть. Она никогда не перестанет любить Арно де Монсальви.




Глава восьмая. ГОСПОЖА ДЕ БРАЗИ


Хотя поверх серебристо-голубого парчового платья на ней было сюрко из горностая, а на плечи наброшен плащ, подбитый тем же мехом, Катрин до того продрогла, что ей пришлось плотно сжать губы, чтобы не стучать зубами. Декабрьский мороз нещадно кусался в маленькой романской часовне замка Брази, несмотря на лежавшие повсюду толстые ковры и разбросанные у всех под ногами бархатные подушки. Священник, в своем блистающем роскошью облачении, выглядел заледеневшим, а маленькие прислужники все время украдкой потирали носы рукавами. Свадебная церемония была короткой. Как во сне, Катрин услышала свой ответ «Да» на вопрос священника. Ее голос упал до шепота, и старику пришлось наклониться вперед, чтобы уловить ее ответ. Гарэн же ответил отчетливо – спокойным, равнодушным голосом.

Время от времени взор Катрин, блуждая, останавливался на этом человеке, который отныне стал ее мужем. Колючий мороз зимнего дня, казалось, трогал его не более чем сознание того, что он только что женился. Он стоял возле нее, сложив руки; единственный глаз неподвижно смотрел на алтарь с тем странным вызывающим выражением, которое так поразило Катрин при их первой встрече в Нотр-Дам. Его отделанная соболем одежда из черного бархата, похоже, была не толще, чем обычно, и он не надел плаща поверх своего короткого камзола. Драгоценностей на нем тоже не было, за исключением большого капле видного, ослепительно сверкающего алмаза, искусно вставленного в лапы золотого леопарда, приколотого к складкам капюшона. Когда Гарэн снял перчатки, чтобы взять за руку Катрин, она с удивлением обнаружила, что его руки теплые. Во время всей службы Гарэн стоял так безжизненно и неподвижно, что легко мог сойти за одну из многочисленных статуй, украшавших церковь.

Поднявшись на ноги после вознесения даров, Катрин почувствовала, что плащ спадает, и уже собралась ухватить его, как кто-то быстро вновь накинул его на ее дрожащие плечи. Чуть – чуть повернувшись, она увидела Одетту де Шандивер и улыбнулась в знак благодарности. Месяцы, прошедшие после смерти Барнаби, подарили ей нового друга: дочь госпожи де Шандивер вернулась домой.

Тремя месяцами ранее завершился тернистый путь незадачливого Карла VI. Он умер в объятиях своей возлюбленной, в уединении своего дворца Сен-Поль. Оказавшись теперь совершенно одинокой и подвергаясь все большим притеснениям со стороны Изабеллы, ненависть и злоба которой усилились с тех пор, как тучность королевы почти лишила ее возможности двигаться, «маленькая королева» возвратилась в свою родную Бургундию. Между доброй молодой женщиной – ангелом-хранителем безумного короля и Катрин, гордой и прекрасной, завязалась дружба. Одетта знала, почему Гарэн женится на Катрин; ей также было известно, что побудило Филиппа принять решение превратить маленькую горожанку в знатную даму, и она искренне жалела свою подругу. Ей самой был известен ужас быть отданной незнакомцу, но Небо, по крайней мере, явило ей свою милость, позволив любить этого неизвестного мужчину, невзирая на его безумие, и она полюбила его гораздо сильнее, чем считала возможным.

Но сможет ли Катрин полюбить Филиппа, надменного сластолюбца, не позволяющего, чтобы что-либо стояло на пути его желаний? Одетта, со всей мудростью своих тридцати трех лет, очень в этом сомневалась.

Служба заканчивалась, и Гарэн подал жене руку. Старые дубовые двери часовни медленно, со скрипом отворились, открыв убеленный снегом зимний пейзаж. По церкви промчался порыв ветра, пустив в пляс пламя огромных желтых восковых свечей, стоявших на алтаре, и вызвав дрожь у горстки людей, присутствовавших на этом почти что тайном бракосочетании. Снаружи у главного входа, прижимаясь друг к другу для большего тепла, стояла группа замерзших крестьян с синими носами и красными, потрескавшимися от холода руками. Теперь все они начали кричать: «Счастливого Рождества!»– но не очень убедительно, ибо им очень хотелось вернуться в свои дома. Гарэн запустил руку в глубокий кошель, который носил у пояса, вынул пригоршню золотых монет и бросил их в снег. Крестьяне закричали и возбужденно бросились за деньгами, едва не затеяв при этом драки.

На всем этом был до странности нереальный, почти что зловещий отпечаток. Вспоминая веселые церемонии, на которых она присутствовала, когда женились коллеги дяди Матье, и шумные крестьянские свадьбы в краю виноделов, Катрин сказала себе, что это, бесспорно, самая унылая свадьба, на которой она когда-либо бывала. Даже небо, казалось, отражало общее настроение. Оно было желтовато-серым, свинцовым, набухшим от готовящегося выпасть снега, и каркающие вороны, пролетая мимо, усиливали мрачное впечатление от происходящего…

Ледяной воздух ожег лицо, и было больно дышать. Катрин прикусила губы, чтобы удержаться от слез. Если бы не сердечная дружба Мари де Шандивер и Одетты, она чувствовала бы себя ужасно одинокой в этот самый важный в жизни каждой женщины день. Ни Жакетт, ни Лоиз, ни добрый дядюшка Матье не удостоились чести быть приглашенными на свадьбу, несмотря на слезные мольбы Катрин.

– Это невозможно, – только и говорил Гарэн. – Монсеньор возражал бы против их присутствия, хотя сам он и не смог быть на свадьбе. Вы должны постараться заставить всех забыть о вашем низком происхождении и для начала позаботиться об этом самой.

– Не очень-то надейтесь на это! – яростно вскричала Катрин. – Как я могу забыть мою матушку или сестру, или дядю, или кого-нибудь из тех людей, которых я люблю! И я хочу, чтобы вы ясно поняли еще кое-что. Если вы попытаетесь воспрепятствовать тому, чтобы я приглашала их в этот так называемый «мой дом», я сама пойду на свидание с ними, и никто на земле – ни вы, ни кто-либо другой – не остановит меня.

Гарэн устало пожал плечами.

– Вы можете делать, что вам угодно… если только будете при этом благоразумны.

На этот раз она даже не ответила ему. В течение нескольких дней будущие жених и невеста не сказали друг другу ни слова. Катрин дулась. Ее дурное расположение духа, однако, не возымело ни малейшего действия на Гарэна, который, казалось, не спешил достичь примирения. Отсутствие матери и дяди в день свадьбы было жестоким ударом для новобрачной. На нее не произвело впечатление прибытие посланцев от герцога Филиппа, который задержался во Фландрии. Это были беспечный, элегантный Юг де Ланнуа, близкий друг Филиппа, чей бесстыжий пристальный взгляд не очень-то способствовал тому, чтобы Катрин чувствовала себя непринужденно, и молодой, но непреклонный Николя Роллен, который лишь несколькими днями ранее был назначен канцлером Бургундии. Было ясно, что оба они присутствовали затем лишь, чтобы выполнить неприятную обязанность, и это несмотря на то, что Роллен был ближайшим другом Гарэна. Катрин знала, что он не одобряет этот брак.

В главном зале замка Брази двенадцать гостей, прибывших на бракосочетание, ждал торжественный обед. Стол, стоявший перед полыхающим огнем, был покрыт шелковой камчатной скатертью и уставлен великолепным сервизом из позолоченного серебра. Государственный казначей любил пышность и изысканность. Зал украшали роскошные аррасские гобелены, которые не только создавали уют, но и предохраняли от мороза. Сам замок был небольшим. Основная часть здания примыкала к массивной башне. Войдя, Катрин направилась через зал к камину погреться. Голова ее разламывалась от боли. Ей казалось, что она промерзла до самого нутра. Сара, возведенная отныне в ранг главной камеристки, помогла ей снять плащ. Катрин с радостью отдала бы и свой высокий серебристый головной убор в виде полумесяца, усыпанный сапфирами и окутанный облаком тончайшей вуали, но придворный этикет не позволял сделать этого.

Сам Гарэн, после нападения на него Барнаби, не проявлял к Катрин никакого интереса, и она не осмеливалась посмотреть на мужа. Собственно говоря, с тех пор Катрин вообще не виделась с ним, поскольку он сопровождал герцога Филиппа в поездках. В конце августа скончался английский король Генрих V. Победитель сражения при Азенкуре умер в Венсенне от свища, оставив ребенка нескольких месяцев от роду – своего сына от Екатерины Французской. Со своей обычной осторожностью Филипп Бургундский отказался от приглашения стать регентом Франции и возвратился во Фландрию, не дожидаясь погребения короля. Филипп остался во Фландрии даже после того, как до него дошло известие о кончине короля Карла VI 2. Гарэн де Брази был там вместе с герцогом, однако каждую неделю присылал подарки: драгоценности, произведения искусства, часослов, богато иллюстрированный Жакмаром де Эсденом, и даже пару караманских борзых, славящихся как превосходные охотничьи собаки. Но никогда не было даже коротенькой записки. В то же время Мари де Шандивер регулярно получала письма с наставлениями о подготовке к свадьбе и правилами учтивости, которые следовало преподать невесте. Гарэн вернулся за восемь дней до свадьбы, как раз вовремя, чтобы не дать Катрин пригласить свою семью.

Свадебное застолье проходило уныло, несмотря на усилия Юга де Ланнуа оживить обстановку. Катрин, которая сидела возле Гарэна во главе стола, почти не прикасалась к еде, которая застревала в ее горле. Гарэн и Катрин едва ли обмолвились словом во время обеда. Гарэн совершенно ее не замечал, как не замечал он, собственно, всех других присутствующих дам, предоставив им беседовать между собой. Он разговаривал на политические темы с Николя Ролленом, проявляя несомненный интерес к предстоящему посольству канцлера в Бург-ан-Брэсс, где бургундцам и приверженцам Карла VII предстояло попытаться договориться о мире в соответствии со страстными чаяниями герцога Савойского.

Страдания Катрин все усиливались, и к тому времени, когда слуги в пурпурно-серебряных ливреях внесли сладкое: вазу с вареньем, куски нуги и засахаренные фрукты, у нее было такое ощущение, что нервы вот-вот лопнут, как натянутые струны, и она спрятала дрожащие руки под скатертью. Через несколько мгновений, когда все встанут из-за стола, дамы проводят ее в брачный покой и оставят одну с человеком, у которого теперь была полная власть над ней. От одной только мысли, что ей придется прикоснуться к нему, у Катрин мурашки побежали по коже. Отчаянным усилием, призвав на помощь все свои силы, она пыталась изгнать из памяти постоялый двор во Фландрии, лицо, голос и страстный, властный поцелуй. Ее сердце замерло, когда она подумала об Арно и таких скоротечных мгновениях их любви. Что бы ни сделал Гарэн этой ночью, что бы ни сказал он, это в лучшем случае станет жалкой пародией на тот самый дорогой момент в ее жизни. Да и как может быть иначе, с горечью подумала она, если – а она уж знает это, без тени сомнения, – в лице Арно она встретила настоящую любовь, мужчину, для которого она была создана Богом.

Запел менестрель, аккомпанируя на арфе грациозным танцовщицам:

Моя Любовь, Владычица, Отрада,

Мне даже память о тебе – награда

За муки жизни от тебя вдали…

От этих печальных слов на глаза девушки навернулись слезы. Они были так похожи на эхо стенаний ее собственного сердца – как будто менестрель на мгновение позаимствовал ее голос… Сквозь пелену слез она взглянула на молодого человека и увидела, что он был очень юн, тонок и белокур, с выступающими коленками и детским лицом… В это время издевательский голос Юга де Ланнуа разрушил чары, и она возненавидела его за это.

– Что за мрачная песенка для брачной ночи! – воскликнул он. – Во имя Неба, молодой человек, разве ты не знаешь какого-нибудь веселого ронделя, которым можно было бы развлечь новобрачных?

– Это красивая песня, – вступился Гарэн. – Я ее не знаю. Где ты услышал ее, менестрель?

Юный певец вспыхнул, как девушка, почтительно преклонил колено и снял свою зеленую шапочку, на которой колыхалось перо цапли.

– От моего друга, если будет угодно вашей милости, который слышал ее по ту сторону Ла – Манша.

– Английская песня? Не верю, – сказал Гарэн презрительно. – Эти люди сочиняют лишь застольные песни!

– Если будет угодно вашей милости, песня эта из Лондона, но она французская. Его высочество Карл Орлеанский сочиняет баллады, песни и оды в своей английской тюрьме, чтобы скоротать долгие и утомительные часы. Эта песня стала известна за тюремными стенами, и мне повезло услышать ее…

Он бы продолжал и далее, если бы Юг де Ланнуа не вытащил свой кинжал и не прыгнул через стол, взметнув руку, чтобы поразить незадачливого менестреля.

– Кто это смеет произносить преданное анафеме имя Орлеана на бургундской земле? Проклятый дурак, ты дорого заплатишь за это!

Вне себя от гнева вспыльчивый друг Филиппа уже собирался заколоть менестреля, когда Катрин поднялась на ноги, не в силах сдерживать свои чувства ни на мгновение дольше.

– Довольно, господин рыцарь! Вы под моей крышей, и это мой свадебный ужин. Я запрещаю вам проливать здесь невинную кровь! Песню должно судить по красоте, а не по происхождению.

Ее голос, который дрожал от негодования, звучал ясно, как зов трубы. Воцарилась тишина. Рука ошеломленного Юна де Ланнуа опустилась. Глаза его, как и всех остальных гостей, были прикованы к молодой женщине. Она стояла очень прямо, касаясь стола кончиками пальцев и высоко подняв подбородок; глаза ее еще пылали гневом, но держалась она с таким достоинством, что никто из присутствующих не смел даже выразить удивление ее поведением. Красота Катрин никогда не сияла столь ярко, как в тот момент. Все присутствующие мужчины были поражены величественностью ее манер. Может, эта девушка и жила раньше в лавке суконщика, но царственная красота ее была достойна королевы.

Юг де Ланнуа, чьи бледно-голубые глаза светились странным блеском, медленно вложил кинжал в ножны, отпустил менестреля и подошел к столу. Он улыбнулся и преклонил колено:

– Простите меня, милостивая госпожа, за то, что я вспылил в вашем присутствии. Я молю вас о прощении и улыбке…

Когда Катрин увидела, что все взоры прикованы к ней, уверенность снова покинула ее. Она с легким замешательством улыбнулась молодому человеку и в растерянности повернулась к мужу.

– Скорее вам, мессир, надлежит принимать извинения. Простите, что я говорила за вас. Но надеюсь, вы будете…

Гарэн поднялся на ноги и взял ее за руку, чтобы прервать ее извинения и вывести из затруднения.

– Как вы справедливо сказали, это ваш дом… и вы моя жена. Я счастлив, что вы так поступили, ибо вы полностью правы. Будем же считать, что наши друзья согласны и позволят нам удалиться…

Румянец на щеках Катрин сменился смертельной бледностью. Ее рука задрожала в руке Гарэна. Неужели страшный момент наступил? Лицо ее мужа, безусловно, не наводило на мысли о сладостных любовных излияниях, но вел он ее тем не менее к брачным покоям.

Гости последовали сзади, возглавляемые шестью музыкантами, игравшими на флейтах и виолах. Охваченная волнением, Катрин быстро оглянулась на Одетту, которая шла за ней чуть позади в сопровождении де Ланнуа. В выражении ее лица она увидела теплое сочувствие и жалость.

– Тело не имеет значения, – сказала ей Одетта этим утром, помогая одеваться. – Момент физического соединения болезнен почти для всех женщин, даже когда они любят; однако же тем, кто не любит, иногда суждено полюбить потом.

При этих словах Катрин отвернулась, чтобы принять головной убор от одной из служанок. Несмотря на свою тесную, но все же короткую дружбу с Одеттой, она пока не решилась довериться ей и рассказать о своей тайной страсти к Арно де Монсальви. Она считала, может быть, и глупо, что если облечет свою тайну в слова, то и так уже смутный, отдаленный образ станет еще более призрачным, и разрушатся чары, привязывающие ее к возлюбленному-врагу.

…Мне даже память о тебе – награда

За муки жизни от тебя вдали…

Слова печальной песни эхом отозвались в ее сердце. Они казались особенно горькими сейчас, когда Катрин подошла к порогу брачных покоев. Еще несколько мгновений – и за ней захлопнется эта дверь.

Одетта ушла последней, оставив Катрин ждать прихода мужа. Прощальный сестринский поцелуй, мимолетная улыбка – и молодая женщина исчезла. Катрин знала, что Одетта должна возвратиться в свой замок Сен-Жан-де-Лонь, где ее ожидала дочь. Несмотря на снег и жгучий мороз, гости разъехались. Заночевали лишь Гийом и Мари де Шандивер, и их присутствие под одной с нею крышей было некоторым утешением. Тем не менее она вовсе не сожалела об отъезде де Ланнуа и Роллена.

Сидя на огромной кровати, на занавесях которой были вытканы сцены охоты, она вслушивалась в звуки отходящего ко сну дома. Постепенно все погрузилось в тишину, и в большой мрачной комнате слышны были только потрескивание огня в огромном каменном камине и зевки одной из собак у кровати. Вторая собака спала, положив голову на лапы.

Еще утром каменные стены ее довольно аскетически обставленной спальни завесили новыми драпировками, которые прикрыли узкие окна и скрыли из виду пустынные снежные равнины под черным небом. По полу разложили несколько любимых Гарэном бурых медвежьих шкур, что не только спасало от холода, но и делало круглую комнату, расположенную в башне, более красивой и уютной. Ярко пылавший огонь отбрасывал блики, и от камина исходил такой жар, что Катрин чувствовала, как по ее спине струится пот, но сцепленные руки по-прежнему были холодны как лед. Она напрягла слух, чтобы уловить звук шагов в коридоре.

Служанки под присмотром Одетты обрядили ее в ночную рубашку из белого шелка, которая стягивалась вокруг шеи золотой лентой. Рукава рубашки были столь широкими и свободными, что соскальзывали к плечам, когда она поднимала руки. Волосы заплели в две толстые косы, которые стелились по красному камчатному покрывалу.

Несмотря на то, что Катрин внимательно следила за дверью, она не увидела, как Гарэн вошел в комнату. Он внезапно появился из скрытого темного угла и направился к ней, ступая по меховым коврам бесшумно, как привидение. Катрин подавила в себе крик и нервно натянула покрывало до самой шеи.

– Вы напугали меня: я не видела, как вы вошли… Он ничего не сказал, но подошел еще ближе и поднялся на две ступени, которые вели к кровати. Его темный глаз пристально и неотрывно смотрел на молодую жену, а плотно сжатые губы не улыбались. Он выглядел бледнее, чем обычно. Облаченный с головы до пят в длинную, черного бархата мантию, он наводил на мысль о похоронах, что казалось довольно неуместным. Он походил на злого духа или призрака, обреченного бродить по этому уединенному замку. С тихим стоном Катрин закрыла глаза и стала ждать, что он сделает дальше.

Она почувствовала, как его руки прикоснулись к ее голове, и поняла, что Гарэн расплетает ей косы. Его руки двигались проворно и нежно. Вскоре распущенные волосы рассыпались по ее плечам и спине. Казалось, он не спешил. Катрин набралась мужества, открыла глаза и увидела, что он рассматривает длинную золотистую прядь волос, которую держит в руке и раскачивает так, что она поблескивает в свете огня.

– Мессир, – пробормотала она.

Он подал ей знак замолчать. По-прежнему не глядя на нее, он продолжал созерцать шелковистую прядь волос. Затем внезапно промолвил:

– Встаньте.

Она не сразу подчинилась, не понимая, что он имеет в виду. Поэтому он мягко взял ее за руку и повторил:

«Встаньте».

– Но…

– Слушайтесь меня! Ну же! Разве вы не понимаете, что отныне вы должны всецело подчиняться мне? Или вы не расслышали, что говорил священник?

Его голос был холодным и бесстрастным. Она покорно выбралась из кровати и побрела босиком по медвежьим шкурам, подобрав одной рукой шелковую ночную рубашку, чтобы не споткнуться о волочащийся подол. Гарэн снова взял ее за руку и подвел к огню. Лицо его было непроницаемым. Сердце Катрин колотилось. Что он хочет от нее? Зачем он заставил ее подняться с постели. Она не смела спрашивать.

Когда Гарэн развязал золотую ленту, щеки ее вспыхнули, и Катрин закрыла глаза, плотно сомкнув веки, будто они могли создать заслон. Она уже не чувствовала его рук, но поняла, что белый шелк сползает с ее плеч и падает к нотам. Жар от огня нещадно жег ее обнаженное тело.

Прошло несколько минут. В плотно закрытых глазах Катрин плясали искры. Гарэн не прикасался к ней. Он молчал. Она даже не ощущала его присутствия. Однако от сознания собственной наготы она попыталась прикрыть тело руками. Ее остановил короткий приказ, услышав который она вновь открыла глаза.

– Нет!

Тогда она посмотрела на него. Он сидел в высоком дубовом кресле, положив подбородок на руку. На его лице было странное выражение – смесь ярости и отчаяния. Взгляд был столь напряженным, что Катрин отвернулась. Она обратила внимание на то, что его огромная черная тень протянулась до старого сводчатого каменного потолка. Катрин охватил стыд, этот человек пристально рассматривал ее тело, изучая и оценивая его.

– Пожалуйста… – жалобно произнесла она, – огонь обжигает меня.

– Отодвиньтесь.

Катрин вышла из белой кучи шелка на полу, с невинной дерзостью думая положить конец этой злой, пугающей игре, которую он с ней затеял. Тепло огня не только согревало, но и возбуждало. Однажды она уже испытывала этот глубокий таинственный трепет, это странное состояние полуоцепенения. Здоровое молодое тело Катрин жаждало поцелуев и ласк, положенных ей по праву. Но у Гарэна де Брази, сидевшего в кресле с высокой спинкой, не дрогнул ни один мускул. Он все так же пристально смотрел на нее…

Внезапно Катрин охватила ярость и неимоверный стыд. Она была уже готова повернуться и побежать к кровати, где смогла бы зарыться в покрывале и спрятаться от унижения. Но он, возможно, почувствовал ее настроение и железной хваткой сжал запястье, заставляя остаться возле него.

– Вы принадлежите мне! Я могу сделать с вами все, что захочу…

Его голос слегка охрип, но рука, сжимавшая запястье, была тверда. Странно, но его, казалось, не тронула красота обнаженного женского тела. Свободной рукой он прикоснулся к ее лицу, горящему от стыда, а затем долгим неспешным движением скользнул вокруг одной груди, вдоль бедра и ноги. Это была не ласка, а скорее восхищенный жест знатока, когда он кончиками пальцев любовно оглаживает полированную поверхность мрамора или прослеживает чистоту линий какой-нибудь статуи. Катрин вздрогнула, когда теплые пальцы прикоснулись к ней. И вновь послышался его хриплый голос:

– Женское тело может быть самым прекрасным или самым безобразным актом творения, – сказал Гарэн. – Мне приятно, что ваше тело столь великолепно.

Затем он встал и отпустил ее руку. Катрин, широко раскрыв глаза, в изумлении глядела, как он пересек комнату и отворил дверь.

– Спите спокойно, – сказал он тихо.

Он исчез в темноте так же бесшумно, как и вошел. Его темный силуэт, словно по волшебству, слился с ночными тенями. Она осталась стоять посередине огромной комнаты, медленно приходя в себя от удивления. Хотя и трудно было в этом признаться, но она чувствовала глубокое разочарование. Затем, заметив свою тень на стене и вспомнив о своей наготе, метнулась через комнату и юркнула в постель. Сердце ее бешено стучало. Очутившись в тепле и уюте шелковых подушек и мягких одеял, внезапно, вопреки логике, она начала плакать.

Когда она успокоилась, огонь в камине уже догорел. Голова раскалывалась от боли. Катрин медленно выбралась из кровати. Глаза ее были красными и опухшими. Катрин нашла ночную рубашку, лежавшую у камина, и накинула ее. Затем вымыла лицо в серебряном тазике, который стоял на комоде возле кувшина с флердоранжевой водой. От прохладной воды ей стало лучше. Было тихо, и ее охватило чувство одиночества. Она легла, удобно устроившись на подушках, и попыталась бесстрастно оценить ситуацию. То, что случилось в эту странную брачную ночь, помогло ей больше узнать себя. Когда она предалась объятиям Арно, то могла объяснить этот поступок непреодолимой любви к нему. Ну, а в этот-то вечер? Любви к Гарэну не было, ее ни в малейшей степени не влекло к нему… и все же она была на волоске от того, чтобы отдаться ему.

Она и не пыталась угадать причины такого поведения своего мужа. Разобраться в этом было поистине невозможно!

На следующий день был сочельник. Тихие звуки музыки пробудили Катрин ото сна. Занавеси были отдернуты, открывая мрачный зимний пейзаж, но огонь в камине весело плясал. В дубовом кресле сидел Гарэн, а у его ног лежала борзая. Гарэн по-прежнему был в черной бархатной мантии, и как будто только что встал. Когда Катрин приподнялась в постели, он слабо улыбнулся.

– Это рождественские гобои, моя дорогая. По традиции они будут играть здесь весь день до полуночи. Вы должны поспешить, чтобы принять музыкантов. Я вызову служанок.

Все еще в полудреме, Катрин смущенно наблюдала, как служанки весело вбежали в комнату, чтобы пожелать ей доброго утра. Они оказались проворными и засновали вокруг кровати: одна протягивала просторный халат, подбитый мехом, другая – комнатные туфли, третья – зеркало. Но их озорные взоры то и дело скользили в другой конец комнаты, где, сдержанный и прямой, сидел Гарэн. Он со снисходительным видом наблюдал за этой веселой суетой, в совершенстве исполняя роль молодожена. Катрин не знала, смеяться ли ей над этим притворством или рассердиться.

Одна лишь Сара сохраняла невозмутимое спокойствие. Она пришла последней и принесла с собой платье, которое Катрин должна была надеть в этот день, первый день после свадьбы. Верхнее платье было сшито из шерсти медового цвета, расшитое шелковыми снопами пшеницы того же цвета, причем по контуру рисунка шла тонкая золотая нить. Его широкие рукава, воротник и подол были оторочены каймой из соболя сочного коричневого цвета. Нижнее платье – из однотонного медового атласа. Головной убор, полностью скрывавший волосы Катрин, состоял из двойной собольей каймы, окружавшей высокий конус из расшитого сукна, на котором колыхалась того же цвета вуаль. Широкий золотой пояс филигранной работы удерживал на месте складки как раз под грудью. Наконец, ожерелье из топазов, перемежавшихся золотыми пшеничными снопами, завершало наряд, надеть который Сара помогала своей госпоже с церемонными жестами священнослужителя пред алтарем какой-то языческой богини. Лицо цыганки, однако, было хмурым, и пока Катрин одевалась, она не произнесла ни слова. Гарэн удалился, чтобы заняться своим туалетом, и две женщины могли свободно поговорить друг с другом, если бы не озорной рой молодых служанок, сновавших по комнате. Когда Катрин была готова, Сара мановением руки отпустила их и затем повернулась к молодой женщине с выражением беспокойства на лице.

– Ну что? – спросила она. – Ты счастлива? Внезапность атаки застала Катрин врасплох. Сара, похоже, была в свирепом расположении духа. Ее черные глаза вглядывались в лицо новоиспеченной госпожи де Брази, как будто она надеялась что-то прочитать на нем. Катрин нахмурилась.

– Почему бы и нет? Или, вернее, с чего бы это мне быть счастливой? Я выходила замуж не для счастья. Или ты не знала?

– Я знала. Просто хочу, чтобы ты рассказала мне, что произошло в твою брачную ночь. Первый опыт физической любви так важен, особенно для женщины…

– Все прошло хорошо, – загадочно ответила Катрин, решив не признаваться ни одной живой душе, даже Саре, в том, какое унизительное испытание она претерпела минувшей ночью. Ее гордость восставала против признания, даже своей старой наперстнице, в том, что муж, налюбовавшись ослепительной наготой новобрачной, ушел к себе в комнату и провел ночь один, не удостоив ее даже поцелуя. Сару, однако, не так легко было провести.

– Так ли уж все хорошо? Ты не выглядишь усталой, как любая женщина наутро после брачной ночи. У тебя даже нет кругов под глазами.

Тут Катрин вспылила и топнула ногой.

– Я хотела бы знать, какое все это имеет отношение к тебе. Я – такая, какая есть! А теперь оставь меня в покое. Я должна спуститься к мужу.

Раздражение молодой женщины вызвало у Сары слабую улыбку. Она положила свою коричневую руку на плечо Катрин. Затем, прижав ее к себе, быстро поцеловала в лоб.

– Дай Бог, чтобы ты говорила правду, мой ангел, ибо тогда мне не надо больше беспокоиться за тебя. Боже, как мне хотелось бы, чтобы ты нашла себе настоящего мужа! Но я в этом сомневаюсь.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, Сара отворила дверь спальни, предварительно укутав Катрин в необъятный плащ коричневого бархата, который дал ей герцог Филипп и который она заботливо сохранила. Затем Сара проводила ее вниз по холодной, продуваемой сквозняком каменной лестнице башни к Гарэну, ожидавшему ее возле дома. Увидев жену, он поспешил дать ей руку.

Группа молодых людей в веселых сине-красных одеждах стояла напротив входа в башню, играя на гобоях, причем когда они дули в свои инструменты, их щеки надувались, как яблоки. Появление молодой хозяйки замка только усилило их рвение, и они стали дуть еще энергичней. Бледное, водянистое солнце слабо проглядывало сквозь тучи.

Весь этот день Катрин добросовестно играла новую роль хозяйки замка, под аккомпанемент рождественских гобоев. На закате она вместе со всей челядью и жителями деревни направилась в маленькую домашнюю церковь, зажечь факелы от алтарной лампады, чтобы по возвращении домой зажечь от этого священного пламени свои собственные огни. Катрин стояла рядом с Гарэном и смотрела, как в камине главной залы подожгли традиционное святочное полено – огромный кусок дерева. Потом она помогла мужу раздать всем крестьянам рождественские подарки: по отрезу сукна, по три серебряных монеты и по большой буханке хлеба. В полночь, прослушав три мессы, отслуженные, согласно традиции, в домашней часовне, той самой, где накануне происходило бракосочетание, они вернулись домой к ожидавшему их ужину.

К концу этого длинного и наполненного событиями дня Катрин утомилась. Наступление ночи вновь пробудило ее сомнения и страхи. Что случится в эту ночь? Будет ли Гарэн вести себя так же странно, как и в предыдущую ночь, или же наконец потребует исполнения супружеских обязанностей? В течение дня он был совершенно обычным, даже добродушным, часто улыбался ей, а когда они вышли из-за стола после полуночного ужина, подарил ей по случаю Рождества два жемчужных браслета. Но иногда Катрин ловила на себе столь странный взгляд, что у нее все внутри холодело. В эти моменты она могла поклясться, что он борется с какой-то темной и ужасной тайной. Но что это было? И против кого была направлена его мрачная ярость? Она вела себя с ним так мягко и послушно, как только мог пожелать самый придирчивый муж. Сердце государственного казначея Бургундии казалось самой непостижимой загадкой!

Страхи Катрин, однако, оказались напрасными. Гарэн проводил ее до дверей спальни, пожелал спокойной ночи и, слегка наклонив высокий стан, запечатлел на лбу жены быстрый поцелуй. Поцелуй был поспешным и небрежным, но Катрин не могла не заметить, что губы его горят. Орлиный взор Сары не упускал ни одного из этих странных проявлений супружеской близости, но она удержалась от замечаний.

На следующее утро с бесстрастным лицом она сообщила Катрин, что ее мужа внезапно вызвали в Беон по какому-то делу герцога. Он передал, что извиняется за столь поспешный отъезд, и просит, чтобы его жена в течение этого дня вернулась в Дижон и расположилась в доме на улице Пергаментщиков. Там ей следует ожидать возвращения мужа, которое может быть не очень скорым, поскольку он получил указания сопровождать канцлера Николя Роллена в поездке к герцогу Савойскому. Гарэн пришлет кого-нибудь из Беона за своим багажом. Он просил Катрин самостоятельно устраиваться в ее новом доме.

Катрин незамедлительно подчинилась, испытывая некоторое облегчение от этого нового поворота событий и радость при мысли о такой неожиданной свободе. В полдень она уселась вместе с Сарой в портшез, закрытый прочными кожаными шторами, и покинула маленький замок в Брази, направляясь в герцогскую столицу. Было не так холодно, как раньше, а солнце, похоже, решило какое-то время посветить. Катрин радостно подумала, что на следующий день сможет навестить свою мать.




Глава девятая. ФИЛОСОФИЯ АБУ-АЛЬ-ХАЙРА


В день Святого Винсента, 22 января, Катрин и Одетта де Шандивер были приглашены на большой традиционный обед с молочным поросенком, который ее дядя Матье давал каждый год на своих виноградниках в Марсаннэ. Подобные пиры устраивались по всей Бургундии в честь виноградарей, покровителем которых считался святой Винсент.

Было раннее утро, когда молодые женщины покинули дом Брази, где Одетта гостила несколько дней. Когда они добрались до Марсаннэ, наступила ночь. Большая свита слуг сопровождала закрытые носилки, в которых они сидели, возбужденно болтая, как две школьницы на каникулах. Чтобы не замерзнуть, они распорядились поставить две грелки для ног – металлические посудины, наполненные горячими углями.

Катрин почти забыла, что теперь она замужняя женщина. Прошел почти месяц с отъезда Гарэна. Она с детским восторгом осваивала роль хозяйки в доме мужа и ее собственных роскошных апартаментах. День за днем проходили в открытии все новых и новых чудес. Она была слегка захвачена врасплох, оказавшись вдруг такой богатой и знатной дамой. Но в новом положении она не забыла своей семьи и часто заглядывала на улицу Гриффон, чтобы повидаться с матерью и дядюшкой Матье и поцеловать их. Ее всегда с любовью принимали в доме дядюшки Матье, особенно теперь, когда Лоиз ушла в монастырь. На обратном пути Катрин заглядывала на улицу Тотпур, чтобы минутку поболтать с Мари де Шандивер.

Замужество сестры оказало странное воздействие на старшую дочь Гоше Легуа. Окружающий мир, который виделся ей прежде более или менее сносным, теперь внезапно стал для нее отвратителен. Труднее всего было смириться с мыслью, что Катрин, вынужденная подчиниться власти мужа, оказалась в стране врагов – в этом полном мужчин мире, который она так ненавидела. Примерно через месяц после того, как Катрин поселилась в особняке Шандивер, Лоиз объявила о намерении поступить послушницей в монастырь бернардинок в Тарте, который придерживался траппистского устава Цистерцианского аббатства. Никто не осмелился противиться этому решению. Дядюшка Матье и его сестра даже испытали некоторое облегчение. Характер Лоиз день ото дня становился все более несносным, а ее нрав, который никогда не был очень легким, стал ужасно свирепым. Жакетт к тому же все более беспокоило мрачное будущее, которое, казалось, было уготовано ее старшей дочери. Монастырь, в который та стремилась с самого детства, представлялся единственным местом, где Лоиз могла бы обрести мир и спокойствие. Поэтому они позволили ей присоединиться к будущим Христовым невестам, одетым во все белое.

– Пожалуй, это хорошо, – сухо сказал дядя Матье, – что наш Господь бесконечно терпелив и бесконечно кроток… ведь ему придется иметь дело со строптивой невестой.

И в глубине своего миролюбивого сердца этот славный малый почувствовал облегчение, когда угрюмая, чопорная фигура его племянницы перестала появляться в великолепной церкви Святого Бонавентуры. Он и его сестра зажили вдвоем тихой жизнью, и Матье, который любил, чтобы за ним ухаживали и баловали, сполна теперь этим наслаждался.

Катрин и Одетта застали жителей деревни Марсаннэ в состоянии сильного возбуждения. Там уже несколько дней готовились к пиршеству. Снег был старательно выметен с главной, и единственной, улицы. Тончайшие полотна и ярчайшие куски сукна, которые только можно было отыскать в сундуках с приданым, были вывешены на всех домах, даже самых бедных. Зимние листья и ягоды, серебристая омела, ветки, собранные с великим риском на самом верху старого дуба, и колючий остролист украшали двери и окна. Сильный запах жареной свинины стоял по всей округе, крестьяне забили всех самых жирных свиней, поскольку этому достойному животному предстояло снабдить мясом все это пиршество.

У дядюшки Матье, который вместе с монахами Сен-Бенина был владельцем богатейших виноградников в Марсаннэ, не менее десяти свиней заплатили своими жизнями ради обильного обеда, на который торговец тканями пригласил всех сборщиков урожая, что придут срезать пурпурные грозди следующего урожая. Не любивший сорить деньгами, дядюшка Матье, человек богатый, все же приказал выделить шесть бочонков бонского вина, сделанного как в Беон де Нуи, так и в Романьи.

Пир начался около полудня. Торжественная месса закончилась поздно, и все испытывали голод и жажду. Катрин с Одеттой заняли свои места за столом, во главе которого сидела Жакетт. Одетая в великолепное платье из темно-красного атласа, подбитого мехом серой белки, которое ей подарила дочь, она сияла от счастья. За другим столом Матье, в костюме из красно – коричневого бархата с черным лисьим мехом, со съехавшим на одно ухо капюшоном, подбадривал пьющих, которые вовсе в этом и не нуждались. Под влиянием превосходного вина весело звучали речи, расцвеченные шутками и остротами. Время от времени раздавался куплет какой-либо старинной песни. Царила атмосфера невинного, добродушного веселья, к которому 11 Катрин присоединилась от всего сердца. Было приятное чувство довольства собой, своей молодостью и красотой, о которой красноречиво говорили взгляды некоторых из присутствующих молодых людей.

Вдруг, как раз когда поварята, четверо в ряд, внесли молочных золотистых поросят с блестящей, в трещинках кожей, у двери раздался оглушительный рев. Несколько, по-видимому, опоздавших, мужчин пытались всем скопом ввалиться в комнату. Сквозь поток ругательств, выкрикиваемых во всю мощь легких, был слышен высокий, яростно протестующий голос.

– Что это такое? – вскричал Матье, стуча кулаком по столу. – Эй, там! Перестаньте скандалить! Здесь всем хватит места.

С оглушительным шумом, как будто открыли бутылку шампанского, компания ворвалась в комнату. Катрин изумленно смотрела, как они тащат за собой брыкающегося и дергающегося человека, который поразительно походил на огромную тыкву на коротких ножках. Единственное отличие состояло в том, что эта тыква выкрикивала что-то на чужом языке.

– Посмотрите, что мы нашли у дороги, мэтр Матье! – кричал один из рабочих виноградников, огромного роста плут с лицом цвета винного осадка. Детина протянул руку, без видимого усилия поднял человека и посадил его на стол, как раз напротив Матье. Затем он схватился за тюрбан, который соскользнул вниз и поэтому закрывал лицо и шею человека, и сдернул его. Показалась белая бородка и маленькие, как у хорька, глазки Абу-аль-Хайра, доктора из Кордовы. Борода была, как всегда, белой, в то время как глаза покраснели от ярости удушья.

– Вы когда-нибудь видели такую уродливую обезьяну? – вскричал рабочий с грубым смехом. – Я встретил его, когда шел по дороге. С ним были два наглеца, оба черные как сатана, и все трое преспокойно восседали на мулах. Я подумал, вы захотите взглянуть на этих уродов, прежде чем мы сбросим их в реку. Не часто выпадает случай хорошенько посмеяться!

– Да это мой друг из гостиницы «Карл Великий»! – воскликнул Матье, который сразу же узнал врача-мавра. – Это великий Абу-аль-Хайр, собственной персоной! Дурак! И что же, ты собираешься бросить моего друга в реку? Ты подумал, что делаешь, во имя всего святого! Ты вообще думаешь, что делаешь?

Он поспешил помочь Абу-аль-Хайру слезть со стола и нашел для него стул и стакан вина, который маленький доктор от сильного возбуждения осушил одним залпом. Ему понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя после тревожных переживаний, но постепенно краски вернулись на его лицо. Он не скрывал своего удовольствия и облегчения от встречи с Матье.

– Я думал, что пришел мой последний час, мой друг. Слава Аллаху, что я попал в ваши руки! И если еще не слишком поздно спасти моих слуг. То нужно остановить тех, кто хочет бросить их в реку.

По приказу Матье виновника случившегося, слегка смущенного столь быстрым поворотом событий, выпроводили за дверь, а маленький доктор привел в порядок свои одежды и заново намотал тюрбан. В этом ему помогала Жакетт, которая была поражена разнообразием знакомств своего брата. К этому моменту острый глаз Абу-аль-Хайра остановился на Катрин, которая стояла немного поодаль, не осмеливаясь подойти ближе. Внезапное появление доктора из Кордовы заставило сильно забиться ее сердце. Гарэн говорил, что араб близок к Арно де Монсальви. Несомненно, он мог бы многое рассказать ей о человеке, который занимал ее сердце и ум.

Возбуждение за столом, вызванное удивительным появлением маленького доктора, постепенно затихло. Устроившись на стуле поверх груды подушек, с оловянным кувшином и кубком, Абу-аль-Хайр вновь пришел в хорошее настроение. Его взгляд, до того устремленный на Катрин с почти неприличной настойчивостью, снова вернулся к столу и огромным блюдам, которые Матье поспешил поставить перед ним.

Но едва Матье собрался приступить к жареным поросятам, как застыл на месте, с занесенными над блюдами ножом и вилкой, так как Абу-аль-Хайр с диким криком вскочил на ноги, оттолкнул стул, который упал на пол с оглушительным грохотом, и со всех ног бросился бежать.

– Полно, полно же! – воскликнул Матье. – Что с ним на этот раз? Не покидайте нас, друг мой! Ну, давайте прикончим вместе этого поросенка. Чего вы испугались?

– Свинина!.. – произнес Абу дрожащим голосом. – Свинина!.. Нечистое животное!.. Проклятое, запрещенное мясо! Истинный верующий не может даже приблизиться к столу, за которым едят это грязное животное!

Встревоженный, с округлившимися глазами, Матье уставился сначала на маленького доктора, который все еще дрожал от страха, а затем снова на сочного поросенка на блюде.

– Что вы имеете в виду, друг мой? Мои поросята чистые! – сердито возразил он.

Ситуацию исправила Одетта. Она встала со своего места и подошла к Матье. Катрин видела, что она с трудом сохраняет серьезный вид.

– При дворе короля Карла я однажды встретила языческого колдуна, той же расы, что этот человек. Графиня Орлеанская, которая сама была доброй христианкой, надеялась, что его чары смогут как-то помочь излечить монсеньора. Этот человек всегда отказывался от свинины, которую его религия считает нечистой.

– Пророк сказал: «Не ешьте мяса нечистых животных», – раздался жалобный возглас Абу из угла. Матье глубоко вздохнул, бросил нож и вилку и встал.

– Хорошо, – сказал он сестре. – Пусть поставят жарить толстого каплуна и приготовят одно-два блюда вкусной рыбы. Мой друг и я выпьем по кружке вина в моем кабинете и подождем, пока приготовят еду. Пожалуйста, продолжайте обед без нас.

И, к великому сожалению Катрин, Абу и Матье вышли. Итак, это ее дядюшка услышит новости от маленького доктора, в то время как она сгорала от желания задать ему вопросы. Она поклялась себе, что не покинет Марсаннэ в этот вечер, пока не поговорит с ним, даже если это не понравится ее дяде.

Но, как оказалось, о неудовольствии дядюшки не было и речи. После того как закончился обед, столы вынесли из большого зала, и начались танцы. Когда Катрин смотрела на танцующих, она почувствовала, что кто-то тянет ее за рукав, ч увидела стоящего рядом доктора.

– Это в поисках вас я очутился на этой проклятой дороге, – сказал он, понизив голос.

– Я возвращаюсь в свой дом в Дижоне завтра утром, – ответила она. – Поедем вместе, если вы не боитесь женского гостеприимства…

Абу-аль-Хайр улыбнулся, затем низко поклонился, пробормотав:

– Позволь поцеловать пыль перед твоим порогом, о царица, как делает само Небо… выражаясь словами поэта. Могу только добавить, что я был бы счастлив следовать за вами, если у вас найдется место для двух моих рабов, которые все-таки спаслись в последнюю минуту.

На рассвете следующего утра носилки Катрин снова направились в Дижон, унося доктора и двух молодых женщин. Вся округа, по-видимому, еще храпела.

Когда они достигли Дижона, Одетта распростилась с подругой, чтобы отправиться навестить свою мать, с которой она собиралась провести два дня перед возвращением в Сен-Жан – де-Лонь. Катрин не пыталась удержать ее. Бывшая фаворитка короля, кажется, была чем-то озабочена. Кроме того, Катрин знала, что Абу-аль-Хайр не заговорит с ней, пока рядом Одетта. По дороге домой он не сказал и двух слов.

Возвращение в дом на улице Пергаментщиков в сопровождении двух черных рабов вызвало некоторое волнение. Все женщины из прислуги Катрин немедленно подобрали юбки обеими руками, готовые убежать, а мужчины подались назад, крестясь. Властный взгляд молодой хозяйки остановил их. За месяц она сумела добиться такого же уважения, какое оказывалось самому Гарэну. Она сухо приказала Тьерселину, управляющему, приготовить комнату с грифонами для почетного гостя и принесли туда два спальных матраца для слуг. После этого она сама с величайшими церемониями, чтобы показать свое уважение к гостю, проводила его в комнату. Двое слуг шли впереди них со светильниками. Все это время Абу-аль-Хайр хранил молчание, занятый изучением людей и предметов вокруг него.

Катрин оставила его у дверей предназначенной ему комнаты, сообщив, когда в следующий раз будет накрыт стол. Он глубоко вздохнул и взял ее за руку.

– Если я правильно читаю знаки, положение сильно изменилось, – сказал он мягко. – Вы замужем?

– Да… с месяц.

Маленький доктор покачал головой.

Только после полудня они встретились снова. Катрин почувствовала, что больше не может ждать. Она завтракала одна, потому что Абу-аль-Хайр, под предлогом того, что путешествие его утомило, попросил принести еду в его комнату. На самом деле он просто оттягивал время, чтобы обдумать разговор с молодой женщиной. Когда наконец, получив приглашение пажа, он пришел в ее апартаменты, то молча остановился, созерцая танцующие языки пламени в высоком камине из белого камня, покрытого искусной тонкой резьбой. Терпение Катрин было на исходе:

– Говорите, ради Бога! Ваше молчание мучительно для меня. Пожалуйста… расскажите мне о нем, – взмолилась она.

Араб печально пожал плечами. Поступки, подумал он, говорят гораздо больше, чем слова…

– Зачем рассказывать теперь, когда вы замужем? Какая вам разница, что теперь делает мой друг? Когда я впервые увидел вас вместе, у меня было ощущение, что вы связаны друг с другом неразрывными узами. Я считал, что умею читать в глазах у людей, а в ваших, как мне показалось, была большая любовь. Но мне следовало бы помнить, что глаза женщины обманчивы. Должно быть, я прочел не правильно, – сказал он горько.

– Нет, вы не обманулись. То, что вы прочли, правда. Я любила его и все еще люблю. Я люблю его больше самой себя. Но он ненавидит и презирает меня.

– Это совсем другое дело, – улыбнулся Абу. – Можно исписать тома о способности сеньора Монсальви к возмущению и презрению. Когда рана на теле глубока, тело исцеляется, но остается шрам, и ничто на свете не гложет удалить его. Я очень опечален, что вы замужем. Вы, женщины, странные создания. Призвав весь мир в свидетели того, как велика охватившая вас любовь, – идете и спокойно предлагаете свое тело другому мужчине.

Катрин теряла терпение. Зачем он тратит время на философствования о женской душе, когда знает, что она жаждет слышать только об Арно?

– Очевидно, в вашей стране женщины вольны выбирать, в постель какого мужчины их положат? Здесь у нас иначе. Я вышла замуж, потому что мне было приказано.

Она кратко описала обстоятельства своего замужества. Поведала об официальном приказе Филиппа и мотивах, которыми это было вызвано. Но она не находила в себе достаточно смелости, чтобы рассказать ему, что до сих пор ее муж не прикоснулся к ней. К чему? Раньше или позже, когда Гарэн вернется, он заявит о своих правах.

– Итак, – сказал доктор, когда она окончила свой рассказ, – ваш муж тот самый Гарэн де Брази, который сопровождает канцлера Бургундии в Бург? Это действительно странно, что выбор герцога пал на него. Он незаметен, как ночь, и негибок, как железо. У него жесткий характер, как его хребет. Он не похож на снисходительного мужа.

Это замечание напомнило Катрин то, что однажды сказал Барнаби, и она жестом руки остановила его. Она послала за ним не для того, чтобы обсуждать Гарэна. Наконец Абу-аль – Хайр согласился рассказать ей то, о чем ей не терпелось услышать.

Доктор не покидал Арно со времени происшествия во фламандской гостинице, и они оставались в гостинице «Карл Великий», пока раны Арно не зажили.

– Он свалился в лихорадке после вашего отъезда и даже бредил. Это был очень поучительный и интересный бред, но сейчас я не буду говорить об этом. К тому времени, когда мы наконец отправились дальше, герцог Бургундский выехал из Фландрии в Париж. Не могло быть и речи о том, чтобы следовать за ним, мы бы непременно погибли.

Мало-помалу своим высоким голосом нараспев мавр рассказал о медленном выздоровлении Арно и как он вернулся, в крайне раздражительном состоянии духа, к господину дофину Карлу. Абу поведал, как тепло принял их дофин, о чудесах замка Мегон-сюр-Йевр, самом просторном и фантастическом жилище феодалов с подобными кружеву украшениями из гипса и камня, который Карл унаследовал от своего дяди Жана, герцога Беррийского, любившего роскошь и щедрого мецената в свое время. Он рассказал о теплых чувствах и верности, объединявших Арно де Монсальви и других капитанов в рыцарское братство по оружию. Его описания были настолько красочны и подробны, что Катрин казалось, что она воочию видит всех друзей Арно. Одним из них был молодой Жан Бастард Орлеанский, наиболее привлекательный и храбрый из всех внебрачных детей короля Карла VI, братская любовь которого к дофину началась еще в детстве. Другом был и коренастый, грубо вытесанный, суровый Этьен де Викьоль, прозванный Ла Гир (что значит – гнев) за его неукротимость в битвах, человек с бронзовой душой в железном теле. Но самым близким, второе я Арно, – веселый, но вспыльчивый Жан де Ксантрай, родом из Оверни, крепкий, как дуб. Был также еще один из Оверни, Пьер де Жиак 3, хитрый задира, который, как говорили, обязан своей славой и удачей на поле битвы сговору с дьяволом, которому он продал правую руку. И многие другие: сеньоры из загадочного Лангедока, доблестной Оверни, сентиментальной Турени и веселого Прованса – короче, все те, кто остался верен одному королю, одной вере. Абу рассказал, довольно плутовским тоном, о чарах хорошеньких женщин, которых было множество при дворе, описывая их, как показалось Катрин, с удовольствием, приправленным долей озорства. Карл VII, который так же любил женщин, как и его кузен из Бургундии, заполнял свой двор очаровательными молодыми девицами. Из сказанного Абу-аль – Хайром выходило, что эти прелестные создания лишь ждали сигнала от Арно де Монсальви, чтобы броситься в его объятия. Среди них выделялась ослепительная дочь маршала де Северака, восхитительная брюнетка с глазами «прекрасными, как ночь любви».

– Об этом вы можете не рассказывать, – сказала Катрин, раздраженная восторгами Абу.

– Почему? – спросил Абу с хорошо разыгранным удивлением. – Несомненно, правильно и уместно, когда молодой, здоровый человек расходует свои силы на поиски удовольствия. Как говорит поэт: «Не сожалей о прошлом, не бойся того, что грядет, а наслаждайся настоящим, ибо в этом цель жизни».

– По-вашему, я здесь для того, чтобы слушать о всех, кого покорил мессир де Монсальви! Говорите, что произошло дальше! – яростно закричала Катрин.

Абу-аль-Хайр победоносно улыбнулся и погладил свою белоснежную бороду.

– Затем дофин провозгласил себя королем – это было памятное событие! Последовали пиры и рыцарские турниры, я наблюдал их из окна жилища, которое подыскал мне мой друг и где я принимал многих посетителей, пока пребывал в городе.

К этому моменту терпение Катрин достигло предела. Она чувствовала, что слезы отчаяния подступают к глазам.

– Сжальтесь! – взмолилась она таким трагическим голосом, что маленькому доктору стало жаль ее.

Он быстро рассказал о событиях последних нескольких недель, турнирах, в которых Арно и де Виньоль участвовали вместе; затем он упомянул о назначении Арно – сопровождать в поездке в Бург-ан-Брэсс эмиссаров короля Карла. Среди них были канцлер Франции, епископ Клермона и Мартэн Куж де Шарден, родственник Арно. Он закончил описанием отъезда посланцев. Через некоторое время велел за ними отправился и Абу.

Очевидно, что он не мог лично присутствовать на деликатных и сложных переговорах, которыми руководил герцог Савойский. Но он видел, что каждый раз Арно возвращался вечером во все более и более худшем настроении. Поскольку Николя Роллен продолжал неуклонно диктовать условия мирного договора со стороны Бургундии, что приводило к расширению огромного списка требований, возмущение молодого человека постоянно росло. Он утверждал, что условия мирного договора неприемлемы, и каждый день с большим трудом сдерживался, чтобы не схватить за горло дерзкого бургундца, который имел наглость настаивать не только на публичном извинении Карла за убийство Жана Бесстрашного, но также и за то, что Филипп освобождался от оммажа, который любой вассал обязан приносить своему королю, даже если этот вассал – герцог Бургундский. И наконец, он требовал отдать добрую половину земель, еще не завоеванных англичанами. Уклончивое поведение и унижающая послов скрытность Роллена доводили капитана до точки кипения… и это при его ненависти к герцогу Филиппу.

– Он ненавидит Филиппа, – сказал Абу задумчиво. – Я еще не видел, чтобы один человек так ненавидел другого… и я не уверен, что вы здесь ни при чем. В настоящее время герцог Савойский сумел добиться перемирия между противниками и обещания дальнейших переговоров, которые начнутся первого мая. Но я знаю одного человека, который считает, что новые переговоры помешают его планам.

– Что он хочет сделать?

– Бросить личный вызов герцогу Филиппу, встретиться с ним в поединке… в смертельном поединке.

Катрин испуганно вскрикнула. Если Арно вздумает бросить вызов герцогу, он не уйдет из города живым! Где это слыхано, чтобы правящий принц взялся за оружие для поединка против простого рыцаря, особенно поединка, который должен окончиться смертью одного из участников? Она горько упрекнула доктора за то, что тот покинул своего друга в таком смятенном состоянии души. Он должен был уговорить его, доказать, что было бы самоубийством пытаться осуществить такой план, и, если необходимо, остановить его силой. Абу-аль-Хайр покачал головой.

– Остановить мессира Арно так же нелегко, как поток, устремленный вниз по горному склону. Он сделает так, как сказал. Причина, по которой я приехал сюда под предлогом визита к старому ученому еврею, живущему в уединении недалеко от этого города, состоит в том, что только вы можете ему помочь.

– Но что я могу сделать? Я совсем одна, без сил и власти!

– Филипп любит вас… во всяком случае, Арно так думает, и не без оснований, если судить по тому, что вы только что сказали мне, но Арно полагает, что вы уже стали любовницей его врага. Теперь, когда он бросит этот безумный вызов, только вы имеете достаточное влияние, чтобы защитить его от ярости Филиппа Бургундского. Трудно отказать в чем-либо женщине, которую любишь, особенно когда хочешь, чтобы она целиком принадлежала тебе.

– Где сейчас Арно?

Здесь она впервые произнесла вслух имя, которое часто нежно произносила шепотом наедине сама с собой единственно ради удовольствия почувствовать эти два слога на языке.

– Он пока в Бургак-Брэссе. Посланцы готовятся к отъезду. Ваш муж вскоре возвращается, а Арно должен сопровождать клермонского епископа в Бурж, к королю. Затем…

Нельзя было терять время. Вспыльчивый характер Арно не терпел отсрочек. Он был одним из тех людей, которые, приняв решение, идут вперед, не думая о последствиях. Катрин с радостью услышала о возвращении Гарэна, так как это означало, что вскоре она будет представлена ко двору. Она должна иметь доступ к герцогу, и чем скорее, тем лучше.

Мысли Катрин были прерваны Сарой. Цыганка вошла, держа клетку с Гедеоном, которую только что почистила. Абу-аль-Хайр вскочил с встревоженным возгласом и бросился разглядывать птицу. Он стал щекотать ее под клювом и излил поток слов на родном языке, который звучал одновременно мягко и гортанно. Катрин собиралась предупредить его об опасном клюве птицы, так как Гедеон не отличался терпением или хорошими манерами, когда, к своему изумлению, она заметила, что птица покачивается кокетливо, как девушка перед ухажером, вверх-вниз на своем насесте. Попугай мотал головой, важно вышагивая, и ворковал мягко и нежно, как голубка. Попугай и маленький доктор составляли необыкновенный любовный дуэт. Переполненный желанием показать широту своих дарований, Гедеон внезапно прервал свою нежную арию и закричал во весь голос: «Слава… герцогу!»

Затем, вращая глазом, обращенным к хозяйке, прокричал с нотой вызова: «Гарэн!.. Ужасный Гарэн! Ужасный! Ужасный!»

– Боже милостивый! – простонала Катрин. – Кто научил его этим словам? Если мой муж услышит его, он свернет ему шею!

Абу-аль-Хайр от всего сердца рассмеялся. Он вытянул руку. Птица прыгнула на нее и сидела там вполне смирно.

– Отдайте его мне! Мы уже подружились. И в моей комнате его никто не услышит. Я научу его ругаться по-арабски!

Попугай позволил, чтобы его унесли, не только без протеста, но даже с видом некоторого удовлетворения. Он возобновил исполнение своего репертуара с новой энергией. Наблюдая со своего места у камина, как эти двое покидают комнату, Катрин подумала, что попугай и доктор необычайно подходят друг другу. Тюрбан Абу и хохолок Гедеона были одинаково ярко-алыми. Когда дверь уже стала закрываться, она спросила:

– С чего вы взяли, что чувства вашего друга к герцогу Филиппу имеют отношение и ко мне?

Морщинки на лице маленького доктора сложились в насмешливую улыбку. Все еще держа на руке попугая, он слегка поклонился и сказал:

– Мудрец писал: «Глаза иногда могут ошибаться». – Он не упомянул ушей. – Некоторые люди разговаривают во сне. То, что они говорят, зачастую интересно и поучительно для того, кому случится присутствовать при этом. Да пошлет к вам Аллах мир и спокойствие, прекраснейшая из роз!

Гарэн вернулся домой два дня спустя. Он казался утомленным и нервным и был в отвратительном настроении. С рассеянным видом он поздоровался с Катрин, быстро поцеловал ее в лоб и сказал, как будто это не имело большого значения, что она должна быть готова очень скоро предстать перед вдовствующей герцогиней.

– Вы будете приняты в число фрейлин, что станет завершением вашего светского воспитания.

Если его и удивило присутствие в доме мавританского доктора, который так сильно возбудил любопытство людей в Бург-ан-Брэссе во время его пребывания там, то вида он не подал. В свою очередь, Катрин представила Абу-аль-Хайра как старого друга своего дяди, и Гарэн, казалось, был в восторге от знакомства с ним. Он принял его с вежливостью и щедростью, которые очаровали маленького доктора.

– В наш век, когда люди рвут друг друга на куски, как дикие звери, и почти ни о чем не думают, кроме грабежа, краж и разрушения, человек науки, миссией которого является облегчение страданий нашего несчастного тела, подобен подарку от господа Бога, – сказал он в качестве приветствия и предложил ему оставаться в его доме, сколько ему будет угодно. Он одобрил выбор комнаты, в которой Катрин поместила гостя. – Есть комната на первом этаже западного крыла, в ней нетрудно будет оборудовать лабораторию, если вы захотите побыть здесь некоторое время или Даже остаться совсем, – добавил Гарэн.

К удивлению и возмущению Катрин, поскольку она считала его преданным Арно, Абу-аль – Хайр излился в благодарностях Гарэну и принял предложение. Когда она упрекнула его, он сказал:

– Мудрец говорит: «Вы сможете служить вашему другу более успешно под крышей вашего врага, но вы не должны позволять ему платить за хлеб, который вы едите».

После того как Гарэн удалился, доктор прошел в свою комнату, чтобы произнести вечернюю молитву.

Молодая женщина была удовлетворена этим объяснением. Кроме того, она была даже рада иметь Абу под своей крышей. Пока он здесь, она могла говорить об Арно с человеком, который хорошо его знал и был с ним много месяцев. С помощью мавританского доктора она лучше узнает Арно. Он мог рассказать ей о повседневной жизни Арно, о том, что он любил и что ненавидел. Как бы частица Арно поселилась в доме де Брази. Теперь он не будет лишь воспоминанием, хранящимся в укромных уголках ее памяти, образом мучительным и недоступным. Присутствие Абу придавало жизнь и реальность этой тени, и надежда увидеть его снова, которую она душила в себе так долго, расцвела опять, сильнее и ярче, чем прежде.

Когда служанки помогали ей приготовить постель, Катрин испытала новую и острую радость от красоты собственного тела. В то время как Сара, стоя позади нее, расчесывала ее золотистые волосы до тех пор, пока они не засияли так же ярко, как золотой гребень в руках цыганки, другие женщины обмывали ее розовой водой и тщательно умащали ее тело благовониями, разными для различных частей тела. Сара, которую долгое пребывание в доме венецианского купца сделало знатоком духов и их свойств, обычно следила за этим обрядом и выбирала духи для Катрин. Десять лет, проведенные в лавке аптекаря и торговца специями, могут дать много полезных и интересных знаний. Но странно, только недавно Катрин обнаружила этот талант у своей старой подруги.

Служанка втирала несколько капель фиалковой эссенции в ее волосы и вокруг глаз, натирала порошком из фиалкового корня лицо и грудь, майораном за ушами, нардом – ноги, розой – бедра и живот и, наконец, мускусом – складки паха. Все делалось так деликатно и легко, что при малейшем движении Катрин чувствовала, как ее окружает облако свежего, восхитительного, но едва уловимого аромата.

Большое полированное зеркало, в изысканной раме с позолотой и лиможской эмалью, отражало очаровательную картину: тело розового и бледно-золотистого цвета. Это был такой восхитительный вид, что глаза Катрин гордо заблестели. Ее теперешний образ жизни и то, что она стала очень богатой женщиной, позволяли ей позаботиться о своей внешности и ухаживать за своим прекрасным телом, с тем чтобы стать неотразимо притягательной, очаровательной ловушкой для мужчины, которого она любит. Она желала Арно со всем жаром своего гордого сердца, всей страстью и энергией цветущей молодости. Она бы не остановилась ни перед чем, чтобы вернуть его. Ради блаженства заключить его снова в свои объятия, снова видеть его во власти желаний, как при их первой встрече, она была даже готова, если понадобится, совершить преступление.

Когда Перрина, молодая служанка, которой было доверено приготовление и нанесение духов, закончила свою работу, она немного отступила, чтобы полюбоваться чарующим воплощением женственности, отражавшимся в ареоле пламени множества тонких свечей, освещающих спальную комнату.

– Право, хозяин должен потерять голову от любви, – пробормотала она про себя. Но Катрин услышала. Упоминание о Гарэне, от которого ее мысли были так далеки в этот момент, вернуло ее к реальности и заставило содрогнуться. Протянув руку, она нетерпеливо схватила халат, лежавший на сундуке поблизости. Это было нечто вроде длинной, свободной туники с широкими рукавами и низким вырезом на груди. Ткань, из которой она была сделана, с вышитыми по золотому полю цветами ярких расцветок и фантастических форм, была куплена на генуэзском судне, пришедшем из Константинополя. Она быстро завернулась в нее и сунула ноги в маленькие комнатные туфли, сшитые из остатков той же золотистой ткани. Затем отпустила слуг.

– Теперь оставьте меня, все!

Они повиновались, включая Сару. Но прежде чем закрыть за собой дверь, та обернулась, пытаясь поймать взгляд Катрин, в надежде, что это приказание не относится к ней. Но Катрин стояла неподвижно посреди комнаты, глядя в сторону, и не повернула головы. Вздохнув, Сара вышла из комнаты.

Оставшись одна, молодая женщина подошла к окну и открыла тяжелые расписанные позолотой ставни, рисунок на которых перекликался с узорами на потолочных балках. Глядеть вниз во двор было все равно, что глядеть в колодец. Не было видно ни огонька. Окна Гарэна были совершенно темны. Ей внезапно захотелось вернуть Сару и послать посмотреть, что делает муж, но гордость остановила ее. Бог знает, что подумает Гарэн! На мгновение ей захотелось, чтобы он был здесь, но тут же она обратилась с молитвой к Богу, чтобы муж не посетил ее в этот вечер. Она и боялась, и желала его. Но Катрин напрасно терзала себя, так как Гарэн де Брази не постучал в ее дверь ни в этот, ни в один из следующих вечеров. А она, вопреки разуму, чувствовала огорчение и обиду.

Все время от своего возвращения до представления Катрин вдовствующей герцогине Гарэн де Брази с видимым удовольствием знакомил свою молодую жену со всеми тайными сокровищами и чудесами своего дома. Когда Гарэн отсутствовал, Катрин чувствовала себя полной хозяйкой только в своих личных покоях. С ним она побывала и в той части дома, которая предназначалась для приемов и светских развлечений, и пришла от нее в восхищение. Она осмотрела главный зал с резными золочеными потолками и стенами, увешанными превосходными гобеленами с изображениями сцен из жизни пророков. Затем она обошла идущую за ним анфиладу комнат, меньших по размерам, но так же роскошно украшенных золотом и серебром и уставленных множеством предметов искусства и вещей, отобранных за их красоту и оригинальность. Стены каждой были обиты материей того сочного малинового цвета, который, видимо, Гарэн любил. Там было несметное число искусных изделий из золота, некоторые из них редкой красоты, бесценные книги в переплетах, усыпанных драгоценными камнями, эмалированные шкатулки, золотые, бронзовые и хрустальные статуэтки. Полы устилали такие толстые ковры, что ноги Катрин, казалось, погружались в них по щиколотку. Была и коллекция музыкальных инструментов, изготовленных из редчайших пород дерева. Катрин осмотрела огромную кухню, вполне пригодную для того, чтобы накормить целую армию, и обошла сад с клумбами роз, заключенными в подстриженные бордюры, конюшни и склады, где хранилась провизия. До приезда Гарэна ее нога никогда не ступала в восточное крыло дома. Туда вела крепкая и тяжелая, всегда запертая дубовая дверь с массивными железными петлями. Не видела она и апартаментов своего мужа. Это крыло стояло под прямым углом к длинной галерее с цветными стеклами в окнах, которая протянулась во всю длину второго этажа дома.

Когда Гарэн взял ярко пылающий светильник и открыл таинственную дубовую дверь, Катрин поняла наконец, почему она так тщательно запиралась. Все восточное крыло здания, весьма древнее, освещающееся только узкими окнами-бойницами, представляло собой нечто вроде огромного хранилища, где государственный казначей держал партии товаров, постоянно прибывающих из самых отдаленных концов света, которые он затем сбывал с немалой выгодой через своих многочисленных агентов. Ко многим своим почетным и значительным должностям Гарэн, вдобавок, руководил процветающей и далеко простирающейся торговой империей. По необходимости секретная и испытывающая помехи от бесконечных войн, торговля тем не менее давала немалые прибыли.

– Видите ли, – сказал Гарэн, одновременно всерьез и с иронией, проводя ее по комнатам, набитым всевозможными товарами, – я посвящаю вас во все мои секреты; надеюсь, о чем говорить излишне, что вы будете считать себя вправе взять отсюда в любое время любую вещь, которая вам понадобится или понравится.

Она благодарно улыбнулась и с широко раскрытыми от удивления и восхищения глазами последовала за ним дальше через обширное хранилище сокровищ. Одна из комнат была до потолка забита сложенными один на другой коврами. От них шел тяжелый мускусный запах, напоминающий о солнечном блеске и далеких краях. Свет от светильника в руке Гарэна на мгновение оживил их сияющие цвета. Ковры из Малой Азии, из Смирны, Бруса и Кула, отличающиеся теплыми красками, глубокие синие и зеленые цвета контрастировали с сочными красными и пурпурными. Другие, с более мягким сочетанием цветов, прибыли с Кавказа. Затем шли персидские ковры из Герата, Тебриза, Месхеда и Катана, цветущие всеми цветами фантастического сада, превосходные бухарские ковры, яркие ковры из Самарканда и даже несколько рыхлотканых хотанских шелковых паласов из сказочного Китая.

В других комнатах хранились златотканые парчи из Евфрата, дорогие меха соболя, горностая, лисицы и белки из Сибири, седла и упряжь из Кермана, яшма из Кара-Шара, лазурит из Бадахшана, слоновая кость из джунглей Африки, белое сандаловое дерево из Майсора. Там же хранились пряности, ценимые на вес золота, среди них имбирь из Мекки, гвоздика из Китая, корица из Тибета, черный перец, куркума и мускат с Явы, белый перец из Сипанго, фисташки из Сирии – все это в мешках, сложенных в большие пирамиды. Запах от этих пряностей был так крепок, что у Катрин закружилась голова. Она почувствовала приступ мигрени.

Это место скорее напоминало волшебную пещеру, в темной глубине которой внезапно высвечивались отдельные предметы, кусок яркой ткани или блестящий металл, молочная белизна слоновой кости или матовая зелень нефрита. В самой последней комнате Гарэн откинул занавеску из простой зеленой ткани, скрывавшую низкую дверь, которую он открыл ключом, висевшим у него на поясе. Катрин во второй раз оказалась в той самой комнате, где стояло серебряное кресло с хрустальными химерами и где она пережила такие мучительные мгновения, когда приходила просить за Барнаби.

– Я хочу показать еще несколько сокровищ, – сказал Гарэн. Немного волнуясь, она подошла к кровати. Гарэн обошел кровать с другой стороны и показал Катрин другую дверь, занавешенную бархатной тканью. Дверь вела в маленькую круглую комнату в башне. Три огромных железных сундука с массивными замками занимали ее почти целиком. Гарэн поставил подсвечник на выступ стены и с усилием, так что на лбу вздулись вены, открыл один из сундуков. В полутьме Катрин различила желтое мерцание золотых монет.

– В них королевский выкуп, если он когда-нибудь понадобится! – сказал Гарэн с кривой усмешкой. – Второй сундук тоже полон золота. А вот это…

Он поднял тяжелую крышку, и их взгляду открылись ослепительные сокровища Алладина – сверкающие драгоценные камни всех возможных размеров, цветов и форм, вставленные в украшения и неоправленные. Здесь же были. шкатулки, поставленные друг на друга и покрытые пурпурным бархатом.

Была бирюза из Кермана, круглые жемчужины Корманделя, индийские алмазы, кашмирские сапфиры, изумруды с берегов Красного моря. Хранились оранжевые корунды, прозрачные голубые аквамарины, молочные опалы, кроваво-красные карбункулы и золотистые топазы. Но не было ни одного аметиста.

– Все аметисты – в шкатулках, – объяснил Гарэн. – Во всем мире нет столь прекрасной коллекции. Даже у герцога! Я думаю, он завидует мне немного…

Он посмотрел на камни долгим взглядом, глаза его загорелись. Казалось, он внезапно забыл о присутствии Катрин. Свет, отражавшийся от камней, раскрасил его лицо цветными пятнами, что придало легкое сходство с демоном.

Затем он вдруг погрузил свои длинные сухие руки в сверкающую груду камней и извлек массивное ожерелье из огромных необработанных камней бирюзы, прикрепленных к тяжелой золотой сетке из переплетающихся змей. Прежде чем Катрин смогла его остановить, Гарэн набросил ожерелье ей на плечи. Лихорадочно дрожавшими пальцами он пытался застегнуть застежку у нее на шее. Ожерелье было таким тяжелым, что Катрин показалось, будто ей на шею привязали свинцовый груз. Оно оказалось длинным для скромного выреза ее платья, простой коричневой бархатной туники, отделанной узкой полосой меха. Руки Гарэна все еще дрожали.

– Не так! Не так! – пробормотал Гарэн недовольно сквозь стиснутые зубы.

Вид у него был совершенно дикий. Его черный глаз жутко сверкал, а глубокие складки вокруг рта, казалось, залегли еще глубже. Он вдруг отпустил застежку ожерелья и рванул ворот платья Катрин, разрывая его. Платье лопнуло с легким сухим треском, и Катрин в ужасе закричала. Лихорадка, охватившая Гарэна, однако, покинула его так же неожиданно, как и возникла. Стянув разорванное платье с ее плеч и оставив ее обнаженной по пояс, он успокоился и снова заулыбался своей загадочной кривой усмешкой…

Теперь ожерелье было надето правильно. Золотая сеть покрывала плечи Катрин и опускалась на ее обнаженные груди, наполовину закрывая их.

– Так гораздо лучше! – сказал Гарэн с удовлетворением. – К сожалению, вряд ли вы станете ходить наполовину обнаженной, чтобы демонстрировать это сокровище во всей его красе… хотя на вашей коже оно смотрится просто волшебно, как сейчас. Оставьте ожерелье себе… за разорванное платье. Я должен извиниться, моя дорогая. Но, вы знаете, я не могу переносить, когда в общей картине есть какие-то изъяны.

Длинная бархатная накидка, которой Катрин обернулась поверх разорванного платья, позволила ей вернуться в свою комнату, не привлекая внимания служанок. Ожерелье она несла в руках. Когда она, наконец, добралась до своей комнаты, то дрожала как лист. К счастью, Сары не было. Катрин торопливо скинула платье и бросила его в угол. У нее появилось еще одно доказательство того, что находясь с Гарэном, никогда нельзя с уверенностью знать, что случится в следующую минуту.

Вечером за ужином он был холоден и отстранен, и слова его, обращенные к ней, были полны банальностей что-то о погоде. После ужина он тотчас же. проводил жену до ее комнаты, поцеловал и ушел.

– Почему вы не попросите его объяснить, что у него на уме, – спросила Сара, помогая своей хозяйке раздеться. – Мне кажется, вы имеете право знать. Я все время чувствовала, что с этой свадьбой не все в порядке, но я не понимала, что все настолько плохо! Вы все еще девушка, больше чем через месяц после свадьбы! Я знаю, ваш муж большую часть времени был далеко, но все же…

– Но ты же давно догадалась, что что-то не так… Помнишь, как ты расспрашивала меня наутро после моей первой брачной ночи?

– Я знала, что ваш муж не остался надолго той ночью. Но я полагала, что он часто навещал вас после этого. Кто бы мог предположить, что он будет вести себя подобным образом? Это невероятно!

После случая с ожерельем и безрадостного ужина, последовавшего за ним, Катрин была столь рассержена, что даже не пыталась этого скрыть. Чувствуя себя отвергнутой и униженной полнейшим безразличием Гарэна, она в конце концов рассказала Саре правду об их супружеских отношения. Сара слушала ее с выражением шутливого изумления, уперев руки в бока.

– Что? Ничего? Совсем ничего?

– Почти ничего. В нашу первую ночь он пришел и заставил меня подняться с постели и раздеться. После этого он долго смотрел на меня, как будто… как будто я была одной из его статуэток из слоновой кости или алебастра, из тех, что стоят в его комнате. Он сказал, что я очень красива… и потом ушел. И больше ни разу не пришел. Может быть, я его не привлекаю.

– Ты сошла с ума! – вскричала Сара, сверкнув глазами. – Ты не привлекаешь? Глупая девчонка, посмотри на себя в зеркало! Нет на свете мужчины, который мог бы устоять, если бы ты действительно решила завлечь его. Этот твой муж сделан из того же теста, что и все остальные! Ты хочешь сказать, что он снял с тебя ночную сорочку, посмотрел, как ты стоишь в чем мать родила… и спокойно пошел спать в другой конец дома? Ну, ничего более нелепого я никогда не слыхала! Этого достаточно, чтобы сделать из него посмешище на все королевство!

Говоря это, Сара встряхнула платье, которое сняла Катрин, и положила его на кровать, собираясь почистить щеткой перед тем, как убрать. Катрин следила за ней с разочарованным выражением на лице.

– Я не понимаю, почему? Может быть, он просто выполняет условия своей сделки с герцогом. Правда, он женился на мне, но Филипп вполне мог заставить его обещать никогда ко мне не прикасаться.

– Ты действительно в это веришь? Но тогда объясни мне, бедное дитя, какой настоящий мужчина мог дать такое обязательство, не чувствуя себя униженным в собственных глазах? Как бы то ни было, такой достойный принц, как герцог Филипп, никогда бы не опустился до такого предложения. Нет, есть только два возможных объяснения. Первое – это то, что мессир Гарэн не находит вас достаточно привлекательной, что невероятно. А второе – то, что ваш муж не настоящий мужчина. В конце концов, он вообще не имел дела с женщиной до свадьбы. Никто никогда не слышал, чтобы у него была женщина или хотя бы какая-нибудь любовная история. Следовало бы заставить его заняться чем-нибудь подобным, прежде чем жениться. Может быть…

– Может быть?

– Может быть, у него другие наклонности… Это довольно часто бывает в Греции и Италии, откуда я родом. Многие женщины там уходят в могилу нетронутыми, потому что их мужья предпочитают мальчиков…

Катрин широко раскрыла глаза:

– Ты хочешь сказать, что Гарэн таков?

– Почему нет? Он много путешествовал, особенно в странах Леванта. Там он вполне мог пристраститься к этому постыдному пороку. В любом случае, мы должны выяснить эту тайну.

– Не вижу, как мы могли бы это сделать, – сказала Катрин, пожимая плечами.

Сара отложила щетку и подошла к ней, глаза ее превратились в узкие щелочки.

– Я же сказала, что если бы ты действительно захотела, не нашлось бы мужчины, кто бы он ни был, который мог бы отказать. Сейчас ты должна показать ему, что действительно его хочешь. Ведь до сих пор ты не сделала ничего, чтобы привлечь мужа.

– Но я не желаю привлекать его! – запротестовала Катрин. – Признаюсь, я хотела бы понять, почему он ведет себя так странно, но я вовсе не хочу отдаться ему…

Сара бросила на нее взгляд, исполненный столь глубокого презрения, что Катрин застыла на месте. Она пожала плечами и отвернулась. Катрин не помнила, чтобы Сара когда-либо смотрела на нее так.

Ты не нестоящая женщина! – презрительно сказала ей цыганка. – По правде сказать, вы очень подходите друг другу! Ни одна женщина, то есть ни одна настоящая женщина не позволила бы так унижать себя, не узнав причин. Это вопрос гордости.

– Вовсе нет. Просто я люблю другого. Вот и все.

– О, да, я знаю. Ты хотела бы сохранить себя чистой для какого-то молодого парня, который не хочет иметь с тобой дела. Ты действительно думаешь добиться своего? Глупая маленькая девчонка! Как долго, по твоему мнению, ты сможешь сопротивляться герцогу? Хочешь дождаться, пока твой муж, которому, видимо, эта роль и отводится, просто вручит ему тебя, связанную по рукам и ногам, как откормленную маленькую гусыню. Принимаешь эту рабскую участь? Так я скажу: если бы в твоих жилах текла хоть малая толика моей крови, простой красной крови, горячей от гордости, ты бы пошла и бросилась в объятия мужа и заставила бы его исполнить свои обязанности… хотя бы для того, чтобы отплатить этому Филиппу Бургундскому, как он того и заслуживает! Но в твоих жилах не кровь, а вода! Тогда дожидайся, пока тебя не отдадут бургундцу, это все, чего ты заслуживаешь…

Громовой удар не смог бы потрясти Катрин сильнее, чем этот взрыв негодования Сары. Она стояла, не совсем понимая, как на это отреагировать. Сара подавила улыбку, прежде чем добавить с убийственной кротостью:

– И самое плохое во всей истории – это то, что на самом деле ты тайком мечтаешь пойти к мужу и заняться этим – потому что ты и целомудрие несовместимы. Ты же надулась от досады, как индюк!

Это второе сравнение, почерпнутое Сарой из птичьего двора, вывело Катрин из себя. Она вспыхнула и сердито сцепила руки.

– Так, значит, я не заслуживаю ничего лучшего, чем быть поданной на блюде, как откормленная гусыня, не так ли? И я надута, как индюк, да? Ну, это мы еще посмотрим! Пойди и собери служанок!

– Что ты собираешься делать?

– Увидишь! В одном ты не ошиблась: я очень сердита! Я хочу сейчас же принять ванну, и подай все мои духи и благовония!.. И позволь мне заметить, что если тебе не удастся сделать меня неотразимой, я прикажу бить тебя кнутом и заживо содрать кожу, когда вернусь.

– Если бы это только зависело от меня, – воскликнула Сара, смеясь и бросаясь к звонку, – твой муж был бы в смертельной опасности!

Несколько минут спустя, чуть дыша, вошли служанки Катрин. Серебряную ванну наполнили теплой водой, и Катрин погрузилась в нее на несколько минут. Ее промассировали с головы до пальцев ног, припудрили, а потом Перрина умастила ее духами и ароматными маслами под бдительным оком Сары. Сара сама убирала волосы Катрин. В то время как остальные служанки были заняты каждая своим делом, Сара расчесывала и расчесывала длинные мягкие волосы, так что они стали сверкать, как золотые, и потрескивать, когда она до них дотрагивалась. Она оставила их свободно сбегать по спине Катрин. Затем Сара отпустила служанок, собираясь сама завершить туалет Катрин.

– Что мне надеть? – спросила Катрин, взглянув на нее, когда служанки вышли.

– Надень то, что я скажу, – сказала Сара, собирая волосы Катрин в длинный сверкающий пучок, схваченный на макушке золотым браслетом с бирюзой. Она определенно получала большое удовольствие от своей работы и загадочно улыбалась сама себе.

Несколькими минутами спустя Катрин вышла из комнаты, освещая себе путь свечой. Перрина сообщила, что Гарэн еще не отправился спать. Он беседовал с Абу-аль-Хайром о медицине… Катрин шла по коридорам, закутанная в халат из шелка, отороченный бледно-серым мехом, в туфлях в тон ему. Она хотела попасть в комнату Гарэна прежде него.

Когда она подошла к тяжелой дубовой двери, ведущей в комнату мужа, света из-под нее не было видно. Она приподняла щеколду и заглянула в темную комнату. Затем она подняла свечу, вошла и закрыла за собой дверь. Все складывалось хорошо…

Она обошла комнату, зажигая светильники, приготовленные слугой, от своей свечи. Наконец большая, роскошно убранная комната оказалась залита светом. Кресло, отделанное серебром и хрусталем, сверкало, как драгоценный камень, но Катрин интересовала кровать. Медленно и чуть боязливо она поднялась по двум покрытым бархатом ступеням и остановилась, рассматривая простую, но роскошную постель. Жермен, слуга, убирая постель, откинул край одеяла, и она остановилась в нерешительности, раздумывая, не скользнуть ли под него на лиловые шелковые простыни. Но вспомнив совет Сары, осталась стоять возле кровати. В этот момент она услышала быстрые приближающиеся шаги по галерее.

Когда Гарэн открыл дверь комнаты, первое, что он увидел, была Катрин, стоявшая возле его кровати с гордо откинутой головой и смотревшая на него. Она все еще была в шелковом халате. Он на мгновение отвел от нее взгляд и осмотрел комнату, всю в сияющих канделябрах, а затем вновь взглянув на нее с нескрываемым удивлением.

– Что вы здесь делаете?

Не говоря ни слова, она сбросила халат – на ней осталось лишь ожерелье, которое он подарил ей несколько часов назад. Она вызывающе ему улыбнулась. Ее стройная фигура резко выделялась на фоне темной драпировки кровати, а золотой нимб волос оттенял открытую высокую гибкую шею. Она выглядела, как языческая богиня.

Гарин отступил назад, пошатнулся, будто пронзенный стрелой, и оперся о стену, закрыв глаза.

– Уходите, – запинаясь, хрипло произнес он. – Оставьте меня… Сейчас же.

– Нет!

Он больше не мог скрывать своего глубокого потрясения. Он больше не мог управлять собой. С чувством триумфа Катрин наблюдала страдания этого обычно невозмутимого человека. Она отбросила последние остатки скромности. Молча, босая, она подошла к нему через комнату, улыбающаяся и неотразимая.

– Я не уйду, – сказала она. – Я остаюсь здесь, поскольку здесь мое место, как вашей жены. Посмотрите на меня, Гарэн! Неужели вы так меня боитесь?

Он пробормотал, не открывая глаз:

– Да, я боюсь вас… Неужели вы не понимаете, что я не могу дотронуться до вас, что у меня никогда не было на это права? Зачем мучить меня, соблазняя сделать то, что мне запрещено? Оставьте меня, Катрин. Пожалуйста!

Но вместо того чтобы послушаться его, она подошла еще ближе, обвила руками его шею, несмотря на его сопротивление, и прижалась к нему всем телом, обдав ароматным теплом. Она прикоснулась к его белому лицу губами. Гарэн, стоя с закрытыми глазами, выглядел как мученик, прикованный к столбу пыток.

– Я не оставлю вас до тех пор, пока вы не сделаете меня вашей женой, на что у вас есть все права. Мне нет дела до приказов Филиппа. Они безнравственны и ненормальны, и я отвергаю их. Я – ваша жена, и если он меня хочет, пусть он получит меня такой, какой вы меня сделаете. Посмотрите на меня, Гарэн!

Он тихо застонал и снова попытался мягко оттолкнуть ее от себя. Но на этот раз он посмотрел на нее. И он увидел совсем близко лицо своей соблазнительницы с полуоткрытыми губами и глазами, полными обещания. Он ощущал каждый изгиб ее молодого упругого тела, прижимавшегося к нему. Золотая богиня, которую за мгновение до того он почти принял за плод своего воображения, пришла, чтобы предложить ему себя, и она была безумно прекрасна. Он потерял голову…

Подхватив Катрин на руки, он отнес ее к постели и бросил на бархатное покрывало. Затем сам упал на нее сверху. Он сделал это с таким неистовством, что Катрин едва сдержала крик. Она боязливо вздрагивала, уничтоженная и смятая ураганом страстных, диких ласк. Руки Гарэна скорее мучили, чем ласкали, а его рот покрывал ее жадными поцелуями. Он ворчал, как голодный зверь, и его пальцы мяли мягкую женскую плоть. Все более отдаваясь ярости его ласк, она ощущала в теле нарастающий восторг и наслаждение. Сначала она тихо стонала под ищущими, нетерпеливыми руками Гарэна, но затем ее тело расслабилось, с надеждой отдаваясь ожиданию еще большего наслаждения. Ее руки нащупали застежки и расстегнули камзол Гарэна, ласково задержавшись на его груди, которая была сухой, волосатой и твердой. Балдахин над кроватью, казалось, начал кружиться у нее над головой… Вдруг она вскрикнула от боли: Гарэн, почти вне себя от желания, прокусил ее тонкую кожу под правой грудью…

Крик произвел на него такой же эффект, какой могла бы произвести струя ледяной воды. Он резко отпустил ее, поднялся и отскочил от кровати, глядя на нее диким взором. Он тяжело дышал. Лицо его было красным от возбуждения. Глаза свирепо блестели.

– Вы заставили меня потерять… голову. Теперь уходите! Вы должны оставить меня.

Испуганная и рассерженная тем, что он все еще пытался ускользнуть от нее, она протянула к нему руки, желая привлечь к себе снова.

– Нет, Гарэн! Идите ко мне… пожалуйста! Ради всего святого, забудьте о герцоге… Идите ко мне! Вместе мы сможем быть счастливы. Я знаю, мы сможем!

Но он мягко оттолкнул ее протянутые руки и начал застегивать дрожащими руками камзол. Он покачал головой. К его лицу начал возвращаться его обычный цвет. Катрин внезапно зарыдала. Злые слезы текли из ее глаз.

– Но почему? Скажите мне, почему? Ведь вы находите меня желанной. Я знаю… Вы только что доказали, что желаете меня. Так почему, почему?

Гарэн медленно сел на край кровати. Он погладил ее прекрасное заплаканное лицо с безграничной нежностью и положил руку на золотую голову. Катрин услышала его вздох. Она воскликнула прерывающимся голосом:

– Вы не сможете мне внушить, что эта жестокая, нечеловеческая сдержанность, бремя которой вы возложили на себя, не заставляет вас самого страдать. Я все равно не поверю в это! Я знаю, что вы несчастны. Но вы все же продолжаете глупо и упрямо заставлять нас обоих вести эту абсурдную, ненормальную жизнь…

Гарэн неожиданно отвернулся. Оставив ее распростертой на постели, он отошел в темный угол комнаты. Она снова услышала вздох. В его голосе появилась странная нежность, в которой нота страдания звучала еще более остро от того, что он пытался ее погасить и сдержать.

А как жизнь была прекрасна,

О моя печаль!

Но сменился смех слезами,

О моя печаль!

Даже вы, лесные птахи, плачете со мной…

Я свои нарушил клятвы,

О моя любовь!

Ради ласк твоих желанных,

О моя любовь!

Что же я, глупец несчастный, жалуюсь теперь?

Тот, кто ищет в этой жизни

Счастья и любви,

Не найдет их в жизни вечной,

Он навек погиб!

Не вкусит блаженства рая никогда, увы!

Катрин слушала эти строки, изумленная. Она не поняла, что они означали.

– Что это? – спросила она. Гарэн ей слегка улыбнулся.

– О, ничего… простите меня! Несколько строк немецкого поэта, участвовавшего в крестовых походах, которому покровительствовал император Фридрих II. Его звали Вальтер фон дер Фогельвейде. Видите, я как наш арабский друг Абу-аль-Хайр. Я тоже люблю поэзию. А сейчас я должен покинуть вас, Катрин. Спите здесь, если хотите…

Прежде чем Катрин смогла его остановить, он пересек комнату и исчез в темноте длинной галереи. Она слышала, как затихали его шаги… Неожиданно ее охватила ярость. Соскользнув к подножию кровати, она схватила свой халат и туфли, надела их и бегом вернулась в свою комнату. Когда она хлопнула дверью, Сара, до этого дремавшая на табурете у огня, подпрыгнула на месте и, увидев Катрин, вскочила и вопросительно на нее посмотрела.

– Ну?

Катрин сорвала ожерелье и отшвырнула его со злостью так далеко, как только могла. Затем она принялась топтать свой шелковый халат. В глазах ее стояли злые слезы.

– Ничего, – всхлипнула она. – Совсем ничего!

– Это невозможно!

– Но это так, говорю тебе!

Нервы Катрин в конце концов не выдержали. Она заплакала, уткнувшись Саре в плечо и даже не вспоминая о том, что она совсем без одежды. Озабоченно нахмурив брови, Сара ждала, когда она немного успокоится. Едва затихли всхлипывания, она легонько дотронулась до того места, где Гарэн прокусил кожу и где была видна капля крови.

Совершенно опустошенная, Катрин позволила уложить себя, как ребенка, в постель. Затем, пока Сара смазывала ссадину, она рассказала ей все, что произошло между ней и Гарэном, закончив отчаянным восклицанием:

– Он гораздо сильнее, чем мы думали, Сара! И так владеет собой. Ничто на свете не заставит его нарушить обещание, данное герцогу!

Но Сара покачала головой.

– Это не так. Я уверена, что он был на грани того, чтобы нарушить это обещание, и ты почти победила сегодня. Я подозреваю, что здесь есть что-то еще, но что бы это могло быть?

– Как это узнать? Что я могу сделать?

– Ничего. Ждать. Возможно, время покажет…

– Как бы то ни было, – сказала Катрин, уткнувшись в подушки, – не жди, что я смогу еще раз проделать что-либо подобное!

Сара нагнулась и поцеловала ее. Затем она задернула занавеси вокруг кровати и улыбнулась.

– Сходить за кнутом? Ты накажешь меня, как обещала?

Теперь настала очередь Катрин рассмеяться, и этот смех принес ей облегчение. Тело ее расслаблялось и нежилось в удобной постели, унижение, от которого она так страдала этой ночью, начинало казаться не таким мучительным. Это был интересный опыт, но, быть может, все кончилось не так уж и плохо… учитывая, что она не любила Гарэна.

Эти утешительные раздумья не помешали ей этой ночью увидеть причудливые сны, в которых Гарэн и его дразнящая тайна занимали главное место.

На Катрин не было бирюзового ожерелья, которое она сильно невзлюбила, когда под руку с мужем ее проводили в комнату во дворце герцога, где их ожидала вдовствующая герцогиня. Гарэн хорошо знал Маргариту Баварскую, мать Филиппа Доброго, чтобы позволить жене надеть по этому случаю что-либо более яркое, нежели простое серое бархатное платье, поверх серебристого нижнего платья, которое гармонировало с ее высоким головным убором. Он был так высок, что Катрин пришлось наклонить голову в дверях. На ней было только одно украшение, но необычайно красивое. Это был превосходный аметист, окруженный тремя великолепными блестящими грушевидными жемчугами; он висел на тонкой золотой цепи на шее Катрин.

Гостиная, одна из собственных комнат герцогини, не слишком большая, была обставлена несколькими резными ларями, несколько стульев стояло возле окна. Сама герцогиня сидела в кресле с высокой спинкой, украшенной ее собственным гербом. На плитах пола лежало несколько черных бархатных пуфов, предназначенных для фрейлин.

Хотя ей было уже за пятьдесят, Маргарита Баварская все еще сохраняла следы красоты, которой она когда-то славилась. Посадка ее грациозной головы была по-прежнему превосходна, что придавало ее не особенно длинной шее сходство с лебединой. Ее щеки не сохранили девичьей округлости, а голубые глаза слегка поблекли, но их выражение оставалось прямым и властным. Изгиб ее немного толстоватых губ указывал на упрямый, сильный характер. Немного длинный нос имел прекрасную форму. У нее были прелестные руки и высокая, статная фигура.

Маргарита Баварская носила траур по мужу. Она неизменно надевала только черное, но одежда всегда была роскошной. Ее черное бархатное платье и головной убор были оторочены собольим мехом. Великолепное золотое ожерелье в виде переплетенных листьев сверкало под черной вуалью, спускавшейся с головного убора и прикрывавшей шею герцогини. Такое строгое соблюдение траура было вызвано не столько сожалениями о покойном муже, сколько постоянными стараниями этой высокой надменной женщины подчеркивать свое высокое звание. Маргарита нашла веселого очаровательного герцога Орлеанского гораздо более привлекательным, чем угрюмый Жан Бесстрашный, и при французском дворе всегда ходили слухи, что он был ее любовником. В хорошо осведомленных кругах ходил слух о том, что ревность, еще больше, чем честолюбие, побудила Жана Бесстрашного убить герцога. Но, как бы то ни было, плотно сжатые губы Маргариты никогда не выдавали тайны. Она была превосходной матерью для Филиппа и верной и бескорыстной помощницей в государственных делах. Бургундия жила спокойно и процветала в ее сильных руках, и Филипп вполне мог посвятить себя северным провинциям, не испытывая ни малейшего беспокойства.

Четыре из шести дочерей герцогини, окруженные фрейлинами, сидели вокруг матери. Они были заняты вышиванием огромного боевого штандарта красного шелка с белым крестом Св. Андрея. Катрин сразу узнала среди них молодую вдову герцога Гиэньского, Маргариту, и ей было приятно сознавать, что здесь сидела женщина, пытавшаяся спасти Мишеля де Монсальви во время беспорядков во дворце де Сен-Поль. Катрин показалось, что эта их встреча имеет символическое значение. Несмотря на свои двадцать девять лет (она была на три года старше своего брата Филиппа и самой старшей из детей), молодая герцогиня почти не изменилась с тех пор. Она немного пополнела, но белоснежная кожа была, быть может, еще более ослепительна, чем прежде.

Рядом с Маргаритой в полном расцвете красоты ее сестра Мария казалась странно бесцветной. Она была так тонка, что казалась почти прозрачной, и одевалась всегда очень скромно, как монахиня, в темные платья и простые головные платки, которые оставляли открытыми только ее узкое лицо с робкими беспокойными глазами. Мария из всей семьи была самой несчастливой. Ее первая помолвка в возрасте десяти лет с графом Филиппом де Вертю трагически прервалась шестью годами позже, когда она перед самой свадьбой узнала о героической смерти своего жениха на грязном поле Азенкура. Ожидалась и другая свадьба, на этот раз с наследным герцогом Анжуйским, но жестокая смерть герцога Жана Бесстрашного в Монтеро развела их в противоположные лагери и покончила с предстоящей свадьбой. С того времени Мария Бургундская отвергала всех претендентов.

Две другие принцессы, Анна и Агнесса, девятнадцати и шестнадцати лет, были еще молоденькими девушками и не стремились ни к чему большему, чем быть прелестными, свежими, веселыми, хотя бедный народ Дижона уже пел дифирамбы Анне и с благоговением называл ее ангелом, сошедшим с небес.

Обе они приветствовали реверанс Катрин открытыми улыбками, проникшими в сердце молодой женщины.

– Так вот какова ваша жена, мессир Гарэн, – сказала герцогиня своим низким голосом. – Мы должны поздравить вас с вашим выбором. Она просто прелестна и все еще сохраняет скромность в манерах и туалетах, похвальную для такой молодой женщины. Подойдите сюда, моя дорогая…

Катрин с бьющимся сердцем подошла к креслу герцогини и опустилась на колени возле нее, скромно склонив голову. Маргарита улыбнулась, отмечая с одобрением детали туалета молодой женщины, особенно ее ожерелье, и взглянула в ее вспыхнувшее лицо. Она знала об особом внимании, которое ее сын оказывал этой женщине, и это ее не беспокоило. Для принца было вполне нормальным иметь любовницу, и хотя ее гордость была задета вначале перспективой предоставить такую честь девушке незнатного рода, все же она с одобрением отметила, что та обладала манерами и элегантностью настоящей дамы, а красота ее была несравненной.

– Мы будем рады считать вас нашей фрейлиной, – сказала она снисходительно. – Хранительница нашего гардероба, госпожа де Шатовилен, которой мы предоставим вас сегодня, объяснит вам ваши обязанности. А сейчас сделайте реверанс нашим дочерям и усаживайтесь на этот пуф у наших ног, рядом с мадемуазель де Вогриньез.

Она указала на девушку с заурядной внешностью, богато разодетую в голубую и серебряную парчу, невыгодно подчеркивающую желтизну ее лица. Девушка презрительно скривила губы, отодвигаясь от пуфа, предназначенного Катрин, что не укрылось от острых глаз герцогини.

– Мы желали бы, чтобы вы запомнили, – добавила она, не повышая голоса, но таким резким тоном, что девушка вспыхнула, – что родовитость – не единственная вещь, которая чего-то стоит в нашем грешном мире, и что наша благосклонность может легко ее заменить. Право принцесс возвысить скромных людей до любой степени, которая им угодна, так же как в их силах сровнять с землей надменность и заносчивость.

Мари де Вогриньез проглотила выговор и даже выдавила из себя улыбку в ответ на робкую улыбку Катрин.

Удовлетворенная тем, как она разрешила ситуацию, герцогиня повернулась к Гарэну.

– Можете оставить нас, мессир. Мы хотели бы обсудить с вашей молодой женой некоторые домашние и женские дела, которые не предназначены для мужских ушей.

Герцогиня родилась и воспитывалась в Голландии и впитала в себя добродетели голландских хозяек, их любовь к упорядоченности и домовитость. Она не считала ниже своего достоинства проявлять интерес к ведению дворцового хозяйства и следила за расходами на содержание двора, за кухнями и даже птичником. Она почти точно знала, сколько у нее простыней, сколько индюшек, и не переплачивает ли она за свечи. Она гордилась своими редкими животными. В бассейне в дворцовом парке вырос ее любимец дельфин, и герцогиня с нежностью заботилась о дикобразе, для которого она построила маленький домик под лестницей в Новой Башне. У нее также был огромный попугай, прелестный белый какаду с розовым хохолком, которого венецианский путешественник привез специально для нее с Молуккских островов. Как раз в этот момент вошел паж, неся великолепную, но в плохом настроении, птицу на золоченой жердочке, и это дало новую тему для беседы герцогини с Катрин. Катрин любовалась хохолком птицы с неподдельным восторгом, и в ответ на вопрос любопытной герцогини стала рассказывать о Гедеоне, чем завоевала сердце Маргариты. Герцогиня назвала птицу Камбре, в память о городке, где они с герцогом Жаном поженились. Она от души смеялась рассказу о злодеяниях Гедеона и об истории его изгнания в маленькую комнату мавританского доктора.

– Вы должны доставить к нам птицу вместе с ее хозяином, – сказала Маргарита. – Нам любопытно посмотреть как на одного, так и на другого. И быть может, этот язычник-доктор сможет что-нибудь сделать с нашими болезнями, которые поистине бесчисленны.

Герцогиня была настолько довольна своей новой фавориткой, что когда повара принесли легкий ужин, она приказала, чтобы Катрин обслуживали первой. Из напитков был подан «галант», вскипяченное с ароматными приправами и специями вино, подаваемое горячим, который впервые ввела в обиход покойная Маргарита Фландрская, очень любившая готовить его своими руками.

В этой атмосфере благожелательности и симпатии, Катрин забыла свою застенчивость. Она почувствовала, что может быть счастлива здесь, хотя две или три ее новоиспеченные подруги, вроде Мари де Вогриньез, смотрели на нее искоса. Она с удовольствием съела два пирожных с кремом и запила их бокалом пунша. Гарэн предупредил ее, что герцогиня одобряет хороший аппетит.

Они закончили ужин, и слуга как раз убирал со стола, когда вошел паж. Он передал герцогине, что всадник из герцогского личного конвоя прискакал из Арраса с письмом для нее.

– Приведите его! – приказала Маргарита. Через несколько минут они услышали быстрые шаги человека в доспехах, отдававшиеся эхом от покрытого плиткой пола прихожей. Через мгновение в комнату вошел человек, одетый в зеленую форму с вышитыми стальными пластинами, которую носили члены личной охраны герцога. Он был не слишком высок, но чрезвычайно крепкого сложения. Паж подвел его к герцогине, и он преклонил перед ней колено. Держа под мышкой запыленный шлем, он достал свиток пергамента с герцогской печатью из своего камзола и подал его герцогине, почтительно склонив голову. Эта голова с густыми, коротко остриженными волосами показалась странно знакомой Катрин. Когда она всмотрелась, удивленное недоверие сменилось радостной уверенностью. Мог ли это, действительно, быть он? Не игра ли это света или ее воображения? Но этот профиль с орлиным носом был тем самым, который она сохранила в памяти с тех давних лет.

– Вы прибыли прямо из Арраса? – спросила герцогиня.

– Да, мадам, и ожидаю приказаний вашей милости. Монсеньор герцог приказал мне спешить изо всех сил. Новости, которые я принес, чрезвычайной важности, – незнакомец говорил непринужденно, но почтительно.

При звуке этого голоса, немного более низкого теперь, чем ей помнился, последние сомнения Катрин рассеялись. Этот кавалерийский офицер герцога не кто иной, как Ландри Пигасс, товарищ ее детства.

Он не видел ее. Он только однажды бросил мимолетный взгляд на перешептывающихся фрейлин. Катрин потребовалось собрать весь свой новообретенный опыт дворцового этикета, чтобы удержаться и не броситься, шокируя всех окружающих, с объятиями к своему старому товарищу. Увы, то, что безнаказанно могла проделать Катрин Легуа, было запрещено для госпожи де Брази, особенно на глазах У герцогини.

Герцогиня взяла пергамент с большой красной печатью и медленно развернула его, держа обеими руками. Нахмурив брови, она внимательно прочитала послание, оказавшееся довольно коротким.

Ее лицо слегка омрачилось, и губы сжались. Любопытство присутствующих переросло в испуг; вероятно, новости оказались плохими.

Движением руки герцогиня отпустила Ландри. Он поднялся и вышел из королевских покоев. Катрин проводила его взглядом со вздохом, пообещав себе найти его сразу, как только это станет возможным…

Маргарита Баварская сидела молча, положив руку на подлокотник кресла и касаясь другой подбородка. Она пребывала в глубокой задумчивости. Через минуту она снова выпрямилась и посмотрела вокруг, сначала на своих фрейлин, потом – на дочерей.

– Дамы, – сказала она медленно и торжественно, – наш повелитель и сын прислал нам чрезвычайно важные известия. Мы чувствуем, что они тяжелым грузом лягут на наши плечи. Монсеньор приказал, чтобы две его сестры прибыли к нему так скоро, как только это возможно, и некоторым из вас придется их сопровождать.

Эти новости были встречены возбужденными, любопытными восклицаниями женщин. Герцогиня, между тем, повернулась к своей старшей дочери и посмотрела на нее испытующе.

– Маргарита, – сказала она, – ваш брат желает, чтобы вы еще раз заключили священные узы брака. Он отдал вашу руку богатому, благородному сеньору, человеку древнего рода и славного имени.

– Кто он, матушка? – спросила Маргарита, немного побледнев.

– Вам предстоит стать женой Артура Бретонского, графа де Ришмона. А вы, Анна… – продолжала герцогиня, поворачиваясь к своей юной дочери с выражением ледяного спокойствия.

– Да, матушка.

– Дитя мое, ваш брат выбрал мужа и для вас. Он собирается выдать вас замуж, одновременно с вашей сестрой, за регента Франции… герцога Бредфордского.

Голос герцогини дрогнул на последних словах, но они были перекрыты испуганным возгласом молодой девушки:

– Я должна выйти за англичанина?

– Он союзник вашего брата, – произнесла герцогиня с некоторым усилием, – и политика требует, чтобы наша семья и семья… короля Генриха были связаны тесными узами….

Резкий, сильный голос прозвучал из другого конца комнаты.

– Король Франции – монсеньор Карл, а англичанин – ничуть не лучше вора! Если бы эта шлюха Изабо не объявила своего сына незаконнорожденным – бастардом, об этом не могло бы быть двух мнений!

Высокая, крепкая женщина только что вошла в двери в той манере, которая присуща людям, привыкшим, что все двери сами растворяются при их приближении. Она была сложена как пехотинец, одета в развевающееся при ходьбе ярко-красное платье, а мягкие крылья чепца из белого муслина, обрамлявшие ее лицо, только подчеркивали мужеподобный облик. Герцогиня, вовсе не рассерженная тем, что ее перебили таким образом, следила за ее приближением с улыбкой. Все при дворе знали, что досточтимая Эрменгарда де Шатовилен, хранительница гардероба герцогини, пользовалась привилегией высказывать свое мнение и что она была непримиримой противницей союза с Англией и вполне способна заявить об этом даже в присутствии всего английского двора, если бы посчитала, что ее мнение заслуживает такого внимания. Она ненавидела англичан и старалась сделать так, чтобы каждый об этом знал. Действительно, не один доблестный воин был вынужден в испуге и замешательстве бежать перед лицом ее неудержимого гнева.

– Моя дорогая, – сказала герцогиня мягко, – к сожалению, некоторые сомнения относительно рождения Карла существуют.

– Только не у меня, и я очень горжусь тем, что я француженка, как и тем, что я из Бургундии! Так эту нежную овечку хотят отдать английскому мяснику, не так ли? – спросила она, указывая на принцессу на удивление изящной рукой. При этих словах бедная принцесса совсем пала духом. Она тихонько плакала, совершенно забыв об этикете.

– Этого хочет герцог, дорогая Эрменгарда. Как истинная бургундка, вы знаете, что его желаниям следует повиноваться.

– Это-то и бесит меня более всего! – сказала госпожа Эрменгарда, тяжело усаживаясь на кресло, которое только что освободила Анна Бургундская, опустившись на колени возле матери. Вдруг взгляд ее упал на Катрин, которая с нескрываемым интересом наблюдала за ней с того момента, как она вошла в комнату.

Указав на Катрин, Эрменгарда спросила:

– Это ваша новая фрейлина?

– Да, госпожа Катрин де Брази, – ответила герцогиня, а Катрин присела в глубоком реверансе, какого, по ее мнению, заслуживала эта важная дама. Последняя же рассматривала ее, ответив коротким кивком на реверанс, а затем заметила с добродушной усмешкой:

– Вы прелестны! Однако, моя дорогая, будь я вашим мужем, я выставила бы вокруг вас большую охрану! Я здесь не знаю ни одного дворянина, который в ближайшее время не попытается затащить вас побыстрей к себе в постель.

– Эрменгарда! – сказала герцогиня укоризненно. – Вы смущаете это дитя!

– Ба! – воскликнула госпожа Эрменгарда с широкой улыбкой, обнаживший ряд превосходных ровных белых зубов. – Комплимент еще никого не убивал, а я осмелюсь предположить, что госпожа Катрин выслушала их немало в свое время.

Добрая женщина, без сомнения, еще продолжила бы обсуждать эту тему, поскольку очень любила рассказы. о любовных интригах и непристойные шутки. Но герцогиня Маргарита быстро прервала ее и велела женщинам начинать упаковывать сундуки для предстоящей поездки во Фландрию. Она распорядилась оставить ее наедине с дорогой подругой госпожой де Шатовилен, с которой ей предстояло обсудить немало важных дел.

Катрин низко присела в реверансе вместе с остальными и вышла из комнаты, собираясь немедленно отправиться на поиски Ландри. Но когда они вышли на галерею. Мари де Вогриньез потянула ее за рукав.

– Меня очень заинтересовал этот бархат на вашем платье, моя дорогая. Вы покупали его в лавке своего дядюшки?

– Нет, – елейно ответила Катрин, вспомнив, что ей говорил Гарэн, – его привезли для меня из самой Генуи на осликах вашего дедушки.




Глава десятая. АРНО ДЕ МОНСАЛЬВИ


Катрин отправилась на поиски Ландри тотчас же, но так и не смогла его найти. Казарма герцогской кавалерии находилась поблизости от конюшен, в той части дворца, куда фрейлина не могла пройти без разрешения герцогини. К тому же, оруженосец, к которому она обратилась, сказал ей, что Ландри Пигасс пробудет в Дижоне очень недолго. Сейчас он отдыхает, но снова сядет в седло этим же вечером, чтобы доставить в Беон депеши, которые только что принесли от канцлера Роллена. Он наверняка пересечет городскую черту еще до того, как зазвонят к вечерне.

Катрин не осмелилась продолжать расспросы. К тому же, по пути домой ей пришло в голову, что если она будет в числе придворных дам, сопровождающих принцесс во Фландрию, там, конечно, ей представится удобный случай увидеться со своим другом детства. Она поклялась, что уж на этот раз ее ничто не остановит. Она была вне себя от радости, что встретилась с ним снова, потому что, помимо всего прочего, он был одним из немногих звеньев, связывающих ее с прошлым, с теми днями, когда они еще жили в лавке на мосту Менял, с парижскими улицами, которые она так живо помнила, и с ужасным днем восстания горожан.

Однако в течение последующих недель у нее почти не было времени предаваться воспоминаниям. Прежде всего она должна была находиться при вдовствующей герцогине, которая полюбила ее и все чаще и чаще ощущала потребность в ее услугах, вызывая ее во дворец почти каждый день. Катрин узнала, что она и Мари де Вогриньез, крестница герцогини, должны заботиться о гардеробе их повелительницы. Эта близость к Мари иногда приводила к выпусканию коготков и обмену колкостями. Между двумя молодыми женщинами не было особых симпатий. Катрин с радостью обошлась бы без этой маленькой частной войны, ибо эта девушка не вызывала в ней ничего, кроме презрительного равнодушия. Но не в ее характере было терпеливо выносить постоянные булавочные уколы, которыми Мари уязвляла ее гордость. Сукна дядюшки Матье и ослы дедушки Вогриньеза были главным оружием в этой войне. Дедушка Вогриньез вышел в знать совсем недавно. Он нажил свое состояние не совсем честными, но весьма прибыльными путями, занимаясь контрабандой с помощью своих бесценных ослов.

Другим делом, отнимавшим много времени у молодой женщины, был их отъезд во Фландрию и приготовления к двойной свадьбе принцесс. Отвечая за гардероб, Катрин деятельно занималась приданым обеих принцесс. Она помогала им выбирать ткани и фасоны для платьев. Вместе с Эрменгардой де Шатовилен она стояла над душой госпожи Гоберты, достопочтенной портнихи. Весьма предусмотрительно Катрин превратила грозную хранительницу гардероба в свою союзницу жестом настолько же благоразумным, насколько и подкупающим. Это был подарок в виде великолепного отреза алого с золотом генуэзского бархата, найденного ею в дядюшкиной лавке. Этот подарок привел графиню в полный восторг. Оказалось, что Эрменгарда питала сильное пристрастие к ярким цветам и, особенно, к красному, который, как она считала, подчеркивал природную величественность ее осанки. Отрез бархата и чарующая улыбка Катрин вместе с ее неоспоримым тонким вкусом в вопросах одежды решительно привлекли графиню на сторону молодой жены государственного казначея.

Что же до личной жизни придворной дамы, то в ней не было никаких происшествий. Жизнь с Гарэном текла мирно и однообразно, каждый день был похож на предыдущий. Казначей редко принимал гостей и не любил слишком уж выставлять напоказ свое огромное богатство, хорошо понимая, сколько ревности и зависти большое состояние возбуждает в других людях. Если он и проявлял склонность к показной роскоши в интимной обстановке своих особняков, так это было лишь для его личного удовольствия, для услады только его глаз. Большим банкетам и шумным, многолюдным празднествам он предпочитал тихую игру в шахматы у камина, чтение книг, созерцание своих сокровищ и, с недавнего времени, – общество Абу-аль-Хайра, чья ученость и восточная мудрость доставляли ему большое удовольствие.

Они часто вели друг с другом долгие беседы. Катрин иногда принимала участие в разговорах, но чаще всего они заставляли ее зевать от скуки, потому что, в отличие от Гарэна, ее не интересовали тайны медицины и опасная и тонкая наука о ядах – токсикология. Маленький мавританский доктор был не только удивительно искусным для своего века врачом – практиком. Он был еще более замечательным токсикологом.

Наконец, для обеих принцесс, Маргариты и Анны, наступило время покинуть Дижон. Был уже конец марта, когда длинная процессия лошадей, повозок, фургонов и вьючных мулов проследовала через Вильгельмовы ворота. Скоро они оставили позади городские укрепления, и вот уже Дижон, его фантастический силуэт, унизанный башнями и шпилями, который издалека казался лесом копий, скрылся из виду.

Веселость, обычно отличающая поездки такого рода, в данном случае, как заметила без особого удивления Катрин, совершенно отсутствовала. Здоровье вдовствующей герцогини Маргариты в последнее, время заметно ухудшилось, и она вынуждена была отказаться от первоначального намерения сопровождать своих дочерей. Графиня Эрменгарда ехала как ее представительница и должна была выполнять роль дуэньи при обеих принцессах.

Удобно устроившись в седле, закутавшись в огромную темно-бордовую мантию на рыжем лисьем меху, которая удваивала ее и без того внушительные формы, Эрменгарда де Шатовилен неторопливо ехала верхом на иноходце бок о бок с Катрин. Они не говорили друг с другом, молча любуясь молодой, едва распустившейся зеленью листвы, вдыхая резкий воздух раннего утра и наслаждаясь солнечным светом, который так редко можно было видеть в узких, извилистых, грязных улицах города. Катрин всегда испытывала большое удовольствие от путешествий даже на короткие расстояния, а эта поездка напоминала ей ту, которую она совершила с дядей Матье год назад и которая была так богата приключениями.

Графиня Эрменгарда также любила путешествовать, но по другим причинам. Приятно было иметь возможность удовлетворить свое ненасытное любопытство к новым людям, новым местам. Ей также нравилась медленная, спокойная поступь лошадей по бесконечным дорогам, которая позволяла ей уютно подремывать, кивая в такт головой, и она находила, что пребывание на свежем воздухе дает ей приятное ощущение собственного здоровья и возбуждает аппетит.

Герцог Бургундский ожидал своих сестер в Амьене, где должно было состояться двойное бракосочетание. Эти браки были конечным результатом многих месяцев переговоров и обсуждений с регентом Англии и с герцогом Бретонским. Он намеренно выбрал этот епископальный город, потому что, поскольку он был нейтральной территорией – по крайней мере, на словах – это решение не могло нанести обиду герцогу Савойскому, с которым все еще продолжались затянувшиеся переговоры о мире. Но подлинной причиной для такого выбора было то, что епископ Амьенский был преданным слугой герцога, и в Амьене Филипп чувствовал себя как дома.

Когда принцессы и их свита достигли Соммы после долгого и скучного путешествия по опустошенным землям Шампани, разговоры графини Эрменгарды постепенно почти полностью свелись к отрывистым, совсем не дамским, но выразительным односложным восклицаниям. Причиной гнева почтенной дамы было то, что где бы ни проезжал блестящий царственный кортеж, они видели только оборванных мужчин, женщин и детей, истощенных, голодных, с блестящими по – волчьи глазами.

Вороватая английская солдатня, где бы она ни появлялась, сеяла, вокруг себя нищету, голод, страх и ненависть. Зима, близившаяся теперь к концу, была ужасной. Голод, вызванный тем, что весь урожай на полях был сожжен, косил население, опустошая местность на сотни лиг вокруг. В разоренных деревнях не было никаких признаков жизни. Путешествие, которое Катрин находила таким приятным, пока они ехали по Бургундии, теперь превратилось в нескончаемый кошмар.

Молодая женщина с болью в сердце закрывала глаза, когда видела, как вооруженный эскорт, пуская в ход деревянные древки своих копий, ударами отгонял прочь полумертвых от голода людей, осмелившихся просить у них милостыню. Каждый раз, однако, когда это случалось, принцесса Анна возмущенно вмешивалась, горько упрекая солдат за жестокость. Ее великодушное сердце не могло не отозваться на страдания людей, и повсюду на пути она щедро подавала милостыню, оставляя сияющий след нежной доброты и сострадания, пока ее кошелек и руки не опустели. Если бы Гарэн почтительно, но твердо не воспротивился намерениям принцессы, она, без сомнения, раздала бы по пути все тридцать золотых экю, что несли на себе вьючные мулы. Эти деньги были частью приданого принцессы в сто тысяч экю, потребованного английским герцогом, и величина этого приданого стала причиной все усиливавшегося раздражения госпожи Эрменгарды.

– Чего он еще хочет, этот жадный «годдэм»? – спрашивала она у Катрин, когда, наконец, на горизонте появились стены Амьена. – Он пришел сюда незаконно, непрошеным и выцеживает из страны последнюю каплю крови. Он берет в жены самую милую, самую прелестную и самую добродетельную из наших принцесс и все еще требует золота, когда должен бы пасть на колени, целуя прах у ее ног в благодарность за милость, которую ему оказало Небо! Я возмущена, госпожа Катрин, я буквально закипаю от злости, видя, как наш герцог протягивает руку этому давнему врагу нашей страны и, мало того, отдает ему свою собственную очаровательную сестру…

– Я думаю, он это делает только для того, чтоб отомстить королю Карлу. Он очень ненавидит короля.

– Отомстить, может быть, но также и надеясь захватить его трон, – продолжала сетовать графиня. – Для вассала это поведение вероломно. Даже если этот вассал – владетельный принц и пытается забыть свои обязательства. Это – бесчестное поведение, вот и все!

Улыбка промелькнула на губах Катрин, растрескавшихся от поднявшегося ледяного ветра, который беспорядочно гнал Облака высоко над башнями и шпилями Амьена.

– Это опасные слова, графиня, – сказала она лукаво, – Они могли бы стать опасными и для вас и для меня, если герцог прослышит о них.

Но взгляд почтенной дамы, устремленный на нее, был такой открытый, честный и гордый, что Катрин почувствовала, как краснеет.

– Герцог прекрасно осведомлен о моих взглядах, госпожа Катрин. Благородная женщина не опускается до лжи, даже перед герцогом Бургундским! То, что я говорю вам теперь, я готова повторить и ему!

Катрин не могла не восхищаться ею. Тучная, с зычным голосом Эрменгарда принадлежала к благородному древнему роду, и это высокое происхождение не могли скрыть ни излишний жир, ни эксцентричность поведения. Ее благородство и горделивое достоинство были врожденными и торжествовали над всеми мелкими человеческими слабостями. Она была верным другом, но могла также стать грозным врагом. Гораздо разумнее было иметь ее союзницей.

Когда они вступили в Амьен, принцессы тотчас направились к брату, который ждал их во дворце епископа. Свита тем временем размещалась по заранее для них отведенным домам. Эрменгарда, естественно, сопровождала двух своих молодых подопечных, пока Катрин и ее супруг устраивались в доме, который был расположен на расстоянии брошенного камня от огромного белокаменного кафедрального собора. Задние окна домов выходили на тихий канал. Этот дом, хотя и не очень большой, но чрезвычайно удобный, принадлежал одному из самых значительных в городе торговцев сукном, с которым герцогский казначей имел тесные деловые связи. Гарэн заранее выслал вперед своего управителя Тьерселина, лакея и секретаря, а также, под наблюдением Сары, служанок Катрин. Они, под охраной вооруженного эскорта, захватили основную часть багажа, и, когда Катрин вошла в дом суконщика, то с восхищением обнаружила, что ничего не было упущено. Огонь пылал в камине, ее спальня была уютно обставлена и увешана вышитыми коврами, постель расстелена, а огромный букет фиалок в расписной фаянсовой вазе привносил тонкий нежный аромат. На накрытом в парадном покое столе стояла еда.

Это их жилище при всей своей скромности было редкой роскошью и привилегией в страшно переполненном городе, где за любое пристанище горожане платили непомерно высокую цену. Огромные свиты герцогов Бретонского и Бедфордского, графа де Ришмона и английских графов Саффолка и Солсбери наводнили город. Не один амьенский бюргер был вынужден ютиться в одной комнатушке со всей семьей и слугами, чтобы освободить больше места для гостей – в большинстве своем наглых и бесцеремонных – всех этих знатных господ, явившихся на переговоры с герцогом Филиппом.

Над окнами каждого дома висели гербовые щиты, и бесчисленные вымпелы и стяги трепетали на вечернем ветерке. Цвета и эмблемы герцога Бретонского, черные хвосты горностая на серебряном поле, украшали все дома на восток от епископского, между тем как кроваво-красные вертикальные полосы графа де Фуа заполнили западную часть города. Южная часть принадлежала алой Ланкастерской розе герцога Бедфордского. Английский герцог и его спутники вместе со спутниками графов Саффолка и Солсбери заняли добрую половину города. Бургундцы теснились в северной части, а слуги епископа Амьенского вынуждены были пристраиваться, где пришлось.

Несмотря на усталость, Катрин не могла уснуть. Всю ночь напролет город оглашали пение, крики и звуки фанфар такой мощи, что от них дрожали дома. И это было еще только прелюдией к пышным и расточительным празднествам, обещанным герцогом Филиппом. К назойливому шуму снаружи добавилось ее собственное нервное состояние. По вызову своего повелителя Гарэн посетил епископский дворец. Вернувшись оттуда, он нанес визит супруге, уже лежавшей в постели. Она болтала с Сарой, которая чистила щеткой, складывала и убирала платья своей госпожи.

– Завтра вечером во время бала, который дается в честь обрученных, вы будете представлены монсеньору, – сказал он сухо. – Желаю вам доброй ночи.

На следующий вечер епископский дворец светился красноватым светом, как будто он был охвачен пожаром. Бочки с горящей смолой на парапетах башен вместе с золотым и алым светом, струящимся из высоких готических окон, бросали зловещий отблеск на покрытые изощренной резьбой белокаменные стены расположенного поблизости кафедрального собора, окутывая его статуи и барельефы каким-то неземным сиянием. Трепещущие на ветру каскады шелковых тканей спускались до самой земли из каждой амбразуры и на каждом столбе был водружен флаг.

На рыночной площади, где стража с трудом сдерживала толпу зевак и любопытствующих прохожих, городской люд мог лицезреть пеструю картину, разворачивающуюся у него перед глазами. Там были бароны и рыцари в дублетах, сверкающих драгоценными камнями, осторожно вышагивающие в своих нелепо удлиненных, заостренных башмаках, которые иногда были так длинны, что приходилось подвязывать их острые носы к поясу тонкими золотыми цепочками. Некоторые из них были в огромных, покрытых вышивкой капюшонах, причудливо уложенных на голове, другие щеголяли непомерно длинными, с вырезанными по краю зубцами и свисающими до самой земли рукавами, которые выставляли напоказ с самым вызывающим видом. Дамы красовались в самых изысканных нарядах и сверкали драгоценностями; их головы украшали уборы разнообразных фасонов, отороченные мехом или валиками парчи. Они важно ступали, а за ними тянулись тяжелые атласные, бархатные, парчовые или златотканные шлейфы праздничных одеяний. Отделенные от толпы двойным рядом гвардейцев в полном вооружении, эти ослепительные феи с непринужденным видом шествовали во дворец на торжества, как некое скопище невиданных звезд, каждая из которых сверкнет на мгновение в свете факелов, прежде чем ее поглотит темная пасть дворцовых дверей.

Вокруг всей рыночной площади окна были забиты зрителями, и, благодаря тому, что герцог не поскупился на факелы и свечи, все было залито светом.

Катрин стояла у одного из окон дворца, наблюдая казавшийся нескончаемым поток гостей. Со своей прислугой и сундуками, в которых были ее наряды и украшения для предстоящего бала, она прибыла во дворец еще днем. Хранительница гардероба настояла на том, чтобы только она одна отвечала за туалет Катрин при представлении герцогу. Чтобы быть уверенной, что сама Катрин от скуки или из любопытства не покажется раньше времени собравшимся гостям, Эрменгарда заперла ее в своей комнате, а сама отправилась проследить за облачением принцесс. Туалет самой Катрин был давно завершен, и она теперь глядела в окно в надежде, что так время пройдет быстрее…

– Не знаю, простят ли вам сегодня вечером вашу красоту принцессы Анна и Маргарита? Ибо я боюсь, что рядом с вами их красота затмится, как затмеваются звезды рядом с солнцем. Нехорошо выглядеть такой красивой, моя дорогая! Это неприлично, почти скандально!

Эрменгарда казалась искренне встревоженной, но, несмотря на это, похвала ее была не менее искренней. Однако на этот раз Катрин не находила удовольствия в комплиментах. Она ощущала необъяснимую грусть и усталость и с радостью сняла бы свой чудесный наряд, чтобы уютно зарыться в белую мягкую постель над зелеными водами канала. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.

Скоро Гарэн зайдет за ней. Он возьмет ее за руку, и поведет в парадный зал, где сейчас собираются гости. Там она присядет в реверансе перед герцогом Филиппом, его сестрами – принцессами и их будущими мужьями. Она снова будет смотреть в эти серые глаза, непроницаемое спокойствие которых она когда-то на миг возмутила. Она знала, что Филипп ждет встречи с ней, чтобы в этот вечер удовлетворить свою страсть, но эта мысль не приносила ей радости. То, что этот высокородный и могущественный герцог стремился обладать ею, даже по – своему любил ее, ничуть не волновало ее. В толпе, стремившейся во дворец, она особо отметила одну пару. Они казались очень юными, кавалер – почти еще мальчик, такой же белокурый, как Мишель де Монсальви, гладко выбритый и сияющий в своем темно-синем атласном костюме, вел за руку девушку, скорее девочку, тоже блондинку, как и он, с волосами, схваченными простым веночком из розовых роз, таких же свежих, как ее платье из розового муара. Время от времени юноша наклонялся к своей спутнице и шептал ей что-то на ушко. Она улыбалась и заливалась румянцем. Катрин представила, как они пожимают друг другу руки, обмениваются шепотом нежными словами, страстно целуются. Эти двое были как будто одни во всем мире. Он на разу не взглянул на ослепительно нарядных, зачастую жгуче прекрасных женщин, которые их окружали. Ее шаловливые глазки ни разу не отвлеклись от его лица. Они любили друг друга со всем пылом очень юных существ, и им ни на миг не могло прийти в голову скрывать свою страсть. Они были счастливы…

Это блаженное счастье Катрин сравнила с пустотой своего собственного существования. Тоскующее, но одинокое сердце, пародия на супруга, который нарядил ее в красивые одежды, чтобы бросить в объятия другого мужчины, похоть незнакомцев, которая не находила в ней отклика, несмотря на многие бессонные ночи, когда все ее тело ныло от неутоленных, ненасытных желаний и кровь, казалось, кипела в жилах. И, наконец, презрение того единственного мужчины, которого она любила… Да, это был печальный итог.

– Ваш супруг здесь, госпожа Катрин, – послышался позади нее голос графини. Катрин не слышала, как вошла хранительница гардероба, но это была она, кричаще безвкусная, но впечатляющая фигура в красном с золотым узором бархатном платье и в головном уборе высотою с кафедральный собор. Она, казалось, заполонила собой все свободное пространство и почти совсем заслонила Гарэна, чей черный силуэт смутно вырисовывался на фоне двери.

Он шагнул вперед, окинул Катрин быстрым испытующим взглядом и заявил:

– Превосходно!

– Больше, чем превосходно, – поправила его Эрменгарда, – поразительно! Дух захватывает!

Слово было метким. Катрин была поразительна в тот вечер, благодаря обдуманной простоте ее убора. Платье из гладкого черного бархата, схваченное под грудью широким поясом из той же материи, ничем не было отделано, кроме проблеска золотой парчи, которой были подбиты очень длинные рукава. По контрасту с этой нарочитой строгостью ткани и покроя, смелое декольте еще больше подчеркивало ослепительный цвет ее кожи. Спереди вырез был низкий и прямоугольный, обнажавший грудь так глубоко, как только дозволяло приличие, и почти полностью открывающий плечи. На спине он сходился углом ниже лопаток. Непомерно длинные рукава, наоборот, закрывали руки до самых кончиков пальцев. Многие женщины в зале будут одеты так же дерзко, но, благодаря глубокой матовой черноте платья Катрин, ни одна из них не будет выглядеть столь обнаженной, как она. Еще один смелый штрих, который придумала графиня де Шатовилен, заключался в том, что Катрин не надела головного убора. Великолепная копна ее волос свободно, как у молодой девушки, рассыпалась по плечам. Один-единственный драгоценный камень, но такой, что приковывал взгляды своим блеском, сверкал на лбу, У молодой женщины; он был укреплен на кованом золотом обруче, скрытом под волосами. Это был черный алмаз, очаровывающий, как зловещая звезда. Камень этот, несравненного блеска, был самым большим сокровищем Гарэна в его коллекции драгоценностей. Он купил его несколько лет назад в Венеции у капитана каравеллы, только что вернувшейся из Калькутты. Он дорого заплатил за него, но не так дорого, как того заслуживала исключительная красота камня. Казалось, моряк хотел поскорее избавиться от своего черного сокровища. Он выглядел тяжелобольным, а его судно – сильно потрепанным во время последнего рейса.

– Как будто все бури на земле сговорились против нас с тех пор, как я купил этот проклятый камешек, – сказал он Гарэну. – Я буду рад избавиться от него. Он приносит несчастье! Едва мы подняли паруса, как на нас стали обрушиваться все беды, какие только могут случиться с судном, вплоть до чумы, которая поразила нас у Малабарского берега. Как добрый христианин, я считаю своим долгом предупредить вас, что это несчастливый камень, настолько несчастливый, насколько и красивый! Я бы, пожалуй, оставил его у себя; я скоро, должно быть, умру, и удача или неудача мало что значат для меня, но выручка за камень обеспечит моей девочке хорошее приданое…

Гарэн заплатил и забрал алмаз. Он был совсем не суеверен и не верил в дурные приметы, что было редкостью в тe времена. Его интересовала только несравненная красота камня, который, как признался венецианский моряк, был украден с головы идола в каком-то храме, затерянном в глубине индийских джунглей.

Катрин знала историю алмаза, но не боялась его носить. Напротив, он занимал ее воображение, и в этот вечер, надев его с помощью Сары, она предалась каким-то странным фантазиям о языческой статуе, чей лоб он когда-то украшал.

– Время приспело идти в парадный зал, – сказала хранительница гардероба. – Монсеньор только что прибыл, а скоро появятся и принцессы. Я войду вслед за ними. Не бойтесь!

И в этот момент где-то в глубине огромного здания зазвучали фанфары, возвещая прибытие герцога Филиппа.

– Идем, – отрывисто сказал Гарэн, протягивая Катрин руку.

Большой зал представлял собою такое ослепительное Зрелище, что вряд ли кто обратил внимание на великолепные шпалеры арраской работы, изображавшие двенадцать подвигов Геракла, которые привез с собой Филипп, чтобы украсить стены зала. Дамы и кавалеры толпились на черно-белом мраморном полу, который блестел как зеркало, отражая их искрящиеся драгоценностями фигуры.

Катрин, войдя в зал, не видела никого, кроме герцога, возможно, потому, что он так резко выделялся среди этой пестрой толпы. Как и она, он был одет в черное, – траур по убитому отцу, носить который он поклялся над его телом, выставленном для торжественного прощания в часовне Шанпольской обители. Он стоял на помосте, возвышавшемся на несколько футов над полом, на котором стояли три кресла для владетельных герцогов: в центре для герцога Бургундского, справа от него – для англичанина и слева – для бретонца. На высоких спинках кресел были вышиты яркими шелками гербы этих принцев, а само возвышение обито золотой парчой. Темная стройная фигура Филиппа резко выделялась на этом фоне. Роскошная цепь из рубинов в золотой оправе, сверкавшая на его груди, смягчала мрачную строгость костюма.

При появлении Катрин разговоры смолкли, и внезапная тишина охватила весь зал, тишина настолько глубокая, что музыканты, сидевшие на хорах над дверью, бросили свои инструменты и перегнулись через перила, чтобы узнать, что случилось. Катрин боязливо остановилась на секунду, но рука Гарэна поддержала ее и тут же подтолкнула вперед. Она шла с опущенными глазами, чтобы не встретиться с устремленными на нее взглядами, – удивленными и похотливыми у мужчин, удивленными и ревнивыми у женщин; ей достаточно было одних перешептываний, поднявшихся вокруг, чтобы смутиться.

Эрменгарда была права. Ни одна женщина не могла сравниться с Катрин в этот вечер…. Ей казалось, что она шла между двумя враждебными стенами из глаз, которые не простят ей ни одного неверного шага. Один промах – и тяжелые стены сомкнутся, раздавят ее и сотрут в порошок. Она зажмурилась, борясь с внезапным головокружением. И тут же услышала голос Гарэна, холодный и сдержанный:

– Ваша светлость, позвольте мне представить вам мою жену, госпожу Катрин де Брази, нижайшую и покорнейшую слугу вашей светлости…

Она открыла глаза и, глядя перед собой, ничего не увидела, кроме длинных черных ног Филиппа, обутых в расшитые бархатные туфли. Рука Гарэна, которая подвела ее к помосту, теперь нажатием напомнила ей, что нужно делать дальше. Она согнула левое колено, наклонила голову, и ее платье широко расплылось вокруг нее. Реверанс был чудом медленной и величественной грации. Выпрямившись, она подняла глаза и увидела, что Филипп сошел с трона. Улыбаясь ей, он принял ее руку у Гарэна.

– Одна лишь Венера, госпожа, могла бы похвастаться таким очарованием и красотой. Наш двор, который и так уже изобиловал красавицами, будет прославлен по всему миру теперь, когда он украшен вашим присутствием, – сказал Филипп достаточно громко, чтобы все собравшиеся могли его слышать. – Мы благодарим вашего знаменитого супруга за то, что он представил вас. Мы знаем, что наша мать весьма высоко ценит и уважает вас, и нам приятно видеть, что с такой несравненной прелестью сочетаются целомудрие и скромность.

Эти слова вызвали приглушенный ропот в толпе. Упоминание о вдовствующей герцогине возымело именно тот эффект, на который рассчитывал Филипп. Оно воздвигло защитную стену между Катрин и той ревностью и недоброжелательством, с которыми сталкивается каждая восходящая звезда. Они бы сделали все, чтобы погубить робкую возлюбленную государя, но если она была под покровительством грозной Маргариты, задача становилась более трудной.

Бледные щеки Филиппа, когда он смотрел с нескрываемым удовольствием на лицо Катрин, чуть заметно порозовели, и его серые глаза заискрились, как лед на солнце. Его руки слегка дрожали, пожимая ее пальчики, похолодевшие от волнения. К ее великому изумлению, она заметила слезу, на мгновение сверкнувшую в глазах государя. Мало кто из живших в то время людей плакал так легко и обильно, как он. Любое переживание, эстетическое, сентиментальное или еще какое-нибудь, вызывало на его глаза слезы, а если печаль трогала его сердце, они могли хлынуть настоящим потоком. Но Катрин еще ничего не знала об этой любопытной особенности.

В это время десять герольдов, держа длинные серебряные трубы, на которых развевались яркие шелковые вымпелы, вошли в зал. Они выстроились в ряд и поднесли инструменты к губам. Зазвучала серебряная фанфара, отдаваясь многократным эхом от высокого сводчатого потолка, посылая волну за волной радостных звуков. Филипп с сожалением выпустил руку Катрин. Прибыли высокие гости.

Трое мужчин переступили порог. Джон Ланкастер, герцог Бедфордский, шел впереди, за ним следовал Жан, герцог Бретани. Англичанин, которому было в ту пору тридцать четыре года, рыжеволосый и худой, унаследовал свою долю прославленной ланкастерской красоты, но что-то неуловимое в его облике, выдающее чрезмерную гордыню и наводящее на мысль о природной жестокости, делало черты его лица жесткими и непривлекательными. У него был неподвижный, ничего не выражающий взгляд, за которым скрывался глубокий интеллект и блестящий административный талант.

Рядом с ним Жан, герцог Бретонский, со своей квадратной фигурой – как говорится, «что вдоль, что поперек», – выглядел мужиковатым, несмотря на свой роскошный, подбитый белым горностаем костюм и проницательное выражение лица. Но самым интересным из них был, без сомнения, третий. Тоже коренастый, но атлетически сложенный и выше среднего роста, он был как будто специально создан для доспехов. Золотая шапка коротко стриженных волос обрамляла его страшно изуродованное, иссеченное свежими шрамами лицо, раскроенное надвое ужасной глубокой раной. Но его живые, глубоко посаженные глаза были по-детски ясными и ярко – голубыми, а когда на этом изуродованном лице играла улыбка, оно становилось странно притягательным.

Артуру Бретонскому, графу де Ришмон, едва исполнилось тридцать лет. История ужасного дня битвы при Азенкуре была отмечена каждым шрамом на его лице. Еще месяц назад он томился в темницах одной из лондонских тюрем Но он был не только храбрым воином, но и добрым, душевным человеком, в котором инстинктивно чувствовался верный и преданный друг. Де Ришмон был братом герцога Бретонского и согласился быть зятем англичанина, во-первых, потому, что влюбился в Маргариту Гиэньскую, а во-вторых, потому, что этот брак входил в политические планы его брата, в ту пору сторонника Бургундии.

Катрин поймала себя на том, что с большим интересом рассматривает бретонского принца. Он был одним из тех верных и стойких в своих привязанностях людей, с которыми хочется дружить. Однако на английского герцога с его многочисленной свитой она почти на обратила внимания. После многих приветствий и объятий три герцога заняли свои места на возвышении, и труппа танцоров, одетых в причудливые красные с золотом костюмы, схожие с одеждой сарацинов, выступила вперед и исполнила, грозно размахивая ятаганами и копьями, воинственный танец. Тем временем слуги разносили кубки с вином и засахаренные фрукты, которые до банкета должны были приглушить голод гостей.

Представление и гости не очень интересовали Катрин. Она устала и чувствовала тупую боль во лбу, в том месте, где был подвешен алмаз, как будто он впивался в ее плоть. Она надеялась, что сможет уйти, как только прибудут принцессы, что должно было вот-вот произойти… герцог посматривал на нее с высоты трона во все время разговора С герцогом Бедфордским, но эти знаки внимания скорее досаждали, чем льстили ей. Она была смущена и множеством других взглядов, то мимолетных, то пристальных, направленных на нее.

Звук фанфар возвестил о прибытии принцесс. Они вышли вместе, одетые в одинаковые платья из серебряной парчи, длинные шлейфы которых несли маленькие пажи в голубом бархате и белом атласе. За ними, с красным лицом и лучась довольством, шествовала госпожа Эрменгарда. Хранительница гердероба оглядела все собрание с королевским величием. Затем ее взгляд упал на Катрин, и заговорщическая улыбка промелькнула на ее лице. Катрин ответила ей такой же улыбкой. Из всей программы на подобных торжествах Эрменгарду больше всего привлекал парадный обед, и Катрин догадывалась, что она, как огромная кошка, мысленно уже облизывалась и смаковала предстоящее пиршество.

Как только герцог представил сестер их будущим мужьям, мажордом выступил вперед, чтобы руководить шествием гостей в пиршественный зал. Но едва он приступил к делу, как внезапно в дверях появился герольд, громко протрубил сигнал и провозгласил голосом, разнесшимся по всему залу:

– Неизвестный рыцарь, не пожелавший назвать своего имени, требует немедленной аудиенции у вашей светлости.

Жужжание разговоров смолкло. Наступила тишина. Раздался голос Филиппа Доброго:

– Чего хочет этот рыцарь? И почему он ищет встречи со мной в разгар пира?

– Я не знаю, монсеньор. Но он настаивает на разговоре с вами, и именно здесь, на этом празднестве. Он дал слово чести, что он – благородного происхождения и достоин внимания вашей светлости.

Просьба была дерзкой, чтобы не сказать больше, и выходила за рамки правил, но герцог был неравнодушен к прелести новизны. Это неожиданное нарушение распорядка… Наверняка оно окажется какой-то шутливой выходкой, задуманной одним из его высокопоставленных вассалов как дополнение к вечерним развлечениям. И этот отказ назвать свое имя еще больше усиливал впечатление. Филипп поднял руку и с улыбкой приказал:

– Пусть этот таинственный рыцарь тотчас же предстанет перед нами… Мы бьемся об заклад, что это – какая-то веселая выходка, придуманная одним из наших подданных, и что мы и дамы можем ожидать приятный сюрприз. Восхищенный ропот приветствовал это распоряжение. Прибытие неизвестного рыцаря возбудило массу оживленных догадок. Гости предвкушали появление какого-нибудь великолепного персонажа, наряженного, может быть, в роскошный костюм паладина прошлых времен, который продекламирует стихи в честь дамы сердца или обратится к герцогу с изысканным комплиментом… Но когда, наконец, таинственный рыцарь появился, радостное оживление в зале мгновенно стихло.

Он был облачен с головы до ног в траурно-черные доспехи и, стоя в дверях зала, казался статуей, изображающей рок. Все на нем, от плюмажа, колыхавшегося на шлеме при малейшем движении, до оружия, которое, несомненно, было боевым, а не тем парадным, что обычно носили

рыцари на торжественных приемах, – все было черного цвета. Зловещая фигура с опущенным забралом некоторое время стояла неподвижно: рыцарь молча оглядывал блестящее собрание.. Затем он вручил свой тяжелый меч одному из стражников и среди смятенного молчания медленно направился к возвышению, на котором стоял трон герцога. В напряженной тишине его обутые в железо ноги с лязгом ступали по мраморному полу в торжественном ритме похоронного звона. Улыбка исчезла с лица Филиппа, и все затаили дыхание. Черный рыцарь подходил к трону все ближе и ближе, и в его тяжелых, размеренных шагах было что-то наводящее на мысль о неумолимой поступи судьбы. Он остановился у самого подножия трона. Его следующее движение было неожиданным и потрясшим всех.

Сорвав с правой руки железную перчатку, он швырнул ее к ногам Филиппа. Герцог отшатнулся от неожиданности, лицо его стало пепельно-серым. Возмущенный ропот поднялся в толпе.

– Как вы смеете? И кто вы такой? Стража! Снять с него шлем!

– Подождите!

Медленно, размеренно рыцарь поднял руки к шлему, и сердце Катрин вдруг неистово забилось. Ледяная волна ужаса нахлынула на нее, и крик сорвался с ее губ прежде, чем она успела зажать рот руками. Рыцарь снял шлем. Это был Арно де Монсальви.

Он стоял у подножия трона, держа шлем с черным плюмажем левой рукой, выпрямившись во весь рост, и каждая линия его фигуры выражала надменное презрение. Его суровый взор смело встретился со взглядом Филиппа и уже не отрывался от него. Затем рыцарь произнес:

– Я, Арно де Монсальви, сеньор де ла Шатэньери и капитан на службе короля Карла VII, да сохранит его Господь, предстал перед вами, герцог Бургундский, чтобы вручить вам мой боевой залог. Как предателя и элодея, я вызываю вас на поединок, и место, и время которого вы назначите по своему соизволению, и с оружием по вашему выбору. Но я требую, чтобы это был смертный бой…

Вопль негодования и ужаса встретил эти слова, которые, благодаря звучному голосу Арно, были слышны во всем огромном зале. Грозный круг сомкнулся вокруг молодого человека. Многие вытащили свои тонкие кинжалы и угрожающе размахивали ими, забыв о том, что они были совершенно бесполезны против лат. Сердце Катрин застыло от ужаса. Тогда мановением руки Филипп заставил придворных замолчать. Выражение ярости на его лице сменилось любопытством. Он вновь уселся на своем троне и наклонился вперед.

– Вам не занимать смелости, сеньор де Монсальви. Но почему вы обращаетесь ко мне как к предателю и злодею? И что значит этот вызов?

Арно, заносчивый, как боевой петух, пожал плечами.

– Ответ на этот вопрос, Филипп де Валуа, написан на лице вашего почетного гостя на сегодняшнем празднике. Куда бы я ни глянул, везде вижу красную розу Ланкастеров. Вы обращаетесь с англичанином как с братом и отдаете ему в жены свою сестру. И вы еще просите меня объяснить, почему вы являетесь предателем своей страны, вы, французский принц, который принимает под своей крышей врага Франции!

– Я здесь не для того, чтобы обсуждать политические дела с первым встречным.

– Политика не имеет к этому никакого отношения. Это вопрос чести. Как вам известно, вы – вассал короля Франции. Я бросил вам перчатку. Угодно вам поднять ее, или я должен считать вас еще и трусом?

Молодой человек наклонился, чтобы взять перчатку, но герцог остановил его резким жестом.

– Оставьте… Перчатка брошена, и вы уже не имеете права взять ее обратно.

Белые зубы Арно блеснули в злой усмешке. Но герцог продолжал:

– Тем не менее правящий государь не может вступать в поединок с простым рыцарем. Другой боец, заступник за нашу честь, поднимет перчатку.

Взрыв насмешливого хохота прервал его. Катрин увидела, как пальцы Филиппа впились в подлокотники кресла.

Он встал.

– Вам не приходит в голову, что по одному моему слову вас могут бросить в темницу?

– Вы можете так же напустить на меня ваших рыцарей всех разом на турнирном поле, и это тоже не будет поступком рыцаря. На том кровавом поле при Азенкуре, где вся знать, за исключением вашего отца и вас, считала долгом чести сражаться до последнего обломка копья, многим из принцев случилось скрестить свои мечи с еще более захудалыми рыцарями, чем я!

От злости голос Филиппа сорвался на несвойственный ему визгливый фальцет, более чем все слова выдавший силу его гнева.

– Все знают, как мы горько сожалеем, что не смогли принять участие в этой славной и злосчастной битве!

– Легко говорить восемь лет спустя после события, – ответил Арно саркастически. – Я был там, мессир герцог, и, может быть, именно это и дает мне право выступать так смело перед вами сегодня. Но будь по-вашему! Если вы предпочитаете пить, танцевать и брататься с врагом, продолжайте! А я заберу мою перчатку…

– Я подниму ее…

Гигантский рыцарь в чужеземном костюме в синюю и красную шахматную клетку, который плотно обтягивал его массивное, как у медведя, тело, выступил вперед из толпы. Он наклонился с ловкостью, неожиданной для такого колосса, и подобрал перчатку. Затем он повернулся к черному рыцарю.

– Вы желали поднять оружие против принца, сеньор де Шатэньери. Удовлетворитесь вместо этого кровью потомка Людовика Святого, хотя мой герб и перечеркнут черной полосой… Я – Лионель де Бурбон, Бастард Вандомский, и я говорю вам, что у вас лживая глотка!

Катрин была на грани обморока. Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание, она инстинктивно шарила рукой вокруг себя, ища, на что бы опереться. И натолкнулась на крепкую руку госпожи Эрменгарды; достойная дама уже стояла рядом с ней. Хранительница гардероба, вращая глазами и раздувая ноздри, фыркала, как боевой конь при звуке трубы. Ее внимание было целиком поглощено разыгравшейся сценой, которая явно доставляла ей огромное удовольствие. Сияющими глазами она следила за мощной черной фигурой капитана де Монсальви, и ее пышная грудь вздымалась от волнения. Рыцарь тем временем хладнокровно взирал на своего гиганта-противника. То, что он увидел, видимо, его удовлетворило, ибо он пожал широкими, одетыми в сталь плечами и ответил:

– Отдаю должную честь крови доброго короля Людовика, хотя и удивлен, что ею рискуют по такому жалкому поводу! Итак, я буду иметь удовольствие обрезать ваши уши, мессир Бастард, вместо ушей вашего хозяина. Но заметьте, я вызвал вас на суд Божий! Вы решили защищать дело Филиппа Бургундского, против которого я выступаю от имени моего высокого повелителя. И это вам не повод преломить учтиво копья в честь прекрасных дам! Мы будем биться насмерть, пока один из нас не будет убит или не попросит пощады!

Катрин издала тихий стон, услышанный Гарэном. Он мельком взглянул на жену, но воздержался от замечания. Мадам Эрменгарда тоже услышала и пожала плечами.

– Не принимайте этого так близко к сердцу, милочка. Божий суд – прекрасная вещь. И я уверена, что Господь оценит должным образом этого молодого рыцаря. Честное слово, он великолепен! Как его зовут? Монсальви? Древнее имя, я полагаю, он его достоин!

Эти участливые слова немного подбодрили Катрин. В море ненависти, окружавшей Арно, это было единственное дружелюбное высказывание. Еще один голос поднялся в поддержку молодого человека, когда герцог сухо спросил, есть ли у него секундант.

– Клянусь смертью Господней! – вскричал Артур де Ришмон. – Если у него нет секунданта, я готов предложить свой меч, ибо он храбрый товарищ, я и сражался с ним рядом при Азенкуре. Не сочтите это оскорблением для себя, брат Бургундский, а просто данью старому и драгоценному для меня боевому братству.

– Но у вас есть мое одобрение, – сказала Маргарита, его невеста, дрожащим голосом. – Этот рыцарь – младший брат моего бывшего оруженосца, состоявшего у меня на службе в Гиэни, благородного рыцаря и преданного друга, который был жестоко оклеветан людьми в Париже во время этих страшных дней владычества Кабоша. Я просила пощадить его жизнь, но отец отказал мне. Если вы поднимете оружие за Арно де Монсальви, мой дорогой сир, вы вдвойне заслужите право носить мои цвета. Ибо я не могу быть на стороне моего брата.

Ришмон, тронутый этими словами, взял руку своей белокурой невесты и нежно поцеловал ее.

– Прелестная госпожа, выбрав вас, мое сердце поступило мудро, – сказал он.

Арно, однако, поклонившись бретонцу, указал гордо на другого рыцаря, также в полном вооружении, который только что появился на пороге.

– Сир де Ксантрай будет секундантом с моей стороны, если появится надобность.

Вновь прибывший, который был без шлема, имел поразительного морковного цвета волосы и насмешливую улыбку. Он тоже был высокого роста и крепкого сложения. Услышав свое имя, он прошел вперед и поклонился. Едва сдерживая себя, Филипп Бургундский встал, придерживаясь одной рукой за спинку кресла.

– Мессиры, – сказал он. – С Божьего соизволения этот поединок, исход которого лишь Он может предвидеть, состоится в моем собственном городе Аррасе, дабы никакой крови не было пролито на земле монсеньора епископа Амьенского. Даю вам слово, что вы будете приняты там достойно и без всякого ущерба для вашей безопасности. А теперь, поскольку мы собрались здесь ради праздника, давайте забудем о предстоящей схватке. Я Прошу вас считать себя моими гостями.

Гордость Филиппа, наконец, пришла к нему на помощь. Он полностью взял себя в руки, и никто не смог бы догадаться, какие дикие, неистовые чувства обуревали его из-за оскорбления, которое публично нанес ему Арно. Его отличало чрезмерное чувство собственного достоинства и исключительности своего положения как правящего государя. К тому же уверенный в огромной силе Бастарда Вандомского, он мог позволить роскошь быть великодушным и безупречно любезным хозяином.

Но Арно де Монсальви хладнокровно надел на голову шлем, подняв забрало легким ударом пальца. Снова его черные глаза встретились с холодным взглядом серых глаз Филиппа.

– Благодарю вас, мессир герцог. Но что касается меня, то мои враги – это враги, и в первый их ряд я ставлю врагов моего короля. Я пью только с друзьями. Мы встретимся снова через три дня… для поединка. Сейчас же мы возвращаемся в Гиз. Дорогу!

Рыцарь кивнул, повернулся на каблуках и медленно пошел к двери. Но прежде, чем он повернулся, его взгляд рассеянно скользнул по залу и случайно упал на Катрин. Почти плача, молодая женщина по искрам, промелькнувшим в его черных зрачках, поняла, что он узнал ее. Не вполне сознавая, что делает, она с мольбой протянула к нему руки. Но Арно де Монсальви уже был на другом конце комнаты, и через мгновение огромные двери захлопнулись за двумя рыцарями. Когда фигура черного рыцаря исчезла, Катрин показалось, что все огни потускнели и огромное пространство зала стало вдруг темным и холодным.

И тут прозвучали трубы, торжественно извещая о начале пира.




Глава одиннадцатая. ПОЕДИНОК


Пир казался Катрин затянувшейся пыткой. Все, чего ей хотелось, – это чтобы ее оставили одну в тишине и покое комнаты, где можно подумать о человеке, так неожиданно вернувшемся в ее жизнь. Когда этим вечером она вдруг увидела Арно, сердце ее замерло, а потом, когда он уходил, стало биться все быстрее и сильнее, и когда его фигура в черных доспехах исчезла в дубовых дверях, она почувствовала столь сильное желание выбежать вслед за ним. что ей потребовалось все самообладание и здравый смысл, чтобы не уступить своим чувствам. Она не знала, что случилось бы потом, но за счастье говорить с ним, дотрагиваться до него, чувствовать на себе жестокий взгляд его черных глаз – за эти скудные радости Катрин Отдала бы все, что имела. А за наслаждение одного короткого мига в его жарких объятиях продала бы душу дьяволу.

На протяжении всего вечера Катрин разговаривала, улыбалась и с грацией принимала знаки внимания и комплименты, вызванные ее красотой. Но ее губы и глаза двигались механически. На самом деле Катрин была за многие мили от Амьенского дворца. Она скакала галопом бок о бок с Монсальви и Ксантраем по дороге в Гиз, где расположился лагерь короля Карла. С безошибочной точностью любящей души ей рисовался силуэт в черных доспехах, склонившийся над лошадиной гривой, его четкий профиль и сжатые губы в тени забрала. Катрин почти слышала глухой стук копыт, бряцание оружия, даже биение сердца Арно под его доспехами. Она была возле него, заодно с ним, стала частью его, словно плоть и кровь рыцаря были ее собственными. Она не обратила внимания на резкий тон Гарэна, когда он вдруг коротко сказал:

– Поедем домой!

Ничто больше не имело для нее значения сейчас, когда Арно снова вошел в ее жизнь. Она не думала ни о Гарэне с его богатством, ни о Филиппе и его любви к ней. Взгляд, брошенный на нее Арно, когда он покидал зал, не вселял надежды, но Катрин показалось, что за гневом и презрением, которые она прочла в нем, крылось нечто похожее на искру восхищения. Именно на этой тонкой нити и удерживались ее надежды и мечты. Он, конечно, ненавидел ее и еще больше презирал, но, как подчеркивал Абу-аль-Хайр, он также и желал ее. В то время как лодка скользила по зеленым водам канала, направляясь к дому, Катрин, сидя рядом с Гарэном, с волнением думала о предстоящей борьбе за Арно. Встретиться лицом к лицу со своей судьбой – судьбой, которая уже не казалась абсолютно невозможной, – какое возбуждающее, пьянящее чувство! Надменный граф де Монсальви мог смотреть свысока на племянницу суконщика, но госпожа де Брази была равна ему по положению. Катрин понимала, что ее замужество поставило их с Арно почти на одну ступень. Нравилось ему это или нет, она жила теперь в его мире пышности и великолепия. А сегодня вечером ей представилась возможность попробовать силу своей ослепительной красоты. Как часто взгляд Филиппа устремлялся на нее! И глаза остальных мужчин тоже, все с тем же голодным, нетерпеливо страстным выражением. Катрин впервые почувствовала себя в силах отбросить все препятствия, стоящие на пути к ее любви, такие, как, например, ненависть Арно к семье Легуа. Она пообещала себе излечить его от этого в ближайшее же время. Как мог он считать ее ответственной за смерть своего брата после того; как узнал, что она сама чуть не погибла, что ее отец был повешен, а дом – разрушен? Катрин, знала одно: всем своим естеством она желает этого человека, все еще далекого от нее, и не успокоится до тех пор, пока не станет принадлежать ему полностью.

Погрузившись в свои тайные думы, она почти не заметила, как очутилась дома. Катрин поднялась в свою комнату. Ей пришлось вспомнить о существовании мужа, когда она увидела, что он проследовал за ней. Он стоял, облокотившись на каминную доску, и с любопытством разглядывал ее. Катрин не могла угадать, какие мысли скрываются за этой бесстрастной маской, и слегка улыбнулась ему, сбросив длинный бархатный плащ на руки ожидавшей Саре.

– Разве вы не устали? спросила она. – Я чувствую себя совершенно опустошенной. Все эти люди, и эта жара!

Говоря это, она повернулась к зеркалу. Оно отразило ее ослепительную красоту, оттененную темным блеском алмаза на лбу. Полагая, что Гарэн последовал за ней только для того, чтобы забрать свою драгоценность, она торопливо сняла золотой обруч с алмазом и протянула ему.

– Вот, пожалуйста! Получите обратно свой любимый алмаз. Я представляю себе, как вы предвкушаете удовольствие вернуть его в безопасное место…

Гарэн нетерпеливым жестом оттолкнул протянутую драгоценность. Его тонкие губы скривились в пренебрежительной усмешке.

– Оставьте его себе! – произнес он. – Мое пребывание здесь никак не связано с этим алмазом. Я пришел потому, что хочу задать вам вопрос. Как давно вы знаете мессира де Монсальви?

Вопрос застал Катрин врасплох, и она беспокойно оглянулась на Сару. Но цыганка, почувствовав, что ее господин хочет поговорить с женой, исчезла из комнаты, как всегда, бесшумно, оставив их наедине. Молодая женщина отвернулась от него, взяла гребень слоновой кости и принялась осторожно расчесывать свои длинные волосы.

– Почему вы думаете, что я его знаю? – спросила она.

– Вы выдали себя неосторожным проявлением своих чувств сегодня вечером. Увидев незнакомого человека, вы не могли бы вздрогнуть так сильно. Позвольте мне повторить свой вопрос. Когда и где вы встречались с ним?

Гарэн говорил чрезвычайно учтиво, а его голос не поднялся ни на йоту, но Катрин трудно было обмануть. Он ждал ответа, и будет ожидать его до тех пор, пока не дождется.

Она решила, что разумнее всего рассказать ему правду или, по крайней мере, часть правды; ту часть, которую он поймет. Она коротко описала ему сцену на дороге в Дижон, когда они с Матье нашли раненого человека, и то, как они отнесли его в гостиницу, а Абу-аль-Хайр впоследствии заботился о нем и вылечил.

– Как видите, – сказала она, улыбаясь, – это мой давний, хотя и дальний знакомый. Так что вполне понятно, что я выказала столь сильное волнение, когда он вновь появился так неожиданно сегодня вечером, да еще при таких трагических обстоятельствах.

– Трагических – вполне подходящее слово, моя дорогая. Очень похоже, что в ближайшее время вам придется оплакивать безвременную кончину вашего старого знакомого. Вандом – превосходный боец, сочетающий коварство и ловкость змеи с силой быка… И битва эта будет смертельной. Может быть, вам с вашей впечатлительной натурой не следует присутствовать на ристалище?

– Вот еще! Конечно, я пойду смотреть на поединок? Разве монсеньор Филипп не пригласил нас?

– Да, пригласил. Очень хорошо: если вы чувствуете себя достаточно сильной для такого зрелища, мы пойдем туда. Желаю вам спокойной ночи, Катрин.

Катрин заколебалась на мгновение, не задержать ли его еще немного. Его поведение озадачило ее, и ей хотелось продолжить их беседу, чтобы попытаться понять, насколько он поверил ей. Но желание остаться наедине с мыслями об Арно победило. Она позволила Гарэну уйти и даже отпустила Сару, когда та вернулась, чтобы помочь ей раздеться. Она не собиралась поверять цыганке свою мечту, которая зародилась в ней так же тепло и тайно, как ребенок во чреве, и которую она собиралась лелеять до той поры, пока не придет время пожинать плоды счастья.

На минуту все ее мысли сосредоточились на одном слове: Аррас. Она попыталась забыть, что там Арно будет рисковать своей жизнью. Все, о чем она могла думать, было то, что через два дня их вновь будут окружать одни и те же городские стены, они будут снова под одним небом. Катрин пообещала себе, что на этот раз она не позволит Арно уйти, не попытавшись завоевать его снова, при каких бы обстоятельствах ни произошла их встреча.

Чете Брази найти подходящую резиденцию в Аррасе оказалось гораздо труднее, чем в Амьене. Филипп Бургундский слишком заботился о добрых жителях Арраса, чтобы заставить их очистить помещения так же бесцеремонно, как это сделал епископ Амьенский.

Катрин пришлось устраиваться в двух комнатах в центре города, с неохотой предоставленных им торговцем шерстью, вместе с Эрменгардой де Шатовилен, Мари де Вогриньез и двумя другими фрейлинами герцогини. Гарэн меж тем отправился в гостиницу вместе с Николя Ролленом и Ламбером де Соль. Это пришлось Катрин по душе, она восприняла эту временную разлуку с мужем как добрый знак для успешного осуществления ее планов.

Новость о том, что на следующий день состоится поединок, довела город до кипения. Из всех окрестных замков и деревень и даже из довольно отдаленных городков в Аррас стекались люди. У городских стен, как грибы, вырастали шатры, так что казалось, что стены Арраса вырастают из поляны огромных цветов. Поединок был единственной темой для разговоров на площадях и перекрестках, и многие пари заключались по поводу его исхода. Катрин очень сердило, что большинство ставок делалось на Бастарда Вандомского. Никто, казалось, не давал многого за жизнь Арно де Монсальви, и рыночная площадь была полна людей, заявлявших, что они не хотели бы оказаться на его месте. Катрин в конце концов потеряла терпение.

– С каких это пор грубая сила имеет превосходство над ловкостью и мужеством? – со злостью воскликнула она, помогая госпоже Эрменгарде распаковывать сундуки и развешивать наряды, приготовленные для вечернего пира и завтрашнего зрелища. – Этот Бастард силен, как медведь, но это еще не значит, что он обязательно победит.

– Чума их забери, моя милочка, – сказала Эрменгарда, торопливо выхватывая свое платье генуэзского бархата у Катрин, которая смяла его в порыве своего раздражения, – похоже, этот самонадеянный молодчик нашел, по крайней мере, одного поклонника! Но все же мне кажется, что вам следует молиться за Бастарда, поскольку именно он будет защищать честь нашего герцога. Неужели вы не столь преданная бургундка, какой хотите казаться?

Катрин почувствовала, что краснеет под испытующе острым взглядом дородной дамы, и ничего не ответила. Она поняла, что выдала себя, однако согласилась бы скорее отрезать язык, чем отказаться от своих слов. Эрменгарда, казалось, вовсе не была задета. Она громко расхохоталась и с такой силой похлопала свою юную подругу по спине, что та чуть не вылетела в открытую дверь.

– Не смотрите на меня так, Катрин! – воскликнула она. – Мы с вами одни, и я не стану отрицать, что и сама вознесла несколько молитв за этого молодого выскочку. Никак не связывая это с тем, что король Карл – наш полноправный и наиболее законный правитель, могу сказать, что мне всегда нравились молодые красавцы, особенно если они безрассудны, своенравны и немного сумасшедшие в придачу. И, черт побери, он просто прекрасен, этот молодой жеребец! Если бы я была лет на двадцать помоложе…

– Что бы вы сделали? – спросила Катрин с улыбкой.

– Я уж не знаю, как бы все это устроила, но скажу, что стоило бы ему забраться в постель, как оказалось бы, что я уже жду его там. И, клянусь, выгнать меня оттуда ему не помог бы даже этот его огромный меч! Или я очень сильно заблуждаюсь, или этот парень обладает не только внешностью, но и характером настоящего мужчины. Это видно по его глазам! И я готова поклясться, что он очень искусен в любви. Об этом всегда можно сказать сразу, если, конечно, имеешь некоторый опыт.

Катрин тем временем тщательно прошлась щеткой по алому платью и аккуратно раскладывала его на огромной кровати, которую делила с хранительницей гардероба. Она надеялась, что это позволит ей скрыть краску, залившую ее лицо при откровенных дружеских излияниях госпожи Эрменгарды. Но у графини был очень острый глаз.

– Оставьте платье в покое, – сказала она весело. – Перестаньте играть со мною в прятки, дорогая, и не пытайтесь скрыть, что вы покраснели, как будто я вас шокировала. Я просто рассказывала вам, что бы я делала, если бы была лет на двадцать моложе… На вашем месте, например!

– О! – возмущенно воскликнула Катрин.

– Я же просила вас не играть со мною в прятки, Катрин де Брази, и также не следует считать меня старой дурой. В некоторых отношениях я такая и есть, но я еще вполне могу распознать влюбленного по лицу. Вам очень повезло, что прошлой ночью на балу ваш муж не мог внимательно за вами наблюдать. Ваша любовь к этому человеку была ясно написана на вашем лице.

Оказывается, тайна Катрин, которую она с такой уверенностью считала глубоко спрятанной в своем сердце от любопытных глаз, была так ясно написана на ее лице? Кто же еще, в этом случае, разгадал ее? Сколь многие из присутствовавших на балу в честь обручения уловили тайную связь между черным рыцарем и дамой с черным алмазом на лбу? Может быть, и Гарэн, что объясняет и его сдержанность в тот вечер. Возможно, герцог. И без сомнения, многие из женщин, всегда наблюдающих за слабостями своих соперниц, которые они могут обратить в смертельное оружие против них…

– Не мучайте себя, – добавила госпожа Эрменгарда, ясно читавшая все на выразительном лице Катрин. – У вашего мужа только один глаз. Что же касается монсеньора, он был слишком занят вашим прекрасным рыцарем, чтобы следить за вами. И, рискуя показаться дерзкой, должна заметить вам, что когда возле них находится такой прекрасный кавалер, как Арно, женщины смотрят только на него, а не шпионят друг за другом. Каждая женщина – сама за себя!.. Ну же, не терзайтесь так! Немногие столь пристально занимались изучением человеческих лиц, как я, и никто не любит вас, как я. Не волнуйтесь. Ваша тайна в надежных руках.

При ее словах комок в горле. Катрин пропал, и мгновенная паника, охватившая ее, сменилась глубоким облегчением. Ее очень тронуло и обнадежило, что она нашла столь верного друга в госпоже Эрменгарде. Эрменгарда де Шатовилен была известна той искренностью, с которой она высказывала свои чувства и суждения. Все знали, что она никогда не опустится до какого бы то ни было обмана, даже в том случае, если от этого будет зависеть ее жизнь. Сознание своего высокого рода и звания было слишком сильно и живо в ней для этого, но ее благородное происхождение не мешало ей быть столь же назойливо любопытной, что и другие женщины. Взяв Катрин за руку так, что отказать ей было невозможно, она усадила ее возле себя на их огромную кровать и повернулась к ней с ослепительной улыбкой.

– А теперь, когда я наполовину разгадала вашу тайну, вы должны мне рассказать и все остальное, моя дорогая. Не говоря уже о том, что я собираюсь всячески помогать вам в этом вашем приключении, ничто так не занимает меня, как прекрасная история нежной любви…

– Боюсь, что разочарую вас, – вздохнула Катрин. – Здесь почти не о чем рассказывать.

Давно уже она не чувствовала себя так спокойно. Сидя в огромной комнате с высокими потолками рядом с этой доброй и верной женщиной, Катрин наслаждалась мгновениями покоя и атмосферой взаимного доверия, которая помогала ей поверять сердечные тайны, рассказывая свою историю. За этими стенами оставались городская суета и неразбериха и пестрая толпа людей, которые завтра будут давиться, чтобы получше разглядеть, как двое рыцарей будут убивать друг друга.

Катрин смутно ощущала, что короткий промежуток ее спокойной жизни подходит к концу, Она чувствовала также, что путь, лежавший перед ней, будет труден и тяжел и что она разобьет себе руки и колени об острые и жесткие камни via dolorosa, чьи смутные очертания она только начинала различать. Как звучала та строчка, которую ей однажды цитировал Абу-аль-Хайр? «Дорогу истинной любви мостят из плоти и крови…» Что ж, на терниях этого пути она готова была оставить свою плоть, часть за частью, и пролить кровь, каплю за каплей, если бы ей дан был хотя бы час любви. В этот один час ей удалось бы вобрать чувства и любовь всей жизни и всю любовь, которую она только могла отдать. В этом месте замечание Эрменгарды вернуло ее обратно на землю.

– А что, если Вандом завтра убьет его? Мгновенно леденящий ужас охватил Катрин, судорожно сжав сердце и наполнив глаза слезами. Мысль о том, что Арно может быть убит, даже не возникала в ее голове. Он казался самим воплощением жизни, а тело его, казалось, было из того же прочного материала, что и стальные доспехи. Катрин изо всех сил пыталась прогнать ужасное видение: Арно, лежащего на песке арены в луже крови, медленно сочащейся из пробитых доспехов. Он не должен умереть! Смерть не может забрать его, потому что он принадлежит ей, Катрин!.. Но слова Эрменгарды нашли брешь в толстых стенах ее уверенности, и стали проникать сомнение и беспокойство. Она вскочила на ноги и, схватив плащ,

Накинула его себе на плечи.

– Куда вы? – спросила госпожа Эрменгарда.

– Я хочу увидеть его… Я должна говорить с ним и сказать ему…

– Что?

– Я не знаю! Что я люблю его! Я не могу позволить ему погибнуть в этой схватке, не узнав, что он значит для меня…

Она рассеянно пошла к дверям, но Эрменгарда остановила ее, схватив за край длинной накидки. Затем она взяла ее за плечи и усадила на сундук.

– Вы сошли с ума? Люди короля разбили лагерь у стен города, а Бастард Вандомский раскинул свой шатер прямо напротив. Окружает же оба лагеря стража герцога вместе с шотландцами короля под командованием Джона Стюарта графа де Бюшана, коннетабля Франции. Выйти из города через ворота не удастся, разве что спуститься со стены по веревке. И все равно вы не сможете пройти в лагерь. И наконец, даже если бы это было возможно, я сама не пустила бы вас.

– Но почему? – воскликнула Катрин, чуть не плача. Сильные пальцы Эрменгарды впивались ей в плечи, причиняя боль. Но она не чувствовала в себе злости на нее, потому что знала, что под суровой внешностью бургундки скрывалось доброе и нежное сердце.

– Потому что мужчине, собирающемуся сражаться за свою жизнь, не до женских слез. Слезы могут лишь подорвать его мужество и сломить решимость. Арно де Монсальви знает, что вы – любовница герцога. Эта мысль заставит его сражаться только лучше и сильнее. Если он останется в живых, будет достаточно времени, чтобы завоевать его сердце и предаться сладким мгновениям любви.

Катрин высвободилась и взволнованно посмотрела на свою суровую подругу.

– А если он погибнет? Что, если его завтра убьют?

– В этом случае! сердито закричала Эрменгарда. – В этом случае тебе останется вести себя как сильной духом женщине и показать, что несмотря на свое низкое происхождение, ты действительно достойна своего теперешнего ранга. Ты можешь выбрать самоубийство, если не побоишься Господа, или похоронить себя живьем в каком-нибудь женском монастыре со всеми теми, чьи сердца безнадежно разбиты. Все, что ты можешь сделать для этого человека, которого так любишь, Катрин де Брази, – это упасть рядом со мной на колени и молиться, молиться Господу нашему Иисусу и Святой Деве Марии, чтобы он остался живым.

Турнирное поле находилось за городскими стенами на обширной равнине, ограниченной с самой длинной стороны рекою Скарп. Деревянные трибуны для зрителей были обращены лицом к реке. Они состояли из двух галерей по обе стороны большой ложи, предназначенной для герцога с сестрами и их гостей. Два огромных шатра, предназначавшиеся для соперников и охранявшиеся вооруженной охраной, были установлены с обоих концов длинной арены, вокруг которой, уже собиралась толпа. Когда Катрин с Эрменгардой дошли до арены, Катрин быстро огляделась. Взгляд ее безразлично пробежал по темно-красному шелку шатра, над которым трепетало знамя Бастарда с его гербом – стоящий на задних лапах лев был пересечен чер —

Ной полосой, означающей незаконнорожденное происхождение. Шатер Бастарда окружали люди из личной охраны Филиппа в черно-серебряных латах. Но большие фиалковые глаза впились в другой шатер, вокруг которого стояли шотландцы коннетабля в серебряных доспехах и с белыми перьями цапли на шлемах. Катрин незачем было смотреть на серебряный щит с черным ястребом в середине герба, висящий над входом в шатер: ее любящее сердце и так угадало присутствие Арно за этими стенами из тонкого шелка голубого цвета – цвета Франции. Каждая частица ее существа стремилась к нему. Внутренняя борьба в ней стала еще болезненнее, когда она представила, какое ужасающее одиночество должен был испытать человек, готовящийся встретить смерть. У шатра Вандома царила суета, и рыцари и пажи все время входили и выходили из него непрерывным, цветастым, болтливым ручейком. На противоположной стороне голубые занавеси шатра Арно не шевелились, единственный человек, который вошел в его шатер, был священник.

– Если бы я не знал, что молодой сорвиголова находится там, – произнес, как было модно – в нос, чей-то голос позади Катрин, – я бы подумал, что шатер пуст.

Эрменгарда, которая подняла немалую суматоху, выбирая подушечку для сидения, подходящую для ее объемов, тоже оглянулась. Они увидели молодого человека двадцати семи – двадцати восьми лет. Он был худой, светловолосый и элегантный и казался человеком недалекого ума. Он был, несомненно, красив, но, по мнению Катрин, слишком уж уверовал в это сам. Эрменгарда нашла его замечания оскорбительными и, не теряя времени, заявила: «Держи свои глупые замечания при себе, Сан-Реми. Молодой Монсальви не таков, чтобы сбежать…»

Жан де Сан-Реми ответил ей дерзкой улыбкой и затем бесцеремонно перелез через спинку сиденья, на котором устраивались дамы, и сел рядом с ними.

– Я знаю это лучше, чем вы, госпожа Эрменгарда, я ведь был при Азенкуре и имел возможность видеть изумительные подвиги, которые он продемонстрировал там, а ему к тому времени было около шестнадцати лет. Клянусь смертью Господней, у него сердце льва! Он действовал своим изогнутым мечом в том побоище так же легко и искусно, как крестьянин косой на пшеничном поле. Во всяком случае, если говорить честно, то единственная причина, заставившая меня говорить так, это желание втянуть вас в беседу. Я хочу, чтобы меня представили этой удивительно красивой даме, которой, я издали любовался в течение последних трех дней.

Улыбка, которую он послал Катрин, была настолько ослепительна, что она простила его бесцеремонность. Точнее, она уже простила его в тот момент, когда услышала теплые слова в адрес Арно. Внезапно молодой человек в своем великолепном зеленом дублете, так обильно отделанном золотыми галунами, что походил на пшеничное поле под порывами ветра, показался ей намного более привлекательным и менее похожим на ожившую фигурку со страниц украшенного миниатюрами молитвенника.

На его голове красовалась причудливая шляпа, не похожая ни на одну из тех, что можно было видеть на других Зрителях – маленький ток, с небрежной элегантностью отделанный длинным пером.

Эрменгарда рассмеялась.

– Почему ты сразу не начал с этого вместо того, чтобы ходить вокруг да около! Ты видишь перед собой, дорогая Катрин, мессира Жана Лефевра де Сан-Реми из Абервиля. Тайный советник монсеньора герцога, большой эксперт в вопросах гербовых щитов, девизов, геральдических фигур и прочего, а также бесспорный arbiter elegan-tiarum нашего двора. Что касается вас, мой дорогой друг, то вы теперь можете познакомиться с госпожой Катрин де Брази, женой нашего государственного казначея и фрейлиной вдовствующей герцогини.

Сан-Реми в восхищении поклонился Катрин, при этом его опытный глаз быстро пробежал по всем деталям ее платья и головного убора.

– Глядя на вас, нельзя не прийти в восторг! – воскликнул он. – Что может быть более элегантным, чем удивительный контраст между нарочитой простотой вашего платья и этими восхитительными аметистами! С момента моего появления здесь, я только на вас одну и смотрю, и, если вы позволите мне так выразиться, я просто в упоении! Да, это то самое слово, – в упоении!

В этот день на Катрин был гарнитур из аметистов и жемчуга, подаренный ей Гарэном в день их помолвки. Чтобы великолепные камни оставались в центре внимания, она надела белое атласное платье самого простого покроя. Роскошный атлас, отливающий лиловым в тенях, был настолько мягок, что облегал ее фигуру до самых бедер словно смоченный водой. Головной убор из того же атласа покрывали тонкие кружева, которые словно дымкой скрывали ее обнаженные плечи. Она оделась с особой тщательностью и какой-то лихорадочной поспешностью. Ей хотелось выглядеть особенно красивой сегодня, когда Арно рискует жизнью. Важно, чтобы он увидел ее и смог отличить среди других.

Ложи – хрупкое цветастое сооружение – быстро заполнялись благородными зрителями. Здесь были роскошно одетые молоденькие девушки и дамы, молодые дворяне и болтающие Друг с другом важные государственные советники. Даже несколько стареющих рыцарей пришли сюда, чтобы, глядя на подвиги других, оживить старые воспоминания. Катрин отметила, как прибыла Мари де Вогриньез и как она скривила губы, увидев, что госпожа де Брази уже сидит в первом ряду. Тем временем Жан де Сан-Реми уселся рядом с ними, без умолку болтая, с юмором обсуждая тот или иной наряд, точно, но иронично характеризуя вновь появляющихся. Эрменгарда, сидевшая с другой стороны от Катрин, отвечала на веселые замечания, и их беседа немного отвлекла обеспокоенную Катрин. Но она не могла удержаться, чтобы не спросить:

– Вы говорите, что видели месье де Монсальви на поле боя, господин де Сан-Реми? Не считаете ли вы, как и многие здесь, что у него мало шансов против Бастарда из Вандома?

Поняв все, разгневанная Эрменгарда тяжело вздохнула. Но Сан-Реми вытянул длинные ноги и засмеялся. Затем он доверительно наклонился к своей соседке:

– Не говорите никому о том, что я скажу вам, иначе меня подвергнут остракизму, но, по – моему, этому Бастарду будет тяжело отправить на тот свет юного мессира Арно. У Лионеля, конечно, преимущество в силе, но, с другой стороны, де Монсальви сражается со сторонником англичан и, как говорят, у него самый несносный характер во всей Франции. Он сделает все, чтобы не быть убитым, разве только сам не захочет этого. Просто, чтобы досадить своему противнику.

Он беззаботно засмеялся, как бы полностью ставя под сомнение свою искренность. Катрин замолчала, почувствовав некоторое облегчение и ободрение. С ее души как бы камень свалился, и самообладание стало возвращаться к ней.

К великому разочарованию, она не смогла продолжить беседу, так как герцог в сопровождении принцев уже входил в огромную ложу в центре трибуны, которая полностью была задрапирована темно-красным бархатом с золотой бахромой. Их приветствовали громкими криками. Филипп, одетый в свой обычный черный плащ с большим капюшоном над головой и бриллиантовым ожерельем вокруг шеи, каждый камень которого был размером с орех, был бледен, но спокоен. Катрин поймала его взгляд, брошенный на галерею, где простые люди, искренне веселясь, столпились за деревянными барьерами. Он оставался серьезным. Две помолвленные пары стояли рядом с ним. Впереди герцог Бедфордский с каменным лицом, торжественно поддерживающий Анну под руку, а рядом граф Ришмон и Маргарита, счастливо улыбающиеся и целиком поглощенные друг другом. Герцог Бургундии занял место в кресле, увенчанном его гербом, между двумя парами и благородными зрителями. В тени за креслом Филиппа Катрин увидела своего мужа и Николя Роллена. Они о чем-то спорили, не обращая внимания на арену.

Сев, Филипп подал короткий знак. Двадцать трубачей, выстроившись перед трибунами, поднесли свои инструменты к губам и громко протрубили, эхо отозвалось в затянутых облаками небесах. Катрин почувствовала, как холодная дрожь пробежала по спине, лицо окаменело. Наступила минута начала боя! Распорядитель турнира, герольдмейстер Бургундии, прошел с белым жезлом между двумя туго натянутыми во всю длину арены веревками, оставившими только узкий проход. За ним шли шесть герольдов в абарах, украшенных гербами. Жан де Сан-Реми шепотом представил их Катрин. Молодой советник был не в себе от возбуждения.

– Монсеньор обещал мне, что когда создаст рыцарский орден, в честь своих достижений, он сделает меня его летописцем.

– Поразительно! – чтобы поддержать разговор, произнесла Катрин, удивляясь нелепости этого. Распорядитель турнира тем временем полностью завладел ее вниманием. В тишине, наступившей после грома фанфар, он огласил условия и правила боя. Катрин сердцем ощутила их. В течение последних двадцати четырех часов герольды обеих сторон провозглашали их во всю силу легких на каждом углу. Она мысленно повторяла: «Выбранное оружие – копье и боевой топор. Каждый противник может сломать до шести копий…» Пока объявлялись условия боя, Катрин читала горячую молитву Черной Мадонне из Дижона – Богоматери Доброй Надежды.

«Защити его, – умоляла она, – защити его, Святая Богоматерь. Не допусти вреда ему! Главное, оставь его живым… даже если я должна буду расстаться с ним навсегда. По крайней мере, я буду знать, что он живет под одним со мной небом. Сохрани его для меня, Благословенная, пожалуйста, сохрани…»

Ее горло пересохло. По приглашению герольда, Бастард Вандомский верхом на коне во всем вооружении проскакал рысью и остановился перед герцогом. Катрин с тревогой смотрела на гигантского рыцаря. Его оружие из вороненой стали и броня коня были почти скрыты от глаз серым табаром и малиновым чепраком. Его эмблема – стоящий на задних лапах лев – высилась между рогами на его шлеме. Он был похож на красно-серую стену! Да, он производил впечатление: Катрин как зачарованная не могла оторвать от него взгляда.

Крик изумления из тысяч глоток заставил ее вздрогнуть.

– О! – в восхищении воскликнул Сан-Реми. Катрин будто во сне увидела, как полностью вооруженный Арно выехал из павильона. Огромный Лионель де Ван-дом с уважением следил за ним. У приближавшегося рыцаря был не только щит с ястребом. Отдавая дань уважения, как заметил Сан-Реми, Арно де Монсальви носил цвета короля Франции.

Накидка из голубого шелка, с вышитыми золотом королевскими лилиями, закрывала не только его, но и броню коня до самых копыт. Голубой с золотом была и кожаная накидка, которая свисала с его шлема, предохраняя шею сзади. Черный ястреб и графская корона были заменены на его шлеме высокой золотой королевской лилией, которая выглядела огромной мерцающей драгоценностью. Только \одна деталь шлема отличала его от королевского: вместо королевской короны вокруг него шла голубая с золотом узкая лента. В королевских цветах, с поднятым забралом, сохраняя абсолютное спокойствие, Арно вызывал почтение как рыцарь и представитель короля.

– Он восхитителен! – хрипло сказала Эрменгарда Катрин. – Он мог бы быть Михаилом Архангелом!

Но Сан-Реми с печальным лицом скептически покачал головой.

– Я хотел бы, чтобы это так было! – сказал он. – Королевские лилии не должны оказаться в грязи, иначе король будет обесчещен! И, взгляните, как побледнел монсеньор!

Это было правдой. Обернувшись к Филиппу, Катрин увидела, что он стал бледен, как привидение. Его лицо, оттененное черным капюшоном и воротником камзола, казалось серо – зеленым. Она поняла, как много бы отдал герцог, чтобы сразиться с Арно. Его немигающие серые глаза были прикованы к лилии на шлеме де Монсальви. Это был горький намек принцу Бургундскому, который пригласил англичан. Но Филипп должен был владеть собой.

Одновременно два рыцаря, разделенные канатами, склонили копья перед трибунами. Катрин охватила нервная дрожь. Она увидела, как красивая и изысканно одетая молодая женщина, находившаяся недалеко от Филиппа, перегнулась через перила ложи и прикрепила розовый, золотом вышитый шарф на копье Бастарда, отчего на лице герцога появилась первая улыбка. Жан де Сан-Реми прошептал:

– Это госпожа де Прель! Последняя фаворитка монсеньора. Преподнеся претенденту свои цвета, она показала, что надеется на любовь герцога. Она родила Филиппу сына и уже видит себя будущей герцогиней!

Катрин отдала бы все на свете, чтобы точно так же прикрепить муслиновую вуаль к копью Арно. Но ее внимание отвлекла ложа герцога, где, по-видимому, что-то происходило. Принцесса Маргарита встала и, глядя на де Ришмона, спросила:

– Прошу вашего разрешения, монсеньор! – ее чистый голос был услышан всеми присутствующими.

Де Ришмон кивнул с улыбкой, исказившей его изуродованное лицо.

Катрин вспомнила мольбы принцессы во дворце Сен-Поль и сквозь навернувшиеся слезы увидела, как Маргарита наклонилась вперед и прикрепила вуаль голубого цвета к копью Арно, с улыбкой произнеся:

– Пусть Господь придаст вам отваги, Арно де Монсальви. Ваш брат был моим другом. Ваше дело благородно. Я буду молиться за ваш успех!

Несмотря на доспехи, Арно поклонился, чуть коснувшись шеи лошади:

– Благодарю вас, милостивая госпожа! Я буду сражаться с любовью к вам и доблестному воину, которому посчастливилось стать вашим мужем. Я горжусь этой честью и скорее умру, чем изменю ей. Пусть Господь даст вам столько же счастья, сколько добра в вашем сердце!

Лицо Филиппа Бургундского нервно передернулось, казалось, он постарел на десять лет. Не глядя на брата, Маргарита вернулась на свое место. Противники повернулись спинами друг к другу и поскакали в разные концы арены, где оруженосцы подготовили их копья из ясеневого дерева с острыми железными наконечниками. Катрин по красным волосам узнала де Ксантрая, секунданта Арно. Он должен будет скрестить копье с копьем господина де Ребека, секунданта Вандома. Трубачи протрубили снова. После этого герольд громко выкрикнул:

– Перережьте веревки! Теперь сходитесь! Веревки под ударами ножей герольдов упали на землю. Арена очистилась, и бой мог теперь начаться. С копьями на изготове и поднятыми щитами бойцы устремились навстречу друг другу.

Катрин на секунду закрыла глаза. Она слышала сквозь тяжелый топот лошадиных копыт по жесткой земле, из-за огромного веса брони, как бьется ее сердце. Зрители на трибунах затаили дыхание. Эрменгарда предостерегающе положила на девушку свою руку.

– Смотри! На это стоит посмотреть. Благородная женщина должна учиться скрывать свои чувства! – затем она добавила тише:

– Открой глаза, ради Бога! Твой муж смотрит на тебя! – Катрин быстро открыла глаза.

Раздался сильный грохот, и громкий крик вырвался из груди присутствующих. Копья вонзились прямо в середину щитов. Это был неистовый удар, рыцари покачнулись, но удержались в седлах и рысью поскакали назад, чтобы взять новые копья.

– Я думаю, что увидим интересный поединок, – заметил де Сан-Реми. – Это был красивый удар!

Катрин взглянула в его сторону. Такой азарт в минуты, когда решалась жизнь людей, удивил ее.

– Как же так, вы не поддерживаете короля Франции, хотя родились в Абервиле? – спросила она, пытаясь уязвить его. Но он не ответил на ее выпад.

– Я поддерживал раньше, – . ответил он спокойно. – Но двор Изабеллы настолько испорчен, что совершенно не ясно, является ли так называемый Карл VII законным королем Франции. Я предпочитаю герцога Бургундского.

– Хотя, как видно, вы поддерживаете Арно де Монсальви.

– Потому что он мне нравится. Будь он не за Карла VII, не было бы большего удовольствия, чем сражаться рядом с ним.

– То, что он поддерживает короля, должно быть достаточным для вас, – сказала Катрин строго. Эрменгарда подала ей знак замолчать. Оба рыцаря опять помчались галопом навстречу друг другу с таким азартом, что немного не рассчитали. Лошадь Бастарда вильнула в сторону как раз в тот момент, когда должна была поравняться с боевым конем Арно. Копья прошли мимо целей, и кони разнесли бойцов в разные стороны. Прежде чем вновь сойтись, они вернулись к своим шатрам. Арно поднял забрале и вдохнул свежего воздуха.

Катрин следила за ним, страстно желая поймать его взгляд, когда он медленно рысью проезжал мимо передних рядов трибуны. Она заметила, как дрогнуло мужественное, красивое лицо юноши, и улыбнулась, вложив в улыбку всю свою любовь. Ее лицо так светилось, что Арно непроизвольно подался вперед и нагнулся, как будто собираясь туже завязать голубой шарф на копье. Он задержался всего лишь на долю секунды, но этот миг наполнил ее радостью. Впервые в их встретившихся взглядах не было ни презрения, ни холодности. В них раскрылось такое теплое чувство, на которое Катрин и не рассчитывала. Но миг прошел. Бой призвал рыцарей.

Соперники без особого успеха сломали несколько копий. Несколько раз Арно сгибался под могучими ударами Бастарда, но оставался в седле. В пятой схватке копье Лионе-ля все же угодило в шлем молодого человека, как раз в месте соединения с забралом. Катрин подумала, что такой удар может стоить головы. Но пока все обошлось: из-за забрала, которое было сорвано с одной стороны и открывало лицо Арно, лишь струились два ручейка крови.

– Он ранен! – закричала Катрин, приподнявшись со своего места. – Ужасно, Господи! – Она почувствовала удушье. Вопль сорвался с ее губ, таких же белых, как платье. Чтобы заставить ее сесть, Эрменгарда буквально повисла у нее на плече.

– Тебе не следует так близко к сердцу принимать поединок, дитя, – спокойно сказала она. – Успокойся, моя дорогая, успокойся сейчас же! На нас смотрят!

– Ничего серьезного! – сказал де Сан-Реми, не оборачиваясь к ним. – Только царапина, вызванная сломанной петлей забрала.

– Но он был недавно ранен в голову! – воскликнула Катрин таким срывающимся от огорчения и сильного страдания голосом, что сосед взглянул на нее с любопытством и улыбнулся.

– Кажется, я не единственный сторонник Бургундии, надеющийся на успех рыцаря короля Карла? – заметил он небрежно. – Я должен напомнить вам, как это сделала графиня Эрменгарда: не страдайте так. Рыцарь – крепкий орешек. Он прошел и не через такие переделки.

Арно нетерпеливо отломал висевшее забрало, схватил кувшин воды, который де Ксантрай поднес ему, и жадно большими глотками стал пить. Катрин заметила, что так же поступил Бастард. Тотчас же мужчины схватили свои последние копья. Если оба соперника и после этого по-прежнему останутся в седлах, то бой продолжится также верхом на лошадях, но боевыми топорами. Лицо Арно больше не закрывалось забралом, и это увеличивало опасность. Чтобы особо подчеркнуть это, Лионель с победным щелчком закрыл свое. Оба всадника устремились навстречу друг другу, оставляя куски дерна от копыт лошадей. Катрин быстро перекрестилась. Удар был настолько сильным, что копье сломалось. Бастард вложил всю свою грозную силу в эту последнюю схватку. Арно, получив удар в плечо, вылетел из седла. Его отбросило на один из барьеров в нескольких шагах от лошади, которая, фыркая, отбежала в сторону. Но удар копья был настолько сильным, что и сам Лионель потерял равновесие. Он не удержался в стременах и тяжело, с металлическим лязгом рухнул на землю.

– Неплохо, – с энтузиазмом сказал Сан-Реми. – По крайней мере, это уравняло шансы.

Падение Вандома было удачей для противника. Арно быстро вскочил, гибкий и подвижный, как кошка, несмотря на пятьдесят фунтов веса его доспехов и свежую рану в плече, о которой можно было судить по кровавому пятну, расплывающемуся по вышитой королевскими лилиями накидке. Когда Арно попытался подойти к противнику, он почувствовал, что огромные шпоры мешают ему. Арно нагнулся, быстро снял их и схватил боевой топор. Теперь он был близко к Катрин, и она увидела, как он короткими быстрыми шажками приближается к своему противнику, глаза его расширились, левая рука с топором была занесена для удара.

Тем временем Лионель де Бурбон пытался подняться на ноги. Теперь, когда они стояли лицом к лицу, разница в росте рыцарей стала очевидна: рядом с шестифутовым Бастардом Арно казался маленьким. В руках Лионеля боевой топор выглядел массивным топором дровосека, со сверкающим на солнце лезвием. Не дав Бастарду возможности перевести дыхание, Арно бросился к нему. Его раны, как чувствовала Катрин, из-за обильного кровотечения заставляли действовать решительно. Даже мысль о ранах Арно причиняла ей боль. Не встретившись с оружием врага, его топор отскочил от брони Вандома. И все же он еще раз рванулся к нему, высоко вскинул топор и снова ударил. Звон стали о сталь был подобен удару в глухой колокол. Посыпались искры. Затем Арно нанес еще один удар, который вызвал восторженные крики зрителей. Его топор снес верх шлема Лионеля, начисто срезал золотого льва, как будто тот был сделан из воска, и бросил его в пыль. Рев ярости Бастарда был услышан всеми. Он поднялся и взялся за топорище обеими руками, чтобы рассчитаться с наглецом, повергнувшим в прах его геральдический знак. Но его закованные в броню ноги двигались с трудом, он споткнулся, и Арно не представляло труда нанести удар своим топором. Но Бастард устоял. Катрин чувствовала слепую ярость Лионеля. Он хотел убить Арно, и убить как можно скорей. В дикой ярости он бил сплеча. Удар следовал за ударом. Но они были беспорядочными и не достигали цели, лишь унося силы. Арно же с каждой минутой становился расчетливей. Он поджидал подходящего момента. Внезапно он нанес несколько быстрых скользящих ударов по забралу Лионеля, сорвав его, – зрители увидели красное, покрытое потом лицо. Бастард вскинул руку, чтобы вырвать топор из рук молодого человека, но Арно уже с силой обрушил его на врага. Потом он шагнул и впился когтями стальной перчатки в лицо противника. Почувствовав, как металл вонзается в его тело, Вандом зашатался, поскользнулся и рухнул на землю. Арно наклонился, свирепо глядя в лицо противника. Силы покинули Бастарда, и, наполовину ослепленный, как испуганный молодой бычок на бойне, он издал вопль. Все услышали его крик: «Пощады!»

Арно, который уже стоял на коленях над своим врагом и уже готовился схватить кинжал и вонзить его в горло врага, услышал этот крик. Он вложил кинжал в ножны, поднялся и, стряхивая кровь, капающую с латной перчатки, с презрением процедил:

– Бог тебе судья! Поднимись! Рыцарь короля Франции не убивает лежащего. Ты попросил пощады, и я дарю ее тебе… Герцог Бургундский!

Он молча повернулся, преследуемый криками ревущей толпы, стекавшейся к барьерам, ограждающим арену.

Катрин чувствовала его слабость, как будто это ее собственная кровь ручейком стекала на землю. Направляясь к своему шатру, покачивающийся Арно казался пьяным. Его оруженосец и де Ксантрай подбежали как раз вовремя, чтобы подхватить его под руки, пока он не потерял сознание, и опустить на землю.

– Лилии Франции не повержены в грязь! – сказал торжественно де Сан-Реми. – Думаю – это предзнаменование!

Катрин вопросительно взглянула на него, но его лицо было бесстрастным. Невозможно было угадать, доволен или расстроен он исходом боя. Может быть, он не мог открыто радоваться в то время, когда слезы злобы текли по каменному лицу Филиппа. Герцог стоял близко к ним, пытаясь скрыть от толпы свою ярость и унижение.

Катрин заспешила к выходу. Эрменгарда тут же остановила ее.

– Куда вы?

Вы прекрасно знаете, куда! И на этот раз вы не сможете меня остановить! Никто не сможет, даже герцог!

– Почему же я должна тебя останавливать? – сказала графиня, пожимая плечами. – Улетай, прелестная бабочка, и обожги свои крылья. Когда ты вернешься, посмотрим, что я смогу для тебя сделать, чтобы сбить пламя. Но Катрин уже ничего не слышала.




Глава двенадцатая. ПОД ПОЛОГОМ ИЗ ГОЛУБОГО ШЕЛКА


Катрин с трудом пробиралась через возбужденную толпу, которая как волна разбилась о стражу и разлилась по арене. Однако многие уступали дорогу, восхищаясь ослепительной красавицей в великолепном наряде. Ее влек огромный шатер из голубого шелка, возвышающийся над головами, и она почувствовала, что улыбается. Когда она, наконец, добралась до входа, часовой-шотландец на секунду поколебался, прежде чем впустить ее. Но ее драгоценности и богатое платье выдавало в ней высокопоставленную даму, собирающуюся нанести визит, и он пропустил Катрин. Он отступил с вежливым поклоном и с восхищением, и даже галантно, приподнял занавеску из голубого шелка, висевшую над входом, пропуская ее.

Когда Катрин вошла, в глаза ей бросилась черная голова на подушке из голубого шелка. Арно лежал, вытянувшись на низкой кушетке, а его оруженосец обрабатывал ему раны. Доспехи, которые в спешке сняли с Арно, были разбросаны по полу, кроме шлема с королевской лилией и его окровавленных перчаток, которые лежали на сундуке. Катрин в первый раз оказалась внутри рыцарского шатра и была удивлена его размерами. Стены шатра образовали просторный восьмиугольный зал, полностью завешанный гобеленами и шелковыми шторами. Мебель состояла из кресел, дубовых сундуков и столов, на которых стояли кувшины и кубки. Повсюду в беспорядке валялись оружие и доспехи.

Оруженосец открыл сундучок, в котором находилась дорожная аптечка рыцаря. Острый и сладкий запах бальзама наполнил комнату. Катрин сразу же узнала этот запах, запомнившийся ей по гостинице «Карл Великий», где Абу-аль-Хайр лечил Арно. Тем временем де Монсальви стряхнул с себя руки оруженосца и приподнялся, глядя на нее с удивлением и злобой.

– Опять ты! – произнес он холодно. – Не собираешься ли ты прибегать ко мне всякий раз, когда я получу маленький синяк или царапину? Если это так, дорогая, то тебе придется делать это довольно часто…

Его голос был хриплым, с саркастическими интонациями. Но Катрин поклялась не терять самообладания. Она кротко улыбнулась ему.

– Я видела, как вы потеряли сознание, и боялась, что может сказаться старое ранение в голову. Вы потеряли много крови.

– Я только что сказал, что не нуждаюсь в вашем сочувствии, госпожа, – неприветливо произнес Арно. – Я слышал, что у вас есть муж, и если у вас есть избыток сочувствия, то оставьте его вашему любовнику. Герцог Филипп нуждается в этом куда больше, чем я!

В этот момент вмешался де Ксантрай, чьи быстрые карие глаза во время разговора переходили с одного на другого:

– Этот своенравный медведь из Оверни не заслуживает вашего сострадания, госпожа. Поберегите его для кого-нибудь более стоящего. Поверьте моим словам, я дал бы Ребеку нанести себе несколько хороших ударов, чтобы оказаться в таких нежных руках.

Арно отстранил приятеля и оруженосца, и Катрин увидела, что он был в белой полотняной рубашке, широко распахнутой на груди, откуда виднелись окровавленные бинты, нижняя часть тела оставалась в доспехах.

– Ничего страшного, кроме нескольких царапин! – сказал он, с трудом поднимаясь на ноги. – Иди и сражайся! Ребек ждет тебя. Позволь напомнить, если я медведь из Оверни, то ты тоже!

Ксантрай два-три раза согнул колени, проверяя состояние шарниров доспехов, накинул шелковую накидку поверх доспехов и взял шлем из рук пажа. Внушительного вида шлем был увенчан тремя башнями и украшен цветными перьями.

– Я пошел. Убью Ребека и вернусь! – весело произнес он. – Из любви к Господу, госпожа, не дайте этому парню со злобным характером выгнать вас из шатра, прежде чем я возвращусь, чтобы иметь удовольствие лицезреть вас еще раз. Некоторым везет больше, чем они заслуживают.

Поклонившись еще раз, он, напевая: «Увы! Если ты не полюбишь меня…», вышел.

Два оруженосца и паж проследовали за Ксантраем, чтобы посмотреть на поединок. Арно и Катрин остались наедине. Они стояли друг перед другом, и только сундучок с целебным бальзамом, забытый оруженосцем на полу, разделял их.

Но что-то еще витало между ними, неуловимое, странное, превратившее их в каменных истуканов. Катрин вдруг поняла, что ей нечего сказать. Она страстно желала наступления этой минуты, но оставшись с ним вдвоем, почувствовала всю иллюзорность мечты. Силы покинули ее, как пловца, который боролся со штормом и, наконец, обессиленный, оказался на берегу… Она смотрела на него, не сознавая, что ее губы дрожат, а полные слез глаза и тело молят о снисхождении. Арно снова взглянул на нее, но на этот раз с любопытством. Склонив голову, он посмотрел на ее лицо с золотым загаром, которое в обрамлении кружевной накидки было само совершенство: овальный розовый чувственный рот, маленький носик, огромные глаза, уголки которых были слегка приподняты к вискам.

– У вас фиалковые глаза, – мягко произнес он, как бы про себя. – Самые большие, самые любящие глаза, которые я когда-либо видел! Жан прав, вы удивительно красивы и обольстительны! Вы достойны принца! – добавил он с горечью.

Когда он произнес это, его лицо напряглось, а глаза стали опять свирепыми.

– Теперь скажите, зачем пришли сюда… И уходите. Нам не о чем говорить.

Катрин обрела дар речи и смелость. Улыбка и несколько теплых слов, сказанные им, были той поддержкой, в которой она нуждалась, чтобы осуществить невозможное. Теперь она ничего не боялась. Какие-то невидимые нити протянулись между ними. Возможно, Арно не почувствовал их, но они отзывались в каждой частичке ее тела. Чтобы Арнс ни сказал или ни сделал, она была в душе навеки повенчана с ним, как будто бы он уже обладал ею. Очень мягко и нежно, без колебания она сказала:

– Я пришла сказать, что люблю вас!

Произнеся эти слова, она сразу почувствовала удивительную легкость. Все просто и легко! Арно не протестовал и не обидел ее, что, как она боялась, он мог сделать! Он отступил на шаг, прикрывая глаза рукой, как бы защищая их от яркого света. Спустя некоторое время, он хрипло прошептал:

– Не надо! Вы попусту тратите время и любовь! Я мог бы полюбить вас, потому что вы красивы и желанны. Но между нами пропасть, через которую нельзя построить мост. Я покрою себя позором, если преодолею ее, позволив желанию даже на мгновение одержать верх над моей волей. Теперь уходите…

Вместо того, чтобы послушаться его, Катрин подошла к нему, обдав тонким, изысканным ароматом духов, которые Сара с таким искусством изготовила для нее. Тонкий аромат, исходивший от ее одежд, оказался более сильным, чем запах бальзама и крови, пропитавший шатер. Она сделала еще шаг к нему, абсолютно уверенная в себе и в своей власти над ним. Она увидела, как задрожала его рука, как он отстранил лицо. Может быть, он хотел спастись от нее бегством?

– Я люблю вас, – повторила она более низким и страстным голосом. – Я всегда любила вас, любила с первого взгляда. Помните ту утреннюю зарю… когда, проснувшись, вы увидели меня рядом? О чем вы думали тогда? Была ли я привлекательна и желанна?.. Я была готова стать вашей. Я не стыдилась своих чувств и не испытывала угрызений совести. Я не принадлежала себе. Вся до кончиков пальцев я была вашей! Почему же вы отворачиваетесь? Почему не смотрите на меня? Вы боитесь меня, Арно?

В первый раз она осмелилась назвать его по имени. Он не воспротивился, а только с вызовом посмотрел ей в глаза.

– Боюсь? Нет, я не боюсь вас… Только себя!.. Что привело вас сюда со словами любви? Неужели вы действительно полагаете, что можете одурачить меня своими чарующими речами? Они гладко льются с ваших губ, но нужно быть безумцем, чтобы поверить в них!

Когда он заговорил, смелость, казалось, вернулась к нему вместе с гневом, который был его самой надежной защитой.

– Вы не верите, что я люблю вас! жалобно воскликнула Катрин. – Но почему?

– Я отвечу вам! Потому, что произносимые часто слова теряют свой смысл и силу. Попытаемся и решим эту маленькую задачу. Предположим, вы говорили эти слова своему дорогому мужу… и герцогу Филиппу, вашему любовнику, кому еще? О, да, этому красивому молодому капитану, который нагнал вас у гостиницы, чтобы сопровождать на обратном пути во Фландрию. Их было трое, по крайней мере, не говоря уже о других.

Несмотря на намерение не терять самообладания, Катрин почувствовала, что силы ее на исходе. Нестерпимо, когда с таким легкомыслием судят о твоем признании в любви. Она вспыхнула и зло топнула ногой.

– Как осмеливаетесь вы судить о вещах, о которых не знаете? Я сказала, что люблю вас и продолжаю любить… Я люблю вас, и я девственна, потому что муж не касался меня!

– Что докажет мне, что вы говорите правду? Злость Катрин так же быстро испарилась, как и появилась. Она озарила его сияющей улыбкой.

– О господин мой, я не думаю, что это так трудно доказать!

Прежде чем Катрин промолвила слово, он сделал шаг, непреодолимо влекомый к ее искреннему лицу, мягко светившемуся в голубых сумерках шатра. На лице Арно, обращенном к ней, прочитывалось непреклонное желание, которое она помнила по тому утру в гостинице «Карл Великий». Казалось, что он забыл обо всем, кроме чарующего женского тела. Он принадлежал ей!

Не сводя с него глаз, Катрин перешагнула через сундучок с аптечкой и, оказавшись рядом, обвила руками его шею. Затем, приподнявшись на цыпочках и склонив голову, стала ожидать поцелуя. Он не шелохнулся. Катрин почувствовала, как все мускулы его тела напряглись, будто пытаясь отбросить ее. Но тщетно! Чары ее тела были так же сильны, как приворотное зелье. Его воля была сломлена, и почти в тот же миг Катрин уступила страсти, бурлившей в ее теле, доводя до безумия. Внезапно они почувствовали, что, кроме них, в мире нет больше никого. Голубой шелк шатра, время, место, даже шум, доносившийся с арены от трех тысяч кричащих и подбадривающих глоток, – все исчезло от особой значимости этого мгновения.

Арно обвил руками ее стан, притягивая Катрин к себе торопливо, как дикарь. Желание, так долго дремавшее в ней и не утоленное в течение столь многих месяцев, наконец потребовало своей добычи. Его рот обжигал мягкие розовые, желанные губы Катрин жадными, страстными поцелуями. Он обнял ее так сильно, что Катрин почти обессилела от радости, когда почувствовала, как гулко бьется его сердце над ее правой грудью. Их дыхания слились воедино. Катрин почувствовала, что задыхается, что эти голодные поцелуи высасывают ее жизнь…

Огонь страсти, бушующий в них, разгорелся и охватил ноги, сделав их внезапно очень слабыми, и они стояли, ища опору друг в друге, как два одиноких дерева, качающиеся под сильным ветром.

Они не слышали, как в палатку вошел Ксантрай, раскрасневшийся и тяжело дышащий, как кузнец, на губе его был след от поединка. Без спешки и не сводя глаз с обнимающихся любовников, он пересек шатер, налил себе добрую порцию вина и осушил ее одним глотком. Затем, проворно подав сигнал двум оруженосцам остаться снаружи палатки и ожидать его приказов, начал неспешно снимать с себя доспехи. Ксантрай добрался до брони на правой руке, когда Арно поднял голову и увидел его. Арно разжал объятия так резко, что Катрин должна была схватиться за его плечо, чтобы не упасть.

– Тебе следовало сказать, что ты здесь!

– Мне не хотелось мешать тебе, – сказал Ксантрай. – Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Я только сниму доспехи и исчезну.

Говоря так, он продолжал снимать доспехи. Теперь он добрался до брони, закрывающей бедра. Арно был все еще в броне. Катрин, прислонившись к плечу Арно, с улыбкой наблюдала за ним. Катрин не чувствовала даже малейшей тени стыда или замешательства из-за того, что ее увидели в объятиях человека, которого она любила. Пусть даже сам Гарэн войдет сюда, она и Арно принадлежали друг другу. Арно, еще крепче схватив ее руки, как будто боялся, что она может убежать, по-прежнему наблюдал, как Ксантрай снимает доспехи.

– Что с Ребеком? – спросил он. – Что стало с ним?

– Какое-то время ему будет трудно сидеть на заднице, и на голове у него большая шишка, а вообще, он легко отделался.

– Ты пощадил его?

– Конечно, трус заслужил это! Если бы ты видел его, держащего боевой топор двумя пальцами, как церковную свечку, ты бы смеялся до слез!

Теперь Ксантрай снял все доспехи. Одетый только в рубашку и штаны, он поспешил завершить свой туалет, вытряхнув полбутылки духов на свои рыжие волосы. Затем он надел короткий камзол с серебряным шитьем по зеленому бархату, вынутый из сундука и пару громадных удлиненных башмаков из той же материи. Закончив одеваться, он отвесил Катрин церемонный поклон.

– Я целую ваши ноги, прекрасная госпожа! И ухожу, чтобы оплакать мою несчастную звезду… и ваш не правильный выбор. Кроме того, я продолжу знакомство с добрым бонским вином. Что-то хорошее есть и в проклятых бургундцах-они знают толк в виноделии!

И с этими словами он направился к выходу, величественный и надменный, раскрасневшийся, как печь!

Арно расхохотался, а вместе с ним и Катрин. Огромное счастье, которое Катрин испытала, делало все, связанное с возлюбленным, родным для нее. Рыжеволосый Ксантрай забавлял ее. Она почувствовала, что могла бы легко подружиться с ним ради Арно.

Арно повернулся к ней. Он заставил ее сесть на походную кровать рядом с ним и, нежно взяв в руки прекрасное лицо, никак не мог наглядеться. Он нагнулся к ней.

– Как ты узнала, что я плакал по тебе, – прошептал он. – Что ты отчаянно нужна мне? Когда я был на волосок от смерти, я хотел броситься к тебе и поцеловать, чтобы, умирая, чувствовать вкус твоего поцелуя…

Он начал целовать ее и покрыл лицо быстрыми поцелуями. Катрин с обожанием смотрела на него.. – Так ты не забыл меня? – спросила она.

– Забыть? Никогда! Я проклинал и ненавидел… по крайней мере, пытался. Но как я мог забыть. Какой человек, однажды державший в руках красоту, может забыть ее? Ты не представляешь, как часто ты мне снилась. Во сне я видел тебя в моих объятиях. Я ласкал и любил тебя… Но, – добавил он, задыхаясь, – это были всегда сны, а потом пробуждение.

– Теперь это не сон, – горячо сказала Катрин. – На этот раз ты действительно держишь меня в объятиях. И ты знаешь, что я твоя…

Он не ответил, но улыбнулся, и Катрин, не удержавшись, поцеловала эти улыбающиеся губы. Никто в мире больше не улыбался так тепло и по-мальчишески. Его белые зубы озаряли смуглое лицо, как пламя. Арно быстро встал.

– Не двигайся, – шепнул он ей.

Одну за другой, терпеливыми проворными пальцами он вынул заколки, державшие накидку на голове Катрин, и положил хрупкий предмет из атласа и кружев рядом со шлемом. Затем он освободил ее волосы, которые, подобно шелковому золотому водопаду, упали на ее плечи и спину.

– Это невероятно! – воскликнул он отрывисто, лаская руками волны живого золота. – Ни у одной женщины никогда не было такой восхитительной короны!

Арно опять обнял ее. Его губы коснулись ее рта, шеи и плеч. Тяжелое ожерелье из сверкающих аметистов раздражало его, поэтому он снял его и бросил на землю, как дешевую безделушку. Затем он начал расстегивать ее золотой пояс нетерпеливыми пальцами. Но неожиданно во второй раз появился Ксантрай. Он больше не улыбался.

– Опять ты! – закричал Арно, свирепея от того, что его потревожили. – Что теперь тебе надо?

– Прости меня, но я боюсь, что сейчас не время для любовных утех. Серьезные неприятности, Арно.

– Неприятности?

– Все шотландцы исчезли. Я не увидел ни одного нашего человека вокруг шатра или на арене.

Арно вскочил на ноги, не обращая внимания на попытки Катрин удержать его рядом. Обостренная чувствительность молодой женщины во всем, что касалось ее возлюбленного, подсказала ей, что произошло что-то зловещее. Ее любви что-то угрожало, и предчувствие удара она пережила, как острую физическую боль.

– Если ты хочешь пошутить… – начал Арно.

– Похож ли я на шутника? – Ксантрай был бледен, лицо его выдавало беспокойство. Но Арно, улыбнувшись, по-прежнему пытался убедить его оставить их наедине.

– Должно быть, они пошли выпить с бургундцами. Ты, конечно, не можешь простить им, что они ушли без нас?

– Мне нечего прощать. Это факт. Наши оруженосцы и пажи тоже исчезли.

Арно неохотно пошел к выходу из палатки. Прежде чем он дошел до него, полог распахнулся и показалась надменная физиономия; человек, оставшийся стоять на пороге, заглядывал внутрь. Катрин могла только разглядеть сверкающее оружие и кирасы воинов позади него.

Посетитель был молод, не более тридцати лет. Он был закован в доспехи из дамасской брони, отделанной золотом, поверх которой была накинута красная парчовая накидка. Но Катрин не доверяла ему. Он ей не нравился. Она смутно припоминала, что видела его среди окружения герцога.

Ей не нравились его тонкие губы, плотно сжатые над низким подбородком. Они оставались закрытыми, даже когда он улыбался. Теперь же он улыбался и выглядел жестоким и злорадствующим. Его глаза навыкате были настолько холодны, что казались совершенно бесцветными. Безжалостность и жестокость Жана де Люксембурга, главнокомандующего армией герцога, была общеизвестна по всей Бургундии. Он стоял, разглядывая обоих рыцарей, похожий на кошку, готовую сожрать мышь.

Но выражение его лица, казалось, не произвело никакого впечатления на Арно и Жана де Ксантрая. Последний добродушно приветствовал бургундского генерала.

– А, сеньор де Люксембург! Чему мы обязаны такой честью?

Люксембург, отбросив церемонии, шагнул вперед, сопровождаемый своими людьми. Они вошли один за другим с оружием на изготовке, окружив двух мужчин и молодую женщину, на которой взгляд генерала задумчиво задержался.

– Мне кажется, вы слишком задержались здесь и злоупотребляете нашим гостеприимством, господа, – заметил он с северным акцентом. – Мессир де Бюшан и его люди давно уже мчатся в Гиз на полном скаку.

– Это ложь! – с достоинством возразил Арно. – Коннетабль никогда бы не бросил нас так.

Люксембург рассмеялся, и Катрин почувствовала, как кровь у нее стынет в жилах.

– Я буду совершенно откровенен с вами… В действительности он думает, что вы уже уехали. Мы заставили поверить его, что вы спешили на встречу с дамой, которая влюблена в вас. Что касается людей, охранявших ваш шатер, то они не доставили нам много хлопот.

– Могу я спросить, что это означает? – высокомерно спросил Арно.

– Это означает, что вы мои пленники и что я собираюсь преподать вам урок должного рыцарям уважения к моему господину. Было бы поистине абсурдно, если бы кто-то смог прийти в чужой дом и, оскорбив хозяев, спокойно уйти.

В ярости Арно схватил меч и хотел сделать выпад в сторону бургундца. Но, прежде чем он смог это сделать, четверо солдат бросились на Арно, обезоруживая его. Четверо других тем временем приблизились к Ксантраю. С великолепным хладнокровием тот позволил им приблизиться.

– Это так вы понимаете правила рыцарства и гостеприимства! – вскричал Арно. – Вот как ваш господин держит слово чести!

– Оставь его! – с презрением ответил Ксантрай. – Его господин только оплакивает судьбу рыцарства. Он провозглашает себя самым горячим его сторонником. Однако он выдает свою сестру замуж за англичанина; он бургундец – и этим все сказано! Мы вели себя, как идиоты, доверясь этому сброду…

Жан де Люксембург побледнел. Он замахнулся и ударил бы Ксантрая, если бы Катрин не бросилась между ними.

– Мессир! – закричала она. – Знаете ли вы, что творите?

– Конечно, госпожа. Я могу добавить, что был удивлен, обнаружив вас здесь среди этих людей. Вас, которую герцог любит больше всех. Но можете не бояться! Нет нужды огорчать герцога. Кроме того, приношу вам свою благодарность за столь желательную задержку этих людей…

Злой голос Арно прервал его.

– Так, значит, это так? Вот почему вы пришли сюда с вашими влажными глазами и нежными словами. Ты грязная маленькая проститутка. Держу слово, я был на волосок от того, чтобы поверить тебе! Ты почти заставила забыть меня об убитом брате, об обете мести и ненависти, в котором я поклялся всей своей семье.

– Это не правда! Клянусь, это не правда! – в отчаянии зарыдала Катрин, бросаясь к молодому человеку, удерживаемому лучниками за руки и плечи. – Умоляю вас, не верьте ни одному из его слов! Я не любовница Филиппа, я не знала, что они устроили ловушку для вас… Вы не верите мне сейчас, Арно, но я люблю вас…

Катрин попыталась обнять шею молодого человека, но он напрягся и отшатнулся от нее, подняв свои подбородок так, чтобы она не смогла дотронуться до его лица. Его глаза искали Жана де Люксембурга.

– Генерал, – сказал он холодно, – если вы сохранили хоть тень уважения к своим братьям рыцарям, то сейчас же ведите нас прочь или избавьте от этой шлюхи, которая, возможно, нашла покровительство вашего господина, но самое подходящее для нее место – это публичный дом. Я должен потребовать, чтобы вы убрали ее, поскольку я не могу сделать этого сам.

– Очень хорошо, – ответил Люксембург. – Вы, там, уберите женщину, а пленников отведите в замок.

Люксембург наблюдал, как двое вооруженных людей подошли к Катрин, которая по-прежнему в отчаянье цеплялась за Арно, оторвали ее от него и грубо бросили на кровать.

– Несчастный Гарэн де Брази действительно не заслуживает такой судьбы, которую предопределил для него монсеньор, – заметил он. – Быть вынужденным взять обычную проститутку в жены достаточно мерзко, но после этого еще сносить, когда она тебе несколько раз наставляет рога, слишком тяжелый крест.

Ее тело содрогалось в рыданиях, она в отчаянии наблюдала, как охранники уводят Арно. Его лицо, казалось, обратилось в камень. Он покинул палатку, даже не взглянув на нее. Ксантрай шел между солдатами, невозмутимый и веселый, как всегда. Он пел песенку, которую она слышала ранее:

О, фея, о чем грустишь? Не обо мне ли думы твои?

Катрин осталась одна в голубом шелковом шатре. Одна с брошенным оружием и всеми вещами, которые, без сомнения, рано или поздно разграбят вернувшиеся солдаты Жана де Люксембурга. Но она забыла сейчас обо всем. Она лежала, сжавшись, на низкой кровати, обхватив голову руками, в трауре по ее вдребезги разбитым надеждам, ее любовь была жестоко растоптана, презрительно отвергнута и очернена… Он так быстро отверг ее, чтобы тотчас обвинить! Он без колебаний поверил клевете Люксембурга по единственной причине, что генерал, его заклятый враг, был аристократом и рыцарем, как и он сам. Арно де Монсальви ни на секунду не поколебался между словом себе равного и клятвой рожденной в бедности девушки, как бы страстно она ни любила его! Как быстро и с презрением он отказался от нее! Оскорбления, которые он нанес ей, жгли и терзали ее сердце ударами хлыста, и не хватало слез, чтобы облегчить жгучую боль. Ее раны были еще очень свежи.

Она оставалась в шатре, совершенно забыв о времени и месте, где находилась. Горе, отчаяние повергли ее на землю. Жизнь казалась пустой теперь, когда Арно отверг ее, теперь, когда он ненавидел ее…

Однако наступил момент, когда ее глаза устали от слез и высохли. Что-то всплыло из этого моря страданий, в которое Катрин была погружена, и это была мысль, что нужно что-то делать, а не просто плакать. Катрин была из тех чувствительных людей, которые легко переходят от одного состояния в другое. Она была страшна в своей ярости, самоубийственна в своем горе. Но эти переходы были спасительны сами по себе. Трудно юному, красивому и в добром здравии созданию оставаться без надежды. Наконец она подняла голову. Глаза ее покраснели и болели от слез, все расплывалось перед ними. Первая вещь, которую она ясно увидела, была ее белая атласная накидка, лежащая на соседнем сундуке рядом со шлемом, украшенным сверху королевской лилией. Она почувствовала что-то символическое в этом. Будто голова Арно по-прежнему находилась под шлемом с королевской лилией, а ее собственная была покрыта этим изящным, очаровательным изделием из атласа и кружев…

Катрин с трудом встала и подошла к зеркалу, висевшему на голубой шелковой стене над оловянной чашей и кувшином. Грустное зрелище предстало перед ее глазами, когда она посмотрела в зеркало: красное, опухшее лицо с одутловатыми веками и покрытыми пятнами щеками. Она решила, что выглядит ужасно и неузнаваемо не без причины, а потому, что женские слезы всегда искажают черты и портят цвет лица. Она вылила содержимое кувшина в чашу и опустила свое лицо в пахнущую померанцевыми цветами воду. Она стояла так несколько минут, время от времени поднимая голову, чтобы перевести дыхание. Холодная, ароматная вода взбодрила ее. Успокаивающие, живительные свойства воды постепенно вернули нормальный цвет лицу. Она пришла в себя, но отчаяние вскоре уступило место бунтарскому духу. Когда Катрин подняла голову, по которой струйками сбегала вода, и стала вытирать лицо шелковым полотенцем, оставленным Ксантраем, она решила продолжать борьбу. Конечно, самый лучший путь доказать Арно, что она ничего общего не имела с ловушкой Люксембурга, это как можно скорее освободить его из темницы. И единственный человек, во власти которого это было сделать, – сам герцог Филипп.

Убедившись, что последние слезы горя смыты с лица, она вытянулась на какую-то минуту на ложе, положив на глаза полотенце. Она поправила волосы, аккуратно расчесав их, и закрепила на макушке накидку. Затем позаботилась об аметистовом ожерелье, которое Арно так небрежно отбросил в сторону. Она нашла его под креслом, подняла и снова застегнула на шее. Катрин почувствовала кожей его странный холод и тяжесть. Казалось, что оно давит на нее всем весом, принуждая к послушанию, к которому ее приговорил Филипп Бургундский, заставив выйти замуж за Гарэна де Брази для того, чтобы наверняка легко и быстро затащить в собственную постель.


На этот раз зеркало отобразило прекрасную молодую женщину, одетую по последней моде. Но красивые одежды только подчеркивали трагическое выражение ее лица. Она заставила себя улыбнуться, чуть не разрыдавшись опять, и отвернулась от зеркала. Катрин уже выходила из шатра, когда ей на глаза попался лежащий на сундуке шлем Арно. Ее пронзила мысль, что, возможно, Арно страдает от того, что королевская лилия попадет в руки врага. Она содрогнулась, представив Жана Люксембургского, с саркастической ухмылкой берущего в руки шлем с королевским гербом, в котором Арно с честью одержал победу. Катрин огляделась, думая, во что бы укрыть его. На глаза ей попалось черное знамя с серебряным ястребом – гербом семьи Монсальви. Она сняла его с древка и завернула в него шлем. Затем, взяв его с собой, покинула шатер, чтобы вернуться в Аррас.

Когда Катрин шла к выходу с арены, то к своему величайшему удивлению, увидела Жана де Сан-Реми. Он прогуливался по ступенькам со сложенными за спиной руками и видом человека, ожидающего кого-то. Увидев Катрин, он заспешил к ней.

– Я уже начал беспокоиться, выйдете ли вы когда-нибудь из этого чертова шатра! Я видел множество людей, вышедших оттуда, и я не мог не беспокоиться о вас, – сказал он с необычной для него многословностью.

– Так значит вы ждете меня?

– Кого же я могу еще ждать, прекрасная госпожа! Рыцарь не забывает о даме, когда она направляется в стан врага… Но я не осмелился войти в шатер, даже когда увидел, что этих рослых молодцов, выводят оттуда под сильной охраной…

– У меня есть что сказать по этому поводу! – вскричала Катрин, обрадованная, что может сорвать злость. – Но и хорош же этот ваш герцог!

– Почему мой, дорогая? Ваш! – закричал Сан-Реми срывающимся голосом.

– Я запрещаю вам говорить так! Я отказываюсь быть подданной человека, ведущего себя так омерзительно. Человек, схвативший двух рыцарей, приехавших сюда, доверясь его честному слову, веря его доброй воле, просто потому, что они имели несчастье стать победителями… Это… Это настолько ужасно, что невыразимо словами.

Сан-Реми посмотрел на Катрин со снисходительной улыбкой нянюшки, увидавшей не в меру расшалившегося малыша.

– Я абсолютно согласен. Это ужасно! Но вы точно уверены, госпожа, что это перемещение двух королевских рыцарей в… э… под охрану дело рук монсеньора?

– Что вы имеете в виду?

Жан де Сан-Реми пожал плечами и поправил шапочку с пером.

– Я имею в виду, что Жан де Люксембург как раз тот человек, который мог замыслить это сам! Это как раз то, на что он способен. Так вы идете?

– Куда?

– Почему бы вам не навестить монсеньора? Разве вы не хотите этого сделать? В любом случае, у меня есть носилки, которые ждут вас. Я думаю, что вы воспользуетесь моим советом и направитесь в них во дворец, а не пойдете этими маленькими прелестными ножками пешком… особенно с этим огромным шлемом. Его, должно быть, неудобно нести. Давайте его мне и позвольте помочь вам.

На секунду Катрин онемела от удивления. Но затем прыснула со смеху. Что за удивительный малый это Сан-Реми! В нем было необычайное остроумие, скрытое под безжизненными щегольскими манерами. Он несомненно доказывал, что если будет необходимость, он станет добрым и верным товарищем. С обворожительной улыбкой она протянула ему руку.

– Благодарю. Вы точно читаете мои мысли, мессир де Сан-Реми. Я хотела бы, чтобы мы стали друзьями. Вы и я.

Молодой человек снял шапочку и, поклонившись, взмахнул ею, подметая длинным пером землю.

– Я уже ваш раб, госпожа. Но я выслушал ваше предложение с великой радостью и готовностью, а теперь разрешите мне сопровождать вас.

Он подал руку Катрин и проводил ее к носилкам, держа шлем в свободной руке.




Глава тринадцатая. НЕОБЫКНОВЕННАЯ НОЧЬ


Когда носилки Катрин опустились перед дворцом, где находились покои герцога Филиппа, настала ночь. По дороге Катрин побывала у себя, чтобы заменить испачканное и помятое в толпе платье на новое – из черного гладкого бархата. Она поменяла свою остроконечную шапочку на маленькую круглую шляпу, тоже из бархата, которую надела на золотую сеть, покрывавшую тяжелую гриву волос. Комната, которую она делила с Эрменгардой, была пуста. Графиня, будучи хранительницей гардероба, должно быть, находилась у принцесс. Катрин не стала разыскивать ее. Жан де Сан-Реми ждал в носилках.

Когда молодая женщина и ее спутник появились перед стражей, караульный лучник попытался остановить их. Но Сан-Реми тоном, не допускавшим никаких возражений, приказал найти дежурного офицера. И один из стражей был отправлен с этим поручением. А пока они ждали, Сан-Реми отдал Катрин знаменитый шлем, который нес все это время.

– Возьмите это. Я передам вас дежурному офицеру и тогда буду свободен. Я думаю, что мое присутствие в дальнейшем не поможет вам. Оно только обескуражит монсеньора и заставит его быть суровым. В то время как хорошенькая женщина наедине с ним быстрее добьется своего.

Катрин хотела поблагодарить его, когда вернулся с шедшим по пятам офицером солдат. К счастью, в этот вечер дежурным офицером был Жак де Руссе. Узнав ее, он ускорил шаг, и, подойдя, широко улыбнулся.

– Вы хотели меня видеть, госпожа Катрин? Прекрасно! Что я могу сделать для вас?

– Я хочу, чтобы вы сообщили монсеньору герцогу о моем желании поговорить с ним наедине… о деле чрезвычайной важности.

Жизнерадостное лицо молодого капитана мгновенно омрачилось.

Было ясно, что это желание не встретило его одобрения. Как только Сан-Реми с вежливым поклоном удалился, он отвел ее в сторону и сказал:

– Монсеньора сейчас облачают в одежды. Он готовится к приему, который дает этим вечером в честь городских старейшин и их жен. И я должен сказать вам, он не в лучшем расположении духа… Он даже ударил свою любимую собаку Брике за какой-то пустяковый проступок… Никто никогда не видел его в таком настроении, а причина этого ясна. Госпожа Катрин, могу ли я со всей искренностью предложить вам отложить ваш визит до завтра. Я не могу даже гарантировать, что вы будете приняты сейчас.

Но Катрин переменилась со времени той страшной сцены, кульминацией которой был арест Арно, проклинающего ее. Она больше ничего не боялась. Если бы это помогло, она бросила бы вызов Люциферу в его огненных чертогах. Катрин укоризненно взглянула на Жака де Руссе.

– Мессир, – сухо сказала она. – Состояние духа монсеньора меня не интересует. Все, что я хочу сказать ему, касается его чести. Если вы не проводите меня к нему, я пройду сама. И доброй вам ночи.

Ее действия последовали за словами. Катрин подхватила юбки и заспешила в сводчатый проход. Лицо Руссе вспыхнуло, когда он встретился с ней взглядом.

– Я не боюсь доложить о вас, госпожа, и надеюсь доказать это через мгновение. Но запомните, вы будете винить только себя за то, что может произойти. Вы были предупреждены !

– Выполните мою просьбу. За последствия буду отвечать я!

Несколько мгновений спустя Катрин была введена в покои герцога. Увидев его, она поняла, что Жак де Руссе совсем не преувеличивал, когда говорил, что герцог в опасном расположении духа. Он даже не повернулся, когда она сделала реверанс. Он стоял у одного из окон, глядя на огромный двор, ярко освещенный факелами. На нем была сорочка из темно – красного бархата, голова была не покрыта. Стоя спиной к двери, сцепив сзади руки, не поворачиваясь, он произнес:

– Госпожа, я нахожу, что настойчивость, с которой вы надоедаете мне, достаточно любопытна. Будьте добры запомнить на будущее: когда я желаю кого-нибудь увидеть, я посылаю за ним.

Еще вчера такая тирада должна была бы заставить Катрин затрепетать. Сейчас она даже не вздрогнула.

– Прекрасно, монсеньор! Я ухожу. Это лишь немного касается меня. Вы же станете лишенным чести принцем христианского мира!

Филипп резко повернулся к ней.. На лице его была та же ледяная маска, что и во время турнира, но два красных пятна вспыхнули на бледных щеках.

– Будьте осторожны в своих словах! – воскликнул он. – И не заблуждайтесь. Если я однажды был снисходителен к вам, то…

– Более чем снисходительны! Но я ухожу, монсеньор находит мое присутствие неприятным.

Она поворачивалась к двери, когда голос Филиппа приковал ее к месту.

– Остановитесь! И объяснитесь. О лаком деле чести идет речь? Вам бы следовало знать, моя честь безупречна. Если мой боец проиграл, это не задевает мою честь, его победитель смелый человек…

– Действительно? сказала Катрин с расчетливой дерзостью. – Но я думала, что ваша честь пострадает, если по вашему приказу, для того, чтобы доставить вам удовольствие, смельчака бросят в тюрьму.

Выражение искреннего изумления пробежало по лицу Филиппа, и Катрин воспряла духом. Де Сан-Реми был прав. Может быть, герцог и не замешан в заговоре против Арно.

– Что вы имеете в виду? Кто положил начало этой выдумке? О какой тюрьме вы говорите?

– О той, в которую мессир де Люксембург бросил обоих рыцарей, де Монсальви и де Ксантрая, перед этим воспользовавшись хитрой уловкой, заставившей покинуть пост коннетабля Бюшана. Как, по-вашему, такое поведение согласуется с рыцарским кодексом чести, мессир? Я человек из народа, но для меня это нарушение законов чести. Но не мне судить, я не принцесса. Будь он просто храбрым рыцарем, я, возможно, поняла бы. Но когда так поступают с человеком, сражавшимся и победившим Бастарда Вандомского… Я думала, что вы как принц крови должны чтить эти законы!

Бледный и до этого Филипп теперь стал пепельно-серым.

Его серые глаза смотрели не мигая на шлем с королевской лилией, который теперь развернула Катрин. Казалось, он превратился в соляной столб.

Она слабо усмехнулась, и это вернуло его к действительности.

– Дайте мне этот шлем, госпожа, и подождите меня здесь. Клянусь кровью моего отца, если вы солгали мне, то окажетесь в одной из темниц, о которых упомянули, до исхода ночи.

Катрин присела в безупречном реверансе.

– Идите, монсеньор. Я буду ждать вас здесь. Филипп схватил шлем и стремительно вышел из комнаты. Катрин слышала его приказ лучнику: ни под каким предлогом не позволять Катрин де Брази покидать комнату.

Она спокойно уселась рядом с камином, где бушевало пламя, так как ночь была прохладной. Она знала, что ей нечего бояться и спокойно ждала возвращения Филиппа. Вскоре он вернулся, по-прежнему держа шлем, и положил его на стол. Катрин поднялась и стоя ждала.

Какое-то время герцог оставался погруженным в свои мысли, неподвижный, со сложенными на груди руками, и опущенной головой. Внезапно, как человек, принявший решение, он поднял голову и направился к ней. Катрин увидела, что глаза его по-прежнему холодны.

– Вы правы, госпожа. Один из моих друзей решил послужить мне с невоздержанным усердием. Оба рыцаря будут освобождены… завтра утром.

– Почему завтра? – тотчас спросила Катрин. – Зачем им проводить тревожную ночь в тюрьме после столь изнурительного боя?

– Я так решил, – надменно ответил Филипп. – А также, чтобы наказать вас. Я только что узнал, что вы проявляете живой интерес к этим рыцарям. Сан-Реми сказал, что нашел вас, мою подданную, в их шатре. Объясните, что вы там делали?

Катрин хотелось бросить тут же правду в лицо герцога, но она почувствовала скрытую ревность, стоящую за его вопросом. Признаваясь в своей любви к Арно, она подвергла бы жизнь своего возлюбленного опасности. Катрин с безразличным видом пожала плечами и сказала:

– Много лет назад, в Париже, когда я была маленькой девочкой, я знала мессира де Монсальви. Мой отец, золотых дел мастер, выполнял заказы для их семьи. Когда я увидела его падение, то испугалась, что его ранили, и пошла в палатку узнать о его здоровье! Или я должна была в угоду вам забыть друзей детства?

По выражению лица Филиппа она поняла, что ничуть его не убедила. Инстинктивная подозрительность ко всему, унаследованная от отца, умерила желание поверить этой красивой женщине. Вглядываясь в ее лицо, он спросил:

– Вы уверены, что между вами нет тайного романа? Я не потерплю этого. Вы слышите? – Быстрым движением он положил руку на талию Катрин и привлек ее к себе, но выражение его лица не смягчилось. – Вы должны принадлежать только мне, вы слышите, мне одному! Разрешите напомнить о хлопотах, которые я взял на себя, чтобы возвысить вас до подобающего положения. Вы вышли замуж за одного из моих сановников, вы приняты при дворе. Вы одна из фрейлин моей матери… Я так долго не добивался ни одной женщины. Лишь немногие стоят этого. Но вы не похожи на остальных. Было бы несправедливо оставить вас доживать свой век в мире простых людей, где вы родились. Красивую женщину, достойную трона! Я надеюсь, вы рады своей удаче.

Катрин отклонилась от Филиппа, чтобы избежать его губ. Его уста внезапно стали противны ей. Но она не осмелилась оттолкнуть его. Катрин стало не по себе от его немигающих глаз, но теперь она боялась уже за Арно. Он наклонялся все ближе и ближе к ее губам… и Катрин закрыла глаза, чтобы не видеть его. Но он не поцеловал ее.

Вместо это она услышала его шепот:

– В маленькой комнате за дверью вы найдете все необходимое… идите и снимите платье, затем возвращайтесь сюда. Я не могу больше ждать.

Паника охватила Катрин. Она не ожидала, что он заявит о своих правах на нее так грубо. Кроме того, было поздно. Ночью во дворце будет прием, и Гарэн, несомненно, вскоре начнет искать ее. Филипп, конечно, не будет удерживать ее здесь этим вечером.

– Монсеньор, – сказала Катрин, пытаясь говорить спокойно. – Поздно, и мой муж ждет меня.

– Гарэн всю ночь будет работать с Николя Ролленом. Он не будет беспокоиться о вас. Вы пришли ко мне и останетесь со мною.

Он разжал объятия и проводил ее к маленьким низким дверям рядом с камином. Ни жива ни мертва, Катрин мечтала о побеге.

– Мне сказали, что вы будете очень заняты в этот вечер.

– Я никогда не занят для вас. А теперь поспешите – иначе я буду вынужден предположить, что вас привела сюда не просто забота о моей чести… и что этот рыцарь дороже для вас, чем вы пытаетесь показать!

Молодая женщина почувствовала, как по телу пробежала дрожь. Она попала в ловушку! Случилось то, чего после свадьбы с Гарэном Катрин боялась больше всего. Все было против нее. В ту минуту, когда она отдала бы все просто за возможность запереться в своей комнате, думать, плакать до изнеможения и впервые успокоиться со времени ужасной сцены в голубом шатре, она была внезапно вынуждена принадлежать человеку, которого не любила. От этого зависела жизнь Арно. Путей к отступлению не осталось. Она должна была заплатить высокую цену за его свободу. Теперь она поняла, почему Филипп отказался освободить своих пленников немедленно. Ему нужна была эта ночь.

Герцог закрыл дверь, и она оказалась в маленькой комнате без окон, освещенной двумя ветвистыми золотыми канделябрами. Маленькие бутылочки духов и баночки с кремами стояли на низком туалетном столике. Они были из золота покрытого яркой эмалью. Большое квадратное зеркало стояло над туалетным столиком, отражая мягкое сияние свечей. Уютная комната, полностью обитая темно-красным бархатом, была похожа на шкатулку для драгоценностей.

Голубой наряд прозрачно свисал с обитого бархатом кресла, рядом стояла пара домашних туфелек.

Катрин оглядела комнату и тяжело вздохнула. Единственной дверью в эту маленькую комнату была та, через которую она вошла, но даже если бы существовала другая дверь, это ничего бы не изменило.

Это была ее судьба, и рано или поздно это бы произошло. Филипп обладал бы ею в конце концов. Усталым жестом она сняла свою маленькую бархатную шляпу и бросила ее в угол, за ней последовала золотая сеть, покрывавшая волосы. Как только волосы упали на спину, она закусила губы, чтобы не расплакаться. Ведь прошло так мало времени с тех пор, как с любовной поспешностью ее раздевал Арно. Катрин изо всех сил пыталась подавить нахлынувшие столь яркие недавние воспоминания. Она начала раздеваться с какой-то злой поспешностью. Ее платье упало к ногам, и чуть позже туда же опустилась рубашка. Она поспешно схватила голубой наряд и надела. Затем она сняла свои чулки и маленькие бархатные башмачки и сунула голые ноги в домашние туфельки. Беглым безразличным взглядом Катрин окинула себя в зеркале, отражавшем ее в ночном наряде, похожем на облако, и подчеркивающем, а не скрывающем очертания ее тела. Она небрежным жестом забросила назад волосы, пару раз тяжело вздохнула и, решительно направившись к двери, открыла ее.

Она вошла в комнату Филиппа. Комната была пуста. Обнаружив, что она одна в комнате, Катрин бросилась к двери, через которую ранее ее ввел Руссе. Она безуспешно попыталась открыть ее: дверь была заперта. Со вздохом разочарования она вернулась к камину. Несмотря на играющий в камине огонь, она дрожала под своим тонким одеяньем. Вскоре, однако, тепло обволокло ее, от этого Катрин стало чуть легче. Пять минут спустя она почувствовала себя лучше и была готова подчиниться всему, что бы ни ожидало ее. Филипп, должно быть, неожиданно отлучился, но, без сомнения, он вернется.

В ответ на эти мысли она услышала поворачивающийся в замке ключ. Дверь чуть скрипнула и медленно открылась. Катрин, стиснув зубы, повернулась… и столкнулась лицом к лицу со служанкой в белом чепчике и переднике, присевшей перед ней в быстром реверансе.

– Я пришла поменять покрывала, – сказала та, глядя на кровать. – Катрин тотчас бы забыла о ней, если бы девушка внезапно не заговорила:

– Монсеньор герцог просит госпожу поужинать и ложиться в постель, не дожидаясь его. Монсеньор, вероятно, задержится и приносит госпоже свои извинения… Через минуту я принесу ужин.

Служанка стояла у кровати, держась за один конец одеяла, как бы приглашая Катрин забраться туда. Та решила принять немое приглашение и, сняв туфельки, нырнула под простыню. Это был изнурительный день, но прием в магистрате принес Катрин неожиданную передышку, по крайней мере, было бы неразумно не воспользоваться этим, чтобы немного отдохнуть. За окном было теперь совсем темно и ветер усиливался. Она могла слышать его завывание в камине, где пламя на миг замерло.

Катрин зарылась в груду шелковых подушек и тотчас почувствовала себя лучше. Комната Филиппа по иронии судьбы дала немного одиночества, в котором она нуждалась, но которого она никогда бы не нашла в двух суматошных комнатах, которые делила с Эрменгардой и тремя другими фрейлинами. Она улыбнулась, вспомнив свою подругу. О чем думает сейчас дородная графиня? Наверное, что Катрин убежала со своим Арно и сейчас во весь опор мчится в направлении Гиз, устроившись на седельной подушке позади рыцаря. Картина, которую она нарисовала в мыслях, была настолько болезненна, что почти полностью разрушила ту решимость, которую она с таким трудом создала в последние часы. Для собственного спокойствия она должна была запретить себе думать об Арно. Она будет думать о нем потом, когда пройдет через это испытание. Тогда у нее будет время обдумать, что делать дальше.

Когда молодая служанка вернулась, неся в руках поднос, на котором был ужин, Катрин почувствовала, что очень голодна. Утром, перед поединком, она не смогла проглотить ни кусочка, несмотря на настойчивые просьбы Эрменгарды, и теперь с большим аппетитом съела целую миску супа со взбитыми яйцами, половину жареного цыпленка, заливное из зайца и несколько засахаренных слив, запив все это сансеррским вином из золотого кубка. Затем она отставила в сторону поднос, который служанка тотчас унесла и опять улеглась среди подушек. Она почувствовала себя значительно лучше. Когда молоденькая девушка спросила ее, не нуждается ли она еще в чем-нибудь, Катрин с беспокойством спросила, где сейчас герцог. Служанка ответила, что он только что уехал в зал магистрата, где сейчас начинается праздник.

– Тогда опусти занавески и можешь идти, – сказала Катрин. – Мне больше ничего не нужно.

Девушка опустила занавески над кроватью, сделала быстрый реверанс и выбежала на цыпочках из комнаты. В теплых глубинах кровати Катрин попыталась заставить себя хорошенько обдумать ситуацию, в которую она попала, и понять, как вести себя с герцогом, когда он рано или поздно вернется и потребует плату за то, что он рассматривал как ее долг.

Но она устала, ее клонило в сон, и сейчас она была не в состоянии что-либо придумать. Уютно завернувшись в теплое шелковое одеяло, Катрин мгновенно уснула.

Когда она открыла глаза, то, к своему удивлению, обнаружила, что занавес вокруг кровати поднят и уже день. Филипп был в комнате, но стоял у окна в том же платье, что и вчера, и что-то писал за высоким железным столом, на котором находилось несколько свитков пергамента. Скрип гусиного пера по пергаменту и отдаленный петушиный крик нарушали тишину. Услышав, что она села на кровати, герцог, улыбнувшись, повернулся к Катрин.

– Вы хорошо спали?

Бросив перо на стол, он подошел к кровати и, поднявшись на две ступени и оперевшись локтем на столбик кровати, взглянул на нее с высоты своего роста. Катрин сначала посмотрела на герцога, затем на постель, которая была столь же гладка и опрятна, будто она только что забралась туда. Выражение ее лица заставило Филиппа рассмеяться.

– Нет… Я не тронул вас. Прием закончился рано утром, я вернулся сюда и увидел, как вы крепко спите. Как бы сильно я ни желал вас, мне было жаль будить вас… Кроме того, мне не нравится заниматься любовью со спящими женщинами, не отвечающими на ласки. Но как свежо и нежно ты выглядишь сейчас, любимая! Твои глаза светятся, как сапфиры, твои губы…

Лицо Филиппа осветилось любовью. Он сел на кровать рядом с ней, взял ее за руки и стал нежно и ласково целовать ее. Абсурдная, нелепая мысль пронзила сознание, Катрин. Он напомнил ей дядю Матье в его винном погребе в Марсаннэ, когда тот пробовал одно из своих лучших вин. Удивительно проворные губы Филиппа были совершенно не похожи на губы Арно, в которых жила жажда поцелуев. Филипп же ласкал своими поцелуями, они были обдуманны и расчетливы, их единственной целью было вызвать желание в женском теле. Он касался ее нежно, так нежно, что Катрин чувствовала, что слабеет. Это было как все убыстряющееся скольжение по склону к чему-то, чего она еще не могла разглядеть. Не было ничего, что могло бы остановить падение… Но редкие, изысканные, пугающие, головокружительные ощущения не имели ничего общего с ее настоящим чувством. Ее сердце осталось нетронутым, но тело отвечало страстно и горячо.

Позже, когда Филипп выпустил Катрин из своих объятий, его губы продолжали ласкать ее тело, она, легко вздохнув, покорно ждала его следующего шага. Но ничего не случилось. Тяжело вздохнув, Филипп оторвался от нее.

– Какая жалость, что у меня назначен прием, любимая! Рядом с тобой можно легко забыть обо всем!

Однако, что бы он ни говорил, он полностью владел собой. Он улыбался, но серые глаза оставались холодными. У Катрин было тяжелое чувство, что он тщательно изучает ее. Не сводя глаз с нее, он вернулся к столу, схватил маленький колокольчик и позвонил. Появился с поклоном паж.

– Скажите капитану де Руссе, что я хочу видеть его и тех, о которых говорил ранее…

Затем, когда паж с поклоном ушел, герцог обратился к Катрин:

– Умоляю простить меня за то, что принимаю по государственным делам в вашем присутствии, – сказал он с вежливой улыбкой, которая, однако, не коснулась его глаз. – Я особенно хочу разобраться с этими делами, пока вы здесь, чтобы полностью успокоить вас. Надеюсь, вы будете довольны.

Прежде чем Катрин, которая не поняла ни слова из того, что он говорил ей, смогла ответить, дверь отворилась, и вошли трое мужчин. Первым был Жак де Руссе. Но когда она увидела других, ей пришлось закусить губы, чтобы не закричать от ужаса: это были Арно и его друг де Ксантрай!

Катрин почувствовала, как боль пронзила ее, словно удар кинжалом, что силы покидают ее. Кровь отлила от лица и рук и хлынула к сердцу, которое, казалось, вот-вот остановится. Теперь она ясно поняла, какую ловушку приготовил для нее Филипп, чтобы проверить, говорила ли она правду, утверждая, что ничего, кроме детской дружбы, не связывает ее и Монсальви. Сидя на кровати в ярких лучах солнца, одетая в прозрачное белье, которое вызывающе обтягивало ее тело, с Филиппом, стоящим рядом, одетым в домашнее платье, она почувствовала себя пригвожденной к позорному столбу! Как после этого Арно сможет усомниться, что она не любовница герцога? Катрин видела лишь его строгий профиль. Он не смотрел на нее, но когда он вошел, она перехватила его взгляд, и в нем было лишь презрение.

Катрин страдала, как никогда не страдала до этого. В отчаянье она не знала, что могло бы ей помочь в ее бедственном положении, за что можно зацепиться. Она чувствовала, что зоркие глаза Филиппа наблюдают за ней, и сделала сверхчеловеческое усилие, чтобы скрыть свое горе и удержаться от слез, которые разоблачили бы ее. Она страстно желала вскочить из постели, побежать к Арно и объяснить, что все это ужасный спектакль, что эта сцена умышленно подстроена для него и что она по-прежнему девственна, по-прежнему его и только его.

Но ей было нельзя опустить голову и позволить брызнуть слезам, от чего до боли сжималось горло. Едва заметный след боли мог вызвать у Филиппа гнев по отношению к молодому рыцарю. И никто не мог сказать, как далеко бы зашел в этой слепой ревности принц, которого уже начали называть Великим Герцогом христианского мира. Вероятно, это была бы смерть для Арно и для Ксантрая, но, несомненно, Катрин была бы лишена высшего счастья умереть вместе с ними. Она сидела неподвижно, застывшая в своем горе, с зажатыми между колен руками, внешне спокойная, но внутренне умоляющая, чтобы все это кончилось скорее, скорее…

Тишина, которая казалась ей вечностью, длилась лишь несколького мгновений. Затем прозвучал голос Филиппа. Он был приятным, веселым, почти беззаботным. Без всякого сомнения, Филипп был воодушевлен увиденной сценой с участием трех актеров.

– Господа, вам уже принесли извинения, но я послал за вами для того, чтобы со всей искренностью принести их лично. Кажется, что мессир де Люксембург позволил себе сверх ревностную заботу о нашей короне. Он забыл, что вы мои гости, а обычаи гостеприимства священны. Прошу простить меня за неудобства прошедшей ночи. Ваши лошади оседланы, а вы свободны…

Прервавшись в этом месте, он повернулся к столику и взял один из ранее написанных пергаментов. Затем он вручил его Ксантраю.

– Эта охранная грамота даст вам возможность добраться до Гиза без приключений. А что касается вас, мессир… – здесь Филипп повернулся к Арно и, вынув шлем с королевской лилией из сундука, протянул ему. – …Что касается вас, мне доставляет огромное удовольствие возвратить этот шлем вам, носившему его так храбро и покрывшему его славой. Поверьте, мессир, я глубоко сожалею, что вы служите моему двоюродному брату Карлу, поскольку, будь вы у меня на службе, вам чаще бы улыбалась удача.

– Удача уже улыбнулась мне, монсеньор, – холодно ответил Арно. – Мой выбор сделан. Я посвятил себя моему Господину королю Франции. Но тем не менее я благодарен вашему величеству за добрые слова. Кроме того, я надеюсь, вы будете добры и забудете некоторые довольно… грубые замечания, которые я делал в прошлом.

Он поклонился вежливо, но высокомерно. В свою очередь Ксантрай тоже поблагодарил герцога. Филипп сказал несколько любезных слов в их адрес, а затем дал разрешение удалиться. Оба рыцаря, еще раз поклонившись, направились к дверям, когда Филипп снова остановил их.

– Вам следует также поблагодарить мою очаровательную подругу, – заметил он, указывая рукой в направлении Катрин. – Именно госпоже Катрин вы обязаны своей свободой, это она примчалась сюда прошлой ночью в глубоком горе, чтобы рассказать мне о происшедшем с вами. Я надеюсь, вы узнали друг друга…

В этот раз Катрин была вынуждена поглядеть на них. Ее нерешительные испуганные глаза хотели взглянуть на Арно, но она почувствовала столь сильное сердцебиение, что предпочла посмотреть на Ксантрая. Последний высокомерно рассматривал ее, с притворной улыбкой на губах, оценивающим взглядом знатока, полностью отдающего должное ее красоте.

– Да, это так, – сказал Арно, не глядя на нее. Его лицо было непроницаемым, наводившим на мысль о стене без дверей и окон. Катрин никогда не чувствовала его настолько ушедшим в себя. Он ничего больше не сказал, и только Ксантрай поблагодарил «госпожу Катрин» от его имени. Она с достоинством выслушала ответ и попробовала улыбнуться…

Оба рыцаря вышли, и молодая женщина безжизненно упала на подушки. Ужасная сцена закончилась вовремя. Ее силы были на исходе, а представление еще продолжалось. Филипп повернулся к ней, наклонился и поцеловал ее холодные руки.

– Вы довольны? Я сделал все, что вы хотели?

– Все, что я хотела, монсеньор, – сказала она слабым голосом. – Вы были… очень великодушны.

– Наоборот, это вы великодушны. Ведь вы простили меня за то, что я подозревал вас вчера, не правда ли? Когда вы пришли сюда просить за этих мужчин, и особенно когда Люксембург рассказал мне, что нашел вас в их шатре, я ревновал. Ревновал, как никогда раньше.

– А теперь, – спросила Катрин со слабой улыбкой, – вы успокоились?

– Да, мой ангел…

Паж, еще раньше вошедший в комнату, подошел и прервал Филиппа. Он робко сказал своему господину, что скоро начало совета и что канцлер Роллен просит о его присутствии. Филипп выругался сквозь зубы.

– Я снова вынужден вас отпустить, потому что знаю, языки начнут болтать, если вы не вернетесь в свои покои. Но клянусь честью; дорогая, это позволено вам в последний раз. Я пошлю за вами вечером и не позволю ничему и никому тревожить нас.

Быстро сорвав поцелуй с ее губ, он огорченно покинул ее, добавив, что пришлет женщин помочь ей одеться.

Катрин была одна. Она почувствовала себя звенящей цепями пленницей, за которой захлопнулась дверь тюрьмы.

Арно во весь опор скакал по дороге в Гиз! Свободный! Она осталась одна…


В 1420 г. в Труа был подписан договор, по которому английский король Генрих V, победитель в битве при Азенкуре, был признан наследником французского престола и к нему или его сыну должна была перейти корона Франции после смерти Карла VI.




1


«Dies Irae» (лат.) – «День Гнева» – начальные слова средневекового церковного гимна, второй части реквиема (заупокойной мессы).




2


Монфокон – место казни в Париже.




3


Дай мне! (ит.)




4


В те времена считалось хорошим тоном, если мужчина и женщина ели из одной тарелки (примеч. авт.).




          See more books in http://www.e-reading-lib.com